Меченый. (Меченый - 1)

Тьма такая густая, что ее, кажется, можно резать ножом. Она скрадывает расстояния, гасит звуки и вымораживает душу, как дыхание Полуночника .

Тихо. Чуть слышно шелестит трава и побеги папоротника, приминаемые нашими ногами. Изредка потрескивают попадающие под каблук ветки, да гулко бухает сердце, пытающееся вырваться из грудной клетки.

— Страшно? — замогильным голосом шепчет Волод.

— Нет! — отвечаю я.

— Врешь!

Вру. Но признаваться в этом не буду. Ибо не хочу становиться посмешищем для друзей моего младшего брата.

— Врешь!!! — снова восклицает Волод и останавливается.

— Вот еще... — фыркаю я, обхожу его силуэт и почти сразу же натыкаюсь на торчащий из земли сук.

Бедро обжигает резкой болью, а с пересохших губ срывается еле слышный стон.

— Что, опять ножку подвернула? — с издевкой спрашивает брат.

— Нет. Просто поцарапалась...

— Говорил, иди след в след?

Говорил. И не раз. Только в кромешной тьме Гая не видно не то что следов — земли. Поэтому я снова фыркаю:

— Иди уже, охотник... Я в порядке...

Волод что-то бурчит себе под нос, и я запоздало понимаю, что он сетует на то, что я — женщина!

— Слышь, мужчина! Ты обещал довести меня до ключа за десять минут, а мы идем уже больше часа. Может, ты заплутал? А, следопыт?

Последние полгода брат бредит о славе величайшего следопыта всех времен и королевств, поэтому моя издевка режет его без ножа:

— Мы на месте! Уже давно! — возмущенно восклицает он. — Просто я проверяю, насколько ты пуглива...

— Ну, и где твой ключ?

Волод хватает меня за руку и волоком тащит куда-то вправо. Прямо сквозь здоровенный куст лещины. Потом замирает и ехидно спрашивает:

— Слышишь?

Журчит. Вода. Где-то совсем рядом.

Вырываюсь и иду на звук. Облизывая пересохшие губы сухим, как прокаленная на сковороде соль, языком. И почему-то мечтаю не о лице суженого, а о вкусе холодной, как лед, воды...

...Вот он, Ключ Прозрения! В ложбинке между корней могучего лесного великана, спрятавшегося в самом центре Черного Гая. Малюсенькое зеркальце воды, в котором можно увидеть того, кто разделит с тобой Жизнь.

Не всегда, а только раз в году. В час, когда Ночь Темной Страсти готовится смениться новым днем.

Опускаюсь на корточки, перебрасываю косу за спину, наклоняюсь к воде и опять ловлю себя на мысли, что просто хочу пить...

Нет, не просто — что ХОЧУ ПИТЬ! Безумно!! Что готова продать душу Двуликому за один-единственный глоток воды!!!

Мысль о продаже души Богу-Отступнику, мелькнувшая на краю сознания, отчего-то не пугает. Ибо вода — вот она. Передо мной. На расстоянии ладони от губ...

Склоняюсь еще ниже, вытягиваю губы...

...и просыпаюсь.

Осознав, что это был просто сон, плачу. Без слез... Потом захожусь сухим кашлем и замолкаю — пересохшее горло невыносимо саднит.

Пытаюсь пошевелить распухшим языком и морщусь — он еле двигается и так и норовит прилипнуть к небу.

А еще болят глаза — такое ощущение, что под веки насыпали пригоршню песка.

С трудом поворачиваю голову влево, смотрю на тоненький белый контур, возникший вокруг двери, и криво усмехаюсь: ну наконец-то! Рассвело...

— Пи-и-ить... — доносится из темноты. — Ларочка, дай попить, пожалуйста...

Бездушный. Все еще бредит...

Значит, пока жив...

Усмехаюсь. Заставляю себя встать, на негнущихся ногах подхожу к двери и кое-как отодвигаю в сторону неподъемный засов. Толкаю створку от себя и выглядываю наружу.

Страха нет. Вместо него — равнодушие. Холодное, как вода в Ключе Прозрения. Или дыхание Полуночника: двое суток без капли воды способны высушить не только тело, но и душу.

