Часть первая. Искусство прясть нити.

— Пожалуйста, — Тьюлилла Тебиона Альфайре, третий курс факультета журналистики, университет "Сердце Гор".

— Как же, как же — кампус и корпуса над Гемре, в горах. Наслышаны. Вот только позвольте спросить, каким образом вы умудрились попасть сюда? Вы что — не понимали, куда едете? Или это просто способ заработать?

— Ой, нет, что вы... — Она покраснела. — Просто глупость. Галли пригласила, — это подруга, — людей, — говорит, — много будет интересных, самолеты, умные речи... Космический корабль сядет! Приглашение, — говорит, — достану... И достала.

— Но подруга— то — шлюха?

— Чтобы зарабатывала таким образом, — нет, не знаю, врать не хочу... Но так, — да, не имеет привычки себе в чем— нибудь отказывать.

— Знаете, Тьюлли...

— Теби...

— Знаете, Теби, — с одной стороны, фантастично напороться на девственницу среди контингента, отобранного для бардака специально, но, с другой, — хотя бы одна накладка такого рода просто неизбежно должна была произойти. Хотя бы статистически и вследствие энтропии.

Она снова покраснела, — по наблюдению Дубтаха, она вообще чрезвычайно легко краснела, — и сказала, ненужно понизив голос:

— У меня, вообще-то, был один роман...

— Что?! Как вы сказали?! — Он буквально повалился от смеха, услыхав такого рода признание. — Ой, не могу— у!!!

— Не понимаю, — чего тут смешного?

— То есть буквально все! Физическая невинность — это еще было бы ничего, но ваше признание! И стиль, в каком оно было сделано! Нет, вы совершенно неподражаемы!

— А ну вас! Просто... Просто я попробовала, и мне все это оказалось совершенно ненужным.

— Знаете, если не ошибаюсь, мне просто-таки необходимо на вас жениться.

— Опять?!!

— Вот сейчас я как раз невероятно серьезен. Можно сказать — уникально серьезен.

— И многим... Особам женского пола вы говорили это? Всем?

— Клянуся Четой и Нечетой, Левым, Правым, и обоими сразу. Клянусь собственным своим самодовольством, душевным покоем, блюдами, которых не пробовал и неиспытанными еще ощущениями, что никогда и ни разу не делал еще женщинам предложения... Руки и сердца.

— А в любви, значит, признавались?

— Нет, даже и сейчас не признаюсь: я сказал только, что предлагаю вам выйти за меня замуж, а любовь, — откуда любовь, так сразу? Это для меня совершенно невозможно, натура не та. Но за два-три месяца, если вы, конечно, не против дальнейшего знакомства, — непременно влюблюсь. По уши и с гарантией.

— Ой, какой вы неромантичный... Сказали бы, — что я... Ну, не знаю... Прекрасней всех на свете, что вы сходите с ума, что как только увидели меня...

— То бросился, — продолжил он на этот раз самым, что ни на есть, романтическим, — вытирать вам сопли. Дорогая Теби, — он взял ее за ручку и нежно пожал, — ну зачем говорить то, что и так очевидно? И разбавлять очевидность — враньем? А я вам сказал, пока было не поздно, истинную правду.

К этому моменту источник слез давно пересох, следы недавнего потопа делись неизвестно — куда, щечки у новой знакомой горели, и вообще выглядела она, — для тех, кто понимает, конечно, — совершено очаровательно. Он — понимал. И улыбка ее необыкновенно украшает, что, по канону, является признаком хорошего человека. Может, спецслужба подсунула? Так и плевать на это. Пусть ему будет хуже. А она между тем с характерной женской логикой высказалась:

— Вы, наверное, еще хуже этого... Гимлаха?

— Почему это?!!

— Он — понятен и ничего не добился, а вы... Даже понять не могу, — и когда это вы успели меня этак обойти?

— Я повторюсь, можно? Спасибо... Дорогая Тебиона, — он снова встал со своего места, тряся ее за руку, — вы, с прискорбием должен сказать, несете чушь, причем по каждой позиции, причем даже ненаучную: во-первых можно сказать и так, что он почти добился, ему просто помешали, во— вторых — я пока что ничего не добился... В— третьих — а чего я, по вашему, добиваюсь? А самое главное, — плохой человек есть по определению такой человек, от которого хоть кому— нибудь плохо... Согласны? Тогда скажите, на собственном опыте, — стало ли вам хуже из— за моего появления?

А вот мы уже и смеемся... Ах ты моя лапочка! А вот ты, брат, — шут гороховый! Ну да ладно, лишь бы на пользу делу. А дело таково:

— А можно я вас поцелую?

— Ну началось! А потом...

