Дети, думал он, сущие дети. Слишком сильный риск. Командование два года назад разрешило ему это предприятие. Сочли важным. Настолько важным, что можно даже поставить под угрозу разведывательную деятельность Кельма. Но если из-за этого все провалится — он себе не простит.
А провалиться может. Первая серьезная обработка в атрайде... Только не попадайте в атрайд, всегда говорил им. Только не туда. Если жить спокойно, социализированно, демонстрировать лояльность, к тому же небедному человеку, а все они после интерната не будут бедными — атрайда легко избежать. Если не избегут — имя Кельма у них там, скорее всего, вытянут.
Его беспокоил Луарвег. Все подростки "Контингента А" немного не в себе по здешним меркам. Но Луар, длинный и нескладный, с птичьим носом-клювом, тощий, длиннорукий, был уже где-то на грани психической болезни. Он писал романы, повести, но особенно любил — сценарии компьютерных игр. В детстве все время состоял на учете в детском атрайде, у него развилась почти болезненная зависимость и неспособность сопротивляться психологам. За талант его взяли в лиар — это неизбежно для такого подростка в Дарайе. Но слишком уж он не от мира сего...
Энди, Ви... сущие дети. Хрустят орешками, спорят. Уже перешли на какой-то сериал и рассуждают о его героях. Господи, как можно им доверять... Это же дети, пацаны. Школьники. Им еще учиться по два-три года.
Вдруг словно током дернуло — свежая рана, воспоминание: заклеенное лицо, темные, мутные от боли и усталости глаза. "Уйди, гнида". Тот ведь еще моложе. Может, такой, как Энди. Странно, почему-то совсем не возникло мысли "мальчишка, ребенок".
Какой ребенок? Гэйн, боец, взрослый человек. И Кельму тогда, в первый раз, было восемнадцать. Представить, например, Ви на его месте тогда... или Луара. Непредставимо, невозможно. Они не хуже, но ведь их же никогда не учили в квенсене, они же выросли здесь...
— Ладно, — сказал Кельм, — давайте обсудим, как вести себя во время тестов.
— Этого не было, — Кельм провел пальцами по твердому плоскому животу Ивик, по еще свежему безобразному шраму, — это новое. И это — он погладил плечо
— Да. И вот здесь, — она показала на бедре, — это я тебе рассказывала. Это от взрыва. Одиннадцать осколков.
Он прижал ее к себе и стал целовать.
— Ничего, — прошептала она будто виновато, — это потом будет не очень заметно... просто свежее.
— Неважно, — сказал он.
Ивик приподнялась на локте. Завела руку за его спину, нащупала шрам на пояснице.
— У тебя тоже есть новые... вот здесь. И здесь.
— Было больше, но уже зажило. Это когда брали в плен.
Ивик вздрогнула.
— Вангалы, они же не могут иначе, — объяснил Кельм.
— Я понимаю.
Кельм откинулся назад, на подушки.
— На самом деле, если вдуматься, фантастика — вот уже пять лет ни разу никто в меня не стрелял. Ни разу не били. Даже в Медиане не отбивался. Так не бывает.
— Зато уж если провал, достанется сразу за все эти годы, — сказала Ивик.
— Это да.
— Я тебя так люблю.
Он плотнее прижал ее к себе. Двигаться не хотелось. Хотелось просто лежать вот так, рядом. А почему бы и нет? — подумал он. Можно отвезти Ивик с утра на работу, вот и все.
— Останься у меня сегодня, — попросил он, — я тебя отвезу на работу.
Она засмеялась.
— Есть остаться у вас, стаффин.
— Солнышко мое, — пробормотал он. Повернул голову, вдохнул запах ее волос.
Его и сейчас не оставляла мысль о новом жучке. Не следовало сегодня с ребятами встречаться... Но с ними тоже надо решать, и тоже в целях безопасности. Что же это значит — почему вдруг слежка?
— Кельм, — спросила озабоченно Ивик, — так что с пленным-то теперь?
