Я пошла на другой конец города, купила чего надо и поспешила домой. Сердилась на себя: ишь, всполошилась сдуру! Уж мне-то вы голову не заморочите. Нешто я дурного человека сердцем бы не почуяла?..

Йар Проклятый

Отсочал маленько. Давеча проснулся у "песочницы", мокрый до нитки. Ну, думаю, расхвораюсь пуще. А ниче, даже и окреп. Знать, впрок ночной жор пошел. Мохнолюдка велела еще день лежать. Да чего бока-то пролеживать? Сходить, пожалуй, к свинкам.

О, ишь обрадовались! Признают меня. Только взошел в свинарню, уж через загородки лезут. Видят же, что нет у меня жратвы. За лаской. Эх вы, морды!

Жаль, путевого секача у них нету. Этот-то хрунчалка — второгодок всего, вон и приплода у маток мало, не выучится еще как след работу свою справлять. Вот у нас на Духовитом был секач так секач. Рога ему отец спилил от греха, но все одно: матерый был. И огромный-то, Господи, я ж ездил на ем! А че? Поверх гребня дерюгу постелю, лягу и поехали.... Заболел он весной. Отец его и прирезал, пока не сдох. Секач, то есть, не отец. Можа, я еще и поэтому ушел?

Сажусь на травку за углом свинарни, чтоб из домины не видать, да и давай их начесывать. Тут уж и остальные бегут. Сообразили, что от линючки избавляют. Эка! Черный подсвинок какой игривый! Знай, бодается да ухает.

— Ну, давай шею, давай. И в кого ж мы такие черные? И в кого ж мы такие нахальные?

— Фых! Фых!

— Ладные свинки, ладные.

— Йареле! — добрая женщина кухарка идет.

Свиньи заметались. Хавку несут. Скорей к кормушке. Гукают, хлюпают, но драки уж нет. Нарастил ее малость, кормушку-то, теперь всем места хватает.

— Умничка ты моя, — кухарка говорит. — Вон как здорово придумал, а то я замучилась с ними. Нету в наших краях свиней-то, не держат.

— А чего ж мясное едите?

— Ничего. Рыбу только. Это уж язычники которые, те и конину, и дичину всякую.

— Рабочую скотину — на мясо? — дивлюсь.

Улыбается матушка Анно.

— Да нет, лошадей у нас в хозяйстве не держат. Дикие они, кони-то, охотятся на них. А рабочие у нас собачки.

— Господи, эт' какие ж у вас собаки, что на них пахать можно?

— Большие, сынок, большие.

— А собаку, того... не едите, значит?

— Охрани и убереги! Собачек нельзя есть! Грех! Они ж нам... как сестры меньшие.

Вздыхает. Грустная она какая-то. Поглядела на меня эдак жалесно и говорит вдруг:

— Пойдем-ка, милый. Потолковать надо. Уж не обессудь...

Заходим в кухонь. Матушка Анно оглядывается опасливо и обе двери на щеколду запирает. Да все мешкает, вроде и речь о том заводить неловко. Новая морока. Чего стряслось-то?

— Йареле... Ты скажи мне, ты в храм-то ходишь? Ну, по праздникам там, на службу, молишься Господу-то Вседержителю?

Э! Вона куда! Дык я бы ходил, кабы не запретили... Приходится уж врать.

— У нас, — говорю, — батя шибко хворый. Мы... на большие праздники только... А так все больше дома, у домашнего алтарика...

Про второе — святая правда. Мать меня сызмальства мало лбом об алтарь тот не колотила. По три раза на дню молиться ставила. Да за всякое озорство — еще по пять раз "Искупи мне" читать заставляла. А на праздники — "Благословенно слово Господне" и "Восславятся деянья".

— А Хвалы-то возносишь? Как положено?

— Конечно, — говорю.

Да гляжу сторожко. Ну как почуяла она чего?

— А скажи мне, милок, в тот день, когда ты пришел к нам, с Тауле...

— Ну?

— Такой... высокий, в черном одеянии, лица не видать. Бывают такие... Подходят они да зачинают предлагать, мол, денег много дадут, и дом, и удачу... ну, кому что... уж они чуют... Не сулил тебе такой черный ничего?

— Да на кой я ему?

