Седьмой Принцип

Зацепившись за воздух, за слово, мысли его сделали разворот к принципам, но не сразу, а вспомнилось ему сначала пророчество Нины Филипповны. В нем, помимо прочего, она предрекла ему шесть схваток, которые последуют одна за другой. Шесть трансцендентных принципов — шесть схваток. Смешно. Кто-нибудь вообще может себе представить эти изначальные стихии, их громадность, необъятность, бесконечность? Да им, всем разом или по отдельности, достаточно щелкнуть пальцами, цыкнуть зубом или просто дунуть, плюнуть и растереть, и вот уже нет целого мира, вселенной, а тут решили, значит, поиграть с ним?

Ну, ладно, допустим. Допустим. Но это означает, что цель у них иная, нежели уничтожить его. Надо полагать, что каждый из принципов будет пытаться его одолеть каким-то образом, ему лишь свойственным и известным. Его же дело ждать и быть готовым. Странно это все. Зачем его одолевать? Им? Несопоставимо. Кто они, и кто он? Зачем им всем он нужен? Когда, кому и в чем именно он перешел дорогу? Хоть убейте, ничего подобного он не помнит, память ему пока не изменяет. Или изменяет? Ну, ладно, допустим. Допустим, в другой жизни. Не может быть, но — допустим. Все равно, почему против него только шесть принципов? Что с седьмым? Опять номер семь выпадает из ряда? Сидит в засаде? Он, ясное дело, самый главный, раз в центре восседает, так кто же он? Почему нет его изображения? Еще одна загадка? Ну, хорошо, пусть будет только шесть, пока, ему и этого за глаза хватит. И вот тут интересно, толчок и падение с крыши, это действительно дело рук, или что там у них есть, Воздуха? Или еще кого-то? Притяжение Земли нельзя не учитывать в этом случае. Так вот, вопрос. Принципы действуют в одиночку, или нападают стаей? Если стаей, то шансов у него, пожалуй, никаких. В одиночку их тоже мало, но один раз может и повезти. Как с водой, например. Писающие и плюющиеся ежики у Мишки в квартире, это ведь Вода. Так, Воду тоже, можно сказать, прошли. Что осталось? Огонь, Земля... Будем считать, что Земля. Еще и эти двое, проявленный наполовину и непроявленный совсем. Этот, последний, номер шесть, вообще кто? У него имя есть? Его хотя бы представить, возможно? Потому что, как иначе противостоять тому, чьего ни имени, ни образа не знаешь? А если бы знал, это как-то помогло бы? Принципы, они вообще что такое? В чем их суть? В чем этих принципов сила? В чем... принцип?

Устав от беспокойных, колючих, гудящих в голове, словно рой сердитых пчел, мыслей, Веня перевел взгляд на окно, где, одна на груди ночной волны, покачивалась звезда. Движения ее подействовали гипнотически, успокоили, уняли бег мыслей. Свет звезды делался ярче, усиливаясь постепенно, он вливался в сознание и в душу умиротворяющим бальзамом. Смотреть на нее было так приятно, что глаз не отвести. Лис осознал, что звезда завораживает его колдовским образом, но махнул рукой, мол, пусть, нет сил противиться. Он только шире распахнул глаза и весь подался вперед, когда, как долгожданное чудо, заметил, что небо за окном стало светлеть. Постепенно вытесняя черноту от центра в стороны, оно наливалось янтарем, и вот, уже неотличимо стало от того, что властвовало и восторгало его на панно. Веня попытался оглянуться, чтобы сравнить два этих неба, но почему-то не смог повернуть голову. Но тут же и забыл об этом неудобстве, да и желание сличать пропало. Он уже знал, что небо есть одно лишь, то самое, под которым он оказался.

Из края в край раскатывались и раздавались переливы янтаря и меда, и в этом дивном небе парили острова, те самые, на облака похожие. Он знал, он вспомнил, как они звались: таксоны. Смешное, если вдуматься, названье. Он летел один меж ними, но одиноким себя не чувствовал, и страха не испытывал. Совсем. С чего бы это? Неба медовое безумство было его стихией, а в стаи сбиваются лишь птицы, это всем известно, он же, сколько себя осознавал, всегда летал один.