— А-а. Ну я передал свой план. Но план сырой, конечно, надо дорабатывать. Я торопился. Лучше подать такой, чем совсем никакого. В общих чертах все нетрудно: его надо только забрать ко мне в лиар, а там он может умереть — якобы, или бежать. Так же Гелан спас меня в свое время. Но беда в том, что это опять же ставит под угрозу мою работу, а в нее много вложено. Это место тоже нельзя терять. А такие ситуации у нас уже были.
— Тебе уже удавалось кого-то спасти?
Кельм некоторое время молчал, потом сказал негромко и будто через силу.
— Нет. Они, как правило, не разрешают. Это слишком... я ведь не для того здесь. Но бывают случаи. Полтора года назад была женщина. Мне удалось ее вытащить. Но на втором этапе, уже когда она была здесь, возникли подозрения, под меня начали копать. А Ренис снова забрали в атрайд, и там она то ли покончила с собой, то ли умерла... может, от болевого шока, — выговорил он сквозь зубы, — короче, знаешь, как это бывает. Потом был еще один гэйн, но мне не дали разрешения... из-за этой истории. Через три месяца его признали безнадежным, видно взялись слишком резво и быстро довели до необратимых изменений тела и психики. Потом скормили гнускам.
— О Господи, — вздрогнула Ивик.
— Потом был Холен, о нем ты знаешь. Потом еще двое, один из них согласился на сотрудничество, но его увезли в другой лиар, не к нам. И женщина, она довольно быстро умерла. И до того, еще до Ренис... словом, все время так. На самом деле почти никогда не спасают.. Прежде чем Гелан меня вытащил, я там тоже провел 5 месяцев... уже был никакой. Все типично. Я теперь очень хорошо понимаю Гелана, — с горечью высказал он.
Ивик стала молча целовать его. Потом, когда они отлепились друг от друга, сказала.
— Значит, с Эрмином тоже все сложно на самом деле.
— Да, очень. Но я надеюсь, что дадут разрешение. Сейчас обстановка в общем-то позволяет, спокойная. Я думал, зачем это нужно психологам, чтобы я на него посмотрел... может, конечно, хотели ему продемонстрировать — вот есть дейтрины, которые согласились и работают на нас. Но по некоторым признакам подозреваю, что и я должен был его увидеть.
— О Господи, — пробормотала Ивик, — так страшно подумать, что пока мы тут... он там, в атрайде.
— Не пугайся, — Кельм сжал ее плечи, — все сейчас не так плохо. По крайней мере два месяца — на первый этап. Это еще ничего. По-настоящему за него возьмутся позже. Так у них всегда.
— Все равно, Кель... ему столько лет, сколько моим детям. Он ранен, избит, наверняка без обезболивания, может, ему не дают есть и спать...
— Он гэйн. Все мы знали, на что идем. Наша главная задача... то есть не наша, а моя, конечно. Добиться освобождения еще до того, как его переведут в корпус Ри. Не бери в голову, хорошая моя. Это наша жизнь. Привыкай. Это Дарайя.
Он повернулся, прижался к ней, вцепился. Ивик стала гладить его, и это было похоже на отчаяние, и на поиск спасения, будто он искал в ней — убежища, будто в нее пытался спрятаться от ужаса, в котором жил все это время... И чувствуя на себе горячую тяжесть, втискиваясь в него преданно всем телом, Ивик горьким ослепительным прозрением осознала, какая малость, какая пошлая насмешка для него весь этот шикарный дом, авто, все подаренное Дарайей благополучие — для него, вынужденного пять лет уже ходить по краю самого дикого из кошмаров и балансировать на этом краю, и видеть сорвавшихся в пропасть.
Телевизор у Хэлы не выключался никогда. Ивик так и не озаботилась покупкой этого рупора цивилизации, к местной сети легко подключиться через эйтрон и посмотреть основные телепрограммы. В Дейтросе вообще нет телевидения как такового — никто не видел в этом смысла; вся информация идет через компьютерную сеть, фильмы, документальные передачи — все лежит в свободном доступе. Включай, выбирай и смотри, что хочется, а не то, что предлагают мудрые составители программ.
