| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Здесь на хрустальных столиках стояли вазы с неувядающими цветами, холодные скамьи в укромных альковах даровали отдых и уединение, из ниш скалились стеклянные звери и маски дразнились длинными прозрачными языками, ледяные девы в фонтанах расчесывали искрящиеся косы. Залы украшали мозаичные панно, сложенные дымчатым, зеленоватым, кремовым и даже черным камнем. Воздушные течения колыхали подвески на светильниках, и те рассеивали вкруг себя брызги света. Высокие своды галерей поддерживали сверкающие колоны, между которых чинно проплывали разряженные в пух и прах вельможи, скользили шустрые пажи и суетливо сновали лакеи.
Благодаря обилию зеркал и отполированным паркетам, дворцы казались наполненными сотнями людей. Так было устроено намеренно, ибо число подданных знаменовало власть правителей этих суровых краев не меньше, чем золото или земли.
Мы были сердечно встречены арлом Годериктом. Я ожидал увидеть сурового мужа, однако правитель къертанов едва разменял четверть века. Рано лишившись родителей, Годерикт сумел удержать власть в своих руках. Где войнами, где подкупом, где лестью ему удалось присоединить к королевству часть пограничных земель, за что он был горячо любим подданным и столь же горячо ненавидим соседями-къярнами, зарившимися на спорные территории. Меня представили сестре арла — принцессе Нинедетт, нарядной, точно фарфоровая куколка. У юной принцессы был высокий лоб, широко распахнутые голубые глаза в обрамлении золотистых ресниц, небольшие высокие брови, чуть вздернутый носик и розовые губы, похожие на цветочный лепесток. Добавьте сюда нежный румянец и светлые локоны до плеч, и вы получите милый и наивный облик, чарующее воплощение нежности. Целуя надушенные кружева у запястья принцессы, я боялся ненароком замарать ее. Позднее я еще вернусь к портретам брата и сестры, теперь же перехожу к описанию придворной жизни, бывшей для меня в диковинку.
На правах принца ко мне была приставлена целая свита. Прежде всего, камердинер — добрый, но чрезмерно назойливый в своем усердии малый. Напомаженный, розовощекий, с тонкими, будто нарисованными, усиками, с торчащими из ливреи длинными конечностями, мой камердинер весьма походил на богомола. Он беспрестанно кланялся, при этом деревянные каблуки его туфель соприкасались с щелкающим звуком, доводя сходство с упомянутым насекомым до идеального.
Компанию камердинеру составлял герольд, в совершенстве владеющий сотней способов привлечь внимание к моей персоне. Куда бы ни шел я, герольд бежал впереди, распахивая створки дверей и громко выкрикивая мои титулы. Герольд был немолод, сухопар, лицо имел кислое, какое встречается у людей, мучимых зубной болью. Этой боли повиновались и его повадки: в одни дни он был весел и деятелен, в другие, когда зубы донимали особенно сильно, тих и погружен в себя.
Жалея его, я спросил у Сагитты, может ли она наколдовать средство для облегчения зубной боли.
— У тебя болят зубы? — изумилась колдунья.
— Надоело видеть кислую рожу моего слуги.
— Так пусть обратиться к целителю. Против зубной боли магия бессильна.
Ее ответ обескуражил меня. Я уже понемногу свыкся с мыслью о всемогуществе магов, но выходило, что колдунья, сдержавшая снежную лавину, в деле исцеления проигрывает обычному зубодеру.
Удивительная штука — человеческая память! Порой она выбрасывает на поверхность вещи, которые будучи давно погребенными под спудом пережитого, вдруг проявляются в своей первозданной четкости, когда тому способствуют обстоятельства. Наблюдая страдания герольда, я вспомнил, как однажды в детстве был удивлен поведением одного из посетителей борделя. Этот чудак одевался, прежде вдевая в рукав левую руку, с левой же ноги натягивал чулки и штаны. Потуги его были столь неловки, что становилось понятно — привычкой облачаться таким странным манером он обзавелся недавно. С детской непосредственностью я спросил, что же приключилось с ним, и он поведал, что следует рекомендации одного из заезжих медиков, который для избавления от зубной боли посоветовал ему исполнять привычные действия наоборот.
