Зверь лютый Книга 38 Ляхолетье

Во Всеволжске такому учат всех. Каждый воин должен владеть конём и веслом. Нет, коллеги, не чтобы ими драться, а чтобы пользоваться! Не хочу про попандопул, которые о выполнении шлюпочной команды Протянуться...

* * *

Стыдно: лажа получается. Закономерно.

Бойцы — сборная солянка. Лодочных команд не знают, навыка не имеют. Их учили на коне сидеть. Мечом махать. Из лука стрелять. Строй держать.

Весло? А чё тут? У нас всяк умеет. — Умеет. Тот, у кого в дому лодка. Уже не все. А уж полный набор команд... да ещё и синхронно...

Понимают: На воду, Навались, Легче гресть и Шабаш. Что и как при этом исполняется... Но хоть как-то. А чуть в сторону — рублёвые глаза. Это хорошо, что мы ворогов с двух залпов повырубили. И, с грехом пополам и матом в три четверти, отвалили, развернулись и пошли к польскому берегу.

Мда... не срослось. Быват.

Тут некоторые говорят, что средневековая Польша кушала балтийскую соль. Кушала. Примерно как Русь. Т.е. почти никак. Есть слои каменной соли возле Кракова (Величка и др.) которые ещё с неолита использовали. Есть и соляные источники. Не столь тотально, как соленосная провинция на русском северо-востоке, но и в 21 в. будут здесь курорты с солеными водами.

Одно такое местечко прямо напротив через реку. Так и зовётся: Солец-Куявски. Три десятка крестьянских полуземлянок, амбар с продуктом, сарай, дёрном крытый, из всех щелей дым валит — производство. Длинный, в четыре окна, одноэтажный дом местного тиуна. Там мои лодки увидали и убежали. Хлопы, правда, остались. Кто где стоял — там и кланяется. Как болванчики — непрерывно. Хорошо, хоть на коленях не ползают.

Виноват, ошибся. Увидели Вернера в епископской походной форме — попадали. Поползли, в землю лбами стучат, воют чего-то. Вернер сперва надулся от важности. В смысле: щёки надул, брюшко у него и так... на пределе растяжимости. Потом уловил мой взгляд и сдулся.

Походил, поосматривал достопримечательностей. Выпаривание соли... у нас такого варианта уже нет. Такого — вообще никогда не было! Экое варварство! Как тот свечной заводик у дреговических волхвов. Одно хорошо: рассол не горит.

Склад пустой: соль — стратегический товар, до трети дохода королевства. Перед походом всё продали. Сгорела здешняя соль в огне войны.

— Чужого ничего без проварки-прожарки не трогать.

Нищета человеков приумножает насекомых. До совершенного безобразия. Я, знаете ли, с декабря в походе, но таких шестиногих толп... Единственное чистое место — амбар с продуктом. Вот здесь и будут посиделки. Обменялись солёными словами.

— Турман, возьми у местных лошадей, прокатись к городку. В драку не ввязываться, на рожон не лезть. Новостей бы тамошних разузнать. Там речка Брда. Бурда? Борода? Есть ли к западу мостик или брод удобный?

Умница. И прежде не спрашивал и нынче лишних вопросов не задаёт. Надо парня повысить.

— Ясновельможный князь, не следует ли мне отправиться в сей город добрых христиан с вестью о мире меж Великим Княжеством Краковским и Великим Княжеством Киевским? О примирении ветвей веры христианской пред лицом язычников злобных?

— Нет, Вернер, не следует. Ты вот что лучше сделай. Почудилось мне, что толмач наш перетолмачивал худо. Отчего поганые и взбесились. Расспроси его.

— Э... таинство исповеди...

— Плохо слышишь? Не исповедуй, а побеседуй. И помни: прощать — дело Господа, не моё. Будет грустно, ежели появится причина размышлять: прощать ли мне епископа Вернера?

Вот только мне во вражий город слать человека, который всё у меня видел.

Через час епископ сообщил, что толмач подставил нас: болтанул отсебятину насчёт русские вас убьют.

Бедняга ползал на коленях. Извинялся, просил простить.

