Территория Холода

— Ты как? Пришла в себя?

Принцесса хватает меня за руку, и я помогаю ей встать. Она бросается мне на шею и начинает плакать. Я стою истуканом, затем буквально заставляю себя приобнять ее и осторожно похлопать по спине. Вся одежда у нее мокрая и противно-холодная. Хочется отстраниться, но Принцесса цепляется за меня слишком отчаянно, чтобы я мог себе такое позволить.

— Ну все, все, — улыбаюсь. Ободрение у меня получается лучше, чем проявление нежности, в которой Принцесса так нуждается. — Все уже хорошо.

Принцесса продолжает плакать. Я поворачиваюсь к Старшей и беспомощно смотрю на нее. У нее очень взрослый и усталый взгляд, и почему-то это ее мне сейчас хочется заключить в объятия. Приходится подавить свое нелепое желание и доверить его своей толстовке.

— Надо отвести тебя в комнату, — говорю Принцессе. — Идем.

Она безропотно подчиняется и ничего не говорит.

Старшая следует за нами тенью, кутаясь в мою толстовку. Я рад, что она не пытается мне ее отдать, несмотря на то, что и сам замерз (я уж молчу о Принцессе).

Путь до комнаты на четвертом этаже кажется жутко долгим, и, когда мы добираемся, я не могу скрыть предвкушения от расставания с Принцессой. Она поворачивается ко мне и виновато на меня смотрит.

— Извини, пожалуйста, — лепечет она. — Я… не знаю, что случилось, но я хотела, чтобы этот вечер прошел не так. Я хотела…

Качаю головой, перебивая ее. Мне совсем не хочется слышать, зачем она оказалась в коридоре третьего этажа.

— Не надо, — говорю как можно мягче. — Тебе сейчас лучше отдохнуть и набраться сил. И извиняться тебе не за что.

Принцесса улыбается обезоруживающей улыбкой брошенного ребенка, от которой я чувствую себя последней скотиной, но мелочно отвожу взгляд вместо того, чтобы улыбнуться в ответ.

— Еще увидимся, — выдавливаю через силу.

Принцесса опускает голову и отступает на шаг. Почему-то жду, что она спросит: «Обещаешь?», чтобы меня добить, но она этого не делает.

— Я пойду, — беззащитно улыбается она и, обняв себя одной рукой, открывает дверь и пропадает в комнате.

Старшая прислоняется к стене и устало трет руками лицо. Злорадный облик выветрился, словно его смыло душем и прикрыло моей толстовкой. Теперь вид у нее такой, будто ей стыдно. Совсем слегка.

— А ты в какой комнате? — развожу занавески тишины между нами. Вопрос и вправду интересный: я ведь никогда прежде не бывал в ее комнате. Только она бывала в моей.

Старшая обращает на меня внимание так, будто только что вспомнила о моем присутствии. Во взгляде почему-то нотки затравленности.

— В этой, — тихо отвечает она.

Округляю глаза. Почему-то мне и в голову не могло прийти, что Старшая и Принцесса — соседки. Ничего необычного в этом нет, но я почему-то удивляюсь.

— О, так я… тебя проводил? — глупо усмехаюсь я. Едва это вылетает из моего рта, жду, что Старшая вспылит и отпустит одну из своих колючек, но этого не происходит.

— Выходит, что так, — кисло усмехается она.

Пока я пытаюсь понять, что меня смутило больше, — отсутствие колкости или что-то в ее тоне, — Старшая снимает мою толстовку и протягивает мне.

— Спасибо, — говорит она.

— Даже так? — усмехаюсь я. — Простое человеческое «спасибо»?

Мне это кажется отличной шуткой ровно до того момента, пока Старшая не поднимает на меня испепеляющий взгляд, а я не осознаю, что капитально влип.

— Да, так, — шипит она, распаляясь. — А что, недостаточно фанфар для героя? — Ее речь снова становится ядовитой. — Надо было расплакаться у тебя на шее и губки бантиком сложить? Уж извини, ты не по адресу!