Мелькнула тень, и благорасположенность сменилась тревогой. Таксоны сбились в кучу, он взирал на них, как на далекую, сияющую в глубине глубин галактику. Но не она его тревожила. Тревога возникла в нем самом, имя ей было Вальтер.

Сколько уже времени прошло, казалось, забылось все, и он смирился с утратой, и опустил руки, и унял душу. Но нет! Не забыл и не смирился, а душа болит сильней, чем прежде. Как оказалось. На самом деле он, конечно, помнил и надеялся, что рано или поздно след сына отыщется. Он ждал лишь намека, знака, явного иль тайного, чтобы сорваться с места и броситься ему на помощь. Он понимал, что сын в беде, с которой одному не совладать. И вот, едва мелькнула тень, как дрогнула души струна, а следом все струны затрепетали, и он, не слыша собственного голоса, зашелся в крике: 'Стой! Стой! Ну, стой же!'

Но тенями, множеством их, все полнилось пространство, как было распознать единственную, нужную ему, приметить и не упустить?

В нарастающей тревоге, в страхе потерять еще не обретенное, он бросился за тенью, в которой не распознал, но лишь предположил тень сына. Что-то не пускало его, не давало лететь, как будто он был привязан резиновыми лентами к чему-то незыблемому. Оглянувшись, Лис увидел позади себя Эфалида, вечного своего соперника и неприятеля, который держал в руках концы резиновых жгутов и, запрокидываясь, щетиня рыжие усы, издевательски по-жеребячьи, хохотал: А-га-га-га! Озлобившись, Лис замахнулся на него, и Эфалид робко отступил. Подняв руки, он показал пустые свои ладони, мол, не держу, лети!

Воспользовавшись отступлением врага, не мешкая, Лис пустился в погоню за тенью, а следом несся тревожащий и непонятный крик Эфалида: 'Фрю-ю-юж! Фрю-ю-юж!'

Время, однако, было упущено, тень оказалась далеко впереди, однако он и так знал, куда она устремляется. Он видел, что беглянка подлетела к огромному гексагональному пространственному вихрю, прильнула к его поверхности и слилась с ней.

Вихрь разрастался ошеломительно, по мере скорого Лиса к нему приближения и занимал уже все небо своей громадой. Феномен был пестрый и слоистый, как срез бисквитного рулета, и вращался с огромной скоростью, грозя увлечь своим вращением все, что неосторожно приблизится, и увлекал. Для Лиса его коварство не стало откровением. Напротив, со всей определенностью он осознавал, что и раньше бывал здесь неоднократно. Поэтому, позволить вихрю поглотить себя — нет, только не он. Ведь иначе конец надеждам, а с ними — конец всему. Нет, нет, он знал, он точно знал, как следует здесь управляться.

Опустившись до уровня вращения, он оказался в одной плоскости с вертушкой. Здесь силы неистовствовали, центробежные их составляющие подхватывали все, что ни попадя, и, точно пращой, зашвыривали в бесконечность. Тут Лису пришлось напрячься. Встречные ветра, буйствуя, рвали на нем одежду, казалось, еще немного, и примутся за плоть. Боль ощущалась физически, боль нарастала, но отступить он не мог.

Прикрывая глаза рукой, медленно, осторожно он двигался вперед. Вихрь наплывал светло-коричневой, как хлебная корка, сплошной стеной, размытой и туманной, в которой набегающие грани слились в сплошной поток. Лису было известно, что в каждой имеется портал, в один из них и проскользнула тень. Из-за громадной скорости вращения все входы визуально слились в одну сплошную линию, на которой периодически появлялись пятна. Так проявлялся ее стробоскопический эффект. Вдруг начинало казаться, что бег диска прекратился, и в нем обозначался проход, туманным пятном, то неподвижным, то медленно ползущим вперед или назад. Вот этот призрачный проход — это ловушка, Лис о ней был осведомлен. Он, оказалось, знал немало об устройстве вихря. Знания возникли в нем, как воспоминания, он им доверял вполне. И он вспомнил, что вихрь буйствует лишь снаружи, а под стремительно вращающейся его оболочкой скрывается огромный лабиринт. Этот лабиринт именовался изначальным.

