Времена не выбирают

Макс Мах

Времена не выбирают

Квест империя — 3

Макс Мах

Времена не выбирают

Любовь — имперское чувство.

И. Бродский

Что ни век, то век железный,

Но дымится сад чудесный,

Блещет тучка; обниму

Век мой, рок мой на прощанье.

Время — это испытанье.

Не завидуй никому.

А. Кушнер

ОТ АВТОРА

Автор обращает внимание читателей на тот факт, что в целях сокращения количества сущностей, с которыми приходится иметь дело, везде, где это возможно, используются земные аналоги представителей животного и растительного царств, а также социальных, культурных, религиозных и экономических явлений и понятий в применении к иным мирам и народам, их населяющим.

Отдельно следует сказать несколько слов относительно личных имен и части географических названий. Как часто случается и в земных языках, перевод имен собственных невозможен в принципе. Но и то, как произносится имя на том или ином языке и как оно звучит, скажем, порусски, имеет существенное различие. Так, например, следует иметь в виду, что верхнеаханский — так называемый блистательный — диалект общеаханского литературного языка включает 18 йотированных дифтонгов — гласных звуков (типа я, ё, ю). Кроме того, имеются три варианта звука й, и 23 гласных звука (типа а, о, у), различающихся по длительности (короткий, средний, длинный, очень длинный). Соответственно, то, что мы, к примеру, можем записать и произнести порусски как личное имя Йя, есть запись целой группы различных имен. В данном случае это четыре личных имени, три из которых женских, а одно — мужское, и еще два слова, одно из которых существительное, обозначающее местный кисломолочный продукт на северозападе Аханского нагорья, а второе — глагол, относящийся к бранной лексике. Соответственно запись имен и географических названий, данная в тексте, есть определенная форма графической и фонетической (звуковой) условности.

Другая трудноразрешимая проблема касается отдельных религиозных, исторических и литературных реалий миров империи. Автор решает ее некоторым количеством сносок в тексте.

Пролог

ВРЕМЯ ГРАММАТИЧЕСКОЕ

Глава 1

КОРОНАЦИЯ

Когдато потом. Будущее ультимативное

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...

П. Герман

Здесь бой, где ждет нас победа иль гибель,

Игра, где корону получит счастливый.

Г. Гейне

Когда опричники, веселые, как тигры...

К. Бальмонт

Пятый день второй декады месяца птиц 2998 года от основания империи (апрель 2016, Вербное воскресенье), Москва, планета Земля

Первый удар колокола застал Кержака в лифте. Тяжелый и долгий голос недавно установленного Князя достал его даже сквозь толстые кирпичные стены старого здания, ударил и прошел сквозь него, заставив напрячься и без того взведенную до упора нервную систему. А когда Игорь Иванович достиг заветной двери на шестом этаже, гремели уже десятки, если не сотни колоколов новой Москвы.

"Сорок сороков?— спросил он себя, останавливаясь перед дверью.— Аллилуйя?!— Глубокий вдох, длинный выдох. И еще раз. И еще.— Сорок сороков, говоришь? Будет тебе праздник! Будет тебе Вербное воскресенье".

Кержак плавно отжал ручку двери и также плавно, замедленно, как будто плывя в густом вязком воздухе, вошел в кабинет.

Сукин Сын сидел на стуле напротив стола. Руки его были скованы за спиной и пристегнуты к ногам, прикованным, в свою очередь, к задним ножкам стула. Неудобная поза и унизительная, но Кержак на Сукина Сына как бы и не смотрел. Он поздоровался — через всю комнату — с дамой Ноэр, курившей сигару у высокого узкого окна ("Доброе утро, Наталья Петровна, рад вас видеть"), пожал руку Шця ("Как жизнь, Шалва Георгиевич?") и кивнул невысокому крепкому парню, стоявшему за спиной у вынужденно сидевшего Сукина Сына.

"Как его? Рэр, что ли?" — подумал он с раздражением, пытаясь вспомнить имя этого темного блондина, с серыми внимательными глазами, и никак не вспоминая.

Между тем Кержак подошел к столу и присел с краю, прямо на столешницу, не забыв, впрочем, поддернуть брюки. Вот теперь он посмотрел, наконец, на Сукина Сына открыто. Сукин Сын, как и докладывали, оказался молодым мужиком — от силы лет тридцати,— худым и жилистым, крепким. По виду он вполне мог сойти за русского, но Кержак подумал, что это, скорее всего, не так. Вот нет, и все. Вроде бы и причин сомневаться нет, и масть рыжеватая, и глаза сероголубые, а все равно — не русак.

"Не русский ты,— окончательно решил он, рассматривая лицо Сукина Сына.— Не русский, хоть крестись по десять раз на каждую икону. А кто?"

-Тебе не повезло,— сказал он равнодушным голосом.— Ты знаешь, как тебе не повезло?

Перед глазами возник туман — кровавый туман,— и мышцы непроизвольно напряглись, но Кержак с собой справился, надеясь, что Сукин Сын его реакции не заметил.

-Давай, начальник!— огрызнулся Сукин Сын, решивший, видимо, косить под блатного.— Давай, пугай! Требую прокурора!

"Не заметил".

-Дурачок,— усмехнулся Кержак ему в лицо и оглянулся на Нету.— Вы слышите, Наталья Петровна? Клиент вспомнил о прокуроре.

-На понт берешь, начальник!— окрысился Сукин Сын.

У него был какойто едва уловимый акцент.

"Осетин? Адыгеец? Чечен?"

-Нэт, дорогой!— включился в игру полковник Шця, старательно изображавший в России грузина.— Тэбэ же ясно сказали, мраз, тэбэ не повэзло.

-Хочешь знать, в чем?— спросил Кержак.

-Что девка эта...— Закончить Сукин Сын не успел.

Кержак ударил его по лицу. Он ударил намеренно больно — до крови — и обидно, не изменив позы, все так же рассматривая Сукина Сына равнодушными — он надеялся, что у него получается,— глазами.

-Эта девка, сучонок, моя жена.

Вот тут Сукина Сына проняло. Он даже с лица сбледнул, и испарина мгновенная выступила у него на лбу.

"Дошло",— с удовлетворением отметил Кержак.

-А ты, говнюк, убит при задержании,— сказал он вслух и полез в карман за сигаретами.

Кержак не торопился, хотя курить хотелось зверски, а перед глазами снова встало смертельнобледное лицо Таты. Тата. Три проникающих: два в грудь, одно — в живот. Калибр — девять с половиной. Сукина Сына прикрывали три на редкость хорошо обученных боевика.

"Ну и за кем же ты пришел?" — Кержак медленно достал сигарету, слушая ставшее вдруг тяжелым дыхание Сукина Сына и наблюдая за поведением меча, стоявшего у того за спиной. Лицо у парня было спокойным, но в глазах разгорался холодный огонь. Меч был из последнего набора, и Кержак никак не мог вспомнить его имени. Зато он неожиданно вспомнил, что парень этот — его собственный ленник.

"Нехорошо,— решил он, закуривая.— Никуда не годится. Своих людей нужно знать. Всех. Вот Тата..."

Тата. Доктор — аханк — сказал, что выкарабкается, хотя раны нехорошие, потому что... Перед глазами Кержака стояло ее лицо, на которое уже легла тень смерти.

"Ох, Тата, сердце мое!— подумал он с тоской.— Но какова!"

С тремя дырками, каждая из которых была пропуском на тот свет, она взялатаки Сукина Сына живым, пока остальные гасили боевиков из его прикрытия.

"Такая важная фигура? Или это такая новая тактика?"

-Я тебя подержу здесь,— сказал Кержак, дожимая.— Недолго, дня дватри... Это для моего личного удовольствия, чтобы ты знал, а не для дела. А потом передам тебя Цики Ёю. Знаешь такую геверет Геверет — госпожа (ивр. ).

?

"Знает!— понял Кержак, с удовлетворением отмечая то, как расширяются от ужаса глаза Сукина Сына.— И с происхождением твоим я, похоже, не ошибся. Хорошая у Клавы слава, правда, в основном на Ближнем Востоке, но..."

-Ведь мог ты за ихним царем прийти?— неторопливо продолжал развивать свою мысль Кержак, как будто и не обративший никакого внимания на изменившееся душевное состояние Сукина Сына.— Вполне мог. Вот пусть она тебя и спрашивает. А я тебя спрашивать не буду. Зачем?

Он посмотрел в глаза Сукину Сыну и понял, что выиграл. Это было не его поле. Контрразведка особое искусство, а уж дознание тем более, но в условиях отсутствия конституционных гарантий...

-Я все скажу! Все!

"Боже мой, какие простые слова. И как все это похоже на кино — на плохое кино про шпионов,— вот только Тата..."

-А мне неинтересно,— сказал он и затянулся.

-Вы не знаете!— заторопился Сукин Сын.— Вы не знаете, а...

-А ты, значит, знаешь?— усмехнулся Кержак и покачал головой.— Сомневаюсь. Ты же простой исполнитель, расходный материал, ну что ты можешь знать?