— Слушай, я же не…

— Дорогу назад сам найдешь! — перебивает она, не давая мне договорить.

Я замираю с открытым ртом, в котором спиралью закрутились попытки сгладить конфликт, но Старшая уже явно не настроена меня слушать. Она толкает меня в грудь рукой, в которой все еще сжимает толстовку, отпихивает меня в сторону и заходит в комнату, хлопая дверью так, что я еще несколько секунд слышу в ушах легкий звон.

Стою в темноте коридора с толстовкой в руке и таращусь в дверь, не решаясь ворваться туда и продолжить разговор. Внутри уплотняется дурно пахнущее ощущение, что я непоправимо все испортил.

Глава 17. О позоре, гневных тирадах и гаданиях

СПАСАТЕЛЬ

От прилетевшего мне в щеку комочка бумаги дергаюсь и едва не падаю с подоконника, на котором и так умещаюсь, только если свешиваю ногу и упираю ее в батарею. Далай-Лама отвлекается на мое вздрагивание и оценивающе цокает.

— Где-то там пробегала внутренняя гармония, — кривовато улыбается он. — Ты не терял случайно?

Меня хватает только на то, чтобы выразить свое ворчание одними глазами и снова уставиться в темноту за окном, замерзая под открытой форточкой. Спать все равно не получается. И не получится, даже если заставлять себя. Завтра на уроках опять буду клевать носом, но плевать! На очередной планерке на это обратят внимание нашего воспитателя Папируса, он придет, прошелестит что-то невнятное и оставит нас в покое.

— Спасатель, — окликает меня Стриж. Рот у него забит чем-то хрустящим. Поворачиваюсь к нему и вижу в руке соседа вафлю, из-за которой он весь перемазался шоколадом. — Ты чего? Как вернулся со своей прогулки, ты сам не свой.

— В мокрой одежде, — тихо замечает Сухарь, приподняв бровь от тетрадки, из которой только недавно вырвал последний лист и скатал его в комок, чтобы запустить в меня.

Недовольно отворачиваюсь. Говорить о том, что случилось в коридоре, мне совсем не хочется. Ни о странном припадке Принцессы, ни… вообще ни о чем не хочется. Зря я выбрался на эту прогулку! Но при мысли больше так не делать, ощущаю почти физическое удушье.

— Он не хочет рассказывать, — пожимает плечами Далай-Лама. — Но явно не потому, что понял, о чем для него эти путешествия. — Он внимательно смотрит на меня. — Или поэтому тоже?

— Ты озвучил одну очень верную мысль, — киваю я. Далай-Лама подается вперед, и я грозно сдвигаю брови к переносице. — Ты сказал, что я не хочу рассказывать.

Он надувает губы, но быстро приходит к выводу, что я прав, и возвращается к книге. В тридцать шестой, похоже, собрались все самые тихие. Вряд ли в этой комнате хоть раз бывали шумные попойки или вечеринки. Впрочем, даже если б они тут проводились, я бы, надо думать, сбегал.

Осознав это, становлюсь еще более недовольным и пялюсь в темноту за окном.

По дорожке кто-то с кем-то прогуливается. Только прибыв в интернат, я такому удивлялся, но теперь уже давно привык. Подумаешь, гуляет кто-то по ночам! Здесь и не такое бывает.

Какая-то мысль промелькивает так незаметно, что я толком не успеваю поймать ее за хвост, но в груди начинает отчетливо ныть. Невольно прикладываю к ней руку, меня тянет согнуться, но этого я не делаю.

Так, ну это уже ни в какие рамки! Не должно было это коридорное происшествие так на меня повлиять. Не могло… Но отчего же мне кажется, что причина моего взвинченного состояния именно в нем?

— Сухарь! — выпаливаю отчаянно. Пока сосед удивленно на меня пялится, я таращусь на него с не менее выразительным видом алчущего в пустыне. — Ты же встречаешься с Белкой из сорок седьмой, так?

