Эсташ Доже и его дьявол

— Так ты на самом деле вовсе никакой не колдун? — растерялся Эсташ.

— Сударь, — Лазар посмотрел на него с кротким упреком и даже некоторым разочарованием, — разве вы до сих пор верили в это? Я вам скажу больше: колдунов и колдовства, по-видимому, не существует вовсе. Сколько я ни общался с этим племенем, сколько ни изучал все эти так называемые 'тайные науки' (а я, скажу не хвастая, собаку съел — все надеялся, что есть какая-то магия, которая мне поможет), все оказывалось сплошным надувательством. Уж извините меня за эту мистификацию, просто я понял, что безопаснее жить при знатном сеньоре, а как еще добиться благосклонности знатного сеньора, если не с помощью всяких чудес? Иначе ведь вы на такого, как я, даже не поглядите.

— Но как же... мой выигрыш в карты?

— Дался вам этот выигрыш, сударь! Я просто приметил, что герцог нервничает, а когда он нервничает, он всегда страшно продувается в карты, только и всего, поэтому и посоветовал.

— А как ты оказался в Пале-Рояле?

— Услышал ваш разговор с графом де Гишем в лесу. Мне стало интересно, что за суматоха в замке. Я как почувствовал, что что-то стряслось. А потом увидел, как вы двое скачете сломя голову. Вы остановились на опушке и стали обсуждать, как вам теперь быть. А я слушал и мотал на ус. Мне было ясно к тому времени, что мое житье у герцога кончилось, и я решил держаться вас, сударь, поэтому и двинулся за вами следом.

Эсташ невольно отодвинулся в угол кареты, снова чувствуя страх, но уже не перед тайной сущностью Лазара, а перед его человеческой ипостасью, способной сплести такую паутину.

— Теперь вы понимаете, надеюсь, — спокойно продолжал Лазар, — почему я не могу сделать так, чтобы монсеньор Анжуйский любил вас. Я могу, если хотите, убрать с вашего пути шевалье де Лоррена, как убрал вашего батюшку, но не могу обещать, что его наследство непременно перейдет к вам.

Мысль о шевалье с оторванной головой, отгрызенными и обглоданными руками и ногами и выпущенной из живота мешаниной внутренностей не вызвала у Эсташа ни малейшего внутреннего протеста. Вот уж кто заслужил такую смерть десять раз, так это он. Но где же его теперь найти, шевалье, если он сам ушел с дороги? И нужно ли это?

— Пусть живет пока, — Эсташ опустил ресницы, пряча огонек в глазах. — Но я запомню твое любезное предложение.

— Уж пожалуйста, сударь, рассчитывайте на меня, — охотно покивал Лазар. — Мне очень жаль, что я не могу поколдовать для вас, вернее, могу, но толку с этого будет как с козла молока. Очень хочется быть вам полезным. Я ведь вам благодарен за все, вы не думайте. Вы хороший хозяин, гораздо лучше, чем герцог.

'Боже правый, о чем мы говорим? — подумал Эсташ. — Да еще так буднично, с таким спокойствием. Безумие какое-то. Я, наверное, просто сплю'.

В Париже пришлось задержаться: Эсташу опять был нужен новый гардероб. Старый мало того, что истрепался, так еще и матушка без спросу, пока Эсташ лежал больной, перекрасила в домашней красильне два его лучших костюма в черный цвет и таким же варварским образом поступила с лучшей шляпой, не пощадив даже дорогущие перья райской птицы. Эсташ не желал появиться перед Месье в трауре — хотя бы потому, что траур при дворе вообще неуместен, это состояние, как известно, подразумевает уединение и отказ от развлечений (и любовных интрижек тоже), — поэтому он без сожалений отдал изуродованные костюмы Лазару (которому пришелся к лицу черный цвет, а элегантные фасоны придали представительности и статности), а сам отправился к портным. Теперь он мог позволить себе любой каприз, даже не интересуясь ценой. Никакой больше брокатели, только настоящая парча, протканная узорами. Китайский шелк, венецианский бархат, арабский муслин, батист из Камбре, кружева из Брабанта, кожа из Кордовы. Цвета, которые подойдут для лета в загородной резиденции: жемчужно-серый, неаполитанский желтый, чертополоховый, фиалковый, для приемов — цвет подгнивших фруктов, черного янтаря, коричневой глины с муаровым узором. Разумеется, не жалеть отделки. Обшить золотом все разрезы на кафтанах. Расшить каменьями отвороты. Покрыть плотной золотой сетью весты, и чтобы в каждом пересечении нитей сидел крошечный гвоздик или камешек. Пуговицы чтоб слепили взор. Эсташ окунулся в составление гардероба с головой, как до этого с герцогом де Фуа — в пьянство (и, вероятно, причина нового, одежного запоя оставалась той же самой). Всем портным было приплачено за скорость, и ему доставляло удовольствие видеть, как они совершают невозможное для него.

