— Ты несправедлив к себе и напрасно грешишь против истины, произнося столь лестные для меня слова. Ни тебя, ни меня сейчас нельзя сравнить с халибским клинком, который сокрушит любой, даже самый крепкий щит. Ты и я — олово и медь. Пожалуй, поодиночке годимся лишь на миски и котлы. Но вместе...

— Бронза — все же не халибское железо[67], — улыбнулся Александр.

[67] В Древней Греции сталь называлась "халибским железом" (халибас), поскольку именно этому малоазиатскому племени приписывается, по одной из версий, факт её изобретения.

— А кто сказал, что нашего общего врага справедливо сравнить с ним?

— Не узнаем, пока не испытаем.

— Тогда давай условимся о сроке состязания. Не для того ли встретились?

— Условимся. Все подготовлено к пиру в твою честь, Антигон.

Циклоп кивнул. Не следует вести серьёзный разговор на пороге дома

Трёхдневный пир, все как положено. Большинство участников упилось до совершено скотского состояния. На радостях. Многие там встретили старых друзей, не виденных много лет. Да даже просто земляки, не знавшие друг друга прежде, стали на том пиру роднее ближайших родичей.

Песни, смех, здравницы. Кто-то тяжко вздыхал о годах, проведённых на чужбине, а его собеседник, подперев нетвёрдой рукой хмельную голову, рассказывал ему о горестях, пережитых на родине.

"Мы теперь — отрезанный ломоть", — сказал когда-то Таис Сополид.

Да разве так бывает? Он, Сополид, ездил послом Антигона в Пеллу трижды, и всякий раз был принят с почётом, но только сейчас, на этом совершенно безумном пиру понял, что погрешил тогда против истины. Никакой они не отрезанный ломоть. Они — сыновья одних отца и матери, братья. Разве могут родители равнодушно смотреть на возвратившегося домой блудного сына?

Шестидесятилетний Монофтальм, и прежде не отличавшийся ледяным хладнокровием, расчувствовался и прослезился, оценив приём. А ведь это ещё даже не Македония. Всего лишь Фракия. Много лет назад он думал, что никогда уже не увидит родных мест. Свыкнувшись с этим, он изгнал из сердца тоску. А когда Сополид привёз Стратонику с Деметрием — и вовсе позабыл о печалях. Сейчас снова вспомнил. Грустил и радовался, мрачнел и смеялся. Как и положено вдрабадан пьяному человеку.

В первый день пира они с Линкестийцем не говорили о деле. Но на следующий вечер, протрезвев, хотя свита царя и спутники стратега Азии продолжали гудеть и веселиться, Александр и Антигон оставили их для разговора наедине. Им многое предстояло обсудить.

— По-моему, вы с Меноном слишком торопитесь, — сказал Антигон.

Циклоп стоял возле распахнутого окна, сложив руки на груди, и смотрел на серебряный диск луны.

— Нет, — повторил он, — не нравится мне это. Начинать в боэдромионе... Плохая идея. Лето пролетит стрелой. Не успеем подготовиться.

— Успеем, — возразил Александр, — у нас почти все готово. Я соберу войско менее чем за месяц и приведу к Ферам двадцать тысяч пехоты и три тысячи конницы. Менон соберёт свои силы ещё быстрее. Займём Фтиотиду, а твой флот войдёт в Малидский залив. Возьмём Фермопилы, захватим Ламию, афиняне и опомниться не успеют. Одновременно с нами начнёт Агис в Арголиде.

— Нам это не сильно поможет. Но допустим — успех. И что? Каковы ваши цели? Быстрая война в предзимье, грабёж и восвояси с обозом, полным добычи?

— Что тебя в этом не устраивает?

— Начнутся осенние шторма, и я уведу флот. Думаешь, Афины не станут воевать зимой?

— К зиме мы уберёмся.

— Тогда это просто разбойничий набег, а не война. Ради чего? Ради добычи?

— Мы покажем силу и заставим считаться...

— Никого вы не заставите считаться с собой.

Антигон подошёл к столу, за которым сидел, облокотившись и подпирая кулаком подбородок, Александр. Циклоп присел на свободный стул.

— В любом случае меня такая поспешность не устраивает. Я должен закончить с делами на востоке.