Он повернулся к даме Ноэр и попросил:

-Наталья Петровна, голубушка, будьте любезны, распорядитесь, чтобы этого мудака спустили в подвал, а то он тут своими воплями весь народ перепугает. А у нас всетаки праздник. И коронация опять же. Стыда перед иностранцами не оберемся.

-Начальник!

-А давай, Игорь Иванович, ему рот заклеим,— предложила Нета и потянулась так, что ее и без того выдающаяся грудь чуть не порвала, на хрен, и бюстгальтер, который она сталатаки носить, подчиняясь служебной дисциплине, и белый свитерок, все это богатство любовно обтягивающий.— Залепим, и пусть себе надрывается.

Порусски она теперь говорила без акцента, как, впрочем, и все остальные. Как Тата, например. Тата... Вероятно, она уже на "Вашуме". Вероятно, все с ней будет хорошо. Вероятно, Сукин Сын сейчас начнет петь... Но... он хотел получить не только ответы на разные вопросы, он желал получить сатисфакцию.

-Ты Кержак?

"Выходит, не только у Клавы есть репутация. У меня тоже. И это скорее хорошо, чем плохо. Опричнина — она и в двадцать первом веке опричнина, а иначе зачем?"

Кержак затянулся, выпустил дым — он держал паузу, как бы размышляя над словами Неты Ноэр — и покачал головой.

-Нет, Наталья Петровна. Вы уж извините меня, бога ради, но придется все же — в подвал... (Ты Кержак? Да? Слушай!— кричал Сукин Сын.) Там жарковато, конечно... (Я много...— надрывался Сукин Сын.) Но я хочу слушать, как он кричит.

-Горбунов,— сказал Сукин Сын какимто неживым сиплым голосом.

"Ну, вот и Горбунов всплыл, голубь наш сизокрылый".

-Какой Горбунов?— спросил изза его спины меч, и Сукин Сын сделал судорожное движение, пытаясь повернуться, но не смог.— Сиди спокойно. Отвечай.

"Молодец,— отметил Кержак и наконец вспомнил: — Эйк Рэр. Ну да! Рэр, Эдик Рукавишников..."

-Не вмешивайся, Эдик,— сказал он раздраженно.— Не дорос еще.

-Генерал!— выдохнул Сукин Сын.— Генерал Горбунов.

-Вот оно как,— "удивился" Кержак, даже не заметив, что говорит сейчас, как Федор Кузьмич. Впрочем, сам Федор Кузьмич теперь так не говорил, во всяком случае, при свидетелях.— А тебя, болезный, как зватьвеличать?

-Селим.

-Это ты заговариваешься, парень,— усмехнулась от окна Нета.— От ужаса, наверное. Ну какой из тебя Селим? Ты в зеркалото смотрелся когданибудь?

-У меня мама русская,— объяснил Сукин Сын, облизав губы, и с надеждой посмотрел на вступившую с ним в разговор женщину.

-А папа?— спросил Кержак и снова затянулся.

-Набиль АбуРейш...— ответил Селим.

-АбуРейш...— якобы задумчиво повторил за ним Кержак. Его насторожила интонация Сукина Сына. Он сказал это так, как если бы Кержак обязан был знать, кто это такой — Набиль АбуРейш. На самом деле ничего такого Кержак не помнил и помнить не мог, потому что Ближний Восток — не его епархия. Ему и в империи дел хватало.

-Да,— сказал Сукин Сын.— Это он.

-И гдэ же он сэйчас?— спросил Шця.

-В Тегеране.

-А иранцы знают?— снова подала голос Нета.

-Знают.— Сукин Сын решил сотрудничать.

"Слабак,— вздохнул про себя Кержак.— Оно, конечно, все равно, но противно".

-Кто у них курирует операцию в Москве?— спросил он.

-Второй советник посольства...

"Ну?— спросил он себя.— Ты удовлетворен? Потешил сердце?"

Следовало признать, что — да, потешил.

"Как ребенок, честное слово! Как злой ребенок. А временито совсем нет".

На душе было пасмурно, и еще эти колокола звонили...

-Спасибо, господа,— сказал он, вставая.— Спасибо, Наталья Петровна. Извините, бога ради, за представление. Нервы. Еще раз — спасибо.

Он грустно усмехнулся, увидев понимание в глазах дамы Ноэр, но тут же представил, что бы сделала на его месте она, и успокоился. Все мы люди, все мы... животные.

-Эдик, займись этим трупом.— Кержак перехватил полный непонимания и ужаса взгляд Сукина Сына и, не удержавшись, подмигнул ему. Дескать, то ли еще будет!— Я хочу получить полный отчет не позже, чем через полчаса. Мы будем в комнате для совещаний.

Эйк молча кивнул — он вообще был неразговорчивый парень — и, открыв дверцу стенного шкафа, достал с верхней полки шлем ментального декодера и допросную аптечку. Праздник закончился, начиналась рутина. Химия не только развяжет Сукину Сыну язык — и, надо признать, сделает это много лучше, чем любые пытки,— она поможет допрашиваемому вспомнить такие детали, о существовании которых он и сам не подозревает, потому что не обратил на них внимания или давно забыл. Но мы ведь ничего не забываем, не правда ли? На самом деле все остается при нас, только найти это все обычно не удается. Вот тут химия и поможет. И, что характерно, никакого вранья, одна только правда голимая и ничего, кроме правды.

Кержак отвернулся и вслед за остальными вышел из кабинета. Комната для совещаний находилась в конце коридора, и идти им было недалеко. Практически весь этот этаж являлся неприступной крепостью — "А с чем тогда сравнить все здание в целом?" — и ни одного звука, тем более ни одного фотона визуальной информации отсюда вовне просочиться не могло по определению. Но комната для совещаний была защищена еще лучше. "Лучшее — враг хорошего, не правда ли?" Во всяком случае, не с земными технологиями было пытаться проникнуть в тайны Политического Сыска Империи, который в новой России назывался просто РИАЦ — Российский ИнформационноАналитический Центр. "Что хочешь, то и думай".

Закрылась тяжелая дверь, опустились на окна шторы из металитовой ткани, включились подавители электронного проникновения, и комнату на мгновение залил пронзительноголубой свет. Все. Стерильная зона. Теперь только зеленая лампочка контроллера и красная — охранного контура, горевшие на центральном пульте, указывали на то, какие меры безопасности приняты для того, чтобы обеспечить спокойную работу руководителям штаба операции "Локи". Локи — один из богов древнегерманского пантеона. Если верить Вагнеру, Локи отличался большим умом, хитростью и изворотливостью и был, что называется, себе на уме.

Кержак подошел к автоматическому бару, около которого уже стоял Шця, и налил себе чашку крепкого кофе без сахара. Секунду поразмышлял, не помешает ли работе алкоголь, и, решив, в конце концов, что от пятидесяти граммов коньяка хуже работать не станет, налил себе еще и немного "Камю". Между тем над овальным столом из оникса уже появились три проекции: прямая связь с командующим войсками специального назначения, генералом Шакировым, канал связи с Дворцовым Управлением, которое официально все еще называлось Управлением делами Правительства, и Лента Новостей — непрерывно обновляющиеся сводки аналитического бюро. В стороне от главных проекций, у стены, обозначились два дополнительных канала связи, находившиеся сейчас в режиме ожидания: Прямая Линия и Флотская Эстафета.

Дама Ноэр уже сидела в кресле координатора и вводила в вычислитель коды доступа.

-Наталья Петровна,— обернулся к ней Кержак,— тебе чегонибудь налить?

-Будь любезен, Игорь Иванович,— улыбнулась Нета, не отрываясь, впрочем, от вычислителя.— Березовый сок, если тебя не затруднит, и... да, и еще немного бренди.

-Ты имеешь в виду именно бренди или тебя коньяк тоже устроит?

-Я имею в виду то, что налито в твой бокал, Кержак.

-Значит, коньяк.

-Значит, коньяк,— повторила за ним Нета, просматривавшая протоколы связи.

-Группа Семь в сборе,— сообщила она появившемуся на проекции дежурному по Дворцовому Управлению.

-Ждите,— сказал дежурный офицер.

-Ждем,— согласилась Нета.

Кержак поставил перед ней стакан с соком и бокал с коньяком и, вернувшись к бару, забрал свою посуду. Шця уже сидел за столом, когда Игорь Иванович наконец занял свое место и, отпив из бокала, активировал личный канал связи. В управлении О — "Опричнина, она опричнина и есть. Стало быть, О" — колеса крутились вовсю, но от резких движений опричники пока воздерживались. Кержак быстро просмотрел сводку и пришел к выводу, что никаких драматических изменений за последние три часа не произошло, если не считать инцидента на Большой Пироговской, но о нем он знал, что называется, из первых рук. А вот Лента Новостей оказалась гораздо интереснее. Не отрывая глаз от стремительного информационного потока, он на ощупь нашел чашку с кофе и сделал глоток. Кофе был горьким и ароматным и еще горячим. Все это вместе было замечательно вкусно, но насладиться чудесным напитком он не успел. Он даже забыл, что хотел закурить. Не до того стало. Аналитическое бюро обращало внимание всех заинтересованных лиц, что полтора часа назад из поселка Шибанкова началось выдвижение частей и соединений 4й танковой дивизии на плановые учения. Кроме того, сводка указывала на то, что в последние двадцать четыре часа отмечен немотивированный семипроцентный рост активности на гражданских линиях связи в Шибанкове и одновременный двенадцатипроцентный рост — в Алабине. Содержание разговоров носит нейтральный характер, но повышенную телефонную и интернетактивность в указанных районах проявляют офицеры Кантемировской и Таманской дивизий.