Язык твой — враг мой. А врагов я уничтожаю. Отрубили голову.

Вернер сбледнул, хлопы опять на колени попадали. Мне плевать: двое гридней ранены. А что легко — не толмача заслуга, а исполнение устава насчёт ношения доспехов.

Через час разъезд привёз местного купчика. На дороге поймали. Тот быстро сообразил, что убить тут... могут. Но не будут, даже и деньжат подкинут. Довольно толково описал ситуацию.

В Быдгоще формировался реч.флот, сюда собиралось крестоносное войско. Феодальная рать принципиально никогда вся в одно место одновременно прийти не может. Отдельные отряды и просто личности прибывали и после отплытия. Одни топали на север, чтобы там перебраться через реку и присоединится, другие зависали.

Потом — весть о гибели армии Болеслава. Одни кинулись на выручку, другие рассасывались в окружающем пространстве, третьи... ожидали.

Я уже рассказывал о удивительной способности селян не воспринимать опасность дальше околицы.

— Ну, побили. И чё? Эт ж далеко, за сотню миль.

Появились беглецы — им не верили.

Не может того статься,

Чтоб Бог забыл меня!.

В смысле: Милую Польшу.

Итого: в городе до сотни шляхтичей, что означает 6-8 сотен воинов. И до двух тысяч разных... пришлых. Часть — корабельщики, ладившие в последний момент барки для Болеслава. Большинство — разнообразный обозный мусор. И полтысячи горожан. Которые пришлых за эти три недели возненавидели лютой ненавистью.

Городок переполнен, загажен, цены запредельные, подолы задраны, морды побиты, скотина голодная, все злые и испуганные. Циркулируют разнообразные слухи с высокой скоростью. Каждые два часа мнение народное меняется на противоположное. От всё пропало! до у нас всё получилось!. От несметные толпы язычников уже на этом берегу, ксендзу костела Матки Бозки кишки вынули и на колокольню намотали, до ангел сияющий с мечом карающим всех поганых истребил, скоро всех христиан на делёжку позовут.

Если такая толпа ломанётся — затопчут.

Ждём. Патрулируем окрестности. Наблюдаем за рекой — тоже могут вороги полезть. Давим тараканов. Ещё вшей и клопов.

За что я не люблю Бога? — За Ноев ковчег. Люди ему, вишь, не понравились. Взял и истребил. А всяких кровосущих — уберёг. Божий промысел, не ругавшись. И вот одно творение господа ползёт по другому. И пьёт кровь. И будет. Пока кормовая база не восстанет и не придавит его ногтем. Его — не про ГБ, если кто не понял. Хотя...

Из городка вышел крупный воинский отряд. До нас вёрст пять. Постояли на перекрёстке и пошли не к нам, на восток, а куда-то на запад. Ну и флаг им в задницу.

К полудню снова тревога: через реку лодки идут. Много? — Две.

Встречаем.

Во! Блин...

А этот шлем я уже видел.

Тип 4 по Кирпичникову. Крутобокая сфероконическая тулья, наносник, полумаска. На темени — штырь. С колечком. Наносник — клювовидно изогнут сверху вниз и по ширине ребром жёсткости. Видок... отвратительный. Клювоносый косорыл. От нижнего края полумаски и шлема — кольчужная бармица. Переднее полотно — борода лопатой, спускается на грудь, заднее от уха до уха, прикрывает плечи и спину до лопаток. По подглазьям, по всей ширине от глаз до бармицы — усы. Чёрные, широченные, в пять рядов, мелко завитые, длинные — аж за уши!

Чеканные чернёные усы на морде — это круто. И очень приятно. Потому что прошлый раз я видел такое удовольствие, когда меня вынимали с Московской кичи. А в шлеме... точно. Радость моя. Наложница-изменщица. Елица.

Я не стал вбегать в реку, широко раскинув руки и вопя от радости — на нас оба берега смотрят. Подал руку, когда она спрыгнула с носа лодки на песок.

— Здравствуй, Елица. Рад тебя видеть.

— Здравствуй, господин мой. А я как рада.

