— А, вон оно что, — обрадовался Иван Иванович. — Так может ко мне пойдем? Я бутылки сдал. У меня тихо, спокойно. Разве, что... — он не договорил, давая интонации возможность подсказать то, что затруднительно пояснить словами. Но Доктору было наплевать на слова, а интонация ему не понравилась, и потому, скосив глаза, он растянул губы в ухмылке.

Иван же, по простоте душевной, понял его по своему и засуетился, подталкивая к выходу.

Запустить козла в огород — дело не мудреное, или по другому: свинья везде грязь найдет, потому немного понадобилось времени, чтобы руки сжали стаканы и жизнь заструилась ключом.

Прошло еще сколько-то времени, прежде чем Козюлин неверным языком сказал:

— Ложись, Коля, в угол; у меня жилплощадь увеличилась. Одеяло есть и матрас надувной. На работу завтра рано. Покажи, своей гниде, характер...

— Хорошо. Покажу, — ответил Доктор укладываясь, где было указано.

И вскоре густой туман окатил спавших.

Окатил, но постепенно развеялся, и холодная сталь оружия уперлась Доктору в переносицу.

— Пойдешь, как соучастник, — тихо сказал неприятный тип в пенсне, чем-то напоминающий упря.

Доктор-Коля проспался и протрезвился в мгновение, подергивая головой от носящихся внутри мыслей. Мыслей было много, но смысл происходящего они не подсказывали, потому на душе стало грустно и захотелось домой, к жене.

— Рассказывай... — потребовал упырь, глядя чересчур серьезно, — ...и помни: одно слово неправды — стреляю!

— Что говорить? — задрожал Доктор, сразу же поверивший в серьезность намерений, готовый рассказать чуточку больше любой ему известной информации.

— Правду!.. Как оказались в одной банде? На кого работали? Кому передавали сведения?

— Ты, что с дуба упал... или просто рехнулся? — перехватило дух у Доктора от поставленной перед ним задачи.

— Сидоров! — тихо позвал очкарик, и в поле зрения появился Сидоров, свирепо блымая глазами и растопыренными пальцами, готовыми из гранита выжать воду.

— Попитай товарища... с пристрастием, пожалуйста, — попросил приказанием упырь.

— Слушаюсь, Лаврентий Павлович!..

Сидоров взял Доктора под мышку и понес, куда было велено.

Кавказский выговор Лаврентия не позволял правильно уяснить значение слова "попитать", но внешность Сидорова разъясняла неясность совершенно определенно.

"Ну, Ваня — погоди", — вознегодовал Доктор на друга и со всего духа нанес удар в единственное свое спасительное место — Сидорову между ног пониже пояса. Сидоров тут же выронил его, взвыв раненным бизоном и его облик начал звереть страшнее былого.

Завидев такое превращение, Доктор взвился в воздух и понесся, помогая движению руками и ногами по простирающимся перед ним коридорам, затем по каким-то складам, проходам, бытовым помещениям, прыгая по ящикам, кучам хлама, пронесся по мазутной луже, выскочил на захламленный двор, один, другой, одолел забор, затем второй, пролетел сад по вскопанному, вырвался на улицу и сминая прохожих пер, что было сил далее. Откуда взялась выносливость, которой уже давно не было, остается загадкой. На последнем издыхании он остановился у витрины гастронома, где его склонили дугой перегретые внутренности, заклинив дыхание.

Ему долго было плохо и от жизни ничего не хотелось, но лишь немного отлягло — тут же возникла неимоверная потребность в утолении жажды. Держась за ноющий бок, он зашел в магазин и подошел к прилавку "Соки-воды". Там были соки манго, апельсиновый, вишневый, персиковые и банановые напитки и еще много всяких разных.— заморских, видимо.

"Откуда такое изобилие?" — подумал Доктор подозрительно и заказал стакан минеральной воды.

— Пятьдесят рублей, — услышал он в ответ и встрепенулся:

— Сколько-сколько?..

— Пятьдесят!

— Копеек?!

