Часть вторая. Искусство вязать узлы

— Так! — Сказал, потирая руки, хозяин. — А вот теперь пришла пора выпить и закусить уже как следует...

Дубтах, за нынешний день выпивший, по самым заниженным собственным подсчетам, не менее четырех литров вина, ужаснулся было, но тот же день, кроме того, превратил, похоже, в фаталиста. Во всяком случае — до некоторой степени. Так что он решил претерпеть все, предназначенное ему Судьбой, с надлежащим смирением. На этот раз сыр, бывший тут, похоже, непременным началом любого застолья, запивался потрясающим коньяком:

— Как?

— О!!!

— То— то же. Вы не глядите, что мой почтенный родитель хранит вид скромный и смиренный. Смирение сие — паче любой гордости. Куда там гордости, — гордыни! Вот нормальный человек непременно спросил бы, как вам его рецептура, — но только не збан Степан...

— Ансельм, — прекрати!

— ... который в глубине души считает, что по сравнению с его коньяком, все эти преславутые "Тальмоны" с "Грольмами" — в лучшем случае денатурат...

— Так он совершенно прав! — Совершенно честно, от всей души воскликнул Дубтах. — Это... это Абсолют какой-то, лучше ничего быть просто не может. Я ничего подобного даже предста...

— ... но при этом делает вид, что и коньяк — так себе, ничего особенного, и что мнение ваше ему — только что небезынтересно.

Папаша запустил в него серебряной вилкой, Ансельм надежно взял ее двумя пальцами прямо в воздухе, со слегка рассеянным видом поблагодарил, наколол на нее помидорину и сунул в рот. Инцидент рассосался, выпили еще по одной. Это было еще то лекарство. Отпускать начало еще после водных процедур, а теперь отпустило окончательно. И поволокло. Коньяк оставили, но притащили несколько сортов красного вина, считавшихся наиболее подходящими для того, чтобы запивать седло дикой козы, и несколько сортов белого вина, весьма гармонирующих с печеной на углях форелью. И тех же фазанов, только теперь, ради разнообразия, — мелких и жареных на вертеле. И снова дикое количество каких— то травок в виде первозданном, смешанном и на разный манер приготовленном. Он сам не ожидал, что так увлечется, когда услыхал вдруг, что граф снова, все тем же безнадежным тоном начал цепляться к сыну, на этот раз зайдя с другого фланга:

— ...и ладно б служба не шла или своего дела не любил бы! Сам ведь говорил, а собственными ушами слышал тыщу раз, что летать больше всего на свете любишь. И не врал ведь, ревновал, аки бес и злобствовал, когда по итогам смотров и соревнований не ваш верх был... Ну скажи, — чем бы это тебе плохо было бы, — и дальше Отчизне служить? Как и предки служили!

А и, все— таки, до чего ж интересное кино бывает порой в самой, что ни на есть, реальной жизни: вот сидит за столом классический образец человеко— максимума: красивый, как бог, сильный, как слон, здоровый, как буйвол, умный как бес... Даже и по отдельности— то все эпитеты надчеловеческие, а тут, как это ни смешно, налицо все вместе. Кроме того, — он еще и не в поле обсевок, а вовсе наоборот, наследник старого, уважаемого, ни капли не выродившегося аристократического рода. Не а шутку богатого. Казалось бы — чего ж еще? Так нет же, — непременно должна была быть в его жизни какая— то мерзко-романтическая и темно-драматическая история, и рванул человеко-максимум в высокопоставленные сектанты. Сидит тут, и папаша , как то и надлежит истинному родителю, вовсе сыном не доволен и все время к нему цепляется. Не бывает сказок в нашем бренном мире, не бывает... Впрочем, по части демагогии и риторических девиаций у нового друга тоже все было в порядке. Так что и тут к нему не подкопаешься:

— О! Прости, пап, но тут ты увлекся: уж из наших предков — служа-аки! Особливо последние лет триста— четыреста. Да я чуть ни первый за это время...

Но Мягкого— старшего мудрено было смутить:

— И что же с того! Служить Отчизне можно по— разному. Вот я, например, — перед ней не в долгу, даже если вас, семя мое и племя, в расчет не брать!

— Да кто ж спорит-то? Но ты очень правильно сказал : по-разному. Ну, остался бы я, — так и что? И кем бы я был? Обычной бравой гвардейской дубиной мирного времени, только что летучей, а теперь... О— о— о!

И он с искусной, в самую меру таинственной многозначительностью завел глаза.

— Так ты что, — голос родителя взволнованно вздрогнул, — так ты не просто так с сектантами этими? Задание выполнял? К тайной миссии призван?

