"И куда ты пойдешь, если сбежишь?" — подумала я.
На этот вопрос не было хорошего ответа, и я запихнула его в глубину моего сознания, вернув свое внимание к миссис Фергюсон, которая все еще призывно держала карты.
— Согласна, — сказала я. — Но не на деньги.
— О, нет, — заверила меня она. — Боже упаси. Но у нас должны быть, хоть какие-то ставки, чтобы был интерес. Мы будем играть на бобы, да? — она отложила карты и, порывшись под подушкой, вытащила маленький мешочек, из которого высыпала горстку мелких белых зерен.
— Отлично, — сказала я. — Когда мы закончим, то посадим их, и будем надеяться, что появится гигантский бобовый стебель, он прорастет через крышу, и мы сможем убежать.
Она залилась смехом, заставив меня почувствовать себя немного лучше.
— Твои б слова да Богу в уши, дорогая! — сказала она. — Сначала сдаю я, не против?
* * *
ИГРА БРЭГ ОКАЗАЛАСЬ разновидностью покера. Я достаточно долго прожила с карточным шулером, чтобы понять — миссис Фергюсон играла честно. Я была на сорок шесть бобов в выигрыше к тому времени, когда вернулась миссис Толливер.
Дверь открылась без церемоний, она вошла, держа треногий табурет и кусок хлеба. Последний оказался и моим ужином и ее явным предлогом посещения камеры, поскольку она сунула его мне, громко проговорив:
— Держите, это вам до завтра, миссис Фрейзер!
— Спасибо, — мягко поблагодарила я. Хлеб был свежим, и, похоже, вместо сливочного масла, его спешно окунули в растопленный жир бекона. Я откусила без колебаний, так как достаточно оправилась от шока и чувствовала себя по-настоящему голодной.
Миссис Толливер, оглянувшись через плечо, чтобы убедиться, что горизонт чист, тихо прикрыла дверь, и, поставив табурет, вытащила из кармана бутыль синего стекла, наполненную какой-то прозрачной жидкостью.
Она вынула пробку, взболтнула и отпила залпом, судорожно задвигав своим длинным, худым горлом.
Миссис Фергюсон промолчала, но наблюдала за процессом с аналитическим вниманием, сверкая своими очками, как будто сравнивая поведение миссис Толливер с предыдущими случаями.
Миссис Толливер опустила бутылку и с минуту постояла, вцепившись в нее, затем резко передала ее мне и внезапно села на табурет, тяжело дыша.
Как можно незаметнее я вытерла рукавом горлышко бутылки и сделала символический глоток. Точно, это был джин, хорошо приправленный ягодами можжевельника, чтобы скрыть его низкое качество, но содержащий много спирта.
Миссис Фергюсон, в свою очередь, сделала здоровенный глоток. Таким образом, мы продолжали пить, передавая бутылку из рук в руки и обмениваясь любезностями. Утолив первую жажду, миссис Толливер стала более приветливой, ее ледяное поведение существенно смягчилось. Несмотря на это, я ждала, пока бутылка почти не опустела, прежде чем задать единственный интересующий меня вопрос.
— Миссис Толливер, вы случайно не слышали, мужчины, которые привели меня сюда, они что-нибудь говорили о моем муже?
Она прижала кулак ко рту, чтобы подавить отрыжку.
— Говорили что-нибудь?
— О том, где он, — поправилась я.
Она моргнула, глядя в пустоту.
— Я не слышала, — сказала она. — Но предполагаю, они могли сказать Толли.
Миссис Фергюсон передала ей бутылку, чуть не упав в процессе, поскольку мы сидели рядышком на кровати, которая была единственным местом в небольшой комнате, где можно было сидеть.
— Ну, предположим, ты могла бы спросить его, Мэйзи, могла бы? — сказала она.
В остекленевшем взгляде миссис Толливер появилось беспокойство.
— О, нет, — сказала она, покачивая головой. — Он не разговаривает со мной о таких вещах. Не мое это дело.
Я переглянулась с миссис Фергюсон, и она слегка качнула головой: сейчас лучше не настаивать.
