Меченый. (Меченый - 1)

Глава 1. Король Шаграт Второй, Латирдан.

...Ухо снова обожгло болью. Такой острой, что Шаграту стало не до письма. Аккуратно отложив в сторону перо, он прикоснулся к мешочку с солью, привязанному к щеке, и недовольно поморщился: тот оказался лишь ненамного теплее его руки.

— Уже остыл, сир? — поинтересовался телохранитель.

— Да... Пусть Риман принесет горячий...

Шуго кивнул, скользнул за тяжеленную портьеру, открыл дверь в коридор... и, получив страшный удар в грудь, взлетел в воздух.

Время дрогнуло и остановилось: телохранитель еще летел спиной вперед, прижимая подбородок к груди, округляя плечи и пытаясь выхватить из ножен меч, а Шаграт уже рвал жилы, чтобы опрокинуть тяжеленное кресло и выскользнуть из-за стола.

...Еле слышный скрип подлокотника... Треск портьеры, разрываемой чьим-то клинком... Вспышка боли в ушибленном колене... Шлепок ладони Шуго о пол... Лязг его кольчуги во время переката через спину...

...Пестрые ворсинки ковра, увешанного фамильным оружием... Отблеск пламени свечи в лезвии боевого топора, висящего под щитом с родовым гербом Латирданов... Скрюченные пальцы десницы, пытающиеся дотянуться до рукояти спаты...

...Рукоять спаты , обтянутая шершавой кожей иннара , прыгнула в ладонь — и время устремилось вперед. Вдвое быстрее, чем обычно: за спиной Шаграта коротко свистнул меч, хрустнули перебиваемые кости, и раздался булькающий хрип из перехваченного горла...

'Кого-то достал...' — мысленно отметил король, сорвал со стены кулачный щит и развернулся...

...Безголовое тело со вскинутым вверх обрубком правой руки и отставленной в сторону левой еще стояло. А Шуго уже тянулся к следующему — воину в цветах Латирданов(!), заносящему над головой маграсский чекан. И что-то неразборчиво хрипел...

'Ухо... д-дите... с-сир-р-р...' — с трудом разобрал Шаграт. Потом увидел, что телохранитель прижимает левую руку к боку, разглядел пятно крови на месте его падения и бросился к камину...

...Два прыжка до стены, рывок за кованый держатель для факелов — и статуя Вседержителя , стоящая в нише, бесшумно отъехала в сторону. И открыла узкий проход в потайной коридор...

— Сзади!!! — хрипло прорычал Шуго, и король, не раздумывая, бросился на пол.

Над головой дважды звякнуло...

'Арбалетчики у них не очень...' — отстраненно отметил Латирдан. И, не вставая на ноги, на четвереньках влетел во тьму...

...Статуя возвращалась на место так медленно и неторопливо, как будто с той стороны ее пыталась удержать упряжка волов. А, встав на место, еле слышно щелкнула, и... поползла обратно!

Отчаянно рванувшись, Шаграт изо всех сил всадил спату в щель под запорным кольцом и попробовал провернуть клинок.

В стене что-то хрустнуло, и статуя, успевшая сдвинуться на полторы ладони, остановилась...

'Все равно отодвинут...' — обреченно подумал король. Потом вспомнил про арбалетчиков и, по привычке считая шаги, бросился во тьму...

'...На развилке — налево. Пройти семь локтей прямо. Остановиться, упереться ладонью в правую стену и наступить на приступочку рядом с левой. Десять локтей в распоре, потом вернуться на пол и пройти еще четыре. Ошую — лестница...' — свернув в неиспользуемый проход, король мысленно воспроизводил текст, заученный наизусть еще в глубоком детстве. — 'Спуститься на восемь ступеней, перепрыгнуть через три следующие, два раза подскочить на месте — и одесную откроется ниша. Не сходя с места, потянуть за кольцо в полу и дождаться щелчка...'

Спустился, перепрыгнул, подскочил... и грязно выругался: в глубине открывшегося хода раздался истошный крик, потом жуткий хруст костей, перемалываемых какой-то из ловушек, и разъяренный рев:

— Чего встали, олухи? Впере-е-ед!!!

'Они уже в подземельях. Значит, в город не выйти. В сад, наверное, тоже. Что ж, придется спускаться с башни...' — угрюмо подумал Шаграт, развернулся, представил, где должна находиться нужная ступенька и прыгнул...

...Когда король вернулся к развилке и свернул в хорошо знакомый коридор, ведущий в Северную Башню, со стороны кабинета донесся треск раскалывающегося камня.

'Статуя Вседержителя!!!' — ошеломленно подумал Шаграт. Потом представил себе горящий праведным гневом взгляд брата Униара и мстительно усмехнулся: в ближайшем будущем кого-то из заговорщиков ждала 'Беседа с Господом' — трехдневное пребывание в 'келье' на лобной площади Аверона . А потом четвертование — если, конечно, жертва переживет эту 'беседу'...

— Если хочешь на это полюбоваться — поторопись. А то встретишься с Вседержителем раньше этих несчастных... — вслух пробормотал король и сорвался с места...

...Чтобы успокоиться и отвлечься от вернувшейся боли в ухе, король считал пройденные ловушки и пытался понять, сколько времени потребуется преследователям, чтобы облазить весь подземный лабиринт и добраться до Северной Башни. Получалось, что не очень много — от двадцати минут и до часа .

'Если поторопиться, то успею добраться до Варравки. Я — без кольчуги и лат, значит, десять минут на плаву как-нибудь продержусь. А там — заброшенные шахты, и...'

Представлять свои скитания по штрекам, осыпающимся от старости, королю не хотелось. Сосредотачиваться на пульсирующей в ухе боли — тоже. Поэтому, перепрыгнув через плиту с сюрпризом, сбрасывающую незваного гостя в колодец, утыканный остро отточенными кольями, он попытался пересчитать, какое количество заговорщиков найдут свою смерть в этих коридорах.

Получилось, что порядка сорока.

'Сорок человек, посвященных в заговор, это много. Даже очень...' — подумал он. Потом вспомнил тон, которым старший группы, пробравшейся в подземелья со стороны Южного рынка, гнал своих людей вперед, и вздохнул: в этой группе были не посвященные, а самое обычное 'мясо'. Смертники, являющиеся расходным материалом для любого мятежа...

...Добравшись до нужного места, Шаграт отодвинул в сторону крышку смотрового глазка и припал к ней ухом. И еле удержался от стона: от прикосновения к холодной стене оно резануло такой болью, что на глаза навернулись слезы. Пришлось прикладывать левое. И вслушиваться 'через не могу'.

На лестнице оказалось тихо — ни звуков шагов, ни лязга оружия, ни голосов.

Выждав с минуту, король пропихнул в дырку монетку и снова припал к отверстию.

На звон золотого не среагировал никто...

— Значит, заговорщики — только в Западном крыле... — буркнул он, снял с себя камзол, намотал его на левую руку, проверил, как выходит из ножен кинжал, и прикоснулся к торчащему из стены кирпичу. Тот чуть заметно дрогнул — и часть стены медленно ушла в пол.

Выскользнув на лестницу, Латирдан остановился и снова превратился в слух. Внизу, в помещении, которое голубятники использовали как хранилище для топоров, пил и всякой дряни, было тихо. А сверху раздавалось приглушенное воркование голубей и чуть слышный скрип половиц. Потом скрипнула дверца одного из паровочных ящиков, и до короля донесся расстроенный вздох старого Мешвара:

— Ну и что мне теперь с тобой делать?

Король выхватил кинжал и прижался к стене.

— Вокруг столько красавцев-ветерков , а ты повелась на обычного носача ! Эх, дуреха ты, дуреха...

'С голубями разговаривает...' — облегченно выдохнул Латирдан, бесшумно поднялся по лестнице до машикулей , выглянул наружу и... в сердцах помянул Двуликого : в зеркале воды, подернутом легкой рябью, отражался край рва. И перевернутые вверх ногами всадники на черных, как смоль, лошадях на самом его краю...

...— Ваше величество, это вы? — услышав голос короля, испуганно воскликнул Мешвар.

— Я, я... — прорычал монарх, в два прыжка преодолел оставшиеся ступени и ворвался на голубятню.

Голубятник тут же бухнулся на колени, прижался лбом к полу, усыпанному пшеном и заляпанному голубиным пометом, и затараторил:

— Не велите казнить, сир! Я недоглядел — Пушинка спуталась с носачом, и теперь...

— Двуликий с ней, с твоей Пушинкой!!! — рявкнул король, сорвал с левой руки камзол, огляделся по сторонам и, выбрав паровочный ящик помассивнее, попробовал сдвинуть его с места.

Ящик сдвинулся на пядь и застрял.

— Ну, что встал? Помогай! — воскликнул он и, дождавшись, пока старик возьмется поудобнее, скомандовал: — Толкай!!!

Ящик скользнул вперед и перекрыл входной люк.

— Кидай внутрь мешки с пшеном. Живо!!!

Мешвар начал служить на голубятне еще при деде Шаграта, поэтому прекрасно знал, чем чревато неповиновение — мгновенно забыв про порченую голубку, он проковылял к ларю с кормом и вытащил из него тяжеленный мешок.

— Все, какие есть... — на всякий случай уточнил монарх, потом вытер перепачканные ладони о штаны и открыл шкаф с писчими принадлежностями.

— Может, писаря позва-... — начал, было, голубятник, потом наткнулся на бешеный взгляд сюзерена и побледнел: — Простите, сир! Уже несу следующий!

Срывать злость на ни в чем не повинном старике было глупо, поэтому Шаграт заставил себя успокоиться, вытащил из шкафа связку перьев, чернильницу, стопку листов пергамента и металлическую тарелку с песком, перетащил это к столу, за которым обычно трудился писарь, и упал в продавленное кресло...

...Очиненное перо обмакнулось в чернила, и десница короля самолично вывела на листе малюсенькие буквы:

...Пятый день четвертой десятины второго лиственя ...

Сообразив, что тратит время зря, Шаграт скомкал лист, отбросил его в сторону и взялся за следующий:

...В Авероне — мятеж. Жду. Шаграт Второй, Латирдан...

— Запечатай и отправь графу Мирдиану Уллирейскому... — присыпав письмо песком, приказал король. Потом осторожно прикоснулся к больному уху, поморщился, стянул с пальца перстень-печатку, аккуратно поставил ее на стол, пододвинул к себе следующий лист... и сообразил, что Мешвар перестал таскать мешки. — Не сейчас, а когда завалишь люк. А я пока напишу остальные...

Глава 2. Кром Меченый.

Четвертый день четвертой десятины второго лиственя.

...Пламя взлетает по стенам сарая, как белка на вершину сосны. И, на мгновение замерев у конька крыши, прыгает ввысь. Туда, где в разрывах угольно-черных облаков мелькает мутный желтый глаз Дэйра . Вытянувшись на десяток локтей, оно замирает, а потом рассыпается мириадами искр, которые устремляются вниз. К земле, залитой кровью и заваленной бьющимися в агонии телами...

Делаю шаг... потом второй... Стряхиваю с плеч навалившуюся тяжесть... Не глядя, отмахиваюсь засапожником...Ощущаю, как вздрагивает чье-то тело, прыгаю в огонь и...

...и просыпаюсь.

По щеке скатывается слеза. Торопливо смахиваю ее рукой, вслушиваюсь в непрекращающийся шелест над головой и криво усмехаюсь: это не я. Дождь...

Приподнимаю голову и смотрю под стреху крыши. В чуть посветлевшую пелену дождя. Поминаю Двуликого и снова опускаю голову на котомку.

За спиной раздается испуганный шепоток:

— Проснулся...

Переворачиваюсь на другой бок, вглядываюсь в темноту, слышу испуганный вскрик и усмехаюсь еще раз: да, я проснулся. И сейчас уйду...

Чуть подрагивающие пальцы правой руки привычно нащупывают посох, пробегают по зарубкам, прикасаются ко вчерашней и... замирают: это еще не конец Пути: впереди — еще полтора пальца гладкой древесины, до блеска отполированной моими ладонями.

Полтора пальца — это много. Очень много. Но, как говорил Арл, 'не мы выбираем Дорогу, а она — нас'...

Удерживаю тяжелый вздох, готовый сорваться с губ, подтягиваю к себе котомку и слезаю с повети . Поворачиваю голову вправо, потом влево... и натыкаюсь на до смерти перепуганный взгляд тощего рыжеволосого мальчишки в насквозь промокшей рубахе и до ужаса грязных портках.

— Э-э-э... — мычит он и закашливается...

Поудобнее перехватываю посох, забрасываю котомку на плечо, берусь за ручку двери и останавливаюсь, услышав полупридушенный шепот:

— Ваша милость! Н-не побрезгуйте! Чем богаты, тем и...

Киваю, протягиваю руку и останавливаю ее перед его лицом.

Малец набирает в грудь воздуха, зажмуривается и протягивает мне перевернутую вверх дном крышку бочки, на которой лежит краюха черствого хлеба, закаменевший кусок овечьего сыра и половинка вареной репы.

С сеновала раздается завистливый вздох.

Криво усмехаюсь: да, так 'везет' далеко не каждому...

Скидываю с плеча котомку, развязываю узел и молча забрасываю в нее еду.

Малец непонимающе моргает, потом вглядывается в мое лицо, пятится назад, натыкается спиной на стену и торопливо чертит в воздухе отвращающий знак:

— С-спаси и сохрани... С-спаси и сохрани...

На сеновале кто-то перепуганно икает. А потом начинает истово шептать 'Славословие...'

Равнодушно пожимаю плечами, возвращаю котомку на место и толкаю дверь. Ногой. И натягиваю на голову капюшон, только оказавшись во дворе...

...Постоялый двор 'Сломанная стрела' уже проснулся: со стороны свинарника доносится истошный визг поросят; пара мальчишек лиственей восьми-десяти, нагруженные дровами, пытаются перебраться через лужу, разлившуюся перед входом на кухню; хмурый, как небо над головой, кузнец задумчиво пялится на правое переднее копыто каурой кобылки. Изредка убирая со лба мокрые пряди волос.

Вглядываюсь в серую пелену, нависшую над городом, пытаясь высмотреть в ней хоть какие-то признаки окончания дождя, и не нахожу.

В этот момент из черной двери вылетает юноша в цветах де Герренов, вжимает голову в плечи и несется в каретный сарай.

Не успевает он юркнуть в щель между створками дверей, как на втором этаже постоялого двора распахивается окно, и высунувшаяся наружу дородная дама истошно вопит:

— ...и пелерину!!!

Поплотнее запахиваюсь в плащ и решительно выхожу из-под навеса: 'Осталось полтора пальца. И...'

...Кривые улочки и подворотни Клоповника крайне немноголюдны: большинство жителей этой слободы так или иначе служит Ларрату , поэтому возвращается в свои дома перед самым рассветом. Однако пройти мимо нее я не могу: где, как не тут, можно наткнуться на желающих взять плату кровью?

Увы, сегодня Двуликий точно смотрит не на меня : за четыре часа скитаний я натыкаюсь только на парочку усталых сутенеров, одного резака и десяток потрепанных роз . И не срисовываю ни одного, даже самого завалящего, насильника, грабителя или убийцы!

...К полудню, до смерти устав от ненавидящих взглядов и порядком проголодавшись, улавливаю запах подгорелого мяса и сворачиваю в безымянный переулок.

Третий дом одесную пытается казаться постоялым двором: над его дверями приколочена самая настоящая вывеска, изображающая что-то вроде вставшей на дыбы коровы, а под ней накарябано что-то непонятное. Вроде 'К...лев...й ...ле...ь'

Перевожу взгляд на корову, присматриваюсь и с удивлением вижу черточки, напоминающие рога.

Хм, действительно олень...

Коновязи, кузницы и каретного сарая во дворе 'Коровы' нет. Как, впрочем, и самого двора: единственными четвероногими обитателями Клоповника являются его жители. Те, которые привыкли рвать друг другу глотки по поводу и без, жрать то, что дают, и каждый вечер надираться до синевы . Поэтому все это — лишнее.

Две двери, скорее всего, тоже не нужны. Ибо я при всем желании не могу себе представить дворянина, который по доброй воле решится зайти в этот сарай...

Тяну на себя ту, что посветлей, вхожу внутрь и наталкиваюсь на вышибалу — угрюмого мужика на голову выше меня, который, судя по ширине плеч и шеи, в юности был то ли молотобойцем, то ли каменотесом.

Громила оценивает мою внешность, натыкается взглядом на мой посох, отшатывается и сглатывает слюну:

— Спаси и сохрани!!!

Что ж, реакция — что надо.

Прохожу мимо. Останавливаюсь в шаге от ступеней, ведущих в зал, и вглядываюсь в темноту...

...Лучина горит только рядом со стойкой хозяина. А весь остальной зал не освещен. Искать свободный стол вслепую мне не охота, поэтому поворачиваюсь к вышибале и негромко интересуюсь:

— Есть, где сесть?

— Д-да, ваша милость! — выдыхает тот и, не дожидаясь следующего вопроса, указывает направление...

...Стол и лавка на удивление чистые. Но изрезаны ножами так, что напоминают алатские резные наличники. Или дорожку Пути на моем посохе.

Провожу пальцами по столешнице и мысленно вздыхаю: нет, ощущения не те. Потом сажусь спиной к стене, опускаю котомку ошую, прислоняю посох одесную, поудобнее передвигаю чекан и кинжал и, подумав, откидываю капюшон: здесь, в Клоповнике, видали и не таких...

...Подавальщица — дородная баба раза в полтора ниже и шире вышибалы — ломится ко мне, как лось во время гона. Не замечая мелких препятствий в виде столов, лавок и сидящих на них посетителей. Широченные бедра раскачиваются, как палуба корабля в шторм, а необъятная грудь подпрыгивает вверх-вниз, пытаясь выпрыгнуть через очень низкий вырез чем-то заляпанного платья. Без толку — ладонь, ширине которой может позавидовать иной кузнец, периодически заправляет ее обратно...

— Мяса. Хлеба. Пива... — отрывисто перечисляю я. Потом кладу на стол копье и сдвигаю его вперед.

Баба расплывается в улыбке... и застывает. Нет, не из-за меня: ее взгляд направлен в правый угол, а в глазах не страх, а раболепие:

— Смирения , мой господин...

— Тебе того же... — отрывисто бросает ее собеседник, обходит мой стол и садится напротив меня.

Провожаю взглядом колышущийся зад подавальщицы, неторопливо перевожу взгляд на непрошенного гостя и начинаю его разглядывать.

Седые, очень коротко стриженные волосы. Худое, скуластое лицо. Свернутый набок нос. Тяжелый, чуть раздвоенный подбородок, заросший курчавой бородой. Вислые, но довольно ухоженные усы...

Шеи не видно. Но, судя по плечам и предплечьям, особо мощной она быть не должна... Руки... руки интересные: тыльные стороны ладоней покрыты десятками мелких шрамов. Тонкие длинные пальцы с очень коротко остриженными ногтями шевелятся словно сами по себе. А на правом мизинце блестит тоненькое серебряное колечко. Вернее, перстень, в данный момент повернутый камнем вниз...

Гость спокойно ждет, пока я удовлетворю свое любопытство, потом демонстративно переворачивает перстень камнем вверх и, наконец, здоровается:

— Смирения... Или лучше сказать 'Забвения'?

Пожимаю плечами: попытки влезть в душу не цепляют уже давно...

— Ладно, обойдемся без приветствий... — без тени раздражения заявляет глава Меллорского братства Пепла , потом снимает с пояса кошель, вытряхивает его содержимое на ладонь и принимается складывать монеты друг на друга.

Складывает. Подравнивает получившийся столбик, а потом берет его тремя пальцами и ставит передо мной:

— Здесь десять золотых. Уходи...

Он что, сошел с ума?

Откидываюсь на стену, скрещиваю руки на груди и холодно интересуюсь:

— Ты пытаешься меня купить?

— Зачем? — удивляется мой собеседник. — Того, что ты ищешь, тут больше нет... И не будет, пока ты в городе... Слово ! А это... Это мое пожертвование Двуликому...

Душу тут же сковывает лед: слово главы Серых тверже алмаза. Поэтому я снимаю с пояса кошель, развязываю его и ссыпаю в него монеты:

— Я тебя услышал...

...Делать в городе больше нечего. Поэтому, доев, я выхожу на улицу и неторопливо бреду по направлению к Западным Воротам: до заката еще далеко, значит, я могу успеть пройти по тракту не один десяток перестрелов.

Прохожу по Угольному переулку, чуть не теряю сапог в луже на Горшечной, сворачиваю на Глиняную и останавливаюсь: от постоялого двора 'Три карася' и до Лобной площади колышется море мокрых людских голов.

Дальнего 'берега' не видно — он теряется в сплошной стене дождя.

Поднимаю взгляд к облакам, стираю с лица струйки воды и мысленно вздыхаю — кажется, надо идти в обход. Только вот в такую погоду Поточная превращается в самую настоящую горную речку и сбивает с ног даже коней. Идти через Кожевенную Слободу — слишком долго. Выходить из города через другие ворота — это лишний крюк.

Снова смотрю поверх голов, вздыхаю еще раз, поудобнее перехватываю посох и вламываюсь в толпу...

...Первые локтей десять я смотрю только вокруг себя, привычно выискивая масленые взгляды и шустрые руки меллорских ловкачей. Потом реагирую на очередной слитный рев толпы и догадываюсь посмотреть на виселицу.

В петлях болтаются три трупа. Четвертый зачем-то снимают... Удивленно приподнимаю бровь: для Божественного Прощения поздновато — он мертв . Да и веревка — цела. Для отправки на кладбище — рано: слишком свеж.

В это время стражники делают шаг назад — и один из повешенных медленно проворачивается вокруг своей оси.

Улавливаю какую-то неправильность, повнимательнее вглядываюсь в его лицо и... равнодушно опускаю взгляд: эта четверка — последняя зарубка на моем Пути.

Опускаю капюшон пониже, протискиваюсь между двумя писцами, пахнущими пергаментом и чернилами, и в этот момент вся толпа подается вперед. И замолкает...

Снова поднимаю взгляд, замечаю два сине-черных пятна, поднимающиеся по лестнице, ведущей на помост, и криво усмехаюсь: надо же, монахи пожаловали...

...Первым до трупов добирается Глас Вседержителя. И тут же вскидывает над головой символ своего сана — жезл с оголовьем, изображающим солнце:

— Снимите их немедленно!!!

Стражники сглатывают слюну и угрюмо опускают взгляды. Потом один из них решается и отрицательно качает головой:

— Простите, брат Афалий, но мы не имеем права! Мы выполняем приказ его милости капитана Жерома! А это — преступники, виновные в... э-э-э... В общем, перед смертью они снасильничали девицу Селинию, дочь Анвара Чирка из Кузнечной Слободы...

— Что ты несешь, солдат? — шипит монах, потом поворачивается к толпе, поднимает лицо к небу и прижимает десницу к груди:

— Прости его, Бог-Отец! Ибо не ведает он истины и упивается ядом своих заблуждений!!!

Стражник стискивает пальцы на древке алебарды и делает шаг вперед:

— Девица Селиния уже опрошена. Есть два свидетеля, которые ви-...

Второй монах — Перст Вседержителя — с грохотом бьет о помост своим посохом и ревет на всю площадь:

— Капитана Жерома сюда! Живо!!!

Стражник отшатывается, а братья во Свете, забыв про его существование, поворачиваются к толпе:

— Вчера вечером в Меллор пришел Двуликий...

...Говорят монахи красиво: заслушиваюсь даже я. И представляю, как по ночным улицам, заливаемым нескончаемым дождем, рыскает Бог-Отступник. Как он заглядывает в окна домов и вглядывается в лица детей, освещенные свечами и лучинами. Как отшатывается от дверей тех, чьи сердца пылают Светом Вседержителя. И как помечает те, за которыми живут неверующие — те, чьи черные души могут послужить проводником его злой воли.

Рыскает, конечно же, не один: в шаге за ним крадется один из его верных псов, нелюдь по прозвищу Меченый. И сжимает в потных ладонях иссиня-черный Посох Тьмы...

...Глас Вседержителя прерывает рассказ, делает эффектную паузу, переводит дух и продолжает всаживать в души своей паствы слово за словом:

— Двуликий силен и коварен: для того, чтобы ввергнуть девицу Селинию в бездну Неверия, ему хватило всего одного слова...

Еще одна пауза, во время которой монах гневно оглядывает толпу, и его голос превращается в рык:

— Да, всего одного слова! Слова лжи, сказанного ею на исповеди! Она согрешила, но решила, что молчание способно скрыть ее позор... Скрыло! Только не от Двуликого: ощутив ее слабость, Бог-Отступник проник в ее душу, отравил кровь и лишил Посмертия!!!

Люди, стоящие вокруг меня, бледнеют и почти одновременно чертят в воздухе отвращающие знаки.

— А когда на улицу вышли эти несчастные, она уже несла в себе его суть... Призывный взгляд... влажные губы... обнаженное бедро... — монах словно выплевывает слово за словом — и души наших братьев во Свете поглотило всепожирающее пламя греховной страсти...

Кривлю губы в ухмылке: да, 'страсть' была. На самом деле! Ибо четвертый насильник, пьяный до синевы, не слышал ни хруста перебиваемых позвонков, ни треска проламываемого черепа, ни диких криков тех, кто умирал в каких-то двух локтях от него...

— ...Они молили его о прощении! Однако Посох Тьмы не знает милосердия. Как и его бездушный хозяин. И выпил одну душу за другой...

— ...приблизив Нелюдь к Темному Посмертию... — еле слышно шепчет мужской голос за моим левым плечом.

Где-то на краю сознания вспыхивает почти забытая боль.

Чтобы не думать о прошлом, я привычно оглаживаю зарубки Пути и невесть в который раз за день мысленно повторяю:

'Осталось полтора пальца... Всего полтора пальца... И...'

Глава 3. Баронесса Мэйнария д'Атерн.

Пятый день четвертой десятины второго лиственя.

...Три цвета. Серый, белый и красный. Серый клинок, с кромкой, чуть подсвеченной алым. Белые блики на белогорском шлеме с роскошным красным плюмажем. И бордовая роза, лежащая рядом с серебристо-стальной латной рукавицей...

Рисунок мэтра Ланниора был безумно красив и донельзя романтичен: стоило прикрыть глаза, как перед внутренним взором появлялся могучий воин в иссеченных доспехах, восседающий на белоснежном коне и пристально вглядывающийся в полумрак трибун.

Миг, другой — и в его глазах, все еще видящих отблеск солнца на доспехах последнего поверженного противника, загоралась надежда, а с искусанных губ чуть слышно срывалось имя:

— Мэй...

— Мэ-э-эй? И что это ты тут читаешь, а?

Услышав скрипучий голос Аматы, я торопливо свернула свиток, найденный в одном из старых сундуков, и попыталась убрать его за спину. Не тут-то было: кормилица коршуном бросилась ко мне и вцепилась в плетеный шнурок с кожаной биркой, на которой были вышиты инициалы автора.

— Что это? Богомерзкие рисунки Ланниора Орнуанского? — разглядев затейливо переплетенные буквы 'Л' и 'О', растерянно спросила она. А потом гневно засверкала глазами. Так, как будто я держала в руках не эскизы для вышивания, которые были в моде каких-то тридцать-сорок лиственей тому назад, а ядовитую змею.

— Что в них богомерзкого? — спросила я. — Самые обычные рисунки...

— Обычные? — кормилица набрала в грудь воздуха, сжала сухонькие кулачки и взвыла: — Ланниор рисовал ОРУЖИЕ! То, чем твари, не верующие во Вседержителя, лишают людей жизни и надежды на посмертие!!!

— Твари? По-твоему, мой отец и Тео — твари?

— Барон Корделл уже осознал свою ошибку и теперь пытается вернуться к Вседержителю... — тоном, не терпящим возражений, заявила Амата. — А Теобальд погряз во грехе и сейчас на полпути к Отречению!!!

Я почувствовала, что задыхаюсь:

— Ты... ты...

— Убивать себе подобных — один из девяти смертных грехов! — указательный палец старухи уткнулся мне в грудь, а глаза полыхнули огнем безумия. — 'Тот, кто отворил кровь единожды, подобен скакуну, вступившему на тонкий лед: любое движение, кроме шага назад — суть путь в Небытие! Тот, кто отворил кровь дважды и более, воистину проклят: он никогда не найдет пути к Вседержителю...'

Цитата из Изумрудной Скрижали , чуть ли не каждую проповедь повторяемая братом Димитрием, ударила по сердцу, как молот кузнеца — по панцирю светлячка. И сковала мое горло льдом.

— Тео — верный вассал короля! — справившись с собой, чуть слышно прошептала я. — Он отправился на войну только потому, что выполнял высочайшее повеление нашего верховного сюзерена...

— 'Нет королей, кроме Вседержителя!' — патетично воскликнула старуха. — 'А те, кто тщится затмить славу его, суть слуга Двуликого...'

— Его величество Шаграт — слуга Бога-Отступника? — ошалело переспросила я. — Ты вообще понимаешь, что несешь?

Амата вскинула подбородок и презрительно усмехнулась:

— Слуга! Причем один из вернейших! Ибо кто, кроме них, мог издать богомерзкий указ об особом судопроизводстве в отношении Бездушных?

Спорить с последним утверждением было трудно: о народных волнениях, которые последовали за этим указом, рассказывала не только Амата, но и отец. Поэтому я замолчала. И невольно поежилась...

Поняв, что ее аргумент подействовал, старуха потянулась к свитку, все еще зажатому в моей руке. Ее голова на миг оказалась между мною и подсвечником, и спутанные седые лохмы, не знающие гребня, вдруг вспыхнули и превратились в холодное белое облако ! Я побледнела: Вседержитель подавал знак, проигнорировать который смог бы разве что неразумный младенец...

— Спаси и сохрани... — прошептала я, отбросила в сторону свиток и осенила себя знаком животворящего круга ...

Не знаю, что Амата углядела в моих глазах, но гнев в ее взоре тут же угас. А она, враз забыв про мэтра Ланниора и его рисунки, ласково погладила меня по голове:

— Ну, как тут твое рукоделие?

Я взяла со стола пяльцы и протянула их ей...

...На эскизе работы брата Вийера желто-оранжевое солнце выглядело почти как настоящее. И, казалось, даже немножечко грело. А вот от сине-зеленой книги почему-то веяло холодом. Видимо, поэтому символ Пути к Вседержителю я вышила целиком, а символ Познания — только наметила. Причем нитками, оттенки которых были чуть теплее рекомендованных.

Как ни странно, Амата не стала заострять на этом внимания — оставив в покое мои волосы, она провела пальцем по почти законченному корешку, перевернула пяльцы, осмотрела изнаночную сторону вышивки и улыбнулась:

— Ты потрудилась на славу. Поэтому можешь отложить рукоделие в сторону и начать готовиться к празднику...

Я удивленно покосилась на окно, за которым продолжал лить дождь, и угрюмо вздохнула:

— Какой может быть праздник в такую погоду?

Кормилица улыбнулась:

— К нам приехали жонглеры . И твой отец пригласил их на ужин...

...Мое любимое темно-красное бархатное платье с открытыми плечами, которое я надевала в первой десятине первого снеженя на бал по случаю приезда барона Олмара Геррена, оказалось мне мало: корсет больно сдавливал грудь и не сходился на спине, рукава уже не закрывали пальцы, а подол — о, ужас!!! — демонстрировал всем желающим мои щиколотки!

Другое платье — светло-зеленое, с глубоким вырезом и кружевными оторочками — жутко топорщилось на бедрах.

Пришлось надевать третье. То, которое мне пошили к празднику совершеннолетия Тео...

Правда, стоило мне в него влезть и сделать шаг к зеркалу, как Амата вытаращила глаза и заявила:

— В этом непотребстве я тебя из покоев не выпущу!

Я закусила губу и с трудом удержала наворачивающиеся слезы:

— Одену зеленое, зайду в трапезную раньше всех, сяду, и... никто ничего не заметит!

Кормилица посмотрела на меня, как на юродивую:

— Ты — дама! Значит, должна покинуть общество задолго до того, как вино развяжет мужские языки и превратит их в похотливых скотов...

Я вспомнила взгляды, которыми меня пожирали барон Олмар и его свита, и обреченно вздохнула:

— Ладно, спою себе сама...

Амата приподняла бровь и довольно улыбнулась:

— Смирение — это шаг к Вседержителю... Я счастлива, что ты приняла его душой, поэтому... сейчас принесу тебе что-нибудь из платьев твоей бабушки...

...По рассказам отца моя бабушка — баронесса Катарина д'Атерн — была одной из самых известных красавиц Вейнара: ее благосклонности добивался чуть ли не весь высший свет королевства, включая первого министра, королевского казначея и камерария. Да что там королевства — к ней сватались посол Белогорья, один из сыновей короля Алата и младший брат вождя эрратов ! А тогдашний король Оммана , увидев ее на одном из балов, назвал Ясным Солнышком Вейнара...

Однако, несмотря на то, что среди ее воздыхателей хватало писаных красавцев, известных рубак и лиц, имеющих влияние на короля, бабушка отдала свое сердце молодому герою только что закончившейся Вейнарско-Рагнарской войны. И ни разу об этом не пожалела: до конца ее недолгой жизни барон д'Атерн не отходил от жены ни на шаг.

Видимо, в благодарность за это бабушка ни разу не дала деду причин усомниться в своей верности: она игнорировала любые знаки внимания со стороны воздыхателей и как-то прилюдно заявила, что будет вскрывать все послания в свой адрес только в присутствии мужа.

Как ни странно, такое поведение Катарины д'Атерн больше всего бесило представительниц слабого пола: они искренне считали ее самовлюбленной выскочкой... однако пытались подражать ее манере одеваться, причесываться и даже улыбаться.

Лиственей в восемь, поняв, что ослепительно красивая черноволосая женщина, изображенная на одном из портретов в кабинете отца, и есть та самая Катарина д'Атерн, я несколько дней в буквальном смысле слова жила в зеркалах — искала в себе хоть какое-то сходство с ней. Увы, ни волосы, поднятые вверх, ни глубокое декольте, собственноручно вырезанное в детском сарафане, ни тщательно скопированная поза не сделали меня ни Ясным Солнышком Вейнара, ни чем-то похожим.

Видимо, поэтому, надев на себя роскошное темно-синее бархатное платье своей бабушки, я долго не могла решиться посмотреть на свое отражение — знала, что увижу все то же рыжеволосое, конопатое и на редкость мелкое создание с впавшими щеками, тощими плечами и костлявыми ключицами.

Потом, все-таки, заглянула, привычно ужаснулась и... с интересом уставилась на свое изображение.

Конечно же, за годы, прошедшие с того времени, рыжие волосы и конопушки никуда не делись. А вот щеки и плечи заметно округлились. Кроме того, бабушкино платье очень выгодно подчеркивало талию, красиво приподнимало грудь и делало меня выше, чем я есть.

Пару раз повернувшись вокруг себя, я кинула взгляд на Амату и застыла: кормилица смотрела на мои бедра и угрюмо хмурила брови. Видимо, пытаясь решить, нравится ей мой вид или нет.

— Это платье делает тебя взрослее! — буркнула она через десяток ударов сердца.

Я потупила взгляд и незаметно осенила себя знаком животворящего круга. Вернее, мне показалось, что незаметно — не успела я закончить движение, как на лице кормилицы заиграла довольная улыбка:

— Ты права, дочка! Раз Вседержитель послал тебе это платье, значит, пришло твое время...

— Спасибо, Амата!!! — воскликнула я и бросилась ей на шею. — Я тебя так люблю!!!

— Я тебя тоже... — ответила она, легонько шлепнула меня пониже спины и добавила: — Ладно, обниматься будем потом. А сейчас займемся твоей прической...

Я обрадованно метнулась к пуфику, стоящему напротив зеркала, села... и тут же вскочила на ноги: в коридоре раздался топот подкованных сапог:

— Ваша милость, вы у себя?

— Что тебе тут надо, а, Кулак? — раздраженно рыкнула Амата. И, распахнув дверь, высунулась из комнаты.

— Его милость срочно требует баронессу к себе в кабинет! — преувеличенно громко — видимо, чтобы мне было слышно каждое слово — протараторил десятник.

Я тут же оказалась на ногах: в его голосе звучали нотки, которых я еще ни разу не слышала!

Видимо, его тон подействовал и на Амату, так как она помрачнела и коротко поинтересовалась:

— Что-то случилось?

— Только что прилетел почтовый голубь от его величества... — угрюмо буркнул Кулак. — В Авероне мятеж...

Я выдернула из волос поддерживающие их шпильки, влезла в туфельки и, торопливо посмотрев на себя в зеркало, вылетела в коридор...

...В замке было шумно, как на Меллорском рынке. Или, скорее, как в военных лагерях, о которых так любят рассказывать мужчины: по лестницам носились перепуганные слуги, со стороны оружейной комнаты доносился лязг железа, этажом ниже ворочали что-то тяжелое, а выше — причитали.

Причитания доносились и с улицы — через настежь распахнутое окно Восточной башни, заглушая шелест дождя, до меня доносился многоголосый женский ор. Заглавную скрипку в котором играла Инария — жена десятника Урмана по прозвищу Ворон. Голосу ее мог позавидовать даже королевский глашатай, поэтому ее душераздирающую мольбу слышал, наверное, весь лен:

— ...и на кого же ты меня бросаешь, сокол мой сизокрылый? Что я без тебя делать-то буду, счастье ты мое окаянное? Иди же, обними меня напоследок, услада ночей моих...

Голоса 'услады ее ночей' слышно не было. Видимо, он занимался делом и не обращал на вопли супруги никакого внимания.

Голосила Ворониха недолго — когда я добежала до четвертого этажа, с улицы раздался рев отца:

— Заткни жену, Ворон! А то ее заткну я...

Я перепугалась еще сильнее: отец никогда не повышал голоса на вассалов, предпочитая словам действие. В общем, еще прибавила ходу и влетела в кабинет, не постучавшись. Чуть не расквасив себе нос об отцовскую спину, затянутую в кольчугу...

— Вы хотели меня видеть? — присев в реверансе, спросила я.

— Смирения тебе, дочка... — поздоровался он, снял со стены щит, аккуратно прислонил его к столу и повернулся ко мне. — Я уезжаю. В Аверон...

Потом оглядел меня с головы до ног и грустно улыбнулся:

— Готовилась к ужину?

Я сглотнула подступивший к горлу комок и кивнула:

— Да, отец...

Он подошел ко мне вплотную, провел пальцем по моей щеке и поцеловал в лоб:

— Ничего, вернусь — устрою пир на десятину. С музыкантами, фокусниками, акробатами... и танцами! Обещаю...

— Вседержитель с ними, с танцами! Вы, главное, возвращайтесь побыстрее, ладно?

— Я постараюсь... — вздохнул он, забросил на плечо переметную суму и поднял щит: — Значит, так: старшим остается Волод. И не сверкай глазами: в его возрасте я уже взял своего первого медведя...

— Так это вы... — еле слышно пробормотала я. — А он пока даже с Вороном не справляется...

— Ворон — боец, каких еще поискать... — усмехнулся отец. Потом снова помрачнел и с хрустом сжал правый кулак: — В общем, так: с утра выставите из замка всех посторонних, включая фокусников, Бездушного и гостей брата Димитрия. По-хорошему, надо бы сделать это сейчас, да вечер и ненастье, забери их Двуликий...

Я похолодела: в замке был один из слуг Двуликого! И не только был, но и должен был остаться до рассвета!!!

Перед внутренним взором тут же возникла картинка из рассказов Аматы:

...Могучий воин... Косматый, как медведь... В кожаном нагруднике с нашитыми на него металлическими пластинами, кожаных штанах и сапогах... С черным посохом, сверху донизу испещренным зарубками и клевцом или чеканом на поясе... Он поворачивается ко мне, левой рукой откидывает с лица седую прядь и смотрит мне в глаза... Взглядом, в котором живет Бездна...

...— Мэй! Ты меня слышишь? — рявкнул отец. И, выждав мгновение, дернул меня за плечо.

— Да, слышу... — непослушными губами вымолвила я.

Злиться он не стал. Просто поцеловал меня в лоб и грустно улыбнулся:

— Далее, пока меня не будет, держите ворота на замке. И не отворяйте их даже отпрыскам Латирданов... Единственный человек, которого можно впускать и выпускать из замка в любое время дня и ночи — это мэтр Давер: он обещал приехать то ли завтра, то ли послезавтра с каким-то чудодейственным лекарством для твоей матери ... Запомнила?

— Д-да, отец... — кивнула я и снова присела в реверансе...

...Не успели отскрипеть цепи подъемного моста, как Волод, стоявший перед входом в захаб, повернулся ко мне и хитро прищурился:

— Снежного барса видела?

— Кого? — не поняла я.

— Барса! Снежного!!! — повторил он. — Сидит в одной из клеток, которые занесли в каретный сарай... А еще там есть медвежонок, здоровенный такой волчара, орел, заморская птица фараллан...

Я закатила глаза: брат не понял, куда и зачем поехал отец! И собирался жить так, как и прежде, то есть развлекаться и проказничать!

— Волод! В королевстве — мятеж. Отец просил присмотреть за замком... и за мамой... — поплотнее запахнув полы плаща, напомнила я.

— Замок — вот он! Что с ним сделается? А мама уже спит. Кстати, Тая сказала, что сегодня отвар получился сильнее, чем обычно, и до утра она не проснется...

'Слава Вседержителю...' — облегченно подумала я. — 'Хоть мучиться не будет...'

— А с утра фокусники уедут... — глядя в сторону каретного сарая, продолжил брат. — Значит, увидеть зверинец ты можешь только сегодня. Или сейчас, или ночью... Но ночью там темно — хоть глаз выколи. Значит, надо идти сейчас...

— Сходите, ваша милость! Это интересно... — поддакнул Ворон, оставленный отцом за начальника стражи. — Только близко к клеткам не подходите.

Я подумала и согласилась...

...В каретном сарае тошнотворно воняло мокрой шерстью, нечистотами и чем-то тухлым. Я поморщилась, пошире распахнула дверь, откинула капюшон плаща и с нетерпением посмотрела на Волода, пытающегося разжечь факел.

Кресало било по кремню, высекало длинные плети искр, а огонь все не занимался. Я презрительно фыркнула, и донельзя возмущенный брат продемонстрировал мне трут:

— Отсырел и не загорается...

— Дай сюда!

— Я сам! — воскликнул он, чиркнул еще раз, и трут, наконец, вспыхнул.

Дожидаться, пока разгорится пламя, я не стала, а шагнула к ближайшей клетке и осторожно отодвинула полотнище, которым она была накрыта...

...'Здоровенный волчара' — тощий, облезлый волк размерами раза в полтора мельче моего любимца Ворчуна — лежал у самой решетки и, часто-часто дыша, смотрел на меня. Взгляд у зверя был угрюмым и каким-то затравленным.

Мда, смотреть тут было не на что: этот 'страшный зверь' явно доживал последние дни.

Когда Волод справился с факелом и подошел поближе, я обратила внимание, что шерсть у волка тусклая и свалявшаяся, на спине и задних лапах — проплешины, а бока ощутимо впали.

— Кормят его абы как... И не всегда мясом... — заметив мой сочувствующий взгляд, усмехнулся брат, днями и ночами пропадающий на псарне. — А еще двигается он слишком мало, поэтому так ослаб...

Я согласно кивнула.

— А его хозяева, небось, едят от пуза! — возмущенно зашипел он, потом сунул мне в руку факел и набросил на голову капюшон: — Так, я — на кухню, за мясом! А ты пока посмотри на остальных...

...Факел оказался довольно тяжелым и так и норовил вывернуть кисть. Поэтому я воткнула его в держатель на стене, откинула ткань со следующей клетки и восхищенно зацокала языком: зверек, сидящий в ней, выглядел, как помесь рагнарского камышового кота с белкой. Только очень маленького и на редкость пушистого.

Обойдя клетку сбоку, я посмотрела на спящую мордочку 'котобелки' и невольно улыбнулась: огненно-рыжее чудо забавно морщилось во сне и еле заметно шевелило усами.

— Какой же ты красавец... — тихонечко прошептала я. — Будь ты моим, я бы назвала тебя Огоньком...

Зверек открыл один глаз, лениво шевельнул ухом и, потягиваясь, вытянул перед собой одну из передних лап. Подушечки на лапе были треугольными и ужасно мягкими на вид. А между ними пробивалась беленькая шерстка.

Я приблизила лицо к клетке и легонько дунула на 'котобелку'. Зверек смешно сморщил носик и фыркнул. Я дунула еще раз. Чуть посильнее. И захихикала: зверек обиженно выпятил нижнюю губу и жалобно мяукнул!

— Прости! Я больше не буду... — виновато пробормотала я, просунула руку сквозь прутья решетки и... вскрикнула: в глазнице Огонька возникла рукоять метательного ножа!!!

Несколько долгих-долгих мгновений я смотрела на бьющееся в агонии тельце и умирала вместе с ним. Потом в душе что-то оборвалось, а по щекам потекли слезы.

В этот момент справа что-то хрустнуло. Я сообразила, что человек, убивший зверька, может злоумышлять и против меня, судорожно вцепилась в висящий на поясе кинжал и уставилась на темный силуэт, возникший рядом с массивным столбом, поддерживающим крышу.

Силуэт выждал мгновение, неторопливо двинулся вперед... и вышел из тени...

...Воин действительно могуч. Из-под мокрого плаща виден кожаный нагрудник с нашитыми на него металлическими пластинами, кожаные штаны и сапоги. В правой руке воина черный посох, сверху донизу испещренный зарубками. На поясе — чекан и кинжал.

Волосы — не седые, а черные. Стриженные очень коротко. На левой щеке и подбородке — многодневная щетина. На правой — жуткий шрам от ожога...

...Он посмотрел мне в глаза взглядом, в котором не было ничего человеческого. Потом прошел мимо, просунул руку в клетку с 'котобелкой', выдернул свой нож и одним движением стряхнул с него кровь.

'Кром по прозвищу Меченый...' — запоздало вспомнила я, вцепилась рукой в прутья решетки и изо всех сил вдавила ногти в ладонь, чтобы боль помогла мне удержаться в сознании...

Глава 4. Принц Неддар Латирдан.

Пятый день четвертой десятины второго лиственя.

— Ты выглядишь, как настоящий хейсар , ашер ! — воскликнул Вага.

Принц Неддар затянул ремень левого налокотника, несколько раз сжал и разжал кулак, а потом продемонстрировал побратиму прядь своих волос:

— Видишь, светлые! И глаза у меня синие! То есть я — настоящий Латирдан...

— Да я не про внешность... — улыбнулся горец. — А про оружие, одежду...

Принц пару раз подпрыгнул на месте, прислушался к звукам, которые издавало снаряжение, потом проверил, как выходит из ножен кинжал, и пожал плечами:

— Не одежда красит человека, а человек — одежду, не так ли?

— А я о чем? — развеселился Вага. — Ты двигаешься, как хейсар, смотришь, как хейсар, дышишь, как хейсар...

— Так бы стразу и сказал... — ворчливо пробормотал Неддар. — А то 'оружие', 'одежда', 'обувь'...

— Про обувь я ничего не говорил, ва-а-аше вы-ы-ысочество! — ехидно оскалился побратим. — Наверное, потому, что вы ее еще не надели...

Принц посмотрел на свои босые ноги и ухмыльнулся:

— За 'вы' — получишь... в печень! Вот только обуюсь... Кстати, если бы граф Рендалл увидел меня в таком виде, он, наверное, упал бы в обморок: по его мнению, наследники престола Вейнара даже в походе должны ходить обутыми, исключительно по коврам и степенно, как старейшины, разменявшие седьмой десяток лиственей...

— А по ночам — спать. Желательно в обществе законной супруги...

— Супруги-то зачем? — не понял принц.

— Как это? — притворно удивился Вага. — Ты что, до сих пор не знаешь, зачем нужны супруги и откуда берутся наследники?

— Э-э-э... нет!!! — пожал плечами Латирдан. И жизнерадостно расхохотался.

— Какой ужас!!! — горец вытаращил глаза, потом задумчиво почесал затылок и посмотрел на походную кровать своего побратима: — Вот возьмем Карс, и я устрою тебе тренировку...

— Ты?!

— Ага! Приведу какую-нибудь прелестную пленницу, усядусь на краешек твоей кровати с мехом вина и буду помогать тебе советами...

— Знаю я твои советы... — хохотнул принц. — И помню, чем заканчиваются попытки делать по-твоему...

Вага виновато опустил взгляд и почесал поясницу, все еще помнящую 'ласку' отцовского кнута.

В этот момент полог, занавешивающий вход, откинулся, и в шатер ввалился насквозь мокрый сотник Арзай по прозвищу Белая Смерть:

— Силы твоей деснице и зоркости твоему взору, ашер! Мы готовы...

— Отлично! — принц торопливо натянул на ноги сапоги, закрепил на поясе моток веревки и сгреб со стола перевязь с алчигами . — Идем...

Сотник склонил голову, развернулся и первым выскользнул наружу...

...Граф Рендалл стоял в десяти шагах от шатра и, судя по угрюмому выражению лица, готовился к очередной попытке исполнить свой вассальный долг. Увидев принца Неддара, облаченного в кожаный нагрудник, налокотники и наголенники, он откинул капюшон плаща, возмущенно раздул ноздри и сделал шаг вперед:

— Ваше высочество! Вы не должны покидать лагерь! Это опасно!!!

— Да вы что? Правда, что ли?

Проигнорировав издевку, командующий Первой Тысячей королевства Вейнар нахмурил брови с хрустом сжал здоровенный кулак:

— Вы — единственный наследник его величества, значит, обязаны себя беречь!

— Прежде всего, я обязан заботиться о своем королевстве, то есть о тех, кто в нем проживает... — тоном, не терпящим возражений, заявил принц. — В мирное время — обо всех, а в походе — о солдатах...

— Вы — настоящий полководец... — без тени лизоблюдства сказал тысячник. — Однако...

— Граф! Давайте не будем тратить время на пустопорожние разговоры. Армией командую я. И ответственность за принятые решения тоже несу я...

— Да, но...

— Никаких 'но'! Я не собираюсь штурмовать Карс в лоб! И осаждать — тоже! Ибо знаю соотношение потерь между атакующими и обороняющимися. Жизни моих солдат — это самое ценное, что у меня есть, и я сделаю все, чтобы их сохранить...

Латники, стоящие по обе стороны от входа в шатер, одновременно грохнули перчатками по нагрудникам и снова превратились в статуи...

Принц усмехнулся:

— Видите, граф, даже простые воины понимают, что я прав...

— А если вылазка не удастся, и вы погибнете?

— Если я погибну, то вы развернете армию и отправитесь обратно в Аверон. — рявкнул Латирдан. — И будете молить Вседержителя, чтобы он послал моему отцу еще одного сына...

— Простите, ваше высочество, но...

— Граф!!! Вы пытаетесь мне перечить?

Услышав от принца фразу, которая в устах его грозного отца всегда означала чью-то неминуемую смерть, командующий Первой Тысячи нисколько не испугался: упрямо выдвинул подбородок, нахмурил брови и тряхнул головой:

— Я делаю то, что обещал своему сюзерену!

Принц сжал пальцы на рукояти кинжала и перетек вперед:

— А я — то, что должен себе, королевству и вассалам моего отца! Поэтому мне лучше не мешать...

Заглянув в его глаза, тысячник сглотнул, хрустнул пальцами... и криво усмехнулся:

— Что ж, тогда я иду с вами!

— Хорошо! — мгновенно успокоившись, согласился принц. — Я вас возьму, но... только в том случае, если вы сделаете вот так...

И, разбежавшись, легко запрыгнул на торчащий неподалеку валун.

Граф Рендалл подошел поближе, оценил высоту валуна и посмотрел на принца снизу вверх:

— Не касаясь руками?

— Естественно! А еще — БЕСШУМНО... — кивнул Неддар. Потом подмигнул ухмыляющемуся Ваге и так же легко спрыгнул на землю.

Тысячник провел пальцем по мокрому камню, полюбовался на слой грязи на своих сапогах и... щелкнул пальцем по нагруднику:

— В латах не запрыгну...

— А если и запрыгнете, то поднимете на ноги весь Карс ... — кивнул принц. — Кроме того, вы привыкли сражаться в доспехах, а не в коже...

— Что ж... Тогда я буду ждать вас у ворот...

...Высоченная городская стена Карса напомнила принцу скалы у Кафарского водопада: по ее поверхности сплошным потоком стекали струйки дождевой воды, из узких щелей между каменными блоками, подобно тине и водорослям, торчали травинки, а бездонный ров, воняющий нечистотами, походил на омут, в который так любила прыгать ребятня.

Усилием воли прогнав прочь воспоминания о детстве, он привычно стукнул ладонью по камню, убедился, что крошиться тот не собирается, потом сбросил с плеч бурку и передвинул на грудь перевязь с алчигами.

Вага, возникший из-за его плеча, вскинул голову вверх и удовлетворенно улыбнулся.

'Отличная погода для набега...' — 'перевел' его улыбку принц. И кивнул в ответ: — 'Ага!'

'Ты — первый?' — жестом спросил побратим.

'Да...' — кивнул Неддар, потом вскинул над головой сжатый кулак и описал им небольшой круг.

Из темноты тотчас же выдвинулся конец здоровенной слеги и ткнул его в предплечье.

Представив себе завистливые взгляды вцепившихся в нее воинов, принц усмехнулся, поудобнее взялся за мокрое дерево, поставил ногу в сцепленные 'стременем' руки побратима, подпрыгнул... и в мгновение ока взбежал к середине стены. Потом слега остановилась, и принцу пришлось удерживать равновесие на мокрых камнях.

Удержал. Правда, не без помощи тех, кто поднимал слегу. Потом нащупал перекладину, примотанную к слеге в двух локтях от края и, перебирая руками, сполз чуть пониже, чтобы упереться в нее спиной.

'Все, теперь — алчиги...'

...Первый клинок вошел в щель по самую рукоять. И так же спокойно вышел обратно. Пришлось вкладывать его в ножны и доставать другой. Потолще и подлиннее.

Этот пришелся впору. И застрял так, как будто являлся частью стены.

Довольно усмехнувшись, Латирдан набросил на его рукоять кожаную петлю, вдел в нее правую ногу и легонечко наступил.

Алчиг держал. Причем надежно. Поэтому принц перенес вес тела на петлю и нашарил следующую щель...

...Стена была скользкой, как лед, а подходящих щелей между камнями — не так уж и много, поэтому по ней приходилось двигаться причудливыми зигзагами. Узенькая полоса между рвом и ее подножием, на которой толпились хейсары, давно пропала в темноте, звуки поглощал непрекращающийся дождь, и в какой-то момент Неддару показалось, что Время остановилось. И уже никогда не двинется вперед!

Всадив в стену очередной клинок и накинув на него кожаную петлю, он задрал голову вверх... и расплылся в улыбке: до зубца стены оставалось чуть больше двух локтей.

'Добрался...' — удовлетворенно подумал он, поставил правую ногу в петлю и... промахнулся!

Нет, сорваться он не сорвался — юность, проведенная в горах, дала себя знать. Но... разозлился. На себя. И, мысленно пообещав принести в жертву Бастарзу десяток откормленных баранов, попробовал еще раз.

Стопа встала на ремень, как в стремя. А взгляд тут же наткнулся на подходящую щель...

...Бог-воин смотрел на Латирдана, не отводя взгляда: часового на стене не оказалось! Мало того, факел, который должен был освещать этот участок стены, оказался погасшим, и это никого не беспокоило!

Присев, чтобы не попасться кому-нибудь на глаза, принц чиркнул по предплечью выхваченным из ножен кинжалом, прикоснулся к ране губами и еле слышно прошептал:

— Кровь от крови твоей, Барс!

Потом снял с пояса моток веревки и, почти не таясь, набросил петлю на ближайший зубец...

...Часовой, охраняющий подступы к надвратной башне, спал! Сидя!! Обняв алебарду и набросив на голову капюшон невесть где взятого плаща!!!

Ошалело посмотрев на струйку слюны, стекающую по подбородку 'доблестного защитника' Карса, Латирдан мысленно посочувствовал начальнику городской стражи, потом опустился на колено, аккуратно положил кинжал рядом с правой ногой и, примерившись, одним движением свернул засоне шею.

Вага, тенью следующий за ним, мотнул головой в сторону двери, ведущей в надвратную башню, и растопырил четыре пальца.

Неддар кивнул, показал, что берет на себя тех, кто окажется справа, подхватил кинжал и рывком отворил дверь...

...— Хамид, ты, что ли? — не поворачивая головы, поинтересовался один из воинов. И с азартом высыпал на пол игральные кости.

— Угу... — промычал принц, скользнул ему за спину, закрыл ладонью рот и вбил кинжал в глазницу карсца, сидящего напротив. Потом выдернул клинок и полоснул им по горлу начавшего дергаться 'говоруна'...

...Вага действовал так же быстро. Но только голыми руками: первому из своих двоих проломил гортань, а второму — переносицу. Потом удостоверился, что Неддару помощь не нужна, и метнулся к вороту, поднимающему герсу ...

...Накрутив на ворот оба толстых, в руку взрослого мужчины, каната, Вага удовлетворенно усмехнулся и оценивающе оглядел помещение, пытаясь понять, какое количество воинов требуется, чтобы поднять герсу максимально быстро.

— По двое — с каждой стороны ворота, и по четыре человека на каждый канат... — буркнул принц.

Хейсар согласно кивнул. И дважды щелкнул пальцами.

В дверном проеме тут же возникло удивленное лицо его младшего брата Унгара:

— Это ты меня?

— А кого же еще? — одновременно спросили Неддар и Вага. Потом переглянулись и еле слышно рассмеялись.

— Думаешь, я не знаю, что у меня появилась еще одна тень? — поинтересовался принц. А Вага, не теряя времени, показал брату две раскрытые ладони.

Юноша нахмурился, потом понимающе кивнул и исчез. А через пару десятков ударов сердца в надвратную башню начали забегать воины...

...Десять пар сильных мужских рук подняли решетку, перекрывающую выход из захаба, быстрее, чем распахнулись створки внешних ворот. Правда, чудовищный скрип, который она при этом издавала, перебудил всю городскую стражу. Но это уже ничего не меняло: к моменту, когда из дверей близлежащих казарм начали выбегать заспанные воины, Первая Тысяча была уже в городе. И пластала все, что движется...

...Смотреть на стальной поток, несущийся по центральной улице Карса, принцу было скучно. Воевать пешим, да еще и облаченным в кожу — глупо. Поэтому, дождавшись, пока по захабу пронесется последний десяток солдат, он неторопливо спустился со стены, кивком подозвал к себе первого попавшегося конного посыльного и потребовал лошадь.

Посыльный вгляделся в его лицо, спешился и упал на одно колено:

— Вам письмо, ваше высочество! От вашего отца...

Глава 5. Баронесса Мэйнария д'Атерн.

Пятый день четвертой десятины второго лиственя.

...Боли в ладонях я не почувствовала. Совсем. Видимо потому, что Бездушный, убрав нож обратно в перевязь, повернулся ко мне и уставился на меня черными и бездонными, как омут, глазами.

Я поняла, что если он сделает ко мне хотя бы один шаг, я умру от страха. И зажмурилась изо всех сил.

Шагнул. Но не ко мне, а к выходу — еле слышно прошелестела солома, разбросанная по земляному полу, пару раз гулко стукнул окованный сталью посох, и в каретном сарае стало тихо. Если, конечно, не считать звуками шелест струй непрекращающегося дождя.

Я осторожно приоткрыла один глаз, услышала шорох по левую руку от себя и... бросилась наутек: Бездушный никуда не уходил! Он просто спрятался за одну из клеток!!!

Вылетев во двор, я, не замечая луж, добежала до входа в донжон и изо всех сил рванула на себя тяжеленную створку. Хорошо смазанная дверь подалась неожиданно легко, и я, потеряв равновесие, чуть было не села в лужу.

Кое-как удержав равновесие, я запоздало вспомнила про Вседержителя и, пробормотав 'Спаси и сохрани!', нырнула в спасительный полумрак прихожей.

Как назло, в донжоне было пусто, как на кладбище в ночь Темной Страсти — слуги мотались неизвестно где, а немногие оставшиеся в замке воины либо несли службу на стенах, либо отсыпались перед караулом.

Я затравленно посмотрела на улицу... и захлопнула дверь: выходить из донжона, чтобы найти Ворона, было выше моих сил. Да и что я могла ему сказать? Что слуга Двуликого забрал душу бедного зверька?

'Посоветуюсь с Аматой...' — пообещала себе я, затем вспомнила фанатичный блеск, появившийся в глазах кормилицы через месяц после появления в замке брата Димитрия, и поежилась: она могла обвинить в смерти котобелки МЕНЯ!!!

'Увидишь Бездушного — не смотри в его глаза...' — мысленно повторила я слова из Изумрудной Скрижали. — 'Ибо они — суть глаза Двуликого! Услышишь Бездушного — заткни уши. Ибо слова его — суть глас Двуликого! Столкнешься с Бездушным — беги! Ибо посох его — суть начало пути в бездну Неверия... Отринь Двуликого — и сделаешь шаг навстречу Вседержителю...'

'Не смотрела, не слушала и... сбежала...' — облегченно выдохнула я. — 'Значит, винить меня не в чем...'

Потом быстренько поднялась на третий этаж, влетела в свою гостиную, изо всех сил захлопнула за собой обе створки и шепотом позвала кормилицу.

Та не отозвалась!

Я непонимающе огляделась, заметила кувшин с морсом, стоящий на столе, потом услышала потрескивание дров в разожженном камине, посмотрела на мерную свечу... и закусила губу: Амата была на вечерней проповеди у брата Димитрия! Вместе с большинством слуг, не занятых работой!!!

— Одна я тут не останусь! — решила я, вышла в темный коридор и, услышав какой-то подозрительный звук, тут же юркнула обратно.

Никогда не задвигавшийся неподъемный засов скользнул в пазы сам собой! Потом к двери переместились тяжеленное кресло и стол.

'Теперь точно не войдет...' — подумала я. Потом прокралась в спальню, выпила полкувшина разбавленного вина, стянула с себя мокрые вещи и, оставшись в одной нижней рубахе, залезла под одеяло...

...Высоченный каурый жеребец покосился на меня лиловым глазом, пошевелил губами и всхрапнул. Потом гордо вскинул голову, посмотрел куда-то за мою спину и... встал на дыбы.

Перепачканное копыто, к которому прилип жухлый грязно-коричневый лист, мелькнуло прямо перед моим носом, а через мгновение по ушам резанул чей-то испуганный крик:

— Бездушный!!!

Я тут же развернулась на месте и похолодела: в нескольких шагах от меня стоял ОН. И, не отрываясь, смотрел мне в глаза...

Шаг... Другой... Третий... Плавное движение десницы — и покрытый зарубками Посох Тьмы пришел в движение: провернулся вокруг правой руки, скользнул по ладони левой, метнулся вперед и... проломил череп Кулаку, бегущему ко мне на помощь... Потом оружие дрогнуло, стряхнуло с себя обмякшее тело и устремилось к щиту подоспевшего Ворона.

Щеку обожгло чем-то горячим. Я вытерлась рукавом, с ужасом уставилась на пятно крови, возникшее на белоснежной ткани, потом перевела взгляд на обломки костей, торчащие из жуткой раны на голове Кулака, и попятилась...

За моей спиной что-то рявкнул Теобальд, и передо мной вдруг возник коротенький строй из воинов.

Бездушный не остановился ни на мгновение: его посох с легкостью расколол щит Урмана и клюнул его в бок.

Ворон поморщился, издал боевой клич, отбросил обломки щита, перехватил рукоять меча двумя руками... и заорал: окованный сталью конец Посоха Тьмы, только что находившийся в нескольких локтях от него, вдруг скользнул прямо под клинком, воткнулся в горло и аж зазвенел от удовольствия!

Хрустнуло... Зазвенел упавший меч... Урман рухнул на землю... и уступил место Бездушному: шагнув в узенький промежуток между Гарматом и Изларом, слуга Двуликого с легкостью ушел от удара копьем, перехватил посох обеими руками, принял на него удар клевца, не оглядываясь, ударил ногой назад... и превратился в ураган. Окованные концы его оружия перебивали конечности и древки копий, проламывали грудные клетки и раскалывали черепа...

...Упал Дрыга. За ним — Лорри. Отбитый в сторону меч Франа перерезал глотку Излару. Перепуганный Ветерок метнулся в сторону и втоптал в землю Гармата.

Потом с жутким звоном лопнул барбют Теобальда и... наступила мертвая тишина...

Слуга Двуликого проводил взглядом падающее тело брата, посмотрел на меня, медленно поднял Посох Тьмы над головой и...

...и я проснулась. В холодном поту. Прижимая к груди скрученную в жгут простыню.

Темно-вишневые оборки балдахина, освещенные светом догорающей свечи, выглядели так привычно и мирно, что я облегченно перевела дух:

— Это — сон! ОН мне приснился!!!

Мятая и влажная простыня полетела на пол, дрожащие пальцы начали, было, успокаиваться, и в этот момент я сообразила, что слышу звуки боя!

Я свесила ноги с кровати... и сразу же нырнула под одеяло: в прихожей что-то заскрипело.

'Там кресло и стол...' — успокоила себя я, и тут же вздрогнула — со двора донесся истошный женский крик:

— Урма-а-ан!!!

Я похолодела: в голосе Воронихи звучало отчаяние!

В прихожей раздался оглушительный грохот, а потом скрип половиц...

...Рука, потянувшаяся к изголовью, шлепнула по пустому месту: кинжал остался на поясе, брошенном на пол вместе с мокрым платьем. Я приподнялась на локте... и почувствовала, что с меня сорвали одеяло.

Я открыла глаза, набрала в грудь воздуха и... онемела: надо мной склонился Кром Меченый! В рваном плаще, с ног до головы перемазанный кровью и с Посохом Тьмы в руке.

— Мама... — выдохнула я и потеряла сознание...

...Удар по спине. За ним — еще два. В груди полыхнуло пламя, потом меня сложило пополам, а изо рта толчками полилась вода. Я дернулась, попробовала вдохнуть, закашлялась, открыла глаза и уткнулась взглядом в мокрую землю, заляпанную остатками непереваренной пищи.

— Мама!!!

Вскрик получился тихим-тихим. И вызвал очередной приступ тошноты.

Когда из меня прекратила выливаться вода, я почувствовала, что мне в бок упирается что-то твердое, и попыталась отодвинуться. Как бы не так: препятствие шевельнулось и переместилось под живот. Потом на спину снова опустился кулак, и меня сложило в очередном приступе кашля...

...Трудно сказать, сколько времени меня выворачивало наизнанку, но в какой-то момент я вдруг поняла, что могу нормально дышать. И, услышав стук собственных зубов, почувствовала, что замерзаю.

Удары по спине тут же прекратились, мокрая и вонючая земля куда-то отодвинулась, а я в мгновение ока оказалась закутанной в мокрую, холодную и очень шершавую ткань.

— Пришлось прыгать со стены... В ров... Извините...

Смысла фразы я не поняла. Поэтому попробовала повернуть голову на голос. И кое-как справилась с непослушной шеей.