— Промедление может выйти нам дорого. Думаешь, Ликург и Демосфен не узнают о нашей встрече?

— Узнают.

— Тебя это не беспокоит?

— Нет.

— А ведь ты сам только что сказал — Афины не побоятся войны зимой. Когда ты не сможешь прийти на помощь нам с Меноном. Афины будут бить врага по частям.

— И повернутся спиной к Агису? Нет, Александр. Демосфен не дурак. Я расскажу тебе, что он будет делать, и что предпримем мы. Спарта не в силах противостоять Афинам в одиночку. Все это понимают. Спарта сильна своими союзниками. Если афиняне рассорят их — Спарта не соперник. Вот этим и станет заниматься Демосфен. А чтобы усыпить его бдительность мы распустим слух, что ты дал мне десять тысяч македонян для войны на востоке, а я очень щедро заплатил. Афиняне поймут, что угрозы с севера можно не опасаться какое-то время. И ты действительно дашь мне воинов.

— Десять тысяч?

— Я не откажусь и от большего, — усмехнулся Антигон.

"Ага, чтобы они потом провозгласили тебя царём Македонии".

— Столько не дам.

— А я и не прошу тебя делиться своим войском. Просто объяви, что Антигон платит щедро и всякий волен податься к нему на службу.

Александр некоторое время обдумывал слова Циклопа.

— Ты хочешь, чтобы все моё царство перебежало к тебе?

— Не беспокойся. Македоняне — не эллины, которые не слишком дорожат отчим краем. Ты не представляешь, как истосковались на чужбине те, кто остался со мной.

— Хорошо, это можно обдумать. Но каковы твои дальнейшие планы?

— Я предлагаю подождать.

— Пока мы ждём, Демосфен затащит в Морской союз всю Элладу.

— Тем лучше для нас.

— Это ещё почему?

— Потому что тогда мы сможем выступить под знаменем освобождения эллинской свободы от тирании.

Александр встал, прошёлся по комнате. Остановился у окна, на том самом месте и в той же позе, что и Антигон несколько минут назад. Царь долго молчал. Гость терпеливо ждал. Налил себе вина, разбавив вдвое, по-македонски. Выпил.

— На северной границе неспокойно, — задумчиво сказал Линкестиец, — фракийцы волнуются. Говорят, за Истром пришли в движение какие-то многочисленные племена варваров. Несколько раз переходили реку и били фракийцев. Те считают, что это не просто набеги. Могучий народ идёт с севера. Сильные воины. Мы их уже встречали во время похода с Александром, за год до вторжения в Азию.

— Скордиски? Я помню, — сказал Антигон.

— Там не только скордиски... Недавно в Пеллу приезжали послы дарданов. Тоже хотят союза. Всем вдруг стала нужна Македония...

Царь снова замолчал. Антигон решил сменить тему:

— А почему Кассандр так мрачен? Все остальные пьют и веселятся, а он сидит, темнее тучи.

— Кинана сбежала, — рассеянно ответил Александр.

— Кто?

— Кинана. Дочь Филиппа.

— Она жива? — удивился Антигон.

— А почему бы ей быть мёртвой? Эта девка — не Аминта, который даже не сопротивлялся, когда пришли его убивать. Эта сама кому хочешь глаза выцарапает. Она сначала сбежала из Пеллы в Тимфею, к Полиперхонту. Обрела в его лице покровителя, хотя старик совсем сдал. Сидит в своей усадьбе безвылазно. Покорился. Даже сына ко мне прислал. В агеме служит. Тоже Александр...

— А какая связь между Кинаной и Кассандром?

— Самая прямая, — усмехнулся Линкестиец, — плотская. Уж я не знаю, как он прознал, где она, только вдруг зачесалось у нашего Кассандра в одном месте. Воспылал, так сказать, страстью. Как слепень к корове к ней лип. Силой хотел взять, но вовремя одумался. Смекнул, видать, что она его во сне зарежет. Эта иллирийская кошка опаснее любого мужа, если её разозлить.

— Только ли в страсти дело?

— Конечно нет. Кровь Аргеадов, все дела...

— А сам ты почему не пытался взять её за себя? В качестве дополнительной опоры трону.