"Неужели пропустили? Вот же!.."

-Дежурный по...— откликнулся на вызов штаб.

-Не надо,— отрезал Кержак.— Дай мне Чудновского.

-Боря,— сказал он полковнику Чудновскому.— Узнай — только, бога ради, аккуратно,— когда были запланированы нынешние учения Кантемировской? И кем? И побыстрее. И вот еще что: зашлика ты когонибудь поумнее в Алабино. Со связью. Пусть погуляет до ночи и посмотрит, что там да как.

-Сделаем,— пообещал Чудновский и отключился, а Кержак уже вызывал Никонова.

Вася Никонов сидел на какойто броне и курил. Кержак секунду смотрел на него молча, затем досталтаки сигарету и закурил.

-Готовность?— спросил он наконец.

-Полная,— улыбнулся Никонов.— Сам видишь, спим на броне.

-Вижу,— кивнул Кержак. Несмотря на то что прошло уже больше шести лет, он попрежнему испытывал чувство внутреннего дискомфорта, глядя на здорового — во всех смыслах — Васю. Даже протезы у Васи были такие, что от живых ног на взгляд не отличишь. Не то чтобы Кержак не был за него рад. Не то слово. Счастлив. И все же страшная это вещь — чудеса. И привык, кажется, а все равно страшно.

-Воевать пошлешь?

-Может быть,— невесело усмехнулся Кержак.— Как у тебя с противотанковыми средствами?

-А сколько у них танков?

-Пока не знаю. Теоретически в боеготовности должно быть штук сорок, но реально может быть и в два раза больше, а точнее — через полчасачас.

-Это кто ж у нас такой смелый?— спросил Никонов, лицо которого стремительно приобретало выражение деловой озабоченности.— Кантемировская?

-Да,— подтвердил догадку полковника Кержак.— Литовченко тебя поддержит и вертолетчики...

-Хочешь совет?— Никонов отбросил сигарету и посмотрел Кержаку прямо в глаза.

-Ну?

-Вызывай семьдесят шестую из Пскова или из Рязани кого кликни, но если на Москву пойдут танки и если их окажется не восемьдесят, а двести, то, сам понимаешь, мы в развалинах долго, конечно, продержимся, но это будут развалины.

-Грамотный!— усмехнулся Кержак.— Не боись, все уже на крыле, и семьдесят шестая, и сто шестая, и девяносто восьмая тоже. Все ВДВ с позавчера в готовности номер один.

-Тогда не волнуйся.

-А я и не волнуюсь, я страхуюсь. Отбой.

В НароФоминске под командованием Никонова стоял бывший 119й парашютнодесантный полк, развернутый полтора года назад в бригаду Осназа МЧС, хотя, честно говорящих министру, Сабурову, она никогда не подчинялась, потому что к МЧС никакого отношения не имела. Вместе с 45м полком специального назначения разведки ВДВ, которым командовал Литовченко, набиралось под три тысячи отличных бойцов, тридцать восемь танков и полторы сотни БМП, БМД и БТР. Вроде бы сила, но Кержак понимал, что против полутора сотен танков и двухсот БМП и БТР этого было недостаточно. К тому же не проясненными оставались два черных ферзя президента Лебедева и министра обороны Зуева: бригада охраны МО на Павловской улице и 27я мотострелковая бригада в Мосрентгене. Если полыхнет еще и в Москве, москвичам и гостям города не позавидуешь. И ведь это не паранойя. Сукин Сын напомнил о Горбунове, а Горбунов был замначальника ГШ. ВДВ — воздушнодесантные войска. БМП — боевая машина пехоты. БМД — боевая машина десанта. БТР — бронетранспортер. МО — Министерство обороны. ГШ — Генеральный штаб.

Вот и думай, Кержак! Вот и гадай, как оно все теперь повернется.

"В опасные игры играем,— покачал он мысленно головой.— В отчаянные!"

Россия не Израиль. Масштабы и традиции другие. Все другое. А там, в Израиле, страсти не утихли и по сию пору, а уж Коронационную войну и захочешь, не забудешь.

Он активировал канал связи со штабом Флота и запросил ситуационную карту. Когда справа от его кресла возникла новая проекция, к нему присоединился и Шця. Видимо, и Шалва Георгиевич Свания получил по своим каналам тревожный сигнал.

-Игорь Иванович,— сказал Шця, подкатываясь на своем кресле вплотную к Кержаку.— Я приказал вывести на улицы боевые подразделения управлений "А" и "Б", переодев их в полицейских. И "Русь", без бронетехники, конечно, тоже. Агентыинформаторы нервничают, в городе внешне спокойно, но есть нерв, вы меня понимаете?

-Понимаю, Шалва Георгиевич,— кивнул Кержак.— Очень хорошо понимаю. Вот они, ваши голуби, что скажете?

А что тут было сказать?

Из Балашихи на Москву нацеливались маршевые колонны оперативной дивизии МВД. И из Софрина тоже. Это уже, вероятно, была бригада особого назначения того же сраного министерства. И из Шибанкова. Кантемировская.

Шця тут же начал связываться с МВД, пытаясь выяснить, кто там без его ведома гонит войска в Москву и зачем.

А Кержак пробежался по границам. В Украине, Прибалтике и Польше 15 дивизий НАТО, и это при том, что их предупреждали. Говорили им, чтобы не делали резких движений. И авиация.

В Турции, Румынии, Венгрии, Польше и Норвегии. В общем, везде. И все в боевой готовности, что характерно. На границах территориальных вод два авианосных соединения — на севере — и оперативные соединения в Черном море и на Балтике. И хорошо просматриваемые с орбиты лодки. Много лодок.

"Вот же люди! Они что, всерьез собираются воевать?"

-Десять минут назад по НАТО объявлена повышенная готовность,— сказала со своего места Нета.

-В Китае уже полчаса как,— ответил любезностью на любезность Кержак.— Но китайцы не нападут, они просто страхуются от неожиданностей. Это нам Уоккер привет передает.

-Ирина Яковлевна держит их на мушке, так что главное — Москва. У Сергея Кирилловича гвардия в готовности Прыжок, но королева просила по возможности обойтись своими силами.

"Ну да, конечно,— мимолетно отметил Кержак.— Нам только ударов с орбиты не хватает. Для полного счастья, так сказать".

-А счастье было так возможно, так близко...

-Что?— не понял Шця.

-Ничего,— махнул рукой Кержак.— Это я про себя.

Он взглянул на часы. Двадцать минут.

"Нет,— решил он.— Ждать не будем. Потеря времени и ничего больше".

Все было ясно и так, и давно. И, решив, что в такой ситуации лучше перебдеть, чем недобдеть, Кержак вызвал своего зама.

-Михаил Аронович,— сказал он Пайкину.— Первое. Нейтрализовать оперативников ФСБ, а сами городское и областное управления взять под контроль. Пошли стрельцов и рысей. И как можно быстрее.

-Есть!

-Пусть постараются без стрельбы. Газом, что ли? Ну, им виднее.

-Не беспокойтесь, Игорь Иванович.

-Тогда второе. Сформируйте десятьпятнадцать мобильных групп дознавателей. Они пойдут с оперативниками. Задержанных будем потрошить на месте. Принцип домино, понимаете?

-Понимаю. Кого будем брать?

-По первому и второму спискам всех. И дветри группы в резерве. Будет еще один список.

-Начинаем через двадцать минут,— сказал Пайкин и отключился.

Пайкин был классным профессионалом, но человеком не простым, а обремененным такой большой и сложной дурью, что не вступись за него сама королева, Кержак с ним работать поостерегся бы. Но королева настояла на своем, и они уже три года работали вместе. Так что у Кержака вполне хватило и времени и поводов, чтобы понять — Катя никогда не ошибается, не ошиблась она и теперь. Тут ведь вот какая история. Обычная, если разобраться, для России история. Фамилия Пайкина была Кудряшов, а отчество — Николаевич. И был он сорок лет Михаилом Николаевичем Кудряшовым, служил в военной контрразведке и дослужился до подполковника. Конечно, где надо, знали, что родной папа Кудряшова, Александр Исаакович Пайкин, еще в девяносто третьем отъехал на постоянное место жительства в государство Израиль. Ну и бог с ним, потому что с мамой Миши означенный Пайкин развелся намного раньше, когда Миша и говоритьто толком еще не умел, и с сыном отношений почти не поддерживал. Но четыре года назад, когда начались Израильские Большие Игры, Кудряшов вдруг сорвался и поехал в Израиль навестить папу. О чем они там беседовали, что и как между ними происходило, осталось тайной. Возможно, об этом знали в Шабаке Шабак — организация, известная также как Шин Бет (Служба общей безопасности, по первым буквам, Ш и Б, слов "служба безопасности"), отвечает за ведение контрразведывательной деятельности и обеспечение внутренней безопасности в Израиле.