Сапоги, в которые уперся мой взгляд, были мокрыми и грязными. Голенище правого пересекал косой разрез, в котором поблескивала сталь.

'Засапожник...' — отрешенно подумала я и устало закрыла глаза — поднимать голову, чтобы посмотреть вверх, не было ни сил, ни желания.

В этот момент меня подхватили под спину и колени, и подняли на руки.

— Я вас понесу... — донеслось словно издалека. И я, зачем-то кивнув, провалилась в забытье...

...Пушистая еловая лапа, почти касающаяся моего лица, одуряюще пахла хвоей. И, почему-то, жареным мясом.

'Так не бывает...' — подумала я. — 'Это сон...'

И попробовала перевернуться на другой бок. В горле тут же запершило, в поясницу дохнуло холодом, а локоть уперся во что-то твердое.

— Вы проснулись? — хрипло спросили у меня.

— Кажется, да... — выдохнула я и села.

Лучше бы я этого не делала: одеяло сползло вниз, и... я поняла, что это — никакое не одеяло, а подранный мужской плащ! А на мне — лишь мокрая и заляпанная кровью тонкая нижняя рубашка!!!

Я молниеносно подтянула к себе колени, замоталась в плащ и оцепенела: у небольшого костра, горящего в нескольких шагах от моих ног, сидел Кром Меченый. И угрюмо смотрел на меня...

Глава 6. Кром Меченый.

Пятый день четвертой десятины второго лиственя.

...Из-за дрожащих рук знак животворящего круга получился похожим на снежинку. Однако повариху это нисколько не смутило: не успев его замкнуть, она вцепилась в поварешку, поскребла по дну котла и, не глядя на меня, вывалила в мою тарелку огромный кусок мяса:

— Во славу Вседержителя...

Как ни странно, от этой женщины не чувствовалось ни ненависти, ни страха, ни болезненного интереса. Значит, она искренне желала мне вернуться в лоно Бога-Отца и, кажется, готова была готова стать даже путеводной вехой на моем пути.

'Неужели верит?' — удивился я. И неожиданно для себя вспомнил строки из Изумрудной Скрижали: — 'Неси свет тому, кто слаб. Ибо каждый шаг, сделанный им из Бездны Неверия, ценнее двух твоих...'

'Сказано хорошо. Жаль, что это только слова...' — подумал я. И принялся за еду...

...Мясо оказалось ничуть не менее вкусным, чем грибной суп. Поэтому к концу обеда я с удивлением ощутил, что ледяной панцирь, наросший на моей душе, дал едва заметную трещину. И позволил вымолвить целое слово:

— Благодарю...

Повариха вздрогнула, потом посмотрела мне в глаза и... улыбнулась:

— Вседержитель с тобой, Бездушный! Еще будешь?

Я отрицательно покачал головой и подумал: 'Сыт...'

Потом встал, поудобнее передвинул чекан и потянулся к посоху...

— Бедный мальчик! — выдохнула повариха, вытерла руки вышитым рушником и... нежно провела теплой и мягкой ладонью по моей груди!

Трещинка тут же затянулась, а душа начала с треском покрываться еще одним слоем льда: интерес был. Ко мне — как к чему-то необычному. Просто оказался спрятанным очень глубоко...

Я поднырнул под ее руку, скользнул к двери и, не оглядываясь, вышел во двор.

Во дворе замка творилось что-то невообразимое. Перед входом в захаб, отбиваясь от рыдающих женщин, торопливо строились воины. Рядом с конюшней латники подтягивали подпруги у коней. Чуть поодаль, у черной двери донжона, несколько дюжих мужиков аккуратно укладывали на телеги связки арбалетных болтов, копья, щиты, походные горны, наковальни и тому подобную дребедень. И изредка порыкивали на мечущихся под ногами детей. Еще дальше, у невысокой пристройки, слуги грузили на телеги тяжеленные мешки, меха и бочонки и торопливо прикрывали их от дождя просмоленной тканью.

Я задумчиво провел пальцем по зарубкам на посохе, натянул на голову капюшон, шагнул под дождь, поймал за руку пробегавшего мимо мальчишку и взглядом показал на воинов.

Озвучивать вопрос не потребовалось: добыча слегка побледнела, поклонилась чуть ли не до земли и затараторила:

— Голубь-эта-а-а, прилетел! Из ста-а-алицы! От самого короля Шаграта Латидр-... Латирдана! Тама-эта-а-а, мятеж, значица! И он-эта-а-а, требует помощи!!!

Я разжал пальцы, кивнул — мол, можешь идти — и мальчишка, облегченно вздохнув, сорвался с места. А я изо всех сил стиснул свой посох, вскинул глаза к нависшим над замком облакам и тихонечко прошептал:

— Слышали? Уже скоро...

...Лихой люд, вылезающий на большую дорогу во время войн, мятежей и народных волнений, обычно неплохо оценивал свои силы. Поэтому предпочитал грабить тех, кто слаб и не может дать сдачи. От отряда барона Корделла он должен был шарахнуться, как несушка от пробегающей мимо лисицы. И спрятаться как минимум на ночь. Опять же, перед самым закатом, да еще и в такую погоду, прохожих на дорогах бывало немного — они предпочитали проводить время в тавернах или на постоялых дворах. Поэтому выходить из замка вместе с воинами д'Атерна не было смысла.

'Покину замок на рассвете...' — решил я, обошел широченную лужу и остановился: воин, только что стоявший ко мне спиной, вдруг развернулся, положил десницу на рукоять меча и рявкнул:

— Стой!

Я остановился.

— Коня его милости! Живо!!!

Я непонимающе приподнял бровь и с запозданием понял, что это он не мне.

Из ворот конюшни выбежал конюх и, ведя в поводу каурого жеребца, понесся к белому входу в донжон.

Мгновением позже скрипнула дверь — и на улицу вышел барон Корделл. А за ним...

— Эллария! — потрясенно выдохнул я. И чуть не оглох от скрипа собственных зубов...

...— Куда это ты собрался? — сестричка достала из проруби белоснежную простынь и аккуратно опустила ее в таз с бельем.

— Осмотрю силки... — угрюмо буркнул я.

— Добытчик! — улыбнулась Эллария и потянулась за очередной тряпкой. — Что бы мы без тебя делали?

Я посмотрел на ее негнущиеся синие пальцы и изо всех сил сжал кулаки:

— Ты потерпи еще немного, ладно? Я уже поймал двух зайцев и лису! Еще несколько удачных дней — и у тебя появятся варежки! Теплые-теплые!!!

— Сошьешь сам? — не отрываясь от работы, ехидно поинтересовалась сестричка.

— Сам не смогу, потому что не умею... — вздохнул я. — Поэтому просто выменяю у Кривого Раздана: он пообещал, что отдаст готовые варежки за десять заячьих шкурок! Или на семь лисьих. Две я уже добыл!!!

Сестричка выпрямилась, удивленно посмотрела на меня и... расплакалась.

— Ты чего, Ларка? — ошарашенно спросил я. — Десять шкурок — это совсем немного...

Сестричка смахнула со щеки слезинку и всхлипнула:

— Да я от радости!

— Вас, женщин, не поймешь! — подражая Браззу-кузнецу, буркнул я. — Грустите — плачете. Радуетесь — снова плачете! То ли дело воины...

— Воин ты мой ненаглядный! — сквозь слезы улыбнулась Эллария, шагнула ко мне и вышла из тени от здоровенного дуба на свет восходящего солнца.

— Ты такая красивая!!! — восхищенно выдохнул я. — Твои волосы — как облако, глаза — как две маленькие звездочки! А улыбка... улыбка, Ларка, грустная...

...Огненно-рыжие волосы, две маленькие звездочки, грустная улыбка — девушка, замершая у дверей донжона, смотрела на барона д'Атерна с такой любовью, что у меня перехватило дух и остановилось сердце...

...В людской было сыро и шумно — жонглеры, ожидающие, пока просохнет развешанная у камина одежда, азартно резались в кости на подзатыльники. И одновременно обсуждали возможных кандидатов на престол. Мнения, естественно, разделились, и каждая из сторон с энтузиазмом доказывала свою правоту. Впрочем, результаты бросков каждого из игроков их интересовали намного сильнее, чем наличие в жилах у упоминаемых ими дворян хоть капли крови Латирданов.

Меня не интересовало ни то, ни другое, поэтому я сидел с закрытыми глазами и заново переживал свою недавнюю прогулку до ветру...

...Из каретного сарая тянуло гарью. Недоумевающе вглядевшись в щели между досок стены и не увидев сполохов разгорающегося пожара, я заглянул внутрь и онемел: Эллария... вернее, баронесса Мэйнария д'Атерн стояла у клетки со взрослым акридом ! И почти касалась лбом ее прутьев! Потом она пододвинулась еще ближе и, проигнорировав предупредительный мяв зверя, потянулась к нему рукой!!!

Я выхватил из перевязи метательный нож и бросил. Моля Двуликого о том, чтобы он не позволил мне промахнуться.

Бог-Отступник смотрел на меня — и клинок воткнулся в глазницу самого опасного хищника Караджийских лесов за мгновение до того, как тот атаковал!

Увидев рукоять моего ножа, торчащую из глазницы акрида, баронесса д'Атерн застыла. А через несколько долгих мгновений сгорбила плечи и... горько заплакала!

'Может, она хотела уйти ?' — ошалело подумал я. Потом качнулся с носков на пятки и обратно и мысленно фыркнул: — 'Да нет, не может такого быть: она же белая, совсем молода и выглядит совершенно здоровой...'

Услышав хруст, раздавшийся из-под моего сапога, Мэйнария д'Атерн вцепилась в висящий на поясе кинжал и испуганно уставилась в мою сторону.

'Я — в тени. И она меня не видит...' — сообразил я и, стараясь не делать резких движений, вышел на свет.

Баронесса побледнела, как полотно. Так, как будто увидела не человека, а Темную половину Двуликого. Потом ее взгляд остекленел, и я вдруг понял, что благодарности не дождусь...

...Вопреки обыкновению, появление на посохе новой зарубки меня нисколько не успокоило — прикасаясь к ней большим пальцем, я снова и снова вспоминал взгляд сестрички и... бесился оттого, что ее лицо, подернутое пеленой времени, походило на лицо баронессы д'Атерн как две капли воды!

Настроение становилось все хуже и хуже, и в какой-то момент я вдруг понял, что вот-вот сорвусь. И вымещу зло на ни в чем не повинных жонглерах. Пришлось встать, собрать вещи и отправиться спать на сеновал.

Добрался. Лег. И даже закрыл глаза. А потом понял, что не засну и тут — взгляд леди Мэйнарии рвал мне душу и заставлял раз за разом окунаться в прошлое. Туда, где не было ни баронессы, ни акридов, ни Пути...

...Отвлечься от горьких воспоминаний удалось с большим трудом. И только тогда, когда я начал вслушиваться в звуки шагов, изредка доносящиеся со стороны боевого хода крепостной стены, и начал анализировать особенности несения караульной службы вассалами барона Корделла.

Сначала я считал удары сердца, требующиеся часовому, чтобы пройти от конюшни до юго-восточной или юго-западной башни, и пытался понять, останавливается он в крайних точках своего маршрута или нет. Потом вслушался в остальные звуки, изредка доносящиеся до сеновала, и нарисовал себе полную картину происходящего.

Барон Корделл — или тот, кто командовал гарнизоном замка — выдрессировал своих воинов на славу: часовые, заступающие в караул, не останавливались ни на секунду. И звук их шагов доносился до меня через строго определенные промежутки времени — через сто-сто двадцать ударов сердца. Приблизительно раз в час к ним добавлялось еле слышное поскрипывание сапог проверяющего, а раз в два — уверенная поступь начальника караула и часовых из свежей смены.

Первый возникал на стене совершенно бесшумно. Умудряясь не наступить ни на одну из скрипящих ступеней лестницы, ведущей на боевой ход. И пугал как меня, так и часового. Зато о появлении последних я узнавал задолго до того, как они поднимались на стену: сначала взвизгивала дверь казармы, потом начинали скрипеть ступени, а следом за этим раздавался приглушенный вопрос часового:

— Стой! Кто идет?

И ответ начальника караула...

...В час волка лестница заскрипела не вовремя: всего через десять минут после смены часовых. И не так, как обычно — человек, поднимавшийся на боевой ход, пытался делать это бесшумно. Но, в отличие от проверяющего, не знал, какая из ступенек скрипит. Потом наступила тишина, а через три с лишним десятка ударов сердца в шелест дождя вплелся новый звук — приглушенный хрип.

Я вцепился в посох, выждал двести ударов сердца и, так и не дождавшись звука шагов часового, торопливо натянул на себя сапоги. А потом превратился в слух: со стены донесся еле слышный шепот:

— ...-вратной башне?

— Еще нет...

— Ну, и чего ты ждешь?

Дожидаться ответа того, кто только что убил часового, я не стал — перекатился к краю повети, взялся рукой за подходящую стреху и бесшумно спустился вниз...

...Дверь конюшни скрипела не хуже ступенек лестницы. Поэтому я подставил ногу под створку, сдвинул ее вверх и осторожно снял с петель. Потом прислонил к ближайшей стене, осторожно выглянул во двор, увидел двери казармы и... на миг провалился в прошлое...

— Ты бился, как воин... — буркнул Круча.

Я напрягся: в его голосе звучало что угодно, только не похвала.

— Ты дал нам достаточно времени, чтобы уйти. Только такое геройство сродни глупости. Ибо если бы в караулке было не три человека, а десять, то ты лег бы через пяток ударов сердца. А вслед за тобой они порубили бы и остальных...

Я пожал плечами и, по своему обыкновению, промолчал.

Роланд набычился. Потом криво усмехнулся и постучал себя по лбу согнутым указательным пальцем:

— Хороший воин — это не тот, кто правильно машет мечом, а тот, который делает это ВОВРЕМЯ! Учись думать, Кром. Или ищи себе другого учителя...

Последнее предложение заставило меня скрипнуть зубами: искать другого учителя я не собирался. Поэтому я набрал в грудь воздуха и заставил себя вымолвить целых пять слов:

— Что... я... сделал... не так?

— Все! Для того чтобы помешать солдатам выйти, тебе надо было просто подпереть дверь караулки каким-нибудь дрыном. И встать у единственного окна...

...Дверь казармы оказалась подперта парой оглобель. А в бойницы вставлены косы! Лезвиями внутрь. Представив себе, чем закончится попытка солдат выглянуть наружу, я почувствовал, что где-то в глубине моей души начинает пробуждаться гнев.

В этот момент лестница, ведущая на боевой ход, заскрипела снова. И опять не так, как обычно — судя по звукам, по ней спускались. Несколько человек. Очень быстро...

Так и оказалось — через пару мгновений во двор выскользнуло двенадцать сгорбленных фигур. Мгновение неподвижности — и десять из них, прячась в тени каретного сарая, двинулись по направлению к белой двери в донжон. А двое оставшихся пошли к казарме...

Я прикрыл глаза, нащупал большим пальцем дорожку Пути и криво усмехнулся: Двуликий смотрел на меня широко открытыми глазами. И ждал!

...Еле слышный шум, раздавшийся со стороны надвратной башни, заставил пару названных гостей повернуться ко мне спиной. Ненадолго — всего на пару ударов сердца. Но этого мне хватило за глаза — я выскользнул из конюшни, перепрыгнул небольшую лужу и вбил конец посоха в висок тому, который стоял поближе.

Дальний среагировал как-то уж слишком быстро: тело его товарища еще стояло, а он уже завершал разворот с одновременным разрывом дистанции и уходом от атаки!

Я здорово удивился: обычные грабители двигались иначе. И никогда не проявляли такой прыти. Значит, этого учили. И учили очень хорошо...

Подумав буквально пару мгновений, я прыгнул к казарме, взмахом посоха выбил обе оглобли и зацепил тревожный колокол:

— Дзын-н-нь!!!

Мой второй противник выпростал из-под плаща... меч !!! И бросился на меня...

Я ушел в сторону от короткого и быстрого колющего удара в горло и атаковал сам. В висок. Со стороны его левой руки. И... промахнулся: у ночного гостя замка Атерн не было привычки рассчитывать на щит!

Секущий удар по ногам я пропустил под собой, тычок пальцами левой руки в глаза заблокировал серединой посоха, потом сместился в сторону, уходя от серии ударов в горло, печень и пах. И атаковал сам...

...Армией от него не пахло. Серыми — тоже: он уходил от стандартных атак так, как будто отрабатывал их... именно против посоха! А еще он очень хорошо ориентировался в темноте и внимательно следил за моими ногами. Пришлось использовать удары из арсенала Роланда Кручи: дождавшись, пока он в очередной раз нырнет под удар и попытается вогнать меч мне в живот, я скрутил корпус и ударил его локтем...

В этот момент за спиной грохнула дверь, и из казармы вылетело сразу несколько вассалов барона Корделла. А со стороны лестницы, ведущей на боевой ход, раздался очередной перестук сапог!!!

— Нападение! В бойницах — косы... — не оглядываясь, рыкнул я. Потом отправил оглушенного противника к Двуликому и... упал рядом с ним!

...Целились не в меня. И, конечно же, попали — один из воинов барона д'Атерна захрипел и сложился пополам.

Щелкнуло еще раз, и один из воинов барона, наконец, догадался заорать:

— Арбалетчики!

— Всем рассыпаться!!! — подхватил кто-то еще. И атернцы дисциплинированно метнулись под защиту сарая.

Оценив их выучку, я криво усмехнулся: воинов среди них было от силы человек пять. А остальные брали в руки оружие только при необходимости...

...Вылетев во двор, вторая группа 'гостей' выстроилась в две шеренги и довольно резво пошла в атаку.

— В строй, живо!!! — заорал второй голос. Слишком уверенно для простого солдата. — Их всего одиннадцать!!!

Я вспомнил о первой группе и заставил себя произнести еще несколько слов:

— Еще десять — у белой двери в донжон...

— Спаси и сохрани! — ужаснулся он. — Баронесса Эмилия! Барон Волод! Баронесса Мэйнария!

'Она — третья...' — угрюмо подумал я. — 'После ее милости баронессы и младшего сына барона Корделла. То есть спасут, если получится...'

Тем временем атакующие, все, как один, вооруженные мечами, врубились в строй защитников замка и сходу зарубили троих!

'Если получится...' — эхом прозвучало у меня в сознании, а перед глазами мелькнуло рыжее облако волос Мэйнарии д'Атерн...

...'Гость', бросившийся ко мне, держал меч чуть выше, чем надо. Поэтому я раздробил ему колено, а когда он опустил руки, вбил посох в переносицу. Потом сорвался с места и понесся на задний двор.

Заворачивая за угол донжона, я сбил с ног бегущего на звук боя конюха, грозно рыкнул на любопытствующего мальчишку, пытающегося выбраться из окна людской, и... поймал за руку дебелую молодуху, испуганно выглянувшую из черной двери донжона:

— Где покои леди Мэйнарии?

Девка закатила глаза, попробовала изобразить, что падает в обморок, и... тут же пришла в сознание. От боли в запястье:

— Где???

Молодуха упрямо закусила губу и отрицательно помотала головой:

— Не скажу! Ни слова!!!

— Лишу посмертия... — зловеще улыбнувшись, пообещал я. Потом заметил темные пятна на ее груди, как раз напротив сосков, и добавил. Почти наугад: — ...твоего ребенка!

Молодуха побледнела и сломалась:

— Т-третий этаж, ваша милость!

— Где именно?

— Н-надо п-подняться по правой лестнице... — затараторила она. — П-первая дверь — ее милости барона Волода, вторая...

— Короче!!!

— Ч-четвертая дверь ошую, ваша милость!!!

— В замке — убийцы. Прячься. Вместе с ребенком... — выдохнул я. И, тут же забыв о ее существовании, ворвался в донжон...

...С четвертого этажа доносились звуки какой-то возни и приглушенная ругань. Потом раздалось приглушенное шипение, хлесткий звук удара и взбешенный рев:

— Вот тварь! Сопротивляется...

— Ткни ножом, не мучайся! Нужна она тебе...

— Белая кровь , дурень! Если есть возможность, то что б не попробовать?!

Я перебросил посох в левую руку, сорвал с пояса чекан, толкнул дверь третьего этажа... и еле успел скрутить корпус, уворачиваясь от удара в живот.

Клинок скользнул по металлическим накладкам на нагруднике, пролетел мимо и на мгновение остановился. Потом его хозяин слегка шевельнул кистью. Так, чтобы порезать меня на отводе. Но не успел — клюв моего чекана проломил ему череп.

— Коридор!!! — коротко рыкнули за его спиной, и из первой двери ошую вылетело сразу двое.

Смахнув с лица капельки крови, я отшатнулся к стене, пропустил мимо себя клинок, вбил сапог в колено выставленной вперед ноги и тут же всадил чекан за левую ключицу.

Клюв с легкостью прорвал звенья кольчуги, и фонтан крови, забивший из разорванной сердечной жилы , рванулся к потолку.

Рывок рукояти на себя, хруст ломающейся кости — и я толкнул оседающее тело на второго противника.

Уйти от тела он не успел, поэтому уперся в него обеими руками. И пропустил удар в голову. А я, мельком мазнув взглядом по изломанному тельцу мальчишки, валяющемуся рядом с кроватью, побежал дальше...

...Дверь в покои баронессы Мэйнарии оказалась заперта. Изнутри. Скорее всего, на засов. А еще заставлена чем-то тяжелым. Оценив ширину щели между створок, я примерился и изо всех сил ударил клювом чекана по резной филенке. Та не выдержала удара и разлетелась на куски.

В то же мгновение с улицы раздался истошный женский крик:

— Урма-а-ан!!!

Я сдвинул в сторону засов, рванул на себя освободившиеся створки, потом отпихнул мешающееся кресло, повесил чекан на пояс и заторопился: со стороны лестницы раздались приглушенные проклятия, а потом — крик:

— Готтар, Рыжий! Быстрее на третий: тут Миху с парнями убили!

Я влетел в спальню, перебросил посох в левую руку, склонился над кроватью и одним движением отбросил в сторону одеяло. Потом набрал в грудь воздуха, чтобы попытаться что-то объяснить... и сокрушенно вздохнул: девушка воскликнула 'Мама!!!' и потеряла сознание...

...У выхода из покоев баронессы д'Атерн меня ждали. Три мечника и на редкость мордастое создание, от которого на перестрел разило Орденом. Увидев меня, первые трое ринулись в атаку, а 'создание' юркнуло за распахнутую створку и завизжало:

— Это Бездушный! Убейте его, убейте!!!

Я толкнул на атакующих перевернутый стол и, пока они от него уворачивались, аккуратно опустил баронессу на диван. Потом привычно провел большим пальцем по Пути, выбрал цель и ударил. Заставив посох скользнуть по руке и выдвинуться вперед почти на всю длину.

Воин, атаковавший первым, тоже знал, что такое посох. И отработанным движением убрал с линии атаки правую ногу. А потом попытался рубануть мечом вдоль древка. Чтобы перерубить мне пальцы.

Отличная контратака против стандартной связки. Только вот я бил не так, как все. А дальше, чем обычно. Не в переднюю ногу, а в заднюю. Поэтому раздробил ему колено. А когда он почувствовал боль и на мгновение ушел в свои ощущения, я чуточку подал левую ладонь вверх. И конец посоха на уходе очень жестко зацепил его мужское достоинство.

Воин заорал, как резаный, вцепился в срамное место и упал. А я метнулся в сторону, уходя от одновременной атаки в голову и колено. И пытаясь достать того, кто показался мне менее шустрым...

...На колющий удар в горло воин, оказавшийся справа, среагировал 'как учили' — смещением вперед-в сторону и атакой под мышку. То, что конец посоха 'дрогнет' и раздробит его левое плечо, он не ожидал. Так же, как и второго короткого удара — под ухо.

...Меч воина слева прорезал плащ в непосредственной близости от моего бока. И на возврате чиркнул по нагруднику. Кожу не прорезал, но заставил шевелиться быстрее.

Я ускорился — ушел в сторону, нанес два круговых удара, заставивших воина сначала присесть, а потом подпрыгнуть, и... ударил во время приземления. Дважды. По предплечью мечевой руки и в лицо. Точнее, в переносицу. Та сухо хрустнула и проломилась...

...На правую лестницу я соваться не стал — там было слишком шумно и людно. Попробовал спуститься по левой. И не прогадал — до первого этажа удалось добраться без всяких проблем. А когда я был в каком-то десятке шагов от черной двери, Двуликий вдруг взял и отвлекся:

— Бездушный! Уходит!! Через черную дверь!!!

Узнав голос мордастого, я повернул к нему голову и дернулся! Вовремя: в стену рядом с моей головой воткнулся арбалетный болт!

Я перехватил посох рукой, которой придерживал взваленную на плечо баронессу, потянулся к перевязи с ножами и... тут же выскочил на задний двор — за спиной мордастого нарисовались еще два арбалетчика...

...Дорога от черной двери и до лестницы, ведущей на боевую галерею, оказалась устлана трупами. Воины, пробравшиеся в замок, не щадили никого. И пластали они не только воинов и слуг, пытавшихся защитить замок своего сюзерена, но и детей, которые только начали ходить!

'Не армия и не Серый Люд...' — взбегая по ступенькам, подумал я. Потом вспомнил мечи, схожую технику ведения поединка у всех, с кем мне пришлось сражаться, и на мгновение остановился: — 'А кто еще?'

— Вот он! На галерее!!!

По двору заметались тени, и мне стало не до раздумий — я преодолел последние три ступеньки, вылетел на галерею, уронил на лаз тяжеленный деревянный щит и ногой задвинул засов. Потом добежал до юго-восточной башни, опустил баронессу на каменный пол и вернулся на стену. Искать ту самую веревку, по которой на стену залезли нападающие...

Увы, найти ее мне оказалось не суждено — то ли она была закреплена на зубцах другой стены, то ли ее успели поднять. Поэтому, когда со стороны лестницы раздались частые удары топоров, я решил уходить по-другому — нашел доску, с помощью которых во время осады защитники замка перебрасывали на осадные башни, выдвинул ее за стену и закрепил предназначенным для этого металлическим прутом. Потом дошел до края, посмотрел вниз и криво усмехнулся — благодаря непрекращающимся дождям воды во рву было предостаточно...

...Удар о воду выбил из меня дух. Поэтому я потерял ориентацию в пространстве и первые несколько мгновений после того, как пришел в себя, плыл куда угодно, но не к поверхности. Наконец, сообразив, что плыву не туда, я выдохнул половину воздуха, дождался, пока ноги коснутся дна, покрепче прижал к себе безвольное тело леди Мэйнарии и оттолкнулся.

Увы, дно рва оказалось заиленным до безобразия — я чуть было не потерял сапоги...

...Вынырнул. На одном упрямстве. Борясь с желанием вдохнуть воду, с тяжестью тела баронессы и с посохом, привязанным к спине и здорово мешающим плыть. Но, вдохнув чистый и донельзя сладкий воздух, вдруг почувствовал такую слабость, что, доплыв до края рва, не смог найти в себе силы, чтобы за него зацепиться. Пришлось вбивать в землю метательный нож, виснуть на его рукояти и переводить дух.

Перевел. Потом кое-как выбрался из воды, выволок за собой баронессу и... понял, что она не дышит!

Потряс. С трудом сообразил, что тряска тут не поможет. Кое-как перевалил ее через колено и принялся размеренно стучать кулаком по спине. Так, как когда-то учил Круча.

Не сразу, но помогло — из ее рта толчками полилась вода, а минуты через полторы я услышал хриплый вздох, кашель и еле слышный шепот:

— Мама...

Я дал ей прокашляться и ударил по спине еще несколько раз...

Когда баронессу перестало рвать водой, она сжалась в комок и застучала зубами. Я скрипнул зубами и, подумав, завернул ее в свой мокрый плащ: согревать он не согревал, но мог защитить хотя бы от холодного ветра...

...Бледная, с синими губами и слипшимися волосами, она была так похожа на Элларию, что я сглотнул подступивший к горлу комок и пробормотал:

— Пришлось прыгать со стены... В ров...

Потом сообразил, что разговариваю с баронессой, и добавил:

— Извините...

Леди Мэйнария с трудом повернула голову и... обессиленно закрыла глаза.

Сердце резануло болью. Я скрипнул зубами, проверил, насколько хорошо закреплен посох и поднял баронессу с земли:

— Я вас понесу...

Она еле заметно кивнула. Потом прижалась щекой к моей груди и... заснула!!!

...К рассвету я окончательно выбился из сил. И, выбравшись на берег ручья, вломился в бор. Видимо, Двуликому я еще не надоел, так как буквально через три десятка шагов передо мной возникла небольшая полянка, со всех сторон окруженная вековыми елями.

Нырнув под ветви самой большой, я подошел вплотную к стволу, осторожно опустился на колени и положил баронессу на самое лучшее 'ложе', которое можно найти в лесу — толстый слой слежавшейся хвои. Потом забросал ее таким же 'одеялом' и... с трудом заставил себя встать.

'Я скоро...' — мысленно пробормотал я, и быстрым шагом двинулся обратно к ручью...

...Небольшая деревенька, замеченная мною по дороге, как раз начала просыпаться — лаяли собаки, мычала скотина, изредка громыхали двери. Я добрался до крайней избы, перескочил через невысокий заборчик и тихонечко постучал в раму затянутого бычьим пузырем окна.

— Лапоть, ты, что ли? И чего ж тебе не спится-то, Двуликий тебя забери? — в женском голосе, раздавшемся из избы, звучала безысходность.

Я подошел к двери, перехватил посох левой рукой, снял с пояса кошель и достал из него золотую монету — остатки добычи, доставшейся мне 'в наследство' от обидчиков предпоследней 'зарубки'.

Дверь скрипнула, открылась, и из сеней раздался угрюмый вздох:

— Ну, что встал-то? Заходи уже, окаянный...

Я пожал плечами и вошел в избу.

— Ой... Бездушный!!! Спаси и сохрани, Вседержитель! Спаси и сохрани!!!

Осенив себя знаком животворящего круга, заспанная тетка лиственей эдак тридцати вытаращила глаза, набрала в грудь воздуха, открыла рот и... сглотнула. Невесть как разглядев цвет монеты, лежащей на моей ладони.

— Сухую рубаху... а лучше две. Поесть... Кремень, кресало, трут... Пустой мех... — потребовал я.

Хозяйка избы несколько раз кивнула и, не отрывая взгляда от золотого, попятилась к стоящему рядом с печью сундуку.

Крышка с грохотом ударилась о стену, и тетка, выхватив из него какую-то беленую тряпку, негромко пробормотала:

— Мужнина, покойного ему Посмертия... Правда, боюсь, маловата тебе будет...

— Не мне... Пойдет... — буркнул я, и в мгновение ока обзавелся парой нижних и одной верхней рубахой. Правда, все это было изрядно поношенным, но чистым. И, главное, сухим.

— Котомка есть?

— Есть! Как же не быть-то? — тетка сорвалась с места, походя перевернула рассохшийся табурет и метнулась к полатям. — Вот! Держи...

Я положил монету на подоконник, затолкал рубахи в котомку и уставился на хозяйку:

— Поесть... Кремень, кресало, трут...

Та бросилась к печи, вытащила из нее чугунок и с грохотом поставила его на стол:

— Есть каша из бобов... Позавчерашняя... Еще кусок сыра и краюха хлеба...

— Возьму хлеб и сыр. Курицу или поросенка найдешь?

— Сейчас!!! — тетка метнулась к выходу из избы и, не одеваясь, вылетела во двор. Там что-то грохнуло, потом раздался истошный визг и приглушенные проклятия...

...Добравшись до полянки, я удостоверился, что леди Мэйнария все еще спит, быстренько разжег костер, разделал поросенка, нанизал куски мяса на прутья и пожарил мясо. Потом забрался под еловые лапы, присел рядом с баронессой и осторожно прикоснулся ее ноге.

Ее милость тихонечко вздохнула, попробовала перевернуться на другой бок и шарахнулась локтем о корень.

— Проснулись? — спросил я.

— Кажется, да! — ответила она и села. Потом уставилась на свою рубаху, побледнела, молниеносно закуталась в плащ, а потом уставилась на меня...

Видеть ужас в ее глазах было невыносимо. Поэтому я опустил взгляд, развязал котомку и пододвинул ее к ней:

— Сухие рубашки... Переоденьтесь...

Леди Мэйнария промолчала.

Я пожал плечами, повернулся к ней спиной и выбрался из-под ветвей:

— А я пока нарежу хлеб и сыр...

Через пару минут из-за моей спины раздался тихий шорох хвои, а потом — все ускоряющийся топот...

Я вытер кинжал, вложил его в ножны. Потом встал, со вздохом подобрал посох и неторопливо побрел следом за беглянкой. Моля Двуликого, чтобы он не позволил ей сверзиться в какой-нибудь овраг и уберег от переломов и растяжений...

Глава 7. Брат Ансельм, глава Ордена Вседержителя.

Шестой день четвертой десятины второго лиственя.

...Вылетев из метателя, пятиведерный камень описал высоченную дугу и вдребезги разнес мощный четверик . Тяжеленные бревна длиной в десять локтей разлетелись в разные стороны, а над остатками венца повисло облако из пересушенного мха и кусочков войлока .

'Ничего себе!' — удивленно подумал его преподобие. Потом прищурился, поймал ускользающую мысль... и с трудом удержался от довольной усмешки: его идея проверять слухи о деятельности всяких чудаков только что дала ему шанс распространить влияние Ордена на весь Горгот!

Тем временем брат Бенур, командовавший обслугой метателя, повернулся лицом к главной башне Обители, вскинул над собой десницу и демонстративно сжал ее в кулак.

'Отлично!' — подумал брат Ансельм, придал лицу подобающее случаю выражение и отошел от окна.

Все три иерарха, ожидающие, пока глава Ордена составит впечатление о метателе, были мрачны, как грозовые облака. А обвиняемый — сын кузнеца из Мартана по имени Кольер — бледен, как выбеленное полотно.

Добравшись до своего кресла, брат Ансельм сел, положил правую ладонь на символ солнца, левую — на Изумрудную Скрижаль и вперил немигающий взгляд в переносицу изобретателя:

— Рассказ обвинителя соответствует действительности...

Юноша сгорбился и обреченно вздохнул.

— Брат Рон?

Брат Рон, исполняющий обязанности обвинителя, неторопливо встал, подошел к своей 'жертве' и изобразил отвращающий знак:

— Братья во Свете! Как мне кажется, Кольер из Мартана одержим Двуликим, ибо, создавая это непотребство, он знал, что оно предназначено исключительно для убиения детей Его. Поэтому он заслуживает Великого Отлучения. И семи лиственей Воздаяния на серебряных рудниках...

Изобретатель побледнел и зажмурился — видимо, знал, что, даже самые здоровые мужчины, попав на рудники, выдерживали там не больше года!

'Ну!!!' — нетерпеливо подумал брат Ансельм. — 'Шевелись!'

Изобретатель шевельнулся: закрыл лицо руками, сгорбил плечи и, наконец, вспомнил о 'совете' брата Бенуара — повалился на пол и вытянул скованные руки по направлению к главе Ордена Вседержителя:

— Ваше преподобие, это какая-то ошибка: метатель создан, чтобы защищать! Защищать города, замки и монастыри от тех, кто служит Двуликому! С его помощью можно сохранять жизни мирных жителей, не позволяя убийцам уносить их в Небытие...

'Молодец!' — подумал брат Ансельм. — 'Давай дальше...'

— И я совсем не одержим, ибо Верую во Вседержителя! Верую всей душой и всем сердцем! И чтобы доказать это, я готов провести всю свою жизнь в каком-нибудь из монастырей Ордена. Дабы остальные мои изобретения появлялись на свет под присмотром служителей Бога-Отца...

'Задумчиво' посмотрев на обвиняемого, глава Ордена осенил себя знаком животворящего круга, дождался, пока все присутствующие повторят его жест, и шевельнул рукой, лежащей на символе Изумрудной Скрижали:

— Брат Рон?

— Да, ваше преподобие!

— Рвение, направленное на искоренение следов Двуликого, достойно уважения. Однако в данном случае ты слегка поторопился и нарушил одну из главнейших заповедей Вседержителя...

— 'Нет ничего превыше справедливости?' — склонив голову, 'догадался' обвинитель.

— Именно! Поэтому следующие два месяца ты проведешь в молитвах: будешь просить Бога-Отца ниспослать тебе ясность ума и остроту мысли...

Иерарх смиренно скрестил пальцы на животе, посмотрел в небо и 'с душой' произнес ритуальную фразу:

— Благодарю тебя, о Великий, за то, что уберег меня от ошибки и не дал покарать невиновного!

Дождавшись, пока он договорит, брат Ансельм посмотрел на воспрянувшего духом изобретателя и добавил:

— Да, и еще! Я думаю, что будет справедливо, если первые шаги в Ордене брат Кольер сделает с твоей помощью. Думаю, что если ты проявишь достаточно старания, то он сможет еще больше укрепиться в Вере и направить свои помыслы в русло истинного Созидания...

...Когда донельзя счастливого изобретателя вывели из зала и закрыли за ним дверь, брат Рон стер с лица благообразную мину и усмехнулся:

— Да-а-а... Как мало нужно для того, чтобы заставить человека добровольно отказаться от радостей жизни...

— И как здорово, что немногие это понимают... — в унисон ему добавил брат Ансельм. А потом посерьезнел: — Значит, так! Брата Кольера и его метатель отправишь в Парамскую обитель. Естественно, под хорошей охраной. Всех, кто имел отношение к созданию этого оружия и видел его в деле — туда же... Тех, кто тверд в вере — привлечь к работам. Остальных... Остальные не нужны... Далее, ко второму травнику вы должны собрать три десятка таких же метателей и подготовить соответствующее количество стрелков... Кстати, о стрелках — на эту должность отбирай только тех братьев, кто беззаветно предан Ордену... и лично тебе!

— Понял, ваше преподобие! — кивнул брат Рон.

— Что еще? Ах, да: продумай, на чем будут перевозиться метатели в походах, и кто их будет охранять и чинить...

— Понял, ваше пре-...

— Не перебивай! — рыкнул брат Ансельм. Потом заставил себя успокоиться и продолжил: — И последнее: после того, как парамцы соберут первый метатель, отвези его к брату Малюсу в Берн — мне надо, чтобы он создал подходящую емкость под 'Огонь Веры'...

Иерарх вытаращил глаза:

— Спаси и сохрани!!!

Глава Ордена удовлетворенно хмыкнул и проворчал:

— Надо же, догадался!

Брат Рон почтительно склонил голову:

— В который раз поражаюсь вашему умению соединять несоединимое и использовать получившееся чудо на благо Ордена!

— Мне положено... — усмехнулся брат Ансельм. А потом повернулся к брату Фариду: — Какие новости из Вейнара?

Иерарх поднял взгляд к небесам, осенил себя знаком животворящего круга, сложил руки перед грудью и трагически вздохнул:

— Его величество Шаграт второй, Латирдан, отдал душу Вседержителю...

Увидев дурашливую улыбку, заигравшую на губах брата Фарида, глава Ордена почувствовал, что его охватывает гнев. И нехорошо усмехнулся:

— Скажи-ка, а с чего это тебе так весело?

Улыбка тут же исчезла. Уступив место легкой бледности:

— Латирдан умер именно так, как требовалось. То есть после того, как отправил письма своему сыну и вассалам. Все его сторонники, находившиеся во дворце, убиты, а сам дворец перешел под полный контроль графа Варлана и его сторонников. Далее, не без нашей помощи захвачены замки Фьорн, Ож, Саммери, Голон, Геррен...

Его преподобие чуть не задохнулся от бешенства:

— И это ты считаешь поводом для веселья? Скажи, принца Неддара уже убрали?

— Пока нет...

— А графа Мирдиана Улирейского?

— Н-нет...

— А графа Грасса Рендалла, барона д'Атерн и барона д'Ож?

— Н-нет! Но...

— Королевство Вейнар — это не выживший из ума Шепелявый , а эти четыре его военачальника и принц Неддар! — прорычал брат Ансельм, потом запоздало сообразил, что окно башни открыто, а, значит, его голос разносится по всей Обители, и продолжил в два раза тише: — Вейнарский Лев вырос среди хейсаров. Поэтому для того, чтобы начать им манипулировать, надо очень постараться. То есть подвести к нему человека, который умеет держать в руке меч лучше, чем граф Мирдиан и все остальные его военачальники... На это нужно время. А его у нас нет...

— Подвести такого человека крайне сложно. А подкупить или шантажировать тех, кто его окружает сейчас — почти нереально: девять десятых его окружения — это хейсары. А эти ненормальные помешаны на понятии 'верность'... — неодобрительно покосившись на брата Фарида, хмуро пробормотал брат Рон. Потом подумал и добавил: — Но самое плохое не это: Вейнарский Лев верит не во Вседержителя, а в Бастарза. Поэтому, сев на трон и разобравшись с первоочередными проблемами, он очень быстро задумается о расширении королевства, попробует собрать армию и... сообразит, что излишнее миролюбие его вассалов — следствие влияния нашего Ордена!

— Именно! — кивнул брат Ансельм. — Поэтому он взбесится и выметет нас из Вейнара поганой метлой!

— Письмо от отца он уже получил... — виновато пробормотал брат Фарид. — И выехал из лагеря...

— Не меньше, чем с сотней хейсаров, не так ли? — с сарказмом уточнил глава Ордена Вседержителя.

— Да, ваше преподобие!

— И ты думаешь, что люди графа Варлана смогут справиться с таким количеством сумасшедших горцев, не боящихся ни Вседержителя, ни Двуликого?

— Да, ваше преподобие, уверен! Так как отправил им на помощь три сотни братьев из Иверской обители...

Три сотни монахов из сильнейшей обители Рагнара были силой. Поэтому глава Ордена Вседержителя слегка успокоился и повернулся к брату Ламму:

— А что у тебя?

Иерарх пожал плечами и ослепительно улыбнулся:

— В Оммане все отлично. Король Ладвир возжелал придать вере во Вседержителя статус государственной религии и уже назначил дату церемонии Воссоединения . Так что в первую десятину первого травника это королевство станет нашим. Кроме того, позавчера благодарный монарх отписал Ордену очередной лен...

— Какой именно? — заинтересованно спросил брат Ансельм.

— Графство Месс, ваше преподобие... — ухмыльнулся монах. И, отвечая на незаданный вопрос, добавил: — Карантин, объявленный там в конце четвертого снеженя, снят. По причине скоропостижной кончины его светлости графа Дарнеила Месса — увы, несмотря на старания лучших лекарей королевства, спасти беднягу не удалось... Да и членов его семьи — тоже...

— А что с женитьбой принца Бальдра?

— С этим — чуть посложнее... — вздохнул брат Ламм. — Сваты уже в Белогорье. Но аудиенции пока не добились — Седрик Белоголовый, видите ли, не представляет свою дочь замужем за Диренталем-младшим!

— Мда... Чувствую, с ним мы еще намучаемся...

— Справимся, ваше преподобие! — хором воскликнули иерархи. И, описав животворящий круг, добавили: — С помощью Вседержителя...

Глава 8. Баронесса Мэйнария д'Атерн.

Шестой день четвертой десятины второго лиственя.

...Тщательно промыв порез в ледяной воде, я смахнула со щеки злые слезы и обессиленно опустилась на камень: ногу надо было срочно показывать лекарю. Или хотя бы перевязать.

Только вот лекаря поблизости не было. И перевязочного материала — тоже. Или... был?

Сообразив, что для перевязки можно использовать кусок подола, я вцепилась в него руками и рванула изо всех сил. Хрустнуло — и рубашка порвалась. По шву. Обнажив ногу до середины бедра.

Я густо покраснела, вскинула голову, чтобы оглядеться по сторонам, и... застыла: в нескольких шагах от меня стоял Нелюдь! И угрюмо смотрел на мою стопу.

Увидев, что я его заметила, он неторопливо подошел ко мне вплотную, присел на корточки и усмехнулся!!!

Если бы у меня оставались силы, я бы точно вцепилась ему в глаза. Ибо смотреть, как он радуется моей беспомощности, было невыносимо.

Впрочем, сил не было. Совсем. Поэтому я обреченно смотрела, как он наклоняется к моей ноге, хватает ее за щиколотку, а другой рукой разводит края раны...

Когда стопу обожгло болью, я не выдержала и зашипела:

— Больно же!!!

А потом попробовала вырваться.

С таким же успехом можно было пытаться остановить реку. Или душить столетний дуб: Бездушный не обращал на мои рывки никакого внимания. И осматривал ногу ровно столько времени, сколько считал нужным.

Осмотрел. Потом вытащил из ножен кинжал и... отрезал от моего подола кусок в две ладони шириной!

Мне тут же стало жарко — мало того, что насквозь промокшая рубашка липла к телу и не скрывала практически ничего, так теперь еще и ноги оказались обнаженными!

...Пялиться на мои колени Меченый не стал. Видимо, потому, что они давно посинели от холода, были покрыты жуткими пупырышками и делали меня похожей на ощипанную курицу.

Я разозлилась еще больше и... вдруг поняла, что собиралась выходить к из лесу именно в таком виде!

Меня бросило сначала в жар, а потом в холод: после такого позорища я могла забыть не только о хорошей партии, но и вообще о замужестве — привести в жены девушку, выставившую себя на всеобщее обозрение, побрезговали бы даже золотари.

Тем временем слуга Двуликого зашел по колено в воду, достал со дна горсть песка, зачем-то насыпал его на тряпку и принялся ее мять. Потом прополоскал ее в стремнине и вернулся ко мне.

Я тут же подтянула к себе пораненную ногу и закрыла рану ладонью:

— Не смей! Ты внесешь заразу!!!

Никакой реакции: присев на корточки, он снова поймал меня за стопу и перевязал. Потом встал, каким-то образом закрепил посох за спиной, без особого труда поднял меня на руки и вломился в лес...

...Обратного пути я практически не запомнила — меня трясло. И не от холода — от груди Бездушного тянуло жаром, как от камина в моей спальне — а от дикого, ни с чем не сравнимого ужаса перед тем, что меня ждет на поляне. Боясь пошевелить головой, я с надеждой вслушивалась в окрестный лес, пытаясь уловить звуки охотничьего рога, собачий брех, лошадиное ржание или хотя бы перестук топоров, но, увы, в этот день Вседержитель смотрел не на меня. И единственное, что я смогла услышать — это звук дыхания Бездушного и биение его сердца...

...Кострище, прячущееся среди высоченных елей, возникло передо мной как-то внезапно: за мгновение до этого я пыталась убедить себя в том, что Бездушный потерялся и теперь ломится наобум. А значит, думать о жертвоприношении еще рано. Но за высоченными елями появился просвет, и мы вышли на ту самую поляну...

Я задержала дыхание и приготовилась к самому худшему.

И поторопилась — Меченый снова посадил меня на свой плащ и пододвинул ко мне котомку:

— Сухие рубашки. Переоденьтесь...

В этот раз в его голосе прозвучали такие жуткие нотки, что у меня затряслись колени, а по спине потекли капельки холодного пота.

Догадавшись, что встать я не в состоянии, Бездушный рывком поставил меня на ноги, вытащил из котомки чистую рубашку и вложил ее мне в руки. Потом повернулся ко мне спиной и рыкнул:

— Жду!

Я зачем-то кивнула, судорожно скомкала ткань и... уткнулась носом в Посох Тьмы. Вернее, в тот самый Путь, о котором нам столько рассказывал брат Димитрий:

'Посох Тьмы — это средоточие душ, выпитых слугой Двуликого. Центральную часть такого посоха называют Путем. Путем к Темному Посмертию. Каждая зарубка на этом Пути — человеческая жизнь, лишенная Света. Чем больше зарубок на Посохе Тьмы — тем сильнее его хозяин. И тем ближе он к Двуликому...'

'Путь' Крома Меченого был покрыт зарубками практически целиком. Значит, Нелюдь стоял на грани Темного Посмертия... и давно разучился прощать...

'Молить его о пощаде бесполезно...' — с ужасом подумала я. Потом оторвала взгляд от Посоха Тьмы, зачем-то посмотрела на кострище и... с ужасом уставилась на прямую черту, начертанную рядом с ним.

'Будущая руна!!!' — догадалась я. И вспомнила то, что о них рассказывал брат во Свете:

'...В день, когда Нелюдь отдает свою душу Двуликому, он получает в дар Посох Тьмы, умение убивать и... сильнейшую боль. Эта боль во много раз сильнее, чем любая другая, поэтому первые десятины и даже месяцы с начала служения Богу-Отступнику Бездушные выглядят подавленными и частенько не понимают, что с ними происходит. Однако стоит им первый раз забрать чужую жизнь — и к ним приходит понимание: чтобы избавиться от Боли, нужно отдать ее другому! И они начинают не просто убивать, а мучить...

...Чем сильнее боль, которую испытывает жертва, тем длиннее передышка. Поэтому самые нетерпеливые слуги Двуликого вытягивают чужие души не просто так, а в процессе особого ритуала, называемого Испепелением Души: уводят жертву в безлюдные места, укладывают ее головой на север, вырезают на ней и вокруг нее перевернутые руны и начинают терзать ее плоть. Кстати, говорят, что во время Испепеления Души жертвы стареют на глазах и сходят с ума. А Бездушные, наоборот, молодеют...

...Вы когда-нибудь видели Бездушного на второй день после появления на его посохе свежей зарубки? Нет? А я видел! И до сих пор вижу... в своих ночных кошмарах! Только представьте себе эту картину: на бесстрастном лице Слуги Двуликого появляется Счастливая Улыбка, морщины на лбу разглаживаются, а в глазах начинают мелькать искорки безумного смеха! Они радуются дню без боли. И даже могут связно говорить...'

...Рука Бездушного мелькнула перед моим лицом, а потом над ухом раздался его громоподобный рык:

— Переоденьтесь, застудитесь!!!

Я покорно кивнула, и, не отрывая взгляда от той самой черты, кое-как сняла с себя мокрую рубашку. Затем расправила ту, которую он мне вручил, и, не разбирая, где зад, а где перед, натянула ее на себя...

То, что все это время Меченый, не отрываясь, смотрел на меня, меня нисколько не задело: что мне было до какого-то там стыда? Ведь у меня вот-вот должны были забрать ДУШУ!

...Оглядев меня с головы до ног, Кром влез в свою котомку, достал из нее вторую рубаху и зачем-то натянул ее на меня поверх первой. Причем задом наперед.

Я не сопротивлялась, ибо понимала, что противостоять Бездушному, вошедшему в полную силу, все равно не смогу...

— Разведу костер! — буркнул он, повернулся ко мне спиной и вытащил откуда-то кресало.

Я стояла неподвижно, как манекен для платьев, и безучастно смотрела на искры, вылетающие из-под его рук.

Вспыхнул трут... Кучка сухой хвои... Несколько мелких веточек... Горка веточек потолще и покрупнее... Заалел почти прогоревший уголек... За ним второй, третий, четвертый... Потом появился свет...

А в моей душе становилось все темнее и темнее. И в какой-то момент, поняв, что не ощущаю ни дуновений ветерка, ни холода, ни боли, я почему-то решила, что Вседержитель проявил ко мне милость, великодушно лишив способности ощущать!

Увы, это было только иллюзией — через вечность, когда я почти уверилась в том, что смогу умереть достойно, из разгоревшегося костра вылетел уголек. И пребольно обжег мне колено!

У меня подогнулись ноги и я со стоном опустилась на землю. Прямо там, где стояла.

Бездушный тут же оказался рядом, подхватил меня на руки и перенес к костру. Потом посадил рядом с собой, снял с рогулек прутик с нанизанным на нем жареным мясом и протянул его мне:

— Кушайте...

...Следующие минут пятнадцать я давилась мясом и пыталась понять, почему Меченный выбрал именно меня. Ведь мог же он пройти мимо Атерна и остановиться на ночь, скажем, в Геррене или Фьорне? Или прийти в замок тогда, когда в нем был отец? Мог? — Мог! Но пришел к нам... Вернее, ко мне! И именно тогда, когда отец уехал в Аверон. А потом сделал первый шаг к моей душе, убив при мне несчастную 'котобелку'...

...'Нет, все было не так!' — поняв истинную причину моей беды, мысленно взвыла я. — 'Он пришел не ко мне, а в замок, то есть в место, где живет великое множество людей. И не конкретно за мной — а просто для того, чтобы найти жертву! А я сама заглянула в его глаза и тем самым сделала первый шаг в бездну Неверия...'

Тем временем Меченый расправился с очередным куском мяса, подкинул в костер дров и угрюмо посмотрел мне в глаза:

— Атерн — захвачен. В столице — мятеж. Где вас могут приютить?

Я поняла, что ему надо! Поэтому закусила губу и отрицательно помотала головой:

— Нигде...

Нелюдь прикоснулся рукой к посоху, лежащему возле правой ноги, и ласково провел большим пальцем правой руки по Пути:

— У вас что, нет родственников? А у графа Корделла — друзей?

Намек был более чем понятен. Поэтому я зажмурилась и застонала: Бездушный устал. И хотел воспользоваться мной, как ключом к душам моих близких. Чтобы сократить себе Путь:

'...К концу своего пребывания на Горготе Нелюди настолько устают от боли, что готовы сделать все, лишь бы получить Темное Посмертие хотя бы на день раньше. Одни терзают свои жертвы по двое-трое суток, вторые — убивают все, что дышит, а третьи, самые коварные, ищут того, кто сможет стать Проводником между ними и теми, кто верует во Вседержителя.

Проводник — это человек, единожды нарушивший одну из заповедей Изумрудной Скрижали. Например, посмотревший в глаза Бездушному, выслушавший его, или, что еще хуже, заговоривший с ним и... не покаявшийся! Сделав первый шаг к Неверию, он не успевает почернеть душой, поэтому кажется окружающим его людям чистым и безгрешным. И, привлекая к себе истинно верующих своим умом, красотой или обаянием, обрекает тех, кто слаб, на жуткую смерть в руках Бездушного...'

'Тех, кто слаб!!!' — мысленно воскликнула я. Потом открыла глаза и улыбнулась:

— Друзья — есть! Граф Грасс Рендалл...

Глава 9. Кром Меченый.

Шестой день четвертой десятины второго лиственя.

...Улыбка, появившаяся на губах леди Мэйнарии, выглядела... торжествующей! Поэтому я невольно начал искать в ее словах какой-нибудь подвох. И... не нашел: о дружбе ее отца с графом Рендаллом слышал даже я; до имения последнего было сравнительно недалеко. И, даже не особенно торопясь, мы могли дойти до него еще до заката.

Мысль о том, что уже этим вечером я вырежу на своем посохе еще одну зарубку и, тем самым, сделаю еще один шаг к концу своего Пути, была настолько приятной, что я вцепился в древко и провел большим пальцем по пока еще гладкой поверхности. А потом изумленно посмотрел на баронессу: она смотрела на мою руку широко открытыми глазами и... тряслась от ужаса!!!

Я убрал руку и попробовал ее успокоить:

— Отведу. К графу Рендаллу. Обещаю...

Однако добился прямо противоположного результата — ее милость смертельно побледнела, невесть как удержалась на грани потери сознания, а через пару минут брезгливо прикоснулась пальчиком к своей груди и, не глядя мне в глаза, прошептала:

— Только в таком виде я к нему не пойду...

Я оглядел ее с головы до ног, и... мысленно с ней согласился: с растрепанными волосами и в застиранных рубашках с чужого плеча она была похожа не на дворянку, а на... Элларию! В тот момент, когда она, не успев проснуться, бросалась к маме, чтобы поменять мокрые простыни...

Воспоминание о родных было таким острым, что я скрипнул зубами и... в очередной раз напугал леди Мэйнарию — она дернулась, как от удара и затравленно посмотрела на меня:

— В таком виде меня не пустят даже на порог!

— Купим. Платье. В Меллоре... — пообещал я. Потом встал, подобрал посох, закрепил его на спине и принялся складывать в котомку остатки еды...

...В начале пути баронесса казалась мне легкой, как пушинка. Однако с каждым часом становилась все тяжелее и тяжелее, и к полудню начала обрывать мне руки. Поэтому когда я выбрался на меллорский тракт и на мои сапоги начала налипать глина, мне срочно захотелось до ветру. А еще попить и перекусить — в общем, заняться чем угодно, лишь бы хоть на мгновение опустить на землю этот неподъемный груз.

Как назло, подходящее место все не находилось — обочина тракта была разбита колесами телег ничуть не меньше, чем проезжая часть. И чтобы не ставить леди Мэйнарию в грязь, мне пришлось возвращаться к опушке.

Вернулся. Опустил баронессу на трухлявый пень, выпрямил спину, расслабил руки и мысленно попросил Двуликого послать мне телегу, ослика или какое-нибудь еще попутное средство передвижения.

Бог-Отступник смотрел на меня. Видимо, очень внимательно, так как минут через двадцать пять, когда я справил все естественные потребности, поел, попил и даже слегка отсидел себе седалище, со стороны замка Атерн раздался перестук копыт.

Я на всякий случай несколько раз сжал и разжал кулаки, удостоверился, что руки меня слушаются, затем встал и снял со спины посох...

...Оглядев троицу всадников, показавшихся из-за поворота, баронесса удивленно вытаращила глаза:

— Ой, Уголек!

Потом нахмурила брови и мигом оказалась на ногах:

— Это — конь Волода! По какому, интересно, праву они его...

Конца фразы я не дождался, так как она неловко наступила на больную ногу, зашипела и... неожиданно повернулась ко мне:

— Пожалуй, вести меня к графу Рендаллу не обязательно: обо мне может позаботиться брат Димитрий, духовник моего отца. Во-о-он тот монах, который восседает на коне моего брата!

Я мысленно поблагодарил Двуликого за заботу, нащупал место под новую зарубку и вслед за ковыляющей баронессой вышел на опушку.

Увидев нас, всадники осадили лошадей и переглянулись. Я сразу же напрягся — всадник на угольно-черном жеребце зачем-то полез в рукав сутаны, а его спутники одинаково повернули коней боком и одинаково отвели десницы к переметным сумам!

— Брат Димитрий, это я, Мэйнария! — воскликнула баронесса и... я, увидев начало его движения, вбил ее лицом в грязь...

...Болт, предназначенный для нее, свистнул над моим правым плечом. Тот, который летел в меня, пронесся в полутора локтях левее. А метательный клинок, брошенный братом во Свете, чуть не оцарапал шею!

'Ничего себе 'не убий!'' — возмущенно подумал я и, перебросив посох в левую руку, потянулся за своими...

...Слуга Бога-Отца оказался воином! Причем далеко не самым худшим: первый брошенный мною нож воткнулся в кулачный щит, сорванный им с седла! Второй — пролетел над плечом, а третий... третий я догадался метнуть в его коня!

Несчастное животное тут же встало на дыбы, потом стало клониться на бок, и я, наконец, достал его хозяина. Всадив нож чуть выше среза голенища...

Грязное ругательство, сорвавшееся с уст орденца, на мгновение ввергло меня в состояние ступора — падая с коня, брат во Свете поминал Двуликого! Причем такими словами, как будто всю жизнь проработал вышибалой в таверне Серых, или в Цветнике самого низкого пошиба!

Потом до меня добежали его спутники, и мне стало не до раздумий...

...Первая же атака в два меча чуть не отправила меня в Небытие: правый противник, поднырнув под удар концом посоха, атаковал меня в колено, а левый — в лицо!

Я вскинул правую ногу вверх, а клинок, летящий в переносицу, сбил в сторону серединой посоха и предплечьем. Вернее, серединой посоха и стальным прутом, вшитым в наруч. И тут же ударил 'левого' навершием в висок.

Воин оказался быстрее, чем я думал. И почти увернулся — конец посоха чиркнул его под ухом и слегка зацепил край нижней челюсти. Впрочем, даже такого 'легкого' касания хватило за глаза: воин пошатнулся, выронил меч и начал оседать на землю... А я не смог его добить, так как был вынужден блокировать шквал атак его товарища!

...Удар в живот, в горло, во внутреннюю поверхность бедра, подсечка, разрыв дистанции, бросок метательного клинка, попытка войти в ближний бой... — воин вкладывался в каждое движение так, как будто оно было последним. И старательно поворачивал меня боком к своим спутникам. Вернее, к монаху, который успел выдернуть из ноги мой нож и, накрутив на ладони рукава сутаны и морщась от боли в пальцах, пытался взвести арбалет без поясного крюка ...

Потеря концентрации на мне вышла мечнику боком: заблокировав очередную атаку, я изобразил, что тянусь к перевязи, ушел в сторону от глубокого выпада... и опустил посох ему на темя. Коротким, но очень акцентированным движением. Потом рванул древко на себя и тут же ударил снова. В переносицу. А потом присел, пропуская болт над собой...

Монах выдал очередную порцию крайне нелестных эпитетов в адрес Бога-Отступника, его слуг и одного 'на редкость гнусного' Бездушного, потом вбил арбалет в землю, вставил ногу в стремя и взялся за тетиву голыми руками!

Я хладнокровно дождался, пока он начнет выпрямляться, и бросил метательный нож. Потом скользнул к тому воину, которого оглушил в начале схватки, перебил ему позвоночник и... провел большим пальцем по Пути: на нем вот-вот должна была добавиться третья зарубка! За какие-то сутки!!!

Увидев улыбку на моем лице, леди Мэйнария посмотрела на меня, как на ожившую Темную половину Двуликого. И поползла к лесу. Задом! Загребая грязь босыми ногами!

Я нахмурил брови: повязка, которую я наложил на ее рану утром, куда-то исчезла. И... мысленно усмехнулся — увидев движение бровей, баронесса застыла! В том положении, в котором находилась!

Поняв, что убегать она не собирается, я закрепил посох за спиной и занялся делом: собрал ножи, переложил содержимое кошелей брата во Свете и его спутников в свой, отловил кобылок и от души покопался в содержимом чересседельных сумок...

...Пока я промывал ранку вином, найденным в сумках черного жеребца, леди Мэйнария стоически молчала. Только смотрела в землю глазами, полными слез и изредка сжимала кулачки. А когда я обмазал порез трофейной лечебной мазью и взялся за корпию, тихонечко спросила:

— Зачем?

Я пожал плечами и провалился в прошлое:

...Жрец Двуликого, открывший дверь обители, был стар, но кряжист и могуч, как столетний дуб. И от него веяло гораздо большей силой и уверенностью в себе, чем от любого из воинов, которых я когда-либо встречал.

Заглянув мне в глаза, он не спросил ни слова. А просто шагнул в сторону и предложил:

— Заходи...

Я зачем-то кивнул, сгорбил плечи, переступил через порог и остановился.

Жрец задвинул засов, и, не глядя на меня, неторопливо побрел по направлению к невысокой пристройке, прилепившейся ошую от храма.

Я поплелся следом. И, оказавшись небольшой комнатке, заставленной деревянной мебелью, прислонился к стене рядом с дверью.

— Садись... — голосом, не терпящим возражения, приказал жрец. Потом подошел к сундуку, стоящему у стены, вытащил из него пару свечей и воткнул их в подсвечники.

Я опустился в странное кресло с сильно наклоненной назад деревянной спинкой, положил руки на подлокотники и вытянул ноги.

Старик зажег свечи, потом сел в кресло напротив меня и уставился мне в глаза:

— Ты выгорел... Весь...

Я молча кивнул.

— Но выгорел очень давно, а от тебя пахнет свежей кровью. Почему?

Я по своему обыкновению пожал плечами... и услышал приказ:

— Раз пришел — рассказывай!

— Забрал жизни кровников...

— И теперь ты хочешь уйти?

— Да...

Жрец замолчал. Надолго. И я, решившись, задал вопрос, который мучил меня все эти годы:

— Я слышал, что Двуликий может даровать Посмертие. Тому, кто уйдет раньше, чем предписано. И воссоединить его с теми, кого он любил... Это так?

— Так... Но за это придется заплатить! Тебя это не пугает?

Я оскалился:

— Нет!

— Плата может оказаться слишком высокой...

— Я хочу воссоединиться со своей семьей. И ради этого сделаю ВСЕ...

Глава 10. Баронесса Мэйнария д'Атерн.

Седьмой день четвертой десятины второго лиственя.

...Рука, прикоснувшаяся к плечу, была огромной и шершавой. Я мурлыкнула, потянулась и, не открывая глаз, стянула одеяло к пояснице. Чтобы подставить спину под редкую, но такую любимую ласку. А папа взял и убрал руку! А когда я возмущенно засопела, рыкнул:

— Пора вставать!

Я расстроенно вздохнула, открыла глаза, непонимающе уставилась на невесть откуда взявшуюся в моей комнате лучину и вспомнила, что отец — в Авероне, а я...

— Ой!!!

Одеяло мигом оказалось на голове и... открыло взору Бездушного мои голые ноги!

Я почувствовала, что вот-вот сгорю со стыда, попыталась их укрыть и... услышала спокойный голос Бездушного:

— Пора ехать... Вставайте... Не смотрю...

...Не смотрел. Действительно: стоял у окна, пялился наружу и с хрустом чесал щетину на подбородке.

Я тихонечко соскользнула с кровати, поморщилась от боли в стопе, покосилась на неподъемный сундук, все еще придвинутый к входной двери, и... не поверила своим глазам: на нем лежало пусть простенькое, но платье!

В это время ожил Бездушный. И, не поворачиваясь, негромко пробормотал:

— Там — вода... Помойтесь...

...Кроме бака с исходящей паром водой, в комнате откуда-то появилась на редкость топорно сделанная шайка, банка с мыльным раствором, деревянный гребень, рушник и... потрепанные женские сапожки, вышедшие из моды эдак лиственей пятьдесят тому назад.

Окинув взглядом все это 'великолепие', я повернулась, было, к Крону, чтобы попросить его хоть на десять минут выйти из комнаты, чтобы дать мне возможность привести себя в порядок... и увидела, что его десница нежно оглаживает зарубки на Посохе Тьмы! У меня тут же перехватило дух — я вспомнила, о чем нам твердил брат Димитрий:

'Никогда не показывайте Бездушным свои слабости. Ибо они ими обязательно воспользуются...'

'Не покажу...' — пообещала себе я, покосилась на стоящего ко мне спиной мужчину и вытащила из-под кровати ночную вазу...

...Натянув на ногу правый сапог, я встала... и снова уселась на кровать: он был велик. И разбит. Настолько, что под подушечкой большого пальца, вдоль ребра стопы и под пяткой чувствовались сапожные гвоздики.

— Мал? — односложно спросил Бездушный.

— Велик. И колет... — стараясь не смотреть ему в глаза, буркнула я.

Кром пожал плечами и... встал передо мной на колени! Потом аккуратно стянул с моей ноги сапог и засунул туда руку...

Несколько мгновений ожидания — и в его глазах мелькнуло удовлетворение:

— Нормально...

'Нормально?!' — мысленно возмутилась я. И... застыла: Кром вытащил из ножен кинжал и потянулся ко мне!!!

Я зажмурилась, сжала кулаки и изо всех сил напрягла мышцы живота. А потом услышала хруст ткани и... приоткрыла один глаз.

Оказалось, что Бездушный вымещал свою злость на брошенной мужской рубахе!

Выместил. Потом снова опустился на колени, вцепился в мою ногу и... принялся наматывать на нее кусок полотна!

