Времена не выбирают

-Оно так.— Казалось, у Арика вовсе нет других слов в запасе.— Но уступатьто никто не хочет.

-Договорятся,— уверенно предположил старик.

-Как знать,— снова не согласился Арье Гутник, подравнивавший волосы на его затылке.— И потом, где они найдут для этого двух подходящих евреев?

-Не надо пересказывать мне старые анекдоты,— предложил Маркус.— А евреи есть везде.

-Это верно,— не стал спорить парикмахер.— Я не рассказывал вам, профессор, как я однажды вел переговоры посреди минного поля?

-Нет,— буркнул старик, недовольный тем, что болтовня Арика отвлекает его от собственных мыслей.

-Ну, это сказочная история,— довольно улыбнулся парикмахер.— Дело было осенью пятидесятого, в Боснии. Вы помните, профессор, какая там была каша?

-Осенью?— переспросил Маркус, но уже спрашивая, воочию увидел перед собой карту Балкан.— Да. Да,— повторил он.— Шестая армия Бюхнера прорвалась в Словению в сентябре.

-Прорвалась,— кивнул Арик.— Но мыто сидели в Крайне и бодались с русскими, а сербы уже взяли Ливно и до Сплита им оставалось всего ничего, километров семьдесят, я думаю. А у нас все снабжение шло как раз через Сплит и Шибенек, и как сложатся дела у Бюхнера и итальянцев, было все еще неясно, потому что восточнее Балатона Баторский Баторский Михаил Александрович (1890-1938)— комкор (1935), русский, обр. высшее, подполковник. Окончил Николаевское кавалерийское училище (1910) и Николаевскую Императорскую военную академию (1914). В ноябре 1917го помощник старшего адъютанта оперативного отделения Отдела генералквартирмейстера штаба Особой армии. В РККА с января 1918го занимал высшие командные и штабные должности в период Гражданской войны. В 19251936м начальник Ленинградской Высшей кавалерийской школы, 1927м — командир 4го кавалерийского корпуса, начальник Ленинградских кавалерийских курсов усовершенствования комсостава, в 19361937м — начальник кафедры Военной академии Генерального штаба РККА.

уже один раз их очень сильно побил. В общем, труба дело. И вот нашему аге пришло в голову послать разведгруппу к Бихачу, и мы пошли.

Ари хмыкнул, повидимому, вспоминая сейчас себя там и тогда, молодым подрывником на той давней войне, в Боснийской Крайне осенью пятидесятого, когда на Балканах сошлись в жестокой схватке все кому не лень, а не лень было многим.

-Ода, мой господин, там была дикая бойня, если по совести, но я ведь начал о другом. Там горы кругом, лес, и горы, и река. Кажется, она называется Ила, но спорить не стану, может быть, это была какаянибудь другая река, да и не в ней дело, потому что до нее мы, собственно, и не дошли. Мы, видите ли, влезли в темноте на минное поле, и ни туда ни сюда. Хоть плачь, но ни плакать, ни делать других резких движений не полагалось. Линия фронта в горах вещь относительная, как вы понимаете. Черт их знает, русских, может, они как раз над нашей головой теперь сидят и только того и ждут, чтобы мы, значит, себя раскрыли. В общем, лежим, и я пытаюсь нащупать проход, ведь както же мы в эту ловушку заползли, ведь так? Ну а коли так, то и выползти должны бы, надо только направление понять. Ну вот я его и понимаю, как могу, это направление, а лейтенант наш, Азизом его звали, иногда, значит, мне легонько так подсвечивает изпод плащпалатки. Боялись мы светить. Ночь, в темноте свет далеко видно. И действительно, ковыряюсь я, стало быть, и вдруг краем глаза вижу свет. Слабый и на малое время, но несомненный свет. Ну, затаились мы, лежим тихо, ждем. Ждалиждали и дождались, опять свет мелькнул. А уж после третьего раза и сомнений не осталось. Ктото метрах в сорока от нас, не больше, тоже тропинку ищет и хоронится при этом, ну прямо как мы. Русские, конечно, большето вроде некому. Посмотрели мы чуток, и вот что выходит. Выходит, к нам они ползут, в смысле в нашу сторону. И означает это, что пришел нам конец. Ведь когда они доползут и в нас носом упрутся, нам придется стрелять. Раскроемся, даже если уцелеем, а это значит, что минометам ихним выцелить нас уже будет несложно. Русским конец, но и нам тоже. Такой расклад.

