Семь тысяч сто с хвостиком

Войдя в помещение в отвратительном настроении, Иван Васильевич встретил дьяка Есипова. Тот был в трудах несмотря на поздний час, нес огромную рукописную книгу. Одет он был, как и всегда богато, словно князь, а не простой служивый человек.

— Якимка! — крикнул на него воевода. — Что ты тут делаешь? Есипов по тону и по вопросу сразу понял, что барин не в духе и следует притвориться верным и преданным холопом, а не напарником по товариществу казнокрадов.

— Так дела, мой господин. Вся Тула гудит, говорят о крамоле, смуте, татях, что склады подожгли. Вот я и прямехонько на службу, оказать помощь и поддержку, пока воевода-батюшка не подъедет...

— Что слышно? Что стрельцы? Изловили татей?

— Пока нет вестей, батюшка. Я послал человека в приказную избу, но тот не вертался покамест...

— Ладно, — буркнул воевода и пошел в свою "престольную" — комнату где он принимал посетителей и вел беседы с дьяками. Там же подьячие докладывали о своих делах и получали всякого рода указания.

Иван Васильевич, пока не появились известия от стрельцов решил заняться торговыми делами. Он кликнул Есипова и когда тот смиренно вошел в "престольную" велел позвать таможенного подьячего. Больно интересно было ему узнать о торговых делах, давно не интересовался воевода ими.

В обязанность таможенного подьячего входил сбор косвенных налогов, которые поступали в съезжую избу от торговцев, заезжавших в Тулу. Этот же подьячий осуществлял кабацкий сбор. Таможня же вносила значительный доход в царскую казну: она взимала пошлину с ввозных товаров, а также за их взвешивание, хранение и прочия операции. Основной статьей ее дохода являлся налог с продажи товара в размере 10% его стоимости. Воевода Морозов приложил много усилий для развития торгового дела, причем не просто местной торговли, но и межрегиональной, так как через город проходили определенные межрегиональные пути. Местные дороги соединяли город с соседними поселениями и их уездами, такими как Казань, Воронеж, Оскол, Белый Город. Поэтому он честно считал, что часть налога, взимаемого в царскую казну, по праву принадлежит и ему, и это по совести и справедливости.

— Что там с армянами? — сурово спросил воевода розовощекого полного, если не сказать необъятного подьячего Андрейку Брыкина, когда тот с поклоном доложил о делах своей службы.

— Все улажено. Налог внесли в казну, поартачились, но я припугнул их запретом на торговые дела.

— Распределил налог правильно?

— Не изволь беспокоиться, Иван Васильевич! Все как следует.

— Ладно ступай, нонче не до торговых дел. Буду решать государевы дела, ловить смутьянов.

Оставшись один воевода Морозов стал ходить из угла в угол, раздумывая на сей раз не о предполагаемых доходах, а наоборот, о возможных расходах. Смута обязательно принесет с собой отток денег. Так побоятся приезжать иноземные торговцы, оно и понятно, никто не хочет потерять деньги, да и жизнь. Вернее, конечно, было бы поставить на первое место жизнь, но для торговца именно в такой последовательности следуют ценности. Они порой рискуют жизнью за ради денег. Потом нужно будет увеличить денежное жалование личной охране, во времена войн и бунта следует тщательнее относится к своей безопасности и убеждать своих людей в том, что без господина своего они не проживут. Если в мирное время "опричники" будут служить верой и правдой, то сейчас могут и предать. Обязательно все подорожает — продукты, хозяйственные и ремесленные товары. И это объяснимо. Смерть несет сокращение рабочих рук. Нет, смута — это зло! Как не крути, но она принесет только разорение. Как это не понимают людишки? Холопы! Смерды! Бунтовать надумали! Всех выведу на чистую воду! Сам, лично казнить буду! В крови потоплю уезд, но порядок восстановлю!

За этими думами его застал Есипов Якимка, заглянувший, чтоб доложить о прибытии посыльного из приказной избы.

