Сезон Колдовства

— Не твое дело!

— Вот как, — мелкие клыки зацокали, вынудив меня разозлиться. — Что я вижу, — тут же отреагировал проводник, — оказывается, даже волки жрут себе подобных. Вот уж не думал, что благочестие способно оправдать подобные проступки.

— Заткни свою пасть, — требовательно произнес я.

— Ну конечно, — тут же согласился слепец. — Сам муренмук просит меня замолчать, как тут откажешь! Что, неприятно слышать правду? Хотя, о чем это я, вы ведь выше наших земных потуг.

— Еще слово, — вынес я последние предупреждение, — и запихну тебя обратно. Думаю, вряд ли завтрашний обряд очищения придется тебе по вкусу.

Слепец виновато опустил голову и замолчал. В очередной раз я едва не угодил в его силки, еще чуть-чуть и ненависть к этому исчадиюмрака застила бы мне глаза.

И все же, мне удалось сдержать нарастающую ненависть и отыграть немного времени. Но смогу ли я сделать это в следующий раз? Все-таки, Патрик был прав — подобная дружба меня до добра не доведет.

— Ну что дальше? — поинтересовался слепец. — Чего ты здесь пытаешься отыскать, моменраг?

— Искать буду не я, а ты.

— Я? Да за кого ты меня принимаешь?! Если ты хочешь что-то найти, нужно было брать эту мерзкую, провонявшую гнилью старуху, а не меня, хо-о-озяин, — возмутился слепец.

Сил слушать его отговорки не осталось, я просто притянул проводника за кандалы поближе и прижался к нему в плотную. Наши лбы соприкоснулись, и я с придыханием произнес:

— Ищи! Я, как твой новый хозяин, требую от тебя безоговорочного подчинения. Темные подвалы, зал, та, что восседает в нем... Ты должен ее увидеть! Смотри! Я приказываю тебе! Смотри на меня — и узри!

Я не видел, но чувствовал, как под его веками заходило ходуном нечто круглое, похожее на клубок копошащихся червей. Это могло быть что угодно, но только не глаза моего проводника.

Последнее утро

Ее ведут по узким коридорам навстречу судьбе. Она прекрасно понимает: правда в этих стенах ценится не дороже ржавого медяка. Даже клятва на распятье не переубедит следователей в ее причастности к ковену. Слепо повторяя сухие слова обвинения, они ждут от нее только одного — короткого согласия. Но она не доставит им такого удовольствия. И как закономерный итог за неверные мысли, получает очередную порцию боли. На этот раз удары оказываются более жесткими, наполненными ненавистью и презрением. Но она прощает их и за этот поступок тоже. Они ни в чем не виноваты. Просто так сложились обстоятельства. Переплелись, будто змеи, и жалят одна за одной, не давая продыху.

Один человек сам по себе не опасен, а вот толпа... Именно так она думает, представляя главный городской собор и бесчисленное множество чтецов, клириков и епископов. Стадо баранов, не иначе. По одиночке они почтительны и пышут святостью во все стороны, но когда соприкасаешься с канонами изнутри... Ей не хочется об этом думать. Может быть потом, но только не сейчас. Сейчас она верит, что ошибается, и среди заблудших праведников найдется хоть один добродушный грешник, который разглядит в ней невинную душу.

Надзиратель подталкивает ее в спину, вызывая очередной приступ боли. Закусив губу, она пытается не потерять сознание, когда наступает на опухшую ногу. Ничего, здесь уже недалеко, — утешает она сама себя. Стерпит как-нибудь.

Хищно скрепят плохо смазанные замки, и дверь за спиной резко захлопывается. Тут даже стены источают неприкрытую злобу. Лязг, позвякивание, скрежет — любой звук напоминает ужасную насмешку судьбы.

Она устала, прислоняется к ледяной стене, прислушивается к мерной капели. Сегодня мельница начала свой труд немного раньше. Кто-то неподалеку жалобно стонет и отчаянно барабанит в закрытую дверь. Не выдержал! Но стоит ли его в этом упрекать? У каждого свой предел прочности, тем более когда проведешь в здешних подвалах больше месяца.

