Вот и разные вроде бы вещи, а правила работы — ве-есьма похожие. Смазать, постучать, покачать. Попробовать. Во всем этом нет ни капельки "верняка", но, однако же, в умелых руках подобные немудрящие действия приводят к успеху в половине случаев. Больше, чем в половине.
А потом в соответствующую фракцию, где, по идее, будет висеть отщепленный фрагмент, мы добавим "S" — "универсалов".
Ибо сказано, что при каких условиях — отщепляется, при тех же — и присоединяется. И с тем же катализатором.
Улучив момент, он снял с трубы утилизатора, в который сливали смывы со снаряженных "подносов" собственноручно изготовленный по МС-технологии фильтр. Установил он его сразу же, как только пошел большой заказ. Невинно выглядящий квадрат из белой материи был снабжен голубой каемочкой и точь-точь напоминал классический мужской носовой платок. Для вящей правдоподобности он даже высморкался в "рабочую" сторону, свернул фильтр соплями внутрь, скомкал и сунул в карман. Улова по всем прикидкам должно было хватить. А что? Никто никому не запрещал делать носовые платки из молекулярно собранного текстиля. Сувенир на память. Можем себе позволить. Но это — так, мысли, порожденные пуганой головой советского человека. При всей дьявольской предусмотрительности молодцев из Режимного отдела они все-таки пропустят засморканный платок в кармане степенного, солидного, справного Виктора Трофимовича Мохова, ветерана из ветеранов и одного из основоположников. Незаслуженно забытых и недооцененных. Теперь, на Комбинате, он вообще повадился ходить в сером с жемчужным отливом плаще, шляпе с полями, отпустил толстые, вислые усы с заостренными кончиками, похожие на небольшие моржовые клыки, взматерел, и завел себе небольшое такое, тугое брюшко, и, таким образом, меньше всего напоминал злоумышленника.
Личный гараж Мохова, уже давным-давно превратился в нечто среднее между благоустроенным складом, мастерской с недурным станочным парком и небольшой, но очень справной лабораторией. Даже вытяжной шкафчик был, да-с! И хватит дышать всякой дрянью исключительно по причине собственной безалаберности... Не выдержав по вечеру, после работы, он приступил к изысканиям немедленно. Специфика работы была такова, что до определенного момента перерывы были, можно сказать, вовсе недопустимыми, и поэтому он, прямо как в старые добрые времена заработался до пяти. Как раз в это время, после ряда неудачных, но зато предельно методичных попыток, когда он в очередной раз чуть-чуть, сменил "пэ-аш" среды, светло-бурая жижа самодельной среды вдруг начала стремительно светлеть и стала совершенно прозрачной, оставив на самом дне тонкий слой коричневого осадка. Если бы он читал в свое время "Золотого теленка", то, глядя на результат колоссальных ухищрений изощренного разума, помноженного на огромный опыт и звериное чутье, мог бы вслед за главным героем повторить бессмертную фразу относительно мечты идиота. Но "Золотого теленка" Виктор Трофимович не читал, поскольку не видел в художественной литературе никакого толка. Искренне не понимал, как люди могут читать заведомые выдумки, зная, что это — выдумки. Поэтому, вместо того, чтобы бесплодно воспоминать, он уже кумекал своими тяжелыми от бессонницы мозгами относительно возможных способов применения добытого сокровища в домашнем хозяйстве.
На тяжкий, лишенный всякого полета, но предельно методичный процесс кумеканья ушло почти три месяца, после чего он как-то неожиданно вспомнил о смешноватом кургузом мужичке-технологе, который выдумал чего-то заумное, был резко опущен начальством, запил, и, в итоге, был уволен по статье. Теперь оставалось только выяснить, съехал ли уже экс-технолог с ведомственного жилья, на которое потерял, в принципе, право или же не успел? От этого зависело очень много. Но можно также сказать, что все происходящее только выглядело кумеканьем, только выглядело поиском: философия или не философия, а — законы физики в конечном итоге проявляются в процессах, казалось бы, куда более сложных. Мохов не мог не встретиться с Костиным, потому что, если где-то есть положительный заряд, то тем самым, пусть сколь угодно далеко, находится ему противоположный. И если они есть, то уже фактом своего существования обречены на встречу.