— Рублей.

— Шутите?

— В цирке шутят. У нас платят и отваливают...

— Накладные! — резанул он в ответ; не зря же был почти ученым.

— Пожалуйста, — продавщица протянула ему бумажку.

Там все соответствовало требуемому. Число и год стояли неразборчиво.

— Какое здесь число указано? — спросил Доктор.

— Сегодняшнее, — прозвучало в ответ.

— А год?

— Нормальный год,.. — съязвила продавщица.

— Коля! — Доктор обернулся. Возле него стоял Козюлин с виноватым видом. — Это где-то в районе двухтысячного...

— Почему ты так решил?

— Потому, что в две тысячи семнадцатом все будет нормально, покой да уют, конференции там... всякие.

— Мы что, Ваня, во сне встретились?

— Нет, я, кажется, не сплю. Меня бабушка Ориша разбудила. Пришла ко мне, молодая, и спрашивает: взял ли я молока ей, как обещал. Красивая такая, и все улыбается. Мне аж взгрустнулось в сердце. После такого заснуть невозможно.

— Манго налейте! — оскалился Доктор обескураженный. ...А теперь банановый и апельсиновый! Можно в тот же стакан.

Продавщица подозрительно покосилась, но исполнила.

— Кокосовый добавьте...

Кокосовый оказался за пределом веры, и дама потребовала расплатиться за выпитое.

— Он расплатится, — и Доктор указал пальцем на Ивана, лицо которого и вовсе не внушало доверия.

— Платите за выпитое! — гневно потребовала представительница торговли, начиная подозревать худшее.

Откуда-то появился в ее руке короткоствольный револьвер с большим барабаном, из отверстий которого мило выглядывали головки патронов.

— Ваня, давай сматываться, — еле угадываемое колебание губ донесло со стороны Доктора рекомендуемые дальнейшие действия другу.

— Становись мне за спину, Коля. Я буду живым в семнадцатом, значит, сейчас умереть не должен, — и, прикрыв товарища телом, стал отодвигать его к двери.

Продавщица взвела курок...

— И вообще, мы ничего не пили... С какой стати деньги платить? — успел выкрикнуть из-за спины Доктор и его голос потонул в страшном треске выстрела, сопровождаемым выбросом огня из ствола. Оба, как подкошенные упали на пол, ослепленные вспышкой.

...Когда звезды в глазах рассеялись, Доктор обнаружил Ивана свалившимся с собственной кровати, который падая, заодно перевернул стол сервированный бутылками, стаканами и грязной посудой с объедками, осколки которой и до него долетели.

"Я бы тоже упал, — с уверенностью подумал Николай, — если было бы куда падать", — крепче вдавился в матрас от смеха, вызванного перемещением Ивана. Поперхнуться собственным смехом его заставил стакан, зажатый в правой руке, а точнее, аромат из него струящийся. Нос прял ноздрями, пытаясь обаять остатки содержимого. Несколько капель, скатившихся со дна, угодив на вовремя подставленный язык, парализовали его члены своею тропической экзотичностью, попахивающей плесенью ночного кошмара.

— Смейся, смейся... Благодари бога, что она промахнулась... в тебя, — ехидно заметил Иван Иванович.

— Ты хочешь сказать, что это было наяву?..

— А то, как же?

— Но этого же не может быть!?

Козюлин многозначительно похмыкивая, влез в сою кроватку:

— На этом свете все может быть. На том — не знаю!

— Ваня, ты меня пугаешь...

— Я где-то читал, что нет времени ни прошедшего, ни будущего. Есть только одно время в разных измерениях. Возьми долю секунды. Ты можешь сказать, в каком она времени находится: в настоящем или прошедшем, а может быть в будущем? Она проносится и мы не можем уследить за ней. А что такое наша жизнь в координатах светового времени? Птьфу, пылинка! При таких сверх великих величинах малое превращается в ничто. Вот нас и носит, то взад, то вперед по сцене жизни меняющей декорации. Но мы находимся все равно в одном и том же времени — там, где есть мы. А почему так происходит — не пойму, то ли в брешь какую-то попадаем, или нас в силу какой-то инерции затягивает? Но все это происходит в очень ничтожный промежуток времени, в масштабах светового времени, конечно.