"Набуко",— вспомнил между тем Маркус под тихое журчание рассказа Ари Гутника.— Деби сказала: "Набуко".

Было ли это случайностью? Могло ли быть? Или это всетаки знак судьбы? Чтото такое, во что верят не только вздорные малограмотные старухи, но в первую очередь люди самых экстремальных военных профессий: летчики и саперы и еще, разумеется, разведчики?

Полина

Верона, Свободная зона Венето. 16 апреля 1949 года. Утро

Она была удивительно хороша, похожа на молодую Гизеллу Урбах, если подыскивать сравнения. Впрочем, в ту пору Гизелла "Вертера" или "Сна в летнюю ночь" еще носила пышные белые банты и жила не в Мюнхене, а в маленькой деревушке под Фрейбургом. Но сходство, оглядываясь назад, просто поразительное. Или это ему теперь так кажется? Высокая, сероглазая, с высокими скулами, а фигура такая, что мужчины начинали плыть даже при случайном касании взглядом. Она внезапно появилась в том открытом кафе на Пьяцца Бра, и он уже не мог отвести от нее глаз. Никогда.

Девушка в открытом платье из розового крепдешина вышла откудато изза его спины, огляделась рассеянно и села за соседний столик, всего, быть может, в метреполутора от Маркуса. И сразу же рядом с ней оказался официант в традиционном длинном фартуке и с выражением полного и окончательного счастья на молодом смуглом лице. Судя по выражению лица, девушка попыталась вспомнить, как делают заказ поитальянски, но не вспомнила и на французском попросила принести ей кофе потурецки. Камирьере, Камирьере (cameriere)— официант (ит. ).

как и следовало ожидать, пофранцузски говорил, но девушку вполне демонстративно не понял.

-Scusi. Прошу прощения, синьорита,— сказал он сразу ставшим скучным голосом.— Повторите, будьте любезны, ваш заказ.

-Кофе!— нервно и потому излишне громко сказала красавица.— Пожалуйста! То есть per favore... un caffe... кофе... Потурецки!

-О!— Камирьере, кажется, начинал чтото понимать.— Si! Кофе! Да, синьорита, конечно, кофе. Но какой кофе?

-Потурецки!— неуверенно повторила девушка.— Вы понимаете меня?

-О, конечно, синьорита. Конечно, я вас понимаю.— Парень снова начал улыбаться, но его улыбка Маркусу решительно не понравилась.— Вы хотите кофе. Но как это кофе потурецки? Что это, синьорита?

Она была, кажется, уже не рада, что захотела кофе, что пришла сюда, что вынуждена говорить с этим остолопом. Но делать было нечего, и девушка принялась объяснять технологию приготовления кофе потурецки, технологию, которую, будем откровенны, в Европе мог не знать только полный идиот. А идиот слушал ее внимательно, кивал, словно китайский болванчик, и повторял: "Си, синьорита. Си", а потом, просияв, хлопнул себя по лбу и сказал:

-О да, синьорита. Я понял.— И продолжил с неожиданной холодной надменностью ("И куда же девалось твое дружелюбие, парень?"): — Вы имеете в виду кофе понеаполитански, синьорита. Это называется кофе понеаполитански. Это так называется, синьорита, и не называйте его иначе, пожалуйста. Потому что вас не поймут, синьорита, и у вас могут быть неприятности, синьорита. Потому что так готовят кофе в Неаполе, и, видит бог, весь мир знает, что это кофе понеаполитански.

И он, разумеется, принес ей великолепный кофе "понеаполитански", который был на самом деле тем самым заказанным ею кофе потурецки, с густой пеной и непередаваемым ароматом, но девушке, судя по всему, уже не хотелось ни этого кофе и никакого другого тоже.

