Архивы Конгрегации

— Кто тебя нанял? Отвечай, ты же сам понимаешь, что долго не выдержишь. Никто не выдерживает. Рано или поздно говорить начинают все, и для тебя же будет лучше, если ты сделаешь это как можно раньше.

На несколько секунд повисло молчание. Не дождавшись ответа, дознаватель кивнул исполнителю, и тот потянул за одну из игл. Медленно, слегка покачивая. Зазубрины на стальном острие цеплялись за плоть, превращая пространство под ногтями подследственного в багровую кашу. Поджигатель закричал, почти срываясь на визг:

— Да не знаю я! Не знаю! Богом клянусь, всеми святыми! Что он, дурак совсем мне представляться?! Нечего мне вам сказать!

— О-о, в ход пошли святые и Самое Высокое Начальство, — хохотнул Райзе. — Еще б те, кто ими клянутся, правду говорили...

— Ну, отчего же нечего? — прервал зубоскальство напарника Дитрих. — Имени ты, допустим, в самом деле не знаешь. Предположим на время, что я тебе поверил. Но ты знаешь, как он выглядел, какой у него голос, когда и где вы встретились, как он на тебя вышел. Будешь рассказывать сам и по порядку, или мне продолжить задавать вопросы по одному, подкрепляя каждый убедительными аргументами, располагающими к откровенности?

— Это правда! Господь свидетель! Святыми угодниками клянусь, не знаю я, кто он такой! В самом деле не знаю! — на этот раз обвиняемый не стал дожидаться физических понуканий, заговорил сам, охотно и торопливо, выплескивая на своих мучителей вперемешку клятвы, заверения, негодование и крупицы ценной информации. Последних, к сожалению, было меньше всего. — Ну, сами посудите, господа дознаватели, чего ему мне представляться? Ну, кто он и кто я? Я хочу сказать, раз он кого-то нанять смог, значит, у него денег много и человек он влиятельный, большой человек. А такие люди, они случайным наймитам не представляются, нет... Уж я не знаю, насколько вы в таких делах сведущи, господа дознаватели, простите Христа ради, ежели оскорбил чем, а только если такой человек кого наймет, так зачем ему, чтоб о нем знали и имя трепали попусту? А уж тем более в таком деле. Он же, паскуда, знал, что меня рано или поздно изловят. Это я, наивный, надеялся отсидеться пару дней и удрать из города, ищи потом ветра в поле. А он знал! Потому и обещал золотые горы. Это ведь он на самом деле злоумышлял! А я...

Похоже, теперь Шварц впал в другую крайность. Личная нелюбовь к Инквизиции была забыта, и виноват во всем, разумеется, был треклятый неведомый заказчик, который все знал, все предвидел и облапошил бедного наивного Говарда, заставив сперва сделать за себя всю опасную работу, а теперь еще и отвечать за чужие злодеяния. По всей видимости, ушлый поджигатель почуял призрачную возможность для себя оправдаться, свалив вину на неизвестного злопыхателя, отправить псов Господних по простывшему следу искать неуловимого неведомо кого, которого, понятное дело, не найдут, и облегчить свою участь за счет сотрудничества со следствием. Но Дитрих не намерен был позволять гаденышу уйти от ответственности, к тому же, все еще сильно подозревал, что мерзавец врет и недоговаривает, а теперь и вовсе в этом уверился.

— А ты взял этот проклятый факел и швырнул его в окно! — рявкнул свирепеющий дознаватель. Шварц от неожиданности дернулся, зашипел от боли в свежих ожогах и выругался сквозь зубы, на миг выпав из образа кающегося облапошенного бедолаги. — Ты прекрасно знал, куда идешь, что и зачем делаешь. Дурость не является оправданием преступлению и не избавляет от кары, — припечатал следователь.

— Но может несколько ее облегчить, если истинный, как ты утверждаешь, виновник окажется в руках следствия, — вмешался Райзе. — Так что давай, парень, меньше сетований и больше полезных сведений. Напоминаю, у тебя спрашивалось, как выглядел наниматель, какой у него голос, где и когда вы встречались и как он тебя, такого наивного и незлобивого, нашел и уломал на преступление?