Такова природа вещей, что ради прекращения своих страданий больной готов прибегнуть к совершенно немыслимым мерам — я знавал людей, принимавших ослиную мочу или растиравшихся салом повешенного, полагая, будто это избавит их от боли. Я описал припомненный мною случай своему герольду, покривив против истины и называя матушкиного клиента старым другом. Бедолага дошел до той степени отчаяния, которая позволила ему с благодарностью принять мой совет.
Помимо герольда и камердинера у меня в услужении оказались: портной во всеоружии булавок и лент, цирюльник с горячими щипцами для завивки и пудрой, от которой я неизбежно чихал, и мальчишка-паж, единственной заботой которого было бегать по моим поручениям, а моей — выдумывать эти самые поручения, дабы он не скучал. От подавальщика ночного горшка я отказался наотрез.
Довершали свиту Браго и Драко. Охранявшие принца воины теперь с не меньшим пылом берегли меня. Или даже с большим, точно надеялись загладить вину перед его покойным высочеством. От чего они пытались меня сохранить, оставалось загадкой, ибо немногими опасностями, грозившими во дворце, была опасность лопнуть от переедания или свернуть шею, поскользнувшись на паркете. Увы! Перед упорством моей добровольной стражи разумные доводы рассыпались в прах.
Приставленные ко мне арлом слуги имели негласный наказ изучать мои привычки и докладывать Годерикту о занятиях, коими я себя увлекаю. Во что бы то ни стало мне следовало переиграть их. Да, я воспринимал происходящее как игру, чему немало способствовала описанная выше обстановка, совсем не присталая той жизни, какую я вел до сих пор. Но тем легче мне было принять непривычные законы, что действовали они в непривычном мире. В этом была своя шальная логика — странный мир не мог существовать обычным порядком, и выжить здесь означало следовать установленным правилам.
Для начала я затребовал огромное зеркальное стекло — тщеславие, простительное наследнику престола, — и оно без промедления было доставлено мне. Под предлогом примерки нарядов я принялся надевать маски, позаимствованные у придворных къертанского короля. Я копировал механику их движений, значительность поз и выражение лиц — а точнее, полнейшее отсутствие оного, отображал осанку и наклон головы. Я повторял вскользь оброненные фразы, старательно подражая интонациям, с какими они были произнесены. Я добился в этом деле успехов столь ощутимых, что некоторое время спустя мне начало казаться, будто в зеркале передо мною оживает принц, и тогда я стал набрасывать на стекло темную ткань, если не испытывал в нем нужды.
Я установил за привычку уединяться в библиотеке с Сагиттой. При дворе арла Годерикта колдунью полагали моей фавориткой. Однако под покровом заклятий от чужих глаз Сагитта учила меня чтению и письму, и репутация любовников играла нам на руку. Я научился подделывать витиеватую подпись Ариовиста вместе с росчерками и вензелями. Я совершенствовался в арифметике, и теперь смог бы пересчитать рысаков в королевских конюшнях, кабы столь бесполезное занятие взбрело мне в голову. Я выучил язык къертанов — он и впрямь оказался несложным, и понимал, о чем шепчутся за моей спиной. Хорошая память позволила мне запомнить двенадцать родов къертанской знати, и придворным немало льстило, когда я обращался к ним с подробным перечислением заслуг их предков.
Еще ни к одной краже я не готовился столь основательно. Мне повезло, что рядом была Сагитта — выросшая под сенью престола, как поэтично выразился Альхаг (когда дело касалось Цветка Смерти, лейб-маг являл удивительную тонкость души), колдунья оказалась кладезем знаний. Мой мозг немел от них точно так же, как дрожат от натуги перетружденные мышцы. К ночи я добирался до постели в совершенно отупелом состоянии. Сны мои полнились символами, в них царили условности и предрассудки, все больше отдаляя меня от прошлой жизни и приближая к сияющему миру двора.