— Как тебе сказать... Правду говоря, — посылать меня никто не посылал, и ни о чем таком поначалу я даже и не думал. Но так вот вышло, и уж по крайней мере теперь я — точно на службе Отчизны и Его Императорского Величества. И служба, доложу тебе — нешуточная, не всякому по плечу, и заслуга возможна большая...

— Будто бы?!

— Ну! Князя Адриана помнишь? И как он нас тогда?

— Хэ, — хмыкнул граф, скривив губы, — уж такое— то — разве забудешь?

— Так вот, самолично принял, сам со мной работал и, — ну, просто-таки дико намекал, что не исключена Кровная Заслуга...

— Так это ж...

— Так точно. А мне тогда, по статусу ордена и как младшему сыну, свой, от вас отдельный графский титул. Будет, — он горделиво напыжился, — род графов Мягких-Морских или, того хлеще, Мягких-Мокрых... То— то тогда попрыгаете!

— Да тьфу ты!!!

— А чего? Но, — он враз посерьезнел, — это, понятно, только если никто не и дальше не напортачит, и все сойдет, как надлежит. Иначе, понятно, обойдутся по мелочи, — выдача там из казны Тайного Кабинета, звезда "За заслуги" и прочее...

— Так чего же ты!?

— Как тебе сказать... Хоть и ради благой цели, а много грехов, много дел страшных, кровавых стяжал я в душе своей на этой службе. Много крови пролил, многим запятнан мучительством, когда играл нераскаянного грешника— невегласа. Да что там играл! Был им. Вот ты дразнишь меня, величая сектантом и ересиархом, однако же, замечаю я нечто очень уж странное: будучи таким, каким я был раньше, и сделав при этом то, что я сделал, я непременно считал бы себя грешником с невыносимым грузом на совести... Черт, да я бы с круга сойти мог, спиться, задавиться! А сейчас — ничего! Сделал ту работу, которую нужно было сделать, потому что другого выхода просто не было, и мне странным образом безразлично, что именно представляла та самая работа. Понимаете? Как в той жуткой сказке про то, как Рыцарю Каллю уродливый великан вместо сердца вставил ледышку, потому что тот, видите ли, решил мстить, но считал себя слишком уж добросердечным. Так и у меня: удовольствие от собственного лицемерия. Удовольствие от своей изобретательности, с которой я выворачиваю людей или их души наизнанку. Удовольствие от того, сколь косвенными способами я насобачился гасить Зыбкое. Приятный холодок в груди, как у Калля после каждого очередного действа. И никаких угрызений совести. Когда раньше мне приходилось читать, как церковники или жрецы заранее очищали свои живые орудия от всякого греха либо же брали эти грехи на себя, я, издеваясь, восхищался: как, мол, ловко придумано! В том смысле, что человека с совестью на самом деле очистить от греха невозможно. И оказалось мне, что я, оказывается, ошибался.

— И я ошибался. Думал я, что тебя совершенно невозможно напоить, а оказалось мне, что я ошибался. Ты говоришь, как проповедник Пути из паршивого водевиля столетней давности: длинно, гладко, с пафосом. И все время врешь. Ну какой из тебя, к черту, злодей?

— А что есть что? Исключительно только то, что подпадает под определение. Потому что совесть наша легко находит оправдания почти чему угодно. А вот если задумаешься об определении, игра получается совсем другая. Помнишь этого кета, как его... Скарстийна? Серийного убийцу?

— Помню, конечно. При мне вся эта сенсация развивалась со всеми душераздирающими подробностями.

— На его совести сорок два доказанных зверских убийства, и его назвали Донарским Чудовищем, Исчадием Ада и множеством столь же громких имен. Вроде бы как по заслугам. Злодей? Злодей. А у меня? У меня, надо сказать, выходит несколько более впечатляющая цифра. И подробностей ... могущих произвести впечатление на особо впечатлительную душу, тоже можно было бы сыскать, если, хорошенько покопаться, конечно. Так я кто?

— Да брось ты! Это ж совсем другое дело!

— А ты кто? — Безжалостно продолжал Ансельм, наводя на Дубтаха свои глаза, словно бесстрастную оптику благородного золотистого колера, словно его и не перебивали. — Сколько на твоем счету? Человек четыреста? Причем обычного оправдания, что, мол, война была, тут нет и в помине.

— Я никогда...

— Ой, — сказал Ансельм Мягкой, махнув на него десницей, — хоть меня-то брось лечить! Это ж никакое не обвинение.

— А что тогда?