Александр повернулся к Циклопу.

— Я дорожу дружбой с Меноном. Я женат на его дочери. А просто кинуть филиппову дочь себе на ложе — какой в том смысл?

— И ты спокойно смотрел, как Кассандр пытается сделаться твоим соперником? Если дело не в страсти, значит, он рассчитывал поиметь права на престол. По крайней мере, для своих детей.

— Ну почему спокойно. Мы все с интересом наблюдали. Зрелище, знаешь ли, было занимательнее аристофановых комедий. Что же до прав — мои права подтверждены войском. А войско, как тебе известно, сажает на трон победителей. Я пока ещё ничего не проиграл и под афинскую дудку давно уже не пляшу. Разве что послов их ещё не гнал пинками под зад. Но скоро буду.

Линкестиец вернулся за стол.

— Кстати, о женитьбе. У меня есть к тебе ещё одно предложение. Как ты посмотришь на то, чтобы скрепить союз браком наших детей? Твоему Деметрию — тринадцать. Моей Эвридике — десять. Поженив их, ты получишь двойную выгоду.

— Дружбу с Меноном, — откинулся на спинку стула Антигон.

— Да.

Фтия, дочь фессалийца Менона, к огорчению отца и мужа не подарила Александру сыновей. Родила двух девочек, старшую из которых назвали Эвридикой, ибо это имя чаще всего давали своим дочерям князья Линкестиды[68].

[68] В реальной истории Фтия вышла замуж за Эакида Эпирского и родила троих детей — Деидамию, Троаду и Пирра, одного из величайших полководцев античности. Деидамия стала женой Деметрия.

— Заманчиво, — не стал скрывать Циклоп, — я должен подумать.

Через пять дней посольство отбыло. Стороны остались довольны друг другом. А ещё через месяц пять тысяч македонян высадились в Абидосе, где их встретил и возглавил Леоннат. Полсотни гиппагог[69] в несколько рейсов перевезли через Геллеспонт полторы тысячи отборных фессалийских лошадей.

[69] Гиппагога — специально оборудованное судно для перевозки лошадей.

Почти одновременно в Милет прибыли четыре тысячи наёмников, которых для Антигона навербовал на мысе Тенар гетайр Балакр, сын Аминты.

Армия Монофтальма теперь насчитывала свыше пятидесяти тысяч пехотинцев и четыре тысячи всадников. В Милете, Эфесе и Галикарнасе на воду спустили около ста кораблей. Их оснастили, укомплектовали гребцами, матросами и эпибатами. Флот Одноглазого вырос в полтора раза и теперь даже без родосских морских сил превосходил афинский.

Держать это воинство без дела было слишком накладно. Да никто и не собирался с такой силищей топтаться на месте. Жребий давно брошен.

В середине скирофориона[70] пятнадцатитысячный отряд Селевка отбыл на границу с Каппадокией. Одновременно с ним десятитысячный авангард под командованием Пердикки вторгся в Ликию.

[70] Начало июля.

Флот афинского морского союза сосредотачивался у Эвбеи. Тридцать тысяч персов под командованием Фарнабаза двигались по Царской дороге на северо-запад. Корабли тирийского царя Адземилькара покинули гавани Града-на-острове.

Петля затягивалась. Развязать её теперь не смог бы никто.

Гордиев узел

Солы Кипрские

С громким всплеском якорь ворвался в царство Посейдона, распугав стайку мелкой рыбёшки. Моряки подтянули к борту лодку, привязанную верёвкой к корме гемиолии. Двое спрыгнули в неё, укрепили в уключинах весла. Ещё один устроился на носу, а следом сполз, кряхтя по-стариковски, Жадный Ойней. Моряки оттолкнулись от борта корабля и лодка направилась к берегу.

— Наш пострел везде поспел, — усмехнулся Ойней, углядев среди встречающих мощную фигуру Конона, — и плащик пурпурный даже приодел, видать важных гостей встречает.

Загорелые дочерна полуголые пираты, налегая на весла, заулыбались. Лодка подошла к высокому пирсу и люди, стоящие на нём, помогли Жадному подняться.

— Радуйся, Ойней, — сдержанно приветствовал собрата по ремеслу Конон.