Парижского дома у него не было. Он остановился бы в гостинице, но Лазар смущенно напомнил, что скоро полнолуние. Пришлось снять дом в строящемся квартале Марэ: тамошнее безлюдье было им на руку. Ближе к делу Лазар снова попросил хозяина найти девственницу. Эсташ раскричался последними словами, но доводы твари были довольно разумны:

— Ведь не захотите же вы, сударь, чтобы я сам выходил на охоту. Это слишком опасно в Париже. В прошлый раз, помню, я едва не попался.

— Но, черт возьми, непременно девственницу ему подавай! — продолжал возмущаться Эсташ. — Еще и заказы мне оставляет, точно приказчику в лавке!

— И в мыслях не было, сударь. Я просто подумал, что если вы будете так добры, что приведете кого-нибудь ко мне, то почему бы и не девственницу, вам ведь все равно. Но если нет, я ни в коем случае не посмел бы утруждать вас. Ведите кого хотите, хоть портового грузчика, если мы сможем удержать его тут до заката.

Купить девственницу в Париже было проще, чем в Шевенкуре. Проблема состояла в том, что значительная их часть продавала свою невинность далеко не первый раз, подновляя ее с помощью пузыря с кровью, засунутого куда следует, или даже иголки с нитками, поэтому опытные клиенты иногда устраивали предполагаемым девственницам врачебный осмотр, прежде чем заплатить. Эсташ, конечно, не собирался заходить так далеко. Девочка, на которой он остановил свой выбор, выглядела достаточно правдоподобной девственницей, диковатой и перепуганной. Мозолистые руки свидетельствовали, что до сих пор ей приходилось заниматься исключительно честным, хоть и нелегким трудом, а горькие слезы говорили о том, что она охотно занималась бы им и далее, если бы родная тетка не надумала продать ее молодому, явно благородному развратнику, низко надвинувшему шляпу и прикрывающему лицо воротником. Если же и это — одно только притворство, ну что ж, значит, Лазару не повезло. Пусть в следующий раз устраивает свои дела сам.

В то самое время, когда Эсташ искал девственницу среди трущоб в окрестностях Большого Рынка, шевалье де Лоррен в Лувре преклонил колени и прикоснулся губами к синеватому аметисту, сверкавшему на руке, тонкой и дряблой, как снятая перчатка. Какое-то время господин кардинал молча разглядывал нарушителя спокойствия в королевском семействе, его красивое серьезное лицо, темные глаза без блеска под опахалами длиннейших ресниц, чувственные губы, упрямо сжатые и оттого еще более пухлые и упругие даже на вид, — и наконец, завершив осмотр, сделал небрежное движение рукой, которое могло означать и пастырское благословение, и просто позволение встать. Шевалье выпрямился во весь рост, с безупречной благовоспитанностью прижимая к груди шляпу, украшенную длинным пятнистым пером китайского фазана. Оглядев его длинноногую фигуру, кардинал подумал, что года через два этот молодец вытянется как грот-мачта. Бедняжка Филипп будет дышать ему в подмышку, он-то вряд ли подрастет еще.

— Как вы можете догадаться, шевалье, — заговорил Мазарини без предисловий, будто возобновляя прерванную беседу, — у меня немало забот. Сейчас, к примеру, встречи со мной ждут послы Савойи и Испании. Как вам, надеюсь, известно, его величеству пришла пора вступить в брак. Кто станет королевой Франции — вопрос первостепенной важности, согласны, шевалье? Мы выбираем между принцессой савойской Маргаритой и инфантой и это собирались обсуждать на сегодняшних переговорах. Понимая значение этого дела как для всего королевства, так и для себя лично, его величество сегодня не поехал на охоту, дабы присутствовать на обеих встречах с послами. В настоящую минуту он ждет в своих покоях. Итак, шевалье, подведем итог: король ждет, два посла ждут, а я в это время занят вашей персоной. Скажите по правде, не испытываете ли вы никакой... скажем, неловкости?

