Штерн пытается представить себе Александра рядом с дзефиреллиевской Джульеттой, да еще живущим с ней уже, черт знает, сколько времени... Вздыхающим по ней, когда она проходит мимо него через лестничную площадку у бывшего пункта записи — да. Видящим ее во сне — с прерывающимся дыханием, трепетом ресниц и неспокойными глазными яблоками под белыми прозрачными веками — да. Даже небрежно произносящим ей слова признания — в той манере, в какой это полчаса назад было сделано самому Штерну — и то, пожалуй, что да... Но живущим вот с этой вот девушкой, с этим воплощением английской тоски по итальянскому Возрождению... Да еще полтора года... Да черт побери, поэт Острецов вообще не похож на человека, у которого есть девушка!..

— Подождите, — сияя глазами, тихо смеется Джульетта. — Вы что, вообще не знали, что мы с ним встречаемся?

Штерн мотает головой. Она глядит на него с каким-то трогательным умилением, беззвучно смеясь при этом.

— То есть вы думали, что он безнадежно влюблен в меня, пишет мне стихи, а я такая дура, что ничего не вижу...

Закусив губу, Штерн судорожно кивает, глазами умоляя ее о снисхождении, но она только еще больше смеется.

— И пришли рассказать мне о том, какой он на самом деле замечательный?..

Штерн в смущении опускает голову. И тут...

— Какое вы все-таки чудо!...

Пухлыми белыми ручками, привычными к сафьяну и марокену, она вдруг обвивает его шею и звонко чмокает его в щеку. Как?!... Как у нее это так легко получилось при ее росте?.. Видимо, он сам бессознательно к ней наклонился, иначе этого просто не объяснить.

— Ой!... Слушайте, простите меня... Я забыла, что вас женщинам целовать нельзя ... Сашка же мне говорил... Честное слово, совершенно забыла!..

Штерн все еще стоит крепко зажмурившись.

— Не обижайтесь только на меня, ладно?... Ну, правда, не надо... Ничего такого тут нет... Девушка друга — это ж все равно, что сестра...

Ну, это уж слишком!..

— Нет, вам мало того, что вы уже сделали?.. Так вы еще инцеста сюда подпустить хотите?..

— А что я такого сделала?

Нет, она еще улыбается!...

— Что сделали?.. Да я теперь весь вечер о вас буду думать!.. А у меня, между прочим, работа! Мне комментарий на одну антисемитскую сволочь писать надо!

Она смотрит на него с выражением обиженного ребенка.

— А вы с Кунцевичем покурить сходите! Сразу все забудете.

— Та-а-ак... — Штерн оглядывается назад, туда, где в конце длинного пустого зала за двумя круглыми столиками обычно сидят сотрудники и читатели Отдела эстампов. — Кто еще в этой библиотеке не знает про меня и Кунцевича?

— Да успокойтесь вы! Никто про вас с Кунцевичем ничего не знает... Если сами не будете об этом орать громким шепотом.

Штерн замолкает. Но к фреске лицом не поворачивается, смотрит на витрину с акимовскими рисунками.

— Вот видите, стоило Генку упомянуть, уже все забыли.

Штерн молчит.

— Вы все трое смешные такие!.. Если хотите знать, Сашка мне вообще ничего не писал, пока мы с ним встречаться не начали. А писал всем, кому не попадя. Всей этой их соцэковской библиотечной группе, включая Нинэль Эдуардовну. Вам с Кунцевичем. Вам с ним, кстати, до сих пор регулярно пишет. Вообще, эта ваша взаимная дружба-влюбленность, в которой вы даже себе признаваться не хотите, не то что друг другу... это что-то с чем-то!.. К вам с Кунцевичем даже ревновать невозможно. Настолько эти ваши отношения уже часть Сашки. Вы с Генкой для него как стихи, как город, как вороны и бродячие кошки. Как эти его ангелы на крышах.

Штерн косится на способную видеть невидимое Звездоглазку.