— Он... он меня околдовал! — осененный свежей идеей и завидевший призрачную надежду на избавление поджигатель завопил так, что каменные своды допросной, казалось, вздрогнули и поморщились. — Он подсел ко мне в трактире в прошлый четверг. Ничем не примечательный господин в плаще с капюшоном, и говорит таким тягучим голосом, гулким, как из могилы: "Силам справедливости и добра нужна твоя помощь". Я подумал, сумасшедший какой-то или пьяный, сейчас возьму его за воротник и выкину куда подальше. Только взялся встать — а ноги-то к полу и приросли! Ни встать не могу, ни пошевелиться, ни крикнуть. А он мне: "Выслушай меня до конца, смертный, а потом суди. Пока же не выслушаешь, сидеть тебе на этом месте истуканом! Вот тебе мое слово".

Врал парень отвратительно. История была кроена на ходу и шита белыми нитками. Впрочем, в его положении не так уж просто выдумывать правдоподобно, тем более что в представлении большинства обывателей малефиция примерно так и выглядела: таинственная фигура в плаще (непременно черном), с капюшоном, надвинутым по самый подбородок (видит малефик, очевидно, руками или глазами пролетающих мух), в руках — крысиные хвосты и скелеты летучих мышей. Производит замысловатые пассы и вещает замогильным голосом, от которого всякий христианин цепенеет, каменеет и теряет остатки благочестия (не по своей воле, разумеется, а по врага рода человеческого злому наущению). Конечно же, малефиция могла принимать различные формы, и подобные exemplar"ы тоже попадались в истории Конгрегации, однако случаи такие были весьма редки, и вели себя люди после них несколько иначе.

Откровенная ложь окончательно взбесила и без того закипающего Дитриха.

— Сдается мне, — прошипел он, поднимаясь из-за стола и в очередной раз сбрасывая с плеча руку Райзе, — что стояние ногами на земле дало тебе ошибочное ощущение, что твое положение небезнадежно. Так вот, напоминаю для скудоумных: земля под твоими ногами горит. Полыхает земля под твоими гадскими ногами! Как мой дом! Как костер, над которым тебе, тварь поганая, жариться, как паршивому борову!!! Правду отвечай!!! И вздерни ты его, наконец, обратно! — обрушился гнев дознавателя на ни в чем не повинного exsecutor'а.

Тот передернул плечами и исполнил указание, не пожелав или не решившись попенять следователю за срывание злости на непричастных.

Дитрих мимоходом отметил это и пообещал себе извиниться перед сослуживцем, впрочем, тут же забыв об этом.

— Повторяю вопрос: как выглядел тот, кто послал тебя на это дело? — Дитриху с трудом удалось взять себя в руки, заставить сесть на место и вновь вернуться к относительно спокойному, рабочему тону.

— Говорю же, в плаще он был, капюшон с лица так и не откинул... Клянусь, это правда! — выкрикнул Шварц, предваряя очередную вспышку инквизиторской злости. — Он в самом деле подошел и сел рядом со мной в трактире.

— Когда это было и в каком трактире? — вмешался Густав. Дитрих метнул на сослуживца быстрый взгляд — он и сам собирался задать этот же вопрос, — но препираться при подследственном не стал.

— "Добрая ляжка" трактир называется. Небольшой такой, в тупичке вблизи улицы, где красильщики живут. Туда богатый люд обычно не захаживает, не по нутру им тамошние ароматы, но и совсем уж сброд не ошивается. Дело в прошлый четверг было, совсем вечером, когда в "Ляжке" не продохнуть делается, половина народу веселые и шумные, другая мрачные и злые, но в общем всем недосуг в чужие дела нос совать.

Райзе мерно скрипел пером. Шварц продолжал извергать потоки слов.

— Я как раз из мрачных был, настроение в тот день было препоганейшее, сидел себе в углу, пиво цедил, и тут этот тип подошел. Сел спиной к свету, капюшон не приподнял даже. Спросил хриплым голосом, я ли Говард Шварц. Я сказал, что да, я, а он кто таков, что спрашивает. А он мне отвечает, что это, дескать, неважно, кто он, а то важно, что говорят, будто я парень отчаянный и Инквизицию шибко недолюбливаю... — поджигатель осекся, понимая, что сболтнул лишнего. Не стоило напоминать следователям, что он не несчастная жертва жадности, а очень даже злоумышленник.