— Мне надлежало бы испытывать глубочайшую неловкость, чтобы не сказать более, но я убежден, что приглашен вашим высокопреосвященством не зря и что связанное со мною дело тоже имеет некоторую важность. Хоть я не знаю, в чем оно состоит, но не могу помыслить, что ваше высокопреосвященство станет тратить свое драгоценное время на нечто незначительное.

Голос шевалье был под стать его внешности: твердый и прохладный основной тон, мягкие и обволакивающие обертоны. Пожалуй, он был довольно монотонен, но это была вовсе не противная, а чувственная и гипнотическая монотонность. Таким голосом впору заклинать змей. Или шептать кому-нибудь на ушко восхитительные и пугающие признания.

И... что это, скажите на милость, мальчик пытается дерзить?

— Браво, шевалье, вы находчивы в разговоре. Надеюсь, вы сможете дать такой же быстрый и удовлетворительный ответ на мой основной вопрос: долго ли еще будет продолжаться вся эта глупая и прискорбная история? Долго ли вы собираетесь испытывать терпение своего великодушного покровителя, который столько вам дал, окружил вас такой любовью, а вы так платите за нее? Сколько еще, спрашиваю я вас, вы намерены оскорблять того, кто поставлен Богом неизмеримо выше вас и, возможно, был слишком великодушен и не напоминал вам об этом с надлежащей частотой?

Шевалье, конечно же, на самом деле догадывался, зачем его вызвал Мазарини, но готовился к витиеватой и полной намеков беседе, которая пристала такой скользкой теме. Вопрос, заданный настолько без церемоний и в лоб, выбил его из седла, и на этот раз он не смог изобрести никакого остроумного ответа. Да и вообще никакого ответа. Но Мазарини ждал, подавшись вперед и подпирая кулаком подбородок, и тогда он ответил столь же прямо:

— Мне казалось, вы будете только рады, если я развяжусь с ним.

— Я был бы безмерно рад, — Мазарини глубоко кивнул, — если бы он развязался с вами. Чувствуете разницу? Судя по вашему воинственному виду, нет. Что ж, попробую объяснить. Прежде всего, должен подтвердить, что вся королевская семья смотрит на вас как на безусловное зло. Король не может даже слышать вашего имени. Когда вы покинули Сен-Клу, он вынашивал на ваш счет самые кровожадные намерения, и мне лишь с огромным трудом удалось его отговорить. Да что там, я буквально удержал его руку, когда она уже тянулась к перу, чтобы одним росчерком отправить вас туда, где вам по справедливости надлежит быть. Кстати, коли зашла речь: прошу вас, шевалье, не заставляйте меня жалеть об этом сейчас, убавьте немного свой гонор. Я не Месье, и вам все равно не удастся произвести на меня впечатление таким образом. Вам вообще не удастся произвести на меня впечатление, ибо я вижу вас насквозь. У вас нет ни стыда, ни совести. Вы как будто рождены, чтобы множить несчастья этого мира. Если вы являетесь причиной таких бедствий в свои юные годы... Между прочим, сколько вам?

— Шестнадцать, господин кардинал.

— Прекрасный возраст. Дальше будет хуже — не для вас, разумеется, вы-то не пропадете, а для тех, кто попадется вам на пути. И вот такой-то подарок, ядовитого скорпиона, вырвавшегося из золотой клетки, я должен поймать и вернуть Месье. Можете представить, как все во мне сопротивляется? Раздавить бы гадину, и дело с концом. Но счастлив ваш бог, шевалье. Хотите знать, почему? Извольте.

Кардинал поднялся с кресла, как бы собираясь с мыслями, прошелся вдоль длинной стены, завешанной картинами. Шевалье все это время неподвижно стоял посреди кабинета. Его мутило с похмелья, голова болела, глаза болели, в рот как будто нагадили. И ведь это, судя по всему, было наименьшим из его бедствий.