— Вот вы тут умиляетесь, а они сговорились и решили больше не водить меня в ГАК. Порядочные люди так, между прочим, не поступают.

— Еще как поступают! Может, им надоело все время из-за вас ссориться. И то, что они столько для вас всего делают, а вы даже не цените.

Штерн мрачно смотрит на звездоокую дочь ночи Верпью.

— Вот вы мне не верите, а они когда вместе, только о вас говорят, между прочим. Все никак поделить не могут. Вы себе даже не представляете!.. Как ни зайдешь к ним, вечно одно и то же: "Зачем ты слушаешь этого сумасшедшего?...", "Хватит терпеть этого фраера!..." Любой человек со стороны, если услышит, непременно решит, что вы их самый злейший враг, недруг из недругов. При этом они выслеживают все ваши публикации, постоянно их обсуждают, всех расспрашивают про конференции, где вы участвуете — что вы там сказали и кому на что возразили. Сами что-нибудь пишут, первая мысль: "Ах, прочтет ли Штерн?" и "Что он на это скажет?" А вы всю эту их писанину втайне от них читаете и сами, небось, тоже, только для них и пишете!.. Ну, что я не права?...

Штерн отворачивается к выложенным в витрине рисункам театральных костюмов.

— Вы вон как замечательно про Сашку рассказывали... Но вы же все это мне пришли излагать! А он, между прочим, и не догадывается даже, что вы к нему так относитесь, что аж признание в любви за него готовы делать... А с какой нежностью вы друг на друга с Кунцевичем смотрите, так мне прям Сашку жалко становится!.. А как мне жалко Кунцевича, так это просто не передать словами!.. Вот нет, чтоб как нормальные люди встречаться раз в неделю втроем и пить пиво...

Штерн чувствует, как по его лицу, ширясь и ширясь, ползет улыбка. Он закусывает губу, но улыбка его не слушается. Тогда он открывает книжку и начинает листать в поисках нужной картинки.

— Ваши рисуночки?

— Ну а чьи же еще? Если б не я, он бы вообще этот сборник не издал. Это он только работает с энтузиазмом, да статьи пишет, а так лентяй страшный...

Картинка, наконец, отыскивается — как раз напротив посвященного Штерну стихотворения про черного ангела. Внутри скошенного треугольника фронтона с ионическими колоннами, прислонившись спинами к эмблеме библиотеки и отбросив к ногам венки, сидят с растопыренными в разные стороны крыльями два гения и читают книжки. Один из них — черный, второй — со штриховкой. Сидят, склонив головы, носы разной степени горбатости, глаза с палочками ресниц, как и положено на детских рисунках, повернуты в бок и смотрят прямо на зрителя. У второго, заштрихованного, есть даже несколько веснушек на физиономии и видно, что волосы завязаны в хвост. Над ними, там, где должна возвышаться фигура Минервы, свесив ноги, сидит третий ангел — беленький, с поникшими крылышками и торчащим ежиком коротких волос.

— Сразу видно, что Мудрость покинула это здание... — все еще с улыбкой говорит Штерн. — Можно я вам верну ваш подарок? Не люблю оставаться в долгу.

Она как будто не понимает, о чем идет речь. Он наклоняется к ней и слегка касается губами за ухом ее шеи — там, где густые черные волосы переходят в легкий пушок. И тут, забивая ноздри, его захлестывает запах полыни. Что это?.. Италия или все-таки крымские степи?...

— Стоять, — шепчет он, выпрямляясь, Отделу эстампов, который вдруг решил поиграть в качающийся на воде корабль. Покрытая длинным красным ковром паркетная палуба останавливается... Так, реальность пока слушается. А голова?...

— Пока, фреска, — шепчет он девушке, стараясь смотреть на нее сквозь ресницы.

— Мраморное надгробие, — сморщив нос, шипит в ответ звездоокая красавица. Потом все же улыбается и машет ему на прощанье рукой.

— Я сказал, стоять, — еще раз шепчет он Отделу эстампов, слегка грозя ему пальцем.

