Сполиарум

Длинный синий автобус, разукрашенный рекламой зубной пасты, той самой, от которой начинали кровоточить мои десны, подобрался к остановке в ту самую минуту, когда я, запыхавшийся, со сбитым дыханием и сердцем, подобным морскому ежу, тысячей иголок пытающемуся пробиться сквозь мое тело, оказался рядом с ней. Тяжело дыша и оглядываясь, все еще опасаясь погони, я последним вошел в его теплое грязное чрево, отдал водителю деньги и направился вглубь, сотрясаясь от холода, тревожно всматриваясь в лица других пассажиров, готовый к любым подозрениям и обвинениям.

Автобус тронулся с места и я, пошатнувшийся, едва не упавший от того, встал спиной к широкому окну, лицом к средней двери, поставив чемодан между ног, обеими руками вцепившись в гладкий стальной столб перед собой. Меня трясло, я был слишком возбужден и взволнован для того, чтобы уделять внимание людям вокруг себя. Их темные одежды, скучающие, недоуменные лица ничем не могли привлечь меня, ничем мне не угрожали, но я понимал, что обо мне они будут рассказывать также, как и в том случае, если бы стали свидетелями столь приятных им кровавых преступлений. Обернувшись, я посмотрел на окно, пытаясь понять, где я нахожусь и куда едет автобус, но в стекле, покрытом мутными пятнами, отпечатками ладоней и пальцев увидел улицу, какой никогда не было в этом городе. Никто не строил здесь домов из зеленого кирпича с огромными балконами, не было на строениях, сколько я помнил, этих странных широких башенок с высокими черными шпилями, окон с закругленными углами, непонятных выступов, в которых только благодаря парейдолии и можно было усмотреть горгулий. Приглядевшись, я заметил, что надписи, обозначающие магазины и заведения сделаны на неизвестном мне языке и тогда первое сомнение пробилось сквозь мою первозданную доверчивость, столь свойственную зрению вообще. Стараясь совершить то как можно более незаметно и потому не поворачивая голову, но лишь меняя положение глаз, я посмотрел на окна справа и слева от того, возле которого я стоял. То, что мог я видеть в них отличалось от находившегося передо мной и было тем городом, где я родился, вырос и провел бОльшую часть своей жизни и где ни за что не хотел бы умереть. Мы с моими сестрами были убеждены, что умирать там же, где родился — верх дурного вкуса.

Чувствуя некую тяжелую странность в окне перед собой, вязкую лень, с которой оно отвечало на взор, я наклонился к нему, чтобы рассмотреть повнимательнее удивительные и незнакомые дома и только когда они распались на крохотные круглые точки я признал за ним право обманывать меня. Выждав, когда автобус приблизится к остановке, я нажал красную кнопку над дверью и за те несколько секунд, которые автобус останавливался и открывал дверь успел вернуться и, размахнувшись, углом чемодана ударить в него. С треском, более подобающим последней мачте, ломающейся под напором накрывающей корабль и увлекающего его на дно волны, окно раскололось, видимое на нем мигнуло, исказилось, стерлось в неясные, расплывающиеся пятна, чтобы исчезнуть, как я надеялся, навсегда. Мне хотелось думать, что и город, тот странный, показавшийся мне в последнее мгновение прекрасным город, прекратил свое существование, но я понимал, что если то и случилось, то только с той его частью, которая была последней, увиденной мной.