Твердый, как хорошая сталь, продолговатый предмет, похожий на уродливый желудь, нелепо дернулся, вытянувшись по длине почти вдвое, дернувшись — сократился до прежней длины и за этот удручающий цикл продвинулся вперед миллиметра на три. Вытянулся снова. Тогда Петр Карлович Керст отключил ток и взял свое детище в руки. Такой же твердый и неподатливый, как в сокращенном виде. Охо-хо!!! Уже сейчас, в своем предельно неразвитом, изначальном, медлительном и неизбежно несовершенном виде его "переменные связи с терминальной позиционной фиксацией" могут совершить переворот во многих областях техники... Да вот хотя бы изменение стреловидности крыла без всяких там сложных, ненадежных, уязвимых механических узлов. Рули на тех же аэропланах, причем идеальные для электродистанции. То же — для любых надводных судов и подводных лодок. Название идиотское, а на самом деле — что-то вроде неорганических металлосиликатных мышц, только мышцы в напряженном состоянии — устают, а его системы — нет, зато мышцы на расслабление не требуют энергии, а его системы — требуют на любое изменение формы. Табли-иц... Хоть и на ЭВМ, а составлять придется чертову уймищу, для каждой длины и исходной геометрии, потому что уравнения пока что получаются в частных производных нелинейные, а дожидаться, пока теоретики изыщут общий подход к вычислениям, не было никакого резона. Это все равно как если бы первобытные люди отказались бы от пращи, дожидаясь открытия законов баллистики.
Громовое шипение, от которого захватывало дух, постепенно повышалось тоном, становясь оглушительным, нестерпимо режущим слух свистом, так, что наблюдатели заткнули уши предусмотрительно заготовленными затычками. Впрочем — глаза у них тоже были защищены непроглядно-черными очками. Приземистый агрегат, установленный на импровизированном стенде там, в балке между холмов, как раз и был источником звука и зловещего, режущего блекло-зеленого сияния, которым светился испускаемый им факел.
— Спектроскописты, — не оглядываясь, проговорил Еретик, очень серьезный человек лет двадцати девяти, в очках и с ежиком коротко стриженых волос, — температуру...
— Девятнадцать с половиной приблизительно.
— Температура подложки?
— Пока восемьсот пятьдесят. Рост за... за четырнадцать уже минут.
— Тягу в сорок две тонны вижу сам. Благодарю покорно...
Над позицией нависла напряженная тишина, потом один из наблюдавших, тоже человек в возрасте до тридцати лет, не выдержав, нарушил молчание:
— А если Слушко услушкает?
— Победителей — не судят.
— Ты отлично знаешь, что у нас — судят...
— И у нас не судят. У нас — едят. Так что, в конечном итоге, не судят все-таки... Факел?
— Устойчивый.
— Время режима двадцать одна минута.
— А дальше что?
— Дальше? А дальше мы эту штуку запорем. Не годится она, понимаете? Делали — наспех, в условиях идиотской секретности, недодумали. Вне зависимости от результатов испытаний все нужно будет делать с самого начала. Тяжело, бескрыло, громоздко, переусложнено. Повышайте мощность...
Злой огонек у дюзы увеличился и стал ярче.
— Температуры выхлопа и подложки — каждые тридцать секунд.
— Двадцать три — четыреста, девятьсот восемьдесят... Двадцать три — четыреста, тысяча ровно... Двадцать три — пятьсот, тысяча сто тридцать... Двадцать три — пятьсот, тысяча двести девяносто... Двадцать три — пятьсот, тысяча четыреста тридцать... Кривая роста температуры подложки приобрела характер экспоненты!
Прозрачный от чудовищного накала факел на миг налился опаловым сиянием, обесцветился, резко удлинился.
— Испарение активного слоя! Испарение подложки!