— Ни-ни. Ни в коем случае. Сегодня этого не будет, даже если сами захотите. Причем по вашей вине, из-за вашего вопиющего поведения в самом начале.

Он оторвался от ее губ только через несколько минут, дыша довольно — таки бурно, поскольку воздержание сказывалось, а объятья были достаточно тесными. А девушка лукаво спросила:

— В каком ухе звенит?

— А!? В обеих... К сожалению, — звенит и у меня. А это значит, что, к сожалению, — звенит не в ушах... Черт бы его побрал, это ж надо, — именно в этот момент!

— Что случилось?!

— А вот послушай, — он привлек ее голову к своей груди, где, покоясь в нагрудном кармане, ожил и запел диск— локатор, — меня кто— то куда— то срочно зовет, среди ночи и неизвестно — зачем.

— Ты это сам подстроил?

— Не сходи с ума: сама посуди, — на кой дьявол мне это могло понадобиться, в такой-то момент? Слушай, — он, словно оружие, выхватил из кармана самописку и записную книжку, — давай свой адрес, быстро!

И записал его — "предельным" двоичным кодом. А так как базовое содержательное понятие знал только он один, то о содержание сломали бы последние зубы любые криптоаналитики при любом оснащении.

— Слушай меня: завтра я, возможно, буду занят весь день без преувеличения — до предела, но потом — я з-зубами выгрызу у них выходной, хоть они што... До Гемре шестьдесят километров, автомобиль у меня есть, так что неукоснительно жди в гости.

— После-завтра, — как— то в два аккорда струны проговорила она, — в три.

— Насчет послезавтра все-таки... Боюсь, ждет меня какая-то особо трудоемкая гадость, но четверг — крайний срок! Иначе уволюсь и вообще конституция гарантирует.

— Я буду ждать.

— А уж я-то! А! Ты вот что... Запрись изнутри и ложись спать. Это не больно-то удобно, но все лучше, чем быть нынешней ночью открытой. Приятных сновидений! — Пусть будет легким твой путь.

Стремглав вылетев за дверь и привычно прислушиваясь к звону пеленгатора, он понесся по темным коридорам, повернул куда— то раза два и чуть не сшиб в темноте неподвижно стоящего с опущенной головой Гимлаха.

— Ну что, — спросил тот, — оттрахал? И сильно подмахивает?

Дубтах было вспылил, но не более, чем на миг, вовремя вспомнив, что грех обижаться на тех, кого и без того успело обидеть Небо. он сдержал порыв и, держа Гимлаха за пуговицу, со вздохом сказал ему:

— У тебя не по возрасту воспаленное воображение и бедная фантазия. Я думаю, что проститутки обслуживают тебя не иначе, как по двойному тарифу. А вот если с ней, — не дай бог, — не дай бог что— нибудь произойдет, я не буду тебе мстить. Я просто без колебаний, с удовольствием, во благо всего человечества и на радость ближним сдам тебя в гадовку. Это был бы мой гражданский долг... Так что лучше даже и не пробуй.

С этими словами он оторвал Гимлахову пуговицу, и торжественно вручил ее хозяину, печально сказавши:

— Вот, возьмите. Это, кажется, ваше...

И понесся дальше, и вдогонку услыхал шипение:

— Смотри не заблудись...

— Что? А, не извольте беспокоиться, я по пеленгатору...