— Пущай входит! — напрягся воевода и занял свое место для пущей строгости.

Дьяк поклонился и исчез. Через миг он вновь постучал и вошел со стрельцом. Воевода смерил того суровым взглядом, чтоб знал к кому пришел и потребовал доклада.

— Батюшка! Догнали мы татей и перебили их всех в версте от города! То были ляхи, переодетые в посадских людей.

— Так! Я же наказал живыми брать! Отчего ослушались приказа?! — вскричал воевода.

— Не вели казнить, воевода! Но оказали ляхи крепкое сопротивление. Положили осемнадцать стрельцов насмерть, да не счесть пока скольких поранили. Но одного, зачинщика мы все же взяли живым! Израненного, но живого. Везут его в приказную избу, к особому обыщику, по требованию его. Велишь наперед к тебе привести? Али пущай обыщик им займется?

— Пущай покамест он с ним говорит. А потом уж я подумаю. Что еще сказывать велено?

— Больше не ведаю. Московский человек всех изветчиков наказал к себе доставить. Выведывает откуда смута пошла. Более сказать нечего, — стрелец поклонился воеводе и застыл в ожидании.

— Ладно! Ступай! — Иван Васильевич почесал затылок, раздумывая над услышанным.

То, что татей поубивали не плохо. Конечно, лучше было бы ежели тех пленили, но коль уж так случилось, то деваться некуда. Придется работать со своими изветчиками. Они тоже прольют свет на крамольников. Он и сам мог бы побеседовать с людишками сведущими с очи на очи, но для расследования был прислан специальный сыщик из Москвы, а коли так, то не след ему лезть. Только запятнает себя, наведет тень на плетень. А ему этого не надобно. И так могут задуматься в столице о причинах смуты. Значит надобно держать обыщика под неусыпным присмотром. Что у того на уме? Вроде он человек достойный, таковым по крайней мере казался, но, что он удумает после общения с изветчиками? Что те могут наболтать про воеводу? Может поехать в допросную избу и поприсутствовать при допросах? Видя перед собой воеводу, вряд ли те будут болтать ему о нем же. А как расценит его визит обыщик? Не вызовет ли у того подозрение желание воеводы присутствовать? Но сидеть и ждать, находясь в неведении, он не мог. Не мог воевода думать о деньгах, когда где-то могла решаться его судьба. Не выдержал он и решил-таки поехать к обыщику и поучаствовать в допросах.

— Якимка! — позвал он дьяка. И когда тот заглянул стал давать указания. — Я отправляюсь в допросную избу, желаю посмотреть на плененного ляха. Ты никуды не отлучайся, времена нонче для всех тяжкие. Будь на страже и жди моих указаний. Кто по серьезному делу ко мне, пущай ждет!

— А коли дело неотложное?

— Тогда сообщи наперво мне с человеком!

— Уразумел, батюшка. Не изволь беспокоится в точности исполню!

— Где мои людишки?

— Там, внизу расположились.

— Вели им седлать коней!

— Слушаюсь... — дьяк поклонился и закрыл за собой дверь.

Воевода не спешил. Он дал время собраться своим "опричникам", седлать лошадей и немного потомиться в ожидании хозяина, так, чтоб не забывались кому служат. Потом он спустился вниз по лестнице с кованными узорами на перилах, сделанными кузнецами по образу и подобию лестницы, виденной воеводой в Италии, и в окружении двух верных ему "псов" вышел в морозное утро. Еще только светало и день новый, неведомый пока не настал.

— Куды, свет-воевода, едем? — с поклоном спросил старший охранного отряда, бывший казак, пришедший на службу к воеводе по случаю — Иван Васильевич увидел его в деле, как тот бился с тремя противниками возле кабака и всех их раскидал. Тогда ж Морозов и дал распоряжение стрельцам отыскать силача и привести к нему. Предложив казаку служить ему личным охранником, боярин согласился и на то, чтоб Гур Беляев, так звали казака, сам подобрал себе людей.