— Мне очень хочется тебя обнять. И вообще... Но люди поймут неправильно.

— Мне тоже. И вообще. Но мы не будем. Кастусь... взволнуется.

— По-прежнему ревнует?

— Да. Безосновательно. И это радует.

Что именно радует — ревность Кастуся или безосновательность? Кажется, и то, и другое.

Я много рассказывал об этой женщине, встретившейся ещё девчонкой-подростком на моём пути в селении Карабец над Угрой. Одна из дочерей нищего, пьющего, многодетного мужичка, годного только на племя — дочки от него хорошо рождаются, она, при первой нашей встрече, нагло наехала на меня, угрожала ножом. Была продана мне в рабыни, убила, заигравшись, молодого парня-голядину, рычала и выла волчицей, когда Марана накачала нас психотропами и устроила волчью случку в лечебных целях. Танцевала голой посреди ночного луга у костра проезжих купцов, спасая её подружку Трифену. Предала меня, влюбившись в новгородского приказчика, выдав ему тайны моего казнохранилища. Попалась, пережила крах своей сумасшедший любви и осознание, что её просто использовали. Пережила и ожидание казни. И своё согласие с нею.

А ведь я тогда чуть-чуть не убил её. Только Любава меня остановила.

Любава... умерла, а вот дело её — Елица — жива и радостна.

Взялась за этого мальчика. Стала ему всем.

Нынче Кестут — Великий Князь Пруссов. А тогда — ребёнок. Вдруг, в одну ночь, осиротевший. Едва не кинувшийся в погребальный костёр отца. Растерянный, испуганный, утративший всё. Она сделала его князем Московской Литвы. С моей помощью, с его собственными усилиями, с убийственностью боевого волхва Фанга. Заплатила за это высокую цену. А потом спасла меня. Я бы сдох в тех застенках Московских, если бы не её сообразительность, не её верность мне.

Вытащила бесчувственного Кастуся с поля битвы, организовала исход разгромленной литвы, зажатой рязанскими, суздальскими и ростовскими ратями. Сумела провести караван беженцев мимо жадных ручонок Рязанского Глеба Калауза.

Уже в Каупе её разумность много раз избавляли Кастуся от разных бед. Удивительный ум, удивительная сила духа. Откуда это в простой крестьянке из нищей семьи с пьющим родителем?

Я бы с гордостью сказал: это всё я, это мои труды. Не-а. Основа была в ней с самого начала. Я лишь подправил форму. Дал кое-какие знания, навыки, образ жизни и мыслей. Нагрузил ответственностью за других. Помог. И не убил, когда очень хотелось.

— А Кастусь твой где?

— Там, с берега подглядывает. Его вожди не пустили.

— А тебя ж чего?

— А я ж никто, наложница. Убьют — не жалко.

— Не жалко — кому?

— Им, господине.

Повтор. Я такое видел во время нашей московской встречи. Кестут постоянно оказывается в зависимости от своего окружения, от каких-то... родовладык. Абсолютизма — топнул ножкой, будь по моему — постоянно не хватает. Или я вижу именно такие моменты?

Недостаток? — Да. Но есть у меня чувство, что именно такая... народность и позволила ему относительно малой кровью стать Великим Князем пруссов.

— Что ж ты его в мужья не берёшь? Лучшего ищешь?

Она резко окаменела. Потом криво улыбнулась.

— Какой ты... прямолинейный. Как дрын сосновый.

Помолчала и напомнила:

— Мы про это уже говорили. На Москва-реке. Он — князь. Князю нужен наследник. А я... не могу.

— У пруссов троежёнство. Была бы главной женой. А остальные рожали бы.

— Нет! Не хочу! Чтобы он с какой-нибудь другой... Нет!

— Тоже... ревнуешь?

— Да. Сильно. И никому его не отдам.

Мда... забавно жизнь сводит. Две женщины, обе мои бывшие любовницы. Одна своего ненавидит, не знает как сдыхаться. Другая ревнует, никого не подпускает.

Парадоксы брачного поведения хомнутых сапиенсом. Осложнённые династичностью и общественным мнением.