Взволнованной, мне было трудно прекратить этот разговор, но тут явно ничего нельзя было сделать. Я собрала оставшиеся клочки своего терпения, прикидывая, сколько бутылок джина я могу позволить, прежде чем деньги закончатся, и чего я смогу добиться с их помощью.
* * *
В ТУ НОЧЬ Я ЛЕЖАЛА НЕПОДВИЖНО, вдыхая влажный, густой воздух с запахами плесени и мочи. А еще я чувствовала запах Сэйди Фергюсон рядом со мной: слабые миазмы несвежего пота, заглушенные сильным перегаром от джина. Я пыталась закрыть глаза, но каждый раз, когда я это делала, маленькие волны клаустрофобии захлестывали меня. Я чувствовала, как отсыревшая штукатурка стен придвигается все ближе, и цеплялась руками за ткань матраса, чтобы не броситься к запертой двери. Пред глазами был ужасный образ меня, бьющейся и визжащей, со сломанными и окровавленными ногтями, царапающей твердую древесину, и издающей крики, которых никто не услышит в темноте... — и никто не придет. Никогда.
Я подумала, что это определенно возможно. Я достаточно слышала от миссис Фергюсон о непопулярности шерифа Толливера. Если бы на него напали и вытащили из дома, или бы он потерял самообладание и сбежал, то вероятность, что он или его жена, будут помнить о заключенных, была слаба.
Толпа могла найти и нас — и убить в безумии ситуации. Или не найти, но поджечь дом. Кладовая была из глиняного кирпича, но прилегающая к ней кухня — деревянная. Сырое или нет, но помещение сгорит, как факел, не оставив ничего, кроме проклятой кирпичной стены.
Несмотря на запах, я глубоко вдохнула, выдохнула и, приняв решение, закрыла глаза.
"Довольно для каждого дня своей заботы". Это была одна из любимых фраз Фрэнка, и, по большому счету, здравое размышление.
"Хотя, немного зависит от самого дня... не так ли?", — подумала я обращаясь к нему.
"Вот как? И это говоришь мне ты?", — появилась мысль, она была настолько ясной, словно я услышала ее, или мне только так показалось. Если она и возникла в моем воображении, то вместе с тоном холодной иронии, который был особенностью Фрэнка.
"Прекрасно, — подумала я. — Я уже спорю на философские темы с призраком. День был хуже, чем я думала".
Фантазии это были или нет, но им удалось отвлечь мое внимание от той единственной мысли, что меня беспокоила. Я почувствовала приглашение, или, пожалуй, искушение. Огромное желание поговорить с Фрэнком. Потребность убежать в спасительный разговор, даже если он односторонний... и придуманный.
"Нет. Я не буду использовать тебя таким образом, — подумала я с небольшой грустью. — Неправильно, что я должна думать о тебе, только когда мне нужно отвлечься, а не ради тебя самого".
"А ты когда-нибудь думала обо мне, ради меня самого?" — вопрос плавал в темноте под моими веками. Я увидела его лицо совершенно ясно — его насмешливо изогнутые черты, с одной приподнятой темной бровью. Я была смутно удивлена; прошло уже так много времени с тех пор, когда я целенаправленно думала о нем, что я должна была уже давным-давно забыть, как он выглядит. Но я не забыла.
"И я полагаю, что это ответ на твой вопрос, тогда, — мысленно сказал я ему. — Спокойной ночи, Фрэнк".
Я повернулась набок, лицом к двери. Теперь, почувствовав себя немного спокойнее, я могла разобрать очертания двери, и это уменьшило ощущение, что я была похоронена заживо.
Я снова закрыла глаза и попыталась сконцентрироваться на том, что происходит внутри моего тела. Это часто помогало, принося ощущение покоя. Слушая пульсирование крови в сосудах и урчание внутренних органов, я понимала, что все продолжает спокойно функционировать, без малейшей потребности моего сознательного вмешательства. Как будто я сидела в саду, слушая жужжание пчел в ульях.
Я остановила эту мысль, чувствуя, как воспоминания кольнули в сердце, словно жалящий укус пчелы.