— Поскачем в приказ стрелецкий, а потом в допросную избу! — кряхтя, залазя на коня, сказал тучный воевода.

Лошади двенадцати опричников воеводы нетерпеливо переминались с ноги на ногу, храпели и покусывали удила в предвкушении скачки, мечтая разогреться после долгого стояния на морозце. Молодые и здоровые "воеводины псы" легко вскочили на коней и тоже ждали хозяина. Наконец Иван Васильевич взобрался на своего дорогого скакуна, тот повел крупом, но боярин натянул узды. Словно свой уезд держу в узде, — подумал воевода. Потом он ударил коня пятками и рванул. Двенадцать всадников помчались ему вслед.

До стрелецкого приказа было недалече и лошади под своими седоками не успели даже вспотеть. Первым на земь соскочил молодой охранник и, придерживая воеводиного коня под уздцы, помог тому слезть. Остальные лихо соскочили сами. Во дворе приказа все еще толпились десятки стрельцов, которые с нескрываемой ненавистью посмотрели на прискакавших "опричников". Те же в свою очередь отреагировали на холодный прием довольно равнодушно, им было не привыкать к зависти стрельцов. Они были белой костью, таких жалований стрельцам и не снилось, таких привилегий, снаряжения, коней, съестного довольствия те отродясь не видывали. Вот что значит служить на государя и служить на богатого боярина.

Как только копыта перестали стучать во дворе приказа и не успел воевода слезть, из приказной избы выскочил сам Леонтий Амбросимов. Его предупредил стражный стрелец, как только завидел отряд во главе с воеводой.

— Милости просим, господин воевода! — приветствовал своего начальника исполняющий обязанности стрелецкого полку.

— Что тут у тебя произошло? Сказывай! — стараясь быть добродушным начал воевода, проходя в дом.

— Так словили мы тех татей, что подожгли склады...

— Знаю, знаю... а чего ж вы их всех поубивали?! Я же наказывал брать живьем!

— Так батюшка оказали такое супротивленье, что никак не сподручно было брать живыми! Моих две десятки уложили, да изранили дюжину, легко и средне! Вот и как ни старались, а токмо одного и взяли и тот весь изранен. Но зато он их голова! Шляхтич. Ондрейка Шишкевич зовется.

— Где зараз он?

— У лекаря, тот его правит, кровь останавливает.

— Пошли человека за моим аглицким лекарем. Пущай едет в подмогу и сделает все, чтоб лях не равен час дух не испустил. Надобен он нам живьем. С кого спрашать будем, коли издохнет?

— Ясно, батюшка, зараз и пошлю.

— Да пущай сказывают, что я распорядился, чтоб все было, как для меня!

— Ясно, кормилец.

— Ну, что ешо ведаешь?

— Так тебе поди уже все известно...

— Сказывай! — нахмурился воевода, он не любил, когда его слова не исполняли с первого разу.

Леонтий собрался с мыслями и все по порядку начал излагать своему хозяину, вернее, хозяину земли Тульской. Здесь он был и Бог, и царь. Он решал миловать али казнить. Леонтий и сам пользовался большим авторитетом среди стрельцов, но авторитет воеводы был куда значительнее. Воеводу больше боялись, Абросимова же уважали за его прямоту, справедливость, приверженность своему слову. Уж ежели тот что-либо обещал, то непременно выполнял.

Морозов слушал доклад своего стрелецкого головы внимательно и мрачнел все более и более. Не по нраву ему было произошедшее видел он во всем худые последствия. Назревал бунт и в нем принимали участие, как всегда, ляхи. Без них в смуте русской никуда! Извечные враги Руси завсегда пытались ее ослабить. А что сильнее всего разрушает государство? Конечно народное недовольство. Вот и поддерживали вороги смутьянов, да "лжедмитриев" всяких.

— Выяснили откудава ляхи пришли? — спросил воевода, когда Леонтий замолчал.