— Ладно, маши своим, надо с Кастусем поздороваться.

Она внимательно оглядела берег, бойцов, Охрима с командой. Повернулась к реке и как-то странно помахала обеими руками.

— Сложно у вас.

— Бережёмся. Были... случаи.

Когда-то, при нашей первой встрече, Кастусь, тогда тощий, голый, очень белокожий, со связанными за спиной локтями, лежал животом на плахе, мычал сквозь чьи-то подштанники, елозил ногами и бился о бревно. Мокрое, залитое слезами, детское лицо. Поцарапанное. Тощее, непропорциональное, как часто у подростков, тело, спутанные за спиной, дёргающиеся руки, дрожащие губы, измученный, больной взгляд... Перед которым я крутил в пальцах ошейник раба.

Он упрашивал:

— Его надо похоронить, сложить погребальный костёр... высокий... я буду петь погребальную песню...

Его — его отца. Тогда Кастусь отдал мне себя, своё тело и душу, за огненный ритуал погребения родителя.

Потом... он многого добился. Выжил. Вырос в молодого сильного мужчину. Великий Князь Пруссов... кто тогда мог подумать? Я — точно нет.

Смотрит... напряжённо. Опасается засады, измены. Ревнует до сих пор Елицу ко мне. И никуда не делось то детское воспоминание. О добровольном принятии моей власти. Как у меня навсегда осталось память о его тогдашней слабости. А у него — понимание такой моей памяти.

— Здравствуй Кестут. Я рад тебя видеть. Обнимемся?

— Д-да.

С вдохом, с почти всхлипом от сдерживаемого напряжения. Ну-ну, мальчик мой, не бойся, я не принесу тебе вреда. Вокруг свои да наши.

Я хотел бы посидеть втроём, поболтать, разузнать про их нынешние дела. Может, что-то подсказать, помочь. Но от селища летит дозорный:

— Норвеги!

Сопровождающие Кестута схватились за мечи, мои, естественно тоже. И ни у кого нет в голове простейшего вопроса: откуда норвежцы в середине Польши?

— Гданьские?

— А? Ага. Они самые. Мать их...

Как я уже говорил, бойца надо учить всему. И говорить — тоже. Вот этому конкретно — не помогло. Как он под Минском про витьбабских вопил, так и нынче повторяет.

— За упоминание матери не по делу понизить на один чин. Скажешь старшему, чтобы снял лычку. Иди.

Филология как основание для разжалования? — Ажоподелаешь?

— Пойдём, с Сигурдом поздороваемся да дела наши обговорим.

Как найти слова для выражения той смеси радости и опасений, которые я вижу уже третий раз за последние полчаса? Все трое — Елица, Кастусь, Сигурд — рады. Рады друг другу. По памяти совместного похода сюда, на Балтику, по общению последних лет. И — напряжены. От чувства опасности, связанной со мной, от опасений... лопухнуться. Каждый про себя думает: я-то им рад, всей душой, а они? Люди меняются...

Герб Сигурда — маленький стоящий белый лис на красном поле, полярный песец в море крови. Герб похож на хозяина. Особенно маленького среди своих высокорослых соотечественников-норвежцев. По геральдике лис беспощаден при защите своего дома. Недавняя история в Гданьске тому подтверждение.

А ведь я и ему жизнь должен. Не раз.

На божьем поле в Мологе он мог просто скомандовать: руби его! А в истории убийства Любавы? Ему, умудрённому и увенчанному славой воину виниться перед сопливым юнцом? Тем более, что прямой вины его нет. Но он пришёл говорить. Чтобы у юнца не возникло подозрений.

Да и потом мог сотворить мне множество гадостей.

Не сделал. Не от какой-то особой любви ко мне. Не понял — понимать-то нечего было, но учуял, каким-то... упреждением по Анохину уловил, что враждовать не надо. И я дал место отсидеться, когда им с Самбориной пришлось бежать из Твери. И потом, едва он очухался, окреп на моей службе, едва ему стало тесно во Всеволжске — дал кораблики, товары.

Главное: показал путь к цели жизни, к собственному аллоду.