Так что она сказала?.. Полтора года живут вместе... Это значит, что с ноября. Все серьезное в этом городе начинается поздней осенью... Встречаться начали в мае или апреле. Все несерьезное в городе происходит весной... Вот почему Кунцевич был так печален и тих на том июньском филологическом сборище в Петергофе. Взял без разговоров предложенную ему сигарету, а потом, валяясь среди скошенной травы, попросил почитать ему стихи. Вот почему ему не с кем стало разговаривать о литературе... Одуванчики, потом — эти его бесконечные подначки в библиотеке, снова одуванчики, долгий декабрьский взгляд в тишине каталога с просьбой угостить сигаретой, чердак, ревность белого ангела, и как следствие — отлучение от ГАКа ангела черного. Нет, во истину, все зло в этом мире от женщин...

— Что-то у вас вид какой-то пьяный.

Штерн останавливается. Оказывается, он уже в Соцэке. Стоит около барьера выдачи книг из основного фонда напротив коробки с отказами. Красивая раскладывает вернувшиеся из фондов требования по номерам читательских билетов. Все еще не пришедший в себя после аромата крымских степей Штерн робко протягивает к ней руку за своими бумажками.

— Вот когда разложу все, тогда и посмотрите, — отрезает Красивая.

Полынный пьяница моментально трезвеет.

— Вот из-за таких, как вы...

Впрочем, нет. С тобой, рыжая стерва, я точно делиться не намерен... Он поворачивается и решительным шагом идет к столу библиографа.

Александра за это время сменил Геннадий. Едва завидев Штерна, он тут же отворачивается и сидит, облокотившись о стол, левым виском упираясь в сложенные замком ладони. Штерн останавливается у самого края стола, какое-то время стоит, постукивая по нему пальцами. Библиограф молчит.

— Кунцевич, пойдем покурим.

Не меняя позу, Геннадий косится на него из-за сведенных рук сквозь грязные темно-рыжие пряди.

— Не хочу.

— Ладно. Тогда спрошу прямо здесь.

Штерн оглядывается, видит, что Красивая снова уткнулась в книгу, но на всякий случай садится к ней спиной. С этого места лица своего собеседника он видеть не может, если не считать покрытого веснушками левого уха с единственной серьгой. А поворачиваться к нему библиограф явно не желает. Ладно, сам напросился...

— Геннадий Константиныч, когда вы отведете меня на чердак?

— Что?!

Лицо у Геннадия оказывается до того несчастным, что лучше бы уж и вправду сидел, как раньше.

— На чер-дак, — шепотом по слогам произносит Штерн.

— Это вам что? В ГАК настолько приспичило?!

— Я что-то сказал про ГАК? Совсем-то уж проститутку не надо из меня делать...

Геннадий, все еще нахмурившись и ничего не понимая, поверх рук смотрит на Штерна. Тот наклоняется к нему через стол и произносит одними губами, глядя ему в глаза:

— Кунцевич, моя правая рука велела вам передать, что она по вам очень скучает.

— Ой, вот неужто перед зеркалом дрочить надоело?

— Во-первых, откуда вы знаете, что перед зеркалом? Во-вторых, нет, не надоело. Как вообще такое надоесть может? Ну а в-третьих... Видите ли, она у меня особа любвеобильная, и ей, с очевидностью, мало меня одного.

— А поделиться вами она ни с кем не захочет?.. — продолжает ехидничать Геннадий. — Это я просто так, из любопытства интересуюсь.

— Откуда ж я знаю? Может, и захочет. Спросить надо.

Краешек рта цвета темных веснушек слегка растягивается. Видимо, красный ангел представил, каким образом следует спрашивать.

— И что же стоит за этим вашим предложением?

— За этим предложением стоит один четырнадцатилетний школьник, который не далее, как сегодня утром предложил мне с ним регулярно встречаться с целью совместного чтения латинского автора. Причем речь идет ни больше, ни меньше — о "Сатириконе".

— И вы не смогли ему отказать? — по веснушчатому лицу начинает ползти пока еще легкая, но все-таки ухмылка.

— Не смог.

— Что, настолько не терпится ощутить себя в роли наставника?

— Ничего подобного. Наставником как раз будет он. Я совершенно забыл грамматику, так что я ему еще за уроки платить буду. А потом, если дело пойдет, он обещал начать меня заново учить греческому.

— Да, мсье, гляжу, знает толк в извращениях...

— А то! Я ж говорю, ему было невозможно отказать.

— Четырнадцать лет? — Геннадий снова становится серьезным. — На самом деле, Штерн, это не смешно.

— Еще бы это было смешно! Впрочем, за мальчика вы не беспокойтесь. Мы с ним и в правду ограничимся только латынью. Если надо, я умею держать себя в руках.

— Да-да, я оценил вашу профессиональную растяжку бывшего клавишника...

Бывший "чокнутый" хмыкает, откашливается, еще раз хмыкает. Потом все же решает проигнорировать эту ремарку.

— В любом случае, — выразительно смотрит он на Геннадия, — как вы справедливо заметили, это все совершенно не смешно. Поэтому я и пришел к вам со своим предложением. Потому что внезапно вдруг осознал, что вы были правы, когда говорили, что мне иногда надо с кем-то общаться.

Геннадий глядит на Штерна с явным сомнением.

— Фигня какая-то... Что-то маловато одного школьника для такого внезапного осознания.

Штерн отводит глаза.

— Штерн...

Собака!.. Ни разу же не целовались... А уже оттенки молчания распознавать научился.

— Штерн, что случилось?

Что случилось?... Одна никому неизвестная девица упала в Мойку с моста с летальным исходом. Сто лет назад... А так больше ничего не случилось...

— Скажем так, пережил некий экзистенциальный опыт. Но я бы не хотел о нем распространяться...

Геннадий недоверчиво хмыкает. Штерн вздыхает, молчит. Потом все-таки решается:

— У меня на глазах в воду с моста упала девушка, а я ничего не сумел сделать.

Воцаряется сконфуженное молчание.

— Спасли хоть?

— Да, — почти не врет охотник за призраками. — Вытащили...

— Понятно... Задумались, значит, о смерти... И что?

— Ничего. Приходи в гости.

Геннадий глубоко вздыхает. Откидывается на спинку стула и, закинув руки за голову, долго смотрит на Штерна.

— Не знаю, — наконец, говорит он. — Мудрый поэт Острецов как-то раз посоветовал мне остерегаться людей, которые настолько боятся привязанностей, что отношениям с конкретным человеком предпочитают сочинение стихов вымышленному персонажу.

— Мудрый поэт Острецов живет с любимой девушкой, в отличие от нас с вами. Так что ему легко давать советы.

— А откуда я знаю, существует ваша любимая девушка в реальности или нет?

— Хм, — Штерн серьезно задумывается. — Ну, если бы у меня была фотография, я бы вам показал. А если бы у вас были знакомые не только среди лингвистов и историков литературы, я бы отослал вас к философу Н. и классическому филологу Д., чтобы они рассказали вам, с кем они сегодня должны были читать отрывки из "Суммы теологии" и почему они с этим человеком сегодня не встретились. И вы бы тогда узнали о том, как опасно готовиться к латыни, сидя на самой нижней ступеньке спуска на такой большой и судоходной реке, как Нева.

— Так это она в воду упала?!..

— Нет, упала другая. В Мойку... А тут все кончилось легким недоразумением...

— Штерн...

— Просто прошел катер, и человеку волной намочило джинсы. Но намочило радикально.

— А вы, значит, все это видели?

— Да, наблюдал в бинокль с противоположного берега. Кстати, имею свидетеля. Правда, несовершеннолетнего.

— Того самого школьника? Очень хорошо... Один вымышленный персонаж подтвердит существование другого вымышленного персонажа...

— Это не вымышленный персонаж, — снова вздыхает любитель ангелов. — Я почти каждую неделю вижу ее, иногда по нескольку раз. Причем всегда случайно и каждый раз таким образом, что она меня видеть не может.