— И тебе не горевать, Булыжник. Прям до слез ты меня растрогал. Ещё бы венок нацепил — убил бы наповал. Давно на ветру стоишь-то?

— Как паруса на горизонте показались.

Ойней присвистнул.

— Да не твои, — прищурился Булыжник, — обернись.

Ойней послушался, но увидел только свои четыре гемиолии, вползающие в гавань и убирающие паруса, да ещё патрульную триеру Птолемея.

— Не туда смотришь. Дальше. Вон, на острие Кроммия[71].

[71] Древнее название мыса Кормакитис, расположенного на северном берегу Кипра, примерно в 30 километрах от города Солы.

— Его не видать отсюда.

— Да и насрать. Ты что, Ойней, не моряк? — удивился Конон, — не сделал же Кроммий ноги? Не видать, а он там есть. Вон, на два пальца левее.

Он указал рукой туда, откуда пришли четыре гемиолии Ойнея. Все они уже встали на якорь, а вдалеке, в дымке, левее берега, изгибающегося плавной дугой к северу и северо-западу, виднелось ещё несколько парусов.

— Ты, Ойней, так торопился, что даже не оглянулся ни разу? — спросил Конон, — так можно на хвосте свою смерть привезти, сослепу-то. Я-то думал — ты к старости осторожным стал.

— Это кто ещё такой? — всматриваясь вдаль пробормотал Жадный. Подначку он проигнорировал.

— Скоро узнаем. Хотя и так можно догадаться. Законник собирает всех. Я думаю, это Менелай идёт. Судя по числу парусов. Пошли пока в кабак, вмажем за встречу. Птолемей подождёт. Не по достоинству нам сразу к нему бежать.

Жадный согласно покивал.

Через пару часов в гавань Сол Кипрских сбежался чуть ли не весь город. Не каждый день видишь зрелище приближающегося огромного флота. Тут-то дальнозоркий, хотя и рассеянный в старости Ойней поимел преимущество перед Булыжником. Он первый разглядел рисунки на парусах кораблей.

— Ты, смотри, не врали ведь. Точно она.

— Кто?

— Гляди, что за зверюга впереди. Я таких здоровенных в жизни не видал.

— Да кто там?

— Не кто, а что. Вон, две титьки на парусе видишь?

— Омега? — прищурился Конон, различив вышитую красным огромную букву на главном парусе первого из приближавшихся кораблей, поражавшего своими размерами.

— Да. Мне говорили про неё. "Две титьки" её люди кличут. Здоровенная дурища. Таких, поди, и не строил никто прежде.

— Да уж... — почесал бороду Конон.

Через некоторое время стало понятно, что прозвание своё этот корабль получил не только за букву "омега" на парусе, похожую на женскую грудь. Над волнами, взрезаемыми тараном, летела обнажённая золотокожая океанида Каллиройя.

С давних времён лучшими моряками в Великой Зелени считались финикийцы, первыми научившиеся совершать многодневные переходы вдали от берегов. Суда "пурпурных" отличались отличной мореходностью, и значительно превосходили эллинские торговые парусники размерами, но все же Зелёные воды некогда бороздили корабли покрупнее финикийских. Корабельных дел мастеров из Ханаана далеко обставили египтяне, причём сделали это в такой седой древности, о которой помнили лишь покрытые пылью веков папирусы.

Во времена высшего расцвета Страны Реки она расширялась на все стороны света. Гранитные обелиски, установленные на границах державы Тутмесидов, перемещались все дальше на север и северо-восток. Перевозили их огромные ладьи-бариты.

Прошло больше тысячи лет, но кое-какими секретами постройки широкопалубных ладей египетские мастера ещё владели. Неферкар прислал своих кораблестроителей к Птолемею и те помогли ему построить на верфях Саламина и Китиона несколько поистине гигантских кораблей, способных нести значительное число метательных машин. Самая большая эннера получила имя "Каллиройя", "Прекрасногрудая"[72]. Так назвал её Менелай, попросивший мастеров наделить вырезанную из кедра океаниду, украшавшую нос корабля, чертами Таис.

[72] Каллиройя — дочь титана Океана. Ройя — гранат, символ женской груди в греческой поэтике. Корень "калли" означает — "прекрасный".