Черт бы его драл, этот пеленгатор. Но кому, кому он мог понадобиться в половине второго ночи в поголовно пьяном и до невменяемости гигантском учреждении? Нет, опыт великая вещь: сворачивая, он ни разу не услыхал ослабления тона. Крашеные масляной краской стены и обыкновенные "человеческие" двери исподволь закончились, коридоры в этой части комплекса имели сводчатую, почти полукруглую в сечении форму и сплошное покрытие из грубого серого пластика. Только пол был бетонный. Редкие здешние двери тут являлись либо металлическими щитами, подымавшимися вверх или уходящими в сторону, либо декорированными все тем же пластиком двустворками из металла потяжелее. А чтобы он, не дай бог, не заблудился, при Дубтаховом приближение "его" двери немедленно открывались, приглашая его войти. Пылающие ослепительно а также просто-напросто невидимые лазерочки — гасли, когда он подходил. Так он вышел из коридоров и попал в первое на своем пути обширное помещение. Слева от бетонной тропы, пересекающей этот обширный зал, пол был завален деталями и обломками каких-то механизмов. Некоторые из них даже каким— то образом действовали, с виду напоминая более всего ожившие ультрамодернистские скульптуры из вроде бы несоединимого металлического хлама. Ведро без дужки, болтающееся на узком конце металлического конуса, изображающего туловище, — вместо головы, даже с тремя вроде бы как глазами. Из ведра и из под конуса торчат извивающиеся щупальца из ржавого троса, с невообразимым звуком, кособокими рывками передвигающие все сооружение. Два велосипеда, повыше и пониже, соединенные укосиной между рамами, укосина имеет с землей угол градусов в двадцать, поэтому более высокий велосипед безнадежно перекошен, а у того, что пониже — только одно переднее колесо. Вместо головы — скрывающий рогульку руля полированный деревянный корпус допотопного радиоприемника. Это на ходу только сотрясалось и звякало, но как-то, каким-то образом следовало за ним параллельным курсом, наводя на него телескопический прицел и прибор ночного видения, одинаково ободранные и, на первый взгляд непрофессионала, одинаково и полностью никуда не годные. Тут же виднелись три плоских, округлых возвышения неправильной формы, каждое — около трех метров в поперечнике. На каждом из них, в свою очередь, располагалось по несколько одинаковых плоских лунок. Из них враз, словно по команде взлетали стайки разноцветных, одинакового размера дисков, с разноголосым гудением кружились какое— то время по залу, закладывали рискованные виражи и синхронно располагались по новым ячейкам. Картонно хлопая невообразимыми крыльями, летало, выделывая круги вокруг него, нечто, отдаленно напоминающее несправедливую и злобную карикатуру на изуродованного птеродактиля. Тут были механизмы, способные двигаться только чередуя скребущее шмыганье вперед-влево с перекатом вперед-вправо не скошенном ободе. Все эти конструкции порой сталкивались, сцеплялись уродливыми конечностями, шуршали и звякали, но не ломались и не дрались. И еще — они перемещались с места на место как-то враз, по неслышимой команде, облетаемые дружными стайками разноцветных дисков. Невразумительные, нелепые, диковинные движения, не настолько даже разнообразные и оригинальные, чтобы задеть чувства человека, хоть сколько-нибудь поднаторевшего в сюрреализме.