Делаю шаг, затем другой, смотрю под ноги и... падаю на колени: на узеньких листиках и желтых лепестках гусиного лука — капельки росы!!!

Ползаю по земле, слизываю каплю за каплей и наслаждаюсь непередаваемой сладостью искрящихся на солнце бусинок.

Минуту... Две... Пять... А потом из лесу раздается до смерти надоевшее рычание и визг.

'Волки...' — мелькает в голове. — 'Все еще тут...'

Тут же возвращается страх. И я, мгновенно оказавшись на ногах и не отрывая взгляда от блестящих капелек недопитой росы, медленно пячусь к дому...

...Задвинув засов на место, я поворачиваюсь спиной к двери и обессиленно сползаю на пол: стая не ушла. Значит, покинуть охотничью избушку, найти какой-нибудь ручей и напиться еще сегодня я не смогу. А завтра... завтра я умру от жажды.

Закрываю лицо ладонями и чувствую локтями и грудью легкий холодок.

Непонимающе таращусь на собственный камзол и расплываюсь в идиотской улыбке: он мокрый! Насквозь! От груди и до края подола! А штаны — так вообще, от пояса и до голенищ сапог!!!

Мигом оказываюсь на ногах, раздеваюсь до нижней рубашки и, нащупав самый влажный участок ткани, скручиваю ее жгутом. А потом припадаю к ней губами...

— Пи-и-ить...

Вздрагиваю, как от удара. Пялюсь в темноту. Потом опускаюсь на пол рядом с Бездушным и осторожно прикасаюсь ладонью к его лбу.

Кожа сухая и очень горячая.

В памяти, как по заказу, всплывает фраза из заученного наизусть 'Жизненника ':

'При длительном недостатке живительной влаги человек начинает испытывать жажду. Сначала у него пересыхают губы, рот и язык, потом сухость стягивает глотку. Через двое суток начинается жар. Биение жил на шее, запястьях и в паху учащается, кожа становится сухой и очень горячей. Появляется лихорадочное возбуждение и беспокойство. Человек может впасть в забытье и начать бредить. Если такое состояние продолжается еще сутки, то наступает неминуемая смерть...'

— Он умрет... Сам... — с кривой усмешкой шепчу я. — За ним — я...

А через мгновение с ужасом понимаю, что моя рука уже прижимает мокрую ткань к его губам...

— Спасибо, Ларка... — шепчет Кром. И у меня обрывается сердце: в его голосе я чувствую ЛЮБОВЬ! Ту самую, настоящую. О которой мне столько рассказывала мама.

Закусываю губу и невидящим взглядом таращусь во тьму. Пытаясь как можно точнее вспомнить то, что брат Димитрий говорил о слугах Двуликого. Вернее, об испытываемых ими чувствах:

'Бездушные — это оболочка, несущая в себе отпечаток воли Бога-Отступника. Живое воплощение его желания убивать. Поэтому они испытывают только половину чувств, доступных обычному человеку. И эта половина — темная.

Злость... Бешенство... Отвращение... Презрение... Ненависть... — слуги Двуликого живут и дышат Тьмой. И в этой Тьме нет ни одной светлой искорки.

Как бы вы ни старались, Бездушные никогда не почувствуют ни нежности, ни уважения, ни любви, ни сострадания. Они ненавидят даже своих родных — мать, которая подарила им жизнь. Отца, чья кровь струится в их жилах. Детей, которых они породили. И эта ненависть выжигает их изнутри.

Не ищите в них Света. Ибо его в них нет...'

'Не ищите в них света. Ибо в них его нет...' — мысленно повторяю я. Потом склоняюсь над Кромом и смотрю на его лицо, пытаясь найти на нем отблески души ...

Вертикальной складки между вечно насупленными бровями нет. Куда-то делись и морщины вокруг рта. Обычно плотно сжатые губы расслаблены, и жадно тянутся к влажной ткани.

Взгляд падает на жуткий шрам на его щеке. Пугаюсь. А потом мысленно усмехаюсь: это не отблеск души, а след пережитого...