Стробоскоп — ловушка не единственная.

На каждой грани гексагона имелся проход, из которых истинным был лишь один, и его нужно угадать. Другие, ложные, не имели выхода, никуда не вели и никуда не приводили, вошедший через них был обречен до скончания времен бродить по пустынным коридорам в потемках. Потерянные души — они здесь. Но лабиринт не был простым аттракционом для испытания удачи, он свойства имел волшебные. Через него, кто знал и, главное, умел, мог пройти в любой мир, существующий, явленный или воображаемый, в любую вселенную, а так же в каждое конкретное место, какая бы дверь его ни защищала.

Но!

Пройти лабиринт еще возможно, если повезет поймать за хвост удачу, а вот определить нужный вход практически еще не удавалось никому. Из смертных — никому.

Кроме него, конечно.

Не будь он Фрюж!

Верный способ проникнуть в лабиринт, он, помнится, выиграл в девяточку у самого Гермеса. Он, даром, что из богов, азартен и увлекающийся весьма. В тот день удача Гермесу не сопутствовала, а восседала она, как раз, на плече у Фрюжа, и все ему нашептывала на ухо, что делать да как ходить. Тихо нашептывала, но Фрюж был с ней чуток, внимателен, и не упускал ее. Гермес проигрался в дым, все что имел, спустил, и даже атрибуты. И тогда поставил на кон он знание, как в лабиринт попасть, которым, по праву божественного происхождения, обладал. Удача Фрюжа не подвела и в этот раз, и знание, которого он вожделел и добивался давно и безуспешно, перешло к нему. На радостях тогда вернул он Гермесу все атрибуты, таларии, и кадуцей, и петас, и весь свой прочий выигрыш. Никто не думал же, что так потом все обернется.

Заняв позицию, ровно посередине одной из граней, если мерить по толщине, Лис развернулся и понесся навстречу вращению диска. Сопротивление многократно возросло, и продолжало усиливаться дальше, но, стиснув зубы, он терпел и ждал лишь нужного момента. Это тянулось недолго, откуда-то из-под его ног, обгоняя, навстречу первому выплыло еще одно призрачное пятно. Проявился двойной стробоскопический эффект. Лишь только оба пятна совместились, возникло объемное изображение прохода — точно включилась голограмма. Она полыхнула ярко, проступила резко и контрастно, стала реальностью. Лис, резко бросившись вперед, проник в возникший перед ним портал. Проход, к слову, тут же за его спиной затянулся.

Он оказался в месте, которое узнал мгновенно, хотя бывал здесь всего несколько раз, причем последний, когда началась вся эта история. Помещение называлось Черной приемной, хотя правильней было называть ее черно-золотой, поскольку черный гранит стен по верху оторачивал тонкий золотой фриз. Тот же гибкий орнамент создавал изящную золотую паутинку на потолке. От ног его вглубь уходил, теряясь в сумраке и в пластике изгибов, коридор, незаметно, но неуклонно превращаясь в собственно лабиринт. За спиной, в проеме, перекрывая выход, точно набравший ход экспресс, повизгивало, поскрипывало, взревывало и подвывало полотно распластанного ураганом пространства. Опасаясь быть затянутым потоком, Фрюж сделал шаг вперед. Обратный путь был отрезан, он знал, что теперь — только вперед, сквозь путаницу и сумасшествие ходов.

Но приемная, она — почему приемная? Потому что здесь встречался, принимался и внимательно выслушивался всякий посетитель, и здесь же ему, независимо от прежних заслуг и статуса, предоставлялась возможность поймать, фигурально говоря, удачу за хвост. Удача прилагалась. В смысле, присутствовала. В смысле, она и занималась приемом посетителей. Собственной персоной.