Вскоре сумасшедшая дробь прекращается. Отчаянье накатывает с новой силой, на этот раз неудержимыми проклятиям, а чуть позже — уже жалкими стенаниями.

Стараясь не обращать внимание на акт чужой безысходности, она закрывает уши руками, встает на колени и молится. Сначала тихо, произнося благословенные слова одними губами, а затем все громче и громче. Распятие мастерит из двух сухих веточек. Покрепче перетягивает их серой нитью из собственного платья и водружает на воображаемый алтарь. Хоть какое-то утешение в этом бескрайнем Мраковом царстве.

В первый день она молится недолго, всего пару коротких минут, но постепенно время, проведенное на коленях перед простым прутиком, заметно удлиняется. В ночь перед казнью она не сомкнет глаз. Устало повалившись возле самодельного алтаря, пленница умоляет простить своих мучителей.

Перед самым рассветом в камеру приходит священник. Устало зевнув? он какое-то время молча стоит в углу, а потом медленно направляется к выходу.

— Вы не отпустите мне грехи? — раздается ему в спину.

Он поворачивается и смотрит на ее изможденное лицо. Удивляется:

— А разве твоей гадкой вере это нужно?

— Это необходимо любому, кто стоит на краю пропасти. А вера тут совершенно не при чем, — вырывается ответ из темноты.

Поразмыслив, он соглашается. Но отнюдь не из-за сострадания, просто его вновь начинает мучить подагра, и он решает немного отдохнуть перед тяжелым подъемом по винтовой лестнице.

— Говори, заблудшее дитя, в чем ты видишь свой проступок?

Она устало опускает взгляд, собирается с мыслями.

— Я едва сдерживаю свою ненависть, отец. Раньше у меня не было ничего подобного, но попав сюда...

— Понимаю, — соглашается священник, — святые братья мешают тебе творить черное дело, не так ли? Да, их молитвы довольно сильны, заблудшее дитя.

Она тяжело вздыхает:

— Вовсе нет. То, что гложет меня изнутри, имеет совсем иную природу. Не знаю, сможет ли кто-либо вынести большие страдания, чем выпали на мою долю. Уж не знаю, за что мне все это, но я со смирением принимаю их...

— И в чем же они выражаются? — не понимает исповедник.

— Коридорный насилует меня по пять раз на дню, если, конечно, предположить, что день здесь начинается с изуверств следователя, а заканчивается пытками беззубого душегуба Ханса, который терзает не только мое тело, но и разум своими похабными стишками. Правда с этим я уже смирилась, святой отец. Боль иногда даже вызывает радость на моих устах. А вот то, что происходит ночью, не скорую, порождает во мне лишь ужас. Все дело в голосах... Именно они ранят мою душу кошмарными историями. Ведают мне о том, как навестят моих маленьких дочек. Я стараюсь не слушать... но обрывки фраз все равно доходят до самого сердца. Это ужасно! Я о том, что они хотят сделать... какую боль собираются причинить моим милым крошкам. Но я прощаю их всех. Каждую ночь или день... сюда ведь не проникает свет...да и откуда мне знать... Впрочем, это абсолютно неважно. Слышите меня, я молюсь за их души... Плачу, но молюсь... И от этого начинаю ненавидеть себя. С каждым разом все сильнее и сильнее... — Ее голос становится тише, а вскоре полностью растворяется, оставив после себя лишь тяжелый осадок несправедливости.

Священник внимательно слушает до конца. Хотя видно, что ему неприятна эта лживая исповедь. Но он ни разу не делает ей замечание. Его пальцы не спеша перебирают потемневшие камушки четок. Совершив круг, он откладывает их в сторону, и наконец, говорит:

— Я ощущаю боль, заблудшее дитя. И поверь, Всевышний тоже видит твои страдания. Но не он дарует их тебе. Все дело в том, что скрыто у тебя вот здесь, внутри, — он показывает на ее грудь. — Твои страхи и боль исходят именно отсюда. Отрекись от повелителя мрака, покайся в собственных грехах, и тогда тебе станет легче... Именно Мрак заставляет твои уста лгать. Мрак — только он делает белое черным, а радужный рассвет окрашивает в серые тона.