Кадык, обтянутый кожей, дергается вверх-вниз, и я снова слышу горячечный шепот. На этот раз не мольбу, а утверждение:

— Какая ты у меня красивая...

Отшатываюсь. С ужасом вспоминаю, что сижу в одной нижней рубашке. Вспыхиваю... и криво усмехаюсь, сообразив, что это говорится не мне. А той самой Ларке, с которой он бредит все эти двое суток.

Снова склоняюсь над его лицом и, подумав, выжимаю на его губы еще одну капельку воды...

— Спасибо, Ларка... — снова хрипит Кром. А потом открывает глаза.

В них — Бездна. Бездна благодарности. И такая искренняя любовь, что у меня захватывает дух и начинает щипать глаза.

— Еще... — просит Бездушный. — Хотя бы глоток...

— Воды нет... — выдыхаю я. — Совсем... Это — роса. С моего камзола...

Взгляд тускнеет. Губы сжимаются. А между бровей снова появляется глубокая вертикальная складка.

— В балке... ошую... родник...

— Там волки...

— Ясно... — одними губами произносит он и затихает.

Ненадолго. Минут на десять. Потом осторожно перекатывается на правый бок и пытается встать.

Превращаюсь в слух: при таком количестве незаживших ран он должен стонать от боли. Или, хотя бы, скрипеть зубами!

Ан нет — молча становится на колени, встает, поправляет чекан и шагает в угол. К здоровенному сундуку, окованному железными полосами.

'Поднимет крышку — начнут кровоточить раны...' — мысленно вздыхаю я, вскакиваю на ноги и успеваю помочь до того, как он до нее дотягивается.

— Спасибо... — шепчет Кром. С самой настоящей благодарностью! И не к какой-то там Ларке, а ко мне!!!

'В них нет Света?' — ошалело спрашиваю себя я. — 'А это что?!'

Он нагибается... Медленно-медленно... Достает из сундука гнутый котелок, выпрямляется и, пошатнувшись, поворачивается к двери...

— Ты куда? — спрашиваю его я.

— За водой...

И улыбается.

Неуверенно.

Так, как будто не делал этого с самого детства...

Глава 19. Кром Меченый.

Второй день первой десятины третьего лиственя.

...Три из четырех переметных сумок, позаимствованных мною у вассалов графа Варлана взамен наших, сгоревших вместе с постоялым двором, оказались разодраны, а их содержимое — разбросано по поляне. Впрочем, большая часть их несъедобного содержимого не пострадала. Да и съедобного — тоже: волки не позарились ни на сверток с вареной репой, ни на десяток головок чеснока, ни на полотняные мешочки с крупами и зерном. А так же не тронули склянки с целебными мазями, связки арбалетных болтов и инструменты для ремонта сбруи. Зато вымазали в крови почти всю сменную одежду, погрызли кожаные фляги с водой и вином, и сожрали все вяленое мясо, овечий сыр и вареные яйца.

Поэтому к охотничьему домику я возвращался с добычей: в полотняном мешке, найденном мною в одной из сумок, находились крупы, остатки овощей, пять когда-то чистых нижних рубах, трое штанов, четыре десятка арбалетных болтов. И кое-какая мелочь вроде свертка с мыльным корнем, двух баночек целебной мази и кусков ткани, используемой для перевязки ран. А у меня на поясе висел трофейный арбалет — неплохое средство для выживания. Особенно для тех, кто не в состоянии нормально передвигаться. И может пользоваться только одной рукой...

...Увидев меня выходящим из леса, баронесса д'Атерн, выглядывавшая в щелку между неплотно прикрытой дверью и косяком, мгновенно распахнула ее настежь и настороженно спросила:

— Стая ушла?

Я молча кивнул: ушла. Скорее всего, на охоту.

— Точно? Я их слышала! Совсем недавно!!!

Кивнул еще раз.

Она густо покраснела, опустила взгляд и еле слышно прошептала:

— А ты не сводишь меня к роднику? Мне надо... Очень...

Я пожал плечами и мысленно обозвал себя придурком — только что затянувшаяся рана на плече полыхнула пламенем, а порез на спине неприятно защипал.

Гримасу, возникшую на моем лице, баронесса приняла за отказ. И помрачнела. Пришлось говорить:

— Свожу...