Я выпрыгнул в открывшиеся двери, они сомкнулись вновь, едва не зажав чемодан, но я уже торжествовал, сбежав от них. Бородатый водитель в потертом кожаном пальто выскочил из автобуса, но я был уже далеко и только легкомысленным отзвуком до меня донеслась его прискорбная брань. На сей раз я бежал только до первого дома, составленного из светло — серых панелей и во влажном затхлом воздухе его подъезда, на котором, к моему счастью, не оказалось ни кодового замка, ни домофона, мечтал найти вечное убежище свое. С трудом дыша я поднялся до второго этажа и здесь мертвая крыса остановила меня. Окно на этой площадке, вопреки обыкновению и моим привычкам, было чистым и прозрачным, только одну маленькую трещине в правом нижнем углу позволило оно себе и потому я мог в подробностях рассмотреть бездыханное тело. Лежа на левом боку, крыса вытянула задние лапки, прижала к распухшему тельцу согнутые передние, длинный хвост с редкими бесцветными волосками дважды изгибался и, несомненно, совершал бы то и дальше, если бы не был прерван когда-то бешеной дракой, случайной травмой или неумелой ловушкой, хитроумным капканом, именно тогда и лишившимся невинности. Приоткрытая пасть являла мне желтоватые длинные зубы, темноту глотки, где могли таиться сотни восхитительных болезней, маленькие глаза блестели опасной и жестокой мудростью, но как ни вглядывался я в них, ничем не проявляла она себя, ничто не могло заставить ее перетечь ко мне и я понимал, что в случае, если бы я съел сырым это гниющее тело и благовестные болезни снизошли ко мне и я выжил бы после них, то, сидя теплым летом с лицом все еще пророчески — бледным, с руками трясущимися от холодных страданий последнего дня, стал бы тем, кого можно было счесть приблизившимся к этому вязкому, неприятному, разрушительному званию мудреца.

Крысиная голова направлена была к тому углу, где впивалась ржавыми трубами в мятую зеленую стену батарея отопления, но в грязной темноте не мог я рассмотреть, имелся ли там ход в нору или направление то выбрано было случайно и всецело принадлежало глумливой прихоти смерти. Встав спиной к мертвой крысе, глядя на площадку первого этажа в мерцающем дымном мареве, в пространство между перилами, откуда вместе с холодом и страхом доносился железный запах глупости, я размышлял о том, что все это не могло быть пустым и бесчувственным совпадением, каким вселенная любит одаривать тех, кто, подобно мне, полагает ее царством гнетущей, холодной и непроницаемо плотной случайности.

Мне было шесть лет, когда моя мама, выпустив из пальцев, что могли быть мечтой любого каннибала, вибратор, дважды за те несколько минут, что я сидел на краю ее кровати, доставивший ей удовольствие, улыбнулась мне и спросила, знаю ли я, что такое женщина. Глядя на ее пышное, гладкое тело, на темное пятно между ее ног, украсившее собой розовые простыни, на прозрачный, заполненный разноцветными шариками пластик, все еще находящийся в ее чреве, я чувствовал себя находящимся в присутствии волшебства, способного убить кого-нибудь менее красивого, чем я, ощущал себе свидетелем таинства, что могло бы уничтожить того, кто был бы чуть более сильным, ибо именно благодаря слабости своей не мог я создать преграды перед ним, вынудившей бы его со всей силой обрушиться на меня.

Тумбочка из желтого дерева, стоявшая слева от изголовья, была приоткрыта и я видел в ней пленительную кожу и распутную сталь, разноцветный пластик и темное стекло, маленькая лампа с желтым абажуром, на котором совокуплялись красные тигры, одна из тех, какие делали на Луне, пока она была населена, выбрасывала свет подобно ленивому вулкану, спавшему тысячи лет и воспрянувшему лишь для того, чтобы больше никогда не познать текущей из него лавы. В ее ароматном свечении все казалось нестерпимо томным, обретало злобную нежность, преувеличенную ненавистью и черные волосы моей матери, скрывшие под собой подушки, дотягивавшиеся до ее выбритого лобка, на котором черными всходами сорняков уже пробивались новые волоски, казались мне щупальцами осьминога, тянувшимися ко мне для того, чтобы через острые свои когти, через страстные свои присоски наполнить меня ядом, превратившим бы меня в такого же, как он сам.