— Но я ведь ничего не совершала, это все они... — В отчаянье она пытается избавиться от цепей, но все усилия напрасны. Понимает, что даже в исповеди не сможет найти облегчения. Ей остается только смириться с незавидной участью.

Священник уходит, так и не произнеся спасительных слов искупления. Она остается абсолютно одна, наедине со своими страхами и болью, которые породил здешний мрак.

Чуть позже ей предстоит подняться на помост и принять последнюю порцию унижений. Но до этой минуту должно произойти специальное приготовление. Ее облачают в желтую робу и ведут к стригалю. Он практически вырывает ее волосы с корнем. Его ржавый инструмент применим разве что к овцам. Но сегодня она и есть заблудшая овца и лучшего обхождения не заслуживает.

Потом ее оставляют наедине с самой собой. Ненадолго. Всего минут десять, не больше. Все покидают подвал, который в отличие от ее узницы выглядит как настоящие хоромы. Но главное, отсюда она может видеть солнце. Крохотные лучики пробиваются сквозь толстые прутья решетки. Она и не думала, что так сильно будет скучать по дневному свету.

Вместо молитвы она приближается к стене и пытается выглянуть наружу, и у нее практически получается это сделать. Встав на цыпочки ей удается разглядеть траву и часть соседних зданий. Но в этот момент ей кто-то мешает. Мужской низкий голос. Неужели время пробежало так быстро? — думает она.

У двери стоит незнакомец. Внешне он напоминает ключников: тощий, слегка сгорбленный, с небольшой бородкой и отрешенным взглядом. Вот только одежда его слишком необычна для служителя инквизиции. Плотные штаны, длинный плащ с высоким воротником, какие обычно носят почтари. Но больше всего бросается в глаза шляпа.

— Мне уже пора? — спрашивает она.

— Еще нет, — качает он головой.

— Мне сказали, я смогу побыть одна.

— Так и есть, — соглашается он. — Но у меня к тебе несколько вопросов.

— Кто вы?

— Я наблюдатель.

— За кем?

— За всеми. — На его лице проскальзывает загадочная улыбка.

— Мурен-н-нмук? — дрожащим голосом произносит она сокровенное слово. И когда он коротко кивает, вздрагивает от накатившего на нее страха. Невероятно, но она боится его горазда сильнее, чем предстоящую казнь.

— Звездный странник, скажи, неужели я великая грешница?

— Мне хочется, чтобы ты сама ответила на свой вопрос, — не двигаясь с места, он не сводит с нее холодных глаз.

Она ощущает дрожь во всем теле. Вот и он пытается обвинить ее во всех смертных грехах.

— Прости, но мне нечего сказать, — наконец, находит она в себе силы для ответа.

— Очень жаль.

Его тон вызывает у нее лишь слезы. Банальная обида. Она ведь надеялась, что уж кто-кто, а прозорливые перегрины, жители пустошь, которых считают великими мудрецами, видят даже то, что скрыто от посторонних глаз.

— Неужели непонятно — меня оклеветали! За что мне просить прощения у Всевышнего?! Я всего лишь работница, которая трудится день и ночь, отдавая всю свою любовь не постороннему мужу, а своим детям. В чем я виновата? В том, что на руках кровавые мозоли, или в том, что мы делим одну краюху хлеба на троих, а мои дети видят сладости только раз в год, на ярмарке в Прикзеле? Дай мне ответ, муренмук! — Она не просит, а требует. Требует обычной справедливости.

Но он молчит.

— Говорят, что твои глаза зорче звезд! Так в чем вина бедной прачки?!

Странник хмурится. Скрестил руки на груди, задумчиво отводит взгляд.

— Тебе не обмануть меня, ведьма! Твои чары не действуют на тех, кто не принадлежит этому миру, — уверено говорит он, но в последнюю минуту голос обрывается.