Справа располагался бассейн, изображавший искусственное море. Искусно сделанные кораблики, самые крупные из которых, — авианосцы, — имели в длину пол— пальца, собирались в эскадры, выпускали стайки самолетов размером с мелкого комара, сверкали вспышками выстрелов и взрывов, заманивали друг друга под огонь береговых батарей и бомбардировки со скрытых аэродромов, тонули, враз исчезая при первом же прикосновении к неровному, просвечивающему дну игрушечного океана. И верфи спускали на воду новые корабли-крошки, что важно отправлялись на волю игрушечных волн и пожаров, расстилающих плотные клубы дыма аж на целые кубические дециметры. Став на колени, Дубтах ловко выхватил из воды крейсер и осторожно, чтобы не раздавить, держа его двумя пальцами, принялся его рассматривать. Даже при его остроте зрения отличий от прототипа Дубтах все-таки не нашел. И пока крейсер находился на расстоянии четверти метра от его носа, над его палубой пролетел разведчик размером с острие канцелярской кнопки, заложил лихой вираж — и исчез. С физической точки зрения это было невозможно. Разумеется, — это не были модели в истинном смысле этого слова, а просто кому-то захотелось поиграть в кораблики, чтобы были точь-в-точь как настоящие, и этому кому-то было наплевать на Физику Мира. Шумно вздохнув, он бережно опустил противоестественную механическую козявку на воду, и кораблик закачался на волнах, неистово борясь за свою живучесть. А, однако же, неплохо было бы повернуть назад, потому что его откровенно пугают летающие модели "О— 13" размером с мошку. В голове гудит от бессонной ночи, и это уже вторая, и кой твари он только понадобился в этот неурочный час... Твари за рядом лазерочков в стенах, под караулом каких-то механических одров с прицелами, за бассейником с авианосцами. Пеленгатор в кармане выл все более настойчиво и противно, и значило это, что вызвавший его находится где-то совсем уж близко. Миновав этот зал и попав в следующий, ночной путешественник был все-таки вынужден остановиться, потому что в здешнем воздухе бесшумно плавали мириады разноцветных, в тысячи оттенков, кубиков с ребром около половины сантиметра. Они состояли, казалось, из чистого света и кружили, напоминая диковинную метель из густо кружащих огоньков. Когда он подставил ладонь под диковинную вьюгу, три огонька враз прошли сквозь его тело, вынырнув с другой стороны, но после этого ни один кубик, кружась вокруг него, не коснулся ни плоти его, ни одежды. Время от времени в разных углах зала огоньки вдруг взвихривались плотным клубком, и в единый миг образовывали чудовищное фантастическое насекомое о шестнадцати конечностях, размером с крупную собаку и висящее в воздухе, полунасекомое— полумашину с суставчатыми сочленениями тощих конечностей, клепаным панцирем и сложным, самого зловещего вида устройством на кошмарной голове, сюрреалистические пространственные конструкции с невообразимо сложным внутренним движением стержней, шайб, ползунов, реек, так что вся машина изгибалась, ползла, диковинно, но вполне естественно выворачивались наизнанку. Порывы огненной метели враз порождали самолеты с крыльями из ундулирующей мембраны, металлически блестящих стрекоз с соосными геликоптерными винтами и глазами из фиолетовых фасеток, летучих рыб с дельтовидными плавниками и остекленной кабиной на щучьем рыле, чуть повыше и впереди глаз, а через секунду плотные вроде бы, замысловатые конструкции рассыпались вихрем носителей чистого цвета. Нечто, очень сильно напоминающее самоходную инвалидную коляску, собралось из огоньков менее быстро, обтянулось, приобрело совершенно реальный вид, с реальной игрой светотени, с правильными бликами на полированных поверхностях. Сооружение это замерло в дециметре от пола, и вдруг стремглав окунулось в один из круглых бассейнов, полных густой опалесцирующей жижи, как кусок горячей лепешки — в острый соус, вынырнуло, оперлось на пол изгибающимися ободьями колес и покатилось к нему, приседая и кренясь, булькая и разбрызгивая мелкие капли зеленой светящейся бурды, и остановилось на расстоянии полутора метров от стоящего Дубтаха. Кубики лениво, по одному, а потом в аккуратном порядке, напоминающем шахматную доску в форме валика, которую раздувает ветер, дующий изнутри, покидали световой каркас, и по мере этого все сооружение оседало, становилось все более пористым и недостоверным, как сугроб мокрого снега, отдельные детали сливались между собой, пока не расплылись бесформенной кляксой, вместе с коляской не расплылись лужей зеленой жидкости, которую по одному продолжали покидать светящиеся нормали. Проследив за полетом одного из кубиков, Дубтах заметил, что поверхность его как будто разграфлена на мельчайшие квадратики. И тут из бассейна стремглав вылетело прогонистое светло-серое тело, сверкнуло горящими багровыми глазами, ощерило пасть полную треугольных белых зубов и стремглав бросилось ему в лицо, прямо в полете преобразуя острые плавники в треугольные крылья сверхзвукового истребителя. Он едва успел уклониться от этого гибрида Шиферной Рыбы — с перехватчиком. Тоже игра, как в первом зале, только на более высоком уровне, не только готовая продукция, но и намек на некую технологию... Сродни технологии некоего Гончара, который, прежде чем взяться за дело серьезно и начать бы творить не бесспорные (А пусть кто попробует покритиковать! Как говорится, — желающие есть?) шедевры, мял себе и мял глину, глядел на полу оформленные комки — и сминал снова, вовсе не спрашивая, как это им нравится. Он было пошел дальше, когда Разлинованные Кубики взвихрились вдруг снова, образовав скелет, — не скелет даже, а схему скелета из зеленых светящихся палочек, увенчанную несколько угловатым, вместительным черепом, и схема эта двинулась, чуть отставая от него, параллельным курсом. Поначалу это было своего рода Обобщенным Шагом, шагом вообще, но потом движения этого макета, норовящего идти с ним в ногу, начали раздражать Дубтаха, непонятно даже чем, безотчетно, а потом фасеточное покрытие здешних стен вдруг вспыхнуло мириадами огней, и на теле его вдруг сошлись, как в фокусе, бесчисленные лучи, сходящиеся радужные жгуты из света. Дубтах остановился, прикрывая лицо, глаза правой рукой, и выругался почему— то шепотом, словно не хотел, чтобы кто-то услышал его площадную, но и наистандартнейшую брань. И сразу же, словно откликнувшись на его недовольство, лучи враз погасли. Здесь кончалась его бетонная тропа, и щит, в который она уперлась в конце концов, с глухим гулом поднялся. Следующий зал был четко разделен на две части дугообразной линией, отрезком громадной окружности, обращенным выпуклостью к нему. Часть до, — на которой находился он, — была вымощена матово-черной плиткой, а та, что была за линией, составлялась тысячами зеркальных ячеек, бывших под углом друг к другу, — и была завешена выпуклым световым пологом. Световые модули предыдущего зала казались примитивом по сравнению с этим переплетением прихотливо изогнутых и перекрещенных нитей света, тончайших, невесомых, и имеющих самые изысканные тона. Параллельно границе, едва видимый за световым пологом, виднелся круглый бассейн. Светящийся скелет бесшумно, все с той же смутно— раздражающей повадкой, невозмутимо прошествовал мимо него, миновал световой полог и исчез в бассейне. Над бассейном, видимые благодаря своему яркому свечению, густо зароились давешние модули. Он стоял, почти позабыв дышать, и даже как будто бы не очень удивился, когда, минуя границу и дерзко глядя ему в глаза, навстречу ему шагнул он сам.