Вопрос заставляет Сухаря напрячься и подобраться, как будто он собирается отстоять честь своей дамы.

— Она же, вроде, непростая девчонка. С характером, — упорствую я, чувствуя, что начинаю закипать. — Как ты умудряешься ничего не испортить?

Сухарь прищуривается.

— В каком смысле?

— Ну не совершать ошибок, после которых потом ходишь и думаешь, последняя это была ваша встреча или нет!

— В школе любая встреча не последняя, — дожевывая вафлю, тихо замечает Стриж.

Сухарь осторожно отклоняется назад, будто хочет увеличить и без того немаленькое расстояние между нами.

— А почему ты вдруг спрашиваешь о Белке?

— Для примера, ревнивец, — усмехается со своего места Далай-Лама. — Для примера. Сама она его не интересует, так что ты выдохни.

Бросаю на него предупреждающий взгляд, и он картинно опускает глаза в книгу, хотя теперь тоже прислушивается к разговору. Сухарь остывает и смотрит на меня с сожалением, хотя я совета хотел.

— Порчу, — в сердцах отвечает он. — Еще как порчу. Иногда я вообще не понимаю, чего она хочет. В ее присутствии я становлюсь совсем дурной. И каждый раз кажется, что сделаю что-то не так. Но никогда не знаю, что именно.

Я удивленно смотрю на него. Странно слышать такое от вечно чуткого и внимательного Сухаря, который, кажется, предугадывает желания других раньше, чем они сами понимают, чего захотят.

Сухарь замолкает, причем так сокрушенно, что мне теперь совестно: какого черта я его вообще про это спросил. В разговор вмешивается Стриж, разрушая не успевшую повиснуть тишину:

— Но Принцесса же не такая, — невинно замечает он. — С ней разве можно что-то испортить? С ней, наверное, даже поссориться трудно.

Далай-Лама проницательно буравит меня взглядом, и я надеюсь, что ему хватит мозгов не высказать то, что он обо всем этом думает. Ему хватает.

— С любой девчонкой может быть сложно, — отвечаю я. Голос, правда, звучит так, будто я огрызаюсь, и Стриж расстроенно опускает голову. Что ж такое! Что ни скажи, обязательно кого-нибудь заденешь. А мне же не положено, я же тут чертов «герой».

О чем для тебя эти путешествия?

Вздыхаю и невольно поворачиваюсь к окну, потом смотрю на висящую на спинке кровати черную толстовку, которую давал Старшей, и на душе скребут кошки. Мне не нравится, как все получилось. И хотя я могу найти тысячу и один аргумент, который меня оправдает в собственных глазах, на деле это почему-то не помогает.

Дверь тридцать шестой вдруг открывается, и я подскакиваю. Мне едва удается не дать себе понестись на звук очертя голову.

В дверях глашатаем разочарования появляется какой-то парень. Не сразу понимаю, откуда я его знаю. Лицо вытянутое, руки-ноги тощие, блеклые волосы стоят торчком, глаза темные. Кем бы этот парень ни был, я надеялся увидеть явно не его. Но вслед за ним показывается тот, кого мне хотелось бы лицезреть и того меньше.

— Принимай соседа обратно, тридцать шестая, — улыбается Майор. Как по мне, улыбка у него всегда неискренняя. Он притворяется добряком, а на самом деле я уверен, получает садистское удовольствие от мучений учеников на плацу. Он был бы менее смелым без поддержки администрации, но они с директором попеременно прячутся друг за друга, когда кто-то из них проштрафится.

Слова Майора, сказанные у двери, доходят до меня с легким запозданием и заставляют крепко задуматься.

Соседа, так он сказал. Это же Нумеролог! Как я мог забыть про него? Ведь благодаря ему я, можно сказать, заработал свою кличку. Когда…

Мысли сбиваются, глаза невольно пытаются отыскать за спиной Майора Старшую. И сейчас меня сильнее обычного злит, что она вечно за ним таскается. А еще больше злит то, что в эту самую минуту ее тут нет.