Она на меня глядит, я на нее. Вона как. Положение.

— Осениться? — спрашиваю.

И осеняюсь пресветлым знаком.

Ладныть. Пусть так. Я-то знаю про себя, что проклят. Но и то знаю, что никогда никому через то беды никакой не было. Ну, разве кто бить меня сильно начинал... Не такое оно, проклятье мое. И зла против людей я не имею, и Господа нашего люблю и чту. Уж я ли не молился, чтобы избавил мя, грешного...

— А молитву прочесть можешь? — тетушка Анно спрашивает.

— Как, прямо... здесь?

Мать бы меня за такое вздула.

— Ну, пусть не в божьем месте, что ж теперь? Давай хоть "Утреннюю хвалу".

— Благословенно утро Господа Пресветлого и лучи светила первые, что, Слову Его подобно, мрак изгоняют из душ наших и дел наших, и от имущества нашего, и от скота нашего, и от пашен и нив наших. И благословенно Слово Его, по коему всяк место свое имеет, и да соблюдается Закон сей во веки веков.

Твержу привычно. И то: намозоленные уж слова, за душу не трогают, как в детстве. Уж больно долго ждал, что Господь таки услышит, смилуется, избавит от беды моей...

Но хоть бедная женщина утешилась.

— Это хорошо, — говорит. — Это ты умничка. Я и не сомневалась... Ты вот что, Йареле. Ты будь настороже. Ты Слово Раово помни, и, чуть что — сразу молитву читай. Лучше вслух. А что место непотребное, так у нас и молельня есть, в доме, во втором этаже. Освященная. Для хозяюшки-покойницы, она всё хворала... Я покажу. Ею сейчас и не пользуются, так я тебе отомкну и открытой оставлю.

— Да чего уж...

— Сходи. И вот еще. Завтра у нас святой отец будет в гостях. Коли захочет с тобой говорить, ты уж не пугайся. Люди, знаешь, болтаю всякое... Но уж я вижу, что скверны нету на тебе, а он и подавно поймет...

И до того мне вдруг горько сделалось. Ведь такая же она, как мать, такая же! Вот откройся я ей сейчас, ну, насчет проклятья — стала бы осеняться, как на нечисть плевать.

Ладныть. Брось. Люди за твою беду не в ответе. Но болтать лишнего теперь уж и подавно не след.

день предюжный

Тау Бесогон

Приехал дядя Уну. Иначе: святой отец-настоятель Унуа-Ота. В доме с утра был кавардак. Волна пошла еще вчера, но сегодня достигла апогея в виде генеральной уборки и приготовления офигенской запеканки (коронное блюдо тетки Анно) и прочих изысков. Мачеха к хозяйству обычно не касалась, тем паче, ее воротило от запаха рыбы, которой провонял весь дом, так что кухарка правила единовластно, найдя всем женщинам в доме работенку, а мужскую часть бесцеремонно выставив вон. Так что к назначенному часу все блестело и сияло.

Чуть за полдень, в самое пекло, к воротам подкатил скромный закрытый экипаж. Дядя Уну, хоть и в неброском облачении, без крыльев и тиары, выглядел весьма внушительно. Он мало походил на своих коренастых и протецких братьёв. Очень прямой, худ, как его посох, и с солиднейшей седою бородой. Притом взгляд его выстреливал с быстротой арбалетной стрелы и столь же метко пригвождал добычу к месту. Дядю сопровождали двое служек, бесстрастных, точно изваяния апостолов.

Все высыпали встречать. Батя с дядькой бросились его обнимать, но дядя Уну сразу же пришпилил батю взглядом и спросил негромко:

— Ний, что у вас тут происходит? Что за мерзкие слухи ходят по городу?

Батя досадливо крякнул.

— Э! Мало ли! Небось, нарочно подкупленные людишки-то...

Я навострил уши: что еще за слухи? Но дядя Уну приказал: "Идем-ка!", и подробности обсуждались уже с глазу на глаз в батином кабинете.

Уже позже я узнал, что туда сразу же вызвали Йара. Но дядя его скоро отпустил, очевидно, сочтя невиновным. По людской сразу пошел шепоток облегчения.