— Это? Это прояснение положения и борьба хотя бы за приблизительную истину. И ни в каких утешениях я тоже не нуждаюсь. По причине отсутствия переживаний соответствующего круга.

— Вот! — Проговорил Дубтах, отчетливо чувствуя, что у него немеет физиономия а мысли разбредаются, ровно оставшиеся без пастуха овцы. Отчасти и для концентрации внимания поднял он вверх указательный палец, — было б тебе все равно, не затевал бы ты этого разговора. Загадочная мовянская душа, никуда от этого не денешься.

— Я наполовину онут.

— И еще на какую половину! — Снова оживился впавший было в меланхолию Мягкой-отец. Видели бы вы его покойницу— мать в молодости. Со всеми этими нынешними — так никакого вообще сравнения! Да что там говорить! Эх!

И он словно бы по инерции, заданной его эмоциональной вспышкой, плеснул в рот еще одну стопку коньяку, после чего снова впал в мрачную задумчивость.

— И ф— фсе равно! — С пьяным упрямством не желал оставлять с такими трудами подобранную мысль гость. — Тут никакой разницы нету... Так прямо и в книгах по психологии пишут, — мовянская склонность к рефлексии и к самоанализу...

— А, — Ансельм пренебрежительно махнул рукой, — чего там могут понимать в мовянской душе люди, у которых даже и слов-то подходящих нет... Вот ты скажи мне, — что значит "окаянство"? Хотя бы? Молчишь? То— то же, а то еще рассуждать берется, рефлексия там или не рефлексия...

— Просвети.

— Да как же тебя просветить, невегласа, когда у вас отродясь окаянных душ не было, а одни только маньяки? В жизни тебе этих тонкостей не уразуметь.

— Ну? Ты попробуй, попробуй, а я послушаю, послушаю...

Он тоже как-то неощутимо растворил в своем естестве средних размеров порцию Абсолютного Напитка хозяйского дела, а Мягкой-младший, машинально с ним чокнувшийся, начал свои свои безнадежные, как путь Окаянной Души в Аду, объяснения природы окаянства:

— Вот представь себе что человек запятнал себя жутким каким— то злодейством, всю смертную непростительность которого он отлично осознает... Понимаешь? И осознавал, что творит, но творил все-таки... Понимаешь? Что— нибудь такое, что вообще... Из доисторической еще обоймы, вроде как с матерью сожительствовать, сестру либо же дочь изнасиловать. Или это, как его? О! Брата там зарезать по злобе и ненависти. Совесть у человека есть, — а он ей вопреки и ведая, что творит. Ну, ты понимаешь... Потом совесть его мучает, а он — все равно. Пьет обязательно — и злодействует. Уже и без нужды. Мучается еще больше, — и злодействует пуще того, словно как назло своей совести, уж совсем уж без всякого конца и края. Такое, что нормальному человеку и даже всем маньякам вашим в голову не придет. Понимаешь? А, ничего ты не понимаешь, язычник!

— Да как ж-жа тебя понять... Ежели ты вяжешь какую— то паутину... Аж в глазах рябит смотреть и голова кружится... Ой, я, наверное, все...

— Эй!

— А?

— Плохо что ли?

— А?

— Пойдем баиньки? После обеда— то?

— Ага, — отчетливо ответил Дубтах, но, похоже, ответ его носил характер чисто риторический, поскольку он при этом даже и не пошевелился и глаз не открыл.

Черноволосый слуга с легкостью, даже нежной бережностью подхватил его на руки и отнес в спальню, где по всем правилам раздел и уложил, аккуратно подоткнув под спину покрывало из хрустящего серого холста.

Проснувшись, Дубтах даже глаза открывал с некоторой опаской, но, против ожидания, ничего особенно страшного не произошло. Он даже помнил все — за исключением, разве что последних слов и обстоятельств, при которых он угодил на эти хрусткие простыни. Самочувствие... Что ж, при подобных обстоятельствах оно могло бы быть и куда хуже. Гораздо. А так — ничего, жить можно. Только что жажда, понятно, могла бы быть и поменьше. И мышцы болят, а еще бы они не болели после этой идиотской, сумасшедшей пробежки к этой распротрэ-эклятой башне. Открыв глаза, он поднялся, и тут же, как по доброму волшебству, похоже, — присущему этому дому, возникла одна из сестер, — то ли Живана, то ли Светлица, — он все их путал почему— то, хотя они, строго говоря, вовсе не были так уж похожи, — с потрясающей, прямо— таки образцово-показательной улыбкой и легким поклоном подала ему холодную глиняную кружку с прозрачно-красным, кисленьким, холодненьким сухоньким. Жажда прошла моментально, и он с моментально поднявшимся, бодрым настроением вышел на балкон. Что значит, все-таки, две тысячи километров по меридиану: в Роруге по этому времени суток еще совсем светло, а здесь — вечер. Вечер, и на чудовищно глубоком небе уже горят первые звезды, крупные, яркие, пристальные и неподвижные звезды предгорий. Ансельм, возникнув по возможности бесшумно, возложил ему длань на плечо и хотел сказать что— то такое, но гость его опередил:

— А скажите, граф, — у вас тут всегда столько пьют? Или это только по случаю нашего приезда?