— Ты продолжай, продолжай, — подбодрил его Дитрих. — Все твои словесные выверты в протоколе подробно записаны, так что ни художества твои, ни отношение к Конгрегации, что, разумеется, не является само по себе наказуемым, пока не переходит в открытое противодействие, без внимания не останутся.

На этот раз обвиняемый говорил правду. Слишком подробным и четким был рассказ, да и вырвавшееся помимо воли признание в неблагонадежности говорило само за себя. Но, с другой стороны, "говорил правду" не значит "говорил всю правду". Наверняка ведь недоговаривает, выгораживая себя. Не слишком умело, отчего и случаются порой досадные промашки, но вполне намеренно и осознанно. И Дитрих с трудом удержался, чтобы не велеть исполнителю всыпать мерзавцу горячих, чтоб охоту хитрить и юлить повышибить напрочь. Трещит без понуканий — вот и ладно. Уточнить детали потом всегда можно будет.

Подследственный торопливо закивал и продолжил:

— Так вот, он мне это все говорит, а я ему не слишком-то верю. Мало ли засыл какой? Вот так согласишься с невесть кем, а потом пропадай душа ни за грош...

Дитрих нахмурился и начал медленно подниматься из-за стола. Шварц поспешно закивал и зачастил:

— Да-да, ну вот я ему говорю, дескать, может так, а может и не так, сказал бы господин хороший, что ему от меня надобно, а я бы уж покумекал, чем помочь смогу да стоит ли овчинка выделки. Он тогда головой покачал, вздохнул тяжко, подозвал разносчика и пива принести велел. И пока пиво ждал, молча сидел. Только взглядом меня из-под капюшона своего буравил. Я его глаз, понятное дело, не видел, только взгляд ощущал. Тяжелый такой взгляд, мрачный, оценивающий.

— Околдовывал, никак? — скептически поинтересовался Густав.

— Да почем я знаю, может, и околдовывал! — окрысился подследственный. — Может, потому я ему в рыло-то и не двинул, а сидел и ждал, пока он свое пиво пить станет. А он не стал. Посмотрел на кружку, повертел, понюхал и в сторону отодвинул. Лучше б мне отдал, чем вот так носом вертеть. У меня-то последние гроши в кармане, сижу весь вечер с одной кружкой, как нищий какой, а этот нос воротит. А ведь ему не то, что мне налили. И кружка полная, и запах другой. Пиво настоящее, не помои какие.

— К делу, — резко напомнил Дитрих.

— Ну, вот когда он все это с пивом-то проделал, он мне и говорит, дескать, есть у него дело одно для бедного, но смелого парня, который хотел бы из помойной ямы выбраться, жизнь свою переменить и зажить заново припеваючи. Я послушал это и говорю: "Давайте-ка, господин хороший, толком. Что надобно, чем отплатите, а там и решим, хочу я чего, или мне и так неплохо". Только вы б, господа дознаватели, меня бы на пол опустили, а? Я ведь вам всю правду рассказываю, а плечи болят — сил нет. Эдак я что-нибудь важное упущу...

— А мы напомним, — угрожающе пообещал Дитрих. — В твоих ногах, приятель, правды точно нет, так что повиси-ка пока. Чем быстрее расскажешь, тем скорее на грешную землю вернешься. А всю ли ты правду сказал, это я еще потом проверю.

Угроза прозвучала настолько многообещающе, что поджигатель тут же перестал ныть и затараторил с удвоенным усердием:

— Ну, тут он мне и выложил все. Надо, говорит, инквизитора одного проучить. Очень уж он мне насолил в одном деле. Имя ваше назвал, описал дом. Сказал, ежели все выйдет, как он велит, заплатит мне полтыщи талеров. Я аж рот разинул. Такие деньжищи и всего-то за факел в окошко...

— Недешево нынче инквизиторы ценятся, — протянул Райзе, видя, что Дитрих опять готов взорваться. — Мне столько за полгода не платят.