— Вот и ты, Фрюж! — раздался хриплый, грустный и несколько унылый голос, едва только Лис сделал шаг вглубь помещения.

Слева, под потолком, нависала над входом небольшая площадка, тоже из черного гранита и так же отороченная золотом, честь по чести. На кафедре той, взгромоздясь, сидела синеперая птица, по размеру больше совы, а по виду — вылитый зимородок.

Он и был зимородком, с острыми крыльями, длинным клювом и коротким хвостом, но, плюс к тому, с явно выраженными проявлениями неопределенности. Релятивистскими, можно сказать, проявлениями.

Мало того, что, не покидая рабочего места, он умудрялся появляться и здесь, и там, и вообще, где вздумается. Так он еще и рыбку успевал ловить, естественно, с неизменным успехом, в мутной водице протекающей неподалеку реки Времени, в которую не уставал бросаться очертя голову. Кроме того, он имел обыкновение для собеседований принимать человеческий образ, столь же ему свойственный, как и птичий. Звали его Алкион, но это, данное свыше имя, сей зимородок не любил, считая высокопарным и не соответствующим его внутренней сути, и требовал к себе обращения простого — Дэдэ. Чем-то имя это было мило его сердцу, чем — никто не знал, этого и не требовалось. Но кто не выполнял условия и обращался к нему как-то иначе, например, господин Удача, Алкион, или даже Зимородок — мог не рассчитывать на его благосклонность.

Но это еще не все, имелось и второе условие. Дэдэ любил комплименты. Их он просто обожал. Услышав подходящий, он становился мягким и податливым, и был готов на все, чтобы сделать приятно сказителю комплимента, то есть — принести ему удачу. И приносил, никто, как говорится, еще не уходил обиженным.

Однако, и с комплиментом не все так просто. Он, во-первых, должен быть мужским. Строгим и не льстивым, и возвышающим, а не унижающим. И, во-вторых, быть новым, прежде Дэдэ не слышанным. Сколь ни был комплимент приятен, повторений он не допускал. И не прощал. Каждому соискателю услуги давалось три попытки, только три, чтобы представить на суд Дэдэ комплимент достойный. Если все они оказывались неудачными, Дэдэ терял к посетителю всякий интерес, предоставляя самому выбираться из лабиринта. Что удавалось, как говорится, 'не только лишь всем'.

Подняв глаза, Лис увидел расположившегося на кафедре мужичка, невеликого росточком и склонного к полноте, с красными глазами и длинным вислым носом. Птичьего в его облике было немного, скорей что-то собачье. Красовался мужичок в форменном двубортном сюртуке, синем, с оранжевой вставкой на груди и двумя рядами бронзовых пуговиц. Голову его украшала такого же синего цвета фуражка с маленьким козырьком и кокардой. В правой руке человечек держал плоскую серебряную фляжку с отвинченной крышкой.

— Приветствую тебя, Дэдэ! — сказал Фрюж. — Что-то ты, по-моему, неважно выглядишь...

— Незачет, — ответствовал Дэдэ церемонно и обреченно. — Это и было, и не комплимент совсем. Тем более что я и сам знаю, какой у меня вид. А что бы ты хотел? Вечные сквозняки, сырость, жизнь, можно сказать, в подвале, без солнца и свежего воздуха. Дополнительного питания при этом, говорят, не положено! Хоть бы стерляжий хвост какой, так нет, не дают! Приходится самому поддерживаться, чем придется...

Он отхлебнул из фляжки. Совладав с глотком, перевел дух и кивнул Лису:

— Ну, давай, что ли, попытку номер два. Что там у тебя?

— Погоди, погоди, — взялся остудить пыл и служебное рвение Дэдэ Лис, — не торопись. И вообще, то был не комплимент, а констатация факта. Кроме того, я здесь не на прогулке, и не по делу даже.

— Это как же? — соорудил кислую физиономию Дэдэ.

— Я здесь во сне же, — пояснил свое состояние Лис. — Следовательно, на самом деле меня здесь нет.