— Ведьма?! — У нее больше нет сил удивляться. Впрочем, и бояться она тоже не намерена.

— А разве нет? Я ознакомился с письмами, которые тебя уличают в колдовстве. И этому нет оправдания, — заявляет он. — Ты выкрала двух соседских ребятишек и превратила их в ярмарочные чучела, набив пустые тела соломой. А потом уморила голодом собственную мать. Разве не ты заперла ее в подвале и заставляла живьем пожирать крыс?.. Ответь!

Она не может больше слышать этой лжи. Муренмук еще что-то говорит о других зверствах и прочем вымысле, но ей уже все равно. Она хочет умереть и неважно как, главное, чтобы ее перестали валять в грязи.

Почему, почему они все врут? В сотый раз она задается одним и тем же вопросом. Зачем пытаются сделать из нее чудовище? Но ответа не находит. А может быть, у нее и впрямь помутнел рассудок, и ее удел — болтаться на висельнице и пугать своим видом случайных прохожих?

Упав на колени, она начинает неистово молиться, но вскоре останавливается. У нее больше нет сил быть беспомощной куклой. Эти стены пропитаны пороками, только она не желает дышать этим воздухом. Даже если жить ей осталось всего пару минут. Неважно. Она хочет, чтобы они стали самыми честными.

— У меня к тебе последний вопрос, ведьма, — обращается к ней муренмук.

Опустив голову, она молчит.

— Откуда вы черпаете свою силу?

Опять заблуждение! И эти слова ранят ее в самое сердце. Почему? За что? Как бы сильно она ни взывала к Всевышнему, ее молитвы остаются не услышанными. Тогда какой же в них прок? Пытаться спасти свою душу? Но зачем, если она итак уже истерзана донельзя. Следовать всем заповедям предков? А какой в них толк, если вся ее праведность не стоит и ломаного гроша. Тогда зачем?

Она медленно тянется к шее и резко срывает знак чистоты, мелкий символ — хвостатая звезда, стремящаяся к небесам, летит на пол.

— Так и не скажешь? — интересуется муренмук.

— Поверь, тебе представится возможность узнать ответ на этот вопрос, — зло кидает она.

Ее уводят двое плечистых стражей — мрачные поборники жестокой веры. А перегрин садится за стол и задумчиво закрывает глаза ладонью. Правильно ли он поступил, или здешний мир опять сыграл с ним злую шутку? Сомнения съедают его изнутри. Он бы и рад развеять их, но чем дольше он изучает этот мир, тем сложнее ему становится отличить правду от лжи. Одним словом, Мрак. Именно он делает белое черным, а радужный рассвет окрашивает в серые тона....

Усталость подкосила, и я повалился на каменный пол. Бросил взгляд на проводника. Он обессилено лежал на спине и, откинув голову назад, безудержно смеялся. И не просто смеялся, его одолела настоящая истерика.

— Ты мертвец, муренмук... ты ходячий мертвец... Тебе никогда не справиться с ней... с ее ненавистью, с ее отчаяньем. Я видел это слишком отчетливо... Твоя душа уже в ее руках... безумец, ты даже не понимаешь с кем связался...

— Заткни свою пасть, — рявкнул я. Вытер окровавленный нос и схватил слепца за шкирку. — Веди меня!

— Куда? — пытаясь сдержать смех, поинтересовался проводник.

— Туда, где я видел ее последний раз...

Подвал я узнал сразу. За долгие годы здесь ничего не изменилось. Те же стол, скамья, даже остриженные волосы были небрежно разбросаны по полу. Словно во сне я приблизился к решетчатому окну. Снаружи уже сияло марево заката. Но меня он не интересовал. Присев на одно колено, я начал осторожно искать символ искупления. И уже через минуту между пальцами забрезжила вырезанная на деревянной пластине хвостатая комета. Сжав кулак, я внезапно понял, что-то не так. Мой слепой слуга внезапно перестал сотрясать воздух пустым смехом.