Так миновали месяцы непрогляд, лиходей и солнцекрад — самый темный месяц года. Снегопляс принес метели и стужу, какой не помню я в родных краях. Звезды стояли высокие и холодные, точно примерзшие к небосводу. Вода насквозь промерзла в колодцах. Снегу навалило столько, что из-за сугробов нельзя было отворить дверей. Однако во дворце царило вечное лето. В жарко натопленных покоях, завешанных шкурами и гобеленами от ледяного дыхания сквозняков, в перинах лебяжьего пуха впервые я не мерз зимой, и это было мне по душе.
XV. Новые обстоятельства
— Услад, друг любезный, поди узнай, отчего суета...
От слов на языке было приторно. Это ж надо мальчишке имечко дать — Услад! Впрочем, за исключением имени, паж нравился мне больше прочих соглядатаев. Не то, чтобы меня совсем не стесняло его присутствие — для крупных подлостей мальчишка и впрямь был маловат, однако сболтни такой мелкий в порыве душевной простоты лишнего, на виселицу отправит вернее любого шпиона. И все-таки Услад мне нравился. Еще не выветрились из него чистота и искренность — так доверчиво глядел мальчишка, так искренне восторгался самыми простыми вещами. Полагаю, в этом была немалая заслуга его родителей, которые наградили его сладкозвучным именем, не думая, что оно может послужить поводом для насмешек.
Позубоскальничать за чужой счет придворные любили. На себе я этого не испытал, высокий титул вкупе с Драго и Браго в телохранителях обеспечили мне уважение, однако ни слепым, ни глухим не был. Мой паж с распахнутыми глазенками-вишнями, с точеным личиком, со всей своей наивностью служил объектом неиссякаемых шуток. Большей частью шутки эти были безобидны, но некоторые несли в себе тот сальный подтекст, который я безошибочно научился распознавать еще по борделю. Пажонок не жаловался, а я, щадя его гордость, притворялся поглощенным исключительно собой.
— Так Мантикор пожаловал, светлейший принц!
— Что за животина диковинная? Пополнение королевского бестиария?
Арлов бестиарий я нашел впечатляющим. Там за железными прутьями содержались подаренные Годерикту животные — толстенные питоны, славящиеся смертельными объятьями, и львы на мягких лапах, одним ударом способные оглушить быка-двухлетку, огромные злющие черепахи, вопреки расхожему мнению весьма скорые на укус, и грозные медведи, даже во сне смердевшие псиной и падалью. Бестиарий был устроен у окружавшего дворец рва, и ночью смотритель открывал клетки, чтобы дать свободу питомцам, а попутно — защитить арла от незванных гостей.
— Пожалуй, когда мантикора устроят, пойду на него взгляну, — протянул я, подражая интонациям избалованных зрелищами придворных. — Раз зверь так опасен, верно, его надежно прикуют на цепь.
Услад захохотал, будто услышал нечто веселое. К нему присоединился герольд, и я понял, что к вечеру мою шутку повторят от поваренка до советника, однако так и не понял, в чем ее соль.
— О! Мантикор есть чудище страшное, тело имеет барса, то бишь кота снежного, гриву густую цвета седины, голову же — человечью, и непременно хвост при ем с жалом на конце. Сим жалом мантикор добывает себе пропитанье, а ест он исключительно младенцев семи недель от роду, — давясь со смеху поведал мне камердинер. То, что он говорил, никак не вязалось с обуявшим его весельем.
— Как же арл будет кормить такое чудище? И как мантикор подсчитает, сколько младенцам недель? А ну если его обманут? — подивился я.