или Моссаде, Моссад — израильская разведка.

но до России эта информация не дошла. Тем не менее именно в этот момент обычная история превратилась в фантасмагорию. Подполковник Кудряшов решил стать евреем. Вернувшись в Россию, он поменял паспортные данные, приняв фамилию отца и родное отчество, оказавшееся, на поверку, не Александрович, а Аронович, и, пройдя гиюр и обрезание, окончательно стал Михаилом Ароновичем Пайкиным и, вероятно, чтобы добить руководство военной контрразведки России, стал носить черную ермолку. Ермолка — небольшая шапочка (на иврите — кипа) из ткани, которой покрывают голову верующие иудеи.

Под фуражкой, разумеется, пока ее, фуражку, с него не сняли. Не за национальность, за дурь.

-Игорь Иванович!

-Слушаю тебя, Эдик.

-Это не исполнитель, Игорь Иванович. Он просто блатной дурень. А послали его как координатора. Правда, есть еще ктото, кого АбуРейш не знает, и этот другой — более серьезный человек.

-Фамилии он назвал?

-Да. Горбунов, Никодимов, Ершаков. Остальные мелочь.

-Молодец, Эдик. Теперь так, Сукин Сын как? Жив?

-Почти.

-Отправь его к медикам. Он мне целый нужен. Список отправь Пайкину и сам тоже ступай к нему. Все.

-Пайкин,— позвал Кержак.

-Слушаю вас, Игорь Иванович,— сразу же откликнулся Пайкин.

-Сейчас Эдик Рукавишников сбросит вам список, о котором я говорил. Горбунов, Никодимов, Ершаков... Их надо брать первыми и колоть быстро и качественно, но они мне нужны целыми. Понимаете меня?

-Будем выводить на Процесс,— кивнул Панкин, обозначив слово "Процесс" особой интонацией.

-Да. Устроим им образцовопоказательный тридцать седьмой год.

-В этом случае мне потребуется подкрепление. Может быть, "Витязь"?

-Нет, Михаил Аронович, витязей я вам не дам, они и оперативный полк — наш последний резерв в черте города. Берите СОБР РУОПа, они тоже неплохие ребята, но учтите, они почти наши, но всетаки не наши.

-Учту.

-Внимание!— прервал их беседу голос дежурного по Дворцовому Управлению.— Внимание! Здесь Первый.

И почти мгновенно заставка ожидания — семь вращающихся по сложным траекториям звезд, окрашенных в цвета спектра — исчезла, и на центральной проекции возникло лицо Федора Кузьмича.

"Виктор Викентьевич,— поправил себя Кержак.— Виктор Викентьевич. Теперь, и присно, и во веки веков. Аминь!"

Между тем изображение отдалилось и детализировалось, стало видно, что облаченный в строгий черный костюм и белоснежную рубашку Дмитриев сидит в кресле по одну сторону журнального столика, а его жена, Виктория Леонидовна, одетая в длинное голубое платье — по другую.

-Добрый день, дамы и господа,— улыбнулся Виктор Викентьевич.— К сожалению, у нас крайне мало времени. Максимум сорок минут. Так что попрошу вас быть лаконичными. Слушаю вас.

И в этот момент слева от Кержака прямо в воздухе возникла бегущая строка. Это Чудновский передавал в текстовом режиме экстренное сообщение. И пока дама Ноэр — "Прошу вас, Наталья Петровна!" — обрисовывала ситуацию в целом, Кержак читал данные, добытые Чудновским, и отчет Эдика, поступивший сразу на два адреса, ему и Пайкину.

-Игорь?

Кержак заметил, что Виктор Викентьевич нашел нужным отметить в обращении известную близость, которая между ними существовала, и благодарно кивнул.

-Они начали,— сказал он без предисловий.— То есть все будет решаться сегодня. Я знаю, времени нет, но вскрылись интересные факты. Двадцать семь дней назад генералполковник Горбунов — замначальника ГШ — санкционировал плановые учения 4й танковой дивизии, а тремя днями позже приказал привлечь к учениям резервистов. Кантемировская дивизия — кадрированная, но на данный момент развернута уже почти до штата военного времени. От ста шестидесяти до ста восьмидесяти танков. Кроме того, пятнадцать дней назад, в связи с обострением обстановки на российскоукраинской границе, министр обороны Зуев приказал 2й Таманской дивизии начать подготовку к переброске в Белгород. Эшелоны еще не ушли, но техника в боевой готовности, а это сто танков и двести БМП и БТР. Участвует ли Зуев в заговоре, пока неизвестно, инициировать переброску мог и генераллейтенант Никодимов, он же, повидимому, и задержал отправку эшелонов в Белгород. Косвенным доводом в пользу непричастности Зуева является то, что 27я отдельная мотострелковая бригада признаков активности не проявляет. Зато с уверенностью можно говорить об участии в заговоре генерала армии Ершакова. Без ведома Дворцового Управления он вызвал в Москву, якобы для поддержания порядка, оперативную дивизию особого назначения из Балашихи и отдельную бригаду особого назначения из Софрина. Шестьдесят танков и до полутысячи БМП и БТР.

-Идут?— спросил Дмитриев.

-Идут.

-Иван Максимович!

-Здесь,— во врезке появилось лицо генераллейтенанта Лукова.

-Иван Максимович, у тебя полкдва штурмовой авиации найдется?

-Вторая ШАД, ШАД — штурмовая авиадивизия.

— лаконично ответил летчик.

-Вот и славно,— кивнул Дмитриев.— Пусть наши вандейцы пока выдвигаются, а ты им чуть позже — часа через два — врежь на марше.

-Есть, но...

-Без "но". Ирина Яковлевна,— обратился Дмитриев к невидимой Йфф.— Вы здесь, радость моя?

-Здесь.

-Ирочка, будь любезна, когда луковские соколы начнут бомбить, ударь с орбиты. Скажем, что это наше новое чудооружие. Ну, например, лазеронесущие спутники. Как считаешь?

-Это возможно.

-Замечательно, Ирина Яковлевна. Просто прекрасно! И еще одна просьба, утопи им, пожалуйста, какойнибудь авианосец. Мы потом извинимся, естественно. А ты, Кержак, обеспечь нам, будь добр, Большой Процесс. Или два. Справишься?

-Непременно,— улыбнулся Кержак.

* * *

"Так просто?— спросил он себя.— А как еще? Все жестокие вещи просты, а на сложные многоходовки у нас просто нет времени".

Вот так всегда. Нет времени, не хватает ресурсов, недостаточно сил, а в результате погибнут солдатики — мальчики, свои, не чужие, обряженные волей государства в военную форму. И чужие погибнут тоже. И их тоже жаль. Сколько их на том авианосце? Тысяча? Две? Но иначе погибнет гораздо больше людей. И дело погибнет, и потянет за собой в могилу несчитанные миллионы жертв. Такая бухгалтерия. Такой выбор. А иначе не получается. Не агитаторов же к ним, как Корнилову в восемнадцатом, посылать! И агитаторов тех нет, и толку от этой агитации — нуль. С той стороны ведь тоже не дураки руль держат. Они свою выгоду блюдут, за свое воюют. И жестокие решения принимать не сегодня научились. Так что делай, что должно, и надейся, что получится то, что нужно.

"Прямой эфир" закончился, мигнули индикаторы на пульте связи, и Виктор встал.

-Дамы и господа,— сказал он, обводя взглядом собравшихся в зале людей.— Прошу вас забыть о только что состоявшемся разговоре. Это не ваши заботы. Люди работают, как вы видели, им и карты в руки. А у нас все по плану. Через пять минут я встречаюсь с президентом, через полчаса мы едем встречать царя Давида, потом краткий брифинг для журналистов. Заявление о подавлении мятежа я сделаю в полночь... вместе с президентом. Алла Борисовна, голубушка, внесите этот пункт в расписание, а Павла Аркадьевича я предупрежу сам. Вадим Сергеевич, обеспечьте присутствие Зуева, Лукова и Кержака. После моего заявления они проведут прессконференцию. Станислав Витовтович, к полуночи в министерстве должны быть подготовлены ноты всем странам НАТО, начнете вызывать послов сразу после окончания прессконференции. В двадцать нольноль банкет в Кремле, до этого мы с Викторией Леонидовной все время будем с царем и царицей.

Он взглянул на часы:

-Ну что ж, время! Не смею вас более задерживать, дамы и господа. За работу!

Он повернулся к Вике, предложил ей руку, и так — рука об руку — они вышли из зала.

-Ну как?— спросил он, когда они остались наедине.

-Вполне,— улыбнулась ему Ди.— Хотя Федины ушки все еще торчат коегде, но уже совсем чутьчуть.

"И правда,— в который уже раз с удивлением отметил Виктор.— Почему из всех жизней и всех образов доминирующим стал именно Федор Кузьмич? И ведь у Ди и у Макса то же самое. Возможно, все дело в Кольце, но факт налицо, как говорится".