-Не расстраивайтесь, мадемуазель,— сказал, сочувственно улыбнувшись, Маркус.— Или, правильнее, фрейлейн?

Она оглянулась растерянно, и глаза их встретились. Он все еще обманывал себя, полагая, что это всего лишь легкий флирт, необременительная игра в "мужчину и женщину", которую он вполне мог себе позволить. Между делом, так сказать. Между его важными делами. Он так хотел думать и искренне думал в тот момент.

Их глаза встретились, и Маркус снова улыбнулся, зная, что его улыбка нравится женщинам, и привычно увидел себя "глазами собеседника", в данном случае ее глазами. Подтянутый, мускулистый брюнет, с правильными чертами лица и карими глазами. Этакий центрально европейский тип, без ярко выраженных национальных черт.

-Не берите близко к сердцу,— добавил он, так как девушка молчала.— Это Италия.

Он говорил пофранцузски, а пофранцузски он говорил без акцента.

-Но почему?— В ее голосе слышались слезы. Повидимому, от Италии она ожидала совсем другого.

-О, все просто... Вы позволите?— Он сделал движение, обозначившее намерение подняться.

-Да, пожалуйста,— ответила девушка автоматически, не успев даже задуматься над тем, уместно это или нет. На это он, в сущности, и рассчитывал.

-Mille grazie!— Маркус встал и, прихватив стакан с шотландским виски (не слишком обычным напитком на земле Италии, если честно), перешел за ее столик.

-Макс,— сказал он, чуть склонив голову.— Меня зовут Макc.

-Полина,— улыбнулась девушка.

-Очень приятно, мадемуазель Полина,— вернул ей улыбку Маркус.— Так вот... Вы читаете газеты? Нет? Ну что ж, это правильно, газеты, по большей части, врут.

-Я сама и вру, месье Макс,— почти весело сказала она.

-Извините?— Он и в самом деле ее не понял, хотя французский у нее был великолепный, и акцент не мешал, разве что добавлял ее речи еще больше очарования. Хотя куда, казалось бы, больше?

-Я пишу для газет,— объяснила она.

-Вы журналистка?— Ну не было в ней этого, не было и все. Таких журналистов не бывает.

-Так получилось.— Полина виновато улыбнулась, увидев выражение его лица.

-Тогда мои разъяснения излишни,— развел он руками.— Миль пардон.

-Напротив, месье Макс. Я действительно не знаю, о чем идет речь,— покачала она головой.— Я пишу о театре.

-Так вы приехали на Фестиваль!— догадался Маркус. Об этом он както не подумал, но если она пишет о театре, то какая же она журналистка?

-Да, месье, я приехала на Фестиваль, но вы, кажется, начали мне чтото рассказывать.— Она смотрела на него с вызовом.

-Ну конечно!— воскликнул Маркус "театральным" голосом.— Я потерял мысль... Нет, фрейлейн Полина,— ведь вы из Баварии или Австрии, не правда ли?— нет, не мысль. Правда в том, что я потерял голову... сердце... и, милосердный господь, что еще теряют в таких случаях?

Полина рассмеялась. Кажется, Маркус начинал ей нравиться, и она уже не жалела, что разрешила ему перейти за ее столик.

-Отвечаю по порядку,— сказала она, отсмеявшись.— Ни то ни другое. Я из Дерпта. Это в России. А влюбленные — ведь вы только что объяснились в любви, не так ли?— теряют голову и здравый смысл. А сердце их разбито.

-О да!— сказал Маркус, с ужасом понимая, что говорит сущую правду.— Сердце мое разбито. Я объяснился в любви незнакомой девушке... Я в шоке, baryshnia. Я потерял голову...

-И не закончили своего рассказа,— перебила она его.

-Какого рассказа?

-Про Италию, sudar.— У нее были чудная улыбка и милый акцент, и она ему очень нравилась...

-Ах, Италия!— кивнул он.— Ну что же с ней могло случиться? Все то же, sudarynia, то же, что и всегда,— поражение. Турки захватили Родос. Республика лишилась великолепной военноморской базы, королевство — крейсера и эсминца.

-Но это война!— Она явно не знала новостей и теперь была не на шутку встревожена.