— Коли достойнейший правитель изъявят свою волю, я сей же час отправлюсь в книгохранилище и отыщу сочиненье достопочтенного Альфруса Брэмуса Разнотварьем именуемое, дабы вы ознакомились на сон грядущий...
— Крепкому сну подобное чтиво точно не посодействует. Оставим Разнотварье на потом, чудовищ я наблюдал предостаточно.
Я подумал, что многие диковины, о которых болтают или даже изображают в книгах, подобных этому Разнотварью, на проверку оказываются вымыслом. Таковы были синевласые женщины, встречи с которыми напрасно ждал я в Кобальтовых горах, таков, верно, был и этот мантикор. Однако я ошибся. Причина смеха моей свиты раскрылась на вечернем торжестве в честь приезда высокого гостя, и мне сразу сделалось не до веселья.
Церемониал приема гостей был обставлен с исключительной торжественностью, призванной подчеркнуть величие королевской власти. В парадном облачении Годерикт сидел на троне в зале приемов. Трон этот, выточенный из цельного куска хрусталя, для мягкости устлали шкурами и мехами. Будучи на голову выше любого из своих придворных, Годерикт даже сидя выглядел внушительно. У него была светлая кожа северянина, тонкий прямой нос, высокий лоб. Темные глаза из-под венца смотрели пронзительно и твердо. Величавая поза роднила его с собственным же мраморным изваянием, что встречало гостей у входа во дворец.
Одесную и ошуюю сюзерена топились советники и приближенные, наряженные подобающе случаю в бархат с золотым шитьем и увешенные пожалованными королем знаками отличия. В простенках между окон висели знамена с гербами двенадцати верных правителю родов. Выше, под потолочным сводом, предстали запечатленные на камне свидетельства воинской славы предков короля: арл Ярциваль в сияющем доспехе пронзал копьем черного рыцаря, арл Ёнуфрид отбивался от нападающих на него врагов, арл Годелунг во главе войска внимал предсказанию странствующего монаха о победе в сражении.
Под строгими взорами живых и нарисованных владык слуги внесли дары: золотую и серебряную посуду, меха, оружие, искусные механизмы, пряности и в довершение — клетку с певчими птицами. За этой пестрой и торжественной процессией шел человек, облаченный в оттенки ненастья — все на нем от сапог до отделанного песцовым мехом дублета было серым-серо. Когда гость поравнялся с троном, я признал в нем человека-тень, так упорно преследовавшего нас в Кобальтовых горах. Герольд между тем возвестил:
— Великий кудесник севера сэр Шаула!
Человек-тень сложился в поклоне. Привезенные им птицы громко защебетали и заметались по клетке, роняя перья.
— Остерегайтесь, ваше высочество, — шепотом предупредил меня Браго. — Шаула не только кудесник, но и знаток по части ядов. Отравленные клинки — его любимое оружие.
— За то северяне и прозвали Шаулу Мантикором — добавил Драко, придвигаясь ко мне ближе.
Сагитты на приеме не было — дворцовый этикет не предусматривал участия женщин в государственных делах. После, в библиотеке, где никто не мог слышать нас, я спросил колдунью:
— Что за человек этот Шаула? На Гибельном перевале он почудился мне тенью, поднявшейся с земли. В долине он превратился в чудовище и убил Альхага. Теперь он здесь в обличье царедворца, и арл встречает его с распростертыми объятиями.
Меня не покидало ощущение, что визит колдуна не случаен, и что добром он не кончится. Во власти предчувствия я не мог усидеть на месте и метался по помещению от стеллажа к стеллажу.
Сагитта сидела в обтянутом синим бархатом кресле, перед ней стоял шахматный столик, на которой колдунья оперлась локтями, повалив пешек, королей и рыцарей в одну кучу. Я читал ее напряжение в морщинках между бровей и у рта, в скованной позе. Глаза колдуньи были закрыты, как любила делать она, возвращаясь в минувшее. Этого ей показалось мало, и она спрятала лицо в ладони. Голос из-под ладоней звучал глухо:
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