-Женщина как крыса, сынок, -протянув руку, она взяла с тумбочки сигареты и дешевую пластиковую зажигалку с обнаженной на ней блондинкой. Закурив, она бросила их на кровать слева от себя, туда, где обычно спал отец и выдохнула в потолок подсластивший воздух дым.

-Женщина несет с собой чуму и болезни, насекомых и паразитов, она кусает и царапает тебя, она жиреет и вместе с этим становится сильнее, она собирается в стаи с такими же, как она и тогда их сила возрастает многократно. А когда они собираются, то сцепляются хвостами и становятся настолько опасны, что даже другие такие же не рискнут связаться с ними.

Затянувшись, она закрыла глаза, наклонила голову и я видел, как дым скользит по ее большим грудям, облегает их, перекатывается за ним, обтекает соски, зацепляясь за них, замедляясь для того, чтобы изучить и покорить их, взобраться на них и поднять над ними многоцветные флаги давно погибших государств, соскальзывает вниз и растворяется на ее мускулистом животе, не имея сил, чтобы добраться до промежности, где, быть может, новое рождение обрел бы он или же исчез бы навсегда, но так, как до него не смог ни один подобный ему.

Не поднимая головы, она исподлобья смотрела на меня и я, испуганный тем, что пепел может упасть на красивую простынь, поспешил задать тот вопрос, который, как мне казалась, она ждала от меня.

-А мужчины? — но смотрел я при этом на висевшую над изголовьем маску, изготовленную моим отцом. Черты ее были слишком искажены, чтобы могла она подарить страх, золотой узор на щеках виделся мне ядовитыми цветами, меховые губы только престарелых могли совратить эксгибиционистов, пустые глазницы впитывали взор и длинные красные волосы, порочным казались дурманом.

-Мужчины подобны ящерицам, мой милый, -опустив взор по вине случайного и ненамеренного движения, если только хоть одно из них когда-либо могло быть таковым, я увидел, как вибратор медленно выбирается из нее, выталкиваемый ее телом и собственной усталостью и когда он покинул ее, она села, скрестив ноги, сбросила сигаретный пепел в медное влагалище, стоявшее возле лампы и правой рукой прикоснулась к моим волосам. Наклонив голову, приблизившись ко мне, заглядывая в мои желающие сбежать от нее глаза, она уронила волосы на постель и в прорехах между их прядями мне привиделись быстрые блестящие насекомые.

-Ты ведь знаешь, что ящерицы умеют и любят отбрасывать хвост? — схватив меня за волосы на затылке, она развернула к себе мое лицо и я увидел ее острый подбородок, унаследованный всеми вышедшими из нее детьми. Чтобы только не столкнуться с шипами ее глаз, я опустил взор и ее груди, тоскливо покачивающиеся от желания, с большей мягкостью покорились ему.

Кивнув, я только тем и ответил ей и она тоже кивнула, как будто и не сомневалась в моих знаниях, ведь столько приложено было ею усилий для того, чтобы они принадлежали мне.

-А знаешь ли ты, что они испытывают оргазм, когда делают это?

В то время я не понимал истинного значения этого слова, несмотря на то, что часто слышал его. Оно было для меня сродни любому другому удовольствию и потому, заимствуя его со всей воодушевленной непосредственностью профана, я говорил в свои шесть лет, что получаю оргазм от мороженого и моих любимых тянучих конфет. Родители всегда улыбались, слыша это, ничем не останавливая моего невежества и понимая неизбежность того времени, когда само исчезнет оно. Их вера в мой разум была беспредельна и это единственное, за что я не устаю воздавать благодарности им.

Я покачал головой, с честной гордостью признавая свое незнание и моя мать была довольна тем.

-Именно поэтому мужчины и похожи больше всего на ящериц.

Задумавшись, я сидел, глядя на ее груди, таившие в себе горячую ярость, на их соски, подобные выглядывающим из подземных шахт обтекателям баллистических ракет.

-Тогда я не хочу быть мужчиной. — были мои слова.