-Растете над собой, ваше величество.— Ди нежно погладила его по волосам.— Иди! Не надо обижать Лебедева, он мужик неплохой.

-Высочество,— поправил ее Виктор, направляясь к двери.— Я пока высочество, а величествами, Вика, мы станем только после коронации.

Он прошел по короткому коридору и успел войти в свой кабинет буквально за десять секунд до того, как Павел Аркадьевич Лебедев достиг приемной. Так что президента, вошедшего в приемную через одни двери, он встретил, выйдя тому навстречу из других дверей. Руки друг другу они пожали точно посередине приемной.

"Знай наших!"

-Добрый день, Павел Аркадьевич,— сказал Виктор, пожимая сильную руку Лебедева.— Спасибо, что нашли время для встречи.

-Добрый день, Виктор Викентьевич,— усмехнулся в ответ президент.— Кстати, вы уверены, что он добрый?

-Не сомневайтесь, все будет хорошо,— улыбнулся в ответ Виктор.— В полночь мы с вами сделаем совместное заявление о подавлении мятежа.

Лебедев с интересом посмотрел Виктору в глаза, но от комментариев воздержался. За последние три года он успел, вероятно, составить о нежданнонегаданно упавшем ему на голову претенденте свое мнение. И мнение это, насколько знал Виктор, было сугубо положительным. Во всяком случае, президент Лебедев имел немало случаев убедиться в том, что Дмитриев просто так ничего не говорит.

И сам президент в отношениях с Виктором избрал тактику дружеского сотрудничества. Не сразу, не вдруг, разумеется, но в конце концов понял, что с Виктором надо говорить максимально открыто и, главное, честно. И поступать соответственно. А вот шуток шутить не следует, объегорить Дмитриева все равно не удастся, а врага наживешь. А каким врагом может быть Дмитриев, он тоже уже успел узнать. Таких врагов в "друзьях" лучше не иметь.

-Я вот что подумал,— сказал Лебедев, когда, оставив свиту в приемной, прошел вместе с Виктором в его кабинет и сел в предложенное кресло.— Просматривал вчера сценарий и обратил внимание, что вы не указали, кто будет вас короновать. А с патриархомто этот вопрос не обсудили. Нехорошо. Мало ли что, старик может заупрямиться, или у вас уже все обговорено?

-А при чем здесь патриарх?— усмехнулся Виктор, разливая коньяк.

-Простите, Виктор Викентьевич,— опешил Лебедев.— Как это при чем? Царей в России исстари короновал патриарх!

-Не исстари, и именно что царей,— Виктор поднял свой бокал и посмотрел Лебедеву в глаза.— Ваше здоровье, Павел Аркадьевич!

Он пригубил коньяк и продолжил, дождавшись, когда Лебедев вернет свой бокал на столик, рядом с которым они устроились:

-Когда Рюрик пришел на Русь, Русской православной церкви еще не существовало, и звал его русский народ, а не попы.

Лебедев понимающе кивнул, хотя мог бы возразить, что и русского народа — в современном понимании этого этнонима — тогда не существовало тоже. Однако не возразил, принял весьма спорное утверждение Виктора как есть и показал, что готов выслушать собеседника до конца.

"Всетаки умный ты мужик, Паша! На лету схватываешь. Это нам крупно повезло, что ты теперь у власти, а не какоенибудь партийное чмо".

-С другой стороны,— добавил Виктор,— Россия страна многонациональная. Такой империя, между нами говоря, и должна быть. Это то, чего Комов ваш со своими нациками не понимал и не поймет... уже.

-Уже?— переспросил Лебедев, закуривая.— Мне кажется...

-Он погиб сегодня,— с печалью в голосе сообщил Виктор.— Случайная жертва перестрелки с мятежниками.

Он посмотрел на часы.

13.00.

-Часов в шесть вечера,— добавил он и не без удовольствия отметил, что президент его понял и идею принял.

-Я вас понял,— сказал Лебедев, возвращаясь к главному.— Не патриарх. Но ктото же должен вручить вам корону.

-Кто?

-Народ,— серьезно ответил Виктор.— Вы никогда не задумывались, Павел Аркадьевич, как наши предки призвали на княжение Рюрика? Не все же они, извините, скопом — сколько ни было их в те времена — пришли к нему, опечалясь отсутствием на Руси порядка? Вероятно, это все же были выборные, как полагаете?

-Возможно,— осторожно ответил Лебедев.

-Ну а кто у нас выборные сейчас?— усмехнулся Виктор.— Вы да председатель Думы, ну и, конечно, патриарх, муфтий, главный раввин... Я думаю, вы пятеро.

-Да, пожалуй,— кивнул президент.— Только я бы добавил еще и Борисова.

-Председателя Конституционного суда? Ну что ж, пусть будет еще и Борисов. А корону я приму лично от вас.

Все. Главное было сказано. Остальное — шелуха.

Лебедев помолчал секундудве, переваривая последнюю фразу Виктора, потом вздохнул, загасил в пепельнице сигарету, встал и тихо сказал только одно слово:

-Спасибо.

И он был прав. Последних президентов, как и царей, в истории было много. Одни кончали свои дни лучше, другие хуже, но бывший — он и есть бывший, кем бы он ни был раньше. А последний — это зачастую еще и неудачник, просравший, если говорить правду, дело. Но последний президент России, который сам, лично, коронует нового императора, это фигура историческая.

Виктор был доволен, что Лебедев смог это понять, тем более что он сам против Павла Аркадьевича Лебедева ничего не имел и, более того, не собирался его списывать за ненадобностью и в будущем. Пригодится еще! Мужикто умный и волевой. И не старый еще.

Виктор тоже встал.

-Я рад, что мы так хорошо друг друга понимаем,— сказал он.— И я благодарен вам за вашу помощь. За Россию. Без вас, я имею в виду наше сотрудничество, Россия бы кровью умылась.

-Не без этого,— дипломатично ответил Лебедев, который, естественно, не мог не понимать, что после того чудовищного обвала, который произошел с крушением коммунизма, строительство империи легким для России не будет. Но кто сказал, что великое дается легко? Жертв требует не только искусство. И только те народы, которые с кровью и потом выстругали из себя имперские нации, смогли не только империи создать, но и удержать их в более или менее длительной исторической перспективе.

-А посмотреть на нее можно?— неожиданно спросил Лебедев и улыбнулся, как бы извиняясь за свой интерес.

-Разумеется.— Виктор подошел к стенной драпировке и одним точным движением раздернул занавески. Там в неглубокой, но высокой нише на подушечке из фиолетового, шитого золотом бархата лежала корона Российской империи. Она была проста, но элегантна, если это слово уместно при описании корон. Золотой узкий обруч, украшенный, правда, фантастической величины и чистоты изумрудами и рубинами.

-А я думал, будет чтото вроде шапки Мономаха,— сказал подошедший к Виктору Лебедев.

-Извините, если не оправдал ваших ожиданий.— В голосе Виктора звучала веселая ирония, и он этого не скрывал.

-Подержать можно?

-Естественно.

Лебедев осторожно, как хрупкую стеклянную вещь, взял корону двумя руками и поднял перед собой.

-А что я должен сказать?— спросил он.

-Вам решать,— спокойно ответил Виктор.— Это же вы меня коронуете, а не я вас.

* * *

Умолк оркестр, и во внезапно наступившей тишине прошла короткая волна тихого шелеста и приглушенного гула.

"Идут! Идут. Идут..."

"Идут,— согласился с гостями Виктор.— Так и было задумано".

Собравшиеся поворачивали головы туда, откуда должны были появиться Выборные.

"А вот и мы!!"

Чувство времени не обмануло его и на этот раз. Коротко и торжественно пропели трубы, речитативом откликнулась барабанная дробь, и во вновь наступившей тишине медленно и торжественно раскрылись огромные двери, и на красную ковровую дорожку, рассекавшую зал пополам, вступил Президент России Лебедев, несущий на вытянутых руках корону Российской империи. Павел Аркадьевич, однако, смог Виктора удивить. Похорошему удивить. Виктор даже головой покачал — мысленно, разумеется,— когда увидел, что вместо костюма на Лебедеве надет генеральский мундир, но должен был признать, что чтото в этом есть. Мундир генерала армии был Лебедеву, что называется, к лицу. В мундире его крупная, несколько медвежья, фигура смотрелась особенно внушительно, а блеск двух золотых звезд Героя России — за Афган и Осетию — придавал Лебедеву ту степень значительности, которая была при коронации просто необходима.

А вот председатель Государственной думы Рыков и Главный Раввин России Шер были одеты в черные костюмытройки, только раввин был без галстука, но зато в ермолке. Патриарх и Муфтий были одеты, как им и полагается, и вся группа в целом выглядела живописно и необычно, не буднично. В полной тишине — приглашенные, кажется, даже дышать перестали — Выборные медленно и торжественно шли через зал к возвышению, на котором в одиночестве стояли Виктор и Виктория.