Но телевизор — это любопытно. Ивик знала этот феномен по Триме, там телевидение еще более независимо от сети; дарайское же обладало многими возможностями сети.
У Хэлы был недорогой, старый монитор — но красивый, плоско-вогнутый, полутораметровый. Ивик загляделась. Шла передача по поводу Дней Демократии. Этот праздник отмечался в Дарайе уже лет восемьдесят — в честь свержения диктатуры Готана.
Готаном в Дарайе пугали детей. Это было ругательное слово. Готан установил тоталитарную власть. Знак его партии — Национальной Белой партии — золотой косой крест на белом фоне — был запрещен, хотя хулиганы то и дело рисовали его на стенах; и существовали полулегальные Белые Рыцари, наследники идей Готана. Официально же диктатора проклинали. По крайней мере, в Дни Демократии.
Хотя если вдуматься, именно Готан создал Дарайю такой, какая она есть.
Демократически избранный президентом Гоара, самого мощного и технически развитого тогда государства Дарайи, он через несколько лет начал мировую войну. Еще пять лет победоносных маршей — народы слабо сопротивлялись победителю, а непокорную Савайскую Империю дотла выжгли атомными бомбами — и Дарайя обрела единое правительство. Разумеется, тоталитарное и антидемократическое. Именно тогда изменился облик Дарайи, до тех пор пестрого, многоликого и неоднозначного мира. Генная инженерия, отбраковка-стерилизация всех, кто либо по состоянию здоровья, либо по степени пигментированности не являл собой образец истинного дарайца — высокого могучего богатыря-блондина. Либо уничтожение, либо поголовная стерилизация "неполноценных" народов. Следующее поколение дарайцев уже все сплошь — высокие, идеально здоровые блондины со светлыми глазами и светлой кожей.
При Готане построили Колыбели Покоя; при нем установился известный порядок вещей; при нем была окончательно запрещено христианство как вражеская, дейтрийская идеология.
При Готане началось активное наступление на Дейтрос и Триму, и был применен Темпоральный винт.
Потом уже нашелся молодой офицер, возглавивший переворот, лично застреливший Готана. Национальный герой Дарайи, Герой Демократии, генерал Стауфен. Он и сам погиб во время переворота, но в результате к власти пришло первое демократическое правительство.
Готана и Белую партию объявили вне закона, запретили. Были распущены тюрьмы и лагеря — уже через несколько лет повсюду остались одни лишь атрайды, где преступников не наказывали — такой была изначальная идея — а помогали им вернуться к здоровой общественной жизни. Наступила свобода слова, свобода выборов, свобода всего, чего угодно... Кроме, разве что, христианства, которое так и осталось дейтрийской вражеской идеологией.
— В эти дни, — надрывался на экране молодой дарайский политик, — мы все должны задуматься о том, как важна демократия! Тоталитарные режимы — будь то режим Готана или режим Дейтроса, по сути, это одно и то же — ведут наступление на наши права и свободы! Мы не должны забывать, что хотя эти режимы и враждовали между собой, это была всего лишь грызня двух хищников, по сути они — одно и то же. Готана давно уже нет, а вот Дейтрос, к сожалению, остался! Но наши доблестные герои в Медиане ведут борьбу за свободу Дарайи, и мы можем чувствовать себя в безопасности! А теперь — реклама!
Монитор вспыхнул блестящими радугами, загремел победный марш, из туманной дымки возник силуэт дарайского офицера в старинной форме, Ивик с удивлением узнала национального Героя Демократии, Стауфена.
Актер, играющий великого покойника, сжимал в руке, словно скипетр, длинный бокал с могучей шапкой пены над желтой жидкостью.
Где-то на периферии затрещали очереди, мощный одиночный выстрел, судя по звуку, из гранатомета — и бокал в руке разлетелся, жидкость всплеснула красивым нереальным фонтаном. Стауфен лишь улыбнулся и выше поднял сверкающий обломок стекла.