Она не рассмеялась и много позднее воспоминание о той ее тишине продолжало делать меня счастливым.

Но у вселенной очень плохой вкус и она не понимает, что некоторые ее шутки не кажутся таковыми никому, кроме нее самой. Две крысы в течение одного часа показалось бы мне слишком много и в обычный день, этот же изначально был наделяем особым значением и потому повторение показалось мне зловещим, несущим в себе тягостный, скорбный, пугающий и предостерегающий смысл. В других обстоятельствах я мог бы прислушаться к нему, но сегодня, когда цель, столь привлекательная и удивительная, завораживающая и заставляющая губы улыбаться так, как будто помада из лунной пыли коснулась их, была столь близка, упрямство мое возрастало безмерно и такая глупость не могла уже остановить меня.

Носком правой туфли отодвинув крысу в тот угол, к которому она когда-то так отчаянно стремилась, я поднялся на третий этаж, не обнаружив в нем ничего интереснее правой руки маленькой куклы, лежавшей на грязном зеленом коврике возле обитой черной изрезанной кожей двери. Возможно, за ней скрывались дети, но сегодня у меня не было никакого намерения выяснять это. Обойдя площадку, стараясь не наступать на зеленые квадраты, изредка попадавшиеся среди серых, я спустился вниз, кончиками пальцев касаясь деревянных перил, безуспешно пытавшихся вонзить в меня острые щепки.

Осторожно выглянув в окно, я не заметил ничего, что могло показаться опасным. Никто не приближался к подъезду, укрывшему меня, возле него не было автомобилей и полицейских, левая моя рука оставалась спокойной и я не торопясь спустился по темным ступеням, лишь на секунду задержавшись перед выходом, чтобы пригладить волосы.

Глубоко вдохнув неожиданно показавшийся мне горьким воздух, я увидел в доме, расположенном через дорогу, книжный магазин. Огромное серое здание, поднимавшееся не меньше чем на двенадцать этажей, украшенное лишь многочисленными красными, белыми, черными, синими спутниковыми антеннами, некрасивым и старым нижним бельем, полотенцами и простынями с медведями, дельфинами, пингвинами, русалками и кошками, развешанными на балконах. По углам его поднимались невысокие башни, покрытые тусклой зеленой черепицей, большие круглые окна в них старательно пытались блестеть разбитыми стеклами, но даже вороны пролетали мимо, не желая иметь ничего общего с ними. Мне пришлось недовольно поморщиться, чтобы убедить себя в том чувстве, какое строение то вызывало во мне. Эти милые башенки, округлые углы, высокие лестницы, ведущие к дверям подъездов, архитекторы любили лет десять назад, еще до Революции, а то время неприятно мне, ведь именно тогда родители мои предпочли этой стране любую другую.

Я помню, как все мы сидели на кухне, я напротив окна и Лена справа от меня, отец передо мной, мама за его спиной и нам, их неразумным детям, было позволено решать, хотим ли мы остаться или же последовать за ними. Старшая моя сестра, от которой в тот день пахло недоверчивой лавандой, опустила голову, уткнувшись подбородком в ладони, уперев локти в край стола. Черный джемпер ее столь широкий имел ворот, что левое плечо обнажилось и от вида того я с новой силой ощутил угасшую было боль от недавно сделанной татуировки.

-Я останусь. — подняв голову, она посмотрела на отца и я в третий раз за всю свою жизнь увидел слезы, текущие из ее глаз.

Мама, на которой в тот день был ее любимый белый халат, улыбнулась мне и кивнула, понимая, что таким же будет и мое решение. То было время, когда мы с Леной каждую ночь спали в одной постели и только болезнь одного из нас могла бы то изменить.

-Прости меня, -и отец кивнул, ласковые глаза его видели все во мне и я не сомневался, что он чувствует и понимает меня и никогда не будет сожалеть ни о моем решении, ни о том, что позволил мне его.