— Юноша, что вы называете пьянкой? Вот это? Вы рано встали, долго ехали, пересекли несколько параллелей, ходили куда больше, чем, очевидно привыкли. Если бы не все эти обстоятельства, то, — я уверен, — вам никогда бы и в голову не пришло называть этакие пустяки — пьянкой. Это вы просто погорячились. Хотя, когда была жива хозяйка... Значит, так: сестрицы уже намылись, и теперь папаня приглашает нас с тобой в нашу настоящую, горскую каменную баню. Только там ты поймешь, в чем смысл жизни, — если, конечно, выживешь...

В этой таинственной каменной бане они опять-таки выпивали, в соответствии со строгой, на опыте тысячелетий основанной программе то одно, то другое, по ходу действа или в перерывах. Дубтах в прежней своей жизни вовсе не чурался сауны, так что ощущения от каменной парилки не были для него чем-то совсем уж новым. Черноволосый взялся массировать их согласно все тем же старым, добрым традициям, но этому неожиданно воспротивился Ансельм, заявивший, что желает блеснуть. И блеснул. В голове мутилось, все кругом стало обманчиво-податливым и зыбким, готовым растечься и растаять вместе с телом, уподобившимся дышащему, теплому, неподвижному тесту и вместе с душой, которой уже до опасного стало некуда стремиться.

— Все! Будя! Теперь — в Омут под Водопадом, не то всем нам пропадать тута!

Ансельм, голый, красный, пышущий на этот раз вовсе не инфрафизическим, а самым, что ни на есть, настоящим жаром, с дьявольским хохотом удалился в темноту, и Дубтах, с некоторой заминкой, — последовал за ним. Он бежал в темноте, правя на демонский вой и гиканье хозяина и на близящийся шум какой-то падающей воды, и удивлялся, что бежит, потому что, по всем понятиям, ему больше бы пристало не то вязко течь по направлению к реке, отдирая и отклеивая себя от шершавых камней, не то лететь тополевым семечком, куда ветер дунет. Таинственный водопад на поверку оказался порожком высотой метров в пять. Ниже и отступя метров на десять по течению, в каменном русле располагался пресловутый Омут, — углубление не глубже полутора метров в самом глубоком месте и исключительно подходящее для того, чтобы в нем лежать, пропуская мимо и вокруг себя поток воды и удивляться, почему это вода не кипит, соприкоснувшись с раскаленной кожей. Чуть остыв, они вылезли на берег, и выяснилось, что тут тоже есть свой ритуал: подостывшие, не раскаленные, но еще хранящие устойчивое сухое тепло камни из бани были принесены сюда и накрыты во много слоев покрывалами. Тут же, разумеется, стояли непременные, неукоснительные кувшины. Все. Все, — подумал Дубтах, садясь на это, из горячих камней изваянное, подобие шезлонга, — это уже совсем все. Предел. Мысль эта была явственно осознана не только головой, а как— то всем телом одновременно. Пить, полусидя на невероятно приятных для кожи холстах и ощущая через них глубокое тепло, безукоризненное вино здешних виноградников, смотреть на звезды в черном, бездонно глубоком небе и слушать шум текучей воды, и не чувствовать потерявшего вес тела, и молчать, — это был закономерный, в чем-то неуловимом даже подобный смерти, исход тысячекратно выверенного и оттого — единственно верного процесса переработки живого человека — во вполне готового обитателя Островов Блаженства. Лениво опустил веки, — и перед глазами бесконечно потянулись кренящиеся горы, ветвящиеся дороги, серые камни во все время меняющихся вариантах, зелень виноградников и сумрак Башен со Схронами. Столь же лениво поднял веки, — и в неподвижные текучие, черные озера зрачков из неподвижного, черного озера неба уперлись неподвижные огни звезд. И с чего-то показалось вдруг, что звезды нынче — выглядят гневными, и подумалось лениво, — с чего бы это? Холодно или хотя бы прохладно... Пока не было. Только что перестал течь пот, выжимаемый перекаленным организмом. И тут грянуло: