Под вечным солнцем (главы 1-11)

Сегодня корзина и впрямь была легкой. Две коробочки с притираниями, нитка нежно-розового жемчуга — госпоже в волосы вплести — немного травок — этот проныра уверял, что одни дают силу желанию, а другие — легкий сон, вот и проверим... "Главное — не перепутать, — мысленно фыркнула Серха. — Впрочем, скорее всего, врал, уж больно глаза хитрые были, и все облапать норовил..." Торопиться во дворец не хотелось, она любила эти недолгие дни, когда солнце уже печет вовсю, но днем еще нет нужды прятаться от его слишком жарких ласк.

— Красавица, — поймал ее за юбку уличный торговец, — хочешь персиков? самые сладкие персики в Эрха-Раим! Сладкие, как твои щечки! Самый сладкий персик — за твой поцелуй!

Серха, подбоченясь, кинула на торговца оценивающий взгляд. Лиловые глаза навыкате, как у коровы, черная борода кольцами...вот еще!

— А почем тогда корзина твоих персиков, коль персик — за поцелуй? — хитро прищурилась она.

Мужчина явно смутился, но быстро оправился, уверенный в своей неотразимости.

— Договоримся, красавица, — масляно и недвусмысленно улыбнулся он.

— Своей жене подари, — хихикнула Серха, увернувшись от цепких рук, и, смеясь, пошла дальше.

— Дорогу! Дорогу! — крик разрезал толпу, как ножом. Вжавшись в стену и низко опустив голову, Серха слушала, как грохот копыт приливной волной налетел на улицу, пронесся, подобно грому, заставляя сжиматься в комок, удалился, и стих. И улица начала оживать — где-то послышалась брань, кто-то причитал, подсчитывая разбитое, испорченное, спертое в давке, кто-то, прижатый толпой, жалобно стонал...

— Демоны клятые, прах их побери, — ворчала возле Серхи древняя, но не дряхлая старуха из тех, что вечно сидят на улице у своего дома — на такое лицо уже никто не позарится, а так, глядишь, кто что-нибудь и купит у нее. — Что встала столбом? — напустилась она на Серху.— Помоги мне!

Серха поморщилась — она не любила, когда ей приказывали чужие господа — но старуха, несмотря на свой орлиный нос, тяжелую клюку и скверный характер, сейчас была беспомощна — тонкие нитки дешевых бус с опрокинутого прилавка разлетелись во все стороны, рассыпались, порвались, и не старческими руками было их собирать.

Пока Серха, поставив корзинку, вытягивала нитку за ниткой из щелей между камнями мостовой, стараясь не рассыпать бусы хуже прежнего, старуха непрерывно ругалась — мол, последние времена настают, рабы непочтительны, молодежь бессовестна, воины Эрха-Раим с вражеской землей перепутали, власти никакой нет, шваль всякая по улицам шастает, и никакой управы на них нет...

— А тут вот, слышь, — старуха схватила Серху за руку и даже голос понизила — так, что слышала это не вся улица, а только половина, — говорят, один из князей на ведьме женился.

Серха аж вздрогнула. Не то чтобы она верила всему, что "говорят", но ведь дыма-то без огня не бывает... Старуха, довольная произведенным эффектом, быстро закивала, не отпуская ее.

— Она черная, как головешка, и глаза, как уголья, светятся. Лица не открывает, да распознать ее можно — руки-то у нее тоже чернее ночи! А особенно, — старуха погрозила пальцем, кривым, как корень дерева, — хорошеньким да молодым бояться надо. Заманит, да кровь выпьет, а сама от того моложе и красивей станет!

Старуха внимательно посмотрела на девушку, а потом поманила к себе — и уже по-настоящему шепотом просвистела ей в ухо:

— Говорят, один из князей рабов скупает, да все сплошь молодых да красивых. Смекаешь?

Серха шарахнулась от нее и с трудом удержалась от того, чтоб плюнуть.

— Еще б князь стариков-то покупал, — больше для собственного успокоения выдохнула она. Сердце колотилось где-то в горле — уж очень жутко выглядела эта старуха. И говорила она так страшно... — Кому они нужны?

— Дворцо-о-овая, — каркнула-рассмеялась старуха. — Мало вас бьют, мало боитесь. А вот как купит тебя такой, что делать будешь?

— Никто меня не купит. Я потомственная, — прошептала Серха, подбирая корзинку и отступая. Старуха явно была сумасшедшей, и к тому же сумасшедшей злой.

— Купит! — заорала вдруг та, тряся длинным пальцем. — Купит! Не вечно тебе, девка, во дворце жить, не вечно мясо есть и вино пить! Будешь в хлеву жить, демоны тебя раком ставить будут! Будешь наложникам ноги лизать!

Серха вскрикнула и, не дослушивая, не слушая, не желая слышать, кинулась бежать. Только когда дома, улицы и люди отгородили ее от страшной старухи, она прислонилась к стене, прижав руку к груди и с трудом переводя дыхание.

— Говорили же мне, — прошептала она самой себе, — не делай добра — не сделают зла. И что я дура такая, умных не слушаю? Вот ведь ведьма-то...

Она сплюнула, дохнула на колечко с дешевым прозрачным камушком, поймала им солнечный луч и поцеловала маленькую искру.

— Отец и Мать, защитите, — выдохнула она, добрела до ближайшего уличного фонтана и села на бортик.

Ноги не держали. Искристая вода тянула умыться и попить, что девушка и сделала, с удовольствием ощущая, как расходится ледяной комок страха в животе. И только когда он ушел совсем, она заметила, что к другой стороне фонтана сбегается толпа. Похоже, уличный певец собирался развлекать народ песнями — или уже развлекал какое-то время, а она не заметила?

Тихонько зазвенели струны — похоже, даже не цимра-дэ, а цурма, самая простая, самая старая, из тех, под музыку которых хорошо танцевать, а звук их быстро гаснет, не звенит эхом.

Но он сейчас не пел, а просто перебирал струны, будто размышляя, и они тихо и сухо звенели, отзываясь на ласку.

— Каждый в песне слышит свое, — раздался вдруг его голос — сильный, красивый, привычный к улице голос, легко перекрывающий шум. — Свою печаль, свою любовь, свою радость. Многие песни сложены о девах с косами черными, как смоль, с глазами глубокими, как море. И много историй говорит о любви, и о жизни, и о разлуке, и о горе, и о счастье, и о тоске любящих душ... И в каждой из них каждый слышит свое.

И он запел — негромко, будто продолжал говорить. О древних временах, о знатном, богатом и отважном воине. И о встреченной им в лесу белокожей деве с глазами темными, как омуты, со смоляной косой, венцом лежащей на гордой голове. И о том, как очаровала она его, похитив навеки сердце. И о том, как оборачивалась она птицей, и белой ланью, и быстрым ручьем — но он не дал ей уйти. И о том, как вернулась она в человечьем обличье, и дала ему клятву пойти с ним, и стать его женой, и не оставить его — до тех пор, пока он трижды не оскорбит ее.

И о том, как возненавидела новую жену своего господина его ревнивая третья жена.

Серха слушала — и так живо представляла себе и вспыльчивого, неумного, хоть и любящего мужчину, и его волшебную возлюбленную, которая с каждой его вспышкой делалась все печальнее, и змею-жену, которая вливала яд клеветы в доверчиво слушающие ее уши... И тихие коридоры, по которым тайно крался муж, думая, что обманут новой женой — а был обманут другой... И ворвался в покои своей возлюбленной, и застал там мужчину, и вне себя от бешенства ударил по щеке свою любимую... И она горько застонала — это был третий, последний раз — и обернулась птицей, и вылетела в окно... и ничего ему не осталось, ничего, кроме памяти...

— Ай, исчезла любовь моя, ай, оставила меня, ай, навек оставила меня...

Серха сама не заметила, в какой момент ноги понесли ее по бортику фонтана — вперед, к певцу, и в какой момент ладони подхватили простонародный четкий ритм, а подошвы ступней застучали, слитно с ногами, и зазвенели браслеты — и певец лишь на миг обернулся, удивленно посмотрел на нее — но улыбнулся, тряхнул головой, и, не порушив ритма, повел новую песню — уже веселее, такую, чтоб было хорошо танцевать. А люди вокруг смеялись и бросали медные монетки, и скоро девушка плясала уже по медному ковру.

Когда певец закончил, погасил струны ладонью, неторопливо встал и поклонился толпе — девушка, усталая и радостная, рухнула на бортик фонтана — только сейчас вспомнила о своей корзине — но, к счастью, никто ее не украл.

— Твоя доля, красотка, — певец, собравший монетки из пыли, уже протягивал ей увесистый мешочек. У него были ясные глаза и загорелое, продубленное всеми ветрами лицо. Серха отмахнулась:

— На что мне? Я дворцовая рабыня, повелителя нашего собственность, мне без надобности.

Певец покачал головой, но не возразил, запихивая за пазуху оба мешочка.

— Спасибо.

— Тебе спасибо, — рассмеялась Серха. — Давно я так не плясала.

— Ты мне удачу принесла, — улыбнулся певец, просто и открыто. — Давно такой выручки не было.

— Я вообще удачу приношу, — ехидно прищурилась девушка, качая уставшей ногой.

— А вот тебе везения не помешает немножко добавить, — певец улыбался, но глаза его были серьезны. — Держи.

— Что это? — Серха удивленно разглядывала невзрачный мешочек, похожий на те, в которых носят заговоренную землю.

— При себе носи, удачу принесет, от гибели спасет, — певец приложил палец к губам, показывая, что ничего больше не скажет. — Так где тут, говоришь, ближайший постоялый двор?..

Серха показала ему направление, и полетела, задержавшись сверх всякого приличия, во дворец. Мешочек она, поколебавшись, повесила на шею и спрятала глубоко между грудями — и там он грел ее, как крохотный кусочек теплого песка с берега моря.

* * *

Он не первый век бродил по земле. Одежда стиралась, превращалась в лохмотья и пыль, менялось то, что носят люди, менялись негласные договоры, по которым живет их мир. Люди сами не замечали того, как меняются они и их мир. А он смотрел на них, будто перед ним разворачивали длинный свиток истории — и не было этому свитку конца. Давно умерли его жены, и его дети, и дети их детей... Его род давно пресекся— и спустя время он перестал горевать об этом. Слишком малой песчинкой в потоках времени был и он сам, и его род.

Он приходил в город, и останавливался в доме, где его были готовы принять — с годами названия постоялых дворов менялись, но не менялась суть. Он жил там, и пел песни, и играл на старой своей цурме, и помогал рабам на кухне. иногда молодые вдовы, которым покойные мужья завещали свое состояние, а чьи дети были малы, звали его в свои дома. Он не отказывал. Ни одной из этих женщин, как бы ни заходилось от нежности сердце, он не назвал женой. Ни одного ребенка не назвал своим. А когда его женщина начинала стареть, а ее дети — входить в пору зрелости, и когда соседи начинали пристально смотреть на его лицо, что не меняется с годами — однажды ночью он исчезал из дома и из города, прихватив свою старую, верную подругу о шести струнах. Сменится поколение, и в этот город можно будет вернуться — память людей коротка. Города росли и строились, и делались прекраснее, и бунтовали, и рушились под тяжелой пятой армий— но смерть обходила его стороной, самые страшные раны исцелялись, оставляя лишь шрамы — а тех, кто был с ним рядом, выкашивала безжалостной косой. И он отвык от людей рядом— от людей, кто шел с ним дольше, чем шаг вместе, по одной дороге.

Бедой, проклятьем обернулось то, что сказала ему той, еще счастливой, ночью, она — любовь его и проклятье его, жизнь его и погибель его, белокожая и чернокосая его жена, на языке, что сейчас назвали бы древним. "Я люблю тебя, муж мой и радость моя. Я люблю тебя, и клянусь небом, что не отдам тебя смерти, пока жива сама".