Сели обедать. Стол был сугубо рыбный, но богатый. По центру красовалось огромное блюдо с кольцом из дюжь-пяти запеченных в глине рыбин (по числу святых апостолов; впрочем, это и просто святое число). Далее шел исполинский пирог, украшенной изображениями рыбы-шипухи (символ монашества) и черепахи (покровитель ученых-книжников), знаменитая запеканка, кальмаровые кольца, креветочный рулет и другие закуски, живописные горы зелени, фруктов и прочая. Тетка Анно превзошла самоё себя.

Гость ел мало и вина не пил вовсе, лишь посасывал из кубка воду с щепоткой соды. Батя же, против обыкновения, усиленно балагурил, шутил, вспоминал былое. Пил он изрядно и явно чувствовал скованность в присутствии сурового "старшого". Дядя Киту только поддакивал. Сестрица Эру и мачеха созерцали визитера с тихим обожанием и то и дело шикали на младших девчонок, чтобы не шушукались. Я послушно помалкивал, не поднимая носа от тарелки. Прислуга раболепно взирала из дверного проема. Дядя Уну же держался, как милостивый монарх. По завершении трапезы он велеречиво поблагодарил и отправился на выход со словами:

— А теперь недурно бы и прогуляться. Очень рекомендую. Способствует наилучшему пищеварению.

Ну и вали себе. В его обществе я загривьем чувствовал безотчетную тревогу. Я решил сокрыться в библиотеке. Там мои любимые книжечки, переводики...

Я единым духом перетолмачил очередной стих, потом с горя схватился снова за адранский трактат.

"...и спруты восьми локтей длиною, о десяти липких (липнущих?) ногах... обретаются по всей длине... нет, по всей протяженности моря Драконова со времен изгнания полчищ..."

— О! Весь в трудах учености, мой мальчик?

Я поклонился с кривой улыбкой. Принесли ж тебя черти!

— Да, дядюшка.

Гость неспешно изучил содержимое книжного шкафа, извлек старинное издание Книги Книг, полистал, бережно закрыл.

— Отрадно видеть, что в столь цветущем возрасте юноша добровольно посвящает себя наукам. — Худые пальцы рассеянно оглаживали переплет, а беглый взгляд уже пригвоздил меня к спинке стула. — Похвально. А скажи-ка мне, давно ли ты последний раз исповедался, дитя мое?

— Э-э, не очень, — соврал я. — Точно и не упомню.

— Не тяготит ли тебя что-нибудь? Поведай мне, что занимает твои мысли?

— Гады морские, — ляпнул я. — Вы знаете, весьма познавательно.

— О-о! — протянул дядя, и я запоздало прикусил свой длинный язык.

Опустил глаза долу.

— Простите, дядюшка. Я хотел сказать, мне и правда интересны разные диковинные создания, творенья Божьи.

Он уселся напротив меня, нос к носу. Худые пальцы потерли подбородок, потом уперлись в отягченный думами висок.

— Ты все-таки выбрал ремесло переводчика, как я разумею?

— Такова воля отца, — пробормотал я.

— Будь право выбора за тобой, ты, очевидно, предпочел бы стать воином, как покойный Ваиа-Ири. Дальние страны, походы, славные сражения...

Он посмотрел на мои разбитые костяшки, и я невольно спрятал руки под стол.

— У меня куда лучше получается трепать языком, чем лупить палицей, — сказал я.

— Хм. А ты возмужал, сын мой. Надеюсь, ты в полной мере сознаешь, какая ответственность на тебя возложена, как на наследника нашего рода. Единственного наследника.

"Пока единственного", — подумал я. Может, будет даже лучше, если появится еще один. Быть "надеждой рода" мне надоело до смерти.

У деда Суа-Нэй было пятеро сыновей. Старший, Уну, принял сан, Ваи погиб в Рие, Ласа умер от болезни, Киту нарожал кучу девок... и только мой батя родил-таки меня, "надежду". Только вот со мной возникла одна проблемка (и даже не одна), ну да не о том сказ...