Я отчаянно думала о своем сердце, как о внутреннем органе, его толстых, мягких полостях и тонких клапанах — но там я чувствовала лишь боль. В моем сердце имелись пустоты.
Джейми. Зияющая, гулкая пустота, холодная и глубокая, словно расщелина ледника. Бри. Джемми. Роджер. И Мальва... словно свербящая, незаживающая рана.
До сих пор мне удавалось не обращать внимания на шорохи и тяжелое дыхание моей соседки. Но я не могла проигнорировать руку, которая, проведя по моей шее, скользнула вниз и легла на мою грудь, обхватив ее ладонью.
Я прекратила дышать. Затем очень медленно выдохнула. Совершенно неожиданно для меня, грудь улеглась в чаше ее ладони. Я почувствовала прикосновение большого пальца, мягко скользящего поверх рубашки по ложбинке моей спины.
Я понимала потребность в человеческом утешении и сильную жажду прикосновения. Я часто давала его и принимала, как частицу хрупкой паутины человеческих отношений, постоянно рвущейся и обновляемой. Но прикосновения Сэйди Фергюсон претендовали на большее, чем просто теплота или потребность компании в темноте.
Я взяла ее руку, отняла от своей груди и, мягко сжав ее пальцы, положила обратно на ее грудь.
— Нет, — тихо сказала я.
Она поколебалась, но придвинулась сзади своими теплыми круглыми бедрами к моим ногам так, что тело ее изогнулось вокруг меня, предлагая защиту и убежище.
— Никто не узнает, — прошептала она, все еще не теряя надежды. — Я могу заставить тебя забыться... ненадолго, — ее рука нежно и вкрадчиво погладила мое бедро.
"Если бы она могла, — размышляла я с сухой иронией, — то я могла бы соблазниться". Но это был не мой путь.
— Нет, — сказала я более твердо и, перекатившись на спину, отодвинулась подальше, насколько это было возможно, ну, примерно на дюйм-полтора. — Прости — но нет.
Она помолчала мгновение, потом тяжело вздохнула.
— Ну что ж. Возможно, чуть позже.
— Нет!
Шум на кухне прекратился, и дом погрузился в тишину. Это не было похоже на безмолвие гор. Не та колыбель из покачивания ветвей, шепота ветра и обширной глубины звездного неба, это была тишина города, нарушаемая дымом и затуманенная тусклым жаром очагов и свечей; наполненная тяжелыми дремлющими мыслями, свободно блуждающими в темноте.
— Могу я обнять тебя? — спросила она задумчиво, прикоснувшись пальцами к моей щеке. — Просто обнять.
— Нет, — повторила я. Но протянула руку и сжала ее ладонь. Так мы и заснули — целомудренно, крепко соединенные руками.
* * *
НАС РАЗБУДИЛ, как я подумала вначале, ветер, стонущий в дымоходе, задняя часть которого примыкала к нашей коморке. Однако стоны становились все громче, раздался пронзительный крик, потом внезапно все стихло.
— О боги и маленькие рыбки! — Сэйди Фергюсон села, широко раскрыв глаза, и заморгала, пытаясь на ощупь найти очки. — Что это было?
— Роженица, — сказал я, так как слышала эти специфические крики довольно часто. Стоны возобновились. — И срок очень близок, — я соскользнула с кровати и вытряхнула из своей обуви мелких тараканов и пару чешуйниц, забившихся в носки ботинок.
Мы сидели около часа, слушая чередующиеся стоны и крики.
— Разве это не должно прекратиться? — сказала Сэйди, нервно сглотнув. — Разве ребенок уже не должен родиться?
— Возможно, — сказала я рассеянно. — Но некоторым младенцам нужно больше времени, чем другим.
Я прижала ухо к двери, пытаясь понять, что происходит по другую сторону. Женщина находилась в кухне, на расстоянии не больше десяти футов от меня. Время от времени я слышала приглушенный и полный сомнений голос Мэйзи Толливер. Но по большей части, только ритмичное сопение, стоны и крики.
Прошел еще час, и мои нервы начали сдавать. Сэйди лежала на кровати и сильно прижимала подушку к ушам, в надежде заглушить шум.