-И да и нет,— поспешил успокоить ее Маркус.— Вернее, еще нет, но может случиться. Во всяком случае, в Неаполе объявлена мобилизация.

И это было еще не самое худшее, что знал Маркус, но о чем предпочел сейчас не говорить.

-А в свободной зоне?— спросила Полина.

-Вы хотите сказать в республике?— переспросил Маркус.

-Но ведь Афинский договор...— Она явно была обескуражена.

-Денонсирован Венецией еще в прошлом году,— объяснил он, думая о том, что на свете все еще существуют счастливые люди, не ведающие, какой ужас ожидает их впереди.— В республике мобилизация прошла еще в марте, когда Франция ввела войска в Пьемонт и Лугано. Но не будем о грустном!— предложил он, видя, какое впечатление произвел его краткий "очерк событий" на Полину.— Жизнь продолжается. Война еще не началась. И Фестиваль не отменен. Вы идете сегодня на "La Gioconda"? "Ла Джоконда" — опера Амилькара Пончиели.

-Нет,— с сожалением в голосе ответила Полина.— Я приехала только сегодня. Билетов на премьеру уже нет, впрочем, мне удалось купить билет на двадцать пятое апреля.

-Вот как,— Маркус задумался на секунду, прикидывая, имеет ли смысл тревожить по этому поводу людей полковника Микеле, и тут же решил, что стоит. Вот только взглянул ей в глаза, и понял, что да, имеет смысл.

-Хотите пойти сегодня?— спросил он вслух.

-Естественно,— пожала она плечами.

-Значит, пойдете,— улыбнулся он.— Но с одним условием.

-Каким?— Упоминание об условии ее очевидным образом насторожило.

-Завтра вы идете со мной на "Nabucco". "Набуко" — опера Джузеппе Верди.

-А вы, Макс, кто? Вы итальянец или француз?— спросила Полина, внимательно — и без стеснения — изучая его лицо смеющимися серыми глазами.

-Следовательно, вы согласны,— кивнул он серьезно.— Сегодня "Ла Джоконда", а завтра — "Набуко". Француз,— добавил он после короткой паузы.— Но я давно живу в Италии.

-Чем вы занимаетесь?— Вероятно, она уже измучилась вся, пытаясь понять, что он такое.

-Изучаю медицину в Падуанском университете,— ответил Маркус и снова улыбнулся.

-Медицину?!

-Вам чемто не нравится эта профессия?— притворно расстроился Маркус.

-Нет, но...

Повидимому, медицина както не очень сочеталась в ее представлении с образом Маркуса, уже успевшим к этому моменту сложиться и устояться. И потом возраст... Она не могла не видеть, что он уже не мальчик... И вдруг — студент. Было очевидно, однако, что Маркус сумел ее заинтриговать. Но ведь именно этого он, в конечном счете, и добивался, не правда ли?

А упоминание о медицине неизменно производило впечатление. Неизвестно почему, но никто не хотел воспринимать его как врача. Или не могли. А между тем это была чистая правда. Он на самом деле был врачом. Более того, он был дипломированным врачом, и давно, а в Падуе Маркус писал докторскую диссертацию. Впрочем, практикующим врачом он действительно не был никогда. Не вылечил ни одного пациента, даже от самой легкой болезни, не спас ничью жизнь, следуя клятве Гиппократа... Зато пресекать чужие жизни ему приходилось не раз и не два, но не будешь же рассказывать об этом славной русской девушке, театральному критику из далекого города Дерпта...

-...Ну, я ему и говорю, ты, мол, скажи, менш, Менш — человек (идиш ).

своим, если живы будем, потом додеремся, а сейчас выбираться надо. Как всегда?

-Как всегда,— буркнул старик, подставляя выбритое лицо под влажную и горячую салфетку. Одеколонов он терпеть не мог, а протирать лицо коньяком... Ну не в парикмахерской же? А ты что, русский знаешь?— спросил он, уже вставая из кресла.

-Откуда?— удивленно поднял брови обескураженный вопросом Арик.— Нет, то есть выругаться я могу, конечно, и еще пару слов...