'Дура...' — облегченно подумала я. — 'Зачем ему тебя убивать, если ты — ключ к душам графа Грасса и его вассалов?'

Тем временем Кром расправил получившийся чулок и аккуратно натянул на него сапог. Потом поднял голову и вопросительно посмотрел на меня.

Я не сразу, но догадалась, что ему от меня нужно. И встала.

Сапог сел, как влитой — не болтался, не жал и не колол.

— Хорошо... — честно призналась я.

Бездушный кивнул и жестом приказал мне сесть...

Села. Дождалась, пока он замотает мне левую ногу, и снова встала. Прислушалась к своим ощущениям. Потом сделала шаг пораненной ногой и... чуть не сказала Крому спасибо! Хорошо, что вспомнила слова брата Димитрия:

'Слуги Двуликого — суть воплощенное Зло. Поэтому то, что радует нас, заставляет их страдать и наоборот. Вы улыбаетесь — они злятся. Вы смеетесь — они скрипят зубами от бешенства. Вы любите — они ненавидят! Вы расстроены — им хорошо. Вы корчитесь от боли — они радуются. Вы вне себя от ужаса — они счастливы! Кстати, не вздумайте мерить их по себе. Ибо даже это — шаг к Неверию...'

Удержалась. И кивнула. Так, как делал он:

'Хорошо...'

Это его устроило:

— Тогда идем. Завтракать...

...В черном зале не оказалось ни посетителей, ни слуг. Только хозяин 'Разбитого бочонка', который, зажав между коленей лавку, приколачивал к ней отломанную кем-то ножку.

Увидев нас, он отложил в сторону молоток, достал изо рта гвозди и, стараясь не пялиться на шрам Меченого, поинтересовался, будем ли мы есть.

Кром кивнул, прошел к самому дальнему столу и сел спиной к стене. Прислонив Посох Тьмы к столешнице и поудобнее передвинув чекан.

'Как всегда, готов к чему угодно...' — угрюмо подумала я, дохромала до лавки напротив и опустилась на самый ее краешек. Потом с тоской покосилась на пустые столы, представила, как зову на помощь и... мысленно обозвала себя дурой: не далее, как вчера днем Бездушный походя забрал души брата Димитрия и двух мечников. А вечером вырезал на посохе всего одну новую зарубку! Значит, счел всех троих за одного противника!

'Три души я ему уже подарила. Может, хватит?'

Тем временем за моей спиной раздалось шарканье постолов . Я

заставила себя отвлечься от грустных мыслей и уставилась на семенящего к нам хозяина.

— Каша... Сыр... Хлеб... — пробормотал он, и поставил на стол одну(!) тарелку с кукурузной кашей и досочку с сыром и хлебом.

Потом метнулся к своей стойке и вернулся с кувшином и двумя безобразными глиняными кружками:

— Медовуха...

Меченый кивнул, достал нож, небрежно покромсал сыр и... побросал его прямо в кашу. А потом пальцем(!) затолкал каждый кусок как можно глубже!

Я брезгливо поморщилась, подняла взгляд... и вздрогнула: Кром, не мигая, смотрел мне в глаза.

— Ешьте... Вы — голодная...

Меня замутило от омерзения. А Бездушный, словно забыв про мое существование, спокойно потянулся к тарелке, отщипнул кусок каши, поднял его вверх, оборвал нить из плавленого сыра и потянул руку ко рту.

Задвигались челюсти... Шевельнулся ожог на щеке... Дернулся кадык... А потом Кром навалился грудью на стол и повторил:

— Ешьте!!!

Во рту мгновенно пересохло. Я сглотнула, покосилась на кувшин с медовухой... и, поймав взгляд Крома, мысленно застонала: теперь мне надо было еще и пить!

...В отличие от взваров, компотов и киселей, которыми меня поила Амата, этот напиток кружил голову. И через какое-то время я вдруг поняла, что ем. Руками. Из общей тарелки! И, вместо того, чтобы чувствовать тошноту или моральное неудобство, получаю удовольствие!

'Дожила...' — угрюмо подумала я, вытерла пальцы об услужливо поданный хозяином рушник и... приложилась к кружке еще раз: в состоянии опьянения будущее казалось чуть менее страшным...

...Легкое опьянение, в котором я пребывала, прошло как-то вдруг: еще мгновение назад я мерно покачивалась в седле и бездумно смотрела на проплывающие над головой ветви деревьев — и вот уже в душу захлестнула безотчетная тревога.

'Середина весны, а на дороге — пусто! Что-то тут не так...'

Я пришпорила кобылку, догнала Меченого, вгляделась в его лицо и сообразила, что собираюсь задать вопрос СЛУГЕ БЕЗЛИКОГО!

Слова умерли, не родившись. А он — ответил! По своему обыкновению, односложно:

— Боятся... Чего-то... Очень...

...Кром как в воду глядел: возницы небольшого обоза, с которым мы столкнулись минут через двадцать-двадцать пять, нахлестывали несчастных коней так, как будто уходили от погони. Распознав в Кроме Бездушного, первый возница рванул на себя правый повод. Его телега, опасно накренившись, влетела в промежуток между двумя дубами, подпрыгнула на корне и перевернулась.

Остальные обреченно остановили повозки и принялись осенять себя знаками животворящего круга.

Видимо, удовольствие, полученное от вытягивания душ брата Димитрия и его спутников, все еще перебивало Боль, так как Меченый равнодушно проехал мимо.

Следующая процессия — карета с гербом рода Геррен, две повозки с вещами и трое всадников сопровождения — пронеслась мимо нас, не замедляя хода. Так, как будто нас не существовало.

Я не расстроилась. Почти совсем — во-первых, вассалы нашего северного соседа не отличались воинственностью, а во-вторых, их было слишком мало, чтобы справиться с Бездушным, вошедшим в полную силу. В общем, проводив их взглядом, я принялась ломать голову, пытаясь сообразить, куда направляется барон Олмар:

'К нам — вряд ли: знает, что после того, как отец назвал его трусом, его не подпустят даже к захабу... В Скар ? В то время, когда в столице мятеж — глупо: это можно счесть предательством...'

К какому-то определенному выводу я так и не пришла, так как дорога вильнула вправо и, взобравшись на вершину холма, показала нам стены Меллора...

...Перед Западными воротами было пусто: ни карет, ни телег, ни людей. Высоченные створки, открывающиеся на рассвете и закрывающиеся на закате, покрывала свежая копоть, тяжеленный брус, который заменял дверной засов, валялся в придорожной канаве, а деревянные козлы, с помощью которых мытари разделяли въезжающие и выезжающие потоки, оказались порублены на куски.

За воротами все оказалось намного хуже: в здоровенной луже перед караулкой валялось три обезглавленных тела в цветах рода Рендаллов и труп лошади, утыканный арбалетными болтами, дверь караулки была основательно порублена и болталась на одной петле, а в окнах окрестных домов не было ни одного целого стекла!

Оглядев все это безобразие, Меченый придержал коня, откинул на плечи капюшон, снял со спины посох, положил его поперек седла и с сомнением посмотрел на меня.

Я поежилась — если происходящее в Меллоре не нравилось ЕМУ, то мне пора было умирать от страха!

Подумав пару мгновений, Бездушный тронул кобылку с места и повернул. Не направо — на улицу Медников, по которой можно было доехать до купеческого квартала — а налево, в какой-то безымянный переулок, из которого ощутимо тянуло чем-то на редкость мерзостным и гадким. Я, конечно же, поехала следом.

Каких-то десять минут петляния по подворотням — и мы оказались в самых настоящих трущобах. Высоченные трех— и четырехэтажные особняки, окружавшие нас в Западной слободе, остались далеко позади, а по обе стороны от того, что надо было считать улицей, возникли одноэтажные полуразваленные хибары. В которых, тем не менее, теплилась жизнь.

Правда, жизнь эта отдавала гнилью. В прямом смысле этого слова: первые несколько человек, попавшиеся нам на пути, были увечными попрошайками, демонстрировавшими нам вонючие гноящиеся раны, безобразные бельма и культи.

На первых двух — слепого музыканта, извлекающего из рассохшейся лютни душераздирающие звуки, и горбатой старушки, тянущей к нам скрюченную руку — я смотрела с искренним сочувствием. И страшно жалела, что ничем не могу им помочь.

От излишней сентиментальности меня излечил третий — одноногий солдат с лицом, покрытым страшными шрамами. Когда, узнав в Меченом слугу Двуликого, вскочил на обе ноги, и, отцепив от колена изъязвленную культю, перемахнул через покосившийся забор.

Естественно, после такого 'чудесного исцеления' желание кому-то помогать исчезло. Уступив место глухому раздражению: эти люди пытались зарабатывать на самом светлом чувстве, которое есть в человеке — чувстве сострадания.

'Вот Меченый — тоже зло...' — подумала я. — 'Но зло правильное, не скрывающее своей гнусной сути... Поэтому заслуживает уважения...'

Мысль оказалась такой дикой, что я испуганно оглянулась — не слышит ли ее Амата, или, не приведи Вседержитель, брат Димитрий.

Естественно, рядом их не оказалось. Зато я заметила звероватого вида мужика, выглядывающего из-за двери полуразрушенного сарая и пожирающего меня о-о-очень неприятным взглядом.

Наткнувшись на мой взгляд, наблюдатель оскалился, и я передернулась от омерзения: в жуткой щели, открывшейся в его всклокоченной бороде, виднелись не белоснежные зубы, а гнилые черные пеньки!

Решив, что привычка смотреть по сторонам ни к чему хорошему не приведет, я перевела взгляд вперед... и сглотнула: в нескольких десятках локтей дорогу перегородила троица громил, как две капли воды похожих на того, из сарая.

Коренастые, широкоплечие, с ручищами, больше похожими на кузнечные клещи, они одинаково кривились в 'радостных' улыбках и... угрожающе поигрывали устрашающего вида железяками.

Удостоверившись, что мы их увидели, они оскалились еще шире и... одновременно посмотрели на меня. Потом тот, который стоял в центре, демонстративно почесал себя между ног и поцокал языком:

— Хороша...

— Угумс... — радостно поддакнул спутник слева, а тот, который стоял справа, соизволил пошутить:

— Огонь, а не девка! Вишь, как волосы горят?

— Гы-ы-ы!!! — жизнерадостно заржали все трое... и подобрались. Сообразив, что Меченый уже стоит на земле. С Посохом Тьмы в руке. И хмурится...

— Слышь, Бездушный! Ты свою палочку-то убери! И... залазь обратно на лошадку. А то мы сегодня слегка не в духе... — хмуро буркнул тот, который стоял в центре.

— Угумс! И могем тебя паламать...

Кром молча перетек на шаг вперед. И в этом его движении было столько угрозы, что в глазах мужиков мелькнула растерянность. А у меня по спине покатились капельки холодного пота.

— Слышь, Бездушный! Оставь девку и уезжай! — после короткой заминки предложил главарь.

— Угумс... И, эта-а-а, пасмари назад! Шоб не делал глупастей! — поддакнул его товарищ слева.

Кром посмотрел. Потом перевел взгляд на меня и приказал:

— Слазь... И иди сюда...

Я тоже оглянулась, увидела в руке того, из сарая, арбалет и зажмурилась...

'Самое страшное на свете — это потеря души...' — в голосе брата Димитрия прозвучал такой дикий ужас, что мне захотелось спрятаться за широченной спиной отца и заткнуть уши. — 'Человек, которого выпивает Посох Тьмы, никогда не получит Посмертия. И никогда не встретится с душами своих близких. Поэтому живите праведно. Дабы Вседержитель ниспослал вам смерть, которую вы заслужили...'

Слова брата во Свете, всплывшие в памяти, не требовали толкования — любая из возможных смертей была лучше потери души. Только вот перспектива попасть в лапы этой четверки почему-то пугала меня намного больше, чем заклание на алтаре. Поэтому я отрицательно мотнула головой. Естественно, не открывая глаз.

— Слазь, тебе сказали! — рявкнули спереди. А через мгновение подхватили справа-сзади: — Она забоялась! Ничего, я подмогну!!!

— Н-не надо!!! — выдохнула я, ощутила, как вокруг моей щиколотки смыкается кольцо из пальцев, и изо всех сил вцепилась в седло...

Пальцы вытащили мою ногу из стремени, потом скользнули к колену... и пропали. А до меня донесся жуткий булькающий хрип и треск переламывающихся костей.

'Меченый...' — подумала я. И не ошиблась...

...Когда я, наконец, открыла глаза, тело горе-арбалетчика билось в агонии прямо под копытами моей кобылки. А из его горла торчала хорошо знакомая мне рукоять метательного ножа Бездушного. Чуть поодаль с кровавой кашей вместо головы валялся любитель пошутить.

Его товарищ, начинавший каждую фразу со слова 'угумс', лежа в дорожной грязи, пытался дотянуться трясущейся рукой до перебитого позвоночника. А главарь четверки, стоя на коленях, смотрел на Крома остановившимся взглядом и протяжно выл. На одной ноте.

Отметив какую-то несуразность в его фигуре, я пригляделась и злорадно усмехнулась: Кром перебил ему обе ключицы. И теперь широченные плечи здоровяка выглядели заметно уже.

— Жить хочешь? — протерев окровавленный конец Посоха Тьмы какой-то тряпкой, спокойно спросил Меченый.

Главарь заткнулся и закивал. От усердия чуть не оторвав себе голову.

— Приведешь... Сюда... Главу вашего Братства...

У здоровяка округлились глаза, а во взгляде появилась обреченность.

— Он придет... — 'успокоил' его Кром. Потом ткнул пальцем в ожог на своей щеке и добавил: — Опиши...

'Бездушные — средоточие Зла. Поэтому к ним тянутся все те, чьи души склонны к служению Двуликому...' — раз за разом повторяла я, вглядываясь в лицо мужчины, сидящего напротив Меченого. — 'Чем сильнее Бездушный — тем больше его уважают те, кто своими деяниями торят себе путь к Богу-Отступнику...'

Каждое слово брата Димитрия было истинной правдой: глава Меллорского братства Пепла смотрел на Крома, как на воскресшее воплощение Темной половины Двуликого. То есть с уважением и... ужасом.

Правда, последний он старался скрыть. Поэтому много улыбался и... ел. Все то, что нам приносили.

А вот говорил он крайне мало. Как, впрочем, и Меченый. Поэтому их разговор в основном состоял из многозначительных и малопонятных фраз. И пауз:

— Мои ворохнулись ...

Пауза.

За время которой блюдо с очень неплохо пожаренным мясом опустело не меньше, чем на треть.

— Ты был в своем праве...

Снова пауза.

И треск хрящей на зубах обоих мужчин.

— Что ты хочешь в ответку ?

Во время этой паузы в глазах Серого промелькнула вся гамма негативных эмоций от легкого раздражения до бешенства. Причем все эти эмоции — по моим ощущениям — касались не Меченого. А тех недоумков, которые повстречались нам на пути.

Прожевав очередной кусок мяса, Кром кивком показал Серому на меня и буркнул:

— Одеть... Ее... Как дворянку...

— И... все?

Утвердительный кивок.

— И вы уедете из Меллора? — справившись со своим удивлением, уточнил глава братства Пепла.

Бездушный снова кивнул. И отдал должное медовухе.

Серый пригубил из своего кубка, потом поставил его на стол, вытер усы рукавом и зачем-то прикоснулся к тоненькому серебряному колечку, надетому на мизинец его правой руки:

— Я тебя услышал...

Глава 11. Принц Неддар Латирдан.

Седьмой день четвертой десятины второго лиственя.

...Выбравшись на седловину, принц Неддар остановился, посмотрел вниз, на простирающееся под хребтом белоснежное море облаков, и поморщился: в Олдаррской долине, вероятнее всего, тоже шел дождь.

— У вас, долинников, такие слабые ножки... — ехидно поддел его Вага и, ткнув кулаком в бок, сорвался с места. — Устаете, не успев пройти и перестрела...

— Сам ты долинник! — возмутился Латирдан. — А я...

— ...настоящий хейсар! — из-за спины раздался ехидный смешок Унгара.

Спускать шутку младшему брату побратима Неддар не собирался. Поэтому ударил на звук. Пяткой. И попал — юноша, только-только заслуживший право на меч , согнулся пополам и уткнулся лицом в камни.

Воины, видевшие этот удар и имевшие возможность оценить скорость и технику исполнения, слитно ударили себя кулаками в грудь:

— У-уэй !!!

Латирдан довольно усмехнулся, дождался, пока Унгар вдохнет, и участливо поинтересовался:

— Может, отправить тебя домой? А то, вон, дыхание сбил...

Юноша вспыхнул... и склонил голову в извечном жесте побежденного:

— Нет бесчестия в проигрыше тому, кто намного сильнее тебя, ашер!

— Ну, ты бы хоть посопротивлялся, что ли! — хохотнул кто-то из воинов личной охраны Неддара. Потом добродушно хлопнул Унгара по плечу, помог ему встать и посмотрел на своего сюзерена: — Может, поторопимся, ашер? А то Вага, вон, уже почти в долине.

Принц посмотрел на черную точку, безумными прыжками несущуюся вниз по осыпи, и ухмыльнулся:

— Надо... А то побратим решит, что я тут отдыхал, и отправит домой, как малосильного...

Воины расхохотались. И, сорвавшись с места, попрыгали вниз...

...Через два часа с небольшим идущий волчьим шагом отряд добрался до Орринского леса и бесшумно растворился среди деревьев.

Как обычно, первыми в чащу нырнули воины боевого охранения. Затем — основная масса хейсаров и два боковых дозора. Последними — воины 'волчьего хвоста' . И, не снижая темпа передвижения, понеслись в сторону Олдарра .

Глядя на тени, мелькающие среди деревьев, принц Неддар вдруг поймал себя на мысли, что гордится. И своими воинами, и собой:

'Армия отца двигалась бы по дороге. Со скоростью обоза. Увязая в каждой луже, чиня сломанные оси и строя полевые лагеря через каждые пятьдесят перестрелов. А мне с моими воинами дорога не нужна. И телеги — тоже. Поэтому мы доберемся до Аверона не за две десятины, а за считанные дни. И вобьем мятежников в землю по самые ноздри. А потом вернемся в Алат и закончим начатое...'

При мыслях о южном соседе у принца сразу же испортилось настроение — ведь если бы не козни Борова , он до сих пор жил бы в Шаргайле , ходил бы в набеги и тренировался...

'С другой стороны, если бы не смерть Кортарена , я бы до сих пор водил в бой только свой десяток. И... не взял бы неприступный Карс меньше, чем за сутки...'

Воспоминание о воистину великой победе заставило Неддара улыбнуться. И погрузиться в приятные воспоминания:

...За высоченной стеной Карса глухо щелкнуло, потом под низкими облаками раздался еле слышный шелест — и на поле, раскинувшееся перед армией Неддара, посыпалась живая рыба...

— Не понял? — придержав коня, пробормотал принц.

— Издеваются... — угрюмо буркнул граф Рендалл. — Под Карсом — подземная река. Говорят, рыбы в ней больше, чем в Тирренском море. Поэтому голода карсцы не боятся...

— Говорят... — поморщился Неддар. — А говорить, как известно, можно что угодно...

— Особенно, если трудно проверить, правда это или нет... — поддакнул ему Вага.

— Согласен... — военачальник пожал плечами. — Однако Карс не зря считается неприступным. Посмотрите на его стены, ваше высочество! Их строили на совесть. Поэтому город до сих пор так никто и не взял...

— Может, потому, что никто и не старался? — криво усмехнулся принц, потом прищурился и задумчиво посмотрел на Вагу: — Помнишь стадо овец, мимо которого мы проехали в час вепря ?

— Да, ашер!

— Отправь за ним десяток воинов. Пусть пригонят его сюда. Вместе с пастухом. И отправят к городским воротам...

— Зачем, ваше высочество? — удивленно спросил граф Грасс.

— Ну, не одной же рыбой им там питаться? — ответил Латирдан. А потом посерьезнел: — А остальные пусть разбивают лагерь. Неторопливо и основательно. И собирают метательные машины. Тоже очень медленно и добросовестно...

— Неторопливо и медленно? — уточнил тысячник.

— Да. Пусть карсцы решат, что мы пришли сюда надолго...

'Да, с лагерем получилось неплохо...' — улыбнулся принц. И мысленно процитировал слова главы клана Уззаров : — 'Если заставишь врага поверить в то, что нужно тебе, он проиграет. Еще до того, как вытащит из ножен меч...'

— О чем задумался, ашер? — ткнув Неддара в бок, спросил Вага.

— Да о словах твоего отца... — пробормотал Латирдан. — А что?

— Разведчики во второй раз подают знак, что вышли на опушку. И что видят Олдарр. А ты молчишь...

— Да вот, думаю, что делать с городом. Брать, или просто зайти?

Воин вытаращил глаза:

— Он же наш?!

— Правда? — Неддар состроил удивленное лицо и... расхохотался...

...От барона Югана пахло потом. Причем намного сильнее, чем от любого из хейсаров. И это действовало принцу на нервы ничуть не меньше, чем бегающий взгляд и трясущиеся пальцы хозяина лена Олдарр.

— Что вы молчите? — рыкнул он. — Я что, неясно выразился? В столице — мятеж, и мне нужны кони, чтобы успеть на помощь моему отцу...

Барон понуро сгорбил плечи, угрюмо вздохнул и сложился в поясном поклоне:

— В-ваше в-высочество... В-ваш отец... э-э-э... погиб... А дворец... и город захвачены... людьми графа Иора Варлана...

— Что ты сказал? — не поверив собственным ушам, переспросил принц. — Что с моим отцом? Погиб?!

Юган Олдарр сглотнул подступивший к горлу комок и склонился еще ниже:

— Да, ваше высочество! Его величество Шаграт Второй, Латирдан был призван Вседержителем...

— Погиб от рук Варлана?

— Я... не знаю, ваше высочество. Но, по слухам, граф Иор уже объявил себя новым королем. Иором Первым, Варланом. И приказал называть себя Блистательным...

Принц оскалился, как дикий зверь:

— Вот оно, значит, как...

Потом заставил себя успокоиться и нарочито медленно произнес:

— Мне нужны все лошади, какие у вас есть. И все мужчины, способные сражаться...

Барон Юган побледнел:

— Мои конюшни — к вашим услугам, ваше высочество! А вот с мужчинами... как мне кажется... возникнут проблемы...

Принц непонимающе приподнял бровь:

— В каком смысле?

— Мои вассалы не захотят брать в руки оружие... ибо лишать другого жизни — это смертный грех!

Неддар вытаращил глаза:

— Вы себя слышите, барон?!

Олдарр угрюмо кивнул:

— Да, ваше высочество...

— Если слухи не врут, и мой отец погиб, то я — ваш верховный сюзерен! Значит, согласно вассальному договору, вы обязаны по первому требованию предоставить мне... э-э-э... определенное количество солдат!!!

— Если быть более точным, то сто четырнадцать воинов в полном вооружении... — еле слышно пробормотал барон. Потом сделал небольшую паузу и добавил: — Сроком не более чем на два месяца. Или денежные средства, достаточные для найма такого же количества хорошо вооруженных солдат. В общем, я готов заплатить...

Латирдан с хрустом сжал кулаки и уставился в глаза дворянину:

— Скажите, барон, вы... издеваетесь?

Олдарр нервно рванул пальцами кружевной воротник, хрипло вдохнул и медленно помотал головой:

— Нет, ваше высочество! Я понимаю, что у вас нет времени кого-то нанимать. И при этом совершенно точно знаю, что мои вассалы истово веруют во Вседержителя...

'Бред...' — ошарашенно подумал принц. Потом посмотрел на парадный меч, висящий на поясе барона, и криво усмехнулся: — Тогда зачем вам это железо?

Юган Олдарр покраснел и развел руками:

— Если честно, то я нацепил его только потому, что так полагается. А так хожу безоружным...

Латирдан скрипнул зубами, оглядел толпу домочадцев барона Олдарра и, не увидев на их поясах ни одного кинжала, ошалело повернулся к Ваге. И... промолчал, так как наткнулся взглядом на золотой шар, закрепленный на коньке крыши соседнего дома:

— Как я понимаю, вот это — обитель Вседержителя?

— Да, ваше высочество! — кивнул барон. — Строительство практически закончено, и теперь монахи обустраивают внутренние помещения...

— Вага?! — пропустив мимо ушей последние слова хозяина лена, рявкнул принц.

— Да, ашер?!

— Мне нужен Глас Вседержителя. Или его Перст. Немедленно...

— Э-э-э...

— Самый старший из монахов!!! — чуть не сорвавшись на крик, прорычал Неддар. — Вон оттуда!!!

— Я тебя услышал... — кивнул хейсар и исчез.

— Боюсь, это не поможет... — еле слышно пробормотал барон Юган. Потом поднял взгляд на принца и отшатнулся!

— Пос-с-смотрим...

...Поднявшись с земли и неторопливо отряхнув сутану от пыли и грязи, монах вопросительно уставился на принца:

— Я вас слушаю...

Неддар почувствовал, что вот-вот лопнет от бешенства: этот жалкий человечишко, доставленный во двор особняка Олдарров пинками, имел наглость смотреть на него, будущего короля Вейнара, свысока! И открывать рот без его высочайшего разрешения!!!

Видимо, выражение лица наследника престола было очень красноречивым, так как один из хейсаров, стоявших позади монаха, тут же вбил кулак в бок говоруна. О-о-очень добросовестно.

Хрустнуло. Монах схватился за ушибленное место и согнулся в три погибели.

— Здесь говорят только по моему разрешению! — прошипел принц. И едва заметно кивнул воину.

Тот вцепился в подбородок брата во Свете и заставил его поднять голову.

— Назови свое имя и сан!

— Брат Огийон... — прохрипел монах. — Глас Вседержителя...

Принц кивнул еще раз, и хейсар повторил удар. Только в другой бок. А потом склонился над упавшим мужчиной и схватил его за ухо:

— Глас Вседержителя, ваше высочество!

— Глас Вседержителя, ваше высочество... — кое-как справившись с болью, послушно повторил монах.

Пальцы воина медленно потянули ухо вверх, и брат во Свете был вынужден встать на ноги.

— Скажи мне, брат Огийон, сколько тебе нужно времени, чтобы вассалы барона Югана уверовали в необходимость защищать законную власть от мятежников с оружием в руках?

Монах склонил голову к плечу и... улыбнулся:

— Ваше высочество! Я не смогу этого сделать. Даже если захочу! Ибо Вера во Вседержителя — суть становой хребет самой Жизни: те, кто уверовал, знают, что праведная жизнь — это залог счастливого Посмертия. А неправедная — мучения в Бездне Небытия! Поэтому...

— А если ты очень-очень захочешь? — жестом заставив монаха замолчать, с угрозой в голосе поинтересовался Неддар.

— Ваше высочество, я обычный человек. Поэтому вряд ли выдержу ту боль, которую могут мне причинить ваши палачи. Однако все, что я буду кричать под пытками, будет просто словами, так как не будет нести в себе и частички моей Души. Моя паства это обязательно почувствует и... укрепится в своей Вере. Ибо решит, что вы — слуга Двуликого...

— Он что, юродивый? — шепотом поинтересовался Вага.

— Нет, хуже! — угрюмо буркнул Латирдан. Потом кивнул воину, дождался хруста позвонков и добавил: — Мда... С ними надо что-то делать. И чем скорее — тем лучше...

Глава 12. Кром Меченый.

Седьмой день четвертой десятины второго лиственя.

...Оглядев баронессу с ног до головы, портной задумчиво огладил окладистую бороду и с легкой издевкой поинтересовался:

— Что именно вам нужно, ваша светлость ? Платья бывают свадебными, бальными, вечерними, повседневными, дорожными... Кроме того, дамы высшего света заказывают у меня охотничьи костюмы, наряды для конных прогулок и поездок на воды, корсеты, кринолины, сеточки для волос и даже прорезные нижние рубашки. Если вы, конечно, знаете, что это такое...

Леди Мэйнария знала. Так как густо покраснела и опустила взгляд.

Портной презрительно поджал губу и фыркнул.

Сообразив, за кого он ее принимает, я перетек к нему вплотную, склонился к его уху и тихонечко спросил:

— Жить хочешь?

Бородач побледнел, несколько раз утвердительно кивнул... и метнулся к здоровенному шкафу, занимающему чуть ли не половину торгового зала:

— Выбирайте, ваша милость: тут платья на любой вкус!

На лице баронессы промелькнуло странное выражение. То ли обида, то ли разочарование вперемешку с чем-то вроде грусти.

Причины его появления я не понял. А в глазах портного вдруг появилось удивление и... искреннее сочувствие!

— Прошу прощения, ваша светлость... — сложившись чуть ли не пополам, виновато выдохнул он.

Леди Мэйнария горько улыбнулась, кивнула — мол, извинения приняты — и поправила:

— Только не 'светлость', а 'милость'...

Потом подумала и определилась:

— Костюм для конных прогулок... под мужское седло. Пару нижних рубашек. Сменную пару брюк. Сапожки. Две пары чулок. Плащ с капюшоном. Арнотт ... — неуверенный взгляд на меня — со всем, что в нем должно быть...

Портной опять понял больше, чем я. И быстро-быстро закивал:

— Сию минуту, ваша милость!

...Минута вылилась в час, если не во все два. Портной метался по торговому залу, громыхал крышками сундуков, вываливал на стол какие-то разноцветные тряпки и тут же убирал их обратно, что-то недовольно бурча себе под нос. Леди Мэйнария не вылезала из-за ширмы, примеряя одну вещь за другой, изредка подзывая к себе хозяина лавки и что-то вполголоса с ним обсуждая.

А я смотрел в окно и... вспоминал.

...Отложив в сторону третью шкурку, Кривой Раздан усмехнулся и... потрепал меня по голове:

— Достаточно...

Я вывернулся из-под его руки и непонимающе нахмурился:

— Не понял?

Пропустив мимо ушей мой вопрос, скорняк встал из-за стола и, припадая на левую ногу, проковылял в угол.

Зазвенела связка ключей, потом что-то звонко щелкнуло, и крышка сундука, который я ни разу не видел открытым, медленно поднялась вверх.

— Выбирай!

Я застыл. Потом покосился на шкурки, все еще валяющиеся на столе, и... отрицательно помотал головой:

— Рано. Я должен тебе еще две...

— Не должен... — усмехнулся Раздан, вытащил из сундука несколько пар варежек и бросил их на стол: — Выбирай...

Я подергал себя за мочку уха, представил себе, как обрадуется Эллария, и... убрал руки за спину:

— Уговор есть уговор. Я пока не расплатился...

Скорняк посерьезнел, подошел к столу, оперся на него обеими руками и, не мигая, уставился мне в глаза:

— Ты — человек слова... Принесешь оставшиеся, когда добудешь...

Я вспыхнул — ко мне обращались, как ко взрослому мужчине! Значит, уважали!!!

Подумав, я расправил плечи, заложил большие пальцы за пояс — так, как это делал граф Тьюварр — и солидно кивнул:

— Договорились...

Кривой Раздан улыбнулся, но шутить не стал:

— Выбирай...

Рука потянулась к огненно-рыжим варежкам с серебристо-серой опушкой и... убралась обратно: они выглядели слишком дорогими!

— Бери, ей подойдет... — улыбнулся скорняк. Потом прищурился, открыл соседний сундук и бросил мне роскошный пояс в цвет выбранной мною паре: — А это — подарок. Твоей сестре. От меня. И не вздумай отказываться, а то обижусь...

...Ввалившись домой, Эллария упала на стоящий в сенях рассохшийся табурет и обессиленно закрыла глаза.

Я метнулся к ней, стянул с ее ног насквозь промокшие постолы и начал растирать заледеневшие стопы:

— Устала?

Сестричка набрала в грудь воздуха... и отрицательно мотнула головой:

— Нет... Вернее, не очень... Сейчас переведу дух, поменяю маме простыни и приготовлю вам что-нибудь поесть...

— Я уже поменял... И репу отварил... Так что переоденься в сухое и за стол...

Толком не дослушав то, что я говорил, Эллария вскочила на ноги, метнулась к двери в комнату, увидела умиротворенное лицо мамы и... всхлипнула.

— Ларка, ты чего? — перепугался я. — Она уже поела... И теперь спит!

Сестричка смахнула со щеки слезинки, повернулась ко мне, упала на колени, обняла меня за талию и прижалась щекой к моей груди:

— Я тобой горжусь! Ты — настоящий мужчина...

'Настоящие мужчины не плачут...' — подумал я, вытаращил глаза, чтобы удержать подступающие слезы и... вспомнил про варежки!

— Переоденься, а то заболеешь на мою голову... — басом сказал я. И мотнул головой в сторону подоконника, на котором лежала ее домашняя рубаха.

Ларка фыркнула, чмокнула меня в подбородок и встала на ноги:

— Как скажешь, глава семьи!

Как ни странно, в ее голосе не было и тени насмешки. Впрочем, даже если бы она и была, я бы не обиделся. Ибо уже понимал, сколько ей приходится работать за кусок хлеба, который мы едим...

...Пока Эллария переодевалась, расплетала косу и сушила волосы у печи, я усиленно старался не улыбаться: пялился в огонь и хмурил брови.

Получилось. Даже слишком хорошо, так как в какой-то момент сестричка встревожилась, отложила в сторону рушник и подошла ко мне:

— Тебя что-то гнетет?

Я кивнул.

— Расскажешь?

Я полюбовался на облако рыжих волос, на грустные, но полные любви глаза, на ее ласковую улыбку и вытащил из-под лавки сверток с варежками:

— Это — тебе...

Ларка развернула сверток и... села на пол. А по ее щекам снова потекли слезы.

— Ну вот, опять плачешь... — делая вид, что расстроен, буркнул я. — Нет, чтобы обрадоваться...

Эллария шмыгнула носом, вытерла слезы рукавом и улыбнулась. Сразу превратившись в маленькое, но очень теплое солнышко:

— Я радуюсь! Просто мне никогда и ничего не дарили...

— Теперь — дарят. Двое. Я и Кривой Раздан... — сказал я... и оказался на полу, в объятиях сестры.

— Я тебя люблю, братик! И буду любить до самой смерти...

'До самой смерти...' — угрюмо подумал я, скрипнул зубами, вцепился в посох и принялся оглаживать оставшийся отрезок Пути. А потом услышал приглушенный всхлип:

— Что, я выгляжу настолько плохо?

Распущенные огненно-рыжие волосы, свободно ниспадающие на плечи, глаза, полные слез, закушенная губа... — в этот момент леди Мэйнария настолько походила на Ларку, что у меня оборвалось сердце.

— Что ж... Подберем что-нибудь еще... — расстроенно пробормотала баронесса, потянулась к поясу и нехотя принялась развязывать затейливый узелок...

— Сколько? — хрипло спросил я у портного. И вдруг понял, что не могу оторвать взгляд от лица Мэйнарии д'Атерн.

— Мне уже заплатили... — донеслось откуда-то справа. — Так что вы мне ничего не должны...

Я кивнул, перекинул посох в левую руку, не глядя сгреб со стола сумку со сменным бельем и арноттом. Потом сообразил, что баронесса все еще ждет моей реакции, и выдохнул:

— Хорошо... Даже слишком...

Хотя не видел ничего, кроме ее лица...

...Поездка по городу в памяти не отложилась — я смотрел по сторонам, а видел только Элларию. Дома. Во дворе. У проруби. Идущую по улице к замку графа Тьюварра и возвращающуюся обратно. Смеющуюся и плачущую. Бодрую и заспанную.

Прошлое, засыпанное пеплом прожитых лет, восстало из небытия и засияло ослепительно-яркими красками: я видел не только лицо сестры, но и ее конопушки. Родинку на переносице. Белую ниточку шрама на правом предплечье. Вздувшиеся вены на тыльной стороне ладоней. Вечно обломанные ногти. А еще изможденный взгляд, темные круги под глазами, ввалившиеся щеки, торчащие ключицы и сгорбленную от усталости спину.

А еще я вдруг понял, как она уставала. И это понимание возродило к жизни ту жгучую ненависть, которой я жил целых двенадцать лиственей...

— Ты — выгорел... Весь... — снова прозвучало в голове. — Но выгорел очень давно, а от тебя пахнет свежей кровью. Почему?

Я вытаращил глаза, чтобы не вспоминать, но перед ними все равно замелькали те самые картины из прошлого, которые я не любил вспоминать больше всего:

...Пламя взлетает по стенам сарая, как белка на вершину сосны. И, на мгновение замерев у конька крыши, прыгает ввысь. Туда, где в разрывах угольно-черных облаков мелькает мутный желтый глаз Дэйра. Вытянувшись на десяток локтей, оно замирает, а потом рассыпается мириадами искр, которые устремляются вниз. К земле, залитой кровью и заваленной бьющимися в агонии телами...

Делаю шаг... потом второй... Стряхиваю с плеч навалившуюся тяжесть... Не глядя, отмахиваюсь засапожником...Ощущаю, как вздрагивает чье-то тело, прыгаю в огонь и подныриваю под пылающую балку...

По ноздрям шибает жутким запахом горящего мяса. А через мгновение к нему добавляется вонь от горящих волос.

На краю сознания мелькает мысль:

'Мои...'

Но не задевает. Так как я не могу оторвать взгляда от изломанного тела Элларии, распластанного на обеденном столе...

...Волос — нет. Совсем. Там, где утром сияло рыжее облако — огромный пузырящийся ожог. Чуть ниже — заплывшие глаза, сломанный нос и окровавленный рот с неестественно свернутой набок челюстью.

Тоненькая шея покрыта черными пятнами от чьих-то пальцев. Рубашка разорвана от ворота до пояса, а из-под горящей ткани бесстыдно торчит обожженная грудь с обезображенным соском.

Взгляд соскальзывает ниже, и я складываюсь пополам, выплескивая на землю содержимое желудка...

...Надо мной что-то лопается, и на спину обрушивается неподъемная тяжесть. Падаю на колени. Кое-как выворачиваюсь из-под горящего бревна, с трудом встаю на ноги и снова прикипаю взглядом к телу сестры...

Щелкает. В лицо ударяет что-то обжигающе-горячее и опрокидывает меня навзничь...

...Прихожу в себя, вытаскиваю из щеки горящий шип, встаю на четвереньки. Хриплю... и слышу собственный голос, заглушающий рев беснующегося пламени:

— Убью!!!

Потом срываюсь с места, подхватываю на руки неподъемное тело Ларки и шагаю в пламя...

— Кром...

Прокусываю губу, чувствую вкус крови на губах и ускоряю шаг...

— Кро-о-м!!!

— Ларка? — не веря собственным ушам, спрашиваю я. И возвращаюсь в реальность.

Это — не Ларка, а леди Мэйнария, в глазах которой — страх...

Поворачиваю голову туда, куда смотрит она, и расплываюсь в счастливой ухмылке. Это — они... Те, кто взял жизнь моей сестры и мамы. И те, кто порубил соседей, пытавшихся за них вступиться...

— Бездушный... — неуверенно выдыхает молодой парень с цепом в руке. И делает шаг назад.

Поздно: я соскальзываю с коня и устремляюсь вперед. К тем, кто вернулся из прошлого...

Глава 13. Баронесса Мэйнария д'Атерн.

Седьмой день четвертой десятины второго лиственя.

'В каждом Бездушном живет частичка Двуликого. У тех, кто только-только встал на путь служения Богу-Отступнику, она маленькая, чуть больше пшеничного зернышка. Бездушные, прошедшие половину Пути, несут в себе частичку с кулак ребенка. А самые сильные и преданные превращаются в один большой сосуд под божественную сущность. И... иногда принимают в себя своего Хозяина.

Понять, что в Бездушного вселился Бог-Отступник, несложно: в такие моменты у него стекленеет взгляд, движения приобретают божественную мощь и скорость, а Посох Тьмы превращается в размытый диск, каждое касание которого ввергает жертву в бездну невыносимых мук...'

— В бездну невыносимых мук... — повторила я, стуча зубами. Вслух. Чтобы хоть как-то заглушить доносящиеся до меня истошные крики.

Не помогло — чтобы не слышать такие крики, надо было родиться глухой. Или умереть!

'Справиться с Бездушным, ставшим вместилищем Двуликого, может только Вседержитель. А любого другого он ввергнет в Бездну Небытия. Или 'одарит' Посмертным Проклятием. Поэтому, увидев сие непотребство, бегите изо всех сил. И не оглядывайтесь...'

'Бежать? Куда?' — угрюмо подумала я, открыла глаза, чтобы оглядеться, наткнулась взглядом на жуткую мешанину из изувеченных тел, бьющихся в агонии в огромной луже из их собственной крови, и сразу же зажмурилась. А через несколько мгновений чуть не оглохла от наступившей тишины.

— Все... Можно ехать... — мертвым голосом произнес Кром. И я вдруг поняла, что боюсь. До смерти боюсь увидеть взгляд Бога-Отступника. Поэтому сидела, не шевелясь, до тех пор, пока не заскрипело седло кобылки Крома. А потом легонько сжала бока своей. Надеясь, что она догадается последовать за лошадью Бездушного.

Догадалась. И довезла меня сначала до Северных ворот Меллора, а потом и до Найты .

Журчание речушки подействовало на меня успокаивающе, и через какое-то время я, наконец, решилась открыть глаза.

Лучше бы я этого не делала: мой взгляд сразу же наткнулся на Меченого, стоящего по колено в воде. И прикипел к огромному шраму от ожога, некогда превратившего его спину в одну сплошную рану.

'Бедняга...' — невольно подумала я. А потом ужаснулась, сообразив, что сочувствую слуге Двуликого!

Я тут же осенила себя знаком животворящего круга, прошептала 'спаси и сохрани' и... задумчиво склонила голову к плечу:

'Умение сочувствовать — это дар Вседержителя, одна из способностей, отличающих Истинно Верующего от слуг Двуликого. Если вы способны сочувствовать другому, значит, Бог-Отец — с вами...'

'Со мной? Даже сейчас?' — мысленно спросила себя я, потом поняла, что эта мысль — знак божий, и с благодарностью посмотрела на небо.

Небо не ответило. Но мне этого уже и не требовалось, так как в моей душе затеплился огонек надежды. Надежды на то, что через пару часов я, наконец, доберусь до замка графа Грасса и получу ожидаемую помощь...

...Помощь?! Увидев высоченные стены замка Рендалл, Меченый осадил кобылку и... торопливо развернул ее мордой к Меллору!!!

У меня перехватило дыхание — до замка, а, значит, и до моего спасения, оставалось чуть больше перестрела, а он... он явно собирался ехать куда-то еще!

Увидев выражение моего лица, Кром пожал плечами и показал рукой за спину:

— Стяг...

Я непонимающе оглядела высоченные стены, опущенный мост, распахнутые ворота, ажурную башенку на крыше донжона, сторожевую башню и... вздрогнула: над ней реяло оранжевое знамя Варланов!

— Н-не поняла? — еле слышно пробормотала я.

— Мятежники... — односложно ответил Бездушный и скрипнул зубами...

...— их было слишком много! — баюкая культю, раз за разом пьяно твердил старик. — И им помогал кто-то из своих...

— Кто? — пятый или шестой раз спросил его сосед по лавке и, не дождавшись ответа, вспылил: — Да ответь же, наконец, Двуликий тебя забери!!!

— Откуда ему знать? — угрюмо буркнула пробегавшая мимо подавальщица. — Звар спал. В людской. А проснулся, когда замок был уже захвачен...

— А руку где потерял? — не унимался говорливый. — Разве не в бою?

— В каком бою, окстись! — рявкнула женщина. — Оранжевые вырезали солдат его светлости ночью, спящими. А слугам мужеского полу поотрубали десницы уже поутру...

— Зачем?

— Иди и спроси! — тарелка с кашей с грохотом опустилась на стол, чуть не вывалив свое содержимое на колени говорливому. — Только не забудь надеть что-нибудь алое с серебром...

Говорливый заткнулся. А вместо него заговорил Меченый. Вполголоса. Так, чтобы его не услышали за соседними столами:

— Где еще вас могут приютить, леди?

Приводить в маленькое и тихое Саммери вошедшего в полную силу слугу Двуликого, да еще и служащего вместилищем для Бога-Отступника, я не собиралась. Поэтому пожала плечами и как можно равнодушнее пробормотала:

— В Авероне. Отец...

Меченый нахмурился и сжал ручищи в кулаки. А мужик в рваном зипуне, сидящий за соседним столом, видимо, услышав слово 'Аверон', мрачно пробормотал: — А в столице вообще творится ужас что! Мой свояк — голубятник у его светлости Грасса Рендалла. Он говорит, что люди графа Иора убили Латирдана Шепелявого, захватили королевский дворец и теперь режут всех, у кого в кошеле есть хотя бы копье...

— Зачем? — непонимающе спросил говорливый.

— Как зачем? Чтобы освободить город от лишних ртов... и сделать чужие имения своими... — криво усмехнулся мужик с присыпанными мукой волосами.

— В столицу... идти... нельзя... — зачем-то пощупав свой посох, отрывисто сказал Меченый. — Где еще?

— А в Светлом лесу оранжевые постреляли отряд барона д'Атерна, мчавшийся на помощь его величеству... — отхлебнув пива, продолжил родственник голубятника. — Говорят, там вся дорога завалена трупами...

— Кого убили? — пролепетала я.

— Барона Корделла д'Атерн... — не глядя на меня, повторил мужик. Потом допил пиво, вытер усы рукавом и тяжело вздохнул: — Мда... Белые дерутся, а у черных — спины трещат . Эх, спрятаться б, покуда все не утихнет. Только вот было б куда...

Меня заколотило, как при лихорадке. Потом пересохло во рту, зашумело в ушах, а голоса посетителей черного зала 'Коня и ястреба' словно отодвинулись куда-то далеко-далеко.

'Этого не может быть!!!' — спрятав лицо в ладони, мысленно твердила я. — 'Не может! У папы — сильный отряд, и почти все воины — ветераны. Они не дадут застать себя врасплох...'

Мысли звучали разумно, но почему-то не убеждали: я, словно воочию, видела, как из-за деревьев вылетают арбалетные болты и с чавканьем впиваются в незащищенные кольчугой или латами места.

Потом руку обожгло прикосновение, а над правым ухом раздался хриплый голос Бездушного:

— Это слухи...

'Хорошо бы...' — вздохнула я. И увидела, как десница отца хватается за наконечник болта, возникший в щели шлема. Как он медленно клонится вперед, теряет стремя... Как его меч втыкается в землю и уходит в нее до середины клинка...

Картина была такой четкой, что я заставила себя открыть глаза и трясущейся рукой вцепилась в кувшин с медовухой.

— Это слухи... — забрав у меня кувшин и поставив его на противоположный край стола, повторил Кром. Потом поскреб щетину на подбородке и поинтересовался: — А из какого рода ваша мать?

Я вспомнила морщинистое лицо деда, его сухую, холодную, но очень широкую ладонь, так ласково прикасавшуюся к моим волосам, и острые колени, на которых мне так нравилось сидеть. Потом представила его бьющимся в агонии подобно тем грабителям, чьи души Кром забрал несколько часов назад и... мысленно попрощалась с жизнью:

— Со стороны мамы у меня никого нет. Так что идти мне некуда...

Глава 14. Кром Меченый.

Седьмой день четвертой десятины второго лиственя.

'Со стороны мамы у меня никого нет. Так что идти мне некуда...' — мысленно повторил я и... непонимающе уставился на баронессу: кроме отчаяния, в ее голосе прозвучала совсем неуместная в ее положении решимость.

На мой пристальный взгляд девушка отреагировала... странно: криво усмехнулась, вскинула подбородок и расправила хрупкие плечи. Так, как будто мысленно бросала мне вызов.

Я слегка растерялся. Поэтому привычно потянулся к посоху, чтобы почувствовать пальцами оставшийся участок Пути и начать думать трезво.

Увидев мой жест, леди Мэйнария вздрогнула, как от удара, но подбородок не опустила. А ее глаза, еще мгновение назад полные слез, высохли!!!

'Ничего не понимаю...' — подумал я... и забыл про ее существование: с постоялого двора раздался истошный крик. А следом за ним — многоголосый гогот.

Я еще раз оценил высоту потолка, поудобнее передвинул перевязь с метательными ножами и снял с пояса чекан. Потом пересел поближе к краю лавки — так, чтобы, если что, стол не помешал мне встать — оглядел соседей и уставился на входную дверь.

Ждать продолжения событий пришлось недолго: не прошло и минуты, как створку вырвали наружу, и в проеме возник ухмыляющийся воин. В цветах графа Варлана:

— Ха-а-азяин! Ка-а-а мне!!!

За стойкой что-то звякнуло. Потом раскололось. Затем из-за нее вылетел Патар по прозвищу Червяк. И расплылся в 'счастливой' улыбке:

— Что будет угодно вашей милости?

Здоровяк осклабился:

— Фсе! Фсе, что у тебя есть...

Червяк ошалело захлопал глазами, а потом склонился в поясном поклоне:

— Ваша милость изволит шутить?

— А че, я па-а-ахож на шутника? — удивился оранжевый. Потом повернулся к двери и заорал: — Слышь, Короб, тут грят, что я похож на шутника. Это правда?

— Издеваются, наверное... — ответили с улицы.

— Это ты зря... — здоровяк набычился, схватил хозяина постоялого двора за грудки и пару раз встряхнул.

Червяк взвыл:

— Что вы, ваша милость! Я не издевался-а-а!!!

Последнее предложение он проорал в полете. А потом потерял сознание от удара затылком о край одного из столов.

Сидящие за ним мужики съежились и втянули головы в плечи. А один дернулся так, как будто раздумывал, не залезть ли под столешницу.

Тем временем оранжевый сделал пару шагов вперед и упер в бока кулаки:

— Знач та-а-ак, ужин закончен! Па-а-аэтому вы фсе ща быро собираетесь и валите куда подальше... Ясна-а-а?

Со всех сторон загромыхали отодвигаемые лавки: жители Сосновки, зашедшие на постоялый двор, чтобы пропустить кружку пива, и большая часть постояльцев торопились выполнить приказ.

Я скрипнул зубами, подтянул к себе котомку, быстренько смахнул в нее все недоеденное, затянул бечеву, забросил на левое плечо... и замер, услышав очередную фразу здоровяка:

— Та-а-ак! А ты-то куда собралась?

— За мной! Быстрее!!! — одними губами прошептал я, подхватил с лавки котомку баронессы, вцепился в посох и метнулся к стойке.

От двери раздался звук удара, потом — короткий стон и... жизнерадостный смех оранжевого:

— Валят тока мужики... А а-а-астальные — а-а-астаюцца!!!

Двуликий смотрел на меня. Очень внимательно. Видимо, поэтому до вожделенной двери мы дошли незамеченными. И, скользнув за нее, оказались в коридоре, соединяющем подсобные помещения с обеими залами.

Со стороны кухни раздавались какие-то подозрительные всхлипывания, поэтому я, подумав, решил покинуть постоялый двор через белый зал. И, видимо, чем-то прогневал Отца-Отступника: не успели мы сделать и пары шагов по натертому до блеска полу, как распахнулась входная дверь, и в зал ввалилось двое оранжевых.

— Смотри-ка, Бездушный! — ошарашенно пробормотал первый. И зачем-то выхватил меч.

— Хде?! — спросил его товарищ, потом наткнулся взглядом на меня и побледнел.

Я шагнул им навстречу и демонстративно провел большим пальцем по Пути.

Второго проняло — он отшатнулся, осенил себя отвращающим знаком и... заметил меч в руке друга: — Ромус, ты че, сбрендил? Он же нас проклянет!!!

— А нас-то за что? Мы постоим тут... — не сводя с меня напряженного взгляда, ухмыльнулся первый. А потом заревел. Во весь голос: — Ко-о-от! Череп!! Весло-о-о!!! В белом зале — Бездушный!!!

Я сделал еще один шаг и удовлетворенно усмехнулся: тот, который вспомнил о Последнем Проклятии, смахнул со лба капельки пота, потом поднял руки в извечном жесте 'я тут не причем' и попятился к выходу.

Обрадовался я рано: дверь снова распахнулась, и в зал влетело еще трое воинов. В добротных кольчугах, с мечами, но почему-то без нашивок рода Варланов.

Увидев меня, все трое одинаково улыбнулись и одинаково осенили себя знаком животворящего круга. А один из них еще и прошептал:

— Будь благословенно имя твое, Вседержитель...

В этот момент с улицы донесся еще один истошный крик. На этот раз женский:

— Не надо! Нет!! Не-е-ет!!!

'Развлекаются, твари...' — отрешенно подумал я и снова провел пальцем по Пути.

На эту троицу жест подействовал, как удар хлыстом — на какого-нибудь дворянина: они мгновенно выхватили клинки и образовали подобие строя...

— Проклянет же... — еле слышно прошептал тот, у двери. И снова вытер лоб рукавом.

— С нами — Бог-Отец... — ухмыльнулся один из мечников. А остальные — согласно кивнули...

'Братья во Свете?' — удивленно подумал я. — 'Да нет, не может быть!'

Потом сбросил с плеча обе котомки, еще раз оценил высоту потолка и поморщился — для нормальной работы посохом он был низковат. А выходить с одним чеканом против трех мечей было самоубийством...

— Назад... В коридор... — прошипел я и, не дожидаясь, пока мечники рванут в атаку, метнулся к леди Мэйнарии. Чтобы подтолкнуть ее к двери. И увидел ее лицо — бледное, без единой кровинки, с взглядом, направленным ошую.

'Прислушивается к крикам той несчастной, которую насилуют на улице...' — мелькнуло в голове.

Подхватил ее на руки. При этом едва не потеряв посох. Сорвался с места. Влетел в дверной проем и через два шага упал плашмя. Здорово ударившись предплечьями. И чуть не раздавив ее милость своим телом...

Удар пяткой назад в падении пришелся туда, куда я рассчитывал — в колено тому, кто вбежал в коридор следом за мной и пытался рубануть меня по спине.

Хрустнуло.

Я тут же перекатился на левый бок, выхватил из перевязи метательный клинок и вскинул руку.

Вовремя — орущий от боли брат во Свете как раз начал клонился вперед. И подставил глазницу под удар.

'Достал...' — отрешенно отметил я, разжал пальцы и изо всех сил толкнул ее милость в плечо и бедро.

Успел — она откатилась к противоположной стене. А на то место, где она только что лежала, рухнуло тело мечника.

— Весло-о-о!!! — в два голоса заревели его товарищи. — Тва-а-арь!!!

Усмехнулся. Перетек на колено... и, не вставая на ноги, скользнул вперед-влево. Пропуская над правым плечом меч, нацеленный мне в горло.

...— Правая рука захватывает запястье. Левая — бьет снизу, под локоть. Учти, рывок правой на себя и удар левой должны следовать друг за другом. И быть очень быстрыми и мощными. Иначе противник успеет напрячь руку и не даст ее сломать. Понял?

— Да, Роланд...

— Пробуй... Когда получится — почувствуешь...

...Локоть сухо хрустнул. Меч, вывалившийся из ослабевших пальцев, только-только устремился к полу. А пальцы моей левой руки, продолжившие движение из-под десницы второго атакующего, уже воткнулись в его глазницы.

Я чуть запоздало почувствовал ощущение правильности выполненного движения и мысленно вздохнул: Круча мог бы мной гордиться. Если бы дожил до этого дня...

— Ко-о-от!!!

'Значит, третий — Череп...' — мелькнуло на краю сознания.

Потом я вскочил, ушел от серии атак в горло, колено и в пах, сорвал с пояса чекан... и полетел на пол. Пытаясь понять, что меня ударило в плечо, и уворачиваясь от удара коленом в лицо...

...Левая рука, которой я пытался опереться об пол, обессиленно подогнулась, я шарахнулся лбом о сапог того, кто умер первым и... почувствовал боль...

— Я его подстрелил! Добива-а-ай!!!

'Сзади... Арбалетчик...' — мелькнуло в голове. А потом мои губы сами собой прошептали: — 'Элмао-коити-нарр...'

...Падающий на голову меч ощутимо замедлился. И я, почувствовав, что могу успеть уйти от удара, прыгнул вперед прямо с четверенек.

Перед глазами мелькнула рукоять выпавшего из руки чекана, сапог все еще бьющегося в агонии 'первого' и, наконец, наголенник Черепа.

Пальцы правой руки сомкнулись на щиколотке, правое плечо врубилось в колено и продолжило движение дальше...

...Воин опрокидывался назад слишком медленно — я успел выхватить из перевязи еще один метательный нож, вогнать его ему между ног и скрутить корпус, уходя от возможного удара сзади. Оказалось, последнее движение было лишним — арбалетчик, простреливший мне плечо, еще только начал тянуться за мечом.

Я тут же вскочил на ноги, подхватил с пола чекан, прыгнул к нему и вбил клюв за левую ключицу. Потом рванул оружие на себя, выламывая кость и разрывая сердечную жилу, и на всякий случай сместился в сторону...

...Силы, ниспосланной мне Благословением Двуликого, было много. Даже очень — при желании я мог бы, наверное, вскинуть на плечи коня или забросить взрослого мужика на крышу сарая. Только я не обольщался. Вернее, помнил, что каждое движение, которое я делал в этом состоянии, выжигало меня изнутри.

'Еще немного...' — пообещал себе я, убедился, что все четыре моих противника мертвы, кинул взгляд на баронессу и, наткнувшись на ее взгляд, попробовал ее успокоить:

— Все будет хорошо...

Ее милость равнодушно пожала плечами и попыталась вытащить руку из-под трупа.

Я пинком откатил тело к стене, помог ей встать, потом подобрал метательные ножи, поднял с пола посох и, почувствовав движение, повернул голову к двери, ведущей в белый зал.

Оранжевый — тот, который собирался 'стоять тут' и который позвал эту троицу — вытаращенными глазами оглядывал коридор. Наткнувшись на мой взгляд, он изо всех сил захлопнул дверь и исчез.

Я криво усмехнулся, потом вспомнил о своей ране и осторожно прикоснулся к плечу...

...Мне повезло. Да еще как — арбалетный болт, выпущенный практически в упор, пробил мышцу над ключицей. Насквозь. И улетел дальше, не задев ни одного крупного сосуда.

Работать левой рукой я, конечно же, не мог, но при должном лечении и покое рана должна была зажить через три-четыре десятины. Без каких-либо последствий.

Ее милость, которая, как все дворянки, обязана была разбираться во врачевании, видимо, пришла к такому же выводу. Так как, мельком оглядев входное и выходное отверстия, принялась оттирать со своих брюк пятно крови.

Решив, что перевязать такую рану можно будет и потом, я скользнул к двери в белый зал, толкнул ее от себя и... услышал далекие крики:

— Подпирайте двери! Быстрее!!!

— Эй, ты!! Тащи оглоблю, живо!!!

— Окна, окна не забудьте!

— Сена сюда, ну-у-у!!!

Я закрыл глаза и провалился в прошлое...

— Еще сена, Осип! А то крыльцо все никак не займется...

— Как прикажете, ваша светлость!

— И прикажи принести вина — горло пересохло... — мужчина, стоящий ко мне спиной, поворачивается, и я еле сдерживаю крик: это Ареник Тьюварр, младший сын графа Виллефорда! А мужчина рядом с ним — его телохранитель Воха Селезень!!!

— Этого не может быть... — шепчу я и прокусываю себе губу.

Ни наследник нашего сюзерена, ни его тень не пропадают, а наоборот, становятся даже четче. И я вдруг понимаю, что все происходящее — не сон.

— Не дергайся, сынок... — еле слышно шепчут на ухо. — Если хочешь жить...

Не понимаю. Ни единого слова. Но слышу в голосе участие. Поэтому перестаю рваться и так же тихо спрашиваю:

— Где Ларка... и мама?

Молчание... Долгое-долгое... Потом тяжелый вздох и шепот. От которого у меня останавливается сердце:

— Там. Внутри...

— За что?!

Это — не я. Это мои губы. Сами по себе... А я поворачиваю голову и смотрю, как стоит тот, кто меня держит.

Коренастый воин в цветах рода Тьюваров виновато отводит взгляд. Я кривлю губы в страшной усмешке и... бью. Между ног. Пяткой. Изо всех сил.

С шеи и правого запястья соскальзывают железные пальцы. Над ухом раздается стон. А потом пропадает в гудении пламени... Пламени, в котором сгорает моя семья...

Делаю шаг... потом второй... Стряхиваю с плеч навалившуюся тяжесть... Не глядя, отмахиваюсь засапожником...Ощущаю, как вздрагивает чье-то тело, прыгаю в огонь и подныриваю под пылающую балку.

По ноздрям шибает жутким запахом горящего мяса, а из сполохов пламени раздается спокойный голос:

— Нас сожгут...

Этого голоса в прошлом НЕ БЫЛО! Я непонимающе вытаращил глаза и вернулся в реальность. К леди Мэйнарии, трупам под ногами и воплям, доносящимся со двора.

Прислушался к своим ощущениям. Пошевелил левой рукой. Потом ухмыльнулся и отрицательно помотал головой:

— Не сожгут. Обещаю...

Глава 15. Баронесса Мэйнария д'Атерн.

Седьмой день четвертой десятины второго лиственя.

...В маленькой комнатке, в которой хозяин постоялого двора хранил кухонную утварь, было тихо и спокойно. Здесь пахло пылью, соленьями и компченостями. Казалось, что стоит прикрыть глаза — и окружающий мир исчезнет, оставив меня наедине с кувшином вина и даруемым этим напитком забвением.

Увы, это было только иллюзией. И убежать от действительности можно было только в Небытие. Дождавшись, пока пламя разгорающегося пожара доберется и до моего убежища.

Нет, страшно мне не было — да, все усиливающееся гудение пламени, звонкие щелчки прогорающих досок и звон лопающейся от жара посуды, доносящиеся через дверь, были предвестниками смерти. Но такой конец жизни давал надежду на последующее Посмертие. А заклание на алтаре Двуликого — нет. Поэтому я почти безостановочно прикладывалась к найденному у стойки кувшину с вином, мысленно благодаря Вседержителя за ниспосланную им Благодать. И стараясь не думать о том, что творится во дворе постоялого двора.

Последнее получалось из рук вон плохо: душераздирающие крики, изредка заглушающие гудение буйствующего пламени, возвращали меня в прошлое. Заставляли переосмысливать пережитое. И наталкивали на неожиданные выводы:

...На лице Теобальда блуждает мечтательная улыбка, а глаза блестят огнем далеких пожарищ. Он выхватывает из ножен кинжал и воинственно вскидывает его над головой:

— Я — мужчина! И совсем скоро пойду в свой первый поход...

Завидую черной завистью. Ибо он — пойдет. А я, женщина, буду месяцами ждать его возвращения, стоя на крыше надвратной башни или сидя в своей светлице с пяльцами и иглой. И никогда не услышу боевого клича мчащейся в атаку конницы, не увижу королевского штандарта, реющего над стеной взятого на меч города, и не почувствую сладости вина из подвалов поверженного врага.

— Ты только послушай! — еле слышно шепчет он, прислушиваясь к очередному тосту графа Рендалла. — Они творили, что хотели, целых трое суток!

Заглядываю в щель между гобеленом и стеной, смотрю на красное, покрытое капельками пота лицо одного из самых известных военачальников королевства и пытаюсь представить, каково это — целых три дня и три ночи делать все, что заблагорассудится.

— ...я взял ее прямо на подоконнике ее собственной спальни! — гогочет его светлость граф Грасс. — Вы бы слышали, как она орала...

Отец ухмыляется. Остальные гости — тоже. А Герта, подливающая вина барону д'Ож, почему-то морщится...

Это замечаю не только я — Тео фыркает, задирает подбородок и кривит губы в презрительной гримасе:

— Вот она дурища-то!

Герта — добрая. Она целых два раза дарила мне леденцы из кленового сахара. Поэтому мне становится ее жалко, и я за нее вступаюсь:

— Она просто не понимает...

Герта понимала. Гораздо больше, чем я, для которой слово 'взял' означало 'на руки'... И знала, что 'право победителя', о котором так красиво рассуждали отец и его гости — это самое обычное насилие.

...— Как говорят в народе, чей меч, того и воля... — постукивая пальцами правой руки по подлокотнику кресла, говорит отец. — То есть чем лучше ты работаешь мечом, тем меньше тех, кто может диктовать тебе свою волю...

— И тем больше тех, кому ее диктуешь ты... — поддакивает ему Теобальд. Потом грозно хмурит брови, выдвигает вперед подбородок и басит: — Первое, что я сделаю, когда вырасту — это захвачу Норред...

— Почему именно его?

— Название нравится... — подумав, признается брат. — Вот и захвачу...

Отец приподнимает бровь и... ехидно усмехается:

— Что ж, не самая худшая причина! Ибо...

— ...кто сильнее — тот и прав! — хихикает Тео... — А раз сильнее — я, значит, буду делать то, что хочу...

'Кто сильнее — тот и прав...' — думала я, прислушиваясь к происходящему во дворе. — Поэтому-то оранжевые и творят, что хотят. Прямо тут, в Вейнаре. И плевать хотят на закон, короля и заветы Вседержителя...

...Когда входная дверь начала ощутимо темнеть и обугливаться, а в узенькую щелочку под ней начали заглядывать языки пламени, вино в кувшине неожиданно закончилось.

Перевернув кувшин над кружкой и с тоской глядя на последние рубиновые капельки, срывающиеся в короткий полет, я вдруг обратила внимание, что не слышу ни криков, ни звона стали. И осенила себя знаком животворящего круга в благодарность за избавление от Бездушного.

Увы, Вседержитель смотрел не на меня, так как буквально через пару мгновений входная дверь разлетелась вдребезги, и передо мной предстал Кром Меченый собственной персоной.

Время остановилось. Я ошеломленно смотрела на слугу Бога-Отступника, залитого кровью, как забойщик скота на бойне, на иссеченный нагрудник и разодранные на бедрах штаны, а он — смотрел на меня. И улыбался! Не замечая, как бушующее в коридоре пламя лижет его волосы и превратившийся в лохмотья плащ!!!

Рука сама собой начертала отвращающий знак, и время продолжило свой бег. Раза в два быстрее, чем надо: метнувшись ко мне, Кром вцепился мне в лицо окровавленными ручищами, уставился в глаза безумным взглядом и... улыбнулся:

— Ларка, я успел!

Потом сорвал с себя плащ, набросил его мне на голову, сгреб в охапку и еле слышно выдохнул:

— Чтобы не обожгло...

'Ларка — это кто?' — запоздало подумала я. И закусила губу, чтобы удержать на месте желудок: от Меченого тошнотворно разило кровью, нечистотами, жженным волосом и чем-то еще. Ничуть не менее гадким...

...Одна из многочисленных дыр плаща оказалась напротив моего правого глаза. Я припала к ней и увидела сплошную стену из пламени, стоящую между нами и белым залом.

Нет, пламя не стояло. Оно двигалось! К нам навстречу. И в его извивах я вдруг увидела ухмыляющееся лицо Двуликого!!!

— С-с-стой... Вс-с-се равно не уйдеш-ш-шь... — зашипело оно, а потом прыгнуло ко мне. И я, зажмурившись, изо всех сил вжалась лицом в широченную грудь Бездушного...

...— Приведу лошадей... Жди... — пробормотал Кром, опустил меня на что-то твердое и выпутал из плаща.