"С меня достаточно", — подумала я, и когда услышала голос миссис Толливер, пнула в дверь каблуком башмака, прокричав: "Миссис Толливер!", — так громко, как только могла, чтобы быть услышанной сквозь шум.
Она услышала меня, и через некоторое время, ключ заскрипел в замке, впустив в каморку волну воздуха и света. На мгновение меня ослепил дневной свет, но я моргнула и разглядела очертания женщины, стоящей на четвереньках у очага, лицом ко мне. Она была темнокожей. Обливаясь пСтом и подняв голову, она взвыла, как волк. Мэйзи Толливер вздрогнула, будто кто-то сзади вонзил в нее булавку.
— Извините, — сказала я, проталкиваясь мимо нее. Миссис Толливер не остановила меня, и я уловила сильную волну пахнущих можжевельником паров джина, когда задела ее.
Тяжело дыша, негритянка опустилась на локти, выставив напоказ свой неприкрытый зад. Ее живот висел, как спелая гуава, светлый в прилипшей к нему пропитанной пСтом рубашке.
Я быстро задавала вопросы в короткие интервалы между завываниями и выяснила, что роды продолжаются с тех пор, как накануне ночью отошли воды, и что это был ее четвертый ребенок. Миссис Толливер проинформировала, что женщина была рабыней и также заключенной. Об этом я могла бы догадаться по пурпурным рубцам на ее спине и ягодицах.
От миссис Толливер было мало толка. Покачиваясь, с остекленевшим взглядом, она лишь смогла предоставить небольшую кучку тряпья и тазик с водой, чтобы я протерла вспотевшее лицо женщины. Сэйди Фергюсон осторожно высунула из коморки свой увенчанный очками носик, но поспешно вернулась назад, когда разразился следующий вопль.
Беременность была с тазовым предлежанием, что составляло немалую трудность, и следующая четверть часа была ужасна для всех. Наконец, я приняла маленького ребенка, ногами вперед, в слизи, неподвижного, и совершенно неземного бледно-синего оттенка.
— Ох, — разочарованно сказала миссис Толливер. — Он мертвый.
— Хорошо, — сказала мать, хриплым, низким голосом, и закрыла глаза.
— Черта с два, если это так, — сказала я, и быстро перевернула ребенка лицом вниз, хлопнув его по спине. Никакого движения. Я поднесла восковое лицо младенца к своему, и, накрыв его нос и рот своим ртом, с трудом отсосала слизь, затем, повернув голову, выплюнула жидкость. Со слизью на лице и вкусом серебра во рту, я легонько вдохнула в него воздух, сделала паузу, и, держа его, обмякшего и скользкого, как свежая рыба, вдохнула еще раз — и увидела, что он открыл свои ничего не понимающие синие глаза, еще более темно-синие, чем его кожа.
Испугавшись, он тяжело задышал, и я внезапно засмеялась, как будто источник радости забил из моих недр. Ужасное воспоминание о другом ребенке, вспышке жизни, угасшей в моих руках, исчезло. Этот ребенок был здоровый и поистине светился, сияя, как свеча, мягким, ясным пламенем.
— О! — снова сказала миссис Толливер. Она наклонилась вперед, чтобы посмотреть, и на ее лице появилась огромная улыбка. — О, о!
Ребенок начал плакать. Я перерезала пуповину и, завернув его в тряпки, с некоторым сомнением вручила его миссис Толливер, надеясь, что она не уронит его в огонь. Затем переключила свое внимание на мать, которая жадно пила из миски. Вода лилась вниз по ее груди, еще больше увлажняя и без того намокшую рубашку.
Она легла на спину и позволила мне ухаживать за собой, не говоря ни слова, только лишь иногда скользя по ребенку задумчивым, недобрым взглядом.
В глубине дома послышались шаги, и появился шериф. Он выглядел удивленным.
— О, Толли! — миссис Толливер, испачканная родовыми выделениями и сильно пахнувшая джином, радостно повернулась к нему и протянула ребенка. — Посмотри, Толли, он жив!