Майор кивает нам всем, задерживает на мне взгляд — я это отчетливо вижу, — и ретируется из комнаты. Нумеролог тоже обращает на меня внимание и подается вперед, чтобы пожать руку и по-человечески познакомиться.

— Привет, Спасатель, — невинно улыбается он, но я соскакиваю с подоконника, отстраняю его с пути и пулей вылетаю из комнаты вслед за Майором.

— Спасатель!

— Ты куда?

Стриж и Сухарь пытаются окликнуть меня, но я уже исчезаю из их поля зрения в темноте коридора. Размытый силуэт в камуфляже мне едва виден, я даже не уверен, что это Майор, а не какая-нибудь необъяснимая иллюзия.

— Стойте! — выкрикиваю в темноту.

Возмущающие плотный мрак коридора камуфляжные пятна замирают и делают оборот. Я иду в направлении Майора, опасливо держась за стену, потому что иначе запнусь: глаза привыкают к темноте ужасно долго.

— В чем дело, малыш? — спрашивает он. Будто специально дразнит, и на этот раз так тяжело не вестись.

Сжимаю кулаки и цежу сквозь зубы:

— Вам пора заканчивать свои интриги. Не знаю, чего вы пытаетесь добиться, но завязывайте уже с этим!

Майор молчит. Не могу разобрать в темноте, как он на меня смотрит, но его непонимание буквально проникает в прохладный воздух ученического корпуса. Опять прикидывается, что он тут ни при чем — что не пытается играть учениками, как извращенный любитель марионеток. Если б он это хотя бы признавал, честное слово, было бы проще его терпеть, но его лицемерие заставляет меня вспыхивать, как спичка.

— Может, ты пояснишь? — наконец спрашивает он.

— Хватит сталкивать нас со Старшей! Я прекрасно знаю, что это делаете вы!

Мне с трудом хватает выдержки не начать показывать на него пальцем, как на обличенного злодея. Представляю, как бы это глупо выглядело, учитывая, что разделяет нас буквально пара шагов.

Майор усмехается, но ничего не говорит. Это выводит меня из себя. Они оба — и он и Старшая, пусть бы катились к черту со своими интригами!

— Если хотите найти ей друзей, лучше погоняйте ее хорошенько в своей Казарме! — выпаливаю. Хочу остановиться, но слова уже полились, как из рога изобилия, и я ничего не могу с собой поделать. — Пусть наберется дисциплины и научится общаться с людьми! С ней же совершенно невозможно! Она себя вообще не контролирует, кидается на всех, как сумасшедшая! Все ей не то и все не так! Что ей ни скажи — в ответ какие-то колючки, претензии! Заканчивайте уже сталкивать нас с ней, мне это неинтересно, ясно вам?!

— Тебе не кажется, что…

— Я вам скажу, что мне кажется! — перебиваю и продолжаю повышать голос я. — Что она зря таскается за вами! Хорошему вам ее нечему научить! Она с вами становится только большим психом, чем изначально была! Не знаю, что за игру вы ведете, но она отвратительная! И вы со Старшей оба чокнутые! Отвалите от меня!

Майор молчит.

Эхо моей тирады разносится по коридору, темнота губкой впитывает ее и теперь уже никогда не отпустит. Я заливаюсь краской с головы до пят. Жалею о каждом слове, но назад ничего не воротишь. Мне кажется, что стены коридора вокруг меня просыпаются, начинают дышать и поворачивают к нам с Майором свои многочисленные уши. Еще секунда, и все сказанное мною проникнет в каждую трещинку в штукатурке, в каждую вентиляционную щель, достигнет каждой кровати, каждой душевой или туалетной комнаты. Все будут знать о моем отношении к Старшей. И, возможно, мое мнение кто-то разделил бы, но я не хочу, чтобы оно долетало до всех в таком виде. Я вообще не хочу, чтобы оно до всех долетало.