Я криво усмехнулась, кивнула и... забыла про его существование: в паре шагов от меня, на охапке сена, сброшенной со стоящей рядом телеги, лежала девчушка лиственей двенадцати.

Разодранное платье, исцарапанные и покрытые черными пятнами бедра, бесстыже выставленная на всеобщее обозрение грудь. И мертвый, лишенный всякого намека на мысль, взгляд.

По ее щекам текли слезы, а худенькие плечи содрогались от рыданий.

— Че ревешь, дуреха? — раздраженно спросила у нее скрюченная старуха, деловито обшаривающая тела оранжевых. — Такова наша бабья доля...

Девчушка не отреагировала. Тогда старуха помянула Двуликого, подскочила к девчушке и залепила ей увесистую пощечину:

— Уймись, тебя ж просто ссильничали! А могли и убить...

— Лучше б убили...

— Тьфу на тебя, малахольная! — заверещала старуха. — Мечтать о смерти — грех!!!

'Мечтать о смерти — грех...' — повторила я. Потом покосилась на Крома, деловито седлающего лошадей, и криво усмехнулась: — 'И убивать — тоже. Тогда что же мне делать?'

...'Волки опасны только зимой. Когда им не хватает еды...' — подумала я, невесть в который раз пытаясь заставить свою кобылку двигаться хоть немного быстрее. Потом посмотрела на пятна крови на одежде Меченого, едущего передо мной, и вспомнила, что хищники чуют ее запах за много перестрелов. И способны сутками преследовать слабеющую жертву.

'Они преследуют ЕГО!!!' — мысленно воскликнула я и аж подпрыгнула в седле. — 'Значит, если я тихонечко сверну в сторону, то стая продолжит двигаться за ним!!!'

Мысль казалась здравой несколько мгновений. А потом я сообразила, что волки чуют не только кровь, но и слабость. И не только нашу, но и наших лошадей. Значит, стая может и разделиться. И тогда мне будет суждено умереть от их клыков.

Представив себе такой конец, я задохнулась от понимания: Вседержитель испытывал меня на прочность, раз за разом подсовывая мне возможность выбора между потерей души и какой-нибудь ужасной смертью!

'Чем сильнее избранник Бога-Отца, тем сложнее испытания, которые ему приходится пройти по дороге к господу...' — вспомнила я слова покойного брата Димитрия. — 'Если избранник остается тверд в своих убеждениях, то ему даруется Божественное Благословение. Если же нет — он становится Отверженным...'

Честно говоря, я сомневалась в том, что стала избранной. И, будь у меня выбор, предпочла бы Благословению после испытаний спокойную жизнь в Атерне. Но страх стать Отверженной заставил меня вскинуть голову и оглядеться. Пытаясь понять, в какую сторону мне надо ехать, чтобы добраться хоть до какого-нибудь жилья.

Куда ни падал взгляд, лес был одинаково черен и тих. А звезды, проглядывающие сквозь ветви над головой, говорили о чем угодно, кроме направления.

'Жаль, что я — не мужчина...' — подумала я, осенила себя знаком животворящего круга, собралась с духом... и легонечко потянула повод на себя.

Кобылка всхрапнула... и продолжила двигаться дальше. Видимо, пытаясь отсрочить свою гибель на зубах волков.

Потянула сильнее... и услышала тихий голос Меченого:

— Все... Приехали...

Я вздрогнула, затравленно огляделась по сторонам и непонимающе уставилась на слугу Двуликого: вокруг был все тот же лес, до смерти осточертевший мне за сутки непрерывной езды по бездорожью. И ни домов, ни сараев, ни самого завалящего шалаша!

Тем временем Бездушный сполз с седла, с трудом закрепил за спиной свой посох, вытащил из ножен кинжал и... деловито перерезал глотку своей кобылке!

Та рухнула на землю и забилась в агонии. До смерти перепугав мою лошадь.

Почувствовав, что животное находится на грани сумасшествия и вот-вот понесет, я спрыгнула на землю и возмущенно зашипела:

— Ее-то за что, изверг?!

Бездушный пожал плечами и, повернувшись ко мне спиной, покачиваясь, двинулся во тьму.

Снова завыли волки. На этот раз — совсем близко.

'Все, догнали...' — обреченно подумала я. Потом уставилась на черное пятно, расплывающееся вокруг кобылы Крома, и... сообразила: Меченый пытался задержать стаю. Хотя бы на какое-то время...

— Осторожно, ветки... — донеслось из темноты.

Я провела пальцем по щеке, рассеченной после такого же предупреждения, а потом сообразила, что осталась одна. В ночном лесу. Рядом с бьющимся в агонии животным. И что где-то в темноте ко мне подкрадываются волки!

Усталость, заставлявшая подкашиваться ноги, тут же куда-то исчезла. И решимость выдержать ниспосланное мне испытание — тоже. Поэтому когда в чаще леса хрустнула какая-то ветка, я чуть не умерла от страха. И рванула вслед за Кромом...

...Добежала. Ничего себе не разодрав и не расцарапав. Кое-как перевела дух, огляделась по сторонам и... вытаращила глаза — темное пятно, рядом с которым стоял Кром, оказалось стеной. А прямоугольный проем за его спиной — дверью!

— Охотничий домик... — мертвым голосом пробормотал Бездушный. Потом покачнулся и упал. Ничком. Прямо там, где стоял.

Я усмехнулась: слуга Бездушного, балансировавший на грани ухода в Небытие чуть ли не все время с момента выезда из Сосновки, наконец, сломался.

'Слава Вседержителю...' — подумала я, переступила через Крома и потянула дверь на себя.

Никакой реакции.

Рванула посильнее. Толкнула... Ударила кулаком! Пнула!!!

Дверь даже не шелохнулась!

Я сглотнула подступивший к горлу комок и вопросительно уставилась в небо: милосердие, о котором столько говорил брат Димитрий, не должно было распространяться на слуг Бога-Отступника!!!

'Или должно?' — через вечность подумала я, закусила губу, потом повернулась к Меченому, опустилась рядом с ним на корточки и прикоснулась пальцами к жилке на его шее.

— Пока жив... — почувствовав мое прикосновение, прохрипел он.

— Дверь не открывается... — угрюмо буркнула я.

Кром едва заметно кивнул:

— Заколочена...

Потом пробормотал себе под нос несколько незнакомых мне слов, уперся дрожащими руками в землю и... довольно бодро встал! И не только встал, но и уверенно сорвал с пояса чекан. Потом пошарил рукой по косяку и ударил. На выдохе. Так, что затрясся весь дом...

Я вытаращила глаза — в нем не могло быть столько сил! Не могло!!! Ибо я видела его раны и знала, что он удерживался в седле только за счет силы воли!

'Сил — не было. А потом они вдруг появились...' — подумала я. А потом окаменела: невразумительное бормотание было молитвой к Двуликому! А силы, появившиеся ниоткуда — даром, ниспосланным ему Богом-Отступником!

...Кром справился с дверью за считанные минуты. Потом распахнул ее настежь и жестом пригласил меня внутрь. Снова ее закрыл. Изнутри, на тяжеленный засов. Снял с себя плащ. Жестом предложил мне располагаться на низеньком топчане в дальнем углу комнаты. Достал из поясного кошеля кремень, кресало и трут. Запалил пару лучин, вставил их в держатели и выдохнул:

— Все...

А потом упал. Навзничь. И потерял сознание...

'Сделал все, что мог...' — подумала я. Потом посмотрела на его осунувшееся лицо, впалые щеки, еще раз оглядела истерзанный и покрытый пятнами крови нагрудник и покачала головой: — 'Нет. Не все, что мог, а все, что был должен...'

Эта фраза, которую так любил повторять отец, неожиданно вызвала во мне глухое раздражение: я смотрела на лежащего передо мной мужчину и пыталась понять, что такого ему мог предложить Бог-Отступник, что он, не умеющий отступать даже перед лицом смерти, добровольно отдал ему свою душу.

Не поняла, как не пыталась. А потом снаружи раздалось многоголосое рычание, истошное ржание моей кобылки, и я невесть как ощутила приход смерти.

Душу обожгло холодом, а перед глазами начала мелькать череда лиц тех, кого Бездушный отправил в Небытие за эти дни: брат Димитрий и два его спутника. Трое грабителей, встретивших нас после въезда в Меллор. Пятеро их коллег, пытавшихся помешать нам из него выехать. Полтора десятка оранжевых, ввалившихся на постоялый двор у Сосновки...

Потом я вспомнила забавную мордочку котобелки и разозлилась:

'Смерть идет за ним по пятам. А я притягиваю к этой парочке невинные души. Может, хватит?'

Взгляд скользнул по изможденному лицу Меченого, опустился чуть ниже и уперся в жилку, пульсирующую на его шее.

'Нить его жизни...' — подумала я. Потом посмотрела на его кинжал и горько усмехнулась: — 'Стоит ее перехватить — и он уже никого не убьет...'

Я закрыла глаза, представила себе то самое движение... и вдруг воочию увидела гневное лицо брата Димитрия:

'Вы — женщина, баронесса! Вы обязаны дарить жизнь, а не забирать. Убийство — грех! Одумайтесь, пока не поздно!!!'

По спине потекли капельки холодного пота, рука сама собой сотворила отвращающий знак, а губы прошептали:

— Спаси и сохрани...

Глава 16. Брат Ансельм, глава Ордена Вседержителя.

Девятый день четвертой десятины второго лиственя.

...Самый первый луч восходящего солнца, отразившись от зеркала под куполом главного зала Обители, упал на лицо коленопреклоненного брата Ансельма и растекся по нему многоцветными переливами. Алые, желтые, зеленые и синие сполохи вдруг потекли по лбу, щекам и подбородку, сделав главу Ордена Вседержителя похожим на каноническое изображение пророка Аллаяра Светоносного.

— Знак...

— Знамение...

— Благословение... — потрясенно зашептали братья. А потом почти одновременно грянули 'Славься, Вседержитель, в веках...' Что интересно, без подсказки — первые строфы гимна зазвучали еще до того, как брат Бенор, которому было поручено подстегивать реакцию толпы, открыл рот.

Это не могло не радовать — получалось, что среди отобранных иерархами кандидатов нет ни одного сомневающегося...

Дождавшись, пока братья допоют последние слова, брат Магнус, управляющий системой зеркал из крохотной каморки под самой крышей, убрал многоцветное стекло. И дал Ансельму возможность продолжить действо...

...Изобразить потрясение, вызванное 'божественным вниманием', было несложно: надо было просто вытаращить глаза, устремить взгляд на писаный лик Вседержителя и осенить себя животворящим кругом. А все остальное монахи домыслили сами. И принялись перешептываться...

'Придя в себя', глава Ордена встал на ноги, благоговейно снял с подставки небольшое золотое солнце — символ светлого будущего, подаренный людям Вседержителем — и вскинул его над головой.

Золотое солнце, попав в солнечный луч, своевременно направленный братом Магнусом в нужное место, засияло нестерпимым светом и вызвало в толпе еще один восхищенный вздох — еще бы, Вседержитель смотрел на главу Ордена, не отводя взгляда. И, тем самым, благословлял то, что он говорил...

Ансельм, снова изобразив потрясение, вскинул голову к своду, восторженно заулыбался и постепенно крепнущим голосом начал читать 'Благодарствие'.

Зал последовал его примеру: братья, истово прижимая руки к груди, благодарили Бога-Отца за то, что он есть, и клялись прожить во Свете весь отмеренный им срок.

Дочитав молитву до конца, брат Ансельм вернул солнце на подставку и повернулся к своей пастве.

Паства замерла: лицо главы Ордена выражало не счастье, а сочувствие:

— Братья во Свете! Как вы знаете, ровно год назад замироточили лики пророка Аллаяра Светоносного в Иверской, Парамской и Книдской Обителях, а на его плащанице, хранящейся в моей личной молельне, возникла тень Двуликого...

Знали не все. И не всё. Поэтому по стройным рядам молодых парней пробежали еле слышные шепотки.

Насладившись ужасом, появившимся во взглядах паствы, Ансельм добавил в голос трагических ноток и вздохнул:

— В тот день нарушилось равновесие Небесных Сфер, и мир в ужасе вздрогнул...

У совсем молоденького, но истово верующего брата, стоящего в первом ряду, расширились глаза, а из прокушенной губы потекла струйка крови.

'Черное Поветрие?' — еле слышно прошептал мальчишка.

Ансельм мысленно усмехнулся: его слова вызывали именно тот эффект, к которому он стремился.

— Две десятины мы молились Вседержителю и, наконец, получили долгожданное знамение. Правда, знамение оказалось... страшным: молния, сорвавшаяся с пальцев Бога-Отца, ударила в Древо Жизни, росшее во дворе обители. И в считанные мгновения превратила его в пылающий факел...

Руки избранных сжались в кулаки: они поняли, что это значит!

Изобразив на лице нешуточное страдание, брат Ансельм процитировал некоторые строки Последнего Пророчества. Естественно, делая акцент на тех моментах, которые были наиболее созвучны его планам. И подчеркивая ужасы того, что ждет мир и населяющих его людей в последние дни существования Горгота...

Монахи представляли предсказанный катаклизм так ясно, как будто видели его воочию. И все глубже и глубже погружались в пучину отчаяния. А когда достигли ее дна, брат Ансельм дал им надежду:

— ...Когда Вседержитель понял, что я прозрел, он ниспослал мне еще один сон. В котором показал лица тех, кто принесет на Горгот Черное Поветрие. А потом показал Путь к Спасению...

В глазах монахов загорелись огоньки мрачной решимости.

— Этот Путь — нелегок... — отвечая на незаданные вопросы, сказал брат Ансельм. — Он потребует от всех нас истинной Веры и высочайшего самоконтроля. Ибо проходит по самому краю Бездны Неверия...

Монахи услышали, осознали и... засомневались. В себе. Что здорово порадовало главу Ордена Вседержителя: для выполнения его планов требовались исполнители — чистые, искренне верующие и абсолютно не способные к анализу ситуации...

— Почти целый год мы искали Избранных. Тех, кто сможет пройти этот Путь... — брат Ансельм сделал небольшую паузу и, дождавшись понимания, продолжил: — Тех, кто выдержит самое страшное испытание на свете — испытание соблазном...

Еще одна пауза — и следующее предложение, воздействующее на самолюбие каждого из братьев:

— Да, это — вы, стоящие в этом зале! И пусть вас немного — всего пять сотен — но вы сила, способная остановить посланников Двуликого. Тех, кто вот-вот принесет в мир Черное Поветрие!

Братья во Свете замерли: их только что назвали избранными! И не кто-нибудь — а сам глава Ордена, человек, отмеченный вниманием Бога-Отца!

Монах, стоящий ошую от брата Бенора, побледнел. Видимо, засомневался в своей способности выдержать будущие испытания. Поэтому брат Ансельм отвлекся от основной нити церемонии и постарался развеять его сомнения:

— Да, Путь, который вам предстоит пройти, будет нелегким. Но у вас нет права на сомнение. Ибо кроме вас этого не сделает никто. А еще... А еще с вами будет сам Вседержитель! Бог-Отец, который подарил вам эту жизнь, свет знаний и Будущее! Вы — сила! Ну, и кто сможет вам противостоять?

— Никто... — шевельнул губами мальчишка.

— Никто!!! — гаркнули остальные.

— Никто... — кивнул брат Ансельм. Потом поднял с подставки Изумрудную Скрижаль и медленно поднес ее к правой половине груди. Так, чтобы дать возможность брату Магнусу направить на нее нужное зеркальце: — Итак, первое испытание, которое вам предстоит пройти — это испытание чревоугодием...

На лицах монахов тут же появилось недоумение: они слышали об испытании голодом, жаждой, воздержанием и не представляли себе, как можно испытывать себя тем, с чем надо бороться. Пришлось объяснить:

— Да, это не обычное воздержание, к которому вы привыкли, а... Великая Аскеза! Испытание, на которое обычно благословляются лишь те, кто достигает воистину алмазной твердости духа...

У абсолютного большинства в глазах мелькнул испуг. А пара десятков самых неуверенных в себе даже изобразила отвращающий знак и зашевелила губами в привычном 'спаси и сохрани...'.

Ансельм понимающе улыбнулся:

— Я вижу в вас сомнение в своих силах. И... горжусь вами! Ибо это значит, что среди тысяч достойных Вседержитель действительно выбрал достойнейших!!!

Десница со скрижалью легонько шевельнулась, дабы брат Маркус не упустил нужный момент.

— Поэтому я благословляю вас на Великую Аскезу и присваиваю каждому из вас сан брата-Защитника!

По рядам братьев пронесся восхищенный вздох: Изумрудная Скрижаль вспыхнула зеленым огнем! А через мгновение заполыхало и солнце...

...— Ваше преподобие, все прошло просто замечательно! — не успев ввалиться в кабинет Ансельма, затараторил брат Фарид. — Церемония потрясла даже меня...

Хозяин кабинета свел брови к переносице и раздул ноздри:

— Потрясла, говоришь?

— Да... А что?

— А то, что трястись и хлопать ресницами должны простые монахи. Ты же обязан работать! Скажи-ка мне, что слышно от тех, кто должен был перехватить Неддара Латирдана?

Иерарх недоуменно пожал плечами:

— Пока никаких вестей: видимо, принц до них до сих пор не добрался...

Ансельм приподнял бровь и с сарказмом поинтересовался:

— Да ты что? Правда, что ли?

Брат Фарид оглядел мрачные лица остальных иерархов и, наконец, сообразил:

— Он... что, как-то объехал мою засаду? Но это невозможно: в том месте — одна-единственная дорога! Даже не дорога — тропа. И...

— Вейнарский Лев перешел через Орринский хребет... — перебил его брат Ламм. — И сейчас находится где-то около графства Молт...

Иерарх сглотнул... и замотал головой:

— Не может такого быть: меня уверяли, что единственная дорога, по которой можно перевести лошадей через горы — это перевал Белой Стены! А там — засада!!!

— Тебе сказали 'перешел'! То есть пешком. Вместе со своими хейсарами. А лошадей для дальнейшего пути позаимствовал у барона Олдарра... — вздохнул брат Рон. — Так что ты его упустил...

— Невероятно! — воскликнул Фарид. — Кто мог предположить, что он на такое способен?

— Ты! Был!! Обязан!!! Предположить!!! И сделать все возможное, чтобы он умер за пределами Вейнара!!! — выделяя интонацией каждое слово, прошипел его преподобие. И раздраженно врезал по столешнице кулаком. — Ты был обязан, понимаешь?! А он — жив!!!

— И не просто жив... — криво усмехнулся брат Рон. — Принц Неддар, ко всему прочему, начал что-то понимать...

Брат Фарид слегка побледнел:

— В каком смысле?

— В самом прямом: барон Олдарр и его вассалы отказались вступать в ополчение... — буркнул брат Ламм. — Сослались на заветы Вседержителя...

— А Неддар возложил вину на брата Огийона... — мрачно закончил Ансельм. — И приказал свернуть ему шею...

— Это, конечно, грустно... Но позволит нам обвинить Латирдана в служении Двуликому! — воскликнул брат Фарид. — Что внесет раскол в ряды его вассалов, и...

Глава Ордена Вседержителя ошарашенно вытаращил глаза и возмущенно зашипел:

— Ты что, не понимаешь? Для того чтобы заставить людей поверить в эту чушь, потребуется ВРЕМЯ! А его у нас НЕТ...

— И что теперь делать? — растерянно спросил иерарх.

— Менять планы... — зарычал Ансельм. Потом заставил себя успокоиться и вопросительно уставился на брата Ламма: — Что с хейсарами?

Ламм угрюмо пожал плечами:

— Пока ничего. Дикари...

— Не понял?

— Их молодежь не пьет! Вообще! Поэтому стравить бывших телохранителей Латирдана с уззарами пока не удалось...

— А что с дочерью Варраза ?

— Похитили... — криво усмехнулся брат Ламм. — Вернее, напоили одного из вейнарцев, 'помогли' ему ее похитить и оставили зацепку, позволившую хейсарам найти и девку, и того, кто ее 'полюбил'...

— И что?

— Эти ненормальные сочли похищение подвигом! И торжественно приняли мальчишку в свой род...

Глава 17. Принц Неддар Латирдан.

Десятый день четвертой десятины второго лиственя.

...Бог-Воин смотрел на Неддара. Пристально и с одобрением. Поэтому перед самым закатом в лагерь, разбитый в Харрарском лесу, прибыл Генор д'Молт в сопровождении двенадцати мечников, двух с лишним десятков стрелков и почти сотни ополченцев.

К удивлению принца, почти все воины барона оказались в возрасте — самый младший из них выглядел лиственей на тридцать, а пара мечников уже не первый год чувствовали дыхание Темной половины Двуликого . Впрочем, судя по уверенным взглядам, отточенным движениям и хорошо подогнанным доспехам, вассалы д'Молта знали, что такое война, не понаслышке.

Сотник Арзай пришел к тому же выводу. Так как, оглядев коротенький, но ровный строй, удовлетворенно хмыкнул:

— Ветераны...

— Да. Но их немного... — угрюмо буркнул Неддар. Потом подозвал к себе барона Генора и поинтересовался: — Это все?

— Да, ваше высочество... — подтвердил д'Молт. — Большая часть моих вассалов отправилась с вами в Алат. А это — почти все оставшиеся...

Принц отметил интонацию, которой барон выделил слово 'почти', подергал себя за ус и вопросительно приподнял бровь:

— Орден Вседержителя?

Барон зло оскалился. Потом хрустнул суставами пальцев и добавил:

— Он самый! А ведь пять лиственей назад все выглядело иначе...

— Что значит 'выглядело'?

— Я присутствовал на самой первой аудиенции, данной вашим отцом посланнику главы Ордена Вседержителя, и хорошо помню, о чем там говорилось...

Неддар склонил голову на плечо:

— А если без общих слов?

— Посланник брата Ансельма утверждал, что вера в Бога-Отца делает народ более управляемым. Что в государстве, население которого соблюдает заповеди, записанные в Изумрудную Скрижаль пророком Аллаяром Светоносным, никогда не будет бунтов. И что при прочих равных условиях в нем можно собирать чуть ли не в два раза больше налогов...

— Хо-о-орошая наживка... — скрипнул зубами принц. — Вот отец и клюнул...

— Да... — сокрушенно вздохнул барон. — И предоставил Ордену полную свободу действий...

Латирдан подергал себя за ус и задумчиво пробормотал:

— Мда... Всего несколько лиственей — а какой результат?!

Генор д'Молт угрюмо кивнул:

— Теперь нам надо выбивать дурь из целого поколения, выросшего на этих заповедях...

— И чем быстрее — тем лучше... — буркнул сотник Арзай. Потом повернул голову на полночь и невидящим взглядом уставился в темноту: — Кстати, барон, а что вы слышали об обстановке в Авероне?

Хозяин лена Молт собрался с мыслями и усмехнулся:

— Многое...

...Судя по рассказу барона, граф Иор Варлан оказался весьма самоуверенной личностью: вместо того, чтобы сначала захватить столицу, а уже потом разбираться с теми, кто ему не покорится, он решил покрыть сразу двух кобылиц . И разделил армию пополам.

Первая половина отправилась в Аверон, а вторая, разбившись на сравнительно небольшие отряды, разъехалась по дорогам королевства, чтобы перехватывать отряды дворян, мчащиеся на помощь королю, до их появления под стенами столицы. И, заодно, захватывать штурмом стратегически важно расположенные замки.

Последнее получалось сравнительно неплохо: по слухам, младший брат графа Иора, командующий второй половиной, захватывал лен за леном, почти не встречая сопротивления. А вот самопровозглашенному королю, пытавшемуся наложить лапу на столицу с половиной армии, солдат не хватило. Поэтому контролировал он только королевский дворец и его окрестности, южную и восточную часть города, а так же участки стен, примыкающие к Северным и Западным воротам.

Весь остальной город превратился в одно сплошное поле битвы: население Черной слободы чуть ли не в полном составе ринулось повышать свое благосостояние в более зажиточные районы и, сбившись в стаи, рвало всех встречных и поперечных. Жители Ремесленной слободы, объединив силы, противостояли желающим поживиться за их счет и не впускали на свою территорию ни вассалов графа Иора, ни группы мародеров. Жители Купеческой слободы, не успевшие покинуть Аверон в первые часы после мятежа, пытались перекупать друг у друга охранников, но все равно теряли дома, товары и жизни.

Белой слободе пришлось хуже всех...

— Графы Голон, Фьорн и Энейр со своими вассалами и домочадцами перебрались в особняк д'Ож, и третьи сутки отбивают штурм за штурмом... — сияя, как начищенное копье, рассказывал барон д'Молт. — Кстати, говорят, что самозванец предлагал им должности при своем дворе и освобождение от налогов на десять лет...

— Кому, Упрямцу ? — расхохотался Неддар. — Представляю себе его ответ...

Барон Генор усмехнулся в усы:

— Граф Комес предложил Варлану место при своем дворе. И собственноручно скинул со стены плату за будущую десятину...

— Что за работа? — поинтересовался Арзай.

— Золотарем...

— А почему только за десятину?

— Упрямец счел, что после возвращения его высочества Иору будет не до работы...

...Прослышав о возвращении наследника престола, граф Варлан попытался запугать население столицы неоправданной жестокостью. И приказал патрулям вешать лиц, вызывающих подозрение, без суда и следствия. А тем, кто сообщит властям о местонахождении хотя бы одного 'бунтовщика', вручать по золотому.

Сработало. Но совсем не так, как ожидалось: первые несколько часов после оглашения 'королевского' указа дорвавшиеся до полной свободы солдаты вели себя так, как будто взяли город на копье. То есть вешали мужчин, насиловали женщин и набивали себе кошели тем, что плохо лежит. А потом начали умирать: озверевшие горожане, забыв про междоусобицы, принялись охотиться на вассалов графа Варлана, как на диких зверей.

За какие-то сутки число сторонников самопровозглашенного короля уменьшилось чуть ли не на четверть. И самые осторожные или дальновидные, перепуганные перспективой получить стрелу в горло или затылок, начали дезертировать.

Вседержитель смотрел далеко не на каждого. И те, кому не удавалось найти способ выбраться из города, заканчивали жизнь либо в какой-нибудь канаве, либо на Лобной площади, на которой лютовали палачи Иора Блистательного...

— В общем, сторонники графа Варлана уже деморализованы. И панически боятся нашей армии... — подчеркнув интонацией слово 'нашей', подытожил барон.

'Армии?' — мысленно скривился принц, оглядев жалкий десяток костров, вокруг которых сидели его вассалы. Потом вспомнил Карс и гордо вскинул подбородок: бояться действительно стоило. Ибо в половину меньшая горстка храбрецов под его командованием с легкостью взяла приступом один из самых неприступных городов Горгота!

— Ну, и самая важная новость, ваше высочество! Вчера днем мои лазутчики наткнулись на одного из воинов графа д'Ож, посланного вам навстречу. По его словам, Упрямец готов открыть нам Северные ворота...

— Замечательно... — улыбнулся принц. — Нисколько в нем не сомневался...

...Меры предосторожности, принимаемые сотником Арзаем каждую ночь, оказались нелишними: через пару часов после отбоя в единственный шатер, разбитый в центре лагеря, тихой сапой вползли двое 'ополченцев'. И набросились на мирно спящее под одеялом бревно.

Бревно не сопротивлялось и стоически выдержало по хорошо поставленному удару кинжалом. А потом в дело вступили часовые, несущие службу у шатра — выполняя полученные инструкции, дернули за дожидавшуюся своего часа веревку, обрушили центральный столб и без особого труда скрутили запутавшихся в складках ткани убийц.

Молчали 'ополченцы' недолго. До знакомства с инструментами десятника Ерванда, являющегося крупным специалистом по развязыванию языков.

Увы, об обстановке в столице несостоявшиеся убийцы не знали практически ничего. Ибо служили в отряде, отправленном в Энейр для захвата родового замка барона Ильвидара, и получили приказ убить принца от своего командира.

Выяснив все интересующие его подробности штурма замка Ильвидара, Неддар приказал Ерванду отправить их в Небытие. А потом, подумав, приказал сотнику Арзаю поднимать солдат, и без того разбуженных воплями 'ополченцев'...

...Участок Южного тракта от въезда в Харрарский лес и до опушки перед Авероном преодолели часа за три. А потом разделились: барон Молт и его вассалы, не особо скрываясь, принялись разбивать лагерь напротив Южных ворот, а Неддар с хейсарами двинулся в обход городских стен.

Напротив Западных ворот отряд разделился еще раз — восемь десятков воинов под командованием Арзая продолжили движение, а Неддар и двадцать самых лучших мечников углубились в чащу, добрались до низины, поросшей кустами ежевики, разошлись в разные стороны и принялись тыкать кинжалами в землю.

Найти место, где начинался подземный ход, ведущий в королевский дворец, удалось с большим трудом: за годы, которые прошли с того времени, когда юного принца заставляли изучать дворцовые подземелья и городские окрестности, часть валунов, служивших ориентирами, заросла мхом, часть — ушла в почву. А единственное деревце, росшее в низине, вообще превратилось в трухлявый пень.

Впрочем, упорные поиски дали результат, и вскоре клинок одного из воинов, пробив дерн, воткнулся в крышку люка...

...Подземный ход строили на совесть. И так же на совесть защитили от вторжения. Поэтому на то, чтобы разобраться со всеми ловушками, ожидающими незваного гостя на пути из низины и до дворцовых подземелий, у Неддара ушло больше двух часов. И еще час, чтобы пройти участок пути от кольцевого коридора, лежащего под дворцовыми стенами, до королевских покоев. Поэтому прежде, чем открывать проход в опочивальню покойного отца, он опустился на корточки, прислонился спиной к стене, закрыл глаза и постарался выбросить из головы заученные в детстве последовательности действий в подземельях.

Выбросил. Потом мысленно пообещал Бастарзу принести ему в жертву лучшую кобылицу из дворцовых конюшен и вскинул над головой кулак...

...Бог-Воин отвел взгляд в сторону. Видимо, вспомнив об обещанных ему баранах — в спальне не оказалось ни графа Иора, ни его людей! И принц, выхватив из ножен кинжал, виновато полоснул себя по предплечью левой руки:

— Кровь от крови твоей, Барс! Я сделаю все, что обещал. И даже больше. Только разберусь с убийцей моего отца...

Услышав его шепот, воины склонили головы в знак уважения к Богу-Воину и обету, данному их сюзереном. А Вага повторил слова клятвы, принимая на себя половину долга своего побратима.

Неддар благодарно посмотрел на него, на мгновение прикрыл глаза, чтобы продемонстрировать свое уважение и кивком подозвал к себе братьев Шеола и Шеила из рода Максудов.

Близнецы, похожие друг на друга, как две стрелы одного мастера, мгновенно перетекли поближе и вопросительно уставились на принца.

— Мне нужен голос ...

— Будет, ашер... — еле слышно прошептали они и выскользнули за дверь...

...Подтверждение клятвы и пролитая во славу Бастарза кровь сделали свое дело — в руки братьев Максудов попал не какой-нибудь полотер, свечник или водонос , а сам Даран Скопец, главный хранитель опочивальни трех поколений Латирданов. И сопровождавший его солдат...

...Увидев перед собой принца Неддара, Скопец расплылся в улыбке. Отчего из раны на его щеке потекла струйка крови.

Его радость была такой искренней, что принц, оглядев изможденное и покрытое синяками лицо старика, жестом приказал близнецам вытащить кляп и отпустить придворного.

Почувствовав, что его никто не держит, Даран сложился в поясном поклоне, выпрямился и, осторожно шевельнув челюстью, прошептал:

— Ваше высочество! Наконец-то!!!

Выслушивать славословия в свой адрес было некогда, поэтому Неддар жестом приказал старику умолкнуть и поинтересовался:

— Где ночует Варлан, знаешь?

— В покоях Орлиного Пера, ваше высочество! — тут же ответил Скопец. — В коридоре перед входом в гостиную — четыре мечника. Еще по два — за дверями в покои Полуденного Дождя и Двойной Радуги. В самой гостиной — четверо воинов, вооруженных до зубов, а в опочивальне его светлости — трое телохранителей... и ее милость баронесса Лиания Геррен...

— Ей же то ли одиннадцать, то ли двенадцать лиственей от роду!!! — поморщился принц.

— Одиннадцать, ваше высочество... — вздохнул старик. — Но выглядит она на все четырнадцать . Поэтому его светлость счел ее достойной скрасить ему ночь...

— Ублюдок! — прошипел Неддар. Потом посмотрел на бледное, как полотно, лицо оранжевого и щелкнул пальцами: — Этот мне не нужен...

...Плита, открывающая проход в опочивальню покоев Орлиного Пера, ушла в стену за считанные мгновения и совершенно бесшумно. Поэтому телохранители графа Иора, увлеченные разглядыванием не прикрытого одеялом бедра юной баронессы, среагировали на появление в комнате посторонних с небольшим запозданием. И по-разному: рыжеволосый воин, стоявший в шаге от прохода спиной к нему — хрипом и бульканьем из перехваченного горла; здоровяк, сидевший в кресле рядом с подоконником и получивший нож в глазницу — коротким стоном. А невысокий, но очень широкоплечий обоерукий мечник, подпиравший стену рядом с входной дверью — смещением в сторону от летящего в горло клинка, шелестом выхватываемых из ножен мечей и скрипом зубов.

'Правильно...' — мысленно усмехнулся Неддар, поймавший его затравленный взгляд. — 'Ты быстр, умел, но... нас больше!'

В это время Иор Варлан открыл глаза. И, переменившись в лице, шлепнул ладонью по изголовью.

Десница, вцепившаяся в рукоять меча, стряхнула с него ножны. А левая рука потянулась к шее лежащей рядом баронессы. И... встретила вместо нее пустоту: Гвар Волчий Хвост, метнувшийся к кровати, успел сдернуть девочку на пол.

Граф взвыл, вцепился в подушку, метнул ее в Гвара и, перекатившись на другую сторону кровати, вскочил на ноги. Оказавшись за спиной у обоерукого, метнувшегося к нему на помощь.

Неддар жестом отправил четверку хейсаров к заходившей ходуном входной двери и оскалился:

— Смирения, ваше 'величество'!

Варлан полоснул мечом по ткани, свисающей с балдахина, и, не тратя время на разговоры, намотал оторванный кусок на левое предплечье...

— Хотите умереть в бою?! — усмехнулся принц. И отрицательно помотал головой: — Не получится! Перед смертью вас ждут долгие и увлекательные беседы в пыточных подвалах МОЕГО дворца...

Граф закусил губу, сделал шаг вперед и удивленно замер, услышав звон упавшего меча. Потом повернул голову к обоерукому, вытаращил глаза... и, выронив клинок, вцепился руками себе в горло. Пытаясь остановить бьющую фонтаном кровь!

— Тварь!!! — заорал Неддар, прыгнул вперед, но было уже поздно: убедившись, что удар получился, телохранитель Варлана ехидно усмехнулся и... перерезал горло самому себе...

Глава 18. Мэйнария д'Атерн.

Десятый день четвертой десятины второго лиственя.

...В Черном Гае темно и страшно: могучие ветви старых вязов и ясеней переплетаются высоко над головой, образуя крышу, непроницаемую для света Дейра и Уны , побеги лещины и бересклета, невидимые в темноте, цепляются за одежду, а от кустов боярышника неприятно тянет тухлой рыбой.

Тьма такая густая, что ее, кажется, можно резать ножом. Она скрадывает расстояния, гасит звуки и вымораживает душу, как дыхание Полуночника .

Тихо. Чуть слышно шелестит трава и побеги папоротника, приминаемые нашими ногами. Изредка потрескивают попадающие под каблук ветки, да гулко бухает сердце, пытающееся вырваться из грудной клетки.

— Страшно? — замогильным голосом шепчет Волод.

— Нет! — отвечаю я.

— Врешь!

Вру. Но признаваться в этом не буду. Ибо не хочу становиться посмешищем для друзей моего младшего брата.

— Врешь!!! — снова восклицает Волод и останавливается.

— Вот еще... — фыркаю я, обхожу его силуэт и почти сразу же натыкаюсь на торчащий из земли сук.

Бедро обжигает резкой болью, а с пересохших губ срывается еле слышный стон.

— Что, опять ножку подвернула? — с издевкой спрашивает брат.

— Нет. Просто поцарапалась...

— Говорил, иди след в след?

Говорил. И не раз. Только в кромешной тьме Гая не видно не то что следов — земли. Поэтому я снова фыркаю:

— Иди уже, охотник... Я в порядке...

Волод что-то бурчит себе под нос, и я запоздало понимаю, что он сетует на то, что я — женщина!

— Слышь, мужчина! Ты обещал довести меня до ключа за десять минут, а мы идем уже больше часа. Может, ты заплутал? А, следопыт?

Последние полгода брат бредит о славе величайшего следопыта всех времен и королевств, поэтому моя издевка режет его без ножа:

— Мы на месте! Уже давно! — возмущенно восклицает он. — Просто я проверяю, насколько ты пуглива...

— Ну, и где твой ключ?

Волод хватает меня за руку и волоком тащит куда-то вправо. Прямо сквозь здоровенный куст лещины. Потом замирает и ехидно спрашивает:

— Слышишь?

Журчит. Вода. Где-то совсем рядом.

Вырываюсь и иду на звук. Облизывая пересохшие губы сухим, как прокаленная на сковороде соль, языком. И почему-то мечтаю не о лице суженого, а о вкусе холодной, как лед, воды...

...Вот он, Ключ Прозрения! В ложбинке между корней могучего лесного великана, спрятавшегося в самом центре Черного Гая. Малюсенькое зеркальце воды, в котором можно увидеть того, кто разделит с тобой Жизнь.

Не всегда, а только раз в году. В час, когда Ночь Темной Страсти готовится смениться новым днем.

Опускаюсь на корточки, перебрасываю косу за спину, наклоняюсь к воде и опять ловлю себя на мысли, что просто хочу пить...

Нет, не просто — что ХОЧУ ПИТЬ! Безумно!! Что готова продать душу Двуликому за один-единственный глоток воды!!!

Мысль о продаже души Богу-Отступнику, мелькнувшая на краю сознания, отчего-то не пугает. Ибо вода — вот она. Передо мной. На расстоянии ладони от губ...

Склоняюсь еще ниже, вытягиваю губы...

...и просыпаюсь.

Осознав, что это был просто сон, плачу. Без слез... Потом захожусь сухим кашлем и замолкаю — пересохшее горло невыносимо саднит.

Пытаюсь пошевелить распухшим языком и морщусь — он еле двигается и так и норовит прилипнуть к небу.

А еще болят глаза — такое ощущение, что под веки насыпали пригоршню песка.

С трудом поворачиваю голову влево, смотрю на тоненький белый контур, возникший вокруг двери, и криво усмехаюсь: ну наконец-то! Рассвело...

— Пи-и-ить... — доносится из темноты. — Ларочка, дай попить, пожалуйста...

Бездушный. Все еще бредит...

Значит, пока жив...

Усмехаюсь. Заставляю себя встать, на негнущихся ногах подхожу к двери и кое-как отодвигаю в сторону неподъемный засов. Толкаю створку от себя и выглядываю наружу.

Страха нет. Вместо него — равнодушие. Холодное, как вода в Ключе Прозрения. Или дыхание Полуночника: двое суток без капли воды способны высушить не только тело, но и душу.

Делаю шаг, затем другой, смотрю под ноги и... падаю на колени: на узеньких листиках и желтых лепестках гусиного лука — капельки росы!!!

Ползаю по земле, слизываю каплю за каплей и наслаждаюсь непередаваемой сладостью искрящихся на солнце бусинок.

Минуту... Две... Пять... А потом из лесу раздается до смерти надоевшее рычание и визг.

'Волки...' — мелькает в голове. — 'Все еще тут...'

Тут же возвращается страх. И я, мгновенно оказавшись на ногах и не отрывая взгляда от блестящих капелек недопитой росы, медленно пячусь к дому...

...Задвинув засов на место, я поворачиваюсь спиной к двери и обессиленно сползаю на пол: стая не ушла. Значит, покинуть охотничью избушку, найти какой-нибудь ручей и напиться еще сегодня я не смогу. А завтра... завтра я умру от жажды.

Закрываю лицо ладонями и чувствую локтями и грудью легкий холодок.

Непонимающе таращусь на собственный камзол и расплываюсь в идиотской улыбке: он мокрый! Насквозь! От груди и до края подола! А штаны — так вообще, от пояса и до голенищ сапог!!!

Мигом оказываюсь на ногах, раздеваюсь до нижней рубашки и, нащупав самый влажный участок ткани, скручиваю ее жгутом. А потом припадаю к ней губами...

— Пи-и-ить...

Вздрагиваю, как от удара. Пялюсь в темноту. Потом опускаюсь на пол рядом с Бездушным и осторожно прикасаюсь ладонью к его лбу.

Кожа сухая и очень горячая.

В памяти, как по заказу, всплывает фраза из заученного наизусть 'Жизненника ':

'При длительном недостатке живительной влаги человек начинает испытывать жажду. Сначала у него пересыхают губы, рот и язык, потом сухость стягивает глотку. Через двое суток начинается жар. Биение жил на шее, запястьях и в паху учащается, кожа становится сухой и очень горячей. Появляется лихорадочное возбуждение и беспокойство. Человек может впасть в забытье и начать бредить. Если такое состояние продолжается еще сутки, то наступает неминуемая смерть...'

— Он умрет... Сам... — с кривой усмешкой шепчу я. — За ним — я...

А через мгновение с ужасом понимаю, что моя рука уже прижимает мокрую ткань к его губам...

— Спасибо, Ларка... — шепчет Кром. И у меня обрывается сердце: в его голосе я чувствую ЛЮБОВЬ! Ту самую, настоящую. О которой мне столько рассказывала мама.

Закусываю губу и невидящим взглядом таращусь во тьму. Пытаясь как можно точнее вспомнить то, что брат Димитрий говорил о слугах Двуликого. Вернее, об испытываемых ими чувствах:

'Бездушные — это оболочка, несущая в себе отпечаток воли Бога-Отступника. Живое воплощение его желания убивать. Поэтому они испытывают только половину чувств, доступных обычному человеку. И эта половина — темная.

Злость... Бешенство... Отвращение... Презрение... Ненависть... — слуги Двуликого живут и дышат Тьмой. И в этой Тьме нет ни одной светлой искорки.

Как бы вы ни старались, Бездушные никогда не почувствуют ни нежности, ни уважения, ни любви, ни сострадания. Они ненавидят даже своих родных — мать, которая подарила им жизнь. Отца, чья кровь струится в их жилах. Детей, которых они породили. И эта ненависть выжигает их изнутри.

Не ищите в них Света. Ибо его в них нет...'

'Не ищите в них света. Ибо в них его нет...' — мысленно повторяю я. Потом склоняюсь над Кромом и смотрю на его лицо, пытаясь найти на нем отблески души ...

Вертикальной складки между вечно насупленными бровями нет. Куда-то делись и морщины вокруг рта. Обычно плотно сжатые губы расслаблены, и жадно тянутся к влажной ткани.

Взгляд падает на жуткий шрам на его щеке. Пугаюсь. А потом мысленно усмехаюсь: это не отблеск души, а след пережитого...

Кадык, обтянутый кожей, дергается вверх-вниз, и я снова слышу горячечный шепот. На этот раз не мольбу, а утверждение:

— Какая ты у меня красивая...

Отшатываюсь. С ужасом вспоминаю, что сижу в одной нижней рубашке. Вспыхиваю... и криво усмехаюсь, сообразив, что это говорится не мне. А той самой Ларке, с которой он бредит все эти двое суток.

Снова склоняюсь над его лицом и, подумав, выжимаю на его губы еще одну капельку воды...

— Спасибо, Ларка... — снова хрипит Кром. А потом открывает глаза.

В них — Бездна. Бездна благодарности. И такая искренняя любовь, что у меня захватывает дух и начинает щипать глаза.

— Еще... — просит Бездушный. — Хотя бы глоток...

— Воды нет... — выдыхаю я. — Совсем... Это — роса. С моего камзола...

Взгляд тускнеет. Губы сжимаются. А между бровей снова появляется глубокая вертикальная складка.

— В балке... ошую... родник...

— Там волки...

— Ясно... — одними губами произносит он и затихает.

Ненадолго. Минут на десять. Потом осторожно перекатывается на правый бок и пытается встать.

Превращаюсь в слух: при таком количестве незаживших ран он должен стонать от боли. Или, хотя бы, скрипеть зубами!

Ан нет — молча становится на колени, встает, поправляет чекан и шагает в угол. К здоровенному сундуку, окованному железными полосами.

'Поднимет крышку — начнут кровоточить раны...' — мысленно вздыхаю я, вскакиваю на ноги и успеваю помочь до того, как он до нее дотягивается.

— Спасибо... — шепчет Кром. С самой настоящей благодарностью! И не к какой-то там Ларке, а ко мне!!!

'В них нет Света?' — ошалело спрашиваю себя я. — 'А это что?!'

Он нагибается... Медленно-медленно... Достает из сундука гнутый котелок, выпрямляется и, пошатнувшись, поворачивается к двери...

— Ты куда? — спрашиваю его я.

— За водой...

И улыбается.

Неуверенно.

Так, как будто не делал этого с самого детства...

Глава 19. Кром Меченый.

Второй день первой десятины третьего лиственя.

...Три из четырех переметных сумок, позаимствованных мною у вассалов графа Варлана взамен наших, сгоревших вместе с постоялым двором, оказались разодраны, а их содержимое — разбросано по поляне. Впрочем, большая часть их несъедобного содержимого не пострадала. Да и съедобного — тоже: волки не позарились ни на сверток с вареной репой, ни на десяток головок чеснока, ни на полотняные мешочки с крупами и зерном. А так же не тронули склянки с целебными мазями, связки арбалетных болтов и инструменты для ремонта сбруи. Зато вымазали в крови почти всю сменную одежду, погрызли кожаные фляги с водой и вином, и сожрали все вяленое мясо, овечий сыр и вареные яйца.

Поэтому к охотничьему домику я возвращался с добычей: в полотняном мешке, найденном мною в одной из сумок, находились крупы, остатки овощей, пять когда-то чистых нижних рубах, трое штанов, четыре десятка арбалетных болтов. И кое-какая мелочь вроде свертка с мыльным корнем, двух баночек целебной мази и кусков ткани, используемой для перевязки ран. А у меня на поясе висел трофейный арбалет — неплохое средство для выживания. Особенно для тех, кто не в состоянии нормально передвигаться. И может пользоваться только одной рукой...

...Увидев меня выходящим из леса, баронесса д'Атерн, выглядывавшая в щелку между неплотно прикрытой дверью и косяком, мгновенно распахнула ее настежь и настороженно спросила:

— Стая ушла?

Я молча кивнул: ушла. Скорее всего, на охоту.

— Точно? Я их слышала! Совсем недавно!!!

Кивнул еще раз.

Она густо покраснела, опустила взгляд и еле слышно прошептала:

— А ты не сводишь меня к роднику? Мне надо... Очень...

Я пожал плечами и мысленно обозвал себя придурком — только что затянувшаяся рана на плече полыхнула пламенем, а порез на спине неприятно защипал.

Гримасу, возникшую на моем лице, баронесса приняла за отказ. И помрачнела. Пришлось говорить:

— Свожу...

— Спасибо... — с благодарностью выдохнула она.

Эмоции, вложенные в это коротенькое слово, шарахнули меня, словно кувалдой — на моей памяти ни один дворянин никогда не благодарил простолюдина! А об искренности по отношению к нам, наверное, и не слышали. Поэтому я сначала удивленно приподнял бровь, а уже потом склонил голову. Ну, вместо 'пожалуйста'.

Увы, увидев мое удивление и движение брови, ее милость потемнела взглядом и ушла в себя. А движение головы уже не увидела...

...Ввалившись в дом, я положил на стол мешок с добычей, снял с пояса арбалет и прислушался к своим ощущениям: сил, чтобы дойти до балки и вернуться обратно, почти не было. Да и желания — тоже.

'Надо...' — угрюмо подумал я, высыпал из мешка заляпанные кровью рубахи, перевязочный материал, мыльный корень, взял их левой рукой, вцепился в посох и повернулся к двери:

— Пошли?

Увидев окровавленные тряпки, леди Мэйнария отшатнулась и побледнела.

Пришлось ее успокаивать:

— Волки порвали переметные сумки...

— Наши?

— Наши сгорели. Эти я снял с коней оранжевых...

— А арнотта в них не было? — спросила она и покраснела еще гуще.

Я отрицательно помотал головой.

Баронесса сокрушенно вздохнула, подхватила давно опустевший котелок и вышла наружу...

...Последние шаги до родника я прошел на одной силе воли — тело, еще не восстановившееся после многократного использования Благословения Двуликого, настоятельно требовало отдыха. Поэтому не понял, почему на лице леди Мэйнарии появилось затравленное выражение, а в глазах потухли появившиеся было огоньки.

— Это что, и есть родник? — мрачно спросила она, глядя на тоненькую струйку воды, вытекающую из крошечной лужицы, прячущейся между корней кряжистого дуба.

Я кивнул.

— А ничего побольше и пополноводнее тут нет?

Я развел руками. Вернее, только правой:

— Далеко. Не дойду...

Баронесса закусила губу, тряхнула спутанной гривой и вытаращила глаза. Видимо, чтобы удержать наворачивающиеся слезы. Потом сглотнула, опустила взгляд и попросила:

— Ты... не отвернешься? Мне... мне надо ополоснуться...

Я снова кивнул, доковылял до ближайшего дерева, прислонился к стволу — так, чтобы леди Мэйнария оказалась у меня за спиной. И уставился на массивный корень, торчащий из земли в локте от моих ног.

'Сяду — засну...' — угрюмо подумал я. Потом подумал и добавил: — 'А если не сяду — засну стоя. А потом упаду...'

Сел. Вытащил из ножен кинжал и принялся колоть себя в бедро. Прямо через штанину.

Помогало, но недолго — через некоторое время сознание затянуло мутной пеленой, а перед внутренним взором замелькали картинки из далекого прошлого...

...С высоченного ореха, растущего рядом с городским домом Тьюваров, видно не очень много — вращающееся бревно с лапами-отростками, вокруг которого постоянно скачет кто-нибудь из вассалов графа Виллефорда, часть площадки для поединков один на один и пара вкопанных в землю досок с намотанными на них пеньковыми веревками.

Оказывается, на этих досках отрабатываются удары кулаком, локтями и ногами.

Граф Ареник появляется в поле моего зрения довольно часто — большую часть времени, проводимого им дома, он находится тут. Оттачивает какие-то безумные движения с мечом и щитом, мечом и кинжалом и двумя ножами, сражается с одним, двумя и тремя противниками одновременно, стреляет из арбалета, бросает в цель метательные клинки и зачем-то тягает тяжеленные камни.

Каждое его движение исполнено скорости и мощи. Еще бы — к его услугам лучшие учителя мечевого боя во всем Вейнаре. И не последние несколько лиственей, а с самого детства. Поэтому побеждает он почти всегда. И практически всех.

Смотреть, как он вскидывает руки после очередной победы, невыносимо. Потому что в эти мгновения я представляю на месте побежденных себя. Или Ларку. Или маму.

Я до крови искусываю губы, захлебываюсь злыми слезами, но не отвожу взгляда от ненавистного лица убийцы. И, не переставая, думаю о мести.

Правда, думы эти сродни отчаянию. Ведь граф Ареник — воин. По рассказам наших соседей — лучший в графстве. Он готов к бою всегда — когда скачет по улице в сопровождении до зубов вооруженной свиты, когда ест в городских тавернах и даже когда спит.

Говорят, что он снимает с себя кольчугу только перед сном. А меч кладет не на специальную подставку, а у изголовья. И по утрам хватается за его рукоять еще до того, как просыпается.

'Ну и пусть...' — раз за разом мысленно повторяю себе я. И прикасаюсь пальцами к полузажившему ожогу на щеке. — 'Я его все равно убью...'

...За спиной раздался плеск и приглушенное ойканье. Я тут же вынырнул из забытья, прислушался к доносящимся до меня звукам и горько усмехнулся: ее милость мылась. В ледяной воде. Небось, в первый раз в жизни. А моя Ларка делала это каждый день. И не ойкала.

Лицо сестры тут же возникло перед глазами и я вдруг почувствовал, что схожу с ума — она оказалась похожа на баронессу д'Атерн как две капли воды!

Зажмурился. Потряс головой. Попробовал представить ее еще раз... и понял, что Эллария, которая все эти годы снилась мне чуть ли не каждую ночь, изменилась!

В первое мгновение у меня оборвалось сердце. А потом... потом я понял, что так даже лучше. Ибо время, минувшее со дня гибели моей сестры, не пощадило ни сны, ни воспоминания — последние несколько лиственей я видел сестру нечетко, как в тумане. И с каждым годом этот туман становился все плотнее и плотнее...

...Эллария, стоящая у плетня, краснеет, прижимает руку к синяку под правым глазом и грустно вздыхает:

— Смирения тебе, дядя Данор!

— Смирения и тебе, доча... — доносится с улицы. — Что это у тебя с лицом?

— Да так... — мрачно шепчет она и закусывает губу.

Я в три прыжка оказываюсь рядом с сестричкой, прижимаюсь к щели между прутьев и выглядываю наружу.

В паре шагов от нас стоит одноногий калека, живущий в покосившейся избе у самой околицы.

Стоит и криво ухмыляется.

Я вспыхиваю, выхватываю из рваного постола свое самое большое сокровище — обломок засапожника — сжимаю его в потеющей ладошке и грозно рычу:

— Хватит лыбиться, слышь, ты! Тут нет ничего смешного!!!

— Зря ты так... — шепчет Ларка, ласково проводит рукой по моим волосам. — Это ведь не он...

А потом... извиняется! Перед этим самым Данором:

— Не держи зла, сосед! Брат просто пытается понять, кто меня обидел. И рычит на всех... Еще с вечера...

— Правильно делает... — неожиданно для меня басит калека. — Настоящий мужчина! Понимает, что свою семью надо защищать до последнего вздоха... и даже после него...

Непонимающе смотрю на сестру... и неожиданно для себя оказываюсь в избе у Данора. Повзрослевшим на три лиственя, сидящим за столом и мрачно пожирающим взглядом угрюмо молчащего хозяина дома:

— Ты — воин. Научи меня сражаться!

Старик кривится в жуткой гримасе:

— Я не воин. Я БЫЛ им. Очень давно. И... всего полтора года, пока не потерял ногу...

— Ты держал в руке меч! Ты умеешь убивать! Ты...

— Меч? — восклицает калека, смотрит на меня, как на юродивого, а потом отрицательно мотает головой: — Меч стоит безумных денег. И по карману только белым. Да и не только по карману — черный, пойманный с мечом в руке, отправляется на плаху. Поэтому я его не держал. Ни разу...

— Ладно, пусть не меч, а копье, кистень, нож! Ты умеешь главное — убивать! Научи!!!

— И убивать я НЕ УМЕЮ... — вздыхает Данор. — Хотя и приходилось...

— Не умеешь? — ошалело переспрашиваю я. Не понимая, как это слово сочетается с 'приходилось'.

— Нет. Убивать, отмахиваясь или тыкая, куда попало, и УМЕТЬ — это не одно и то же. Я воевал в ополчении. Тех, кто в него попадает, НЕ УЧАТ. Им просто показывают. Очень немногое: как держать строй, как прикрываться щитом, как колоть копьем. Поэтому все, что я когда-то делал, было подсмотрено. В бою, во время тренировок наемных солдат, в тренировочных поединках дворян... — Данор вытаскивает из-под стола культю и тыкает в нее пальцем: — Как видишь, ногу мне это не спасти не смогло...

Я сглатываю комок и угрюмо хмурю брови:

— Тогда хотя бы подскажи, кто может научить меня сражаться по-настоящему?

Старик смотрит мне в глаза. Долго. Целую вечность. Потом убирает культю под стол, наваливается грудью на столешницу и еле слышно выдыхает:

— Ты — черный. Значит, никто...

Вскакиваю на ноги, сжимаю кулаки и презрительно цежу:

— А Ларка тебя уважала! Э-э-эх, ты...

Калека дергается, как от удара. Потом прищуривается и цедит в ответ:

— На что ты готов, чтобы отомстить?

Усмехаюсь:

— Да на все!!!

— Тогда садись и слушай...

Колеблюсь. Потом все-таки падаю на лавку и превращаюсь в слух.

— Граф Ареник — воин, каких еще поискать. Он силен, умен и... крайне любит жизнь. Поэтому вне своего замка передвигается со свитой из нескольких очень хороших рубак...

— Знаю. Видел...

— Тогда ты должен был понять, что убить его с наскока у тебя не получится...

— Понял. Потому и пришел...

— Значит, тебе нужна умение, скорость, сила и, наверное, выносливость. Так?

Оспаривать очевидное — глупо. Поэтому я просто киваю.

— Все это появится у тебя лиственям к пятнадцати в ЛУЧШЕМ СЛУЧАЕ. Значит, до этого момента о мести придется забыть. И делать все, чтобы к моменту, когда о ней можно будет вспомнить, ты оказался как можно более подготовленным...

Резон в его словах был. Поэтому я снова кивнул.

— А до пятнадцати ты должен как-то выжить. Впрочем, к этому я вернусь чуть позже. Пока давай подумаем, где и чему ты можешь научиться. Согласен?

— В ополчении... — буркнул я.

— В ополчении не учат! Ничему! Кроме того, в войнах оно используется, как затычка для каждой бочки. Поэтому солдаты мрут, как мухи. И большая часть этих 'мух' — новобранцы. Короче говоря, идти в солдаты — это смерть... Или увечье...

Он — замолкает, переводит дух и зачем-то смотрит в окно.

Жду. Молча. Пока он соберется с мыслями и продолжит.

Поворачивается. Откидывается на стену и скрещивает руки на груди:

— Мне кажется, что единственная возможность чему-то научиться — это попасть в охрану купеческих обозов: воины там умелые, знают, с какой стороны браться за оружие и, главное, всегда готовы научить. Конечно же, не всех, а только того, кто бьется с ними рука об руку...

Обозы я видел раза два. Издалека. И даже не представлял, что у них есть охрана. Поэтому подаюсь вперед и таращу глаза, чтобы не пропустить ни слова.

— Попасть в гильдию охранников почти нереально — они не берут людей со стороны. Тем более — детей...

'Не берут?' — повторяю я про себя, а потом вспоминаю сказанное им 'почти'. И вопросительно смотрю на Данора.

— Но если ты вырастешь ОЧЕНЬ сильным, то у тебя будет шанс...

Смотрю на свои тоненькие ручки и вздыхаю — сильным меня не назовешь. Даже из жалости...

Старик замечает мой взгляд и усмехается:

— Это — дело поправимое. Если, конечно, тебе хватит упрямства.

— Хватит...

— Тогда поговори с Браззом — может, он возьмет тебя в подмастерья? ...— Кро-о-ом?

Я вернулся из прошлого и уставился на стоящую передо мной баронессу.

Мокрые волосы, обрамляющие бледное лицо, синие, трясущиеся губы, мурашки на тоненькой шейке, красные, опухшие пальцы — за время моего забытья ее милость промерзла насквозь. И теперь прилагала все усилия, чтобы не дрожать и не стучать зубами.

— Я — все... — буркнула она и поежилась.

Я посмотрел на ком окровавленного тряпья, которое требовалось постирать, мысленно пообещал, что сделаю это как-нибудь потом, подтянул к себе посох, кое-как встал и поплелся вверх по склону. Стараясь переставлять ноги как можно быстрее, чтобы баронесса могла согреться на ходу. И надеясь, что в конце этого пути я смогу прилечь и не бередить свои раны хотя бы полчаса.

Увы, мои надежды не оправдались — ввалившись в дом, леди Мэйнария затравленно посмотрела на нетопленную печь, забралась на свое ложе, подтянула к себе ноги и обхватила их руками. Потом закрыла глаза и уткнулась лбом в колени.

Я посмотрел, как ее трясет, и... снова вышел из дома. На этот раз — за сушняком...

Глава 20. Баронесса Мэйнария д'Атерн.

Второй день второй десятины третьего лиственя.

...Мохнатая еловая лапа, отливающая серебром, еле заметно качнулась, замерла и... брызнула иглами, пропуская сквозь себя рвущуюся из темноты Смерть. Короткий свист, хруст разрываемых колец — и граненый наконечник арбалетного болта, пробив кольчужный койф , впился в шею моего отца.

— Папа-а-а!!! — срывая горло, закричала я, рванулась к телу, медленно клонящемуся на бок, открыла глаза и наткнулась на взгляд Бездушного. Полный сочувствия и понимания!

Зажмурилась. Уткнулась лицом в насквозь мокрый полотняный мешок с чистыми рубахами, служащий мне подушкой, и попыталась вырваться из липких объятий ночного кошмара.

Сон, повторяющийся чуть ли не каждую ночь, не уходил — перед моим внутренним взором возникали то болты, вылетающие из-за деревьев, то искаженные ненавистью лица оранжевых, то тело отца, лежащее в луже собственной крови.

Картины были такими яркими и четкими, что я не выдержала и застонала.

— Выпейте воды — полегчает... — раздалось над самым ухом.

Я открыла глаза, заставила себя сесть, вытерла рукавом заплаканное лицо, вцепилась в протянутый мне котелок и... застыла: во взгляде Меченого действительно было сочувствие!

'Этого не может быть...' — отстраненно подумала я. — 'Слуги Бога-Отступника не способны на такие чувства!'

Память тут же напомнила мне фразу, которую так любил повторять брат Димитрий:

'Как бы вы ни старались, Бездушные никогда не почувствуют ни нежности, ни уважения, ни любви, ни сострадания. Они ненавидят даже своих родных — мать, которая подарила им жизнь. Отца, чья кровь струится в их жилах. Детей, которых они породили. И эта ненависть выжигает их изнутри. Не ищите в них Света. Ибо его в них нет...'

'Нет сострадания?' — мысленно повторила я, уставилась на котелок в своих руках и зябко повела плечами.

— Замерзли? — участливо поинтересовался Меченый. И, не дожидаясь моего ответа, направился к остывшей печи!

Аккуратно сложил тоненькие веточки домиком, обложил их деревяшками покрупнее, пару раз ударил кремнем по кресалу, раздул пламя из малюсенькой искорки, вспыхнувшей на труте, и повернулся ко мне:

— Сейчас согреетесь...

'Они испытывают только половину чувств, доступных обычному человеку. И эта половина — темная...' — вспомнила я и мысленно фыркнула: — этот Бездушный испытывал и светлые. Уж кто-то, а я в этом уже убедилась.

Поэтому я отложила в сторону котелок и поблагодарила Крома за заботу:

— Спасибо!

Создание, которое должно было жить одной Тьмой и радоваться только отрицательным эмоциям, среагировало на это слово, как самый обычный человек: кивнуло, пожало плечами и... улыбнулось!

Нет, губы Крома не расплылись в разные стороны, в уголках глаз не появились лучики морщинок — просто во взгляде на миг промелькнуло что-то теплое.

В этот момент я окончательно поверила в то, что Кром живет не только Тьмой. И что в нем все-таки есть Свет.

'Свет — в слуге Бога-Отступника, который почти заслужил Темное Посмертие?' — сама себя спросила я и посмотрела на его посох, стоящий рядом с дверью.

Бесчисленное множество зарубок — человеческих жизней, выпитых Меченым — никуда не делось. Они покрывали почти весь Путь, оставляя чистым лишь небольшой участок. Длиной чуть больше моего указательного пальца.

'Ну да, до Темного Посмертия ему осталось выпить каких-то полтора-два десятка душ...' — подумала я. И замерла: последняя зарубка на Пути была той самой. Вырезанной Кромом после убийства брата Димитрия и его спутников. А ведь он убивал и после этого!

Я мысленно представила себе тех, кто умер от руки Крома на улицах Меллора и на постоялом дворе в Сосновке, и задумчиво закусила губу: большинство этих людей были взрослыми, полными сил мужчинами, а способ их убийства мало чем отличался от того, которым Кром отправил в Бездну Небытия нашего духовника. Значит, на посохе должно было появиться как минимум с десяток новых зарубок!

Должно было. Но не появились...

— Разгорелся... — отрывисто бросил Кром, пододвинул к печи грубо сколоченный табурет и шлепнул по нему широченной ладонью.

Я ненадолго отвлеклась от своих мыслей, перебралась поближе к огню и обратила внимание еще на одну странность: по утверждениям брата Димитрия Бездушные могли связно говорить только на второй день после появления на их посохе новой зарубки. То есть тогда, когда затихала боль, которую они получили взамен отданной Двуликому души.

Последнюю жизнь Меченый забрал дней двенадцать тому назад. Следовательно, сейчас должен был корчиться от безумной боли и искать жертву...

'Зачем кого-то искать, если у него есть я?' — мелькнуло в голове. — 'Он должен был исчертить пол перевернутыми рунами и терзать меня от заката и до рассвета. Однако рун на полу не было и нет. Я — жива и здорова. А он — говорит. Пусть односложно и крайне редко — но связно и более чем понятно...'

'Может, он убил кого-то еще?' — подумала я и мысленно усмехнулась: за последние четыре дня Кром выходил из домика только чтобы осмотреть расставленные им силки, за водой и по нужде. И при этом ни разу не отсутствовал больше часа. Опять же, за эти дни на его посохе не появилось ни одной новой зарубки...

— Схожу, гляну силки... — словно услышав мои мысли, негромко буркнул Меченый. — Закройтесь...

Я кивнула, с трудом оторвала взгляд от огоньков пламени, пляшущих в алом зеве печи. И уткнулась взглядом в широченную спину Бездушного, отодвигающего в сторону засов.

Скрипнула, а потом хлопнула дверь, и в домике стало тихо.

Мне тут же стало не по себе. Хотя, по логике, бояться я должна была не пребывания в одиночестве, а слугу Бездушного. И того, что он планирует сделать со мной...

— Может, я действительно нужна ему, как проводник? — сказала я. Вслух. Чтобы разогнать сгустившуюся вокруг меня тишину. Потом подумала и криво усмехнулась: — Да ну, это бред: ведь если раньше он мог надеяться, что я помогу ему забрать души Рендаллов, то теперь, после захвата их замка вассалами графа Варлана, моя ценность для него стала равна одной-единственной душе...

'И слабостями моими он тоже не пользуется. Хотя должен...' — хмыкнула я. А потом вдруг сообразила, что уже больше десятины живу в одной комнате с мужчиной! Который, судя по рассказам Аматы и других служанок, просто не может не видеть во мне женщину!!!

'Все они одинаковы!' — в один голос твердили мои великовозрастные подруги. — 'Пока вокруг люди или ты держишь их на расстоянии — мужчины учтивы, обаятельны, галантны. И готовы лечь костьми за право припасть губами к тыльной стороне твоей ладони. Зато, как только ты остаешься с ними наедине, или, не дай Вседержитель, позволяешь им заметить свой интерес, в них невесть откуда просыпается Двуликий: они начинают относиться тебе, как к своей собственности и делают, что хотят. В упор не замечая ни твоего нежелания, ни страха, ни боли...'