— Известно ли вам, — начал издалека Мазарини, — какая это головная боль — младший брат монарха? В Турции и Персии от этой пагубы принято избавляться с помощью яда или удавки. В той земле, откуда я родом, вам расскажут великое множество однообразных историй о владетельном сеньоре, свергнутом младшим братом и убитом или заточенном в подземелье, в каких-нибудь варварских условиях. Удивительно ли, что некоторые сеньоры, устав ждать подобной подлости от младших братьев, опережали их и, в свою очередь, убивали или заточали в подземелье? Это, безусловно, правильно, если младший брат действительно имел преступные намерения, ну а если нет, если сеньору просто показалось? В общем, трагедиям, связанным с младшими братьями, несть числа, это бродячий сюжет, который изрядно мне надоел, и, сидя у смертного одра великого Ришелье, я много говорил с ним о том, как бы нам избежать его при новом царствовании, благо, как раз перед глазами у нас был выразительный пример типичного младшего брата короля. Я имею в виду, разумеется, герцога Орлеанского. Сейчас он уже стар, болен и безобиден, но тогда был в самом соку, предоставляя много материала для наблюдений и выводов. Я ломал голову: почему он ведет себя так? Потом понял: потому, что никогда или почти никогда не получал желаемого. Хочет денег на какую-нибудь затею — не дают. Хочет мужа для дочки — опять отказ. Покойный король был слишком строг. Возможно, иногда эта строгость была оправдана, а запросы Гастона Орлеанского чрезмерны, но, право же, дешевле было бы удовлетворить их сразу, чем подавлять его мятежи и разоблачать заговоры. Итак, у меня родилась программа воспитания младшего брата короля. Догадываетесь, какая, шевалье?

— Сделать из принца принцессу?

Мазарини испустил тяжелый вздох.

— Как мне надоела эта нелепая теория. Хоть бы кто-нибудь догадался примерить ее на себя! Подумайте сами, шевалье, если бы вам с детства внушали, что вы не мальчик, а девочка, неужели вы поверили бы? Скорее, просто сошли бы с ума или, по меньшей мере, превратились в несчастное, душевно искалеченное существо, не так ли? А теперь воскресите в памяти Месье и скажите, можно ли считать его безумным или несчастным? По-моему, он — воплощение довольства и радости жизни, а ума у него гораздо больше, чем мне бы хотелось. Но никто этого не замечает, всем больше нравится выдумывать разные дикие объяснения его причудливым повадкам, нежели просто допустить, что его сотворил таким Господь. Моя роль заключалась лишь в том, что я решил давать Месье все, что он захочет, не дожидаясь, пока он начнет требовать. Он не имеет и не будет иметь ни малейшего политического влияния, его роль — всегда вторая, но в сфере частной жизни мы спешим выполнить любое его желание. Любой каприз. Ему стоит только протянуть руку — и в нее упадет золотое яблоко или роза без шипов. Со всех сторон ему внушали: "Ваше высочество, ни о чем не беспокойтесь. Ваш брат любит вас всем сердцем и даст вам все, что вы пожелаете". И, когда он пожелал быть девочкой, а не мальчиком, нам осталось только дать ему платья, драгоценности и фрейлин. Мы рассчитывали, что у него это пройдет, особенно рядом с фрейлинами, но, как видите, надежды не оправдались. Нам пришлось мириться далее. Когда он захотел перейти от теоретической содомии к практической, я принес в жертву собственного племянника, которого любил как родного сына. Это был жестокий шаг, но не мог же я допустить, чтобы Месье уже в том нежном возрасте попал в лапы какого-нибудь мерзавца вроде вас, шевалье. Впрочем, это не помогло, скоро все равно начался парад мерзавцев, один другого хуже, пока вы не увенчали собой этот скорбный список, подобно алмазной короне. Мы предоставили ему Пале-Рояль и Сен-Клу, чтобы он свободно творил там непотребства, и дали собственный двор, который я не стану вам описывать, потому что вы знаете его гораздо лучше, чем я. Я, по правде сказать, старался не слишком вдаваться в то, что у вас там творится, потому что... чего уж там, нелегко мне понять это и принять. А как трудно королю! Я-то стар, многое повидал и со многим готов смириться, а он молод и смиряться не приучен. Королеве-матери легче, женщины в таких случаях умеют ничего не замечать. Она только иногда проявляет беспокойство: что, если Филиппу кто-то причинит зло? И я всегда клянусь ей, что не допущу этого. 'Никто не сделает Месье ничего дурного, ваше величество, — так я говорил ей и говорю. — Никогда'. И что же, шевалье, у нас выходит? Неужто обещание, которое я дал королеве, нарушено?