— Выясняем, но, батюшка, это сподручнее особому обыщику. Он тягает изветчиков, да ответчиков, да свидетелей всяких, очевидцев и послухов.

— Ладно, ты давай с себя-то нужду не складывай. Коль не было бы обыщика, кто б вел дознание? Чье это дело? А обыщик он тож дело знает, но и ты рядышком веди свое! Что услышишь, что узнаешь, первым делом мне сказывать будешь, а уж посля я подумаю, что след знать москоскому господину, а что пущай знаем токмо мы! Уразумел?!

— Да, господин воевода...

— Ладно! Ляха лечить и глаз с него не спускать! Стрелецкие караулы по всем весям усилить! Не только в Туле! Чует мое сердце, что это только начало. На этом всем не успокоится! А тепереча я проведаю обыщика. Смотри у меня Леонтий! — воевода погрозил тому пальцем.

— Все сделаю в точности! — склонил покорно голову стрелецкий глава.

Выйдя на крыльцо, воевода вздохнул полной грудью, потянулся и смачно зевнул. Бессонная ночь давала о себе знать. Уже не тот был у него возраст, чтоб ночь на пролет разъезжать по присутственным местам, давать указания и не только политические, но и сугубо денежные. И ни разу не сомкнуть усталых глаз, слезящихся на холодном ветру.

— Куда, кормилец, тепереча? — к воеводе подошел Гур. Он был в силу своих лет полон здоровья и ему в отличие от воеводы бессонная ночь далась легко.

— В допросную избу едем...

— Велишь коня подвести, али пешим порядком пойдем? — опричник знал, что допросная изба находилась чуть меньше чем в пол версте от приказа. Он бы и пешком дошел, а вот воевода завсегда преодолевал расстояния по-разному. Порой, в желании худеть, он ходил и на версту, и более пешком и охране приходилось тащится за хозяином тихим ходом, а иногда он и сто саженей скакал верхом или в санях, развалясь, укрываясь мехами.

— Времени нет гулять. Веди вороного! — на удивление добродушно ответил Иван Васильевич.

Взгромоздившись на своего дорогого коня, воевода ударил того пятками в бока и легким галопом помчался к Романцеву. Его черные, как и следует опричникам, слуги, лихо вскочив на своих коней поскакали вслед, ловя на себе завистливые взгляды стрельцов. В столице миновали уже давно те времена, когда всадники в черных одеяниях да с собачьими головами на крупах своих коней носились по городу и его окрест в поисках наживы. Раздирая на части плоть человеческую и имущество несчастных в основе своей ни в чем не повинных русских людей. Здесь же в трехстах верстах от Москвы при боярине Морозове это явление еще существовало и даже процветало. Грабили и губили души эти верные псы воеводы. Мало им было высоких жалований, да земельных дач, рос аппетит и умножались желания. И все эти богомерзкие деяния покрывал хозяин земли Тульской боярин Морозов Иван Васильев сын.

У допросной избы воеводу приветствовали трое стрельцов, несших караул возле крыльца. Они с такой же плохо скрытой неприязнью посмотрели на слуг воеводы, но перед воеводой склонили спины, не сильно, не в пояс, но все одно почтительно.

— Сообщить господину обыщику? — спросил один из них, это был Ванька Чернобров.

— Нет нужды! — бросил воевода, проходя в отворенную стрельцом дверь.

Внутри кипела работа. Подьячий писал показания изветчика, боярский сын Романцев слушал, а страшный Фрол в кожаном переднике гремел своими дьявольскими инструментам, которые готовил для работы с ответчиками. Изветчик, говоря, весь трясся и со страхом поглядывал в угол откуда доносился железный звон, производимый Фролом.

Когда в помещение вошел воевода, то все невольно замерли. Романцев посмотрел на вошедшего, удивлено и несколько озадаченно, изветчик замолчал, подьячий застыл, макая перо в чернильницу, губной староста замер, подскочив и поклонившись, а Фрол осторожно положил огромные щипцы на деревянный стол.