Я попыталась вспомнить хоть один взгляд Крома, подобный тем, которыми меня пожирали барон Олмар и воины из его свиты, и не смогла: Меченый вел себя... безупречно. Как ни странно звучало это слово применительно к слуге Бога-Отступника.

— Хорошо. Пусть он — не такой, как все... — буркнула я, снова села на табурет и, обхватив себя за плечи, уставилась в огонь. — Но ведь зачем-то я ему нужна?

...Меченый вернулся часа через полтора. Мрачный, как грозовая туча. И, не успев войти в дом, принялся раздраженно стягивать с себя нагрудник.

В первое мгновение я до смерти испугалась, почему-то решив, что он раздевается для того, чтобы меня изнасиловать. И, заскочив на свое ложе, вжалась спиной в стену.

Реакция Крома на этот прыжок оказалась, мягко выражаясь, странной: он посмотрел на меня, как на юродивую, вытащил из мешка сверток с чистой тканью и лечебными мазями и демонстративно положил его на край стола.

Я почувствовала себя дурой. Поэтому виновато пробормотала:

— Рана кровит?

Меченый отрицательно помотал головой:

— Нет. Силки опять пустые. Есть нечего. Пойду на охоту...

У меня забурчало в животе, а рот наполнился слюной. С трудом отогнав от себя мысли о том, что последний раз мы ели два дня назад, я вопросительно приподняла бровь:

— Сейчас?

— Вечером...

— Вечером? — переспросила я: отец и его свита выезжали на охоту за час-два до рассвета. Всегда. А в середине дня, в крайнем случае, к вечеру уже возвращались обратно, увешанные трофеями...

Кром кивнул. Потом подумал и все-таки объяснил:

— Недалеко — зерновое поле... И кормушки... Хочу полежать в засаде...

Дальше можно было не объяснять: то, что олени, косули и кабаны приходят пастись на закате, я слышала не раз. Поэтому кивнула. И сразу же нахмурилась — если охота на косулю была делом неопасным, то идти на кабана в одиночку, да еще в таком состоянии, в каком пребывал Кром, было рискованно.

Видимо, мой взгляд был достаточно красноречив, так как Меченый пожал плечами и буркнул:

— Там — вышка...

Я облегченно перевела дух: с вышки можно было стрелять без опаски даже по целому стаду кабанов. Как раненым, так и будучи при смерти...

Увидев, что я успокоилась, Кром стянул с себя нижнюю рубашку и, оставшись в одних штанах, принялся осматривать почти затянувшуюся рану на плече.

Я некоторое время смотрела на точные движения его пальцев, свидетельствующие о большом опыте врачевания последствий использования колющих и режущих предметов, а потом вдруг увидела фигуру Бездушного целиком. И захлопала глазами: Меченый выглядел намного здоровее Барриса Подковы, который, по словам Тео, был самым сильным мужчиной во всем лене!

'С такими ручищами, как у него, можно сбивать на землю всадников вместе с их конями. И убивать быков одним подзатыльником...' — завистливо шептал мой старший брат. А потом напрягал мышцы груди и спины, чтобы выглядеть хоть чуточку похожим на кузнеца...

При мыслях о Теобальде у меня на глаза навернулись слезы. Я мысленно помянула недобрым словом всю династию Латирданов, начиная с его высочества принца Картарена, сгинувшего в далеком Алате, и заканчивая Неддаром Вейнарским Львом, решившим за него отомстить. Потом пожелала графу Иору Варлану, воспользовавшемуся отсутствием большей части армии и напавшему на своего сюзерена, скорой встречи с Темной половиной Двуликого. А в самом конце мысленного монолога воззвала и к самому Богу-Отступнику:

'Неужели тебе мало тех душ, которые ты уже получил? Может, хватит?!'

Словно в ответ на мою мольбу Кром прикоснулся пальцем к шраму на своем лице и ушел в себя. Судя по выражению глаз и плотно сжатым губам — в ту самую Тьму, которая занимала место его души.

Намек был более чем понятен. Поэтому я закусила губу и непонимающе посмотрела в потолок:

'Это что, месть? А за что?!'

Глава 21. Король Неддар третий, Латирдан.

Второй день второй десятины третьего лиственя.

— Его величество король Неддар третий, Латирдан, герцог Влашский, маркиз...

— Хватит!!! — раздраженно рыкнул Неддар, отодвинул в сторону опешившего церемониймейстера, вломился в Малый Зал Совета и угрюмо оглядел ожидающих его появления дворян.

Увидев выражение его лица, добрая половина приглашенных побледнела.

Мысленно порадовавшись такой реакции, Вейнарский Лев прошел к трону, сел, положил руки на подлокотники и соизволил поздороваться:

— Доброе утро, господа...

— Смирения, ваше величество... — хором ответила большая часть. И начала складываться в церемонных поклонах.

Услышав ненавистное слово, Неддар скрипнул зубами, покосился на статую Вседержителя, все еще стоящую в зале, и... промолчал: вопрос с верой в Бога-Отца надо было решать тихой сапой. А не в лоб.

Вага, по своему обыкновению стоящий ошую от трона, негромко кашлянул. Подсказывая, что пауза слишком затянулась.

Монарх повернулся к писцу и еле заметно кивнул. Тот тут же сорвался с места и с поклоном положил на стол несколько десятков свитков.

Неддар наскоро проглядел несколько штук, нашел нужный и уставился на стоящего напротив д'Ожа.

— Барон Комес?

— Да, ваше величество! — отозвался Упрямец.

— 'Не словом, но делом!' — гласит девиз вашего рода. И это — не только слова: ваше мужество, самоотверженность и верность вассальному долгу воистину достойны восхищения. Я искренне счастлив сознавать, что могу опереться на ваше плечо в самую тяжелую годину...

— Спасибо, сир! — пророкотал польщенный барон. — Мой меч всегда к вашим услугам!

Неддар склонил голову, демонстрируя свое уважение, а потом продолжил:

— Вы — тверды, как алмаз. Значит, должны служить одним из краеугольных камней династии Латирданов...

В глазах Упрямца мелькнуло удивление: краеугольными камнями династии обычно называли членов Внутреннего Круга. То есть первого министра, королевского казначея, начальника Тайной службы и камерария. А все эти должности были заняты...

— Я не оговорился! — заметив его реакцию, усмехнулся Неддар. Потом свернул свиток и легонько пододвинул его по направлению к барону: — Граф Комес д'Оллиер, барон д'Ож, я назначаю вас своим камерарием и жалую вас правом сидеть в моем присутствии...

По залу прокатился тихий шепоток. А бывший владелец лена д'Оллиер, стоявший за широченной спиной графа Ильвидара Энейра, смертельно побледнел. И не зря — на время забыв про новоиспеченного начальника Тайной службы, Неддар уставился в глаза королевского казначея:

— Га-а-арт? Ты считаешь мое решение несправедливым?

Вельможа судорожно сглотнул, вытер лоб кружевным платком и... икнул.

— Потерял дар речи... — презрительно бросил Генор д'Молт.

— Это не самая большая его потеря... — не отрывая взгляда от взмокшего от страха придворного, отчеканил король. — Ибо завтра он лишится еще и головы...

Гарт побледнел еще сильнее, а потом рухнул на колени:

— Смилуйтесь, ваше величество! Я...

— Ты — вор! — перебил его Неддар. — Мои воины только что вернули на место семь сундуков золота, которые ты вывез из дворца в день смерти моего отца...

Казначей всхлипнул, прижался лбом к полу и... попытался оправдаться:

— Ваше величество, я пытался спасти казну от разграбления!

— И поэтому взял только семь, а не всё, что могло поместиться в твою карету? — криво усмехнулся король, а потом перевел взгляд на сотника Арзая: — Займись им...

Хейсар не медлил ни мгновения — услышав приказ, он повернулся к стражникам и коротко мотнул головой:

— Убрать...

...Пока поскуливающего экс-казначея выволакивали в коридор, монарх бесстрастно изучал свитки. А когда закрывшаяся дверь заглушила мольбы о прощении, уставился на барона Генора:

— Барон? Вы выехали на помощь своему сюзерену сразу же, как получили его письмо. Не колеблясь, не раздумывая и не пытаясь оценить свои шансы на победу. Вы загнали лошадей, но добрались до стен Аверона меньше, чем за двое суток. И не бросились на приступ только потому, что узнали о смерти законного короля и о моем приближении...

Генор помрачнел:

— Ваше величество, я...

— Вам не в чем оправдываться, барон! Мои люди расспросили ваших вассалов, и я ЗНАЮ, что, когда и как вы делали...

Владелец лена д'Молт слегка расслабил напряженные плечи, но взгляда так и не поднял.

— Барон! Верность долгу — это хорошо. Но она должна идти рука об руку с умением думать! К тому моменту, как вы подошли к Аверону, мой отец был уже мертв. Значит, штурм в одиночку ослабил бы мою армию. И даже мог поставить ее на грань уничтожения...

— Я тоже так подумал, сир... — глухо буркнул барон.

— И правильно сделали! — улыбнулся Неддар. — Поэтому я дарю вам лен Эркун, жалую титул графа и назначаю королевским казначеем...

...Одаривая тех, кто не забыл о вассальном долге, король изредка посматривал на графа Грасса и мысленно благодарил его за неимоверную работоспособность — за три дня, которые прошли с момента его возвращения в Аверон, тысячник не прилег ни на минуту. И умудрился собрать и обработать море информации о тех, кто хоть как-то проявил себя во время попытки дворцового переворота.

В первом списке значились имена полутора десятков глав дворянских родов и человек пятнадцати безземельных дворян, не забывших о вассальном долге и выступивших на помощь династии Латирданов еще до появления слухов о возвращении принца. Во втором — имена двадцати трех клятвопреступников и четырнадцати равнодушных. То есть тех, кто решил вознестись к вершинам власти вслед за убийцей своего сюзерена или ждал результата переворота, чтобы впоследствии присоединиться к победителю.

Последних Неддар ненавидел больше всего. Ибо считал, что нерешительность — сродни трусости. Поэтому без тени сомнения одаривал своих сторонников их титулами, ленами, городскими домами и другим имуществом.

Естественно, были и исключения — скажем, лен Саммери остался за своим хозяином. Так как барон Одего, прикованный к постели уже восьмой год, не мог прибыть в Аверон при всем желании.

Кстати, граф Грасс считал приблизительно так же — рядом с этим именем стояла пометка: 'Взял под охрану королевские склады в Трише. Вовремя...'

...Естественно, каждое назначение, дар или привилегия были продуманы тщательнейшим образом: скажем, мелкопоместные дворяне, волею своего сюзерена вознесенные к подножию трона, должны были превратиться в самых верных последователей Латирданов. Готовых на все и вся, лишь бы сохранить и упрочить свое положение. Тем, кто сохранил титулы и лен, давалась возможность доказать, что их нерешительность явилась следствием недостатка информации или еще каких-нибудь объективных причин. Ну, а от жертв 'королевской несправедливости' ждали реакции. Любой. Чтобы уточнить их роли в подавленном мятеже и найти пока еще не отловленных сторонников покойного графа Варлана.

Впрочем, в том, что 'униженные и оскорбленные' решатся на какое-либо действие, Неддар сильно сомневался: большая часть тех, кто по складу характера мог бы возглавить новый заговор, уже находилась в пыточных подвалах или дожидалась очереди на плаху. А их возможные последователи, оставшиеся на свободе, были готовы на все, лишь бы сохранить жизнь, поэтому радостно поддерживали любое волеизъявление монарха. И улыбались даже тогда, когда узнали имя нового хозяина графства Ромм .

А вот сам новоиспеченный граф, получивший в нагрузку еще и должность начальника Тайной службы королевства, ошалело хлопал глазами. И непонимающе переводил взгляд с Неддара на графа Рендалла и обратно.

Пришлось приводить его в себя. Так, как это делали в Шаргайле.

Увернувшись от метательного ножа, брошенного сюзереном, Белая Смерть ухмыльнулся и ударил себя кулаком в грудь:

— Благодарю вас за оказанное мне доверие, ашер...

Сочетание хейсарского 'ашер' с велеречивой благодарностью и обращению на 'вы' в устах Арзая звучало настолько непривычно, что король приподнял бровь... и расхохотался. Сообразив, что таким образом сотник мстит ему за свое назначение:

— Только не говори, что не справишься...

Белая Смерть по-простецки почесал затылок и вздохнул:

— Справлюсь, ашер...

— Нисколько в этом не сомневался... — улыбнулся Неддар. Потом взял со стола два оставшихся свитка и протянул их Ваге: — А это тебе, брат! Патент на графский титул и баронство д'Атерн. Не смотри, что твой лен расположен довольно далеко от Аверона — он велик и приносит очень неплохой доход...

— Я... — начал было Вага, но, увидев взгляд своего побратима, тут же заткнулся.

— Знаю... — совершенно серьезно сказал монарх. — Однако, как говорили твои предки, 'воздавай за кровь вдвое, а за добро — вчетверо. Иначе приумножишь число врагов и потеряешь друзей...'

Дослушав изречение до конца, Вага еле слышно вздохнул:

— Ты настоящий хейсар, ашер...

В глазах дворян, стоящих поблизости, мелькнуло неудовольствие: горец называл их сюзерена на 'ты'!

Пришлось принимать меры:

— Граф Вага д'Атерн! Я жалую вас правом обращаться ко мне по имени и называть меня на 'ты'...

По залу прокатился восхищенный шепоток: за всю историю существования королевства такой привилегии удостаивался лишь один человек — побратим основателя династии Латирданов, граф Марек д'Ож. Получивший прозвище Щит за умение неизменно оказываться между своим сюзереном и теми, кто пытался лишить его жизни...

Увидев реакцию дворян на вроде бы ничего не меняющую фразу, Вага недоуменно посмотрел на графа Рендалла, наткнулся на его бешеный взгляд и сообразил, что его сюзерен только что сказал что-то очень важное. И приложил кулак к груди:

— Благодарю тебя, ашер!

Неддар царственно кивнул, потом мысленно пообещал себе заняться воспитанием хейсаров и обвел присутствующих тяжелым взглядом:

— На этом — все! Все, кто не входит во Внутренний Круг, могут быть свободны...

...Дождавшись, пока из Малого зала выйдет последний придворный, Неддар предложил оставшимся садиться.

Первым его приказ выполнил граф Грасс. Следом за ним уселся новоиспеченный казначей, а потом и камерарий. А начальник Тайной службы, по своему обыкновению, остался стоять.

Сняв с головы до смерти надоевший символ королевской власти, Неддар аккуратно положил его на столешницу и вопросительно уставился на новоиспеченного Первого Министра.

Рендалл тут же понял намек. И, пожевав ус, мрачно заявил:

— Я тут подумал, сир, и пришел к выводу, что войну с Алатом надо заканчивать! И чем быстрее — тем лучше...

Король вспыхнул, с хрустом сжал кулаки, потом вспомнил, что граф Грасс никогда и ничего не делает просто так, и... заставил себя успокоиться:

— Почему?

— Самая боеспособная часть нашей армии вернулась в Аверон, сир! И тот, кто ею командовал — тоже. Та часть, что осталась в Карсе, способна его защитить. Но не более. В общем, захватить весь Алат, управляя солдатами посредством почтовых голубей, мы не сможем. Ну, и разве это можно будет считать местью?

Неддар скрипнул зубами.

— Кроме того, прослышав о смерти вашего отца и вашем возвращении в Аверон, Боров воспрянул духом и в данный момент заканчивает сбор ополчения... — угрюмо буркнул тысячник. — Через декаду-полторы он двинет армию на Карс, и мы завязнем в войне ой как надолго...

— А затяжная война — это довольно большие расходы... — подал голос граф Комес. — Чтобы война стала выгодной, она должна быть быстрой и победоносной...

— Мы взяли Карс... — напомнил Латирдан. — За одну ночь...

— Взяли... — согласился граф Грасс. — Однако Карс — это еще не весь Алат. И надеяться на то, что нам удастся так же быстро захватить и остальные города, не стоит: не забывайте, сир, что там теперь только половина армии!

Неддар закусил губу и... кивнул:

— Вы... правы. Однако оставить Кортарена неотомщенным я не могу...

Тысячник пожал плечами:

— И не надо, сир: вы просто отложите месть. На некоторое время...

— А кровь за кровь возьмешь тогда, когда тут станет спокойно... — поддакнул ему Вага.

— Раз такое дело, сир, то почему бы нам не потребовать у ал'Арради контрибуции за возврат Карса? — подал голос новоиспеченный казначей. — Думаю, что в ближайшие месяц-два со сбором налогов у нас будет... э-э-э... не очень хорошо. И эти деньги нам пригодятся...

Идея была неплоха. Даже очень. Поэтому Неддар перевел взгляд на графа Грасса:

— А вы как считаете?

Первый министр задумчиво пожевал ус и кивнул:

— Пожалуй, соглашусь: раз мы решили возвращать армию в Вейнар, то надо зарабатывать на этом средства на новую войну!

— Что ж... — ухмыльнулся король. — Тогда определитесь с суммой, за которую мы можем вернуть им их город. И, желательно, побыстрее — чтобы я мог завтра же 'обрадовать' алатского посла...

— Хорошо, сир! — кивнул Упрямец. — Только прежде, чем его радовать, я бы посоветовал вам довести до него слух, что вы собираетесь возвращаться в Алат, дабы лично довести войну до логического завершения...

— Хорошая мысль... — благодарно кивнул Неддар. Потом повернулся к графу Рендаллу и поинтересовался: — Что у нас там дальше?

— Соседи, прослышавшие о нашей слабости... — усмехнулся тысячник.

— Этот вопрос можно не обсуждать... — поморщился монарх. — Как бы они не торопились, собрать свои армии до того, как наши солдаты вернутся в Вейнар, они не успеют. Да и завтра-послезавтра их пыл слегка поугаснет...

— Почему, сир? — удивленно спросил Упрямец.

— Я послал голубей в Шаргайл. Через сутки-двое в моем распоряжении будет порядка двух с половиной тысяч далеко не самых худших воинов Горгота...

— Замечательно... — улыбнулся граф Грасс. — Значит, на севере Вейнара скоро наступит тишь, гладь да благодать...

— Именно!

— Тогда осталось обсудить два вопроса: что делать с родственниками Иора Варлана и...

— ...с Орденом! — закончил за него Неддар.

— Да, сир...

— Брата — отловить и к палачам. Остальных — под наблюдение! — король уставился на подобравшегося Арзая. — Тех, кто начнет шевелиться — за жабры, в пыточные и на плаху. Тем, кто не станет, дайте возможность вспомнить о своем вассальном долге...

— Сделаю, ашер... — кивнул начальник Тайной службы.

— Нисколько не сомневаюсь... — усмехнулся король. Потом покосился на статую Вседержителя, вспомнил презрительную гримасу, игравшую на лице духовника своего отца, и с трудом сдержал рвущийся из груди рык.

...— К чему все это, ваше величество? — встряхнув кандалами, насмешливо поинтересовался брат Униар. — Неужели вы думаете, что моя смерть способна что-то изменить?

— Вы и ваш проклятый Орден превратили половину моих вассалов в бессловесное стадо! — пожирая взглядом окровавленного, но не сломленного монаха, зарычал Неддар. — Они не хотят брать в руки оружие даже для того, чтобы защитить собственную жизнь!!!

— А очень скоро их примеру последуют и все остальные... — не обращая внимания на боль в разбитых губах, улыбнулся духовник. — И тогда вы поймете, что ваша власть — ничто перед властью Вседержителя...

— Ну уж нет!!! — воскликнул король. — Этого я вам не позволю!!!

— Позволите! Ибо истинную Веру можно выкорчевать только вместе с душой...

Ошую негромко кашлянул Вага.

Сообразив, что пауза слишком затянулась, Неддар скрипнул зубами, оглядел молчащий Внутренний круг и нехорошо усмехнулся:

— Орден пророс в души моих вассалов. Поэтому выкорчевывать его мы будем следующим образом...

Глава 22. Кром Меченый.

Второй день второй десятины третьего лиственя.

...Огромная поляна, вырубленная в Барисском лесу егерями Герренов специально для прикорма оленей, косуль и кабанов, заросла кустарником и лебедой. Кормушки с вырезанными на них скрещенными луками , некогда поддерживавшиеся в идеальном порядке, зияли дырами, а две из трех вышек для охоты из засады вообще валялись на земле.

Третья выглядела более-менее ничего: у лестницы, ведущей на верхнюю площадку, не хватало всего одной перекладины, невысокое ограждение, за которым обычно прятались охотники, было хоть и обшарпанным, но целым, а на покатой крыше, защищающей их от дождя, все еще реял вымпел. Правда, уже успевший выцвести и поэтому не желто-зеленый, а серый.

Побродив по поляне и порадовавшись свежим следам кабанов и косуль, я оценил направление ветра и криво усмехнулся: он дул под небольшим углом к третьей вышке. Значит, ее можно было использовать, как место для засидки. Только вот лазить по вертикальным лестницам мне было еще рановато.

Впрочем, пристрелить что-то съедобное не с вышки, а как-то иначе шансов было в несколько раз меньше. Поэтому я вздохнул и поплелся к лестнице, надеясь, что смогу подняться по ней, не потревожив затянувшиеся раны...

Дошел. Вцепился правой рукой в перекладину над головой и попробовал напрячься. Плечо и правый бок тут же прострелило болью. Но не такой сильной, как ожидалось.

'Ничего, тут совсем невысоко...' — 'успокоил' я себя и сделал первое движение...

...Вопреки ожиданиям, подъем по лестнице я перенес без каких-либо последствий — раны не закровили, боль в мышцах постепенно затихала, а слабость и головокружение оказались вполне терпимыми. Поэтому я, быстренько обмазавшись собранным по дороге кабаньим навозом , улегся на стрелковое ложе, некогда служившее исключительно представителям рода Герренов, и уставился на заходящее солнце.

Оно висело над заснеженными вершинами Шаргайльского хребта. Яркое-яркое. Словно пламя в горне Бразза. И невольно напомнило мне день, когда я переступил порог его кузницы...

...— Маланья, ты? — не отрывая взгляда от заготовки, рыкнул кузнец.

Я отрицательно помотал головой. Потом сообразил, что он не видит моего жеста, и буркнул:

— Нет. Это я, Кром...

Широченная спина, покрытая бугрящимися мышцами, едва заметно дрогнула, а потом медленно сместилась в сторону, скрыв от меня освещающий чуть ли не всю кузницу кусок металла.

Звякнуло железо. Скрипнули разжимающиеся клещи. И хозяин кузницы повернулся ко мне. Всем телом:

— Мои соболезнования, парень...

Набившая оскомину фраза в устах Бразза прозвучала как-то иначе — не так, как ее произносили другие. Поэтому я не окрысился, а сглотнул подступивший к горлу комок и выдавил из себя слова благодарности.

Кузнец кивнул, расправил кожаный фартук, присел на корточки и угрюмо уставился на меня:

— Ну, и как ты, жив?

Я криво усмехнулся, поморщился от боли в еще не зажившей щеке и осторожно пожал плечами. Чтобы не разбередить рану на спине:

— И уже почти здоров...

— Хорошо... — буркнул Бразз. Потом уставился на связку заячьих шкурок, которую я ему протянул, и вопросительно приподнял бровь: — Это мне? Зачем?

— Плата за науку. Возьми меня молотобойцем!

— Кем? — удивленно переспросил он.

— Молотобойцем... — твердо сказал я.

— А почему не подмастерьем?

В вопросе кузнеца не было и тени насмешки. Только интерес и желание понять. Поэтому я ответил. Честно:

— Мне нужна не наука, а сила. А еще кров и еда...

Бразз поскреб пальцами коротко стриженую бороду и уточнил:

— Вырастешь — уйдешь?

Я кивнул.

— Мстить?

Спрашивая, кузнец смотрел на меня, как на неразумное дитя. Поэтому я слегка разозлился и зашипел:

— Нет. Сначала учиться убивать мечников. Мстить — потом. Когда пойму, что готов...

— То есть торопиться ты не собираешься... — Бразз встал, прислонился задом к наковальне и снова почесал бороду: — Что ж, разумно... А ты вообще представляешь, что такое месть?

Я пожал плечами:

— Что тут представлять? Мамы и Ларки — нет. А тот, кто их убил — жив... Месть — это его смерть...

Бразз зачем-то поднял взгляд к потолку и тяжело вздохнул:

— Не все так просто. Месть — это, прежде всего, молчание. Ибо, если ты кому-то проговоришься о своих намерениях — то умрешь еще до того, как увидишь цвет крови своего врага. Потом — терпение: если ты окажешься недостаточно терпеливым, то начнешь слишком рано и закончишь тем же. Ну, и...

— Я не болтлив... — перебил его я. — И уже умер. Вместе со своей семьей. Так что смерть меня не страшит...

Кузнец вздрогнул, как от удара, прищурился и... все-таки закончил начатую фразу:

— Ну, и последнее: месть — это одиночество и в жизни, и после нее: если ты все-таки заберешь ЕГО жизнь, то НАВСЕГДА лишишься Посмертия. Значит, уже никогда не увидишь своих родных...

Я закрыл глаза, вспомнил, как выглядела Ларка на погребальном костре, скрипнул зубами и криво усмехнулся:

— Пусть так. Зато я сделаю то, что должен...

Бразз задумчиво оглядел меня с головы до ног, потом выпрямился во весь рост, расправил плечи... и весомо сказал:

— Я, Бразз по прозвищу Борода, беру тебя, Кром, сын Растана, в подмастерья. Твои кости — мое мясо ...

— Мои кости — твое мясо... — эхом повторил я. И поклонился. В пояс: — Спасибо, Бразз!

— Спасибо, Мастер! — проворчал кузнец. Потом вцепился в клещи и мотнул головой куда-то вправо: — Меха видишь? Вперед...

...Вспоминать об этом дне оказалось на удивление приятно. И я, обнаружив в себе давно похороненное чувство, здорово удивился: вроде бы еще совсем недавно, во время последнего погружения в себя , проведенного под руководством брата Арла, я пытался найти в себе хоть какие-то признаки чувств. И не нашел ничего, кроме пустоты с едва заметным привкусом горечи...

— Двуликий пока еще смотрит на тебя своей темной половиной... — мысленно повторил я слова жреца, сказанные мне на прощание. И вздрогнул, сообразив, что тогда не обратил внимания на акцент, сделанный Арлом на слове 'пока'!

— Что значит 'пока'? Он что, может повернуться и светлой? — вслух спросил себя я. И, услышав удаляющийся перестук копыт, мысленно обозвал себя придурком: от меня убегало мясо. То самое, ради которого я сюда и пришел!

...Следующие раз Двуликий посмотрел на меня аж под утро. Когда я основательно продрог и начал подумывать о возвращении, одесную от здоровенного ясеня сгустилось пятно мрака и медленно двинулось вдоль края поляны.

Шаге на десятом оно вышло в свет Дейра, и я облегченно перевел дух: это была косуля, а не кабан . А, значит, у меня появилась возможность вернуться в охотничий домик с добычей.

Конечно, по-хорошему, охотиться на косулю в середине третьего лиственя было неправильно — в это время косули ходят стельными и линяют. Только вот для нас, уже почти забывших, что такое еда, даже пуд мяса должен был стать шансом на жизнь...

...Арбалетный болт вылетел из направляющего паза с легким щелчком. И попал. Косуля пошатнулась, упала на одно колено... и сорвалась с места.

Прыжок... другой... третий... — она неслась к опушке, как выпущенная из лука стрела. И не собиралась останавливаться.

'Интересно, надолго ее хватит?' — проводив ее взглядом, угрюмо подумал я. Потом на всякий случай перезарядил арбалет, спустился с вышки и побрел в лес. Искать подранка...

...Казалось, что тропинка, ведущая от поляны с вышками к охотничьему домику, ложится под ноги сама собой — не успел я вломиться в лес на одной опушке, как передо мной замаячили просветы второй. И почти сразу же донеслось еле слышное журчание родника.

'Все, пришел. Сейчас поедим...' — мечтательно подумал я, поудобнее перехватил сверток с мясом... и замер: со стороны дома раздался крик боли, многоголосый возмущенный рев, а вслед за ними — частый перестук топоров!

'Рубят дверь!!!' — сообразил я, сбросил с плеча сверток с мясом, сорвал с пояса арбалет, вставил ногу в стремя и зацепил тетиву за висящий на поясе крюк.

Разогнулся, аккуратно вложил болт в направляющий желоб и рванул на звуки ударов...

...Половину перестрела до домика я пробежал за два десятка ударов сердца. И все равно чуть не опоздал — за пару мгновений до того, как я увидел знакомые стены, перестук топоров затих, и до меня донесся грохот падающей на землю двери.

— 'Элмао-коити-нарр...' — выдохнул я и разрядил арбалет в спину, затянутую в видавшую виды кольчугу. Первую, попавшуюся мне на глаза.

Граненый наконечник болта, выпущенный практически в упор, с хрустом разорвал кольца и бросил хозяина кольчуги на колени. А через мгновение на его голову опустилось и навершие моего посоха.

На хруст проламываемого черепа повернулся второй — заросший бородой дядька в рваном кожаном нагруднике, баюкавший руку, перевязанную на редкость грязной тряпкой.

Под Благословением Двуликого его движение было медленным-медленным. И я, в мгновение ока сократив дистанцию, вбил посох ему в висок еще до того, как он дотянулся до рукояти прислоненного к стене ржавого двуручника.

В этот момент из дому донесся треск рвущейся ткани и оглушительный рев:

— Ну че, девка, допрыгалась?

Вслушиваться в происходящее в доме мне было некогда — ко уже мне несся совсем молоденький паренек с перекошенным в крике лицом и вскинутым над головой топором.

Замахнулся. Ударил в пустоту. Потерял равновесие — и получил навершием в рот, щерящийся сломанными зубами.

— А-а-а!!! — заревели откуда-то сзади, и я, развернувшись, метнулся к сухонькому мужичку, пытающемуся набросить тетиву на зажатый между ног лук.

Успел. Ударил в горло. Потом добавил в висок и в два прыжка вернулся к дверному проему, в котором возникла донельзя удивленная морда:

— Че это тут тво-... А-а-а!!! Крю-у-ук! Тут Безду-у-у...

Доорать я ему не дал — ударил прямо в раззявленную пасть. И ушел в сторону, чтобы уклониться от брошенного в меня ножа.

Звякнуло. Клинок, прилетевший с опушки, отскочил от стены и упал на землю. А я, оценив расстояние до его хозяина, решил оставить его на потом.

— С-сука!!! Кусаться вздумала?! — вслед за возмущенным ревом из дома донесся звук пощечины и придушенный вскрик леди Мэйнарии. Я похолодел и снова повторил свое 'Элмао-коити-нарр...'

...Несколько одетых во что попало мужиков, сгрудившихся возле ложа леди Мэйнарии, жили тем, что там происходило. Поэтому не слышали ни криков их умирающих товарищей, ни звука моих шагов.

Первые двое умерли, даже не успев меня увидеть. Третий, стоявший рядом с сундуком, увидел. И даже успел схватиться за рукоять меча с витым эфесом и ножнами, украшенными драгоценными камнями. Но пропустил удар в переносицу и мешком свалился на пол.

Потом повернулись сразу трое, и я, вбив посох в висок здоровяку в плаще со споротым гербом и грязными бархатными шоссами, выпустил древко из рук: для любого удара, кроме тычковых, требовалось место. А его у меня уже не было.

Пока десница срывала с пояса клевец, я подцепил ногой щиколотку мальчишки в рыжем жиппоне и драных кожаных брюках, выколол ему глаза и чуть не оглох от его истошного вопля. Потом скользнул влево, уходя от удара ножом, и запоздало понял смысл донесшихся до меня слов:

— Хватит дергаться, дура! А то сломаю обе руки!!!

После этого бой превратился в отрывистые картины, почти не связанные друг с другом:

...Кисть с зажатым в ней кинжалом на миг замерла между рукоятью чекана и моим правым запястьем, а потом резко опустилась вниз.

Хрустнула ломающаяся кость.

Перед глазами мелькнули ослабевшие пальцы, из которых медленно вываливался кинжал. И пол с обрывком чьего-то плаща...

...Клюв коротко клюнул за чью-то ключицу. И тут же выскользнул из раны, освобождая дорогу рвущейся к потолку багряной струе...

...Неосмотрительно выставленное вперед колено медленно смялось под пяткой чекана. А через мгновение клюв дотянулся до вытаращенного глаза седобородого дядьки в до блеска отполированной кольчуге.

Вошел. Чуть ли не по рукоять. Дядька начал валиться навзничь и открыл мне жирный затылок мужика в алом жиппоне, стоящего на коленях над моей Ларкой и пытающегося развязать мотню...

Я ударил. Изо всех сил: клюв, перебив позвоночник, пробил горло и выглянул между ключиц. Замерев хорошо если на расстоянии ладони от испуганного лица сестры.

Она вытаращила глаза, вырвала кисти из захвата, уперлась руками в грудь насильника и попыталась его оттолкнуть. Куда там — тело обмякло и... мне пришлось приложить все силы, чтобы уронить его на пол...

— Сзади... — одними губами произнесла Ларка, и я упал. На нее. Чтобы уйти от удара в спину.

Меч просвистел выше. И я, скатившись на пол, лягнул сапогом в оказавшееся рядом колено. А когда атаковавший меня мужик начал клониться вперед, взметнулся вверх и ткнул его пальцами в глаза...

— Па-а-аскуда-а-а... — протяжно завыл он, выронил клинок и закрыл лицо руками.

В количестве и внешнем виде перстней, 'украшающих' его пальцы, была какая-то неправильность. Поэтому, сместившись в сторону, я отправил его не к Двуликому, а в долгое-долгое забытье. Потом заметил шевеление у двери и подобрал с пола клевец: надо было упокоить недобитков. И разобраться с метателем ножей...

Глава 23. Баронесса Мэйнария д'Атерн.

Третий день второй десятины третьего лиственя.

...Капелька крови, сорвавшаяся с клюва чекана, падает мне на грудь и расплывается по коже безобразным красным пятном. А на отточенном острие начинает набухать вторая.

Почти задохнувшись от смрадного выдоха в лицо, непонимающе таращу глаза на окрашенный алым кусок стали, возникший в горле насильника. Снова дергаюсь, рвусь из последних сил... и вдруг понимаю, что мои руки свободны!

Изо всех сил упираюсь руками в его грудь, скольжу пальцами по потной и покрытой густым волосом коже, пытаюсь оттолкнуть наваливающееся на меня тело и чувствую, как меня вдавливает в ложе.

Не хватает воздуха...

Судорожно вдыхаю, слышу жуткое клокотание в его груди и натыкаюсь взглядом на льющуюся из его рта струйку смешанной с кровью слюны...

Меня передергивает от омерзения. Бьюсь, пытаясь сдвинуть колени, и вдруг ощущаю, что навалившийся на меня мужик начинает валиться в сторону!

Толкаю... Яростно, на выдохе... И вижу, как из-за его спины возникает забрызганное кровью лицо Бездушного...

Несколько мгновений не верю своим глазам. Потом начинаю открывать рот, чтобы заорать от счастья, и вдруг замечаю расплывчатую тень за его спиной...

Взгляд выхватывает тусклую серую полосу, только-только устремляющуюся вперед, и я выдыхаю:

— Сзади...

Широченная шея с чудовищно вздутыми венами летит мне в лицо. Небритый подбородок больно бьет в нос, и я на пару мгновений слепну от боли...

Перед глазами мелькают разноцветные пятна, а из глаз сами собой льются слезы.

Пытаюсь вдохнуть... Чувствую, что тяжесть, придавливавшая меня к ложу, куда-то исчезла. Потом откуда-то издалека слышу жуткий хруст и истошный крик:

— Паскуда-а-а!!!

Смахиваю с лица слезы, таращу глаза, чтобы хоть что-то видеть, и чувствую, что мои губы расплываются в дурацкой улыбке: Кром жив! Он стоит на ногах. А тот мужик, который пытался ударить его мечом, клонится вперед. И прижимает грязные пальцы с обломанными ногтями к лицу, изгвазданному кроваво-красной кашицей.

Мелькает кулак Меченого — и мужик падает на пол, как подрубленный.

'Добей!!!' — шепчу я и прикусываю губу — Кром, наклонившись, поднимает с пола свой чекан. И коротко бьет им по чьему-то черепу...

...Некоторое время тупо смотрю, как он добивает раненых, а потом вдруг начинаю чувствовать все усиливающееся жжение в разбитых губах.

Прикасаюсь к ним пальцами и ужасаюсь: они опухли и превратились во что-то жуткое.

Через вечность вспоминаю про разбитый нос, аккуратно ощупываю его и облегченно вздыхаю: он не сломан. Хотя и основательно разбит.

'Заживет...' — мелькает на краю сознания.

Приподнимаюсь на локте, убираю с лица слипшиеся волосы... и натыкаюсь взглядом на свою обнаженную грудь, заляпанную кровью и слюнями.

Непонимающе пялюсь на обрывки нижней рубашки, приклеившиеся к животу, и вдруг понимаю, что вижу себя всю!!! От груди и до середины бедер...

Вспыхиваю. Жмурюсь... Запоздало понимаю, что надо чем-нибудь прикрыться, и вспоминаю, что лежу на плаще... Прикрываю рукой грудь, вскакиваю... чувствую боль в подвернувшейся стопе...

Взгляд натыкается на бьющийся в агонии труп под моими ногами, а потом в затылке вспыхивает солнце...

...С трудом открыв глаза, я увидела над собой бледное, как полотно, лицо Крома. И его пальцы, сжимающие кусок тряпки, намазанной чем-то грязно-желтым.

Ощущения пришли потом — когда тряпка коснулась моего лица и осторожно нанесла мазь на верхнюю губу: у меня закружилась голова, начало саднить в затылке и неприятно жечь внутреннюю поверхность правого бедра.

— Вы упали и ударились головой... — глухо буркнул Меченый.

Я вспомнила, как и зачем вставала... и почувствовала, что сгораю от стыда: он видел меня голой! И не только видел, но и... — ощущения в бедре многократно усилились, и я, дико перепугавшись, рванулась изо всех сил и ткнула пальцами в... плотную повязку, сдавливающую верхнюю часть ноги!

— Ножом зацепили. Когда резали шоссы... — увидев ужас в моих глазах, буркнул Бездушный. — Кровило... Сильно... Перевязал...

Я закрыла глаза и закусила губу, чтобы не застонать. Она тут же полыхнула болью, а рот наполнился омерзительной горечью.

Кром возмущенно зашипел:

— Ну-у-у!!! Губы ж разбиты!!!

'Разбиты?' — мысленно повторила я и зажмурилась...

— С-сука!!! Кусаться вздумала?! — с лица мужика в некогда роскошном коралловом жиппоне мгновенно пропадает улыбка, а перед моими глазами мелькает смазанная тень...

Удар... Голову отбрасывает назад... А откуда-то издалека раздается клацанье зубов...

Запоздало понимаю, что зубы — мои. Ужасаюсь. Пытаюсь удержать равновесие и не успеваю перехватить тянущуюся ко мне руку...

Падаю на ложе... Слышу хруст рвущейся ткани и вижу, как разлетаются в разные стороны крючки от камзола...

Понимание того, что меня чуть было не ссильничали, резануло душу, как острый-преострый нож, напрочь вымело из нее все мысли. И... почти ослепило меня яркими, как вспышка факела в ночи, ощущениями: я снова чувствовала пальцы, сминающие грудь и бедра, ощущала смрадный запах из перекошенных ртов, видела похотливые улыбки и обещающие взгляды. Мою кожу жгли пятна крови и слюны, а спину давили складки плаща, в который меня вминали...

Я закрыла глаза руками и, почувствовав запах его пота, разрыдалась...

...Слезы лились сплошным потоком, но успокоения не приносили: чем дальше, тем более грязной я себя ощущала. И тем сильнее мне хотелось умереть. А когда я вспомнила, что сама открыла дверь этим зверям, то почувствовала себя никчемной и никому не нужной.

— Все уже закончилось... — донеслось до меня откуда-то издалека.

А потом к пальцам прикоснулось что-то мокрое и холодное.

— Давай, я помою вам руки?

Его слова прошли мимо меня — я дрожала, как осиновый лист, и пыталась спрятаться от своих мыслей...

...— Ну, вот и все... — донеслось до меня через вечность. — Сейчас я выволоку наружу трупы, потом принесу воды и приготовлю поесть...

Скрипнуло ложе. Я почувствовала, что он встал, и перед моим внутренним взором сразу же возникли картины из недавнего прошлого — как Кром уходил на охоту, как я закрывала за ним дверь... и как открыла ее на не его стук.

...— Гля, Данила, деффка!

— Ага... Ку-у-уда па-а-алез? Ма-а-ая!!!

Ощущение, что они где-то рядом, за дверью, было таким четким, что у меня оборвалось сердце. А из груди вырвался полу-стон, полу-всхлип:

— Не уходи!

— Я тут, рядом! — после небольшой паузы отозвался Меченый. — Уволоку их на ту поляну...

— Я с тобой... — выдохнула я. Потом встала и, почувствовав головокружение, изо всех сил вцепилась в его руку.

Кром встревоженно посмотрел мне в глаза и сокрушенно покачал головой:

— Вам лучше прилечь...

При этом руку он вырывать не стал. И даже не поморщился! А в его взгляде вместо ожидаемой брезгливости или презрения я увидела искреннее сочувствие!

Этого не могло быть! Однако было: он смотрел на меня так же, как отец. Или мама. И от его взгляда пустоты в моей душе становилось все меньше и меньше...

...Мы стояли так целую вечность. До тех пор, пока Кром не пошатнулся, а на его губах не возникла виноватая улыбка:

— Благословение Двуликого сжигает все силы... Если я не поем и не отлежусь хотя бы день — умру. А мне еще надо вынести трупы и повесить на место дверь...

'Я боюсь остаться одна...' — хотела сказать я. Но, заметив капельки пота, выступившие у него на лбу и крыльях носа, и оценив лихорадочный блеск глаз и их нездоровую желтизну, заставила себя кивнуть:

— Хорошо. Я подожду. Только не уходи далеко, ладно?

...Ушел. К роднику. Но не сразу — сначала вытащил наружу трупы, разжег огонь в очаге, кое-как приладил на место дверь, взял котелок и пообещал не задерживаться.

Я кивнула, проводила его взглядом, потом торопливо села, вжалась спиной в стену, обхватила колени руками и попробовала не трястись. С таким же успехом можно было не дышать. Или не чувствовать тошнотворный запах мочи и крови, пропитавший все и вся.

'Он рядом! Вот-вот вернется!' — не переставая, твердила я. И все сильнее и сильнее вжималась в стену.

А когда дверь, подвешенная на ремнях, скрипнула и распахнулась, я на всякий случай зажмурилась. И открыла глаза только тогда, когда услышала его голос:

— Это я...

Глава 24. Баронесса Мэйнария д'Атерн.

Пятый день второй десятины третьего лиственя.

— С-сука!!! Кусаться вздумала?! — лесовик кривит губы в жуткой усмешке и делает шаг вперед.

Отшатываюсь и вскрикиваю от боли: рванувшийся ко мне мужик хватает меня за волосы, одним движением наматывает их на свой кулак и демонстративно трясет им перед моим лицом.

Пытаюсь вырваться, выдираю себе клок волос и... не могу: лицо лесовика вдруг оказывается на расстоянии ладони, и я четко вижу родинку на его носу и черные волоски, торчащие из ноздрей.

— Вот и попалась! — ухмыляется он, тянется к моему камзолу и медленно, с наслаждением, принимается развязывать шнуровку.

Отлетает крючок. За ним — второй. Из-под камзола выглядывает отороченный кружевами ворот нижней рубашки и кулон, подаренный мне отцом в день совершеннолетия.

Исцарапанные пальцы хватают за белоснежную ткань, отводят ее в сторону, обнажая грудь, и я, справившись с оцепенением, пытаюсь вцепиться ногтями в полубезумные глаза.

Пытаюсь... И вдруг с ужасом понимаю, что не могу пошевелить рукой!

Вскрикиваю... и слышу голос Бездушного:

— Ваша милость, это сон! Проснитесь...

— Сон? — трясущимися губами переспрашиваю я, открываю глаза и чувствую, что трясусь, как осиновый лист.

— Да...

В комнате, еле-еле освещенной отблесками света от почти прогоревших углей, фигура Крома, сидящего на краю моего ложа, кажется сгустком тьмы. Но я, скорее почувствовав, чем разглядев его десницу, хватаю ее обеими руками и прижимаю к себе: он — живой, теплый и может защитить меня от лесовиков...

Меченый понимает! Так как не выдергивает ее из моих пальцев, а еле слышно говорит:

— Я посижу рядом... Теперь все будет хорошо...

Вдыхаю, запоздало ощущаю смрад, пропитавший все и вся, и с трудом сдерживаю рвущийся наружу стон: я — не дома, а в залитом кровью охотничьем домике! Наедине со слугой Бога-Отступника!!!

Выпускаю его теплые пальцы, пытаюсь отодвинуться подальше и вскрикиваю от боли — прядь волос, попавшая под мое же бедро, мешает шевелиться!

Кром встревоженно наклоняется ко мне и, тараща глаза, пытается понять, что вызвало этот вскрик.

Освобождаю волосы. Потом прислушиваюсь к приглушенному рычанию, повизгиванию и клацанью зубов, раздающимся снаружи, и перепуганно спрашиваю:

— Волки?

— Да... Стая вернулась...

Ежусь от накатившего озноба, закрываю глаза... и тут же их открываю: перед внутренним взором появляются окровавленные пасти и обезображенные человеческие останки...

— День-два — и уйдут... — успокаивает меня Бездушный.

'Уйдут...' — содрогаясь от омерзения, мысленно поддакиваю ему я. — 'Когда сожрут лесовиков и обглодают их кости...'

— Не бойтесь... — вздыхает он, наклоняется вперед, и я, решив, что он собирается встать и уйти к своей лавке, вскрикиваю:

— Не уходи! Ну, пожалуйста!!!

— Не уйду... — обещает он. И я, опустив взгляд, тянусь к его руке.

Так — не страшно...

...Бездушный молчит.

И в его молчании нет ни презрения, ни усталости, ни недовольства — только сочувствие. Поэтому я еще сильнее сжимаю пальцы и закрываю глаза. Не для того, чтобы уснуть — просто, зажмурившись, легче убедить себя в том, что это рука папы.

А еще мне почему-то кажется, что так я смогу отвлечься от кошмарных воспоминаний...

...Отвлекаюсь. Но почему-то вспоминаю не родителей, не брата, не безбедную жизнь в Атерне, а все того же Бездушного. Вернее, его посох. И вдруг понимаю, что за сутки с лишним, прошедшие с момента появления лесовиков, на нем не появилось ни одной новой зарубки.

И это нельзя объяснить ни слабостью Крома после Благословения Двуликого, ни болью в его снова закровившей ране: когда надо, он делает гораздо более тяжелые вещи: разжигает очаг, готовит еду и даже колет дрова.

А еще я понимаю, что Кром не испытывает никакого облегчения от выпитых душ — наткнувшись взглядом на засохшие пятна крови, он хмурится, играет желваками, раздувает ноздри. Может виновато посмотреть на меня. Так, словно считает себя ответственным за появление лесовиков . Но не улыбается. Никогда.

При этом он прикасается к Посоху Тьмы так же часто, как и раньше. Разве что теперь проводит пальцами не по уже имеющимся зарубкам, а по той части Пути, которая пока чистая.

А ведь, если верить словам брата Димитрия, после такого количества убийств он просто обязан млеть от счастья! Или... нет — лесовиков было много. Значит, он должен завершить свой Путь и отправиться к Двуликому за Темным Посмертием.

Должен. Но до сих пор не отправился. И не млеет...

'Может, он совсем не Бездушный?' — спрашиваю себя я. Потом вспоминаю про амулет Бога-Отступника, виденный во время его перевязок, про Посох Тьмы, повторяю название Благословения, выпившего из Крома все силы, и тут же отвечаю: — 'Да нет, Бездушный. Но совсем не похожий на тех, о которых рассказывают братья во Свете...'

Представляю себе взгляд Крома. Тот самый, которым он смотрит на меня, когда думает, что я сплю. И вдруг понимаю, что уже не боюсь. Ни его самого, ни Бездны, которая живет в его глазах.

Ужасаюсь своим мыслям, пытаюсь представить себя в круге, расчерченном перевернутыми рунами — и мысленно фыркаю: Меченый видит во мне все, что угодно, но только не жертву!

'Все, что угодно — это кого?' — спрашиваю себя я. — 'Мать? Жену? Ребенка?'

Фыркаю снова — в матери я ему не гожусь. В жены — тоже. Да и похоти в нем ни на копье. В дочери? В дочери — возможно...

'Ларка! Он называл меня Ларкой!!!' — молнией вспыхивает в голове. И я, открыв глаза, вглядываюсь в глубокие тени, лежащие на лице сидящего рядом мужчины.

В доме слишком темно. Но я без труда представляю себе высокий лоб, исчерченный глубокими морщинами, вечно сдвинутые брови, глубоко посаженные глаза, несколько раз ломанный нос, правую щеку, обезображенную шрамом от ожога, вечно небритую левую и твердый, чуть тяжеловатый подбородок.

Мужчина. Воин. Уверенный в себе и не умеющий отступать. 'Белая кровь...', как сказал бы отец...

'Белая?' — мысленно переспрашиваю себя я, потом представляю осанку Крома и сокрушенно вздыхаю: нет, на дворянина он не похож. Поэтому...

— Не спите, леди? — еле слышно спрашивает Меченый.

Я густо краснею, отгоняю непрошенные мысли и шепчу:

— Нет...

— Вчера я допросил раненого... Ну, лесовика... — после небольшой паузы выдыхает Бездушный. — Он сказал, что мятеж подавлен. Что Неддар Латирдан вернул себе трон и начал наводить порядок. Поэтому-то лихой люд и побежал кто куда...

— Принц Неддар? — восклицаю я. — Он что, вернулся из Алата?

— Ну, да! Этот... — Кром дергает головой в сторону двери — сказал, что он не только вернулся, но и успел короноваться...

Я еле сдерживаю восторженный крик: вместе с принцем, вернее, теперь уже королем, должен был вернуться и Теобальд!!!

Почувствовав, что я дернулась, Бездушный замолкает, некоторое время смотрит на меня, а потом продолжает. Между прочим, слишком связно для слуги Бога-Отступника:

— Дней семь-восемь — и дороги снова станут спокойными. Поэтому... хотелось бы, чтобы вы подумали, куда мне вас проводить...

К брату хочется. Очень. Но между этим домиком и Авероном — несколько дней пути по лесным дорогам. На которых буйствуют такие же шайки, как та, которая...

С трудом отгоняю жуткие воспоминания, сглатываю подступивший к горлу комок и с трудом шевелю непослушными губами:

— Вейнар велик. Чтобы... обшарить леса, прилегающие ко всем более-менее крупным дорогам, армии его величества... потребуется не меньше месяца...

— А ей и не надо... — усмехается Меченый. — Этим уже занимаются вассалы короля Неддара. Те, которым надо доказать ему свою преданность...

Звучит более чем убедительно. Поэтому я выпускаю его руку, приподнимаюсь на локте и твердо говорю:

— Тогда мне надо в Аверон...

Кром молчит. И я, почему-то дико перепугавшись, что он откажется вести меня в столицу, начинаю его убеждать:

— В армии его величества — мой старший брат! Если король Неддар вернулся, значит, вернулся и Теобальд!!!

— В Аверон — так в Аверон... — глухо бурчит Меченый, хрустит костяшками пальцев и хлопает себя по бедрам: — Ладно. Отведу.

Потом встает, поправляет висящий на поясе чекан и поворачивается к двери:

— Схожу до ветру, что ли...

Глава 25. Брат Ансельм, глава Ордена Вседержителя.

Девятый день второй десятины третьего лиственя.

— Вино, ваш-мл-сть! — гаркнули над ухом, и мордастая подавальщица грохнула на стол очередной полуведерный кувшин с омерзительно пахнущим и безумно кислым пойлом.

Брат Ансельм заставил себя пьяно икнуть и толкнул кружку к краю стола. Дабы одной из лучших 'прелестниц мэтра Бишера' было удобнее ее наполнять.

Ага, не тут-то было: выпустив из рук горлышко кувшина, подавальщица вдруг развернулась на месте и залепила увесистую затрещину плешивому мужичку, сидевшему за соседним столом и посмевшему бесплатно дотронуться до ее задницы.

— Сильна... — полюбовавшись на бессознательное тело, улетевшее в проход, восхищенно выдохнул брат Рон. Потом достал из кошеля несколько копий и со всего размаха припечатал их к столу: — Эй, Агнешка! А поворотись-ка сюды!!!

Казалось, что расслышать звук удара монет о столешницу в том гомоне, который подняли собутыльники плешивого, было невозможно. Однако не прошло и мгновения, как 'прелестница' оказалась стоящей лицом к иерарху! И не просто стоящей — на ее лице играла ослепительная улыбка, глаза масляно блестели, а правая рука как бы невзначай оглаживала могучую грудь. Видимо, демонстрируя ее размеры и вес...

— Хо-о-ороша-а-а!!! — плотоядно оглядев формы подавальщицы, простонал брат Рон. Затем почесал висок, прикрытый буклями парика, и ткнул пальцем в обе кружки: — Вина-то налей! А то глотки пересохли...

Девка томно облизнула губищи, сгребла со стола монеты, игриво прогнулась в пояснице и начала по одной ронять их в вырез сарафана. А когда они закончились, 'неловко' поправила выбеленную ткань. Так, чтобы оба состоятельных гостя могли полюбоваться огромными темно-коричневыми ареолами и призывно торчащими сосками...

Брат Рон сглотнул, рванул ворот колета и очень правдоподобно изобразил пробившее его желание:

— Какая женщина...

— А то ж!!! — гордо усмехнулась Агнешка и наклонилась вперед, чтобы 'его милости' было удобнее разглядывать ее бюст. И чтобы он быстрее дозрел до приглашения 'в светлицу'.

Его преподобие осторожно подергал себя за накладную бороду и раздраженно заворчал:

— Девка — как девка! Займись делом, дурень!!!

Рон, изображающий приказчика, виновато опустил взгляд и сокрушенно вздохнул:

— Да, хозяин!

Потом повернулся к прелестнице и вздохнул еще жалобнее:

— Жаль, но сегодня не получится. У меня дела...

В его голосе прозвучало такое искреннее сожаление, что девка с ненавистью посмотрела на Ансельма, фыркнула и повернулась задом к их столу. Естественно, забыв про пустые кружки.

Пришлось напомнить:

— Вина-то налей, дуреха!

Налила. Потом грохнула кувшином о столешницу и унеслась в самый дальний угол таверны. К столу, от которого доносился многоголосый рев:

— Ха-а-азяин! Ышшо пива-а-а!!!

— Набрались... — очинив очередное перо, негромко пробормотал иерарх. — А брат Семак уже забыл родную мать ...

Его преподобие вгляделся в багровое лицо 'наемника', оценил пластику его движений и отрицательно покачал головой:

— Пьян. Но держит себя в руках...

— Думаете? — Рон недоверчиво приподнял бровь.

Ансельм пожал плечами. Потом еще раз оглядел каждого из братьев-Защитников, проходящих испытание, и пододвинул к себе блюдо с мясом: до вечера было еще далеко. А пить на пустой желудок, тем более такую дрянь — чревато...

...К часу волка в таверне мэтра Бишера стало тихо: большинство горожан разошлось по домам, постояльцы и клиенты 'прелестниц' отправились в номера, а те, кто проиграл битву с Онгоном , успели уснуть. Кто на полу, кто на лавках, кто — уткнувшись лицами в столешницы.

Розы, оставшиеся не у дел, устало бродили по залу, убирая со столов и замывая кровавые пятна, оставшиеся после драки. Дюжие вышибалы, честно отработавшие свои деньги, выпроваживали последних посетителей. А сам хозяин клевал носом за стойкой, изредка просыпаясь и недоуменно поглядывая в сторону засидевшегося купца и его приказчика.

Брат Ансельм не обращал на его взгляды никакого внимания: он неторопливо потягивал вино и поглядывал на брата Рона, продолжающего водить пером по пергаменту.

Наконец, ему это надоело:

— Долго еще?

— Почти закончил, ваше преподобие... — еле слышно пробормотал Рон. — Описываю поведение последнего брата...

Глава Ордена кивнул, подождал, пока иерарх присыплет пергамент песком, а потом негромко буркнул:

— Братья-Защитники вели себя, как настоящие наемники, и, по большому счету, ни разу не выбились из образа. Если после беседы с братьями-Надзирающими окажется, что они остались тверды в Вере, то можно будет считать, что с воздействием на их души мы не ошиблись. А вот организация контроля их поведения никуда не годится. Вместо того, чтобы записывать то, что они творили, самолично, тебе надо посадить в зал пару тех же Надзирающих. Память у них что надо, запомнят все до последнего взгляда, слова и жеста. Далее, чтобы случайно не попасть под горячую руку новоявленных наемников, надо выкупить пару-тройку подходящих постоялых дворов, поставить туда верных тебе людей и оборудовать места для наблюдения. А так же подобрать девок, способных не только раздвигать ноги, но и думать...

— А думать-то им зачем, ваше преподобие? — удивился иерарх.

Ансельм криво усмехнулся и мотнул головой в сторону лестницы, ведущей к светлицам 'прелестниц' мэтра Бишера:

— Как считаешь, чем сейчас занимаются наши доблестные братья-Защитники?

— Испытывают дух податливой женской плотью... — тут же ответил брат Рон.

— Хорошо сказал. А, главное, правильно! — усмехнулся глава Ордена Вседержителя. — Для большинства из них это испытание — самый сильный соблазн из всех тех, которые ждут в мире. Повторю еще раз — САМЫЙ СИЛЬНЫЙ! А мы его не контролируем...

— Да, но Надзирающие...

— Надзирающие в состоянии найти только те грехи, которые братья уже совершили. Или те, до которых додумались... — раздраженно поморщился глава Ордена Вседержителя. — А какие тут грехи? Этим девкам нужны только деньги...

В глазах брата Рона мелькнуло понимание:

— Вы хотите их провоцировать?

Ансельм утвердительно кивнул:

— Да. Ибо выпускать в мир тех, кто недостаточно силен духом, я не собираюсь...

Иерарх уважительно склонил голову:

— Преклоняюсь перед вашей мудростью...

— Свеча почти догорела! Поменять? А, ваш-мл-сть? — поинтересовалась пробегавшая мимо подавальщица.

— Не надо. Мы сейчас уйдем... — мотнул головой Ансельм и снял с пояса кошель...

...На следующее 'утро', открыв глаза, брат Ансельм непонимающе уставился на солнечный лучик, бьющий в стену точно на полдень , потом вспомнил, во сколько лег спать и вздохнул: желание лично увидеть начало Великой Аскезы для первого десятка братьев-Защитников сыграло с ним злую шутку. И 'съело' почти весь день.

— Бенор! — сев и свесив ноги с ложа, позвал он.

— Да, ваше преподобие? — донеслось из-за неплотно прикрытой двери в коридор, а через пару ударов сердца в келью скользнул и сам помощник.

— Рассол. Ночную вазу. Бочку для омовений... — морщась от все усиливающейся головной боли, перечислил глава Ордена Вседержителя. — Потом завтрак... вернее, обед. А к нему — письма. Если есть...

— Есть... — угрюмо вздохнул помощник. — И, судя по выражению лица брата Фарида, ожидающего вашего пробуждения, новости в них, э-э-э, не особо хорошие...

— Тогда с обедом повременим... — нахмурился Ансельм, осторожно взял из рук Бенора кубок с рассолом и сделал большой глоток. — Уф-ф-ф...

— Ваша ночная ваза... — согнувшись в три погибели, пробормотал помощник. Потом пододвинул к кровати меховые тапочки и выпрямился: — Бочку для омовений сейчас занесут...

...Позволив слугам привести себя в порядок, глава Ордена Вседержителя вышел из кельи в кабинет, уселся за стол и потребовал позвать к себе брата Фарида.

Тот не заставил себя долго ждать. И, зайдя в кабинет, подобострастно залепетал:

— Смирения, ваше преподобие!

У Ансельма тут же испортилось настроение — такое выражение в глазах иерарха появлялось ой как нечасто.

— Смирения... — почти прорычал он в ответ. И требовательно протянул руку...

Фарид торопливо подбежал к столу и, слегка побледнев, протянул ему крошечный свиток:

— От брата Малькольма, ваше преподобие...

Глава Ордена развернул свиток и впился взглядом в кривые строчки.

'Оторваться от преследования не удалось. Ухожу в Алат...'

— Не понял? От какого такого 'преследования'?

Иерарх опустил взгляд и сгорбил плечи:

— Хейсары...

...Слушая рассказ брата Фарида, Ансельм не мог отделаться от ощущения, что видит кошмарный сон — один из трех высших иерархов Ордена, оставленный без присмотра, вел себя, как какой-нибудь малолетний принц, вдруг унаследовавший трон и дорвавшийся до возможности приказывать всем, кому вздумается!

Его стараниями отряд из трех сотен иверцев, последнюю декаду прячущийся в Харрарском лесу, зачем-то уничтожил барона Олдарра и его свиту, спешивших в Аверон!

— Я рассчитывал на то, что, узнав о появлении рядом со столицей небольшого отряда сторонников графа Иора, Неддар Латирдан решит отправиться на его поиски... — лепетал иерарх. — И попадет в засаду по дороге к месту гибели своего вассала...

— Значит, рас-с-считывал? — с трудом сдерживая рвущееся наружу бешенство, прошипел Ансельм.

— Д-да... — кивнул монах. — Однако из города вышла только сотня хейсаров. И тут же растворилась в лесу. А сам король...

— Сколько?

— Сотня, ваше преподобие!

— Сколько людей ты потерял? — сжав кулаки, прорычал Ансельм.

— С-сорок с-семь... убитыми. И с-семдесят ч-четыре — ранеными...

— Что?!

— Эти твари не ввязываются в открытый бой! — воскликнул иерарх. — Они нападают по ночам! Как тати!! И режут всех, кто попадется под руку!!!

Слушать беспомощный лепет брата Фарида было невыносимо. Поэтому Ансельм грохнул кулаком по столу и зарычал:

— Бенор-р-р?

Дверь в коридор тут же распахнулась настежь:

— Да, ваше преподобие?

— Этого... недоумка — в одиночку... А Рона — ко мне! Живо!!!

— В-в... куда? — брат Фарид непонимающе вытаращил глаза.

— Рот закрой, скотина! — заорал Ансельм. И снова зарычал. На братьев из своей личной охраны, по его мнению, слишком медленно вбегающих в кабинет: — Живее, Двуликий вас забери!!!

...Замерев в дверном проеме, брат Рон почтительно склонил голову:

— Смирения, ваше препо-...

— Здороваться будем потом! — перебил его Ансельм. Потом заметил красные полосы на лице иерарха, его заспанный взгляд и недовольно нахмурился: — Давай-ка, просыпайся!

Почувствовав его настроение, иерарх мгновенно подобрался:

— Уже. Слушаю...

— Возьмешь на себя всю работу в Вейнаре...

Рон удивленно приподнял бровь, однако ни возмущаться, ни удивляться, ни, тем более, отказываться не стал:

— Как прикажете, ваше преподобие. Только мне потребуется вся имеющаяся информация...

Глава Ордена Вседержителя побарабанил пальцами по столешнице и вздохнул:

— Нюансы узнаешь у Фарида. Можешь — с помощью палачей. А в общем... в общем наш план по захвату Вейнара с треском провалился: Неддар Латирдан, который, по нашим расчетам, должен был увязнуть в войне с Алатом, не только вернулся в Аверон и вернул себе власть, но и заинтересовался деятельностью Ордена...

— Даже так? — недоверчиво спросил иерарх.

Брат Ансельм хрустнул пальцами и раздраженно откинулся на спинку кресла:

— А как иначе можно расценить то, что он творит? Первое, что он сделал после коронации — это наградил верных вассалов, передав им земли тех, кого он счел сторонниками графа Иора. На первый взгляд, в этом нет ничего странного, не правда ли? Но это только на первый. А на второй, все выглядит не так мило: большую часть земель на границе с Рагнаром Латирдан отдал хейсарам. А те, толком не успев вступить во владение своими землями, занялись военной подготовкой своих вассалов...

— Они живут набегами, ваше преподобие... — негромко пробормотал иерарх. — И это для них в порядке вещей...

Глава Ордена криво усмехнулся:

— Да, так оно и есть. Только вот в том, каким образом они этого добиваются, есть кое-какие странности: столкнувшись с нежеланием брать в руки оружие, они не стали применять силу. А взяли и ввели новый налог! И теперь семьи, которые отказываются выставить хотя бы одного ополченца, обязаны платить в полтора раза больше тех, в которых таковые есть!

— Мда. Пожалуй, способ давления — явно не хейсарский... — ошарашенно воскликнул брат Рон.

— Это Рендалл! Больше некому! — заскрипел зубами брат Ансельм. Потом кое-как успокоился и продолжил: — Да, пока этот налог появился только в трех ленах, но я уверен, что в ближайшее время его введут на всей территории Вейнара...

Иерарх мрачно кивнул:

— Если это придумал граф Грасс — то непременно...

— Далее, ни один из новых хозяев раздаренных земель не идет на контакт с нашими братьями! Скажем, когда брат Юран предложил графу Молту стать его духовником, тот расхохотался. И, в свою очередь, предложил Юрану доказать свою верность короне и сюзерену действием...

— Каким?

— Предложил лично вздернуть пяток разбойников, отловленных в окрестностях Эркуна...

— Ясно...

— Но и это еще не все... — криво усмехнулся Ансельм. — Тайная служба короля, все еще ищущая сообщников графа Иора, нашла неопровержимые доказательства того, что ему содействовали некоторые братья!!!

Иерарх поперхнулся и вытаращил глаза:

— Что?!

— То, что слышал! Все восемь человек признались в своей вине и были повешены при очень большом стечении народа. Что самое интересное, города, в которых 'нашли' этих несчастных, располагаются более-менее равномерно по всей территории королевства...

— Расчет...

— Да... А еще среди них не было ни одного действительно знающего...

— То есть это — не противодействие, а обычная попытка изменить отношение народа к Ордену как таковому?

— Именно... — кивнул брат Ансельм. — Только называть ее 'обычной' я бы не стал...

— Ну да, я неудачно выразился. Способ — лучше не придумаешь... — кивнул брат Рон. — Мда... С таким подходом к решению этого вопроса они своего добьются...

— Именно. Кстати, не удивлюсь, если в ближайшее время окажется, что кто-то из Перстов Вседержителя ссильничает новорожденных, а какой-нибудь Глас лично якшается с Двуликим...

— Надо устранять Грасса, д'Ожа и Латирдана! И чем быстрее — тем лучше!!!

— Надо. Вот только большая часть наших людей, помогавшая сторонникам Иора Варлана захватывать замки, рассеяна по их окрестностям. А иверцы, которым я приказал перебраться в Харрарский лес, вот-вот отправятся в Небытие...

— Н-не понял?

— Фарид умудрился подставить их под хейсаров...

— И?

— Половины отряда уже нет... А остальные... — Ансельм подхватил со стола свиток и бросил его иерарху: — На, читай!