Модель внизу исчезла в ослепительной вспышке, ярко светящийся шар с угрожающей медлительностью всплыл к пасмурному небу, а до наблюдателей донесся резкий порыв горячего ветра. Еретик, в миру Ерезин Юрий Кондратьевич, прищурившись, некоторое время созерцал расплывающееся в небе грибовидное облако, а потом проворчал:
— Бум. Через пять минут стрелки автоматически сойдутся на двенадцати, и произойдет маленький ядерный взрыв... Даже в таком убогом виде наша скороспелая самоделка по всем статьям превосходит все имеющиеся двигатели третьей ступени... И какие же из всего этого мы можем сделать выводы? Саня?
— Принципиальность вредна принципиально. Не нужно даже и пытаться делать аппарат, выходящий на орбиту целиком. Взлет с гиперзвукового носителя — то, что нужно. И ничем это не плохо.
Еретик кивнул и обернулся к другому своему соратнику.
— До "чистого" трансатмосферника мы не доросли идейно и эволюционно. — Проговорил тот. — Нужно навести справки, как обстоят дела с Базой в хозяйстве Седьмака.
— Мы сделаем и то, и другое, — подытожил Еретик, — и получиться должно неплохо. Вот только...
— Да, только. Узнает Слушко, и будет большая беда. Старик великий конструктор...
— Был великим конструктором.
— Грань, знаешь ли тонкая... Но он злопамятен, как слон, борьбу ведет всегда до полного уничтожения противника, и является убежденным интриганом.
— Как все они.
— Как все они. Иначе в те времена было просто не выжить. Так что придется и нам.
— В интересах дела и спасения шкуры ради. Дорио-Доренский вытребует нас к себе.
— Я, вообще-то, ракетчик.
— И сам же приложил руку к тому, чтобы разница тихонько сошла на-нет.
— Что-то меняется голуби, что-то меняется. Мы смогли провернуть это, по сути, самоуправство, которое ни за что не прошло бы еще лет пять тому назад.
— Чего-чего? Что ты там такое?
Вид у бывшего технолога, смотавшегося из города сразу же после увольнения, и изысканного неумолимо методичным Моховым во время очередного отпуска в девятистах километрах восточнее, был совершенно ужасный. Невысокого, полненького, улыбчивого человека, подвижного, как ртуть, сравнительно молодого, было невозможно узнать. Лицо у него странным образом и похудело, обрезалось, и, одновременно, как-то оплыло, обрюзгло. Под потухшими глазами залегли сизые мешки, а на недавно еще тугих, розовых щеках виднелась трехдневная щетина. От него не то, чтобы пованивало, а — отдавало запущенностью, несвежей одеждой, не бог весть каким жильем, а еще — безнадежностью. Тем, что не способствует успешному проживанию в общежитие. А вот чем от него попахивало вполне явственно, хоть и не по-наглому, так это перегарцем. Запашок был несильный, но устойчивый, как выхлопными газами — рядом со спокойненько пофыркивающей отрегулированным дизелем грузовой машиной, трактором или танком.
— Поговорить, говорю, надо. Я тут кое-что добыл, а самому — не разобраться.
— Чего добыл-то? Ко мне — зачем? Не при чем я теперь, ничего не знаю, ничего не ведаю. Знаешь, — ты уходи лучше.
Глянув на него, Мохов, который, начал уже было отчаиваться, застав вместо искомого специалиста совершеннейшую развалину, вдруг жестко, понимающе усмехнулся. Как Вельзевул при виде того, кто кричит "Изыди, сатана!" — надрывно-слабеющим голосом. Он не для того провел вовсе небыструю и непростую операцию розыска, и сумел проделать это вполне-вполне скрытно. А было это, кстати, учитывая исправную деятельность службы, возглавляемой товарищем Гаряевым, было ой, как непросто! Так что теперь он ни в коем случае не собирался поворачивать назад по причине трусости и слюнтяйства спившегося инженера.
— Ты, — жизнерадостно, так, чтобы не чувствовалось и малейшего намерения сострадать или проявлять душевную деликатность, хохотнул он, бесцеремонно облапив его за плечо, — чего перепугался-то, а? Ты ж меня знаешь...
— Нашли-таки, — затравленно прошипел технолог, — так и знал, что не оставят в покое...
— А? Ты вот что, — где тут есть место, чтоб можно было посидеть со вкусом, чтоб не мешали?