Беседа в той же непринужденной манере продолжалась еще довольно долго. Я крепился, как мог. Дядя Уну — настоящий знаток душ человечьих. В детстве я боялся его панически. Считал, что он может прозревать мысли прямо в моей голове, точно она стеклянная (что не раз подтверждалось его сверхъестественной проницательностью). Когда, бывало, дядя начинал меня о чем-то выспрашивать, я со страху сознавался во всех пакостях и проказах сразу, даже в тех, что еще только задумал. А теперь вот хладнокровно вру ему в глаза. Вру про чаяния и тревоги, про друзей, про замыслы свои, про "бесовские" видения. Умудряюсь не расхохотаться при вопросе, молюсь ли я ежедневно Богу и не занимаюсь ли позорным рукоблудием. Зачем бы мне? Оба эти развлечения больше подходит для одинокой тиши кельи...

Должен признать, что и по сию пору отношусь к дяде Уну с опаской. Та еще шкатулочка с сюрпризом. Все это занудство, резонерство — показное. Влияние его, несомненно, простирается далеко за пределы его монастыря. Неспроста ведь даже батя к нему ой как прислушивается. О, дядя Уну — это какая-то ядреная гада. Вроде того спрута о десяти липнущих ногах.

Я не то чтобы такой уж любопытный, но соблазн был слишком велик. Батин кабинет и библиотеку разделяет одна единственная стенка, а в ней есть отдушина. Я влез на стул, вытащил затычку и застыл, оттопырив ухо.

— ...все это дурно пахнет, Ний. Прямо скажем, дерьмово, — в тоне дяди Уну не осталось и капли прежней слащавости. — Некто всерьез взялся под нас рыть, и работает он грамотно, с размахом. Слухи разлетаются по городу, как зараза. Один неверный шаг, и лавина хлынет. Мы на пороге больших неприятностей, Ний.

Батя чем-то сердито зашуршал.

— Дык что теперь прикажешь, выгнать его?

— Это ровным счетом ничего не даст. Если отдать мальчишку толпе, его растерзают, а себя ты этим не обелишь... Мне он, кстати, понравился. В нем чувствуется воля, но воля укрощенная. Самоё натура его тяготеет к аскезе, к обузданию страстей, самоотречению. Из такого вышел бы отличный послушник... М-да. Пожалуй, так и поступим...

(Я ушам не верил. Йара — в монастырь? Нет, все бы ничего, пока он не начнет у них там вещать про духов и жертвенники.)

— А как же енто вот... ну, что болтают про него? — спросил батя.

Дядя Уну фыркнул.

— Страх заставляет людей видеть чего и нет. Истинно говорю тебе: мальчик чист, как слеза Держителева. Да, ублюдок, думаю, полукровка с каким-то черномазым. Да, темен, запуган, пожалуй, и озлоблен. Но вера в нем крепка. Эта невинная душа не знавала еще — и, что важнее, не жаждет узнать — ни искуса корыстолюбия, ни вина, ни похоти. Я заберу мальчика к себе. Позже, сейчас недосуг. А пока придержи его под своей защитой.

— Ну, как скажешь, — батя чем-то брякнул, послышался звук льющейся жидкости.

— Довольно уже, — одернул дядя раздраженно. — Скверная привычка — заглушать разум вином, в то время как надо напротив сосредоточить усилия. Подумай лучше, кому ты мог перейти дорогу?

— Мало ли, — батя все же шумно хлебнул. — Третьего года тоже, помнишь, болтали, что я-де хохотун-травы в товар подмешиваю, что и князю нашему эт' дело поставляю...

— Положим, так и есть.

— Положим. Дык я ж не сам то вино делаю, и не я один им торгую. А князь самолично именно инара-ньяо заказывает, только недавно вот ящик отослал ему. За пол-цены, себе в убыток...

— Я не уверен, что это всего лишь происки конкурентов, — сказал дядя Уну. — Слишком уж круто взялись. Личная вражда?

— Да отродясь ни я, ни Киту кровников не имели! — батя даже обиделся. — Всегда полюбовно решали.

— Ты — нет, а сынуля твой?

Батя аж крякнул. (А я и подавно.)

— Если кто и носит метку Нечистого, так это твой отпрыск, — продолжал дядя Уну. — Еще от матери его эта скверна пошла. Я ведь тебе тогда еще говорил: не женись на певичке, блуднице беспутной...

Я впился когтями в ладонь. Это покойная матушка — певичка? Блудница? Мама, которая, по кухаркиным рассказам, молились с утра до ночи, объездила все святые места в округе, вымаливая сына?..