Брат Рон проглядел коротенькое письмецо и... улыбнулся:

— Хм... В Алат? А Надзирающие в отряде есть?

Глава 26. Кром Меченый.

Второй день третьей десятины третьего лиственя.

...Здесь, в предгорьях Шаргайльского хребта, Серебрянка оставалась холодной, как лед, даже летом. А сейчас, в середине третьего лиственя, она просто дышала морозом.

Потрогав воду пальчиком, леди Мэйнария зябко поежилась и затравленно посмотрела на меня:

— Она же ледяная!!!

Я кивнул и бросил на землю собранный по дороге сушняк:

— Да. Но больше помыться негде...

Баронесса брезгливо потрогала свои волосы, сморщила носик и неуверенно потянулась к шнуровке колета.

Мысленно усмехнувшись, я снял с плеча котомку, присел на корточки и вытащил из нее сверток с мыльным корнем, пучком мочала и чистой нижней рубашкой:

— Вот. Пригодится...

— Спасибо... — обрадованно воскликнула леди Мэйнария, выхватила его у меня из рук и, непонятно почему покраснев, унеслась к здоровенной иве, растущей у самой воды в паре десятков шагов вверх по течению.

Проводив ее взглядом, я занялся костром — сложил мелкие ветки домиком, обложил их деревяшками покрупнее, потом подтащил к ним пару бревен, валяющихся на берегу, и взялся за кресало...

...Мылась баронесса недолго — от силы минут десять. Но за это время успела замерзнуть до такого состояния, что, выбравшись из воды, не смогла ни толком одеться, ни просушить волосы.

— Х-х-холод-д-дно... — стуча зубами, подбегая к костру, пролепетала она, присела на корточки и протянула руки к огню. — У-у-у, как хорошо!!!

У меня перехватило дух и остановилось сердце: я тут же уставился на нее и... увидел Ларку: рыжие волосы, разбросанные по плечам, синие трясущиеся губы и покрасневшие, негнущиеся пальцы.

— З-з-заканчиваю... — не переставая полоскать в проруби какую-то тряпку, непослушными губами пробормотала сестричка. — Осталось д-две прост-т-тыни...

— Вечер... Никто не видит... Дай, помогу! — с ненавистью покосившись на окна верхнего этажа донжона замка Тьюварр, предложил я.

— Нос в к-к-карауле... — вздохнула Ларка. — Если з-з-заметит — обязательно д-д-доложит Гус-с-сыне. И т-т-тогда я опять получу плет-т-тей...

— Червяк! Слизень!! Мокрица!!! — сжав кулаки, зашипел я. — Вырасту — переломаю ему все кости!!!

— Нос уже с-с-сломали. Не помогло... — фыркнула Ларка. — К-к-каким был, т-т-таким и остался...

— Тогда... Тогда...

— Иди к-к-ко мне, защитник! — улыбнулась она, бросила простынь в корзину, обняла меня и запустила руки за пазуху: — У-у-у, как хорошо!

— Что-то не так? — увидев, как изменился мой взгляд, испуганно спросила баронесса. Потом оглядела свою рубашку, заметила, как топорщится мокрая ткань на сжавшихся от холода сосках, зарделась и, прикрыв рукой грудь, вскочила на ноги: — Ты... Ты...

Пожав плечами, я уткнулся взглядом в огонь, а через пару мгновений снова уставился на баронессу. На этот раз — с удивлением: вместо того, чтобы продолжить возмущенную тираду и обозвать меня похотливым животным или еще чем-нибудь в этом роде, леди Мэйнария вдруг вздохнула и примирительно пробормотала:

— Прости... Мне показалось, что... Ну... Просто у тебя был такой взгляд, как будто...

Я не поверил своим ушам: передо мной извинялась целая баронесса! Причем извинялась не просто так, а искренне!

В общем, промолчать у меня не получилось:

— Ничего...

...Всю дорогу до охотничьего домика леди Мэйнария молчала. И во время ужина — тоже. А после него, забравшись на свое ложе и дождавшись, пока я потушу лучину, неожиданно заговорила:

— Кром?

— Да, ваша милость?

— Тогда, в Атерне... Я слышала звуки боя... Это были люди графа Варлана?

Я перевернулся на бок, вгляделся в темноту и зачем-то кивнул:

— Угу...

— Значит, замок они захватили?

— Угу...

— Их было много?

— Угу...

Баронесса помолчала несколько минут, а потом еле слышно прошептала:

— Как ты думаешь, что с моей мамой и братом?

Я вспомнил разговор, услышанный на лестнице, потом словно воочию увидел окровавленное детское тело, лежащее поперек кровати в покоях барона Волода, и угрюмо вздохнул.

Услышав вздох, леди Мэйнария тихонько всхлипнула, помолчала минуты две и... все-таки уточнила:

— Ты так думаешь или... знаешь?

Я зажмурился... и услышал, как скрипнуло ее ложе. А потом — и шорох босых ног по полу.

Девушка остановилась рядом с моей лавкой и умоляюще выдохнула:

— Кром! Ну, пожалуйста... Я должна знать!

Странно, но в ее мольбе мне вдруг почудились стальные нотки!

'Белая кровь...' — подумал я. И, немного подумав, решил, что она действительно имеет право знать, что стало с ее родными: — Ваш брат погиб... Точно... Я видел тело в его покоях...

— А мама?

— На четвертый этаж я не поднимался, но слышал... разговоры...

Через некоторое время баронесса догадалась:

— Ссильничали?

Я еле слышно вздохнул, услышав, как скрипят зубы ее милости. И поему-то почувствовал себя виноватым.

Ее милость молчала целую вечность. А потом горячечно зашептала:

— Кром! Скажи, ты убил хоть одного из них?

— Угу...

— Слава Вседержи-... — начала, было, она и прервалась на полуслове. Потом мою руку обожгло ее прикосновение:

— Кром?

— Да, ваша милость?

— Ты спас мне жизнь... Но... почему мне?

— Кро-о-ом? — в голосе Элларии звучала самая настоящая вина, и я мгновенно проснулся.

— Да, Ларка?

— Почему мне?

Я приподнялся на локте и непонимающе вытаращил глаза:

— Что 'мне'?

Сестричка подняла руку и продемонстрировала мне мой вчерашний подарок:

— Варежки...

— А кому? — удивился я.

— Маме... Сатии... Кому-нибудь еще...

Я понизил голос:

— Мама уже давно не встает... Сатия мне просто нравится... А тебя я люблю! Больше всего на свете...

— Я тебя тоже люблю... — выдохнула сестричка и улыбнулась. Так ласково, что у меня на глаза навернулись слезы...

— Кро-о-ом? Почему мне?

Что я должен был ей сказать? Что она — тень Элларии? Ожившее воспоминание? Или подарок Двуликого к концу моего Пути?

— Ваша милость, давайте спать: утром мы идем в Аверон...

...Запалив лучину, я закрепил ее в держателе, повернулся к ложу леди Мэйнарии и мысленно вздохнул: судя по еще не подсохшим пятнам от слез на плаще, она проплакала всю ночь. И забылась сном перед самым рассветом.

Решив дать ей поспать еще немного, я сходил до ветру, потом оделся, разжег огонь в очаге, поджарил остатки мяса и принялся разбираться с боевыми трофеями. Пытаясь понять, что из награбленного лесовиками может пригодиться в дороге, а что надо будет оставить в домике в подарок тем, кто посетит его после нас.

Отложил в сторону деньги, десяток колец с драгоценными камнями и без гербов и пяток ожерелий. Потом посмотрел на камзол баронессы и, подумав, добавил к куче пару массивных золотых кубков и кинжал с огромным рубином вместо навершия: появляться в столице в таком виде, да еще и пешком, ее милости явно не стоило. А кони и наряды для белых стоили бешеных денег.

Потом мне на глаза попался массивный серебряный гребень с рукоятью в виде танцующего журавля, и я тоже отложил его в сторону: выходя из домика, леди Мэйнарии стоило причесаться...

...Когда я закончил разбираться с трофеями и начал забрасывать все ненужное обратно в мешки, ее милость, наконец, открыла глаза и, наткнувшись взглядом на меня, почему-то покраснела! Густо-густо. Так, как будто я застал ее во время переодевания.

Причины ее смущения я не понял. Но сделал вид, что не заметил. И склонил голову в приветствии.

— Доброе утро... — ответила она, откинула в сторону плащ, посмотрела на щелочку над дверью, в которую пробивался солнечный луч, и вопросительно приподняла бровь: — Ты ж говорил, что надо выйти на рассвете?

Говорить о том, что я решил дать ей поспать, и, тем самым, напоминать о судьбе матери и брата, было бы жестоко. Поэтому я предпочел солгать:

— Я проспал...

Леди Мэйнария недоверчиво прищурилась... и с благодарностью посмотрела на меня:

— Спасибо...

Я удивился. Так как не понял причины радости, вспыхнувшей в ее глазах.

Тем временем баронесса вскочила с кровати и наткнулась взглядом на гребень:

— Ой... Это мне? Какая прелесть!

Я мысленно усмехнулся: леди Мэйнария, наконец, вспомнила о том, что она девушка...

...До Уверашской дороги мы добрались часа за три до захода солнца. И, не успев выбраться из леса, наткнулись на здоровенный обоз из полутора десятков телег, тщательно затянутых просмоленной парусиной.

Естественно, наше появление не осталось незамеченным — телеги мгновенно встали, а весьма неплохо вооруженные охранники, без особой суеты, занявшие предписанные 'уложением ' места, наставили на нас свои арбалеты.

Я шагнул вперед-влево — так, чтобы баронесса оказалась у меня за спиной — и демонстративно ткнул посохом в землю.

Около купеческого возка наметилось шевеление.

Представив себе, как мы выглядим со стороны, я мысленно усмехнулся и приготовился ждать.

Как ни странно, тот, кто командовал щитами , колебался недолго — не прошло и минуты, как от обоза отделился всадник и поскакал в нашу сторону.

Подъехал. Оглядел меня с ног до головы, потом мельком мазнул взглядом по баронессе и снова уставился на меня:

— Быстрого Посмертия тебе, Идущий! Можешь подсветить знак Бога-Отступника?

Леди Мэйнария фыркнула. Видимо, оценила сочетание уважительного обращения к Бездушному и слова из жаргона Серых. А я просто кивнул, выудил из-за пазухи медальон Двуликого и показал его воину.

Тот облегченно осклабился и вскинул над головой правую руку с растопыренными средним и указательным пальцами.

'Все в порядке...' — мысленно перевел я. И кинул щиту шлем .

Подхватив монету и оценив ее номинал, воин вопросительно приподнял бровь:

— За что?

— Два места. До Увераша...

— Спрошу... — кивнул воин. И ускакал обратно к обозу...

...Забравшись на облучок последней телеги, леди Мэйнария попробовала улечься на парусину и тут же ойкнула:

— Что у вас там, дрова, что ли?

— До-о-оски... — по-рагнарски упирая на 'о', усмехнулся возница. И, щелкнув кнутом, добавил: — О-о-особо не по-о-оваляешься...

— Эх... — сокрушенно вздохнула баронесса.

— И не го-о-овори: во-о-от раньше муку во-о-озили, так на ней хо-о-оть по-о-оваляться было мо-о-ожно...

Вспомнив ощущения от сна на закаменевших мешках, я мысленно фыркнул. А возница, дорвавшийся до слушателей, принялся рассказывать нам о своей нелегкой жизни:

— Во-о-от, нынче едем в Аверо-о-он... Там сейчас до-о-оски в цене: по-о-ожары были... Как сгрузим — по-о-ойдем в Бело-о-огорье, за... э-э-э... то-о-оваром... По-о-отом еще куда-нибудь... Представляешь, девка, что-о-о ни день — то-о-о до-о-орога, до-о-орога, до-о-орога...

Услышав его 'девка', я мгновенно подобрался, повернулся к леди Мэйнарии и... облегченно выдохнул: она, грустно улыбаясь, смотрела вдаль. И в упор не слышала того, что ей рассказывал возница. Поэтому я уставился в спину одного из щитов, шагающих рядом с телегой, и провалился в прошлое...

— Че те тут надо, малец? — глядя на меня мутным взглядом, поинтересовался мельник. И, не дождавшись ответа, вцепился мне в штанину.

Я взял его за предплечье и сжал пальцы. От души...

Души оказалось достаточно, так как мельник упал на колени и завопил...

— Тише, сынок, сломаешь... — ухмыльнулся Бразз, схватил бедолагу за шкирку и одним движением вернул его обратно на лавку.

Я пожал плечами, прошел к свободному столу, сел... и окаменел: в тени от столба, подпирающего потолок таверны, сидел самый настоящий щит! Причем не какой-нибудь первач , а самый настоящий Голова . И неторопливо ел.

Не веря собственным глазам, я встал, подошел поближе и уставился немигающим взглядом на алый щит на его рукаве.

Почувствовав мой взгляд, Голова оглядел меня с головы до ног и... сразу же забыл про мое существование.

У меня оборвалось сердце. Я закусил губу, повернулся к Браззу и... вытаращил глаза: он взглядом показывал мне на щита! И... улыбался!!!

Я развел руками, показывая, что меня не сочли достойным внимания, и сглотнул: кузнец показывал мне кулак!

'Иди!!!' — сообразил я. И шагнул. К Голове:

— Я — Кром. Сирота. Хочу вступить в гильдию...

Голова продолжил есть, как ни в чем не бывало!

— Мне ОЧЕНЬ надо... — выждав десяток ударов сердца, чуть громче сказал я.

На эту фразу отозвался один из мужиков, сидящих за столом, около которого я оказался:

— Видишь, он молчит! Значит, хоти дальше... Но... молча... И, желательно, подальше отсюда...

Голова, слышавший эти слова, едва заметно кивнул. И взял с тарелки очередной кусок вареного мяса.

У меня потемнело в глазах. А когда советчик расхохотался, я вдруг понял, что ни за что не повернусь и не последую его совету. И в то же мгновение моя рука сама собой вцепилась в сальную шею шутника и вздернула его к потолку...

Голова пожал плечами:

— Силен. Но сила — это еще не все...

Я выпустил шею и с места перемахнул через стол. Мягко приземлившись в узеньком проходе между ним и стеной.

Щит прищурился, оценил высоту столешницы и... бросил в меня луковицей. Вернее, не в меня, а под мою левую руку. А потом приказал:

— Лови!

Я поймал. Левой рукой. И ею же отправил ее обратно...

Голова бросил сразу две. Одну — под левую, вторую — под правую. Причем первую — чуть выше головы, а вторую — на уровне пояса...

Я поймал. Обе. И, снова перепрыгнув через стол, с поклоном вернул их хозяину...

— Быстр... Легок... — криво усмехнулся щит. — Но... лжец! А лжецы мне не нужны...

— Он сказал правду, ваша милость! — пробасил возникший рядом со мной Бразз. — Кром действительно сирота. Просто живет у меня. И работает — тоже у меня. Молотобойцем...

Голова приподнял бровь и поинтересовался:

— И как работает?

— Горжусь... — коротко ответил Бразз.

— Тогда почему не пытаешься его удержать?

— Он живет своей мечтой. И все равно станет тем, кем мечтает. Не у тебя — так у кого-то другого...

— О, как... — ухмыльнулся Голова. Потом снова оглядел меня с головы до ног и поинтересовался: — Ну, а ты чего молчишь?

Я пожал плечами:

— Предпочитаю делать...

— Так ты еще и не болтлив?

— Не болтлив, ваша милость! — подтвердил Бразз.

— Что ж, тогда... я, Роланд по прозвищу Борода беру тебя, Кром, сын...

-...Растана! — буркнул я.

— ...сын Растана, в ученики сроком на один год. Твои кости — мое мясо...

Глава 27. Баронесса Мэйнария д'Атерн.

Третий день третьей десятины третьего лиственя.

— ...а по-о-отом ка-а-ак вдарю ему по-о-о темечку! Ну, шейка-то-о-о и не выдержала: хрусть — и сло-о-омалася! Представляешь? — возница, рассказывающий мне о своих подвигах во время последнего нападения лесовиков на их обоз, развернул плечи, вскинул подбородок и стал удивительно похож на барона Олмара Геррена: не хватало только кубка с вином, седой бороды до пупа и золотой цепи толщиной в руку.

— Па-а-адбираю я его-о-о меч и тут же прыгаю в толпу этой шелупони! Р-р-размахиваюсь...

'...и взбираюсь на крепостную стену! Как обычно, первым...' — с трудом удержавшись от улыбки, мысленно закончила я. — 'И, сбросив с нее последних защитников, вскидываю над головой королевский штандарт...'

— Слышь, Рыба, только не говори, что убиваешь всех одним ударом! А то я умру от зависти... — ехидно ухмыльнулся подъехавший к нам щит. — Кстати, откуда толпа-то? Вроде, в начале истории их было десятка три. Потом ты убил чуть ли не сотню...

Возница побагровел:

— Чего-о-о?

— То-о-ого-о-о... — передразнил его охранник. Потом повернулся ко мне и игриво подмигнул: — Рыба — воин, каких еще поискать! Но почему-то воюет только в мечтах. Зато я — по-настоящему...

— Лучше в мечтах, чем по-настоящему... — решив заткнуть парня, явно собирающегося за мной поволочиться, буркнула я. И процитировала Изумрудную Скрижаль: — 'Тот, кто отворил кровь единожды, подобен скакуну, вступившему на тонкий лед: любое движение, кроме шага назад — суть путь в Небытие. Тот, кто отворил кровь дважды и более, воистину проклят. Он никогда не найдет пути к Вседержителю...'

Щит посмотрел на меня, как на юродивую, потом привстал на стременах, огляделся и вытянул руку куда-то вперед:

— Посмотри-ка во-о-он туда! Видишь груши ?

Я посмотрела в указанном направлении и увидела десятка два тел, болтающихся на ветвях придорожных деревьев.

— Это — все, что осталось от шайки Урса Трехпалого. Они убивали всех, кто попадался им на пути... Всех до единого — мужчин, женщин и ДЕТЕЙ... Вот они — прокляты, так как отворяли кровь во зло. А те, кто отправил их в Небытие, были, есть и будут самыми верными слугами любого бога. Ибо, уничтожив этих ублюдков, спасли жизни тех, которые еще проедут по этой дороге...

Судя по построению фраз, охранник повторял чужие слова. И искренне верил в то, что говорил.

— Изумрудная Скрижаль — это книга, написанная людьми и для людей! Значит, как любая книга, полна ошибок... Поэтому, прежде чем верить в то, что тебе говорят — думай...

— Или про-о-осто представь себя на месте тех, ко-о-ого о-о-они убивали или ссильничали... — угрюмо буркнул возница.

'Только не это...' — с ужасом подумала я и, как назло, тут же вспомнила лесовика в алом жиппоне, его прикосновения и запах.

В этот момент к левому плечу прикоснулись чьи-то пальцы... и я, не сообразив, что это — возница, вскрикнула, юркнув под руку Бездушного. И уже там затряслась от вернувшихся воспоминаний...

...Спрыгнув с телеги, Кром забросил за плечо увесистую котомку, взял в правую руку свой посох, а левую... подал мне! Я покраснела до корней волос, однако вцепилась в нее, как клещи кузнеца в раскаленную заготовку: вот так, касаясь его пальцев, я не боялась ни жутких воспоминаний, ни всех тех опасностей, которые подстерегали нас в ночном Увераше.

Оперевшись на его руку, я сползла с облучка, одернула камзол и, не оглядываясь на возницу, засеменила вверх по переулку.

— До-о-оброго пути, девка! Не держи на нас зла... — прогудел в спину возница. — А тебе, Идущий, быстрого Посмертия...

— Вседержитель вам в помощь... — привычно буркнула я. А Кром ограничился кивком.

Звонко щелкнул кнут, заскрипели колеса телеги, всхрапнула лошадь, и через пару десятков ударов сердца мы остались одни. Ну, почти одни — ошую, за невысоким плетнем, раздавалось чье-то кряхтение, чуть выше, одесную, мужской голос крыл какую-то Аниську, а сзади, за перекрестком визжала пила. Кроме того, почти со всех сторон лаяли собаки, где-то мычала скотина, а из-за высоченного забора, начинающегося через половину перестрела вверх по переулку, слышался дробный перестук копыт.

— Вы лучше под ноги смотрите, ваша милость! — заметив, что я смотрю по сторонам, буркнул Меченый. И я, опустив взгляд, брезгливо поморщилась: местные жители использовали этот переулок исключительно в качестве отхожего места.

— Так намного короче... — после небольшой паузы добавил Кром. — Вон за тем домом можно пройти на улицу Ткачей. Кстати, по ней обычно ходят стражники...

'Стражники?' — недоуменно подумала я. А потом сообразила, что он просто пытается меня успокоить!

На душе потеплело. Настолько, что когда из-за плетня раздалось негромкое покашливание, я даже не вздрогнула.

— Гля, Дафи, Бездушный под руку с девкой! Лопни мои глаза!!!

— Вертайся в избу, дурень! — перепуганно воскликнула эта самая Дафи. — Те-е-е че, жить надоело? Это ж ключ! Вдруг — по наши души?!

Я криво усмехнулась — еще несколько дней назад и я считала себя ключом. И боялась за души своих родных...

'Прежде, чем верить тому, что тебе говорят — думай...' — мысленно повторила я слова возницы и вздохнула: он оказался прав.

— Ой... Бегу... — перепуганно воскликнул тот же голос, и из-за плетня раздался топот...

— Действительно, дурень... — вполголоса пробормотала я и чуть ускорила шаг...

...Увидев вывеску на постоялом дворе, я остановилась, как вкопанная: на ней была нарисована полуголая женщина с обнаженной грудью и ногами, открытыми по середину бедра! Алые губы, призывная улыбка, прогнутая в пояснице спина — ее фигура дышала самой настоящей похотью. А значит, должна была привлекать на постоялый двор мужчин, ищущих плотской любви!

Почувствовав, что я вырвала руку из его пальцев, Кром замер, встревоженно посмотрел на меня и... улыбнулся:

— Это не то, что вы думаете, ваша милость!

Улыбка на его лице выглядела так непривычно, что я забыла про вывеску, про свои мысли о тех непотребствах, которые должны твориться в этом месте, и прикипела взглядом к его глазам.

Увы, улыбка пропала так же быстро, как и появилась. А на смену теплым искоркам, на миг появившимся в уголках его глаз, пришел привычный мне холод.

— Один из немногих постоялых дворов в Увераше, в котором можно помыться... — буркнул Меченый. Потом поудобнее перехватил посох и толкнул дверь калитки.

Я представила себе бочку с горячей водой и... рванула вслед за Кромом: ради возможности нормально помыться я была готова зайти даже в храм Двуликого!

...Увидев перед собой Бездушного, хозяин постоялого двора принялся растерянно мять сорванный с головы колпак:

— Э-э-э... Еды? Воды? Места на сеновале?

Кром мрачно оглядел пялящихся на него посетителей черного зала и отрицательно помотал головой:

— Две комнаты... Рядом... Ужин в одну из них... Бочку с горячей водой... Прачку...

'Бочку с горячей водой...' — предвкушая удовольствие, мысленно повторила я. Потом наткнулась на слащавую улыбку, появившуюся на лице сидящего за ближайшим столом здоровяка, услышала его 'а рыжая-то, ничего, правда, Гринь?' и... вцепилась в руку Меченого:

— Кром! Комнату — одну!

Толстяк, сообразив, что мы вместе, на мгновение потерял дар речи.

Кстати, удивился не только он — у улыбавшегося мне мужика отвалилась челюсть, а мордастая девица лиственей на пять старше меня, убиравшая с освободившегося стола, увидев, что мои пальцы касаются руки самого настоящего Бездушного, смахнула на пол не крошки, а пустой кувшин из-под вина!

Кинув взгляд на источник шума, Кром повернулся ко мне, 'полюбовался' на мое пылающее лицо и кивнул:

— Комнату — одну. Но побольше...

— Э-э-э...

Звякнул кошель, и хозяин постоялого двора, увидев желток , сложился в угодливом поклоне:

— Прошу за мной, ваша милость!!!

...Комната оказалась почти с мою спальню: от входной двери до широченной кровати под балдахином было добрых десять локтей. И приблизительно по семь-восемь — от нее же и до обеих стен. Зато с мебелью в ней было негусто: шкаф, стол, четыре стула и два окованных стальными полосами сундука. Причем шкаф был темно-коричневым, стол — почти белым, стулья — серовато-желтыми. А балдахин, покрывало и занавески, соответственно, красным, зеленым и серыми!

В этот же стиль отлично вписывались и подсвечники — один был медным, а второй деревянным!

— Наша лучшая комната! — дав нам возможность полюбоваться обстановкой, гордо сказал хозяин. — Нравится?

— Угу... — буркнул Меченый.

А я промолчала. Сообразив, что по сравнению с охотничьим домиком, в котором мы прожили больше декады, это — королевские покои...

— Бочку сейчас поднимут! — метнувшись к кровати и заботливо поправив завернувшийся уголок покрывала, протараторил он. — А ужин когда подавать? Сразу?

— Через час-полтора...

— Как скажете, ваша милость!

— Свободен...

...Бочку принесли минут через десять. Не вдвоем, как следовало бы, а вчетвером. И воду в нее таскали крайне неторопливо, по одному ведру! При этом постоянно забывая закрывать за собой дверь.

Особого смысла во всем этом я не видела. Пока не заметила, что по коридору постоянно слоняются одни и те же мужики...

'Бездушный и его ключ...' — горько подумала я, взяла стул и пересела к стене, примыкающей к коридору. — 'Действительно, что бы не полюбоваться?'

Услышав стук ножек стула, Кром, складывавший наши пожитки в один из сундуков, удивленно посмотрел на меня и... вцепился в рубаху парня, только что опорожнившего в бочку очередное ведро:

— Видишь верхнюю черту на мерной свече?

— Д-да! — слегка побледнев, выдохнул тот.

— Если она прогорит раньше, чем вы наполните бочку, я лишу вас Посмертия...

Парень вытаращил глаза, выронил из рук ведро... А потом сообразил, что теряет время, вцепился в него мертвой хваткой и вылетел в коридор. Чуть не сбив с ног следующего водоноса...

...Бочка наполнялась очень быстро: мальчишки носились с ведрами с такой скоростью, что у меня рябило в глазах. Естественно, часть воды проливалась на пол, но Крома это особо не беспокоило — он сидел на стуле у самой двери и мрачно глядел на вбегающих в комнату водоносов.

Иногда перепадало и любопытствующим: после пары взглядов глаза в глаза и ощупывания Посоха Тьмы у них появились какие-то дела во дворе. И в коридоре стало так же тихо, как в нашем фамильном склепе.

Это меня здорово обрадовало. И радовало до того момента, как бочка наполнилась, и Меченый предложил мне мыться первой: как только он взялся за ручку двери, я вдруг поняла, что безумно боюсь оставаться в одиночестве!

— Не уходи... — сгорая от стыда, попросила я.

Бездушный почесал затылок... и все-таки открыл дверь:

— Слышь, ты... Подь сюда!

Откуда-то со стороны лестницы раздалось тихое ойканье, и через десяток ударов сердца в комнату вошла тетка. Бледная, как полотно. В видавшем виды сарафане. С подолом, заткнутым за пояс, закатанными до локтей рукавами и с мокрой тряпкой в деснице.

— Да, ваша милость? — склонившись в глубоком поклоне, выдохнула она.

— Поможешь выкупаться и привести себя в порядок... — приказал Кром.

Служанка обреченно вздохнула и принялась стягивать с себя сарафан.

— Да не мне, дуреха! — поморщился Меченый. — Ее милости!

Потом перекинул в левую руку Посох Тьмы, подхватил ближайший стул и повернулся ко мне:

— Я посижу за дверью. Если что — зовите...

...Мыться в горячей воде было самым настоящим блаженством — первые минут десять я бездумно сидела на чурбачке, кем-то предусмотрительно брошенном на дно бочки, и млела от прикосновений к волосам. А когда служанка смыла с моей головы пену от мыльного корня и попросила встать, я с трудом нашла в себе силы, чтобы пошевелиться.

Встала, позволила себя помыть и расстроенно уставилась на основательно помутневшую воду: дома она оставалась почти такой же чистой, как и была...

— Помочь вылезти, или посидите еще? — робко спросила тетка.

— Вылезу... — вздохнула я, кое-как перелезла через край бочки и расстроенно огляделась по сторонам: вытираться было нечем! Кроме грязного колета или нижней рубашки...

— Сейчас принесу, ваша милость!!! — догадавшись, чем вызван мой вздох, воскликнула женщина и метнулась к двери.

Сообразив, что она вот-вот распахнет ее настежь, я сорвала с кровати покрывало и завернулась в него чуть ли не с головой. Как оказалось, вовремя — когда дверь с грохотом ударилась об стену, в дверном проеме возник встревоженный Кром. Видимо, среагировавший на топот служанки:

— Ваша милость, у вас все в порядке?

— Да... — кивнула я. — Просто послала ее за рушниками...

— А-а-а... — Меченый позволил тетке выйти в коридор и, на всякий случай оглядев комнату, аккуратно прикрыл дверь...

...Минут через двадцать, уступив бочку Крому и завалившись в кровать, я уставилась в стену и задумалась о Бездушных. Вернее, не о самих Бездушных, а о причинах, вынудивших орденцев рассказывать о них неправду.

Конечно же, я понимала, что все Нелюди — разные. Но тот, которого я знала лично, совершенно точно не ощущал нарастающей боли в промежутках между убийствами, не испытывал потребности кого-то мучить и не нуждался ни в каком ключе. А еще, вместо того, чтобы радоваться моим страданиям или пользоваться моими слабостями, он сочувствовал, помогал и защищал!

'Может, это следствие соперничества между двумя орденами?' — мелькнуло в голове. — 'И они пытаются друг друга уничтожить, в том числе и чужими руками?'

Мысль, навеянная рассказами отца о придворных интригах, показалась мне здравой. И я попыталась вспомнить, как Кром относился к служителям Бога-Отца.

Перед глазами сразу возникло лицо отца Димитрия. И я криво усмехнулась: он их убивал. Там где видел. Но не хаял никогда...'

'А чего хаять?' — мрачно подумала я. — 'Увидел, убил, вырезал очередную зарубку и в путь — искать следующего...'

На душе сразу же стало ужасно горько. И я поняла, что не хочу считать Крома орудием, созданным Двуликим для уничтожения слуг Бога-Отца.

Закусив губу, я повернула голову и ненавидящим взглядом уставилась на символ Отца-Отступника — Посох Тьмы.

Выглядел он жутко: темное, почти черное дерево, блестящее от долгого употребления и похожее на сгусток мрака. Навершия, окованные сталью и горящие отраженным светом свечей. Центральная часть древка, покрытая бесчисленными зарубками — последними штрихами, поставленными рукой Крома в книгах чьих-то судеб.

Вглядевшись в эти штрихи, почти касающиеся верхней границы Пути, я вдруг вспомнила, что за то время, которое я провела рядом с Кромом, он вырезал на посохе не одну, а четыре зарубки!

Одну — после того, как убил брата Димитрия. Вторую — после того, как разделался с четверкой громил, пытавшихся стащить меня с коня на въезде в Меллор. Третью — после встречи с шайкой на выезде из него же. И четвертую — после того, как я чуть не сгорела на постоялом дворе у Сосновки...

Не знаю, как на постоялом дворе, а среди грабителей, отправленных Кромом в Небытие, орденцев не было точно!

'Значит, он — не орудие...' — облегченно подумала я. И улыбнулась...

Глава 28. Кром Меченый.

Четвертый день третьей десятины третьего лиственя.

...Плечо начало ныть чуть ли не после первого же движения. Да, не особенно сильно, но круговые удары и блоки, требующие поднимать руки выше уровня лица, получались из рук вон плохо. Пришлось отложить посох в сторону и заняться разогревом мышц.

Я десяток раз повращал головой посолонь и противосолонь, покрутил плечами вперед и назад, несколько раз наклонился, потом опустился на колени, чтобы отжаться от пола, и вспомнил любимую присказку Кручи: 'Если что-то делаешь — делай хорошо. Или не трать время на ерунду...'

Подумал, усмехнулся и снова встал: Голова был прав. А хорошую разминку надо было начинать с пальцев ног.

Скинул сапоги, поставил ноги на ширину плеч и принялся по очереди вкручивать стопы в пол.

Привычная, выполненная не одну сотню раз последовательность движений быстро настроила меня на нужный лад, и к моменту, когда я добрался до плеч, сознание балансировало на грани того самого состояния, которое Роланд называл Ощущением Пустоты: я чувствовал не только свое тело, но и все окружающее пространство.

Разогрел плечи, потом шею, несколько мгновений стоял неподвижно, потом полуприкрыл глаза и неторопливо перетек в стойку лучника, начиная танец Ветра.

Короткое, почти незаметное движение левой руки, в реальном бою сместившее бы летящий в лицо кулак на ладонь в сторону, не вызвало и тени неприятных ощущений. Удар правым кулаком в горло воображаемого противника и последующая подсечка — тоже!

'Здорово...' — отрешенно отметил я и... заставил себя сохранять тот же неспешный ритм: разогретое тело требовало движения. Причем быстрого и в полную силу...

...Захват за срамное место, рывок на себя с одновременным ударом пальцами другой руки в глаза получился ничуть не хуже, чем до ранения. И уход от удара противника, атакующего со спины — тоже. Поэтому последнее дуновение — заход за спину и удар, перебивающий ему позвоночник — я чуть было не выполнил в полную силу.

Увы, выдох, заменивший привычный полу-рев, полу-крик, тоже получился громковат: ее милость, мирно спавшая все время, пока я разминался, испуганно вылетела из-под одеяла и в мгновение ока вжалась спиной в изголовье кровати.

Рыжее облако волос, широко раскрытые глаза, закушенная губа и прижатые к груди руки выглядели настолько забавно, что я прервал первое дуновение танца Воды и опустил сжатые кулаки.

— А-а-а, тренируешься? — оглядев меня с ног до головы, облегченно выдохнула она и виновато улыбнулась: — А мне тут приснилось, что к нам ворвались оранжевые...

Я неопределенно повел рукой, показывая, что кроме нас в комнате никого нет, и... изо всех сил сжал зубы, чтобы не застонать: леди Мэйнария сонно зевнула и, смутившись, совершенно по-Ларкиному спрятала лицо в ладонях!

Перед моим внутренним взором появилась картинка из далекого прошлого:

— Почему ты прячешь лицо, когда зеваешь? — запрыгнув на постель сестры и пытаясь заставить ее опустить руки, обиженно спрашиваю я.

Ларка растопыривает пальцы, хитро смотрит на меня и притворно вздыхает:

— В эти моменты я бываю некрасивой...

— Ты красивая! Всегда-всегда... — восклицаю я, тут же оказываюсь в ее объятиях, зарываюсь носом в ее огненно-рыжую гриву и чихаю:

— Только, знаешь, волосы у тебя уж-ж-жасно щекотные...

Пальцы баронессы, прижатые к лицу, растопырились. Но вместо нежности и любви во взгляде появился... страх:

— Что-то не так? Н-на тебе лица нет!!!

— И не было никогда... — потерев шрам на щеке, угрюмо буркнул я, повернулся к ней спиной и вцепился в лежащую на столе нижнюю рубашку.

За спиной скрипнула кровать, потом по полу прошлепали босые ноги, и... спину обожгло прикосновение! Я вздрогнул, как от удара: оно было... ласковым! А руки баронессы — теплыми и нежными, как у Ларки!!!

— Кро-о-ом? Прости, я сказала глупость... — виновато выдохнула она мне в спину. — Кстати, мой папа говорил, что шрамы воина — это украшение. И свидетельство его доблести. А ты — воин. Настоящий...

Я сглотнул подступивший к горлу комок, закрыл глаза и... глухо пробормотал:

— Этих украшений у меня много.

— Вот и замечательно! Я буду гордиться, а остальные — пусть завидуют...

...Рука леди Мэйнарии касалась моей спины буквально несколько мгновений. А потом отдернулась.

'Ну вот, сообразила, что касается черного. Или Бездушного...' — подумал я и удивился: эта мысль почему-то дышала горечью!

Но разобраться с причиной этого ощущения мне не дали: за спиной раздалось смущенное сопение:

— Ой, на кого я похожа...

А потом — мольба:

— Только не поворачивайся пока, ладно?!

...С постоялого двора мы вышли часа через полтора. Первые минуты две ее милость, умытая, причесанная и пахнущая мыльным корнем, держалась рядом и с интересом смотрела по сторонам.

Увы, буквально через пару минут этот интерес куда-то пропал, а на смену ему пришло глухое раздражение: чуть ли не каждый встречный, увидев ее рядом со мной, таращил взгляд и осенял себя животворящим кругом; каждый второй шептал вслед что-нибудь грязное или выписывал в воздухе отвращающий знак, а каждый третий — проклинал.

Как ни странно, больше всего неистовствовали женщины: именно с их уст срывались самые гнусные 'догадки' и оскорбления, именно они желали ей смерти без Посмертия, 'Беседы с Господом' и бесплодия.

Леди Мэйнария довольно долго делала вид, что не видит их ненавидящих взглядов и не слышит того, что ей желают. Но когда какая-то патлатая тварь, выглянувшая из-за покосившегося плетня, обозвала ее 'грязной подстилкой Двуликого' и 'лепестком увядшей розы ', баронесса нежно взяла меня за руку, заставила остановиться и капризно поинтересовалась:

— Милый, помнишь, ты обещал мне пару душ? Я хочу вот эту и... вот ту...

Тоненький пальчик с розовым ноготком показал за забор и куда-то назад.

Патлатую сдуло. А вместе с ней куда-то рассосалась и собиравшаяся за нами толпа...

— Твари... — ослепительно улыбнувшись, еле слышно прошептала леди Мэйнария. Потом гордо вскинула подбородок и потянула меня вперед: — Пусть теперь потрясутся...

Я мысленно хмыкнул: девушка, еще недавно боявшаяся меня до обморока, догадалась воспользоваться дурной славой Бездушных!

...Следующие несколько минут мы наслаждались относительной тишиной, а когда выбрались в Купеческую слободу, услышали зычный голос глашатая:

— Оставьте дела ваши, о, жители благословенного Увераша, и взгляните на создание, отринувшее все человеческое! Этот хнычущий обрубок некогда был человеком! Таким, как вы и я. Но пошел на поводу у своих низменных желаний и почувствовал себя выше закона. Однако воздаяние за совершенные преступления не минуло сластолюбца — он попал в руки королевской стражи и в полной мере получил заслуженное наказание...

Я удивленно приподнял бровь: обычно, рассказывая о преступлениях тех, кого везли на 'насесте ', глашатаи вовсю цитировали Изумрудную Скрижаль, через слово поминали Вседержителя и пророка Аллаяра и пугали обывателей происками Двуликого. А этот глашатай не сказал о них ни слова!

-...целых полторы десятины эта похотливая тварь и днем, и ночью терзала несчастную девчушку и упивалась ее страданиями! И оставила ее в покое только тогда, когда та не вынесла его издевательств и испустила дух...

'Бред какой-то...' — подумал я.

В это время из-за угла двухэтажной лавки показались понурые алатские тяжеловозы, медленно переставляющие ноги, облучок с возницей, по традиции облаченным в кроваво-красный плащ с капюшоном, и сама телега с высоченной клеткой, в которой за цепи, опоясывающие торс, был подвешен брат во Свете!

— Спаси и сохрани... — ошарашенно прошептала леди Мэйнария. Видимо, увидев обожженные культи рук и ног, торчащие из рваной синей сутаны...

— ...совершенные им преступления переполнили меру терпения его величества Неддара Латирдана, и он высочайше повелел дать брату Гуммию в полной мере испытать боль, равноценную той, которую ощутила его жертва...

— Этому мало и Декады Воздаяния ... — мстительно прошипела выглянувшая из-за приоткрытой калитки старуха. — Будь моя воля...

Что бы она сделала, имей право распоряжаться жизнью приговоренного, мы не услышали, так как, увидев нас, она прервалась на полуслове, ойкнула и исчезла...

...Насест давно скрылся за спиной, а баронесса никак не могла отойти от полученных впечатлений — то и дело поворачивалась назад, пытаясь углядеть край процессии, следовавшей за телегой.

Я тоже оглядывался. Хоть и по другой причине: мне не нравились взгляды, которыми нас проводили стражники, сопровождавшие телегу: в них был какой-то нездоровый интерес. И что-то вроде обещания...

— Брат во Свете не мог ссильничать ребенка! — внезапно воскликнула леди Мэйнария. — Не мог, ведь насилие — смертный грех!!!

Я вспомнил Атерн, мордастое создание, оравшее 'Это Бездушный! Убейте его, убейте!' и криво усмехнулся: убийство тоже было смертным грехом. Однако тот монах его не чурался...

— Ты не понимаешь! — увидев мою усмешку, возмущенно воскликнула баронесса. — То, во что ты веришь с самого детства, врастает в плоть и кровь! Значит, это — какая-то ошибка!!!

— Особое судопроизводство никто не отменял... — буркнул я. — Без неопровержимых доказательств его бы не казнили...

'И с доказательствами — тоже!' — вдруг сообразил я. — 'Чтобы не бросать тень на Бога-Отца, его бы тихонько удавили. А чтобы успокоить народ, на Лобное место выволокли бы кого-нибудь другого. Взявшего на себя его вину во время тесного общения с палачами...

Мысль была здравой, поэтому я, невидящим взглядом уставившись на конское яблоко, валяющееся посередине колеи, почесал затылок: получалось, что приговор этому монаху был следствием изменения отношения короля к Ордену Вседержителя!

— Ну да... Наверное... — подумав о том, что я сказал, расстроенно вздохнула баронесса и замолчала...

...На перекрестке Житной и Кривой мы наткнулись на патруль — на коренастого черноволосого десятника, с легкостью поигрывающего тяжеленным фальшионом , и пять стражников с алебардами.

— Стоя-а-ать!!! — увидев рядом со мной девушку, рыкнул десятник и поудобнее перехватил рукоять меча. — Ку-у-уда девку волочешь, Нелюдь?

Сначала я хотел промолчать, но потом вспомнил про новые веяния в отношении к орденам и ответил:

— В какую-нибудь лавку. Одевать...

Видимо, десятнику еще не приходилось видеть разговаривающих слуг Бога-Отступника, так как он растерянно захлопал глазами и неуверенно оглянулся на своих подчиненных.

Стражники таких тоже не встречали, поэтому несколько долгих-предолгих мгновений пытались понять, как надо расценивать мое поведение.

Первым отошел белобрысый мальчишка, по моим ощущениям, только-только получивший свою нашивку :

— Да она, вродь, уже одета...

— Одежка поистрепалась. Вот я и попросила брата сводить меня в какую-нибудь лавку... — двумя руками вцепившись в мой локоть и глядя в землю, робко сказала леди Мэйнария.

— Ха-а-ароший у тебя братец... — обалдело промямлил парнишка и сдвинул шлем на затылок.

— Ну, мы можем идти? — дождавшись, пока придет в себя и десятник, поинтересовался я. Стараясь не думать о том, что именно сказала баронесса.

Тот кивнул, потом зачем-то нахмурил брови и повернулся к своим подчиненным:

— Ну, че встали? Па-а-адабрали челюсти и вперед!

Те захлопнули раззявленные рты и, не сводя с нас изумленных взглядов, двинулись в направлении рынка. А мы, соответственно, к Белому ряду.

А когда их шаги затихли в отдалении, ее милость обогнала меня на шаг и виновато заглянула в глаза:

— Ты прости, что я назвала тебя братом, ладно? Просто в этих тряпках я похожа на кого угодно, только не на дворянку. А проблемы со стражей нам сейчас ни к чему...

Глава 29. Баронесса Мэйнария д'Атерн.

Восьмой день третьей десятины третьего лиственя.

— Купец А-а-арсен... Та-а-ак... Па-а-а прозвищу? — писарь оторвал взгляд от листа пергамента и уставился на стоящего перед ним мужчину: — Ну, как тя кличут-то?

— Пятном, ваш-мл-сть!

— Пя-я-ятно... — повторил писарь, почесал кончик носа и, смешно шевеля губами в такт движению кончика пера, вывел в подорожной еще и прозвище. Потом полюбовался на дело своих рук и спросил: — Ну, и зачем те-е-е в Аверон?

Купец непонимающе покосился на стражников, только что закончивших досматривать его возы, и захлопал ресницами:

— Дык, торговать, ваша милость! Грят, что таперича хлеба в столице и с собаками не сыщешь. Вот я и...

Писарь жестом заставил его заткнуться и снова склонился над пергаментом:

— Па-а-а та-а-арговым делам...

— С ним два приказчика и восемь душ охраны... — устало буркнул десятник. — Все восемь — наши, гильдейские. Кожу я уже проверил — она в порядке...

— С ни-и-им дэ-эва-а-а прика-а-азчика и...

— Пошлину уже заплатили... — не дожидаясь, пока писарь допишет очередное предложение, рыкнул мытарь и раздраженно швырнул полученные монеты в стоящий у его ног сундучок.

— За-а-а-плачено спа-а-ална...

...Закончив с Арсеном Пятном, писарь посмотрел на очередь и наткнулся взглядом на Крома.

— Бездушный... — выдохнул он и торопливо изобразил перед собой отвращающий знак. — Ты что, в город?

Меченый кивнул.

— А... знак Бога-Отступника есть?

Кром снова кивнул и достал из-за пазухи медальон.

Писарь, видимо, растерялся. Так как вместо того, чтобы продолжить задавать вопросы, захлопал ресницами и зачем-то начал перекладывать уже исписанные листы пергамента.

Так продолжалось минуты полторы, а потом он, наконец, справился с растерянностью:

— Э-э-э... Щур, проверь!

Воин, стоящий рядом с деревянными козлами, перегораживающими въезд в город, кивнул и без особого страха осмотрел медальон:

— Настоящий...

Писарь поморщился и угрюмо вздохнул:

— Жаль... А в город тебе зачем, прости меня Вседержитель?

— Сопровождаю... вот... — буркнул Кром и снова превратился в статую.

— Нет, чтобы назвать меня сестрой? — еле слышно шепнула ему я. И ошарашенно прикусила себе язык: услышав эти слова, Меченый потемнел взглядом, рыкнул что-то невразумительное, закрыл глаза и сжал пальцы на Посохе Тьмы. Так, что они побелели!

Стражник, в этот момент смотревший ему в глаза, отшатнулся и, выронив алебарду, принялся раз за разом чертить отвращающий знак!

Писарь взгляда не заметил. Поэтому удивленно спросил:

— Сопровождаешь? Кого?

Кром, не открывая глаз, кивнул в мою сторону.

В это время ожил десятник: проводив взглядом упавшую алебарду, он изменился в лице, метнулся к ближайшему стражнику и выхватил у него из рук изготовленный к стрельбе арбалет:

— Замри и не двигайся!!! А ты, девка, отойди в сторону и иди к нам...

'Надо же, и тут меня спасают...' — мысленно усмехнулась я, выпустила из рук поводья купленной в Увераше кобылки и послушно шагнула вперед... — Сначала в сторону!!! — взвыл десятник и сместился вправо, чтобы я случайно не заслонила собой Крома и, если что, не помешала выстрелить.

Я кивнула, добралась до столика писаря по широкой дуге, сделала испуганное лицо, поклонилась и затараторила:

— Ваша милость, я — Дайна, дочь лекаря Давера Бочонка из Атерна. Перед мятежом тятя уехал в Аверон и не вернулся. Я за него испугалась и поехала его искать... Около Вересайки меня хотели ограбить и... ну... это... о-о-обидеть... ну... как женщину...

— Ссильничать, что ли? — нахмурился десятник. — Кто?

— Кажется, лесовики... Двое их... Было... — опустив взгляд и поежившись, словно вспомнив что-то очень неприятное, призналась я. — А Меченый... э-э-э... спас... меня... и предложил проводить до Аверона...

— Прям вот так взял и предложил? — нехорошо прищурился воин.

Запоздало сообразив, что Бездушные обычно молчат, я мысленно обозвала себя дурой и виновато потупила взгляд:

— Ну-у-у... нет, ваша милость! Тогда... Ну, когда меня чуть не... э-э-э... а он меня спас, я очень испугалась... И упала ему в ноги... Поплакала... Ну, он и согласился...

— Руки! — рыкнул десятник, не отводя взгляда от Крома.

Я вздрогнула:

— Ч-что?

— Покажи руки! Да не ему, а мне! — приказал писарь. И, увидев, что я растопыриваю пальцы, ухмыльнулся: — Да не так, дуреха! Ладонями к верху!

— З-зачем? — растерянно спросила я.

— За надом... — буркнул он, оглядел мои руки и задумчиво посмотрел на десятника: — Мозолей нет. Ни одной...

— Как зовут жену барона д'Атерн? — неожиданно рявкнули над ухом.

Я рванулась к Крому и осталась на месте только потому, что подкравшийся ко мне мытарь успел схватить меня за руку.

Трепыхаться было глупо, поэтому я опустила голову и ответила:

— Баронесса Эмилия, ваша милость!

— А их наследника?

— Барон Теобальд...

— Знаю я твоего отца. Он коренаст, широкоплеч и с пузом. Ростом где-то с тебя. У него окладистая борода и сломанный нос. А еще от него постоянно пахнет пивом...

Как выглядит мэтр Давер, я помнила прекрасно. Поэтому посмотрела на мытаря, как на юродивого:

— Папа худощав, выше меня на две головы... А пуза у него нет! Плечи... плечи нормальные — у барона Корделла шире раза в два. Бородку он стрижет. Коротко. Нос — целый... И пахнет от папы не пивом, а мятой!

— Правильно... — отпустив мою руку, кивнул мытарь. Потом углядел в моих глазах немой вопрос и отрицательно мотнул головой: — Нет, я его не видел. Я ж тут стою не каждый день...

Я расстроенно вздохнула:

— Жаль...

— Йорги! Давай быстрее: скоро ворота закрывать — а людей, вон, тьма... — рявкнул десятник, невесть когда успевший избавиться от арбалета.

Писарь посмотрел на темнеющее небо, кивнул и пододвинул к себе чистый лист пергамента:

— Имя?

— Дайна, дочь лекаря Давера Бочонка из Атерна. Приехала в Аверон, чтобы найти своего отца...

— Как зовут Бездушного?

— Кром Меченый...

— Деньги на пошлину есть?

— Есть... — буркнул Кром.

— Платите и можете проходить...

...Въехав в город, я невольно придержала кобылку и изумленно уставилась на обугленные развалины, тянущиеся по правой стороне улицы на добрую половину перестрела: бушевавший здесь пожар уничтожил не меньше трех десятков домов с подворьями!

Дома по левую сторону выглядели ненамного лучше: их стены почернели от жара, окна скалились на мир черными ртами, полными острых зубов — осколков полопавшихся от жара стекол — а прихотливые фигурки Вседержителя, по последней моде поставленные на коньках крыш, казались укутанными в темно-серые саваны.

Сама улица тоже смотрелась не ахти — проезжая часть, некогда мощеная камнем, сейчас напоминала болото, из которого местами торчали грязные булыжники.

— Жуть... — потрясенно выдохнула я и повернулась к Крому: — Надеюсь, что пожар случился днем... Иначе тут должны были погибнуть лю-...

Договорить я не смогла: лицо Меченого перекосило такой жуткой гримасой боли, что у меня по спине потекли капельки холодного пота.

Потом десница Бездушного скользнула по Пути, на мгновение задержалась на куске, еще не покрытом зарубками, и потерла щеку. Вернее, не саму щеку, а шрам от ожога!

Сердце на миг замерло, и... заколотилось в два раза быстрее: он не представлял, а ПОМНИЛ!

— Могли... — через вечность хрипло выдохнул Кром. Потом сгорбил плечи и медленно побрел по улице, переставляя ноги, как старый дед.

Я вспомнила про ожог на его спине и сглотнула подступивший к горлу комок: судя по всему, когда-то и он выбирался из такого вот дома...

'Он? Один? А его родные?' — эта мысль заставила меня побледнеть от ужаса и уставиться на пепелище. — 'Так может, Ларка — это его жена? Или сестра?'

Тем временем кобылка, успевшая привыкнуть следовать за Кромом, тронулась с места и довольно быстро догнала ушедшего в себя мужчину. Ткнулась в плечо, не дождалась реакции и обиженно всхрапнула.

'Оставь его в покое! Не видишь, ему плохо!!!' — мысленно воскликнула я и слегка натянула повод...

...Через пару минут, когда мы добрались до места, где Стрела раздваивалась и превращалась в улицу Трех Сосен и Тележную, Кром остановился, расправил сгорбленные плечи и посмотрел на меня. Взглядом, в котором не было и тени от только что пережитой боли:

— Куда дальше?

— Направо... До Ясеневой... По ней — до площади Эрвела Буйного и налево, на Щитовую...

— Ясно... — кивнул Меченый и снова замолчал...

...Недавний мятеж коснулся и жителей Белой слободы. Причем, кажется, намного сильнее, чем Ремесленной и Черной: куски красивых кованых заборов, отделяющих друг от друга владения вернейших вассалов рода Латирданов, оказались вывернуты из земли. Обычно аккуратно постриженные кусты и деревья выглядели так, как будто по ним пронесся ураган. Ажурные беседки в некоторых парках лежали в развалинах, статуи и фонтаны превратились в груды обломков, а сами дома, скорее всего, подверглись нашествию бунтующей черни: в высоченной стене, окружающей особняк барона д'Ож, зияли здоровенные проломы, а около дома Энейров валялись обломки самой настоящей штурмовой лестницы. Про следы от арбалетных болтов и темные пятна на земле я вообще не говорю — их вокруг было столько, что рябило в глазах.

А вот наш дом смотрелся более-менее ничего: на массивных воротах недоставало одного герба, калитка висела на одной петле, зато сама стена была целая и невредимая.

Я еще раз оглядела ту часть дома, которая выглядывала из-за забора, осадила кобылку и тяжело вздохнула.

— Что-то не так? — встревоженно спросил Кром.

Говорить о том, что мне не хочется с ним расставаться, что я привыкла к тому, что он рядом, и что я просто тяну время перед неизбежным расставанием было глупо. Поэтому я ограничилась одним-единственным словом:

— Добрались...

— Ясно... — без особой радости в голосе ответил мне Меченый и прикоснулся к Пути. В кои веки не опустив взгляд. И я вдруг поняла, что в этих прикосновениях, как и в самом Посохе Тьмы, нет ничего страшного: когда Меченый вот так дотрагивается пальцами до зарубок, его глаза темнеют не от боли, а от горечи.

'Просто этой горечи в них бывает столько, что ее можно принять за Тьму!' — угрюмо подумала я, горько усмехнулась и вспомнила одну из немногих фраз пророка Аллаяра, которую так любил повторять отец: 'Не суди издалека, ибо вблизи все сущее выглядит иначе...'

Тем временем Меченый оставил в покое свой посох, неторопливо подошел к калитке и пару раз врезал по ней кулаком.

За ней раздалось покашливание, а следом — еле слышный звук шагов. Калитка скрипнула, провернулась на единственной петле, и на улицу выглянуло морщинистое лицо старого Ждана:

— Хто?!

— Это я, Мэй! — буркнула я: — Ворота открой...

Привратник несколько раз моргнул, непонимающе потряс головой и подслеповато прищурился:

— Леди Мэйнария, вы?

— Я, я... Ворота открой — я верхом...

Ждан понуро опустил голову и... вздохнул:

— Простите, ваша милость, не могу...

— Не поняла? — возмутилась я. — Не можешь открыть ворота?

— Ну-у-у...

— Та-а-ак... Тео дома?

Старик шмыгнул носом и глухо пробормотал:

— Его милость барон Теобальд погиб... А ваш дом... как и весь лен... теперь принадлежит господину графу Ваге из рода Аттарк...

— Ко-о-ому? — ошалело переспросила я. А потом сообразила, что Тео — погиб! Так же, как и отец!

— Его светлости графу Ваге по прозвищу Рука Бури... — еле слышно повторил привратник. — Из рода Аттарк...

— Хейсар... — негромко добавил Кром. — Побратим короля Неддара...

— Тео погиб? Как? — пропустив мимо ушей их объяснения, мертвым голосом спросила я.

Ждан виновато посмотрел на меня и снова опустил взгляд:

— Я не знаю...

Я видела его взгляд лишь мгновение, но этого мне хватило, чтобы понять, что он — солгал. И знает!

Меченый пришел к такому же выводу, так как подскочил к старику и силой заставил его поднять голову:

— Ты врешь! Говори!!!

Сообразив, что перед ним Бездушный, старик закатил глаза и попытался уйти в блаженное забытье. Не тут-то было — Кром его легонечко встряхнул и угрожающе прошипел:

— Лучше меня не злить...

У Ждана затрясся подбородок:

— Я не злю... Просто мне кажется, что... не стоит...

— Говори... — слетев с кобылки, приказала я. — Я слушаю...

...Ждан был прав. Знать, как именно умер Тео, мне, наверное, не стоило. Достаточно было сообщения о том, что он погиб в походе. Однако мое желание, подкрепленное стальными пальцами Крома, оказалось сильнее нежелания немощного старика. И я услышала подробности.

Оказалось, что мой старший брат, мечтавший о подвигах и славе с самого раннего детства, погиб еще до того, как увидел врага! И не успев добраться даже до границы Вейнара.

Погиб не в бою, а в самой обычной дуэли, вызванной его собственной глупостью: прогуливаясь по походному лагерю, он высмеял сидящего у костра хейсара.

Точной фразы, которую он бросил горцу, ни Ждан, ни остальные наши домочадцы не знали: брат нынешнего барона д'Атерн, Унгар из рода Аттарк, описал им только место, причины и результат. Зато знала я. Совершенно точно. Ибо слышала ее каждый раз, когда Тео смотрел на Шаргайльский хребет и принимался рассуждать о разнице между горцами и уроженцами долин:

— Вечный снег вымораживает души. И превращает мужчин в трясущихся у огня баб...

...— Его милость Унгар сказал, что его сородич убил барона Теобальда чуть ли не с первого удара. И лекарь, который находился рядом, просто опустил руки... — закончив рассказ, сокрушенно вздохнул Ждан. — А его величество, узнав о причине дуэли, разгневался и назвал вашего брата позором рода Атерн...

Старик говорил что-то еще, но я не запомнила: перед глазами стояло лицо Тео. Таким, каким оно было перед его отъездом в Аверон — гордое, чуть высокомерное, сияющее так, словно его уже освещал свет будущей славы.

А в ушах звучали его прощальные слова:

— Род Атерн слишком долго был в забвении...

— В каком забвении? — робко спросила я. — Папа — один из лучших военачальников его величества!

— 'Один из...' — кивнул брат. — А я стану лучшим...

...Почувствовав прикосновение к руке, я вывалилась из прошлого и тупо уставилась на затейливую резную вывеску, мерно покачивающуюся на ветру.

Зверь, стоящий на задних лапах, угрожающе скалил зубы. А на его голове зловеще сияли полтора десятка мелких, но ужасающе острых рожек...

'Королевский Лев' — отрешенно прочитала я. А потом догадалась: — 'Ну да, он не с рогами, а в короне...'

— Ваша милость, мы приехали. Давайте я помогу вам спешиться?

Я прикрыла глаза и попыталась сообразить, куда девался наш дом, и почему мне надо спешиваться перед этим зданием.

Увы, никаких мыслей в голове не появилось. Зато перед внутренним взором возникло расстроенное донельзя лицо отца.

Губы чуть заметно шевельнулись, и я чуть не задохнулась от горечи срывающихся с них слов:

— Позор рода Атерн...

— Ваша милость, вам нехорошо?

Я открыла глаза, наткнулась на встревоженный взгляд Меченого и... услышала собственный голос. Только откуда-то со стороны:

— Мне? Н-не знаю...

— Обопритесь на меня...

Мой голос не ответил. И тело не пошевелилось. Впрочем, Крома это не остановило — через мгновение я оказалась на земле. И, придерживаемая его руками, медленно двинулась по направлению к дому...

Глава 30. Кром Меченый.

Девятый день третьей десятины третьего лиственя.

...Леди Мэйнария лежит на спине и невидящим взглядом смотрит в потолок.

Бледное, как вываренное полотно, лицо. Черные круги под глазами. Ярко-красные искусанные губы. Потеки крови на подбородке.

Грудь приподнимается еле-еле. А дыхания почти не слышно.

Невесть в который раз прикасаюсь пальцами к Пути и сдерживаю рвущийся наружу вздох: она сейчас бредет по неведомым тропам мира, принадлежащего Темной половине Двуликого. И, возможно, все дальше и дальше удаляется от той грани, которая разделяет Жизнь и Смерть.

Пробегаю пальцами по зарубкам и пытаюсь понять, куда именно ее влечет. В Светлый лес, к арбалетным болтам, летящим к горлу ее отца? В Атерн, в спальню ее матери и к тем, кто обступил ее ложе? Или в ночной лес, к сполохам костра и к короткому хейсарскому клинку, высекающему искры из меча ее старшего брата?

Хотя, почему обязательно к этому? Ведь каждому, вошедшему в его мир, Бог-Отступник показывает что-то свое. И совсем не обязательно это смерти тех, кто ушел в Небытие: иногда для того, чтобы разорвать в клочья Душу, бывает достаточно воспоминания об обиде, которую Идущие нанесли Ушедшим. Или воспоминаний о времени, которое они им не уделили. Или о недоданном кому-то тепле, любви или ласке.

Каждый шаг — это часть Изменения. И — тяжкий груз, взваливаемый на Душу. Правда, взваливает его на себя далеко не каждый — некоторые проходят эту тропу, не вглядываясь в то, что ее окружает, и выбираются из мира Темной половины Двуликого чуть ли не раньше, чем в него шагнули. Не заработав ни седых волос, ни морщин, ни горечи во взгляде. И продолжают идти по жизни, как ни в чем не бывало...

...Ее милость моргает. Я подаюсь вперед и... расстроенно прислоняюсь к стене: это — просто движение ресниц. А не признак того, что она возвращается.

Угрюмо вздыхаю, закрываю глаза и вспоминаю, как выбирался сам...

...Что-то тяжелое и ужасно холодное бьет меня по лбу и рывком выдергивает из забытья.

Открываю глаза, кое-как фокусирую взгляд на темно-зеленых иглах, нависающих над моим лицом, и вижу, как на кончике одной из них начинает набухать тяжелая серебристая капля.

'Дождь...' — мелькает на краю сознания, а через мгновение ко мне приходят звуки, запахи и ощущения: шелест тугих струй, пытающихся пробить почти непроницаемый шатер из мохнатых еловых лап, одуряющий запах хвои и онемение под левой лопаткой, в которую упирается что-то твердое.

Пытаюсь сдвинуться в сторону и еле удерживаюсь от крика: спину обжигает жуткой вспышкой боли.

Морщусь. И почти глохну от скрежета собственных зубов — правую щеку начинает жечь невыносимо горячее пламя.

Осторожно дотрагиваюсь до нее пальцами и снова возвращаюсь в мир Темной половины Двуликого — вижу погребальный костер, злые алые языки, лижущие тела мамы и Ларки и чувствую тошнотворный запах горелого мяса и костей.

К горлу подкатывает горечь, уголки глаз начинает щипать от наворачивающихся слез, а сорванное горло начинает саднить.

Бьюсь в руках удерживающего меня Бразза-кузнеца, что-то ору... и вываливаюсь обратно в лес — к еловой ветви, почти касающейся лица, к шелесту дождя и к боли в щеке и спине...

Закрываю глаза, безвольно роняю правую руку на толстый ковер из прошлогодней хвои, пытаюсь вернуться в прошлое... и не могу — где-то неподалеку начинает тенькать лиственник .

— Фью-у-уить... фью-у-уить... фью-у-уить...

Пауза...

— Фью-у-уить... фью-у-уить...

Пауза...

— Фью-у-уить...

На краю сознания мелькает мысль:

'Надо же, дождался и я...'

Невольно вслушиваюсь в наступившую тишину, начинаю расплываться в счастливой улыбке и... чувствую, как обрывается сердце: лиственник начинает пророчествовать — тенькает быстро-быстро! И... бесконечно долго...

Шевелю потрескавшимися губами:

— Зачем мне столько?

— Фью-у-уить... фью-у-уить... фью-у-уить...

— Зачем?!

— Фью-у-уить... фью-у-уить... фью-у-уить...

— Я не хочу!!!

...Крик бьется о нависающие надо мной еловые лапы и глохнет. А по ушам продолжает бить теньканье все не унимающейся птицы:

— Фью-у-уить... фью-у-уить... фью-у-уить...

— Заткнись!!! — изо всех сил ору я, снова срываю голос и хриплю: — Убью!!!

— О-го! О-го! О-го! — смеется надо мной присоединившаяся к лиственнику наперстянка...

Нет! Она не смеется, а спрашивает:

— Кого?

Закусываю губу, ощущаю вкус крови и выдыхаю:

— Графа Ареника Тьюварра...

Потом вслушиваюсь в наступившую тишину и добавляю:

— Слово!!!

Открываю глаза, снова смотрю на леди Мэйнарию и... натыкаюсь на ее мертвый взгляд:

— Кром?

— Да, ваша милость?

— Что мне делать?

Провожу пальцами по оставшейся части Пути и с содроганием понимаю, о чем говорилось в восьмой главе Дороги к Посмертию :

— Смерть многолика. Она может приходить к людям явно — на острие клинка, с наконечником арбалетного болта, в реве урагана, и тайно — в капле яда, растворенного в вине, с дуновением жаркого полуденного ветра, иссушающего губы и обжигающего кожу, и даже с одиночеством, медленно ввергающим человека в бездну сумасшествия. Заступить путь той Смерти, которая приходит тайно, намного сложнее, поэтому каждый такой Шаг втрое ценнее обычного...

'Я не хочу!!!' — мысленно кричу я. — 'Это — не Шаг, это остановка!!!'

Увы, ответ на этот крик души я знаю ничуть не хуже, чем то, что говорится в остальных главах Дороги:

— Путь дается только один раз. Сойти с него легко — достаточно не сделать один-единственный Шаг. А вот вернуться обратно — невозможно...

Мысленно проклинаю Двуликого, пославшего мне ТАКОЕ испытание, решительно оставляю в сторону Посох, собираюсь с духом... и начинаю:

— Ваша жизнь — мо-...

— Понимаешь, я могу уехать в Саммери, к деду... — не услышав начала клятвы, перебивает она меня. — Но тогда уже никто и никогда не восстановит доброе имя нашего рода...

'Слава Двуликому!!!' — мысленно восклицаю я, сообразив, что Бог-Оступник просто испытывал мою верность. И вытираю пот, выступивший на лбу.

Видимо, в моем взгляде или выражении лица тоже что-то меняется, так как леди Мэйнария краснеет и виновато опускает взгляд:

— Да, я тебе солгала: моя мама — урожденная Саммери...

Потом еще понижает голос и добавляет:

— Я думала, что ты хочешь использовать меня, как ключ... Прости...

— А теперь думаете иначе? — спрашиваю я.

Баронесса поднимает взгляд:

— Да. Я знаю, что ты не причинишь мне вреда...

Киваю. Потом замечаю в ее глазах ожидание и пожимаю плечами:

— Я не в обиде...