— Да пожалуйста! — Издевательским тоном запел Костин, шутовски раскланиваясь, — где прикажете! На каждом углу кабаки и бары с ресторанами! Кухня народов мира! На-апитки в ассортименте! — Вдруг замолчав, он глянул в лицо Мохову в упор. — Ты, Витенька, от жизни оторвался. Тут тебе не Курчинский Соцгород! Тут на всю помойку, — одна "стекляшка" с портвейном! На все тридцать семь тыщ народонаселения!
— Ну тык, Анатольич, ты-то ведь устроишь? Ты ж теперь навроде как местный...
— Не прид-дуривайся, клоун!
— А че? — Зловеще похохатывал Мохов. — Это я от смущения. В жизни никогда не умел взятку сунуть... Так как? Я угощаю...
— Не нуждаюсь!
— Да что ты, право слово! Нальем по стакашку, с устатку... Ты ж со смены? Так что сам бог велел. Во-от. Лучку там, колбаски, килечки... Может, — у тебя хозяйка какая есть, капустки там вынесет.
Слушая его, Костин непроизвольно глотнул, а в глазах его появился сухой блеск.
— Да есть тут дедок один неподалеку. Ты ссудишь рублишко, а? Я с получки вышлю...
— Ну я ж сказал! Я ж с отпускными, да еще с премией. Ставлю, инженер, это ж я к тебе пришел, это ты мне нужен, не наоборот. Не комплексуй, как выражается... Один мой ста-арый знакомый.
Улица, как и соседние, как тысячи таких же в десятках, сотнях городов и поселков, больше всего напоминала овражек между косогоров, косое дно которого было засыпано толстым слоем золы и шлака. Тут кисло пахло угарцем, и прямо в глиняном русле, переныривая из одной ржавой трубы в другую, выходили на поверхность мутные ручейки, отдававшие безнадежной, сиротской вонью. И дома — как рубище нищего, состоящее из одних заплат, и видно, что убогая, недоделанная разномастность эта — не по бедности даже, а просто население такое. Не деревня, не город. Коров нет, козы — наперечет, а вот семь-восемь встрепанных курей, от которых больше неприятностей, чем яиц, — чуть ни на каждом втором дворе. Население тут проживало, как положено, более-менее сидевшее. И от оврагов пошире ветвились узенькие, совсем уж косые и горбатые овражки-переулочки.
— Так, дед, — сразу же, с первого взгляда насквозь распознав природу хозяина, взял быка за рога Мохов, — давай так: чтоб если после нас еще какие клиенты появятся, так ты, ежели надо, — обслужи, а на двор не веди. Ей-ей ни к чему тебе это, старичок.
Хозяин, крепкий старик с пустой штаниной по причине потерянной при каких-то загадочных обстоятельствах ноги и с нечесаными сивыми волосами, прищурился на него и ласковенько проговорил:
— А ты б, голубь, не распоряжался в чужой избе. Придешь, значится, к себе на двор, так там и командуй. А не нравится тебе у меня, так я не держу никого.
— Так, старичок, — Витя остро глянул ему в глаза, — во-первых, я не распоряжаюсь а про-ошу. А во-вторых, — не гордился б ты, а? И невыгодно будет, и... вообще ни к чему.
Старичок, последний раз гостивший у кума двенадцать лет тому назад, недолго, всего-навсего четыре года, помаргивая, смотрел на гостя, а в сивой голове его шла тем временем лихорадочная работа. Гость был, вообще говоря, непонятен, не тянул ни на вора, ни на обычного фраера из богатеньких... В конце концов он решил, что в его времена таких типов просто-напросто не было, но ощутил при этом давно, казалось бы, позабытое чувство, когда волосы на шее, сзади, вроде бы как зашевелились: это нельзя было назвать страхом, это было, скорее, могучее ощущение опасности. И даже это не было бы вполне точным: чувство дела. Как в старые, добрые времена, когда на хазах собирались люди, — Кучум, Зуб, Бесо, чтоб это самое дело обсудить. Большие люди, он в таких никогда не ходил, большие дела, — он никогда не имел в таких доли. Кто их знает, этих нынешних, может, за вислоусого за этого в клочки порвут, только мало повременя...