— Твоя теория интересна, но от нее попахивает сумасшедшим домом, конечно... — передразнил Доктор в рифму.

Иван Иванович настолько неожиданно для себя выдал свою версию происходящего, что удивился: как ему такое взбрело в голову? Не так ли обрушиваются на мир великие открытия?.. Как бы то ни было, идея понравилась и он, возгордившись, промолчал многозначительно.

— Но ночевать у тебя более — пусть бог милует. Ваша коммунальная квартира, что карман иллюзиониста — не знаешь, что оттуда вылезет...

Светало. Надо было расходиться по службам. Новый день вселял тепло и надежду.

Надежду на будущее, настоящее и... прошедшее.

* * *

Если бы Тоша Лялин не оказался бы ранним сентябрем в сквере напротив кинотеатра, ему никогда бы не суждено было оказаться спустя ровно два года в городе Саки и не парить в грязелечебнице здоровые ноги, а еще через два — на государственной службе, с чуть выше минимальной зарплатой в кармане и беспросветностью перспектив впереди, потому что тогда он познакомился в этом злополучном скверике с Лялей Лялиной, которая в последствии стала так зваться, обретя статус его законной жены; и уж вовсе никакого влияния эта встреча не оказала, да и не могла оказать на то, что Тоша в шесть лет пошел в детский садик, где его научили строиться в колону по два и ходить в парк, взявшись за руки; а всего этого не могла знать его будущая теща Евгения Ильинична, проживающем в смердящем своими грязями городе Саки.

Мария Петровна не могла нарадоваться на своего старшенького, Тошку, и тогда еще единственного, и вылелеяла его во внушительных размеров детину, который почитал мать, что святую, и руку поднять не смел, а не то, что как-нибудь, там, по матерному.

Все сполна отвалилось Ляле, которую черт угораздил бродить так не вовремя в пресловутом скверике, а не то б, сидеть ей на шее у какого-нибудь хозяйственного мужичка и белыми ножками от блаженства побрыкивать. Так нет же, подвернулся Тоша со своей коммунальной квартирой и матушкой в придачу... Не говоря уж о младшем брате с женой, Гошей и Ириной, но они не в счет: на такую мелюзгу внимания обращать не стоит.

Ляле Лялиной палец в рот покласть сам дьявол бы не решился, ну, а Марию Петровну все знали, как женщину решительную, которая к домострою не грамотой дошла, а через свой горб подобралась.

...И счастье испанских быков, что не сулит жизнь им встречу на корриде ни с Марьей Петровной, ни с Лялей Лялиной — вмиг содрали бы с них шкуру голыми руками.

Ляля боялась в жизни только Тошиных утюгоподобных кулаков, которые больно били ее по голове, а Тоша не любил огромную скалку, которой раскатывали тесто на коржи в преддверии праздников и чугунный дуршлаг, поразительно метко поражающий уязвимые места его тела, запущенный натренированной Лялиной рукой.

Марья Петровна всегда брала сторону сына, даже если он ходил под себя, набравшись не в меру и лежа где-нибудь у порога. Она считала, что раздеть и уложить поудобней мужа в постель — прямая обязанность жены, библией ей наказанная, которую, правда, никогда в глаза не видела и смутно представляла "что оно такое".

Ляля же держалась иного мнения, которое никак не нравилось Марье Петровне, отчего та злилась и становилась склочной и вредной, что в свою очередь, делало Лялю дерзкой до наглости в отсутствие Тошиных кулаков.

Младшие члены семьи в бой не вступали, затаившись в своем углу и изготовясь дать отпор, если их заденут.