Отсюда, с высоты подиума, Виктор видел сейчас весь зал, всех гостей и Лебедева с другими Выборными, идущих к нему с короной в руках. Протокол, а, главное, прямой эфир, не позволяли Виктору не то что голову повернуть, но даже глазами двигать. Ему должно было изображать "статую", и он ее изображал. Но технику "рябь на воде" никто ведь не отменял, и микродвижения зрачков телекамеры засечь были не в состоянии. Поэтому коечто он все же видел. Мог, например, взглянуть — быстро — на королевскую ложу, где в компании немногочисленных европейских монархов и японской принцессы находился сейчас и царь Израиля Давид. Рядом с Давидом Вторым стояли его супруга Лея и дочь Береника. Лица у всех — даже у юной красавицы Бери — были серьезны и выражали понимание исторической важности события, при котором они присутствуют. Впрочем, Виктор не удивился, разглядев смех, плескавшийся в зеленых глазах "царицы Леи" и в серых глазах Макса. Эти двое наслаждались вовсю, смакуя его коронацию, как редкое изысканное блюдо. Деликатес, так сказать.

"Ну что ж, кушать подано, дамы и господа! Приятного аппетита!"

А вот госсекретарь Роджерс был, очевидно, не в духе. Этот четырехзвездный генерал в отставке скрывать свои эмоции не умел, а, возможно, и даже скорее всего, считал необязательным. Эмоции его были понятны и даже извинительны — не каждый день Соединенные Штаты Америки получают такой удар,— но Виктор, глядя на него, думал не о престиже Америки и не о своих личных обидах, а о тех тысячах жизней, которыми пришлось заплатить за то, чтобы Роджерс стоял сейчас здесь. Понять Америку было можно. Нетрудно было понять озабоченность ее элиты процессами, которые происходили в последние годы в уже, казалось бы, давно и надежно вышедшей из гонки за мировое лидерство России. Это ведь ясно и почеловечески понятно, что неожиданный и непрогнозируемый рывок бывшего врага может вызвать страх и даже панику. Промышленный рост, новые невиданные технологии и император этот сраный еще им на голову. Понять можно, а простить не получается, хотя и придется. Не воевать же в самом деле! Но вот о том, что сейчас и здесь стоит именно госсекретарь, а не сам президент Уоккер, он им напомнит. Не сегодня, разумеется, но, когда придет время, он не забудет напомнить коекому там, за океаном, об этой малости.

Взгляд Виктора стремительно, но незаметно для окружающих, перемещался по рядам приглашенных на коронацию людей, переходя с лица на лицо, от человека к человеку. Здесь были представлены сейчас обе элиты России — старая и новая — и значительная часть элиты мировой, так что Виктору было на кого посмотреть и о чем подумать. Единственная вещь, о которой он понастоящему жалел, это невозможность нормально — почеловечески — поглядеть на Вику. Периферическим зрением он ее, конечно, видел — она стояла слева от него — но он хотел, просто изнемогал от желания полюбоваться на будущую — минутадве, и все!— императрицу Викторию. Высокую, царственнокрасивую, в жемчужного цвета длинном платье, жемчугами же и бриллиантами украшенном. Просто полюбоваться. Но, увы, для этого он должен был повернуться к ней лицом, а делать это протокол запрещал категорически.

Виктор усмехнулся мысленно, выцелив сладкую парочку в третьем ряду слева. Там, плечом к плечу — словно братья или друзья — стояли лютые враги: лидер коммунистов Татьяничев и президент Второго Коммерческого банка Левин. Не зная их в лицо, понять, кто из этих наряженных в костюмы от Армани мужиков коммунист, а кто буржуй, было невозможно. В нескольких метрах от них группировался — вокруг министра обороны Зуева — генералитет. А вот адмиралы почемуто оказались справа от прохода. Неизвестно, какой логикой руководствовались распорядители коронации, но интересно, что на лицах моряков было написано воодушевление, тогда как многие генералы находились не в лучшем расположении духа. Оно и понятно, аресты продолжались уже вторую неделю, так что пущенные людьми Кержака слухи о новом тридцать седьмом годе имели под собой весьма серьезные основания.

Сам Кержак отыскался в восемнадцатом ряду справа. Он был в штатском, как и его жена. Баронесса Кээр была бледна, возможно, все еще не оправившись окончательно от ранения, но бледность была ей, что называется, к лицу.

"Надо же, как Кержак вписался!— подумал Виктор мимолетно.— И, что характерно, тоже теперь Ликин подданный. Вот и думай".

Между тем Выборные достигли, наконец, подиума, поднялись на него и оказались прямо перед Виктором.

Тишина стала ощутимой.

Виктор посмотрел в глаза Лебедеву и встретил твердый уверенный взгляд президента.

"Ну и какие же слова вы мне скажете, Павел Аркадьевич?"

Секунду длилась торжественная пауза, а затем... Затем, к полному изумлению Виктора, Лебедев медленно опустился на колени и, подняв над головой корону, сказал своим сильным "командирским" голосом:

-Владей нами, великий государь!

Голос его, прозвучавший в полной тишине, услышал весь зал, и миллионы телезрителей, прильнувших сейчас к экранам своих телевизоров, услышали его тоже.

-Владей нами, великий государь!— провозгласил Лебедев и протянул Виктору корону.

Остолбеневший Виктор бросил быстрый взгляд на Лику и не удивился, увидев в ее руках неизвестно когда и откуда возникший серый каменный шар.

"Вот же стерва!" — с восхищением, граничащим с ужасом, подумал он, но дело было уже сделано.

Зал взорвался от криков, нараставших, как волна цунами, стремительно и мощно:

-Владей!

-Империя!

-Ааа! Владей!

Сохраняя самообладание, Виктор принял из рук президента Лебедева корону, поднял ее высоко вверх, показывая всем собравшимся, и медленно водрузил ее себе на голову. Сам.

"Сам!"

Зал ликовал и бесновался, но дело было еще не сделано.

Виктор нагнулся к Лебедеву, поднял его с колен и обнял.

-Россия!.. Император!.. Владееей!

Вот теперь, отстранившись от Лебедева, он смог, наконец, повернуться к Вике. Он обернулся и утонул в сиянии ее глаз.

"Господи,— подумал он.— Господи!"

И, шагнув к ней, поцеловал в губы.

Глава 2

СМЕРТЬ ГЕРОЯ

Давнымдавно. Прошлое неопределенное

Скажите... там...

Чтоб больше не будили...

Пускай ничто не потревожит сны.

...Что из того,

Что мы не победили,

Что из того,

Что не вернулись мы?..

И. Бродский

Шестой день второй декады месяца дождей 86 года до основания империи, планета Тхолан, Тхолан — столица империи Ахам.

Легатовы поля.

Все было кончено. Она знала, что их атака уже ничего не изменит, что "меч упал", и слава гегхских королей ушла в ночь забвения. Она все это понимала, конечно, но у нее еще оставалось право, ее личное право, умереть в бою. Мертвые не знают печали, ведь так? Не ведают они ни боли, ни позора, и горе поражения тоже уже не их горе. Поэтому и была она спокойна, когда вела своих рейтаров в последний бой. Поэтому, а еще потому, что зверь в ее душе изготовился к прыжку, и его холодная ярость выжгла все прочие эмоции Нор. Не случившееся еще не существовало и не омрачало ее бестрепетного сердца.

Она не спала в эту ночь, и прошлой ночью Тайра Тайра — младшая богиня в гегхском пантеоне богов, "хозяйка снов".

была милостива к ней и не заглянула в зеленые глаза Нор. Гегх называли это состояние "радой" (с ударением на втором слоге), так же как и последнюю узкую полоску света, недолго остающуюся над морем, когда солнце уже зашло. Радой — последний проблеск живого солнечного света, за которым наступает окончательный мрак. Радой — последняя предельная ясность, которая нисходит на ожидающего смертельной схватки бойца. И многие в лагере гегх не спали в эту ночь, в особенности те, кто еще не успел пролить свою или чужую кровь и только ждал, когда наступит их черед.

Накануне в бой вступили уже все до единого вои графства Нор, и многие рыцари тоже. Ушли в туман посмертных долин все ее бароны, и двадцать первых мечей Ай Гель Нор уже никогда не вернутся к своей госпоже. Но рейтары все еще стояли в резерве. Так решил Вер, и Нор приняла волю Зовущего Зарю без возражений. Однако всему когданибудь приходит конец, должен был быть предел и ее терпеливому ожиданию. Нор видела лица возвращающихся из пекла бойцов, вдыхала сырой воздух осени, принимала всем телом вибрации натянутых до предела струн судьбы и понимала, что все уже решено, во всяком случае для нее. Второй день сражения должен был стать решающим для гегх и для Нор тоже, потому что сражение, перешедшее из вчера в сегодня, уже не могло продолжиться в завтра. Всему есть предел, есть он и у выносливости людей.