Леди Мэйнария благодарно улыбается и снова мрачнеет:

— Итак, если я уеду к деду, то о добром имени отца можно будет забыть...

— А что вы можете сделать? — спрашиваю я.

— Могу пойти к его величеству и попытаться его восстановить. Тем более что по закону после гибели всех мужчин в семье верховный сюзерен обязан стать моим опекуном...

Вспоминаю Роланда Кручу. Вернее, слова, сказанные им после того, как он первый раз увидел взгляд, которым я провожал белых...

— Ты ненавидишь дворян? Почему? Большинство из них — люди чести, которые живут в клетке из писанных и неписанных правил и дорожат своим добрым именем больше, чем жизнью. Да, конечно же, среди них бывают и исключения. Но таких исключений — очень немного...

Ее милость из той, большей части. И, вместо того, чтобы горевать о гибели старшего брата, пытается понять, сможет ли она вернуть роду доброе имя!

Говорить ей о том, что обелить поступок ее брата нереально, бессмысленно — во-первых, это сделает ей больно, а во-вторых, я почти уверен, что она понимает это и без меня.

Поэтому я развожу руками, пытаюсь поставить себя на ее место и говорю:

— Попробовать — можно...

Баронесса кивает:

— Вот и я так думаю...

— Потом переводит взгляд на мой посох и вздыхает:

— Тебе осталось совсем немного... А я тебе мешаю... Иди...

Она думает обо мне и о моем Пути! С ума сойти!

Решив, что мое молчание — это следствие неуверенности в ее будущем, она показывает взглядом на окно:

— Это Аверон. Тут уже спокойно. Не беспокойся — меня никто не обидит...

Вздрагиваю: ее 'меня никто не обидит' звучит точь-в-точь так же, как Ларкино!

— Ну, что ты за мной увязался? Меня никто не обидит!

— Ну, мало ли?

— Я ж не куда-нибудь, а в Тьюварр!

— Там за тобой присмотреть некому... — угрюмо бурчу я и ускоряю шаг.

Ларка закусывает губу:

— В замок тебя не впустят. А если ты опять прошмыгнешь мимо стражников — то меня накажут...

Вспоминать, как я развернулся и ушел, невыносимо: именно в тот день Ларка в первый раз пришла домой заплаканная и с синяками...

— Что-то не так? — спрашивает баронесса.

Отрицательно качаю головой:

— Я дождусь решения короля... А потом провожу вас в Саммери...

Леди Мэйнария почему-то краснеет:

— А если мне придется ждать аудиенции месяц-полтора?

Пожимаю плечами:

— Ничего. Я никуда не тороплюсь...

— Спасибо... — выдыхает она. Потом краснеет еще сильнее и опускает взгляд: — А я знала, что ты меня не бросишь...

'Знала?' — мысленно переспрашиваю я и прислушиваюсь к своим ощущениям.

Нет. Пожалуй, я в себе не уверен...

— Кром, а ты не закажешь мне воды, чтобы помыться?

...Чтобы заказать в покои бочку с горячей водой и завтрак на двоих, причем без пива, мне приходится заплатить половину желтка — то есть раз в двадцать дороже, чем в любом из постоялых дворов, в которых я когда-либо останавливался. На вопрос 'почему так дорого' хозяин 'Королевского Льва' разводит руками и сетует на недавно закончившийся мятеж и на купцов, задирающих цены на все и вся.

В принципе, с ценами на продукты все более-менее понятно. Но чтобы согреть и принести воду, требуется немного — самые обычные дрова и слуга, который ее перетаскает!

— Простите, ваша милость, но дрова в город не везут вообще — сейчас выгоднее торговать доской...

Я немного думаю... и соглашаюсь — ибо знаю, что такое торговля, не понаслышке. Впрочем, настроение слегка портится — с таким уровнем цен прожить в столице месяц-полтора, о которых говорила баронесса, становится проблематично...

'Надо как-нибудь сходить и продать кольца с ожерельями...' — решаю я. Потом вдруг понимаю, о чем промолчала баронесса, поднимаюсь в наши покои и удивленно хмыкаю: леди Мэйнария сидит на подоконнике и, закусив губу, собственноручно чистит камзол, купленный нами в Увераше!

— Зачем? — интересуюсь я.

Баронесса поднимает на меня взгляд, и я удивляюсь еще больше — вместо ожидаемого отчаяния в ее глазах горят огоньки мрачной решимости:

— Если отдать его в стирку, то высохнет он только к позднему вечеру. А мне надо во дворец. И чем раньше — тем лучше...

— Оставьте, ваша милость... — бурчу я. — В таком виде можно ехать домой. А на аудиенцию к королю — нельзя...

Баронесса откладывает в сторону камзол, дотрагивается до тонюсенького колечка на среднем пальце правой руки и криво усмехается: — Платья стоят недешево. Даже если я продам родовое кольцо, то куплю разве что поясок...

Я лезу в свою котомку и выкладываю на стол мешок с трофеями:

— Вот. Этого хватит. И не на одно...

Леди Мэйнария краснеет до корней волос и еле слышно шепчет:

— Хорошо... Я возьму... Но с одним условием...

— С каким?

— Когда мы доберемся в Саммери, я верну все, что ты на меня потратишь...

Глава 31. Король Неддар третий, Латирдан.

Девятый день третьей десятины третьего лиственя.

...На фоне всех остальных дам, присутствовавших на королевском обеде, старшая дочь баронесса Дамира Кейвази, Этерия, выглядела серой мышкой: более чем целомудренное платье, скрывающее не только грудь, но и кисти рук, аккуратная, без особой вычурности, прическа, минимум косметики и украшений.

И вела она себя соответствующе — улыбалась, но не хохотала, пробовала лакомства, но совсем по чуть-чуть, не пыталась ловить взгляды короля и не демонстрировала свои прелести.

При этом она не играла — улыбка на ее губах появлялась только тогда, когда шут показывал или говорил что-то действительно забавное; прежде, чем ответить на вопрос, задумывалась; выбирала не экзотические блюда, а те, которые любила.

А к концу трапезы, когда на балконе заиграла музыка и в наступившей тишине раздался чарующий голос маэстро Эвана Торрира, она вообще забыла про существование короля. И ушла в свои мечты!

Смотреть на мечтательное выражение ее лица оказалось приятно — трудно сказать почему, но Латирдан был уверен, что леди Этерия грезит не о ночи любви с Золотым Голосом Вейнара, а о чем-то светлом. И это ощущение здорово грело душу. Впрочем, грело недолго — когда певец затянул вторую балладу — о принце Гаркате и его прекрасной возлюбленной, принцессе Доминике — улыбка, игравшая на губах баронессы, куда-то исчезла. А в глазах появилась горечь.

Причины такого изменения в ее настроении Неддар не понял: баллада повествовала о череде великих побед, которые совершил принц в честь своей будущей супруги. А, значит, просто обязана была радовать любую женщину!

Дождавшись, пока закончится песня и стихнут аплодисменты, король шевельнул рукой, и церемониймейстер, поняв намек, шепотом приказал маэстро сделать паузу.

— Леди Этерия! Вы — единственная из всех моих гостей, кто грустил, а не радовался. Скажите, а что именно вам не понравилось в этой балладе? — поинтересовался Неддар.

Оказавшись в фокусе десятков недоумевающих, насмешливых и даже презрительных взглядов, баронесса смутилась, слегка покраснела и... пожала хрупкими плечиками:

— Ваше величество, любая песня — это музыка, голос и слова. Музыка и голос маэстро Эвана — выше всяческих похвал. А вот слова мне кажутся несколько... надуманными, что ли?

— Почему? — удивился король.

Девушка еле заметно улыбнулась:

— Посудите сами, сир: чуть ли не в первой строфе этой баллады принц Гаркат объявляет войну Гварлии. Просто так. Не имея на то никаких веских причин. Война — это тысячи и тысячи жизней, отданных Двуликому...

Неддар мысленно поморщился — судя по всему, баронесса Кейвази тоже не избежала влияния ордена Вседержителя. И теперь пыталась доказать, что убивать — это нехорошо...

— У каждого из воинов, последовавших за принцем, была своя Доминика. И у тех, кто воевал против него — тоже. Да, они не были принцессами, но тоже искренне любили своих женихов или мужей. Желание принца распустить хвост перед ее высочеством разбило жизни не одной сотне влюбленных пар. И отняло отцов у сотен ни в чем не повинных детей. А ведь это еще не все!

Услышав последнюю фразу, Неддар, собиравшийся прекратить дискуссию на тему 'не убий', решил немножечко подождать. И не ошибся:

— Если бы он отправился на войну, чтобы защитить королевство от агрессора — я бы ему рукоплескала. А так — не с чего: у любого государства заключены договора с соседями. Значит, принц Гаркат, напав на Гварлию, нарушил договор, заключенный его отцом, выставил его лжецом и заставил глав всех остальных дружественных королевств задуматься о целесообразности поддержания нормальных отношений с таким непредсказуемым соседом...

Баронесса сделала небольшую паузу, пригубила из своего кубка и улыбнулась:

— Кроме того, если принц — не трус, то должен был сражаться в первых рядах своей армии. Как вы думаете, сир, смерть по глупости — это достаточное доказательство любви?

Неддар удивленно хмыкнул: у леди Этерии был весьма своеобразный взгляд на очевидные вещи. А еще — острый ум и великолепно подвешенный язык. Опять же, и про Вседержителя она не сказала ни слова!

Подумав пару мгновений, король оглядел придворных, нашел самое недовольное лицо и кивнул, давая разрешение говорить.

Графиня Гианея Ирригард тут же набрала в грудь воздуха и возмущенно затараторила:

— Принц Гаркат любил ее высочество возвышенной любовью, поэтому мерить его поступки обычными мерками нельзя!

— Разве? — склонив голову к плечу, улыбнулась леди Этерия. — А вы попробуйте представить себя на месте короля Гварлии. Или отца принца Гарката: бедный король, не покладая рук, годами налаживал политические и экономические связи с соседями, а когда, наконец, наладил — его великовозрастный сын взял и подцепил эту самую 'возвышенную любовь'. Скажите, будь вы на его месте, вы бы этому сильно обрадовались?

Заметив, что леди Гианея побагровела, граф Рендалл, с интересом прислушивавшийся к дискуссии, решил вмешаться:

— Леди Этерия! Вы, безусловно, правы: принц Гаркат являлся наследником престола, а, значит, должен был знать, что несет ответственность за последствия своих поступков. Поэтому большую часть его подвигов действительно можно считать предательством по отношению к собственному отцу и королевству...

— Да, но ведь... — начала, было, графиня Ирригард, но, наткнувшись на недовольный взгляд Неддара, замолчала.

— Спасибо за доставленное удовольствие, леди Этерия... — дождавшись тишины, улыбнулся Латирдан. И, решив проверить баронессу на любовь к лести, добавил: — Мне понравилось, как вы рассуждаете...

Девушка склонила голову и произнесла положенные слова благодарности. Но... без особой радости, самодовольства или благолепия — так, словно похвала короля была вещью, само собой разумеющейся. И ничем не отличалась от похвалы любого другого собеседника!

Неддара это задело. И следующие полчаса он пристально следил за ее поведением, пытаясь обнаружить хоть какие-то признаки того, что она играет. И, заодно, понять, нет ли среди гостей человека, к которому бы она относилась с бóльшим пиететом.

Как ни странно, ни признаков игры, ни человека, которого бы она боготворила, обнаружить не удалось. Если, конечно, не считать таковым ее отца — барона Дамира: на его слова, жесты и взгляды леди Этерия реагировала не задумываясь. Без тени какого-либо недовольства...

...Когда за окнами стемнело, и церемониймейстер объявил о последней перемене блюд, Неддар жестом подозвал к себе побратима:

— Вага?

— Да, ашер?

— Пригласи ко мне на ужин барона Кейвази и его дочь...

Побратим усмехнулся, явно отметив акцент, сделанный на последних словах, но отрицательно помотал головой:

— Приглашу, но как-нибудь потом: увы, сегодня тебе будет не до ужина...

— Что-то случилось? — мгновенно забыв про леди Этерию, нахмурился король.

— Только что прилетел голубь от Резвана . Отряд сторонников графа Иора ушел за Орринский хребет. А перед тем, как они пересекли границу Алата, Четыре Ноги захватил и разговорил пару голосов...

— И?

— Они утверждают, что за Варланом стояли Диренталь и Белоголовый...

— Бред!!! — еле сдерживаясь, чтобы не заорать, прошипел Неддар. — Зачем Белоголовому Вейнар?! Он вообще не воюет!!!

— Не знаю, ашер! Но через пять-шесть дней пленные будут здесь...

— Ясно... — угрюмо буркнул монарх. Потом подумал и приказал: — Через два часа после завершения обеда члены Внутреннего Круга должны быть у меня в кабинете...

— Я уже распорядился...

— Тогда... Пока все...

...После такой новости продолжать светское общение не было никакого желания. Поэтому, дождавшись, пока дамы отведают лакомств, Неддар подал церемониймейстеру условный знак.

Тот вышел в центр зала, вскинул над собой жезл и с силой опустил его на отполированный пол:

— Обед окончен! Его величество изволит удалиться в свои покои...

Придворные мигом оказались на ногах и склонились в церемониальных поклонах, а стражники, изображавшие статуи около Золотой двери, отработанным движением распахнули обе створки и взяли оружие на изготовку.

Встав с трона, Неддар подошел к графу Рендаллу и, прикоснувшись к его плечу, негромко сказал:

— Грасс? Вы мне нужны...

— Всегда к вашим услугам, ваше величество! — отозвался первый министр, выпрямился и последовал за королем...

...Всю дорогу до кабинета Латирдан угрюмо молчал. И заговорил только тогда, когда уселся в свое любимое кресло:

— Отряд хейсаров, преследовавший сторонников Варлана, уходящих на Алат, взял и разговорил пару голосов. Они утверждают, что недавний мятеж организован Тайными службами Алата и Белогорья...

Рендалл удивленно приподнял бровь:

— Вы уверены, сир? Ну, насчет Белогорья?

— Нет... Но мало ли в чем я сомневаюсь...

— Мда-а-а... — протянул граф. Потом заложил большие пальцы за пояс и, покачиваясь с носков на каблуки и обратно, задумчиво уставился в окно.

— Садитесь... — откинувшись на спинку кресла, запоздало предложил Неддар. — До совета — два часа. Прежде, чем я озвучу свое решение Внутреннему Кругу, я хочу, чтобы вы помогли мне его сформировать...

Рендалл уселся, поудобнее пристроил меч и кивнул:

— Логично. Тогда для начала давайте будем считать, что эта информация соответствует действительности, и Белоголовый по каким-то причинам решил сыграть против нас...

— Давайте...

— По логике, мы должны объявить ему войну и... по возможности, победить. Однако на сегодняшний день воевать и с Алатом, и с Белогорьем нам не выгодно — во-первых, Вейнар еще не оправился от мятежа и большая часть армии занята поиском сторонников графа Иора, а во-вторых, деятельность Ордена Вседержителя не позволит нам собрать достаточно большое ополчение...

— Угу... — угрюмо поддакнул король.

— Значит, пока мы не разберемся с внутренними проблемами, нам выгодно делать вид, что мы не знаем о существовании такого союза и о тех действиях, которые они уже совершили против нас...

Словосочетание 'делать вид' не означало бездействия. Поэтому Неддар умерил свой гнев и утвердительно кивнул:

— Пожалуй, соглашусь...

— Далее, нам стоит проверить, насколько эта информация соответствует действительности: нападать только потому, что нас дезинформировали — глупо. Опять же, у Седрика — довольно сильная армия, и война с Белогорьем в любом случае превратится в затяжную...

— А затяжная война губительна для экономики... — буркнул Латирдан.

— Да, ваше величество, вы совершенно правы — армия, не перекладывающая бремя своих расходов на плечи врага, рано или поздно проигрывает...

— Конфискация имущества сторонников Варлана идет полным ходом... — заметил Неддар. — И расходы на двор я приказал сократить. Однако со средствами у нас все равно пока не очень...

— Я знаю, сир. Поэтому и говорю, что мы должны делать вид, что о их союзе — ни ухом, ни рылом...

— Хорошо, сделали вид... Что дальше?

— Дальше хорошо бы вбить клин в отношения Алата и Белогорья, создать в каждом из этих королевств внутренние проблемы и, по возможности, найти им внешних врагов...

Латирдан задумчиво побарабанил пальцами по столешнице:

— Звучит красиво. А как это будет выглядеть в действительности?

Рендалл ушел в себя и минуты две молчал. А потом ехидно усмехнулся:

— В принципе, уже сейчас можно столкнуть между собой Белогорье и Омман...

— Каким образом?

— Дней десять тому назад сваты Ладвира Диренталя просили у Седрика Белоголового руки его дочери...

— Набожный решил женить Бальдра?

— Да, сир! Так вот, Седрик заявил, что не представляет свою дочь замужем за Диренталем-младшим... Бальдр — вспыльчив. Даже очень. Поэтому он может последовать примеру принца Гарката и начать готовить поход на южного соседа. Естественно, в тайне от отца...

Неддар вспомнил монолог баронессы Этерию и улыбнулся:

— Ну да! Это же жуткое оскорбление, которое может быть смыто только кровью обидчика!

— Можно сказать и так...Седрик, получив такую информацию, задергается. И на всякий случай переместит часть армии к северной границе...

— А ополчение собирать не будет — решит, что рано. Поэтому, скорее всего, оголит границу с Алатом...

— Именно! — кивнул граф. — Это вызовет недовольство Оммана и, скорее всего, вынудит Набожного объявить мобилизацию. Что послужит лишним доказательством нашей дезинформации для Белоголового. Кстати, если в этот момент мы вынудим ал'Арради двинуть на восток хотя бы одну тысячу солдат, то...

— ...то Белоголовый засомневается еще и в союзнике... — хохотнул монарх.

— Конечно, для того, чтобы столкнуть их друг с другом, этого будет недостаточно, но я постараюсь найти два пограничных лена, отношения между которыми далеки от дружеских. И попробую спровоцировать их на конфликт посерьезнее...

— Чтобы они были вынуждены попросить помощи у своих сюзеренов?

— Да, сир...

Неддар подумал и поморщился:

— Знаете, граф, а ведь политика — ужасно грязная вещь! Те, кто участвуют в этой большой игре, манипулируют и союзниками, и врагами. Союзники и враги, в свою очередь, манипулируют ими. В результате для тех, кто видит истинные первопричины событий, внешне красивый и чистый Горгот становится похожим на одно большое зловонное болото...

— Знаю... — вздохнул Рендалл. — Однако иногда такое вот манипулирование позволяет сберечь не одну тысячу жизней...

— Позволяет. Но мне очень не нравится осознавать, что в мире этой самой политики данное слово или заключенный союз не дороже гнутого копья...

— Я тоже не в восторге, сир. Однако вынужден копаться в этой грязи, ведь в противном случае эта грязь зальет весь Вейнар...

— Ладно, покопаемся вместе... — угрюмо вздохнул король. Потом подумал и добавил: — Это — проблемы внешние. И только для одной пары королевств. А что насчет внутренних?

— Пока не придумал, сир...

— Тогда... переложи все свои обязанности на кого-нибудь еще и занимайся только этим...

Глава 32. Баронесса Мэйнария д'Атерн.

Десятый день третьей десятины третьего лиственя.

— Вот и все, ваша милость... — закрепив последнюю прядь, буркнул мэтр Мишо. Потом отошел на пару шагов и уставился на дело своих рук: — Хоть сейчас — да на королевский бал...

Мне было не до балов, пусть даже и королевских. Однако обижать одного из самых известных куаферов Аверона, потратившего на меня аж два часа своего времени, мне не хотелось. Поэтому я посмотрела в зеркало и заставила себя улыбнуться: — Спасибо, мэтр! У вас воистину золотые руки!

— Ну, что есть — то есть... — самодовольно осклабился Мишо. — Хотя... такую роскошную гриву, как у вас, можно вообще не укладывать...

Я скептически оглядела свои волосы и вздохнула:

— Вы мне льстите! Что в ней роскошного?

Куафер изогнул одну бровь дугой и удивленно уставился на меня:

— Да все: волосы у вас густые, длинные, послушные...

— А что, бывают редкие, короткие и непослушные?

Куафер посмотрел на меня, как на юродивую и... расхохотался:

— Добрая четверть моих клиентов вынуждена носить парики, так как изобразить что-либо нормальное, используя то, что им дал Вседержитель, не могу даже я...

Я представила себе леди Этель Геррен, прижимающую к лысой голове завитый парик, и недоверчиво уточнила:

— Неужели среди них есть и женщины?

— Представьте себе!

— Какой ужас!!!

— Вот именно, ваша милость! Поэтому, работая с такими волосами, как ваши, я получаю истинное удовольствие. И не столько создаю прическу, сколько оттеняю их естественную красоту...

Взгляд мэтра Мишо был чист и светел, как вода в горном ручье, а голос дышал искренностью и восхищением. Однако сама фраза в точности следовала канонам изящной словесности, описанным в свитке 'Рассуждения о красноречии...' графа Бертрана Виттиара, который меня заставляли штудировать лиственей с пяти. Поэтому, дав ему выговориться, я встала, подошла к столу и вытряхнула из лежащего на нем кошеля две золотые монеты:

— Большое спасибо! Надеюсь, я воспользуюсь вашими услугами еще не раз и не два.

Куафер понял намек, взял деньги, довольно резво сложил в подобие арнотта свои инструменты, изобразил куртуазнейший поклон и, пятясь, вышел из комнаты.

Хлопнула дверь в коридор, скрипнул табурет, потом половицы, и за моей спиной раздалось тихое покашливание:

— Ваша милость, экипаж уже подъехал...

Я развернулась к Крому и... покраснела до корней волос: он смотрел на меня так, как будто видел в первый раз!

— Да-а-а...

'Хм... С красноречием у него не очень...' — опустив взгляд, подумала я. И, вспомнив, как он на меня смотрел, мысленно добавила: — 'Зато не кривит душой...'

— Спасибо...

— Можно спускаться... И... не забудьте кошель!

Я подхватила с кровати накидку, еще раз посмотрелась в зеркало и тихонечко спросила:

— Может, все-таки поедешь со мной?

Меченый криво усмехнулся и отрицательно помотал головой:

— А смысл? Во дворец меня все равно не впустят...

Я закусила губу: он был прав! Но рядом с ним мне было бы спокойнее...

— Жаль... — вздохнула я, подхватила со стола кошель и решительно шагнула к двери...

...Экипаж, запряженный парой лошадей, выглядел весьма неплохо: кузов из полированного дуба оказался подвешен на ремнях , резные двери — застеклены и изнутри прикрыты занавесками, а скамья кучера — защищена от ненастья аккуратным козырьком.

Судя по всему, не пустовали и запятки — рядом с экипажем отирались два здоровенных мужика в одинаковых ливреях, но без гербов.

— Члены гильдии охранников... — вполголоса сказал мне Кром. — Кожа в порядке. Так что, если что — присмотрят. В общем, можете не волноваться...

— Спасибо... — поблагодарила его я и, увидев, что кучер предупредительно открыл дверь, обреченно спустилась с крыльца...

...Всю дорогу до королевского дворца я просидела, как на иголках: каждый щелчок кнута или недовольный крик, доносящиеся снаружи, заставляли меня сжиматься в комок или хвататься за висящий на поясе кинжал. А каждая остановка — закусывать губу, чтобы удержать рвущееся наружу требование везти меня обратно к Крому.

Не успокаивало даже присутствие телохранителей — они были наняты за деньги, а как говорил отец, 'Купить верность нельзя. Ее можно только заслужить...'

Поэтому, когда экипаж остановился в очередной раз, и правая дверь неожиданно распахнулась, я не сразу сообразила, что мы добрались. И снова вцепилась в рукоять кинжала.

Увидев мое движение, стражник в цветах дома Латирданов, возникший в дверном проеме, удивленно приподнял бровь... и закусил губу, чтобы не рассмеяться.

Я сделала вид, что просто пыталась сложить руки на коленях, но потом сообразила, что это глупо: он был воином. Значит, видел движение!

— Десятник гвардии его величества короля Неддара третьего, Латирдана, Нол Ухват... — представился он.

— Баронесса Мэйнария... из Атерна... — густо покраснев, ответила я: называть место рождения вместо названия лена было унизительно!

Десятник прищурился, мазнул взглядом по родовому кольцу на моем пальце и посерьезнел:

— С какой целью вы прибыли во дворец, ваша милость?

— Хочу записаться на аудиенцию к его величеству...

— Тогда вам в Первый Приказ...

— Это до Сиреневой аллеи, потом направо, до беседки Утешения, за ней налево и до конца? — уточнил кучер.

— Да... — кивнул десятник. Потом сделал шаг назад и рявкнул:

— Кот? Дирт? Ну, чего у вас там?

— Кожа в порядке...

— А чего молчите?

— Ну-у-у...

Дослушивать объяснения рядовых стражников он не стал — снова шагнул к двери и приложил кулак к груди:

— Прошу прощения за задержку, ваша милость! Можете проезжать...

...Территория дворцового комплекса показалась мне бесконечной — от ворот до здания, в котором располагался Первый Приказ, мы ехали минут семь-восемь.

Впрочем, это ощущение быстро пропало. Как только я сообразила, что мне стоит решить, как построить беседу с писарями: по рассказам отца, сроки ожидания аудиенции зависели не от короля и не от членов его Внутреннего круга, а от тех, кто находился на самой нижней ступени пирамиды власти.

— Ты не поверишь, дочка, но добиться их благоволения ничуть не легче, чем благоволения его величества: некоторые убивают на это годы своей жизни и все равно остаются ни с чем...

Решила. Настроилась на разговор. Вышла из кареты. Вошла в невзрачный двухэтажный каменный домик и... оказалась в перекрестии взглядов доброго десятка расфуфыренных дворян и дворянок. У меня сразу же пересохло горло и затряслись колени: судя по цветам , на меня смотрел исключительно восток Вейнара, уроженцы которого всегда славились своими способностями к злословию...

— Двор — это один большой гадюшник... — сразу же вспомнила я. — Любая твоя ошибка будет замечена, высмеяна, а потом дополнена самыми гнусными домыслами и фантазиями. Поэтому, будучи при дворе, старайся как можно меньше говорить, доверяй только тем, в ком уверена, как в самой себе, и всегда будь начеку...

...Не успели слуги затворить дверь, как я удостоверилась в правоте этих слов — оглядев меня с головы до ног, сухая и на редкость желчная старуха, восседающая на небольшом диване и кутающаяся в меховой палантин, презрительно поджала губы:

— Ох уж эта молодежь! На губах еще молоко не обсохло — а все туда же, во дворец...

— Ничего, покувыркается по чужим постелям листвень-другой и поймет, что этот путь ведет к забвению... — поддержала ее дама в цветах рода Фаррат .

Я не поверила собственным ушам: баронесса только что иносказательно назвала меня розой!

'Ну уж нет, этого я терпеть не буду...' — решила я и мило улыбнулась:

— Судя по уверенности, с которой это говорилось, вы сами поняли это лиственей пятьдесят тому назад...

Дю'Фаррат чуть не задохнулась от возмущения: мало того, что я ответила тем же, так еще и прошлась по ее возрасту!

— Да ты... ты...

— 'Вы...'. Или 'Ваша милость...' — учтиво склонив голову, напомнила я. И нанесла удар милосердия: — Впрочем, о чем это я? Когда формировались ваши манеры, граф Бертран Виттиар, наверное, ходил под стол...

Молодой, но уже слегка обрюзгший мужчина — судя по гербу на сюрко, один из младших сыновей графа Этрана д'Ларвена — не удержался и прыснул.

Баронесса побагровела, вскочила с кресла и зашипела, как самая настоящая гадюка:

— Я этого так не ос-с-ставлю! Я буду жаловаться вашему отцу!

— Опекуну... — перебила ее я.

— Ну, опекуну... — заорала она. — Его имя?

— Узнаете. Когда придет время... — учтиво пообещала я. Потом прошла к свободному креслу и чинно опустилась на самый край. Так, чтобы не помять платье...

...Писец — сухой, желчный старикашка с чем-то недовольным взглядом — встретил меня церемонным поклоном. И, не дожидаясь, пока я изложу причины, по которым мне требуется аудиенция, заявил:

— К моему прискорбию, вынужден сообщить, что в связи с некоторыми обстоятельствами всю следующую десятину аудиенций не будет — его величество будет очень занят...

— Я подожду... — буркнула я. И как бы невзначай положила на краешек стола столбик из десяти желтков.

Писарь испытующе посмотрел на меня и отрицательно помотал головой:

— Хороший аргумент, ваша милость. Но... не в Авероне: я — верный вассал его величества короля Неддара и не беру мзду за выполнение своих должностных обязанностей...

'Мда... Давать взятки действительно не так просто...' — угрюмо подумала я, вспомнила советы Крома и ослепительно улыбнулась:

— Я в этом не сомневаюсь. Только это — не мзда, а чья-то пропажа: я нашла их рядом с креслом в приемной. Пока ждала своей очереди...

— И, конечно же, они стояли там прямо так, столбиком...

— Нет. Они были в полуразвязанном и жутко грязном женском платке без каких-нибудь инициалов. Кстати, его я оставила рядом с креслом...

— Как я понимаю, в этой фразе главное слово — 'грязный'? — ехидно спросил писарь, подошел к двери и выглянул наружу. — Хм. Лежит...

— Я же сказала... — сделав вид, что обиделась, буркнула я.

— Что ж, я приложу все силы, чтобы найти того, кто их оборонил... И... извините, что я засомневался в ваших словах. Просто они звучали несколько... непривычно...

Писарь смахнул деньги в ящик стола и галантно предложил мне сесть.

'После того, как он возьмет деньги, его отношение к вам изменится. Хотя внешне он этого и не покажет...' — мысленно повторила я, опустилась в кресло, дождалась, пока он очинит новое перо, и представилась:

— Баронесса Мэйнария...

— И... все?

— Из Атерна... — второй раз за день сгорая от стыда, добавила я.

Писарь записал место моего рождения и, не поднимая головы, поинтересовался:

— Какова цель аудиенции?

— Согласно вассальному договору между родом Латирданов и родом моего отца, в случае гибели всех совершеннолетних мужчин в роду верховный сюзерен обязан взять на себя опекунство над женщинами...

В глазах писаря мелькнуло странное выражение — видимо, он вспомнил о том, что по тому же вассальному договору король обязан выделить мне достойное содержание, и решил, что моя благодарность может выразиться еще в некотором количестве золотых монет.

— Мои соболезнования, ваша милость... — сокрушенно вздохнул он, покопался в своих записях и ткнул пальцем в густо исписанный свиток: — Думаю, что его величество сможет уделить вам толику своего времени в первой десятине травника...

— Хорошо, я подожду...

— Где вы остановились?

— На постоялом дворе 'Королевский Лев'... — ответила я.

— Знаю такой... Я сообщу вам о дне аудиенции за сутки... Эх, если бы вы приехали дня на три пораньше!

— Увы, это зависело не от меня... — грустно улыбнулась я. — А что, его величество действительно так сильно занят?

— Да, ваша милость! Говорят, они с его светлостью графом Рендаллом совещались почти сутки!!!

— С графом Грассом? — перебила его я. — Он жив?!

— Да, ваша милость! — писарь начал привычно осенять себя животворящим знаком, но почему-то не закончил: — Да, жив и, э-э-э... здоров...

Вдумываться в причины, помешавшие ему произнести привычные 'слава Вседержителю' у меня не было желания:

— А... я могу с ним увидеться? Он — один из ближайших друзей моего отца, и...

Писец опустил взгляд, некоторое время молчал, а потом решился:

— Я могу передать ему записку...

...Граф Грасс выглядел постаревшим — морщины, которые год назад казались еле заметными, заметно углубились, под глазами появились тяжелые черные мешки, а на висках засеребрилась седина.

А еще у него изменился взгляд, манера держать голову и даже походка — он выбрался из-за стола и шагнул мне навстречу так тяжело, как будто взвалил на плечи мельничный жернов или быка:

— Доброго дня, дочка... Прими мои соболезнования...

— Доброго дня, ваша светлость... Спасибо...

— Располагайся... — граф угрюмо покосился на огромную кучу свитков, возвышающуюся на его столе, и подвел меня к дивану.

— Ты уже совсем взрослая... И вылитая Эмилия...

Я кивнула, дождалась, пока он сядет в кресло напротив, и спросила:

— Ваша светлость, я хотела бы знать, на каком основании король Неддар передал наш лен кому-то еще...

Грасс взъерошил свои волосы и с мукой во взгляде уставился в пол:

— Не самая приятная тема для разговора...

— Я должна это знать! — упрямо повторила я.

— Хорошо, как скажешь... — он сгорбил плечи, собрался с духом и, продолжая смотреть в пол, еле слышно сказал: — Твой отец оказался одним из глав неудавшегося мятежа...

— Что?! — перебила его я. — Кем он был?

Рендалл сгорбил плечи и угрюмо вздохнул:

— Одним из глав мятежа... Сторонником графа Иора Варлана...

— Бред!!! — воскликнула я. — Этого не может быть!!!

— Факты — упрямая вещь...

— Факты? Какие, к Двуликому, факты? Его смерть от арбалетных болтов по дороге в Аверон? Или гибе-...

— Признания одного из ближайших помощников графа Иора Варлана... — не дав мне договорить, вздохнул он. — Я присутствовал при допросе...

— Все равно бред!!!

— Я понимаю, что тебе трудно в это поверить, но это правда. Хоть и неприятная...

— Ваша светлость, это не может быть правдой!!! — воскликнула я, заглянула в его глаза и... отшатнулась: он БЫЛ УВЕРЕН в том, что говорил!

— Увы, может: у заговоров — свои законы, и те, кто вступают на эту стезю, крайне редко посвящают близких в свои планы...

Я смахнула со щеки непрошенную слезу, вспомнила взгляд отца в тот момент, когда он сообщил мне о том, что едет в Аверон, и замотала головой:

— Нет!!! Не может такого быть! Папа сорвался из дому, чтобы помочь королю Шаграту!!!

— Дочка, ну откуда ты это можешь знать?

Откуда? Да я чувствовала! Только вот мои чувства не могли служить аргументом, поэтому я сжала кулаки, закусила губу и угрюмо уставилась в пол.

Рендалл пододвинулся поближе и ласково провел ладонью по моей голове:

— Прости...

'Папа — один из глав мятежа?' — мысленно повторила я и подпрыгнула: — Ваша светлость! Я могу доказать, что это оговор: если бы отец действительно был одним из глав мятежа, то он доехал бы до Аверона беспрепятственно, наш замок не взяли бы оранжевые, а мама с Володом остались бы живы...

— Повтори, что ты сейчас сказала? — подавшись вперед, потребовал Грасс. — Про замок и маму с Володом...

— В ночь с пятого на шестой день четвертой десятины второго лиственя люди графа Иора Варлана захватили Атерн, зарубили Волода, а маму ссильничали и, скорее всего, тоже... убили... — не обращая внимания на слезы, текущие по лицу, повторила я. Потом всхлипнула и добавила: — Если отец был одним из глав, то этого бы НЕ ПРОИЗОШЛО!

— Я об этом не знал... — вскочив с места, пробормотал Рендалл, метнулся к столу, выдернул из него ящик и принялся рыться в свитках. — Так... Где же он... Да где же, забери его Двуликий?! А, вот!!!

Я вытерла слезы рукавом и превратилась в слух.

— Хм... Странно... Судя по донесениям городского главы, в Атерне оранжевые ничем особенным себя не проявили...

— В городе или в замке? — уточнила я.

— В городе...

— А что им там было делать? Они взяли замок!!!

— Так! Чтобы разобраться, мне потребуется дня два или, может, три... — воскликнул граф, потом с ненавистью уставился на кучу свитков, валяющихся на столе, и скрипнул зубами. — Нет, пожалуй, в два-три дня я не уложусь: королевство — на грани большой войны...

Я сглотнула подступивший к горлу комок и пожала плечами:

— Хорошо... Я подожду... Главное — чтобы вы разобрались...

Грасс подошел ко мне, присел на корточки и заглянул мне в глаза:

— Я сделаю все, что должен. Обещаю! И... король Неддар пережил это... известие ничуть не легче, чем я. Поверь, он будет счастлив вернуть твоему роду доброе имя...

Глава 33. Кром Меченый.

Десятый день третьей десятины третьего лиственя.

...К часу быка от меня начали шарахаться даже белые — увидев выражение моего лица, пожилой и порядком потрепанный жизнью толстяк, прибывший к постоялому двору в карете без гербов, торопливо задвинул занавески и приказал кучеру везти его в 'Клинок Бури'. А троица безземельных дворян, выбравшаяся из таверны, чтобы сходить до ветру, вернулась обратно — видимо, решила потерпеть. Или выйти на улицу через заднюю дверь.

В принципе, их можно было понять — слуга Бога-Отступника метался по двору, как снежный барс по клетке, ненадолго замирая то у одного, то у другого забора. Естественно, не выпуская из рук посоха. И до рези в глазах вглядывался в ночную тьму. Видимо, выискивая очередную жертву.

Жертва — то есть экипаж, который отвез леди Мэйнарию во дворец — все не появлялась. И это все сильнее и сильнее портило мне настроение...

...'Подожду еще час и пойду навстречу...' — в какой-то момент решил я и скрипнул зубами: к дворцу можно было проехать и по улице Медников, и по Сапожной. А при большом желании — еще и по Цветочной, которая была вдвое шире первых двух. И на которой никогда не ездили телеги...

...Минут через двадцать я понял, что больше ждать не в состоянии, вылетел за ворота, зашагал вверх по Медников и почти сразу же услышал еле слышный перестук копыт. Конечно же, с Цветочной.

Вернулся обратно к постоялому двору, вылетел за угол и... помянул Вседержителя очень нехорошими словами: экипаж, приближающийся к 'Королевскому Льву', оказался не тем: над головой кучера не было козырька, кузов был перекошен, а правое переднее колесо — заметно меньше левого.

От всей души врезав ногой по забору, я поудобнее перехватил посох и рванул в сторону дворца. Уже по Медников. Моля Бога-Отступника посмотреть на меня и не дать экипажу ее милости поехать по двум другим.

Двуликий откликнулся. Быстрее, чем я думал: за моей спиной что-то скрипнуло, а потом раздался удивленный голос леди Мэйнарии:

— Кром? Ты куда?

— За вами... — буркнул я и тут же вляпался в зловонную лужу. — Думал, что что-то случилось...

— Случилось... — выбравшись наружу, угрюмо вздохнула баронесса. — Мой экипаж столкнулся с какой-то телегой и перевернулся. Посмотри, во что превратилось мое платье!

— Двуликий с ним, с платьем! Вы-то не ушиблись? — встревоженно спросил я. И слегка ошалел от степени своего беспокойства.

— Я — нет. А один из лакеев руку себе сломал...

Здоровье ее сопровождающих беспокоило меня постольку поскольку, поэтому я быстренько расплатился с кучером и повел баронессу к постоялому двору...

...Вломившись в наши покои, леди Мэйнария облегченно перевела дух:

— Слава Вседержителю, прошли незамеченными...

Я криво усмехнулся: хозяин постоялого двора, как минимум двое слуг и пяток служанок, попавшиеся нам по пути, для белой действительно были 'никем'.

Увидев мою усмешку, баронесса обиженно закусила губу, потом метнулась к зеркалу, увидела свое отражение и... прыснула:

— А что, чем я не невеста на выданье?

Леди Мэйнария была похожа на кого угодно, но не на невесту: ее лицо, шея, руки и верхняя часть груди были заляпаны грязью, волосы поменяли цвет и стали грязно-коричневыми, а подол платья превратился в очень неплохое подобие грязной половой тряпки. Кроме того, в нем зияла здоровенная дыра, в которой — о, ужас! — можно было разглядеть колени!

Не дождавшись ответа на свой вопрос, баронесса двумя пальцами приподняла прядь волос, лежащую на груди, и скривила губы:

— Ты бы не мог заказать бочку для омовений? А то я сама себе противна...

...Когда из покоев ушел последний водонос, а я закрыл дверь на засов, леди Мэйнария выскользнула из спальни в одной нижней рубашке и опустила пальчик в бочку:

— У-у-у, какая горячая!!!

Я тут же уставился в окно:

— Попросить принести холодной?

— Нет, не надо... Кстати, Кром, ты не мог бы посидеть со мной, пока я буду мыться?

Забыв про приличия, я непонимающе уставился на нее, пытаясь понять, не случилось ли с ней по дороге из дворца что-то еще.

Увидев, как я на нее смотрю, баронесса густо покраснела и возмущенно зашипела:

— Ну, и о чем ты сейчас думаешь?

— О том, что по дороге из дворца вас кто-то испугал...

Леди Мэйнария пристально посмотрела на меня, потом вздохнула и... извинилась:

— Прости, пожалуйста! Я никак не могу привыкнуть к тому, что ты ведешь себя не так, как другие мужчины. Я хотела посоветоваться. А кроме тебя — не с кем. Ну... а мыться я буду долго...

Я кивнул, подошел к своему ложу и почесал затылок: ложиться при дворянке, пусть даже лицом к стене, было верхом неуважения. Садиться, впрочем, тоже. Поэтому я покосился на табурет и... повернулся лицом к стене.

— Лучше садись. Или, если хочешь, ложись... — неожиданно заявила баронесса: — Знаешь, я недавно поняла, что большинство правил поведения — это лишь способ продемонстрировать свое отношение к другому человеку. А если этот человек знает, как ты к нему относишься, нужда в некоторых из них пропадает...

Мысль была здравой. Поэтому я лег на покрывало лицом к стене и подложил руку под голову.

За спиной зашелестела ткань, потом раздался плеск и восторженный выдох:

— О-о-о, как здорово: вода — как парное молоко...

Я вздрогнул: слова леди Мэйнарии опять цепляли за душу и возвращали меня в прошлое...

— О-о-о, как здорово... — замерев по пояс в воде, простонала Ларка. — Вода — как парное молоко...

Я неторопливо стянул рубашку, потом штаны и, ежась, поплелся к озеру...

— Кро-о-ом, а ты не подашь мне мыльный корень? — повернувшись ко мне в пол оборота, попросила сестричка. — А то я забыла...

Я кивнул, метнулся к Ларкиной котомке, вытащил из нее тряпицу с завернутыми в нее корнями и вприпрыжку понесся вниз по склону.

Тем временем сестра зачерпнула ладошками воду и вылила ее себе на грудь. Прозрачные струйки тут же рванулись вниз и, сорвавшись с торчащих в разные стороны сосков, превратились в маленький, но удивительно красивый водопад, чем-то похожий на Радужное Зеркало в верхнем течении Шары...

Сделав еще один шаг вперед, Ларка вдруг тряхнула головой, отчего ее огненно-рыжая грива на мгновение заслонила заходящее светило и запылала ослепительно-ярким огнем.

— Ларка, твои волосы — как пламя лесного пожара! — восхищенно выдохнул я. — Они горят ярче солнца!

— Угу... И конопушки — тоже... — сокрушенно вздохнула она.

— И что? Мне нравится!

Сестричка повернулась ко мне и грустно пожала плечами:

— Тебе — нравится, а всем остальным — нет...

— Тебе кажется! — усмехнулся я. — Если бы им не нравилось, то Граня Комель не стал бы набиваться мне в друзья, а Макрик Черноух не прокрадывался бы по утрам к нашему окну. И не подглядывал бы за тем, как ты одеваешься...

Ларка густо покраснела, зачем-то прикрыла рукой грудь и опустилась в воду по самую шею:

— Он подглядывает? Зачем?!

— Нравишься ты ему... — подражая Браззу-кузнецу, басом сказал я. — Он говорит, что ладная ты шибко. И что другой такой больше нет...

'Другой такой больше нет...' — мрачно повторил я. И тяжело вздохнул.

Видимо, услышав мой вздох, баронесса дернулась, так как часть воды из переполненной бочки выплеснулась на пол:

— Кро-о-ом?

— Да, ваша милость? — угрюмо отозвался я.

— Я побеседовала с графом Грассом. Он сказал, что отца оговорили...

— И?

— Обещал помочь. Правда, не сразу — Вейнар на пороге большой войны, и у его светлости сейчас очень плохо со временем...

— Главное, что обещал: я слышал, что он человек слова...

— Так и есть... — уверенно сказала баронесса, а потом почему-то вздохнула: — Но я хотела поговорить не об этом. Понимаешь, в роду д'Атерн не осталось ни одного мужчины. Значит, согласно вассальному договору, о моем будущем должен будет позаботиться его величество. Или человек, которого он назначит моим опекуном...

— И что?

— Узнав, что граф Грасс жив, я надеялась, что смогу уговорить его величество назначить опекуном его. А он... он даже не поинтересовался, где я остановилась, и есть ли у меня деньги, чтобы заплатить за ночлег и за еду...

...Выговорившись, баронесса выбралась из бочки, кое-как высушила волосы и ушла спать. А я, закрыв глаза, вдруг ощутил, что вот-вот потеряю свою душу во второй раз. И попытался найти успокоение в прошлом.

Вернуться в храм удалось без труда: стоило мне закрыть глаза и пробормотать вбитую в подсознание песню сосредоточения внимания, как перед глазами появилось лицо брата Арла. И статуя Двуликого, возвышающаяся над его головой:

— Ты солгал. Дважды! Первый раз — когда сказал, что пробрался в замок Тьюваров один. Второй — когда описывал, где и как прятался от погони. Спрашивать дальше нет смысла: Бог-Отступник не приемлет лжи ни в каком виде. И не помогает тем, кто приходит к нему с камнем за пазухой...

Я потряс головой, пытаясь отогнать остатки липкого сна, и непонимающе посмотрел на него:

— Не понял? Я — спал!!!

— Ты спал... — согласился жрец. — А я смотрел твое прошлое... Оказалось, что оно не совпадает с тем, что ты мне рассказывал. Поэтому можешь идти, куда хочешь. Где выход — знаешь...

Я зевнул, потер глаза кулаком... и вдруг понял, ЧТО он только что сказал!

Сон слетел сразу:

— Путь у меня один. И он начинается здесь...

Брат Арл бесстрастно пожал плечами:

— Повторяю в последний раз — Двуликий не приемлет лжи. Вообще. Поэтому твой Путь уже закончился. Даже не успев начаться...

Пальцы сжались в кулаки, а по спине потекли капельки холодного пота:

— Мне нужно Посмертие, которое может даровать только Бог-Отступник. Поэтому я никуда не уйду...

Жрец усмехнулся, взял со стула мой налокотник, выдернул из него стальной прут и без особого напряжения завязал его узлом:

— Двуликий дал мне не только умение видеть правду, но и... прозревать будущее тех, кто способен пройти его Путь...

— И что, я — не способен? — холодея от ужаса, спросил я.

Жрец выпрямил прут, вставил его на место, а потом посмотрел на меня. Почему-то с сочувствием:

— Ну почему же? Ты — можешь. Но только в том случае, если сделаешь правильный выбор. Как сейчас, так и в будущем...

— А в будущем-то какой? — вырвалось у меня.

— Весь твой Путь будет дорогой от развилки к развилке и от решения к решению. Каждое из них будет своего рода испытанием. И сложность этих испытаний будет постоянно расти...

Я поежился...

— Одно неверное решение — и ты никогда не увидишь свою семью...

— Я лгал только потому, что мои слова могли выйти боком тем, кто мне помогал! — вырвалось у меня.

— Знаю. В противном случае я просто вышвырнул бы тебя на улицу. Кстати, то, что мне рассказывают будущие адепты, никогда не выходит за стены этого храма... — брат Арл сжал в кулаке висящий на груди медальон и повернулся к статуе Бога-Отступника: — Клянусь Двуликим!

— Тогда я готов рассказать все...

'Очередное испытание...' — угрюмо подумал я, посмотрел на дверь спальни леди Мэйнарии и изо всех сил стиснул зубы: в первый раз со дня выбора Пути мне захотелось остановиться!

Пальцы правой руки нащупали посох, скользнули по зарубкам, задержались на последней... И изо всех сил сжались на древке. А тело, без участия головы оказавшееся на ногах, начало танец Огня...

...Шершавая поверхность Пути скользнула по левой ладони, окованное сталью навершие посоха метнулось вперед и замерло в одном пальце от налитого кровью глаза, изображенного на гобелене. А я вдруг почувствовал взгляд.

В спину. Не угрожающий, а... теплый, если не сказать, горячий!

Повернулся... и увидел леди Мэйнарию, стоящую в дверном проеме.

Сонную, с растрепанными волосами, в которых играли отблески огня свечи. Закутанную в одеяло и босую...

— Красиво... — восхищенно выдохнула она. — Этот удар напоминает бросок змеи. Хотя, пожалуй, нет: змея слишком легкая. А в движении твоего посоха столько мощи, что аж воздух звенит...

Я чуть было не выронил посох: баронесса смотрела, как Ларка, улыбалась, как Ларка и даже прижимала к груди одеяло так же, как это делала Ларка!!!

Ощущение сходства было таким сильным, что у меня пересохло во рту и закололо сердце. А перед глазами появилась картинка из прошлого:

Сестричка зевает, тянется, поправляет сползающее с груди одеяло... Потом смешно морщит носик, улыбается, подходит ко мне и ласково проводит рукой по моим волосам:

— Ты опять встал раньше меня, добытчик...

— Хочу посмотреть силки...

— Но у меня же уже есть варежки... — непонимающе спрашивает она.

— Есть... Но каждая шкурка стоит денег. Тех, ради которых ты работаешь... Если я смогу зарабатывать хотя бы десять копий в месяц, то ты хоть иногда сможешь отдыхать...

Ларка закусывает губу, падает передо мною на колени и утыкается носом мне в грудь...

Баронесса падать не стала. И утыкаться носом в грудь — тоже:

— Доброе утро, Кром! Я проснулась, услышала, что ты тренируешься, и решила посмотреть. Ты не возражаешь?

— Доброе утро, ваша милость... — все еще видя перед собой Ларку, с трудом вымолвил я. — Смотрите...

Баронесса зябко повела плечами:

— Когда ты смотришь на меня вот так, как сейчас, мне почему-то становится не по себе...

Я опустил взгляд и пожал плечами:

— Зря! Я не причиню вам вреда...

— Причем тут вред?! — воскликнула леди Мэйнария. — В такие моменты мне кажется, что я заглядываю в бездну... Или прикасаюсь к чему-то жуткому...

— Ну, я же Бездушный... — криво усмехнулся я, потянулся к ножнам на левом предплечье и метнул выхваченный из них клинок в стену. — Значит, эта 'бездна' — пустота, возникшая там, где когда-то была моя душа...

Леди Мэйнария вытаращила глаза и отшатнулась, чуть не выпустив из рук одеяло.

Решив, что она испугалась этого броска, я на всякий случай развел руки в стороны и виновато улыбнулся:

— Прошу прощения! Я не хотел вас напугать...

— Кром!!! Ты можешь повторить это движение еще раз? — не обратив на мои слова никакого внимания, взмолилась баронесса.

— Какое движение?

— Выхватывание ножа и бросок в стену!

— Могу! — я вытащил из перевязи еще один клинок, вставил его в ножны на предплечье и выполнил ее просьбу.

Леди Мэйнария зажмурилась, некоторое время сосредоточенно молчала, а потом сжала кулачки:

— Кро-о-ом! Помнишь того монаха? Ну, на дороге, неподалеку от нашего замка? Тот, который восседал на коне моего брата?

— Угу...

— Что он сделал перед тем, как я упала?

— Потянулся к метательному клинку. Потом бросил. В меня...

— Значит, мне не показалось... — мрачно пробормотала она и... села на пол. Прямо там, где стояла!

Одеяло сдвинулось в сторону, обнажив ноги почти до середины бедра, а баронесса и не думала его поправлять: она невидящим взглядом смотрела в противоположную стену и о чем-то сосредоточенно размышляла!

Я пододвинул к себе табурет и сел. Лицом к стене. Чтобы баронесса ненароком не решила, что я пялюсь на ее ноги...

...Еле слышно скрипнула половица. Зашелестела ткань. Потом на стене перед моим лицом возникла еще одна тень, а правое плечо обожгло прикосновением:

— У брата во Свете под сутаной была перевязь с метательным ножом. Значит, он умел им пользоваться. И был готов убивать! Получается, он говорил одно, а делал — другое?

Я пожал плечами:

— А что в этом удивительного?

— Он был служителем Бога-Отца! Он нес в люди слово Божье и не имел права грешить даже в помыслах!

— Он был облечен ВЛАСТЬЮ! Следовательно, привык считать себя выше любого Закона... — буркнул я и криво усмехнулся, вспомнив некоторые привычки графа Ареника Тьюварра. — Так же, как это делают многие другие...

Леди Мэйнария задумчиво постучала ноготками по моему плечу и вздохнула:

— Многие, говоришь? Что ж, тогда пусть всем им воздастся по заслугам. Так же, как брату Димитрию...

В голосе баронессы прозвучал металл, и мне стало грустно: она, наконец, прозрела. И поняла, что настоящая жизнь здорово отличается от той, которую мы видим в детстве...

Глава 34. Баронесса Мэйнария д'Атерн.

Первый день четвертой десятины третьего лиственя.

...До блеска отполированная подножка еле слышно скрипнула, карета пошатнулась, и я, сделав еще один шаг, опустилась на роскошное сидение, обтянутое тончайшей кожей.

Через мгновение в дверном проеме возникло лицо графа Рендалла:

— Устроилась?

— Да, ваша светлость! — кивнула я.

— Замечательно! Тут совсем близко. Надеюсь, тебя не растрясет...— улыбнулся он. И помахал мне рукой: — Ну, все, я — во дворец: дела...

Еле слышно скрипнула закрывающаяся дверь, карету качнуло, и за моей спиной раздался рык лакея, забравшегося на запятки:

— Па-а-аехали!

Я откинулась на спинку, расслабилась и... вздрогнула, как от удара: там, на улице, остался Кром! Один-одинешенек!

Подавшись вперед и рванув на себя занавеску, я выглянула на улицу и сразу же уперлась взглядом в спину Меченого, бредущего вниз по Сапожной.

Широченные плечи слуги Бога-Отступника были сгорблены, голова — опущена, а Посох Тьмы вообще волочился сзади, оставляя в дорожной грязи четко видимый след.

Я сглотнула подступивший к горлу комок и... заревела. Сообразив, что запрыгнула в карету, не попрощавшись!!!

— Кром... — еле слышно прошептала я. И, сообразив, что он меня не слышит, высунулась в окно и заорала. Во весь голос: — Кром! Кро-о-ом!!!

Грохнула дверь, и я, открыв глаза, увидела над собой встревоженное лицо Бездушного:

— Что случилось, ваша милость?

Я всхлипнула, потом вдруг поняла, что темно-синее пятно над его головой — это балдахин, а я — соответственно, лежу в своей кровати в 'Королевском Льве', и покраснела:

— Сон приснился... Жуткий...

Кром облегченно выдохнул:

— Слава Двуликому...

Я вытерла заплаканное лицо рукавом нижней рубашки, потом подтянула одеяло к подбородку и неожиданно для себя хлопнула рукой по кровати:

— Сядь рядом, пожалуйста...

— Я весь мокрый... Тренировался...

— Ничего... — опустив взгляд, буркнула я, а когда кровать ощутимо прогнулась, заставила себя посмотреть в его глаза: — Кром! Я хотела сказать тебе спасибо...

— За что, ваша милость?

— За все, что ты для меня сделал...

Бездушный набрал в грудь воздуха и... улыбнулся! Правда, уже через мгновение его улыбка стала грустной:

— Пожалуйста...

Несколько долгих-предолгих мгновений я смотрела ему в глаза и ждала возвращения той, первой.

Не дождалась. Но поняла, что сон был глупым. Что я не смогу уехать, не попрощавшись. И... что без этого мужчины, с взглядом, в котором живет Бездна, мне будет ужасно одиноко.

Ощущение близкой потери оказалось таким острым, что я, решившись, прикоснулась к руке Бездушного:

— Кро-о-ом?

— Да, ваша милость?

— Я не знаю, как сложится мое будущее, но в доме моего деда в Саммери ты всегда найдешь и стол, и кров...

Меченый угрюмо вздохнул, провел пальцами по зарубкам и опустил взгляд:

— Спасибо, ваша милость. Только я... скоро закончу свой Путь... И мне... — он смял пальцами уголок одеяла, аккуратно смахнул им слезинку с моей щеки и продолжил. Совершенно невпопад: — Я буду помнить вас до последнего вздоха...

Последнее предложение слово в слово повторяло одно из так называемых 'пустопорожних обещаний', которые, согласно 'Рассуждениям о красноречии' Бертрана Виттиара, не несут в себе никакой смысловой нагрузки и являются лишь средством для охмурения восторженных девиц. Однако в устах Бездушного оно прозвучало иначе: он говорил не разумом, а Душой. Той самой, которую, по уверениям брата Димитрия, должен был забрать Двуликий...

...Во время завтрака я смотрела на Крома и пыталась представить, что его нет. Нет ни в комнате, ни в здании, ни в Вейнаре.

Получалось. Только вот чем четче я это представляла, тем сильнее давило под левой грудью.

В какой-то момент боль стала настолько сильной, что я закусила губу и почувствовала во рту вкус собственной крови.

Меченый, дожевывавший кусок вареной репы, вздрогнул, как от удара, и встревоженно посмотрел на меня:

— Вас что-то беспокоит?

Просить слугу Бога-Отступника остановиться в шаге от конца выбранного им Пути было сумасшествием. Поэтому я опустила взгляд... и солгала:

— Живот тянет немного...

Кром тут же оказался на ногах и вцепился за Посох Тьмы:

— Я — за лекарем! Вы только потерпите, ладно?

От его искреннего участия мне стало совсем плохо. И я, поймав его за налокотник, виновато пробормотала:

— Лекаря не надо... Я сказала не-...

В это время рядом с нашей дверью кто-то остановился. И она затряслась от ударов.

— Стража! Открывай!!!

Кром тут же преобразился — из полного сочувствия мужчины он мгновенно превратился во вместилище Темной половины Двуликого. И, сорвав с пояса чекан, перетек к... окну!

— Бездушный! Ты там что, оглох, что ли? Открывай, сказали!!!

— Вроде бы, действительно стража... — выдохнул он, потом повернулся ко мне, показал взглядом на спальню и рыкнул: — Кожу... Под дверь... Потом открою...

Я вскочила, чуть не перевернув табурет, юркнула за дверь, рванула ее на себя и уставилась в предусмотрительно оставленную щель.

— На, смотри... — рявкнули из коридора.

Меченый неторопливо прошел по комнате, присел, поднял с пола кожу, внимательно ее осмотрел, а потом отодвинул в сторону засов.

Дверь вылетела наружу, и в комнату влетело несколько вооруженных до зубов воинов. Четверо здоровяков с фальшионами наизготовку оттеснили Крома к стене, еще трое, вооруженные арбалетами, взяли его на прицел, а восьмой, сжимающий в руке короткий меч, рявкнул на весь постоялый двор:

— А девка где?

— Не 'девка', а ее милость!!! — взбеленилась я. И, шагнув в комнату, продемонстрировала ему родовое кольцо.

Воины, контролирующие Крома, и глазом не повели. Зато старший, оказавшийся горцем, потребовал показать ладони!

Перевернула. Потом назвалась. Перечислила всех членов своей семьи, семьи графа Рендалла, баронов д'Ож, Герренов и, наконец, догадалась упомянуть, что не далее, как вчера, была в Первом Приказе и в кабинете у графа Грасса.

Хейсар слушал, не перебивая. Видимо, пытался оценить правильность моей речи. А когда, наконец, допер, что черные так не говорят, забросил меч в ножны и церемонно склонил голову:

— Полной чаши твоему дому и плодовитости лону, ашиара ! Тебе нужна помощь?

Так со мной еще не здоровались. Поэтому я покраснела и... не сразу поняла, что он ждет ответа на свой вопрос.

Он понял. И повторил его еще раз:

— Помощь нужна?

— Нет, спасибо! — ответила я.

Горец удивленно приподнял бровь и взглядом показал мне на Крома:

— А с ним?

О хейсарах и их обычаях папа рассказывал довольно много. Не мне — Теобальду и Володу. Но рассказы о суровых обычаях горцев были настолько романтичными, что я не пропускала ни одну из их бесед. И запоминала чуть ли не каждое слово.

В общем, думала я недолго:

— Не нужна: этот мужчина — мой майэгард . Я обязана ему честью. И жизнью...

— Майягард? — переспросил горец и ошеломленно подергал себя за ус. — А его Путь?

Смысла этого вопроса я не поняла: спаситель оставался спасителем вне зависимости от того, был у него Путь или нет. Поэтому я пожала плечами и буркнула первое, что пришло в голову:

— На все воля Бастарза...

Вопреки моим надеждам, такой ответ хейсара не удовлетворил: он недоверчиво хмыкнул, потом нехорошо усмехнулся, выхватил из ножен кинжал и протянул его мне. Рукоятью вперед:

— Слово?

— Что? — отшатнувшись, переспросила я.

— Вы готовы в этом поклясться? — поморщившись, объяснил хейсар.

Церемонией клятвы на крови я бредила года два. Поэтому тряхнула волосами, выхватила кинжал из его руки и, не задумываясь, полоснула себя по предплечью:

— Это — мой майягард! Да забудет про меня Снежный Барс, если я лгу...

Хейсар снова подергал себя за ус и... рявкнул. Только уже не на Крома, а на своих солдат:

— Все — вон! Живо!!!

Стражники повиновались.

Дождавшись, пока за ними закроется дверь, горец повернулся к Меченому и посмотрел на него с сочувствием:

— Бастарз проклял тебя, илгиз : стать майягардом воина — великая честь. Женщины — великое испытание...

Потом перевел взгляд на мои предплечья и угрюмо вздохнул:

— Ты эйдине , гард'эйт : этот путь — не для тебя...

Отказываться от данного слова было глупо. Поэтому я холодно улыбнулась:

— Этот человек сделал для меня больше, чем я смогу сделать для кого бы то ни было за всю свою жизнь...

Хейсар прижал к груди кулак и... поклонился:

— Тогда... пусть Бастарз смотрит на тебя, не отводя взгляда, ори'дарр'иара ! Ты — достойна уважения...

Я опять не поняла: по логике, уважения был достоин Кром, а не я. Но спрашивать горца о причинах такого отношения ко мне я не стала.

Тем временем хейсар снял с пояса кошель, вытащил из него две кожи с вытисненными на них головами снежного барса и положил их на стол:

— Тебе и твоему майягарду, ашиара. И... да будет с вами Бастарз...

...Когда за горцем закрылась дверь, Кром бросил Посох Тьмы на свое ложе, подошел ко мне и вопросительно уставился мне в глаза:

— Что такое 'майягард'?

— Спаситель...

— И все? — недоверчиво спросил он.

— Да. А что?

— Просто мне показалось... — он прервался на полуслове, прислушался к топоту, раздавшемуся в коридоре, и тяжело вздохнул: — Клятвы, данные богам, не нарушают...

...Кожи с оттисками второй ипостаси Бога-Воина оказались пропусками, дающими их владельцам право беспошлинного въезда в любой город Вейнара, а так же право беспрепятственного передвижения по всей столице, включая Белую Слободу и летний сад королевского дворца.

Чем я заслужила эти пропуска, было непонятно. Но, полюбовавшись на оскаленные пасти барсов, я вдруг поняла, что у меня появилась возможность хоть ненадолго выйти из порядком надоевшей комнаты и пройтись по городу, не опасаясь привлечь внимание стражи!

Я взяла и предложила Крому прогуляться. А он... согласился!

Оделась я минуты за три. Если не меньше. И... чуть не расплакалась, заглянув в зеркало и увидев свое отражение: волосы, вымытые перед завтраком, топорщились в разные стороны. И не собирались укладываться ни в какую прическу...

— Соберите в хвост — и дело с концом! — поняв, о чем я задумалась, предложил Меченый. — Мы же собираемся просто пройтись...

'Настоящая женщина обязана выглядеть безупречно даже во сне...' — мысленно повторила я слова Аматы... и махнула рукой: все равно в камзоле и шоссах я выглядела, как дочь какого-нибудь купца или писаря. А они обычно ходили по улицам простоволосыми...

Расчесала. Собрала в хвост, натянула сапоги и вылетела в коридор. Первой. И чуть не сбила с ног водоноса.

Тот расплескал половину ведра, помянул Двуликого, потом увидел Посох Тьмы, зажатый в руке Крома, и сложился в поясном поклоне:

— Простите, ваша милость, я случайно!

— Прощаем... — ухмыльнулась я и царственно пошла к лестнице...

...За забором постоялого двора кипела жизнь. По Сапожной нескончаемым потоком двигались груженые телеги; на перекрестке с Цветочной пара дюжих мастеровых пыталась прибить к стене вывеску, а в половине перестрела за ними стайка мальчишек куда-то волокла упирающегося осла.

Чуть дальше, кажется, в Купеческой слободе, брехали собаки, со стороны Ремесленной доносился перестук топоров, визжание пил и звон кузнечных молотов, а от Кожевенной тянуло дублом, гарью и, почему-то, свежей кровью.

Забавно, но этот смрад, смешивающийся с запахом конских каштанов и мочи, меня нисколько не расстроил: я, наконец, вышла из комнаты. И была готова гулять по улицам даже по колено в крови...

...Эдак через час, согревшись на теплом весеннем солнышке, сияющем с абсолютно чистого неба, я настолько расслабилась, что не только перестала реагировать на шипение в спину и отвращающие знаки в лицо, но и умудрилась выбросить из головы странное поведение хейсара.

Еще минут через двадцать меня почему-то потянуло на подвиги, и я принялась оценивающе поглядывать на шарахающихся от Крома горожан, изображать, что шепчу ему на ухо что-то жуткое и даже тянуться к Посоху Тьмы. Так, как будто собиралась им воспользоваться.

Правда, веселье продолжалось не особенно долго: увидев, как от нас шарахаются встречные, Кром нахмурился, потом поймал за руку не успевшего убежать торговца и... купил мне леденец! На палочке! Точно такой же, как те, которые когда-то привозил мне отец!

У меня оборвалось сердце: я всхлипнула и... неожиданно для себя самой потерлась щекой о его плечо...

Слуга Бога-Отступника, почти прошедший свой Путь, остановился, посмотрел на меня совершенно безумным взглядом и прошептал:

— Ты что, Ларка?

Не знаю, почему, но в этот раз я не смогла промолчать. И отрицательно покачала головой:

— Ничего... И я — не Ларка, а — Мэйнария... Для тебя — Мэй...

Кром облизал пересохшие губы и хрипло повторил:

— Мэ-э-эй...

Я прислушалась к тому, как он произносит мое имя, и удовлетворенно улыбнулась:

— Именно...

— Подс-с-стилка Без-з-здуш-ш-шного... — прошипели в спину. Но я даже не обернулась: те несколько дней, которые остались до нашего расставания, я собиралась прожить от души...

Глава 35. Брат Ансельм, глава Ордена Вседержителя.

Пятый день четвертой десятины третьего лиственя.

...Стряхнув песок со свитка, Ансельм удостоверился, что чернила подсохли, аккуратно свернул его в трубочку, собственноручно обвязал шнурком и потянулся за сургучом.