Жильцы коммуналки и стар, и млад, в предвкушении радостных минут обещающей вот-вот разразиться схватки, замирали, излавливая каждое слово, словно бальзам в душу, и все в полголоса бубнили: "Ну же, ну же..." И даже чей-то неопознанный малыш, путающийся под ногами, вполне возможно подброшенный из другой квартиры, подбадривал остальных сюсюкая: "Сейчас начнется, сейчас начнется..."

Марья Петровна не могла позволить, чтобы ее соседи сомневались кто у них в семье старший. Ляля же плевать хотела на то, что не могла позволить Марья Петровна, а заодно, и на всех соседей.

Названная мама начинала выяснение отношений с того, обзывала Лялю незаслуженно обидным словом, означающим проститутку, изгнанную из публичного дома за развратное поведение, а далее вставляла сюда государство, которое дало ей кров, и мужа, который ее кормит.

Ляля в этот калейдоскоп вплетала "зад", который должно было лизать это государство за свою доброту, Марью Петровну, которой надлежало целоваться со своим пьяным сыном, обозванным обидным словом "выродок" и еще много всяких, очень нетактичных для уст дамы слов, которые, собранные в букет, источали довольно таки гнусный запах.

Марья Петровна такого вынести не могла и переходила на откровенный мат, не находя ничего более подходящего, что могло бы измельчить невестку в пыль.

Колорит сцены был истинно коммунальный и никаким тараканьим бегам его не превзойти.

...Вдруг весь шум-гам мгновенно стих, и ужас смерти закрался в сердца соседей. Когда такой запас сконцентрированной энергии внезапно испаряется — это не к добру. Ужаленные предчувствием необъяснимого, сожители потянулись к двери Марьи Петровны, торопясь поскорее постичь загадку наступившего затишья. В дверях ее комнаты стоял мужчина с лицом чугунного упрямства, готового выполнить самые суровые приказы, в галифе и поношенном, старого покроя, военном кителе. Во взгляде его застыла история и, именно это, заставило умерить пыл обоих дам, приходящихся друг другу названными мамой и дочкой.

— Дурной пример показываете, граждане, — сказал сурово бывший военный. — Я тут по делу. Укажите мне комнату товарища Козюлина.

Комната не указывалась по причине всеобщего кратковременного паралича: как возник этот тип в дверях комнаты Марьи Петровны, незаметно преодолев сплоченные кордоны желающих стать свидетелями поединка между покрывшимся плесенью жизненным опытом и лоснящейся от наглости молодостью, оставалось зловещей загадкой.

— Я вас всех отмечу, — сказал военный, и сам направился в сторону двери Ивана Ивановича.

Соседи молча разошлись, недовольные незавершенностью сцены с не выявленными победителем и побежденным.

...Тоша перевернулся набок, судорожно дернул ногой и начал художественно храпеть.

Дверь Ивана Ивановича скрипнула. Приглушенный наслоениями пыли голос прошелестел по коридорам коммунальной квартиры, обдав ее углы нафталином, и все стихло.

...Перед Козюлиным стоял учитель истории Рыкин и молча изучал его облик, по-видимому, проверяя на благонадежность.

Иван точно знал, что все это ему снится, потому что Рыкин выглядел и был одет, как тогда в детстве, а сейчас в восьмидесятых, он в лучшем случае был бы глуховатым стариком с отвисшей челюстью и с обиженным на неблагодарных потомков лицом. Поэтому Иван Иванович спокойно продолжал заниматься своим делом, шурша листками энциклопедии взад-вперед, осознавая, что пробудившись, ни с каким Рыкиным ему столкнуться не придется.

— Когда входит учитель, ученик должен приветствовать его стоя. Или ты уже забыл, чему тебя учили в школе? — проскрипел старческий голос, не соответствующий облику чугунного мужчины. Козюлин вздрогнул, блуждая мыслями в соображении, как принять гостя и стоит ли, вообще, на него внимание обращать... но встретившись с суровым взглядом, смелость свою растратил. "Надо, на всякий случай, подчиниться, — мелькнула мысль, — черт их знает, они и на том, и на этом свете достанут, и во сне от них тоже не скрыться... Вот навязались на нашу жизнь..."