— Крэйс "Золотой орел"! Живите вечно! — произнес замогильный голос за кадром. Ивик захохотала. Бедный Стауфен!
— Чего хохочешь? — вяло спросила соседка, входя в комнату.
— Да смешно по телеку... Надо себе тоже купить, что ли...
— Купи. Можно подержанный взять, я поспрашиваю, может, кто продает... Так вот, смотри.
Хэла бросила на диван тряпки. Ивик подошла, неуверенно порылась. Все это была ненужная одежда, которую Хэле отдавали какие-то знакомые — но ей самой не подошло. Ивик тоже даром не нужно это барахло, но Хэла прямо-таки горела желанием "одеть ее прилично". Прилично в ее представлении — это в длинные тяжелые бежевые брюки и старушечью куртку до колен. Ивик посмотрела в зеркало — так она выглядит на все сорок. Нет, на сорок — это как минимум.
— Теплые! На работу ходить, — уговаривала Хэла.
— Спасибо, — согласилась Ивик, — но куртка у меня есть, хорошая.
— Ну возьми хоть штаны...
— Спасибо, ты так обо мне заботишься.
— Да ладно!
— У тебя-то как дела?
— Не знаю, как! На работе, боюсь, сокращать будут...
— Ну есть же пособие, — сказала Ивик утешительно.
— Да знаешь, не хочется туда. В атрайд придется ходить, задолбают проверками. А найду ли что-то другое — неизвестно. Вон сколько наших сидят... Тебе еще повезло. А у вас там нету мест больше?
— Нет. Но я буду иметь в виду, — пообещала Ивик. Присела на краешек дивана. Гостиная Хэлы была совершенно похожа на каталог, причем какой-нибудь дешевый, вроде "Источника", которым Ивик с Даной упивались в детстве. Изящно драпированные бархатные шторы, бархатные чехлы мягкой мебели, все в синих оттенках, синий же ковролин и поверх — голубоватый пушистый ковер с узорами, черная стенка с множеством зеркал, в которых отражались хрусталь, безделушки, посуда, художественно расставленные на полках. Люстра из сотен крошечных стеклянных колокольчиков.
И мирно бормочущий телевизор.
— Почему ты телек никогда не выключаешь?
— Да как-то веселее с ним.
— Слушай, Хэла... а тебе бы не хотелось вернуться в Дейтрос?
Женщина пожала плечами.
— А нас туда, думаешь, пустят?
— Да не в том дело. Я в принципе. Вот ты здесь уже восемь лет. Здесь лучше?
Темные глаза Хэлы слегка потускнели. Соседка замялась, плечи ее дрогнули. Потом распрямились.
— В общем, да, лучше... В Дейтросе разве у меня было бы все вот это, — она повела рукой, — там же знаешь как в распределителях — нищета. И дети... — она умолкла, но потом решительно закончила, — все равно как-то устроены.
Две дочери Хэлы были замужем, а в Дарайе замужняя женщина с детьми чаще всего не работает. "Устроена" — и все. У Малина, живущего пока здесь, одна перспектива — в сиббы, вслед за отцом. И только старший сын действительно выбился в люди — стал инженером.
— Мы в прошлом году в отпуск ездили на Лутану, — поделилась Хэла.
— В Дейтросе же все тоже ездят в отпуска... на море...
— Ну там же не такие курорты, как здесь! И вообще, знаешь, это у тебя хандра просто. Я тебя понимаю. Ты одна, никого нет... Родня вся там осталась, друзей здесь еще нет, мужика тоже... надо тебе завести кого-нибудь! Здесь же не строго, как в Дейтросе.
Ивик улыбнулась и смущенно потупилась. Хэла прищурилась, как разведчик.
— Что, уже есть кто-то?
— Да вроде, знаешь... представляешь, гуляла на рынке и встретила. Он тоже наш. Мой старый знакомый. Давно уже здесь.
— Ну ты даешь! И еще хандришь. Ну и как у тебя с ним? А он кто?