Беда и проклятье — смертному полюбить бессмертную, но худшая беда, худшее проклятье — смертному стать бессмертным, и жить, не зная, зачем и сколько еще... Стиралась в лохмотья одежда, в труху стирались посохи, камнем становился — и рассыпался в руках — забытый в тайнике хлеб. Он много раз собирался покончить с собой, много раз собирался, да так и не решился: кто знает, не останется ли он жить и после этого — искалеченный, но живой? Горькая улыбка тенью легла на его губы — люди не замечали ее, и к счастью.

Первое время он молил богов о возможности все исправить.

Потом — о смерти.

Потом он перестал молиться богам, и только иногда, утром или вечером, когда вокруг никого не было, долго-долго смотрел на север, в сторону, где деревья скрывали вершины гор, и шептал всегда одно и то же:

— Аэдонэ, о, Аэдонэ, отпусти меня...

* * *

В ночной тишине, в душной полутьме спальни негромко говорили двое. Женщина, несмотря на ярко накрашенное лицо, была бледна, а ее болезнь выдавали сухие губы, которые она беспрестанно облизывала, и прерывистое дыхание. Лица мужчины, прижавшегося лбом к ее холодной, влажной, безвольной руке, было не видно — только высокую строгую прическу воина из младших.

— Все бесполезно, солнце моих ночей... — тихий голос женщины прервался в полустон. — Он слишком силен. Силен, как воин. Он хочет жить. Любой ценой — жить...

Юноша поднял голову и пристально посмотрел на нее.

— А может, все обойдется, а? Ты ведь не можешь поручиться, что и в этот раз не вышло?.. — жарко, с надеждой, зашептал он.

Женщина горько усмехнулась и покачала головой.

— Как матери не знать, живо ли ее дитя? Он жив. Жив, наша погибель и проклятье...

— А эти травы...может, еще раз попробовать? — он целовал ее руку, неотрывно глядя на нее, и его юное красивое лицо было почти умоляющим — и не понять было, умоляет ли он свою любовницу сказать "да", или Небесного Отца — сделать бывшее небывшим, отсрочить возмездие за незаконную любовь.

— Я уже попробовала "еще раз", — красивое лицо женщины болезненно скривилось. — Или ты хочешь, чтобы я умерла — и спасла тебя, унеся нашу тайну в могилу? Но моя смерть не останется незамеченной, и...

— Нет-нет-нет! — жалобно запротестовал юноша. — Ни за что на свете я не хочу твоей смерти...

— Лучше бы я тогда умерла, в ту самую ночь, — женщина жалобно скривилась, кусая губы и с трудом сдерживая слезы. — Все равно теперь я омерзительна тебе...

— Что ты говоришь такое, звездочка моя, — беспомощно проговорил юноша. — Я тебя, как и раньше, люблю, и даже больше прежнего!

Женщина молча плакала, глядя в потолок опочивальни, и краска разводами текла по ее лицу. Юноша целовал ее безвольные руки, не решаясь коснуться лица.

— Скоро он начнет шевелиться, — с трудом, в омерзении поджимая трясущиеся губы, выговорила она, резко села и прижалась к его груди. — Мне так страшно, милый...

— Мы что-нибудь придумаем, — бестолково повторил он, целуя ее. — Что-нибудь обязательно придумаем...

— Отец уже придумал, — отстраняясь от него, огрызнулась она. — Но... Пока он сделает то, что обещал, пока найдет убийц и придумает план — я буду уже в пыточной, и... — она все же разрыдалась, свернувшись клубком, обняв колени и тихо всхлипывая — на громкие рыдания у нее не было сил.

— Милая, милая, звездочка моя... — юноша бестолково и беспомощно гладил ее по спине. — Не будет такого, все будет хорошо, не может быть иначе...

Она пристально посмотрела на него, будто видя впервые, и жарко зашептала:

— А ты ведь при оружии ходишь подле моего мужа каждый день...

— Я не могу же просто так напасть на него! — юноша чуть не плакал сам. — Ну как, как? Там же вокруг всегда много других воинов, и...