— Спасибо... — с благодарностью выдохнула она.

Эмоции, вложенные в это коротенькое слово, шарахнули меня, словно кувалдой — на моей памяти ни один дворянин никогда не благодарил простолюдина! А об искренности по отношению к нам, наверное, и не слышали. Поэтому я сначала удивленно приподнял бровь, а уже потом склонил голову. Ну, вместо 'пожалуйста'.

Увы, увидев мое удивление и движение брови, ее милость потемнела взглядом и ушла в себя. А движение головы уже не увидела...

...Ввалившись в дом, я положил на стол мешок с добычей, снял с пояса арбалет и прислушался к своим ощущениям: сил, чтобы дойти до балки и вернуться обратно, почти не было. Да и желания — тоже.

'Надо...' — угрюмо подумал я, высыпал из мешка заляпанные кровью рубахи, перевязочный материал, мыльный корень, взял их левой рукой, вцепился в посох и повернулся к двери:

— Пошли?

Увидев окровавленные тряпки, леди Мэйнария отшатнулась и побледнела.

Пришлось ее успокаивать:

— Волки порвали переметные сумки...

— Наши?

— Наши сгорели. Эти я снял с коней оранжевых...

— А арнотта в них не было? — спросила она и покраснела еще гуще.

Я отрицательно помотал головой.

Баронесса сокрушенно вздохнула, подхватила давно опустевший котелок и вышла наружу...

...Последние шаги до родника я прошел на одной силе воли — тело, еще не восстановившееся после многократного использования Благословения Двуликого, настоятельно требовало отдыха. Поэтому не понял, почему на лице леди Мэйнарии появилось затравленное выражение, а в глазах потухли появившиеся было огоньки.

— Это что, и есть родник? — мрачно спросила она, глядя на тоненькую струйку воды, вытекающую из крошечной лужицы, прячущейся между корней кряжистого дуба.

Я кивнул.

— А ничего побольше и пополноводнее тут нет?

Я развел руками. Вернее, только правой:

— Далеко. Не дойду...

Баронесса закусила губу, тряхнула спутанной гривой и вытаращила глаза. Видимо, чтобы удержать наворачивающиеся слезы. Потом сглотнула, опустила взгляд и попросила:

— Ты... не отвернешься? Мне... мне надо ополоснуться...

Я снова кивнул, доковылял до ближайшего дерева, прислонился к стволу — так, чтобы леди Мэйнария оказалась у меня за спиной. И уставился на массивный корень, торчащий из земли в локте от моих ног.

'Сяду — засну...' — угрюмо подумал я. Потом подумал и добавил: — 'А если не сяду — засну стоя. А потом упаду...'

Сел. Вытащил из ножен кинжал и принялся колоть себя в бедро. Прямо через штанину.

Помогало, но недолго — через некоторое время сознание затянуло мутной пеленой, а перед внутренним взором замелькали картинки из далекого прошлого...

...С высоченного ореха, растущего рядом с городским домом Тьюваров, видно не очень много — вращающееся бревно с лапами-отростками, вокруг которого постоянно скачет кто-нибудь из вассалов графа Виллефорда, часть площадки для поединков один на один и пара вкопанных в землю досок с намотанными на них пеньковыми веревками.

Оказывается, на этих досках отрабатываются удары кулаком, локтями и ногами.

Граф Ареник появляется в поле моего зрения довольно часто — большую часть времени, проводимого им дома, он находится тут. Оттачивает какие-то безумные движения с мечом и щитом, мечом и кинжалом и двумя ножами, сражается с одним, двумя и тремя противниками одновременно, стреляет из арбалета, бросает в цель метательные клинки и зачем-то тягает тяжеленные камни.

Каждое его движение исполнено скорости и мощи. Еще бы — к его услугам лучшие учителя мечевого боя во всем Вейнаре. И не последние несколько лиственей, а с самого детства. Поэтому побеждает он почти всегда. И практически всех.

Смотреть, как он вскидывает руки после очередной победы, невыносимо. Потому что в эти мгновения я представляю на месте побежденных себя. Или Ларку. Или маму.