В это время тихонечко скрипнула дверь, и за портьерой раздался голос брата Бенора:

— Разрешите, ваше преподобие?

— Ну, и где тебя носит? — рыкнул глава Ордена Вседержителя, раздраженно шлепнув ладонью по столу.

— Смотрел новых послушниц... — смиренно опустив взгляд долу, пробормотал монах.

— А что, они уже прибыли? — приятно удивившись, воскликнул брат Ансельм. — Если мне не изменяет память, сестра Эльга обещала прислать их только к началу первого травника...

— Милостью Вседержителя они добрались до обители еще вчера... — Бенор повернулся к статуе Бога-Отца и осенил себя знаком животворящего круга.

Ансельму тут же стало не до писем:

— Хорошенькие есть? Или, как в прошлый раз, одни дохлятины?

— Есть! И не одна: как минимум четверо выглядят ничуть не хуже сестры Таисы...

— Ты их уже устроил?

Монах кивнул:

— Конечно, ваше преподобие! Кстати, они только что зашли в купальню...

Глава Ордена вытер о сутану мгновенно вспотевшие ладони и навалился грудью на стол:

— Тогда...

— ...уже распорядился! — кивнул Бенор. — Братья Рон и Ламм поднимутся к вам через час...

Торопливо убрав свиток в ящик стола, глава Ордена дважды провернул ключ, вытащил его из замочной скважины и сунул в кошель. Потом выбрался из-за стола, одернул сутану и нахмурился:

— Ну? Чего стоишь? Открывай!

...Брат Бенор задержался не зря: в потайном ходе, ведущем к женской купальне, уже горели факелы. В небольшой нише под потайными глазками стоял серебряный кубок с ликом Аллаяра Светоносного, а на столике у стены — кувшин с белогорским и ваза с виноградом.

Пригубив вина, Ансельм отщипнул от кисти пару ягод и припал к глазкам...

...Да, на этот раз сестра Эльга расстаралась на славу: все десять новых послушниц были светловолосыми, полногрудыми и широкобедрыми. И при этом совсем молоденькими! А пара... или даже трое действительно выглядели красивее той, которая, милостью Вседержителя, грела ложе Ансельма последние четыре десятины...

— Видишь вон ту, слева? Которая моет голову? — не отрывая взгляда от темно-коричневых ареол невысокой, но на удивление ладной послушницы, хрипло прошептал он.

— Да, ваше преподобие! — так же тихо отозвался Бенор.

— Ее — первой... И поторопи Годрима: я хочу, чтобы она была готова уже сегодня к вечеру...

— С этой он уже закончил... И вон с той, которая мылит правую ногу — тоже...

Критически оглядев вторую послушницу, Ансельм был вынужден признать, что выглядит она даже лучше первой: ее бедра были заметно шире, талия — уже, а грудь — полнее...

— Можно обоих... Сразу... — словно подслушав его мысли, прошептал Бенор. — Кстати, брат-надзирающий сказал, что у них на удивление податливая психика. И что они и до его воздействия считали вас десницей Вседержителя и были готовы ради вас на все...

— Хорошо, приведешь обоих... — облизав пересохшие губы, выдохнул Ансельм. И, почувствовав, что начинает сходить с ума от вожделения, повернулся к помощнику: — Ладно, с остальными разберемся потом. Пошли обратно — у меня еще куча дел...

...К моменту, когда в кабинет вошли оба иерарха, воспоминания о прелестях послушниц успели слегка потускнеть. Поэтому, увидев на лицах братьев улыбки, Ансельм счел их признаком хороших новостей. И не ошибся — вместо того, чтобы сесть, брат Рон закатил глаза и начал читать 'Славословие'!

Ждать, пока он закончит благодарственную молитву, глава Ордена не собирался. Поэтому быстренько осенил его знаком Всевышней Благодати и взглядом показал на кресло.

Тот тут же заткнулся, упал на сидение и улыбнулся:

— Ваше преподобие, у меня две отличные новости! Первая — из Парамской обители: там собрали первые четыре метателя. Два, как вы приказали, под надежной охраной уехали в Берн...

— А с обслугой разобрались? — спросил Ансельм.

— Да, ваше преподобие: каждый метатель будут сопровождать три стрелка, один плотник, два...

— Подробности — потом. В письменном виде... — отмахнулся глава Ордена Вседержителя. — Давай вторую новость...

— Судя по всему, хейсары разговорили 'пленных'. И даже отправили донесение в Аверон: Латирдан и члены его Внутреннего Круга сутками не вылезают из Малого зала Советов! Отменены аудиенции, приемы и балы; Латирдан игнорирует общепринятые нормы и завтракает, обедает и ужинает в одиночестве и чуть ли не на ходу; Рендалл, д'Ож и д'Молт не покидают дворец даже по ночам, а...

— Меня не волнует, где и как они питаются, спят и справляют нужду... — раздраженно фыркнул Ансельм. — Ты уверен, что они поверили?

— Пока нет... Но все больше и больше склоняюсь к этой мысли... — брат Рон достал из рукава мятый свиток, положил его на стол и пробежал его глазами: — За последние три дня на организацию разного рода увеселений не выделено ни копья — поставщики двора его величества рвут волосы на голове, и...

— Рон!!!

Иерарх оторвал взгляд от свитка и виновато вздохнул:

— Простите, ваше преподобие! Я хотел сказать, что средства, сэкономленные на развлечениях, тратятся на закупку оружия, доспехов, фуража и...

— Кстати, о закупках: по моим сведениям, представитель купеческого дома Радивиллов в Эссене вчера вечером оплатил очень крупную партию оружия и доспехов... — перебил его брат Ламм. — Что интересно, совсем недавно, в начале третьей десятины этого лиственя, он с трудом нашел пару сотен золотых, чтобы отдать карточный долг. Вероятнее всего, с ним связался д'Молт и настоятельно попросил оказать королю небольшую услугу...

— И стать посредником между двором Латирдана и Белогорьем? А что, очень может быть... — задумчиво пробормотал Ансельм и улыбнулся: — Забавно: армия Неддара будет рубить подданных Седрика Белоголового мечами, купленными в Белогорье!

— Угу... — кивнул брат Рон. — Кстати, как мне кажется, обоз с оружием до Аверона даже не доедет — по моим сведениям, начальники гарнизонов приграничных крепостей спешно приводят в порядок оружейные комнаты...

— И почти круглые сутки гоняют солдат... — усмехнулся брат Ламм. — Кстати, это здорово обеспокоило начальника Тайной службы Седрика Белоголового...

— Чтобы обеспокоить его еще больше, слейте ему информацию о том, что большая часть отрядов, отлавливавших сторонников графа Варлана в восточной части Вейнара, направляется к границе... — приказал глава Ордена Вседержителя. — Тогда он задергается и примет меры...

— Тем более что в этом нет ни слова лжи... — кивнул брат Рон. — Насколько я знаю, как минимум два действительно двигаются к приграничным крепостям...

— А ты говоришь 'пока нет'... — ухмыльнулся глава Ордена Вседержителя. — Вейнарский Лев поверил. И вовсю готовится к войне...

— Скорее, допускает такое развитие событий... — вздохнул Ламм. — И при этом делает все, чтобы она не началась...

— С чего ты это взял? — нахмурился Ансельм.

Иерарх пожал плечами:

— Ну, как вам сказать? Вчера по Зарвайну поползли очень неприятные слухи: кто-то целенаправленно наталкивает омманцев на мысль о том, что отказ Седрика Белоголового выдать свою дочь за принца Бальдра — это оскорбление. Смыть которое можно только кровью...

Ансельм скрипнул зубами и прошипел:

— Это — Грасс, забери его Двуликий! Пытается столкнуть Белоголового и Диренталя!!!

— Вероятнее всего, да... — кивнул брат Ламм. — Кстати, я не удивлюсь, если Рендалл натравит на Белогорье кого-нибудь еще...

— Рендалла надо убирать! — рявкнул глава Ордена Вседержителя. — И чем быстрее — тем лучше!!!

Брат Рон виновато развел руками:

— Надо, но пока не получается — он практически не покидает дворец. А если и покидает — то в карете и с охраной. Справиться с ней наши люди пока не в состоянии: подчиненные Арзая Белой Смерти, нового главы Тайной службы Вейнара нашли и уничтожили почти всех соглядатаев брата Фарида. А мои до Аверона еще не добрались...

— Мда... Плохо... — угрюмо буркнул Ансельм. Потом вспомнил о братьях-защитниках и поинтересовался: — А что там с созданием гильдии наемников?

— Ничего, ваше преподобие: Вейнарский Лев отложил решение этого вопроса на конец третьего травника...

— Считай, на жолтень ... — глава Ордена Вседержителя задумчиво посмотрел в окно и... усмехнулся: — Что ж, не хочет — не надо. Обойдемся и без нее...

В глазах обоих иерархов появился немой вопрос.

Ансельм усмехнулся: они опять не видели очевидного! А, значит, он занимал свое место по праву:

— В Вейнаре уже есть одна гильдия, члены которой имеют право носить меч! И если братья-защитники вступят в нее, то получат необходимый статус, свободу передвижения и...

— ...и в случае войны будут призваны в ополчение!!! — восхищенно воскликнул брат Рон.

Ансельм снисходительно кивнул:

— Именно! А через год-полтора, когда в ней окажется достаточное количество наших братьев, мы тихонечко сменим главу и превратим ее в тот инструмент, который нам нужен...

— Отличная мысль, ваше преподобие! — склонил голову брат Ламм. — Воистину, вашими устами глаголет сам Бог-Отец...

'Угу...' — мысленно усмехнулся Ансельм, потом осенил себя знаком животворящего круга и прошептал первые слова из 'Славословия'.

Иерархи поддержали. В полный голос. И, дочитав молитву до конца, почтительно склонили головы.

— Значит, так... Рон! Как можно быстрее разберись со своими соглядатаями и убери графа Рендалла к Двуликому — он слишком умен и в любое мгновение может перевернуть наши планы с ног на голову! Кстати, постарайся убрать и д'Ожа с д'Молтом: они тоже далеко не дураки и способны попортить нам кровь даже без помощи Грасса... Что еще? Ах, да: чтобы разузнать об особенностях приема в вейнарскую гильдию охранников, зашли туда пару-тройку толковых братьев-защитников — пусть попробуют добиться максимально возможного статуса, как за деньги, так и без. И сообщат тебе о результате...

— Чтобы мы могли заранее спланировать линию поведения остальных... — буркнул иерарх...

— Именно... — кивнул Ансельм. Потом перевел взгляд на его соседа и скрестил пальцы: — А ты, Ламм, попытайся найти источник распространения слухов в Зарвайне. Или... измени сами слухи, желательно до того, как они дойдут до принца Бальдра...

— Они уже дошли, ваше преподобие... — вздохнул брат Ламм. — И я почти уверен, что его высочество уже начал терзать своего отца требованиями объявить мобилизацию. Или ищет способы поднять какой-нибудь гарнизон без его ведома...

— Тогда попробуй подвести к нему кого-нибудь из братьев-надзирателей: пусть они заставят его понять, что бросать тысячи жизней на алтарь бога войны — это смертный грех. И ни одна женщина Горгота этого не стоит...

— Постараюсь... — кивнул иерарх.

— Ну, и последнее. О любых изменениях обстановки в государствах, граничащих с Вейнаром, Алатом, Белогорьем и Омманом, докладывайте незамедлительно: в отличие от своего сюзерена граф Грасс предпочитает воевать чужими руками...

Глава 36. Кром Меченый.

Шестой день четвертой десятины третьего лиственя.

— Пирожок... С земляникой... Один... — кинув на лоток десятинку , буркнул я.

— Два... — дернув меня за налокотник, требовательно заявила леди Мэйнария. — Один — с земляникой, а второй — с яблоками!

У торговца, увидевшего ее жест, отвалилась челюсть. И у меня — тоже: яблоки она не любила. Значит, второй предназначался мне!

— Э-э-э... — хором промычали мы с торговцем.

Ее милость ухмыльнулась и ответила. Мне:

— Будешь! И даже не спорь!

Услышав тон, которым были сказаны эти слова, торговец онемел. И уставился на баронессу так, как будто на ее месте стоял сам Двуликий!

— Закрой рот — ворона залетит... — фыркнула она. — И давай поживее — мы торопимся...

Лязгнули зубы, блестящие от масла пальцы торопливо вцепились в пирожок и протянули его... не мне, а леди Мэй!

Я мысленно усмехнулся: не сказав и не сделав ничего особенного, моя спутница, тем не менее, умудрилась вызвать у торговца больший страх, чем я!

— С земляникой? — грозно нахмурив брови, спросила она.

— Д-да, ваша милость!!!

— А то смотри у меня...

Торговец побледнел, сгорбил спину и, старательно пряча взгляд, протянул мне второй. И тут же принялся отсчитывать сдачу...

...Как только я надкусил обжигающую пальцы сдобу, леди Мэйнария снова вцепилась в налокотник, развернула меня к себе лицом и заглянула в глаза:

— Вкусно?

Я прислушался к своим ощущениям и... ошарашенно кивнул: я не только чувствовал вкус еды, но и получал от нее удовольствие!

— Здорово! — сказала баронесса. С таким видом, словно услышала мои мысли. — Я рада, что тебе нравится!

— Ой, нелюдь!!! — перепуганно воскликнула налетевшая на меня молодка. Потом выронила лукошко с луком, отпрыгнула в сторону и, вжавшись спиной в забор, осенила меня отвращающим знаком: — Спаси и сохрани мою душу, Вседержитель! Спаси и сохрани...

Леди Мэйнария ухмыльнулась, состроила героическую гримасу и... в третий раз вцепилась в многострадальный налокотник:

— Хватай лукошко и беги! Я его задержу!!!

Девица приняла ее слова за чистую монету — подобрала юбки, метнулась к нам под ноги, подхватила с земли свою потерю и бросилась наутек. Смешно вскидывая зад и причитая...

— Приятно чувствовать себя спасительницей! — посмотрев ей вслед, хихикнула баронесса. Потом вспомнила о цели нашей сегодняшней прогулки и вопросительно уставилась на меня: — Пошли, что ли?

Я кивнул, откусил еще кусок и неторопливо поплелся вверх по Лесной...

...Всю дорогу до лавки мэтра Лауна Чернобородого баронесса рассказывала об известных ей достопримечательностях. О статуе Шаграта первого Молотобойца, стоящей на одноименной площади. О 'Кресте Бессилия', 'украшающем' эшафот на Лобной. О масляных фонарях, установленных в королевском дворце, в Белой, Купеческой и Ремесленной слободе.

Рассказывала подробно, эмоционально и очень интересно. Поэтому я почти сразу же забыл про окружающий меня мир и ушел в описываемое ею прошлое — к прадеду нынешнего короля, ударом кулака проломившему грудную клетку убийце, вооруженному отравленным ножом. К незадачливому изобретателю одного из самых страшных пыточных устройств Горгота, закончившему свою жизнь в 'объятиях' собственноручно сделанного 'Креста'. К купцу, получившему титул 'Светоносный' задолго до пророка Аллаяра.

Последнюю историю — о незадачливом шуте Проньке Большеголовом, умудрившемся сломать руки обоим сыновьям Гварала первого Неистового — она рассказывала в лицах. Изображая то короля, то его сыновей, то шута. И делала это с такой душой, что я увидел эту картину и, не удержавшись, расхохотался.

Баронесса прервалась на полуслове и, пристально глядя мне в глаза, выдохнула:

— Света в тебе намного больше, чем в любом из монахов Ордена Вседержителя! Просто не каждому дано его увидеть...

Мне стало не по себе. И не из-за ее слов — просто я вдруг почувствовал, что лед, сковывавший мою душу все эти годы, куда-то исчез. А вместе с ним куда-то пропали и воспоминания, почти безостановочно терзавшие мое сердце...

Почувствовав мое смятение, леди Мэйнария ласково прикоснулась к моему плечу и... виновато вздохнула:

— Не обижайся на меня, ладно? Мне просто ужасно захотелось увидеть, как ты улыбаешься...

Пару десятков ударов сердца я вглядывался в ее лицо и искал хоть какие-то признаки неискренности или лукавства. И не нашел. А когда она подняла взгляд и посмотрела мне в глаза, я неожиданно для себя сказал ей спасибо...

— Спасибо, Мэй... — дернув меня за большой палец, улыбнулась она. — И перестань называть меня на 'вы'!

'Пятьдесят ударов батогами или усекновение языка...' — мелькнуло в голове.

Видимо, леди Мэйнария вспомнила то же самое, так как стрельнула взглядом в сторону Лобной площади и зябко поежилась:

— Но только не на улице, ладно?

Вместо ответа я подошел к двери лавки и потянул ее на себя:

— Прошу, ваша милость!

...Увидев родовое кольцо рода д'Атерн, портной, впавший в ступор при виде Бездушного, мгновенно пришел в себя и... забыл про мое существование — он дважды сложился в поясном поклоне, расплылся в ослепительной улыбке и сложил пухлые ручки на объемистом животе:

— Вседержитель смотрит на вас, ваша милость: вы пришли к человеку, который способен пошить для вас все, что угодно! Начиная от бального платья, в котором вы очаруете даже его величество короля Неддара, да хранит его Бог-Отец, и заканчивая нарядом для прогулок инкогнито, в котором вас не узнает даже родной отец...

При упоминании о погибшем отце леди Мэйнария закусила губу, потом тряхнула головой и улыбнулась:

— А этот самый человек умеет шить быстро?

Лаун Чернобородый затряс головой:

— Умеет, ваша милость: не далее, как прошлой осенью он сшил для графини Ирригард совершенно потрясающий охотничий костюм, всего за одну ночь!

Леди Мэйнария удовлетворенно улыбнулась и повернулась ко мне:

— Иди... Только ты там недолго, ладно?

Я кивнул, потом многозначительно посмотрел на двух дюжих мужиков с нашивками гильдии охранников, подпирающих стены по обе стороны от прилавка, и, дождавшись правильной реакции на свой взгляд, вышел на улицу...

...Без баронессы д'Атерн залитая солнцем улица показалась мне тусклой и холодной. А взгляды уставившихся на меня прохожих — в разы более ненавидящими, чем обычно. Мысленно усмехнувшись такому ощущению, я спустился с невысокого крыльца, мрачно зыркнул на недостаточно быстро посторонившегося мужика и побрел в сторону Черной Слободы — пристраивать кольца с ожерельями.

Первые минут десять отсутствие леди Мэйнарии было еще терпимым. А когда я свернул на улицу Висельников и наткнулся взглядом на рыжую шевелюру какой-то мордастой тетки, у меня оборвалось сердце — я явственно ощутил, что с каждым шагом удаляюсь от единственного человека, увидевшего во мне Свет. И пытающегося хоть как-то скрасить мое существование.

'Я недолго...' — переиначив ее просьбу, пообещал себе я, с трудом оторвал взгляд от рыжих волос и прибавил шагу...

...Увы, 'недолго' не получалось — во второй половине дня часть Ремесленной слободы, примыкающая к ярмарке, превращалась в одно сплошное людское море, и двигаться быстрее стиснутого заборами 'потока' было почти невозможно. Поэтому минут через десять непрестанной толкотни я почувствовал, что закипаю.

Меня бесило абсолютно все: телеги, которые приходилось обходить, старики и старухи, еле переставляющие ноги, отвращающие знаки, на которые я никогда не обращал внимания, и даже стражники: увидев мой посох, они окидывали взглядом толпу вокруг меня и, не найдя ни жертвы, ни ключа, равнодушно отводили взгляды! Тем самым напоминая мне о леди Мэйнарии и о том, что в мое отсутствие ее 'охраняют' люди, которые не имеют к ней никакого отношения!

'Тащить ее в Черную слободу было бы намного опаснее...' — попробовал успокоить себя я. Но неудачно: вместо того, чтобы дать мне успокоение, эта мысль разожгла ненависть к тем, кто мог косо посмотреть на баронессу. Или, не дай Двуликий, прикоснуться к ней пальцем.

В общем, к моменту, когда я пересек границу городского дна, я пребывал в состоянии неконтролируемого бешенства. И это сразу же сказалось на скорости моего передвижения: обитатели Черной слободы, привыкшие чуять угрозу за перестрел, убирались с моего пути раньше, чем я их замечал; вышибалы таверн, не боящиеся никого и ничего, заходили внутрь охраняемых заведений или отводили взгляды. А те, кого Всевышний сподобил выйди из дому в тот момент, когда я проходил мимо, влетали обратно. И с грохотом захлопывали двери, искренне надеясь, что это оградит их от моего гнева...

...Искомое — лавка с покосившейся вывеской, на которой была намалевана зажженная свеча — нашлось на улице Дохлой Собаки. Пятно от краски, поставленное рядом с подсвечником и напоминающее ключ, лежащий бородкой вверх, почти выцвело. Однако исправно сообщало посвященным, что в этой лавке готовы купить краденое. Причем по очень хорошей цене.

'Посмотрим...' — мрачно подумал я и вошел внутрь.

Увидев меня, здоровяк, стоящий за прилавком, заваленным свечами разной толщины и размера, нервно сглотнул и растерянно захлопал глазами:

— Вам... э-э-э... с-свечей?

Вместо ответа я сложил пальцы левой руки в замысловатый знак, некогда показанный мне Роландом Кручей, и дважды моргнул левым глазом.

Серый недоверчиво посмотрел на меня и, довольно быстро сообразив, что сомневаться в словах и жестах Бездушного вредно для здоровья, залепетал:

— А-а-а!!! Н-ну, и ч-что у вас там есть?

Я полез за пазуху, вытащил сверток с трофейными драгоценностями и положил его на прилавок.

— М-можно посмотреть?

— Угу...

— С-сейчас...

Минуты две в лавке было тихо: скупщик старательно изучал камни, закатывал глаза и шевелил на редкость толстыми губами. А потом принял решение — ожерелье с рубинами переместилось к его локтю, а остальное пододвинулось ко мне:

— Это взять не смогу: не хватит денег...

— Сколько дашь за ожерелье? — поинтересовался я.

Здоровяк вытер вспотевший лоб и, давясь словами, прошептал:

— Шесть де-... десятков и с-семь... в-вернее, даже во-о-осемь... желтков...

Сумма была более чем приличной: на эти деньги можно было прожить в 'Королевском Льве' еще пару десятин. Почти ни в чем себе не отказывая. Поэтому я согласно кивнул:

— Я тебя услышал...

— С-сейчас! — облегченно выдохнул скупщик, метнулся к небольшой дверце, в которую я не смог бы протиснуться даже боком, и дважды врезал по филенке: — Ряха! Дуй сюда, живо! Где тебя носит, скотина?!

...Сумму, обещанную мне здоровяком, собирали почти час. За это время я проклял все братство Пепла, начиная от его главы и кончая этим конкретным скупщиком, графа Варлана с его сторонниками, по вине которых чуть не сгорела половина Аверона, и все вейнарское купечество, наживающееся на чужом горе и поднявшее цены на все, начиная от овса и заканчивая дровами.

Увы, Двуликий смотрел не на меня, так как ни скупщик, ни Серый, посланный им за деньгами, не рассыпались в прах, не покрылись трупными пятнами и даже не кашлянули. Мало того, когда я, не глядя, ссыпал деньги в котомку и забросил ее на плечо, на их лицах появились счастливые улыбки!

— Пересчитаю на постоялом дворе... — решив, что они меня обжулили, зловеще усмехнулся я. — Если окажется, что чего-то не хватает — вернусь...

Оба Серых побледнели и, перебивая друг друга, принялись меня убеждать, что обманывать клиентов им невыгодно. Так как они не вернутся и не приведут с собой других.

Слушать их аргументы мне было некогда, и я, кивнув, вынес дверь плечом. А оказавшись на улице, быстрым шагом рванул к выходу из Черной слободы. Мрачно поглядывая на солнце, почти касающееся краешком крыш. И моля Двуликого, чтобы он не дал в обиду баронессу д'Атерн и как-нибудь сократил мой путь.

Увы, Бог-Отступник оказался не в настроении — когда я добрался до Ремесленной слободы, он вдруг решил ниспослать мне еще одно испытание...

...Услышав истошный женский крик, донесшийся из-за таверны 'Волчья Стая', мимо которой я как раз проходил, я с большим трудом заставил себя остановиться: на ее задворках творилось что-то непотребное. И именно в тот момент, когда у меня не было времени!

'Ну почему именно сейчас?!' — мысленно взвыл я, поколебался несколько мгновений, поудобнее перехватил посох и все-таки втиснулся в узкий проход между домами.

Пара десятков скользящих шагов между кучами объедков — и по ушам ударил возмущенный рев:

— Хватит трепыхаться, с-сука!!!

Судя по голосу, мужчина пьян. Не до умопомрачения, но достаточно сильно, чтобы превратиться в раба собственных желаний. Поэтому я перешел на бег и через пару мгновений оказался на заднем дворе таверны.

Один взгляд на происходящее — и я напрочь забыл про то, что куда-то торопился: пять подвыпивших дворян нагло ссильничали девку! Днем! В столице! В двух шагах от улицы, по которой периодически прогуливалась стража!!!

Хотя... нет — ссильничал только один. Разложив ее на краю телеги и забросив молочно-белые ноги себе на плечи. Четверо остальных помогали — один вдавливал в сено голову, двое — держали за руки, а последний рвал на ней сарафан и повторял:

— Хватит трепыхаться, с-сука! Хватит, говорю!!!

— Оставьте девку в покое... — сбросив котомку на землю и перехватив двумя руками посох, рыкнул я.

Меня услышал только один. Тот, который держал ее за голову — поднял взгляд, удивленно почесал гладко выбритую щеку, а потом пьяно ухмыльнулся:

— О, Нелюдь пожаловал!

Насильник очередной раз подал таз вперед и сладострастно вздохнул. Девка тоненько закричала, и я, рванувшись вперед, вбил навершие посоха в коротко стриженный затылок.

Хрустнула проламываемая кость, и тело со спущенными штанами начало медленно клониться вперед. Туда, к искаженному мукой лицу и груди, торчащей из обрывков сарафана...

...Шаг вперед, рывок за уже начавший розоветь кружевной воротник — и насильник шлепнулся в грязь. Тем самым открыв мне окровавленное срамное место...

Я вздрогнул, перевел взгляд чуть дальше — туда, где должен был алеть изуродованный, как у Ларки, сосок — и на мгновение забыл об остальных дворянах.

Как оказалось — зря: мужчина, стоявший ошую от меня, выхватил из ножен меч и попытался всадить его мне в печень.

Я уклонился. В самый последний момент. И, остановив следующую атаку встречным ударом в живот, разорвал дистанцию.

Вовремя: тот, увидевший во мне слугу Бога-Отступника, бросил в меня нож! И чуть не попал — клинок просвистел в двух пальцах от уха и улетел к забору...

...Укол в горло... Подсечка... Удар кинжалом в правое подреберье... Глубокий выпад, направленный в пах — судя по последовательности ударов, у 'правого' был очень хороший опыт реального боя. Причем не дуэлей, а именно боя. Против противников, вооруженных любыми видами оружия: он с легкостью предугадывал мои удары еще до того, как я их начинал и контратаковал с такой скоростью и силой, что частенько заставлял меня прерывать начатое движение.

Удар вдоль древка посоха с одновременным смещением мне за спину, выполненный им из крайне неудобного положения, вышиб меня в прошлое — я вдруг увидел в нем графа Ареника. И даже услышал ненавистный голос:

— Убьеш-ш-шь, говориш-ш-шь? А ты наглец-ц-ц, мальчиш-ш-шка!!!

— Убью!!! — пообещал я. Не белому — графу. И ударил...

'Задний' конец посоха вылетел из-под локтя и замер в пальце от ребер! А белый, усмехнувшись, без особого труда ушел и от двух последующих движений!!!

Блок... Смещение... Уход от удара в колено... Еще один блок... Уклонение от метательного ножа... Прыжок в сторону... — следующие минуты полторы я метался по двору, пытаясь выжить: на меня наседало сразу трое противников, а четвертый, успевший обойти телегу, стоял с ножом в руке и выжидал удобного момента для броска.

Бросил... Именно тогда, когда я решил воспользоваться Благословением Двуликого... Грязно выругался... Потом выхватил меч и... ни с того ни с сего прыгнул в гущу боя! Пытаясь рубануть меня по диагонали.

Не попал. Но помешал одному из своих товарищей! И еще как — я, как раз успевший дочитать Благословение, концом посоха отвел меч чуть-чуть в сторону, и отточенное лезвие чиркнуло по шее того, кого я мысленно называл 'правым'...

— А-арх-х-х... — захрипел мечник, выронил клинок и схватился за горло. Пытаясь удержать жизнь, вылетающую из него вместе с фонтаном крови.

— Ваша светлость!!! — заорал метатель ножей и, забыв меня, бросился к раненому! Ненароком толкнув того, кто называл девку сукой.

Тот потерял равновесие и пропустил два удара — в плечо и колено.

Белый, которого я назвал 'левым', попытался прикрыть его от добивающего удара, самоотверженно вытянулся в слишком глубоком выпаде и не смог уйти в сторону — оголовье моего посоха последовательно перебило ему обе ключицы...

— Тварь!!! — заорал он и упал.

А я метнулся к крикуну, зачем-то пытающемуся удержать 'правого' в вертикальном положении...

Вышел на дистанцию удара. Перебил колено. Потом легонько тюкнул по голове и... заставил себя остановиться: передо мной были белые! Того, кто ссильничал, я уже убил. А шоссы остальных были завязаны и не носили следов крови. То есть, я не имел права считать этих людей насильниками!!!

Кое-как заставив себя успокоиться, я вытер посох пучком сена, подошел к девке, убедился, что она жива и... метнулся к котомке: в лавке Лауна Чернобородого меня ждала леди Мэйнария д'Атерн...

Мэй...

Глава 37. Баронесса Мэйнария д'Атерн.

Шестой день четвертой десятины третьего лиственя.

— Вот эти кружева — из Рагнара... Эти — из Тиррена... Эти — из самой Картарии... Вот это связано крючком, это — спицами, это — шито иглой... — громыхая крышками сундучков, распинался мэтр Лаун. — А здесь у меня хранится самое дорогое — подушечное кружево из Белогорья! Посмотрите, какое чудо, ваша милость!

Я отлипла от оконного стекла и, стараясь не морщиться, посмотрела на это самое 'чудо'. Мельком. И, успев разглядеть только то, что оно белое, перевела взгляд на портного:

— Ты — мастер. Шей, как считаешь нужным. А я оценю результат...

Мэтр сдержал рвущийся наружу вздох и поклонился:

— Как скажете, ваша милость!

Потом покосился на окно и добавил:

— Да не волнуйтесь вы так: стражников на улицах в два раза больше, чем прохожих! Он скоро вернется...

Я закусила губу, пожала плечами и снова повернулась к окну. Мгновенно забыв про Чернобородого и его кружева...

...За те несколько мгновений, которые я потратила на разговор, народу на улице стало еще больше: от лавки мэтра Лауна до высоченного забора, за которым прятался вход в шляпную лавку, колыхалось сплошное море людских голов.

Черные, всех оттенков коричневого, желтые, рыжие, пепельно-серые и даже седые, они жили своей жизнью: одни куда-то спешили, двигаясь вдоль по улице почти по прямой. Другие выписывали замысловатые зигзаги, то ускоряясь, то замирая на месте. Третьи метались туда-сюда. Так, как будто не могли определиться с тем, куда им надо.

Мужчин, возвышающихся над остальными, было сравнительно немного. А с черными и при этом коротко стрижеными волосами — ни одного.

Я прижалась лбом к стеклу и вытаращила глаза, чтобы удержать наворачивающиеся слезы: Кром не мог задержаться просто так. Значит, с ним что-то случилось. Что-то очень нехорошее...

'Спаси и сохрани...' — мысленно взмолилась я и... закусила губу: просить Вседержителя приглядеть за слугой Двуликого было глупостью, а обращаться с той же просьбой к Богу-Отступнику, при этом веруя в Бога-Отца — безумием. Впрочем, еще через полчаса ожидания я изменила свое мнение на противоположное: страх за Крома стал таким сильным, что я принялась молиться обоим Богам сразу. Даже не задумываясь, чем может обернуться такое святотатство.

Видимо, истовые мольбы сделали свое дело, так как в какой-то момент из подворотни между двумя сапожными мастерскими вынырнул знакомый силуэт. И, распихивая мешающихся прохожих, побежал по направлению к лавке!

'Слава вам, э-э-э... Всемилостивейшие!!!' — мысленно завопила я и метнулась к входной двери.

Увы, недостаточно быстро — невесть как почувствовав мое движение, один из громил мэтра Лауна сорвался с места и, оказавшись перед ней раньше меня, заслонил ее своей спиной:

— Простите, ваша милость, но я вынужден попросить вас не покидать лавку до возвращения вашего спутника: он возложил на нас ответственность за ваше здоровье и жизнь!

— Мой спутник уже вернулся! — воскликнула я. — Я видела его из окна!!!

— Я этому рад! Очень! Однако убедительно прошу вас дождаться, пока он зайдет...

По сути, эта фраза была ультиматумом. Высказанным простолюдином дворянке. Поэтому я побледнела от бешенства, шагнула вперед и тут же забыла и про громилу, и про нанесенное мне оскорбление: дверь распахнулась, и за плечами охранника мэтра Лауна возникло лицо Крома.

В животе неприятно екнуло, а спину просквозило холодком: на лбу, носу и подбородке Меченого чернели подсохшие капельки крови!

— Ты цел? — перепуганно воскликнула я и, проскользнув под рукой замешкавшегося громилы, принялась ощупывать нагрудник, пахнущий свежей кровью.

— У вас все в порядке? — одновременно со мной выдохнул Бездушный и, услышав мой вопрос, покраснел!

Его реакция на мои слова меня не зацепила — я металась вокруг него и тщательно изучала состояние одежды и брони.

Через некоторое время, убедившись, что он не получил ни царапины, я облегченно перевела дух и... изо всех сил стукнула его кулаком в живот. Вернее, в нагрудник. И чуть не вывихнула себе запястье:

— Ты... ты...

Сказать, что я его ненавижу, я не смогла: это было неправдой. Что чуть не умерла со страху — тоже: застеснялась. Что никогда не отпущу его от себя — просто не повернулся язык: я слишком хорошо знала, что через несколько дней расстанусь с ним навсегда.

А он, словно почувствовав, все то, что творилось в моей душе, виновато опустил взгляд и... извинился:

— Простите, ваша милость! Я не хотел, чтобы вы переживали...

— Ладно, на этот раз прощаю... — шмыгнув носом, буркнула я. Потом повернулась к мэтру Лауну, ошалело глядящему на нас, и холодно поинтересовалась: — У вас есть место, где мой спутник смог бы умыться и привести себя в порядок?

— Конечно есть, ваша милость! — затараторил портной. — Не извольте беспокоиться!

— Тогда проводите его, пожалуйста...

...Кром вернулся ко мне минут через двадцать. Умытый, с мокрыми волосами и во влажной одежде. Придирчиво осмотрев его еще раз, я убедилась, что на нем не осталось ни капельки чужой крови, и вспомнила про стоимость заказанного платья.

Услышав названную мною сумму, Кром нисколько не удивился — молча снял с плеча котомку, достал из нее семь полновесных золотых монет и аккуратно положил на прилавок.

Зато удивился мэтр Лаун — видимо, ему еще не приходилось видеть черного, не только таскающего с собой такие деньги, но и расстающегося с ними настолько спокойно.

— Ваша милость, как я и обещал, платье будет готово завтра к полудню... — пересчитав деньги невесть который раз пообещал он. И сложился в поясном поклоне.

— Хорошо... — ответила я, повернулась к нему спиной и вышла в предупредительно распахнутую дверь...

...Кром пер по улице, как кабан по зарослям камыша — те, кто узнавал в нем Бездушного, разбегались сами, те, кто нет — разлетались в разные стороны. И присоединялись к хору тех, кто находил в себе мужество высказать свое отношение к Богу-Отступнику и его слугам.

Меченый не обращал на их шепот и проклятья никакого внимания. Видимо потому, что был занят: оберегал меня от столкновений, от изредка мелькающих в толпе резаков, предупреждал о неровностях дороги, лужах и кучках мусора и... одновременно слушал. Все то, что я несу: когда я рассказывала о фасоне заказанного платья, он — мужчина(!) — спрашивал, что значит то или иное слово. И, кажется, даже пытался представить. Когда я перечисляла выбранные ткани — интересовался их видом и цветом. А когда я посетовала на то, что так и не разглядела выбранные портным кружева — предложил вернуться.

Естественно, я отказалась: во-первых, за этот бесконечный день на насмотрелась на мэтра Лауна на год вперед, а во-вторых, меня мучил зверский голод.

В общем, услышав мой ответ, в котором о лавке портного не было ни слова, Кром виновато вздохнул, извинился за то, что по его вине я не ела целый день, и предложил зайти в ближайшую таверну...

...В черном зале 'Щуки' — заведения, первым попавшегося нам на пути — умопомрачительно пахло жареной рыбой и прогорклым маслом. Первое меня порадовало. Второе не задело. Совсем — я была слишком голодна, чтобы обращать внимание на такие мелочи.

Публику, собравшуюся в зале, я тоже проигнорировала. Причем с легкостью — мрачные мужики с рожами самого что ни на есть бандитского вида, занимавшие почти все имеющиеся столы, смотрели на Крома, как кролики на волка. И очень старались не привлекать к себе его внимания.

В общем, уже минут через десять после того, как мы уселись за стол, мир вокруг меня сузился до тарелки с наваристой ухой и теплого взгляда сидящего передо мной Бездушного.

Теплого — мягко сказано: утонув в этом взгляде, я перестала слышать и многоголосый рев, и чавканье, и гулкие удары кружек о столы, перестала чувствовать запахи и изредка забывала про еду. Вкуса еды и напитков я тоже не ощущала — ела то, что подавали и что-то там пила.

Видимо, Кром пребывал в таком же состоянии, так как не сразу заметил, что это самое 'что-то' оказалось скарским — дешевым, кислым и не особенно крепким вином, кувшин которого, как потом оказалось, нам принесли вместо закончившейся медовухи. А когда заметил — было уже поздно: вино ударило мне в голову и развязало язык:

— Кро-о-ом?

— Да, ваша милость?

— Я хочу, чтобы ты мне улыбнулся...

Меченый вздрогнул, раздул ноздри, принюхался к содержимому своей кружки и заскрипел зубами.

— Ну что тебе, жалко, что ли? — я пододвинулась поближе и накрыла своей ладонью его. Конечно же, не всю, а только часть...

Он вздрогнул, посмотрел на меня совершенно безумным взглядом и... все-таки шевельнул уголками губ.

— Нет, не так! — воскликнула я. — Это разве улыбка?

Потом вцепилась в свою кружку, трижды ударила ею по столу, подзывая хозяина, и многообещающе улыбнулась:

— Расплатись: мы идем развлекаться...

...Командир патруля, на который мы наткнулись почти сразу после выхода из 'Щуки', оказался кладезем нужной информации: он с легкостью перечислил все места, где можно поразвлечься, довольно подробно объяснил, как к ним добраться, а потом взял и отказался брать у меня деньги.

Я сначала обиделась, потом подумала и... протянула ему руку для поцелуя:

— Приятно знать, что в Вейнаре не перевелись настоящие мужчины...

Стражник поблагодарил меня за комплимент, а руку не заметил! Или заметил — но не захотел ее целовать!

Подождав несколько мгновений, я возмущенно фыркнула, схватила Крома за большой палец и поволокла направо — в сторону площади Семи Ветров, на которой, по словам вояки, давала представление труппа маэстро Квентина Рыжего...

...Волочь удавалось недолго — буквально через пару минут под ногами начало мешаться такое количество желающих полюбоваться на представление, что мне пришлось уступить место первопроходца Меченому. А самой спрятаться за его широченной спиной.

Он послушно двинулся вперед. И, с легкостью растолкав толпу из мужиков, женщин и детей, нещадно пихающих друг друга локтями, довольно быстро вытолкнул меня к высоченному помосту, по которому, грозно потрясая трехведерными кулачищами, носился обнаженный по пояс здоровяк.

— Ну что, еще желающие есть? — ехидно улыбаясь, поинтересовался разодетый, как придворный шут парнишка, белкой взлетевший на один из высоченных шестов, непонятно для чего примотанных ко всем четырем углам помоста.

Желающих почему-то не нашлось.

— Молчат... — свесившись вниз, к здоровяку, грустно сказал парнишка. — Видимо, ты для них слишком грозен...

Тот переступил через бессознательное тело, валяющееся в центре помоста, снова вскинул руки над головой и зарычал:

— Эй, аверонцы! Хватит прятаться за женские юбки! Бой душа в душу до первой крови — это еще не смерть!

— Да нет, не пойдут... — сокрушенно вздохнул парнишка: — В Авероне живут одни бабы. Ну, если не считать того, кого ты уже победил...

Я обиделась: не знаю, как аверонцы, а Кром бабой не был. И ни за какие юбки не прятался. Поэтому я не стала дожидаться, пока они закончат измываться над горожанами, а заорала в ответ:

— Мужчины есть. Например, вот этот, который стоит рядом со мной! Хотите, я его уговорю?

Парнишка мгновенно повернулся ко мне, поймал мой взгляд, направленный на Крома и побледнел.

Через мгновение на мой крик среагировал и здоровяк — грозно нахмурился, напряг мышцы, нарочито медленно повернул голову и... отшатнулся. Видимо, представил себе, чем может закончиться поединок 'душа в душу' со слугой Бога-Отступника.

— Слышь, парень! Беги за юбкой — твоему бойцу не за что прятаться... — выждав несколько мгновений, презрительно усмехнулась я. — А еще лучше — валите-ка оба куда подальше: пусть на помост выйдут те, кто может показать нам что-нибудь интересное...

Площадь содрогнулась от многоголосого хохота: здоровяк, вжав голову в плечи, в мгновение ока оказался на земле и скрылся в огромном возке, затянутом ярко-желтым полотном. А парнишка, кувыркнувшись в воздухе и приземлившись на помост, простер руки ошую и, перекрикивая толпу, заорал:

— Уважаемые жители Аверона! Радуйтесь: через пару десятков ударов сердца вы сможете лицезреть невиданное зрелище — бой человека и акрида!!!

Я попятилась: смотреть на поединок с хищником, яд которого, по слухам, мгновенно убивает самого могучего быка, находясь рядом с ничем не огражденным помостом, мне было страшновато. Увы, сплошная стена из зрителей за моей спиной даже не шелохнулась — они горели желанием увидеть смерть! И, в отличие от меня, пытались подобраться поближе!

— Пойдем отсюда... — дернув Крома за руку, взмолилась я. — А вдруг он бросится в толпу?

Меченый пожал плечами, поудобнее перехватил котомку, отодвинул в сторону парня с вытаращенными глазами и разинутым ртом и шагнул вперед.

Я вцепилась в его руку, скользнула следом и чуть не оглохла — за спиной раздался очередной душераздирающий крик:

— Трепещите!!! Вот он: гроза-а-а Караджийских лесо-о-ов, быстрый, как молния и ядовитый, как десять десятков алатских ораешей , а-а-акри-и-ид!!!

Оглянувшись, я непонимающе оглядела обнаженных по пояс мужиков, торопливо натягивающих на шесты что-то вроде рыболовных сетей, потом заметила небольшую клетку, возникшую в центре помоста, огненно-рыжее пятнышко внутри и... увидела свое прошлое — руку, проскальзывающую между частыми прутьями решетки, треугольные подушечки на лапках, белую шерсть между ними и обиженно выпяченную губу...

— А теперь встречайте того, кто быстрее акридов и опаснее, чем их смертоносные укусы-ы-ы!!! — донеслось до меня откуда-то издалека. — Укротитель ужаса Караджийских лесов, великий и могучий Эри-и-ик Обоеруки-и-ий!!!

— Кро-о-ом? — не отрывая взгляда от котобелки, выдохнула я. — Посмотри на помост...

Меченый остановился и обернулся.

— Этот зверек и есть акрид?

— Угу...

— Тот самый? Который хищник?

— Угу...

Я проглотила подступивший к горлу комок, вытерла о подол камзола вспотевшие ладони, вцепилась в нагрудник Меченого, встала на цыпочки и заглянула в его глаза:

— Мне надо с тобой поговорить! Очень-очень...

Глава 38. Кром Меченый.

Шестой день четвертой десятины третьего лиственя.

Пока мы проталкивались сквозь толпу, я в основном смотрел вперед и по сторонам, пытаясь уберечь баронессу д'Атерн от возможных толчков, 'интереса' резчиков и рук любителей пощупать податливую женскую плоть. А когда мы вышли на сравнительно малолюдную Хлебную — оглянулся, увидел ее остановившийся взгляд и ужаснулся: мне вдруг показалось, что леди Мэйнария вернулась в то состояние, в котором пребывала первые пару дней после того, как я вытащил ее из родового замка.

Я слегка замедлил шаг, чтобы идти не впереди, а рядом, и тут же мысленно поблагодарил Двуликого за то, что он так вовремя ниспослал мне эту мысль: ушедшая в свои мысли баронесса не заметила торчащий из земли камень, споткнулась и чуть было не упала лицом в грязь.

Поймал. Поставил на ноги. Помог перешагнуть колею и... снова вцепился ей в локоть — не увидев кучу конских яблок, она чуть было не наступила в самую ее середину.

В общем, всю дорогу до постоялого двора я не сводил с нее взгляда и проклинал себя за то, что поддался ее уговорам и повел ее смотреть выступления жонглеров.

'Главное, чтобы она не решила уйти еще раз... ' — раз за разом мысленно повторял я. — 'Все остальное я как-нибудь переживу...'

Когда из-за поворота Сапожной показался забор 'Королевского Льва', леди Мэйнария, наконец, ожила — повернулась ко мне и мрачно поинтересовалась:

— Мы пришли?

Я кивнул. Потом решил, что она могла не увидеть этот кивок, и добавил:

— Да, ваша милость...

— Хорошо... — затравленно сказала она, заглянула мне в глаза и, видимо, не обнаружив в них искомого, потерянно опустила голову.

У меня оборвалось сердце — ей было плохо! Очень! А я не понимал, из-за чего. И, соответственно, даже не представлял, как ей можно помочь!

— Ваша милость... — собравшись с духом, чтобы ее расспросить, начал, было, я... и замолчал: баронесса вдруг остановилась, как вкопанная, слегка побледнела и уставилась на какого-то дворянина, прогуливающегося перед въездом на постоялый двор.

'Знакомый...' — подумал я. Потом сообразил, что при виде знакомых обычно не бледнеют, и на всякий случай поудобнее передвинул чекан.

— Не надо... — невесть как увидев мое движение, грустно выдохнула леди Мэйнария. — На нем цвета Рендаллов...

Сердце ухнуло и остановилось: я вдруг явственно ощутил, что время моего пребывания рядом с баронессой подошло к концу...

— Я сейчас. Узнаю, с чем его прислали... — словно оправдываясь, затараторила леди Мэйнария. — А потом... Потом мы с тобой обязательно поговорим... Ладно?

Что тут можно было сказать? Ничего. И я пожал плечами.

— Спасибо... — непонятно за что поблагодарила меня она, виновато покраснела и решительно направилась к белому.

Подумав, я двинулся за ней — уверенности в том, что это именно посыльный, у меня не было. А защитить ее милость, находясь на расстоянии в половину перестрела, было нереально...

...Обменявшись с вассалом графа Грасса парой фраз, баронесса поежилась, потом вскинула голову, развернула плечики и процедила что-то оскорбительное. Так как десница белого дернулась, начиная движение к мечу.

Я оказался быстрее — еще до того, как пальцы воина сомкнулись на рукояти, навершие моего посоха замерло в пальце от его кадыка:

— Только попробуй!

— Что именно? — холодно прошипел вассал графа Грасса.

— Дотронуться до меча... — объяснил я. Потом вспомнил, как ежилась леди Мэйнария, и криво усмехнулся: — Ваша милость, он вас оскорбил?

— Нет, Кром, не оскорблял... — вздохнула баронесса. — Он просто сказал, что граф Грасс тут. Уже два часа. И ждет. Меня и Бездушного, с которым я живу. А вот я не сдержалась...

Пока я думал, стоит ли придираться к формулировке, леди Мэйнария угрюмо смотрела на дверь, ведущую к белой лестнице. А когда я почти уже решил, что все-таки хочу услышать извинения, вдруг прикоснулась пальцами к моему налокотнику и... грустно вздохнула:

— Пойдем! Негоже заставлять его ждать...

...Баронесса шла по белой лестнице с таким видом, как будто была одета не в пыльный охотничий камзол, шоссы и сапоги, а в роскошное бальное платье — гордо подняв голову, выпрямив спину и не поднимаясь, а словно воспаряя над ступеньками.

Я старался соответствовать — скользил следом, пожирал взглядами попадающихся на пути слуг и делал вид, что ищу в их глазах хоть какие-то признаки злого умысла.

Поднялись. Леди Мэйнария вошла в услужливо открытую дверь и тут же присела в глубоком реверансе. Почему-то не дав мне зайти следом:

— Добрый вечер, ваше сиятельство! Искренне рада вас видеть...

— Здравствуйте, леди Мэйнария... — зачем-то подчеркнув обращение на 'вы', поздоровались с ней. — А где же ваш... э-э-э... спутник?

Баронесса неторопливо отошла в сторону, повернулась ко мне и улыбнулась:

— Вот! Кром по прозвищу Меченый. Человек, которому я обязана жизнью...

Я слегка растерялся — она не назвала меня ни Бездушным, ни Нелюдью, ни слугой Бога-Отступника. Словно эта часть моей жизни не имела для нее никакого значения. Назвав только имя, прозвище. И то, что связывает ее и меня.

Благодарно кивнув улыбающейся мне баронессе, я посмотрел в конец коридора и подобрался: граф Грасс, восседающий в кресле, поставленном рядом с дверью в наши покои, смотрел на меня с бо-о-ольшим неодобрением. Если не сказать, с ненавистью.

— Кром! Открой, пожалуйста, дверь... — пытаясь сгладить неловкое молчание, попросила леди Мэйнария. — А то общаемся в коридоре...

Я проскользнул вдоль стены, проигнорировав движения напрягшихся телохранителей графа, открыл дверь в наши покои и первым вошел внутрь. Не столько для того, чтобы проверить, нет ли там посторонних, сколько чтобы позлить Рендалла.

Пробежался по моей комнате, заглянул в спальню и удивленно приподнял бровь, услышав, что леди Мэйнария просила графа Грасса послать за фруктами и вином кого-нибудь из его воинов.

— А что, ваш спаситель не в состоянии? — входя в комнату, язвительно поинтересовался Рендалл.

— Он спаситель, а не вассал. И, тем более, не слуга... — холодно заметила баронесса. — Мне кажется, что человек с вашим жизненным опытом должен видеть разницу между этими понятиями...

Я не поверил собственным ушам — леди Мэйнария рисковала добрыми отношениями с самым близким другом своего покойного отца из-за какого-то там Бездушного!

Видимо, граф Грасс подумал о том же самом. Так как тут же сменил тон и извинился:

— Прошу прощения, если я вас чем-то обидел. Я не имел в виду ничего плохого...

— И вы меня извините, ваша светлость: то, что для меня сделал этот человек, нельзя переоценить. При всем желании...

Граф Рендалл дождался пока она сядет, опустился на табурет напротив и вопросительно посмотрел на меня. Видимо, ожидая, пока я выйду. Я, соответственно, посмотрел на леди Мэйнарию.

Мэй виновато улыбнулась и ляпнула:

— Ваша светлость, если вы не возражаете, я бы хотела, чтобы Кром остался здесь. Я ему полностью доверяю...

Это заявление, вернее, тон, которым оно было сказано, ввергло меня в ступор — она искренне верила в то, что говорила! Поэтому первые несколько минут их беседы толком ничего не слышал — пытался понять, чем именно и, главное, когда, заслужил такое отношение.

Не понял. Как ни пытался. И, решив разобраться с этим как-нибудь потом, прислушался к разговору...

Мда... Понимать высокую речь оказалось на редкость сложно: в каждом предложении прятался не один смысл, а как минимум три. Баронесса и граф Грасс реагировали на все, а я — не понимал даже того, что, вроде бы, лежало на поверхности. Скажем, реакцию баронессы на самые обычные, на первый взгляд, фразы — известие о том, что сотрудники Тайной службы из Меллора подтвердили факт смерти графа Корделла д'Атерн и разобрались в обстоятельствах его смерти, почему-то вызвало в ней чувство удовлетворения. Рассказ о том, что люди, посланные в ее родовой замок, пока не отписались — грусть. Фраза о том, что граф Грасс получил в архиве копию вассального договора, заключенного предками баронессы с родом Латирданов, и теперь знает, какое годовое содержание обязан выделить ей король Неддар — раздражение. А когда граф извинился за то, что из-за большого количества навалившихся на него проблем не сообразил, что баронессе негде жить, и предложил ей немедленно переехать в его особняк, в глазах леди Мэйнарии появилась обреченность...

— Благодарю вас, ваша светлость... — мрачно выдохнула она. — С превеликой радостью... Но прежде, чем покинуть постоялый двор, я бы хотела поговорить с моим спасителем... Наедине...

Граф побагровел:

— Леди Мэйнария! Перед вами — слуга Бога-Отступника! Нелюдь!!! О чем с ним вообще можно говорить?

Баронесса вспыхнула... и ослепительно улыбнулась:

— Обо всем на свете, ваша светлость! Вы просто плохо знаете Бездушных...

Я думал, что Рендалла хватит удар — несколько мгновений он хлопал глазами и разевал рот. А потом взял себя в руки и посмотрел на леди Мэйнарию с сочувствием.

Мне это здорово не понравилось. Как оказалось, не зря — от следующего его вопроса за версту отдавало чем-то грязным:

— А вы бы не могли рассказать, от чего он вас спас?

— От сторонников графа Иора Варлана, от укуса акрида, от десятка с лишним Серых, приблизительно такого же количества лесовиков... — затараторила баронесса. И почти сразу же замолчала — видимо, почувствовала, что после каждого следующего сказанного ею слова это самое сочувствие все усиливается и усиливается...

— Вы мне не верите? — возмущенно воскликнула она.

— Ну почему же? — притворно удивился граф. — Верю: вы многое пережили, и пережитое... слегка сказалось на вашем восприятии окружающей действительности! И это вполне нормально! Поверьте, я знаю, о чем говорю!!!

Баронесса набрала в грудь воздуха, чтобы возразить, но не успела: дверь скрипнула, и в комнату скользнул один из вассалов графа Грасса:

— Ваша светлость! Там — королевская стража... С ордером на арест... — он кивнул в мою сторону. — Бездушного по имени Кром...

— Что? — побледнела баронесса. — Какой, к Двуликому, арест? И... в чем его обвиняют?

— В убийстве дворянина...

Граф Грасс поудобнее передвинул меч, закинул ногу на ногу и с явным интересом посмотрел на леди Мэйнарию.

Увидев его жест, она гордо вскинула подбородок, фыркнула, потом встала с табурета, подошла ко мне и взглядом показала на посох:

— Покажи Путь, пожалуйста...

Я пожал плечами и вытянул древко перед собой. Горизонтально. Так, чтобы ей было удобнее смотреть на новую зарубку, которую я вырезал в лавке Лауна Чернобородого сразу же после умывания.

Леди Мэйнария провела пальцем по еще не отполированным моими руками краям канавки, тяжело вздохнула и, зачем-то встав на цыпочки, заглянула мне в глаза:

— Ты действительно убил дворянина?

Я молча кивнул.

— Зачем?

— Их было пятеро. Они ссильничали девку. Я услышал крик...

Она закусила губу, некоторое время смотрела сквозь меня, а потом... засияла, как маленькое солнышко:

— Кажется, я поняла! Каждая зарубка — это не смерть, а жизнь! Жизнь, которая не оборвалась... Так?

Я опустил посох и улыбнулся:

— Так...

Конец первой книги.

Шлепок ладони — страховка при падении.

Спата — обоюдоострый меч длиной 60-80 см.

Иннар — морской хищник с шероховатой кожей, используемой для обтягивания рукоятей оружия. Рукояти, обтянутые кожей иннара, не проскальзывают в ладони.

Маграсс — королевство, лежащее южнее Кейларии.

Вседержитель — старший бог местного пантеона.

Ошую — по левую руку.

'Беседа с Господом' — пребывание в железном шкафу, в створках и стенках которого были закреплены десятки острых шипов-лезвий, расположенных так, чтобы не повреждать ни один из жизненно важных органов. Аналог 'Нюрнбергской девы'. В 1515 году виновный в подлоге промучился в ней три дня.

Аверон — столица королевства Вейнар.

Здесь и далее название промежутков времени и т.д. будет приводиться в привычных нам единицах.

Паровочный ящик — ящик, предназначенный для гнездования голубей.

Ветерок — местное название почтового голубя.

Носач — местное название дикого голубя.

Машикули — навесные бойницы, расположенные в верхней части крепостных стен и башен.

Один из самых одиозных богов местного пантеона.

Голубку, покрытую непородистым сизарем, умертвляют. Так считается, что в дальнейшем из-за эффекта телегонии она будет рождать только чиграшей — породистых голубей с генетическими изъянами.

Листвень — весна. Второй листвень — второй месяц весны. В году — 12 месяцев. В месяце — сорок дней.

Дэйр — одна из двух лун Горгота.

Палец — мера длины, равная 8 см.

Поветь — нежилая пристройка к дому для хранения хозяйственного инвентаря.

Лиственей — т.е. лет. Год на Горготе на четверть длиннее земного.

Черная дверь — дверь для простолюдинов. Белая — для дворян.

Ларрат — бог удачи, считается покровителем воров.

Смотрит не на меня — расхожее выражение, аналог нашего 'не везет'.

Резак — местное название вора, промышляющего на улице. Произошло от названия короткого острого ножа, с помощью которого они срезают кошели.

Роза — женщина легкого поведения.

Синева — белая горячка.

Копье — мелкая серебряная монета. Равна 20 медным.

Смирения — наше 'Здравствуйте'.

Меллор — город на западе королевства Вейнар.

Братство Пепла — местное название гильдии уголовников. Членов братства иначе называют Серыми.

Слово — клянусь.

Серый — в просторечии член Братства Пепла.

Божественное Прощение — помилование в случае обрыва веревки.

Белогорье — королевство на юго-востоке Вейнара.

Изумрудная Скрижаль — священная книга Ордена Вседержителя.

Облако — аналог нашего нимба.

Солнце и книга — символы Вседержителя.

Жонглер — странствующий сказитель, певец, часто музыкант или фокусник.

Снежень — зима.

Алат — королевство на юге Вейнара.

Эрраты — один из самых воинственных народов Горгота. Проживают севернее Вейнара.

Омман — королевство на востоке Вейнара.

Ворониха — жены получают 'прозвище', созвучное прозвищу мужа.

Хейсары — народность, проживающая на севере Вейнара.

Ашер — старший брат. Уважительное обращение к вождю у хейсаров.

Алчиги — ножи, с помощью которых горцы взбираются на отвесные стены домов-башен.

Город на севере королевства Алат, недалеко от границы с Вейнаром.

Бастарз — 'Снежный Барс', бог-воин, покровитель хейсаров.

Герса — решетка.

Ночь Темной Страсти — ночь, когда оба больший спутник планеты перекрывает меньший.

Барбют — шлем с Y-образным вырезом.

Акрид — один из самых опасных хищников Горгота.

Уйти — здесь: покончить жизнь самоубийством.

Боевой ход — в средневековой фортификации защищенная дорожка позади стены или башни с бойницами.

Час волка — с двух до трех часов ночи.

В средневековье меч стоил очень дорого. И был далеко не у каждого воина.

Кром имеет в виду наемных убийц.

Белая кровь — в просторечии 'дворянин' или 'дворянка'.

Сердечная жила — так на Горготе называют аорту.

'Передняя нога' — та, которая выставлена вперед (термин в боевых искусствах.)

'Ведро' — мера веса. Порядка 8 кг.

Четверик — сруб прямоугольной формы.

Венец — нижний ряд сруба.

Мох и войлок — традиционные теплоизоляционные материалы, используемые для утепления пазов.

Травник — лето. Ко второму травнику — 'ко второму месяцу лета'.

Шепелявый — прозвище короля Шаграта.

Рагнар — королевство на северо-востоке Вейнара.

Король Ладвир четвертый, Диренталь по прозвищу Набожный — король Оммана.

Воссоединение — торжественное название церемонии принятия какой-либо религии в качестве государственной.

Седрик Белоголовый — король Белогорья.

Цветник — жаргонное название публичного дома.

При натягивании арбалета ставили ногу в стремя, цепляли тетиву поясным крюком, а потом выпрямлялись.

Стремя — деталь арбалета. Служит для упор ноги во время натягивания.

Постол — вид средневековой обуви.

Скар — приграничный город. Принадлежит королевству Норред.

'Ворохнулись' — дали маху (жарг.)

'В ответку' — в качестве компенсации (жарг.)

Право на меч — совершеннолетие.

У-уэй — возглас одобрения у хэйсаров.

'Волчий хвост' — арьегард.

Олдарр — город на юге Вейнара. Столица одноименного баронства.

Боров — прозвище Раксиза ал'Арради Величайшего, короля Алата.

Шаргайл, Шаргайльский хребет — территория, принадлежащая хейсарам.

Кортарен Латирдан — старший сын короля Шаграта. Был убит на территории Алата.

Час вепря — 5-6 час дня.

Уззары — один из сильнейших кланов хейсаров.

Ваша светлость — обращение к графине.

Арнотт — что-то вроде средневековой косметички. Сумочка под гребни, заколки и тому подобные мелочи (местное название).

Найта — река, протекающая около Меллора.

Цвета рода Варланов — оранжевый с черным.

Саммери — баронство на северо-востоке Вейнара. Лен, принадлежащий деду Мэйнарии по материнской линии.

Белые — дворяне. Черные — простолюдины (жарг.).

Варраз Острый Коготь — вождь рода Уззар.

Чувствовали дыхание Темной половины Двуликого — то есть были пожилыми.

На полночь, т.е. на север.

Покрыть сразу двух кобылиц — убить двух зайцев.

Упрямец — прозвище барона Комеса д'Ож.

Энейр — графство на юго-востоке Вейнара.

Голос — местный аналог нашего 'языка'.

Свечник — местное название человека, ответственного за освещение дворца.

Водонос — местное название человека, ответственного за доставку воды для омовения.

День на Горготе чуть короче, чем на Земле, но год длится дольше. Поправочный коэффициент — 0.2. Т.е. возрасту в десять лет на Горготе соответствует двенадцати на Земле. Возраст совершеннолетия там — четырнадцать лет, что соответствует семнадцати нашим.

Обоерукий — мечник, сражающийся двумя мечами.

Гай — роща, дубрава, небольшой лиственный лес.

Уна — вторая луна Горгота.

Полуночник — северный ветер.

Гусиный лук — трава.

'Жизненник' — местный учебник врачевания врачебной науки.

'Морщины — отблески души'. Местная поговорка.

Койф — полотняный или кольчужный капюшон. Специальные стрелы и болты с граненым наконечником пробивали кольчугу, поэтому под нее одевали поддоспешники, а поверх — ламелляр, бригантину и т.д.

Графство Ромм — лен, прилегающий к столице. Принадлежал одному из членов Малого Круга — начальнику Тайной Службы Вейнара. Коренному вейнарцу, а не хейсару...

Скрещенные луки — символ рода баронов Герренов.

Аналогичный способ отбивания запаха используется у охотников в Африке.

'Твои кости — мое мясо' — ритуальная фраза, обозначающая правовые границы того, что дозволено мастеру по отношению к ученику. В данном случае — полное содержание плюс минимально допустимая заработная плата.

Погружение в себя — местное название медитации.

При попадании арбалетного болта (кроме ЦНС) животное не испытывает болевого шока. Поэтому, как правило, уходит. Хоть и недалеко. Преследовать кабана-секача — дело далеко небезопасное.

Стельный — то есть беременный.

Лесовик — местное название разбойников.

Лесовики — местное название разбойников.

Забыть родную мать — аналог нашего 'упился в хлам'.

Онгон — демон опьянения.

На полдень — то есть южную.

Мочало — лубяная часть коры молодой липы.

Увераш — столица одноименного графства. Расположен на северо-западе Вейнара.

Уложение — местный устав караульной службы для членов гильдии охранников.

Щиты — в просторечии члены гильдии охранников.

Шлем — мелкая серебряная монета.

Первач — местное название рядового члена гильдии охранников.

Голова — начальник отряда охранников.

Груши — в просторечии тела повешенных.

Желток — в просторечии золотая монета.

Аналог разминки в стиле Окинава Годзю-рю.

Танец — местное название комплекса формальных упражнений.

Дуновение — название боевых связок комплекса Ветра.

Лепесток увядшей розы — оскорбление. Намекает на то, что мать леди Мэйнарии была женщиной легкого поведения самого низкого пошиба.

'Насест' — местное название телеги, на которой по городу возили преступников.

Декада Воздаяния — вид местной казни, во время которой преступнику отрубают руки и ноги, прижигают раны огнем, а потом катают по городу десять дней подряд. Не давая ему ни есть, ни спать...

Фальшион — вид средневекового клинкового оружия.

Получивший свою нашивку — наплечный знак принадлежности к страже. Т.е. служащий в страже первый год.

Кожа — знак принадлежности к гильдии охранников. Представляет собой кусок кожи с нанесенным на нем клеймом гильдии, именем и прозвищем охранника, а так же двумя-тремя его приметами.

Лиственник — птичка, по теньканью которой жители Горгота пытаются предсказать, сколько лет жизни им отмерил Вседержитель.

Кром имеет в виду, что перед 'предсказанием' птичка обязательно должна тенькнуть сначала три, потом два, а потом и один раз...

Дорога к Посмертию — Священная книга ордена Двуликого.

Шаг — так адепты Двуликого называют зарубку.

Резван Четыре Ноги — хейсар, десятник, командир отряда, посланного вдогонку за группой сторонников Иора Варлана.

Ремни — аналог современных рессор.

Мэйнария имеет в виду родовые цвета.

Фаррат — баронство на востоке Вейнара.

Час быка — с 7 до 8 часов вечера.

Песня — аналог наших мантр.

Ашиара — уважительное обращение к женщине, стоящей по сословной лестнице выше говорящего. Дословно — 'старшая сестра'.

Правильно 'майягард': дословно — 'владыка сердца'.

Илгиз — долинник (хейсарский).

Эйдине — тот, чей дух заблудился в густом тумане. То есть сумасшедший.

Гард'эйт — дословно 'лишенный сердца'. Т.е. тот, кто отдал сердце майягарду.

Ори'дарр'иара — дословно 'воин в теле женщины'.

Белогорское вино — любимый напиток брата Ансельма.

Эссен — столица Белогорья.

Зарвайн — столица Оммана.

Жолтень — местное название осени.

Десятинка — медная монета номиналом в десять копий.

Подушечное кружево — одно из названий кружева, которое плетется на коклюшках — деревянных палочках, на которые наматывается нить.

Душа в душу — местное название боя без оружия.

Ораеш — ядовитая змея. Водится на юге Алата.

Высокая речь — общение аристократов (просторечивое выражение).