На рассвете она коротко и холодно поговорила с предками рода, мысленно простилась с родными и близкими, которых не надеялась увидеть вновь, и, просыпав немного муки в огонь догорающего костра, плеснула туда же недопитое вино из своего кубка. Долги были выплачены, обязательства соблюдены, жертва богам — "доля идущего на смерть" — принесена. Нор умылась холодной знобкой водой из ручья и подозвала к себе Гая Гаэра. Двадцать третий меч графини Ай Гель Нор и второй сотник ее рейтарского полка был спокоен. Глаза его уже смотрели в вечность, но он все еще оставался ее мечом. Гаэр молча выслушал последний приказ и, попрежнему не произнеся ни единого слова, прижал сжатую в кулак руку ко лбу, принимая на себя неснимаемое обязательство нанести своей госпоже удар милосердия, если в том возникнет необходимость, и вернуть семье Камень Норов, который графиня носила на груди, если она будет убита в бою.

Следующие часы прошли в ожидании. Мысли графини Ай Гель Нор были неторопливы и просты, но сердцем уже окончательно овладел Зверь. Зверь Норов был жестоким и бесстрашным бойцом, таким, каким и должен был быть Повелитель Полуночи. Он был тем, кто мог превратить обычную охоту в опьяняющее приключение, и любовь — в яростный поединок тел. Он мог подарить счастье и боль и взять жизнь. И только он один был способен наполнить сердце человека холодной яростью не ведающего страха смерти бойца. Однако верно и то, что Старый Барс был коварен и избирателен в своих предпочтениях, и выбор всегда совершал по одному ему ведомым причинам. То, что графиня была отмечена его расположением, стало очевидно еще тогда, когда она делила свой досуг между куклами и мечом. И с тех пор он всегда — сколько она помнила — был с ней. Выбором Охотника можно было гордиться, и Нор гордилась им едва ли не больше, чем своим происхождением. Впрочем, высокое покровительство Барса стоило дорого и зачастую требовало от человека больше, чем он мог отдать. К тому же вполне могло случиться и так, что Ай Гель Нор окажется последней в роду, кому посчастливилось узнать счастье единения с Великим Отцом. К сожалению, такое предположение могло оказаться истиной. Наследников одна из немногих в десяти поколениях способная открывать сердце Зверю не оставила и, скорее всего, уже не оставит.

-Я жила,— сказала она себе, глядя в низкое, сеющее мелкий холодный дождь небо.— Мы жили. Мы больше не будем жить.

Нор улыбнулась богам, которые наверняка смотрели на нее сейчас сквозь плотные сизые тучи, и в этот момент воздух дрогнул от низкого рева боевых труб.

Пора!

Это был голос судьбы, голос последней необходимости, посылающей людей в бой, в отчаянное пламя безнадежной битвы.

* * *

Солнце едва показалось над верхушками деревьев Королевской Десятины, и сизый туман еще стелился над стылой землей Легатовых полей, когда аханки атаковали, бросив в бой всех еще остававшихся в строю рыцарей. Ощетинившийся опущенными копьями рыцарский бивень был направлен прямо в сердце гегхского построения. За ним, оставаясь до времени позади, но все больше смещаясь вправо по мере приближения к гегх, двигалась легкая кавалерия — восемнадцать регулярных сабельных рот, не участвовавших в сражении, бушевавшем накануне. Замысел пославшего их в бой был очевиден. Таранный удар рыцарей должен был опрокинуть гегхское каре, а легкая кавалерия — атаковать гегх во фланг. Но опрокинуть гегх было отнюдь не просто. Они встретили аханков в плотном строю, твердо стоя на занятой позиции.

Расстояние между армиями было значительным, а поле боя — за вечер и ночь — освободилось, трудами похоронных и лекарских команд, от убитых и раненых накануне, так что аханки успели набрать скорость и сомкнуть строй. Неумолимое и все более ускоряющееся движение бивня, идущего в атаку навстречу встающему над гегхским каре солнцу, было исполнено грозной мощи и мрачного величия. Казалось, ничто не способно остановить этот железный поток, но вои гегх, не дрогнув, приняли удар тяжелой кавалерии на длинные пики. Три залпа вейгов Вейг — стальной лук.

— коекто из лучников успел послать даже четыре стрелы — и длинные (до пяти метров) пики ополченцев Северного Ожерелья Северное Ожерелье — союз семи торговых городов Малого Рога — залива на побережье Белого моря (Беломорье).

сломали острие бивня, однако не смогли полностью остановить набравшую скорость бронированную лавину.

Рыцарские кулаки Кулак — тактическая единица аханской рыцарской конницы. В Ахане различали неполный (три рыцаря), полный (пять рыцарей), большой (десять рыцарей) кулаки и кулак самца (двадцать рыцарей).

вломились в центр гегхского фронта и увязли в нем, прорезав его почти до середины. Теперь тяжелые прямые мечи, булавы и выставившие наружу стальные острия скорпионы бросивших копья рыцарей противостояли алебардам, глефам Глефа — род древкового оружия; предшественница алебарды.

и пружинным вилам горожан и рыбаков Беломорья.

Начался яростный и кровавый поединок всадников и пеших воинов. Здесь не было и не могло быть жалости и пощады, и древние правила войны уступили место жестокой необходимости и вызревшей до конца ненависти. Пленных не брали. Одни — потому что не могли сделать этого в принципе, даже если бы захотели, другие — потому что изначально не имели такого намерения. Рыцари отчаянно рубили гегх, раздавая смертельные удары во все стороны, давя воев массой своих могучих боевых коней, но и ополченцы, имевшие численное превосходство, не оставались в долгу, медленно, но неумолимо обтекая рыцарский строй и как бы втягивая его в себя, переваривая — по одному, по два.

Между тем пока гегхские пехотинцы вырезали цвет аханского рыцарства, сабельные роты вышли им во фланг, готовые поставить печать на смертном приговоре, вынесенном богами гегхскому королевству. Но, как оказалось, гегх были готовы и к этому. В самый решительный момент, когда аханская кавалерия, совершив перестроение, уже изготовилась нанести последний удар, жестокая рука войны бросила на чашу весов рейтаров графства Нор. Вороные кони вынесли облаченных в светлые кирасы рейтаров изза спины дерущегося не на жизнь, а на смерть и утратившего уже форму гегхского каре, и отчаянные всадники с ходу ударили по идущим в атаку аханским регулярам. Как рубанок, срезающий слой дерева с заготовки, они прошли вдоль развернувшегося фронта аханской лавы, ряд за рядом вскидывая левую, удлиненную пистолетом руку, как будто в дружеском приветствии. Но это было приветствие, шлющее смерть. Гром слитных залпов заглушил на время тяжелый гул сражения, и облака порохового дыма заволокли поле битвы. Впрочем, это не означало, что дело сделано. Под пологом белого с серыми пятнами облака, накрывшего столкнувшихся противников, рейтары, не имевшие времени, чтобы перезарядить свое смертоносное оружие, брались за прямые обоюдоострые мечи и бросались на аханков. Сабельная атака на гегхское каре захлебнулась, и вместо этого рядом с первым возник второй очаг жестокой резни.

* * *

Сколько длилась их отчаянная атака? Она не знала. Ее личное время сжалось, спрессовав в одно краткое страшное и великолепное мгновение и стремительный бег коня, и ветер, бьющий в разгоряченное лицо, и лавину аханских сабельщиков, неумолимо, как последняя волна, надвигающуюся на нее. Что там случилось еще? Что осталось за гранью осознания и памяти? Гул идущей в атаку лавы, дробный гром залпов и дикий визг раненого коня, взмахи тяжелых аханских сабель и искаженное ненавистью и ужасом лицо врага, увидевшего свою смерть, и пот, горячий едкий пот, и тяжелое дыхание... Что еще? Если бы она осталась жива, если бы атака оказалась победной, натруженные мышцы рассказали бы ей историю этого боя, напомнив о бесчисленных ударах мечом, которые она наносила, защищаясь и нападая, о долгой, страшной и тяжелой работе, проделанной ее телом. Тело вспомнило бы все, что не успела запечатлеть душа, что стерло "дыхание драконов". Измученное тело, боль ран и гул, стоящий в ушах, восстановили бы для нее картину боя, нарисовали бы ее, пусть фрагментарно, пусть отдельными мазками на выбеленном ненавистью и боевым безумием полотне ее памяти. И сны ее наполнились бы яростью и хаосом сражения, воплями ненависти и боли, звоном стали, тяжким трудом легких, тянущих из пропитанного ужасом воздуха капли жизни, потребной, чтобы сеять смерть. И в ночных кошмарах, которые омрачают сон сильных духом точно так же, как и слабых душой, вернулся бы к ней серый свет ненастного дня, свист сабли у виска, сполохи выстрелов, пробивающиеся даже сквозь пороховой дым, стелющийся над Легатовыми полями. Но сага ее последнего боя умерла вместе с ней. Умершее тело не способно было напомнить о боли, той боли, которая приходила вместе с ударами сабель, рушившихся на нее из Большого Мира, скрытого за кровавой пеленой. Ее Малый Мир, мир ее собственного Я, был сожжен азартом боя, он весь без остатка сосредоточился в левой, все еще живой ее левой руке, в мече, зажатом в ней, в не знающей иной преграды, кроме смерти, воле убивать. Убивать, убивать и быть убитой, чтобы не знать, не узнать никогда того, что произошло потом. Все это длилось одну долгую секунду, краткий миг ее личного времени, существовавшего до тех пор, пока сознание графини Ай Гель Нор неожиданно и стремительно не нырнуло в безвозвратный омут вечности. Все кончилось.