— Вот я и удивился, — поспешил продолжить поджигатель. — А он говорит: "за смелость". Дескать, инквизиторов боятся, вот и не берется никто. На одного меня, храброго парня, вся надежда. А он, значит, человек честный, понимает, что смелость — товар недешевый, вот и платит по справедливости. Потом, правда, он меня пугать стал. Говорит, дело непростое и очень тайное, и я, значит, сам понимать должен, что если не возьмусь, то он мне "болтать не позволит", и что коли он меня сейчас нашел, так и потом найдет. Прямо он ничем не грозил, но я понял, что убьет он меня, ежели не соглашусь. Ну, я что? Я и согласился. Лучше же пятьсот талеров, чем червей кормить... Он сказал, что я не только храбрый, но еще и умный, и дал мне двадцать талеров. Сказал, что задаток, и раз я его взял, то теперь повязан, и если пойду болтать, то все равно не выйду сухим из воды, потому что причастный. А потом он ушел. А я выпил его пиво. Вкусное было. Лучше, чем то, что мне наливали. И тоже ушел. А по пути домой ко мне подбежал какой-то малец... я не помню, как он выглядел, всеми святыми клянусь! Мелкий такой, грязный весь... и отдал сверток. Сказал, это мне. В том свертке был факел, и от него чем-то разило. Вот, я все рассказал. Отпустите меня! И дайте воды, Христом Богом молю...

— Все рассказал?! — Дитрих вскочил так стремительно, что рванувшийся следом Райзе не успел его остановить, опрокинул табурет, подлетел к Шварцу и со всего маху залепил кулаком под дых. Тот поджал под себя ноги и тонко завыл. — Врешь, гаденыш! В глаза мне врешь! Вы с этим мерзавцем давно в сговоре! В каком деле я ему помешал?! Кто это был?! Говори, мразь, а то я тебя сейчас здесь на ломти нарежу своими руками!!! Ты понимаешь, тварь поганая, что твои пятьсот талеров стоили жизни двоим детям?! Ты хоть что-нибудь хорошее в жизни своей сделал?! Или только разрушать способен?!

— Дитрих! — Райзе явно окликал сослуживца не в первый раз, но только сейчас, когда он замолк на секунду, чтобы набрать в грудь воздуха и замахнуться для очередного удара, до затуманенного яростью сознания донесся вразумляющий глас Густава. — Дитрих, охолони. Если ты его пришибешь, до костра он не дотянет и уж точно ничего полезного больше не скажет.

Ланц вдохнул, выдохнул, опуская руки и отступая назад. Сел на поднятый Густавом табурет, оперся локтями о низкий стол.

— Перерыв, — бросил он отрывисто, не глядя на исполнителя. — Увести в камеру. Воды не давать!

Когда тяжелая дверь захлопнулась за двумя стражниками и охающим обвиняемым, Дитрих уронил голову на руки и шумно выдохнул.

— Тебе надо успокоиться, — участливо проговорил Райзе.

— Знаю, — отозвался Ланц, не меняя позы.

— Послушай, Дитрих... Может, не стоит тебе все же самому это дело вести? Я понимаю, тебе сейчас немудрено сорваться. Может, лучше я?

— Ты не понимаешь, Густав, — глухо выговорил Ланц, поднимая голову и переводя на сослуживца тяжелый взгляд. — Я должен расследовать это дело сам. Сам, понимаешь? Это все произошло из-за меня, из-за моей службы, возможно, из-за какой-то допущенной мной ошибки...

— Не пускайся в самоуничижение, — Густав предостерегающе поднял руку. — Это могло случиться с любым из нас. И сомневаюсь, что, окажись я на твоем месте, вел бы себя спокойнее, но сейчас — прости, Дитрих, — ты неработоспособен.

— Я успокоюсь, — упрямо ответил Ланц, беря стоявший на столе кувшин и наливая себе воды. — Возьму себя в руки и продолжу допрос ad imperatum[70]. Если я еще раз сорвусь, — добавил он, поймав скептический взгляд Райзе, — иди к старику, пусть отстраняет меня от дела. Но попробовать еще раз я должен.