* * *

Гай Гаэр шел напролом. Для тактических изысков, до которых он, вообщето, был большой охотник, не было уже ни сил, ни времени. Теперь все упростилось до крайности, потому что "на краю". Или уже — за краем? Скорее всего, именно так, но об этом он не думал, как не думал сейчас вообще ни о чем. Вперед его вел только инстинкт, сродни воле зверя, и долг, тот долг, что сильнее смерти, тяжелее жизни. Долг ленника гнал его туда, где Гай Гаэр видел — или думал, что видел,— как в последний раз мелькнуло красное золото ее волос.

Ветра не было, и в сыром холодном воздухе стояли плотные клубы порохового дыма. Дым не рассеивался, хотя прошло уже много времени с тех пор, как прекратилась стрельба и началась рубка. А может быть, это и не дым был вовсе, а туман лег на Легатовы поля? Но Гай даже не обратил на это внимания. Он смертельно устал. Бой выпил все его силы, как ночные убийцы выпивают кровь своих жертв. Гай плюнул бы на все, лег сейчас, упал из седла прямо в грязь и умер. Если бы мог себе позволить, непременно лег и умер. Но такого права у него не было. Долг звал его вперед, и Гай Гаэр шел напролом, убивая всех, кто вставал на его пути, и вел за собой последних живых рейтаров графства Нор.

Неожиданно из белесой мглы вылетел аханский сабельщик. Гаэр среагировал быстрее, чем понял, что делает, но такова реальность боя, превратившегося в резню. Думать уже некогда. Он успел увидеть безумные глаза аханка, его грязное лицо, но, уже делал то единственное, что успевал сделать. Гай Гаэр резко осадил коня, поднял его на дыбы и обрушил на не успевшего опомниться врага. Удар копыт Демона выбросил сабельщика из седла, наверняка убив его на месте. Это было красиво сделано, но им не повезло, Гаэру и его коню. Гай немного не рассчитал — да и не мог он ничего рассчитать, если честно. И в следующее мгновение — изломанное тело сабельщика еще не успело упасть во взбитую копытами вязкую грязь — Демон налетел на круп продолжавшей двигаться вперед серой в яблоках кобылы. Гай выпрыгнул из седла, но вот спасти коня не смог. Оба животных тяжело рухнули рядом с ним. Раздалось дикое ржание кобылы, и закричал от боли Демон, сломавший при падении ногу. Все, что мог теперь сделать Гай Гаэр, тяжело поднявшийся на ноги рядом с бьющимися на земле лошадьми, это взглянуть коротко в страдающие глаза друга и прервать его мучения ударом милосердия. Меча Гай из руки не выпустил, даже вылетая из седла.

* * *

На самом деле он не верил, что найдет графиню, но его утешала мысль, что и долга своего он не нарушит тоже. Не найдет, не потому, что не искал, а потому, что не смог. Рано или поздно, но его маленький отряд должен был нарваться на врага, который будет им не по зубам. И все кончится. Они умрут и уйдут туда, где, возможно, им посчастливится больше. Конечно, Гай не рассчитывал, что боги оценят его заслуги той же мерой, что и ее, но всетаки там, на Высоких Небесах, у него было больше шансов увидеть графиню — хотя бы и со спины, уходящую вверх, в чертоги героев,— чем здесь, в кровавом хаосе последней битвы. Однако, пока этого не случилось, то есть пока он был жив, Гай продолжал искать и — неожиданно для самого себя — нашел. Вообщето это было чудом, найти ее среди покрывавших попрежнему затянутые сизым туманом Легатовы поля тел мертвых и умирающих бойцов и их лошадей. Но случай вышел. Не иначе, как души предков вымолили у добрых богов удачу для него и последнюю честь для графини. Так или иначе, невероятное произошло, и Гай снова увидел рыжее пламя ее волос, которое не смогли погасить ни грязь, ни кровь, ни туман.

И отступила — пусть только на миг — усталость, и сердце сделало последнее усилие, мощным толчком послав кровь в стремительный бег за надеждой. И Гай побежал, не разбирая дороги, наступая, как последний святотатец, на трупы врагов и друзей, перепрыгивая через них, разбрызгивая смешанную с кровью грязь. Он едва не упал, уже достигнув цели своего заполошного бега, споткнулся, зашатался, теряя равновесие, но какимто чудом устоял на ногах и замер, глядя глазами человека, пережившего свою собственную смерть, на жестокую и честную картину, открывшуюся неожиданно перед ним.

Голова графини покоилась на коленях сидевшего прямо в грязи графа Вера. Зовущий Зарю склонился над ней и чтото тихо шептал. Он то ли молился, то ли рассказывал ей чтото, раскачиваясь тихонько в такт своим не предназначенным для чужих ушей словам, словно баюкал ее, как ребенка, и гладил Нор по рассыпавшимся, испачканным в крови и грязи волосам. Рядом с ними, склонив головы и тяжело опираясь на свои огромные мечи и смертоносные алебарды, застыли в молчании бойцы его собственного копья. А вокруг них лежали трупы аханских сабельщиков и последних оставшихся с графиней до конца рейтаров графства Нор.

Гай Гаэр был старым солдатом. Ему хватило одного взгляда, чтобы понять, что здесь произошло и как умерла его госпожа. А графиня Ай Гель Нор умерла так, как мог мечтать умереть любой мужчинагегх. Она погибла в бою, сражаясь до конца, до самого последнего проблеска жизни в ее изрубленном, обескровленном теле и, уходя, увела с собой на Ту Сторону столько врагов, что Гаэдана Гаэдана — бог военного счастья и солдатского мужества в древнегегхском пантеоне богов.

непременно должен был принять ее в свою собственную Сотню. Никак не меньше, чем в Первую Сотню героев, достойных посмертных песен и вечной памяти потомков.

Здесь не было раненых — только убитые. Немногочисленные рейтары и множество аханских сабельщиков. Судя по всему, рубились здесь с такой яростью, что добивали даже раненых. Земля под ногами Гая превратилась в кровавую кашу, и графиня тоже была залита кровью с головы до ног. Даже лица ее — дивного лица самой красивой женщины, какую Гай видел в жизни,— было не различить под маской запекшейся крови.

Гай постоял секунду, медленно вбирая в себя величие и ужас открывшейся ему картины — он должен был запомнить все до мельчайших подробностей, чтобы рассказать об этом другим — и снова посмотрел на Ойна, баюкающего на коленях мертвую его госпожу. И словно почувствовав его взгляд, Вер поднял голову и тоже посмотрел на Гая. Взгляды их встретились, и это было второе потрясение, произошедшее с сотником Гаэром меньше чем за одну минуту, такую короткую, если сравнивать ее со всеми прожитыми им днями и годами, и такую длинную, вместившую в себя так много, как ни одна другая минута в его жизни. На Гая Гаэра смотрел смертельно усталый человек, давно уже перешедший грань возможного. И Гай понял, что Вер — это мертвый человек, который все еще способен тем не менее говорить и двигаться, но только потому, что долг и честь не позволяют ему свернуть на "последнюю дорогу". Но на самом деле все уже было решено, граф умер, живыми оставались только полные страдания и неизбывной тоски глаза Ойна.

Секунду они смотрели друг другу в глаза, и, повидимому, каждый из них узнал о другом все, что должен был теперь знать. Граф кивнул и легко встал с земли, одновременно поднимая на руках безжизненное тело Нор.

-Как тебя зовут?— Голос его был лишен жизни, точно так же, как и бледное суровое лицо.

-Гай Гаэр, ваша милость,— ответил Гай, который уже знал, что сейчас произойдет.

-Возьми ее, Гай,— сказал Вер, протягивая ему графиню на вытянутых руках.— Вынеси ее, солдат, отдай ей последнюю честь.

Ну что ж, Зовущий Зарю мог приказать ему умереть, и Гай, не дрогнув, пошел бы по его слову в пекло. Однако Ойн велел ему жить, хотя, видят боги, после того, что случилось на Легатовых полях,— после того, что еще должно было здесь произойти,— остаться в живых было много труднее, чем умереть в бою. И Гай принял на руки тело графини, одновременно принимая из рук Вера и свою судьбу.

-Сделай это, солдат!— сказал Вер и, повернувшись, пошел прочь. Несколько секунд, и он, и его люди сгинули в стелющемся над землей тумане.

"Сделай это, солдат".

-Ты и ты,— ткнул Гай пальцем в незнакомых рейтаров, прибившихся к его отряду по пути сюда.— Найдите коней и догоняйте нас. Мы идем прямо на восток.

-На восток,— повторил он, потому что ему показалось вдруг, что он не говорит, а шипит без голоса, как лишенный речи гад. Но, видимо, Гай ошибался. Его приказ был услышан и понят, и безымянные рейтары не заставили себя ждать. Не сказав ни слова, они бросились выполнять его поручение, почти мгновенно тоже растворившись в белесом мареве, затягивавшем все вокруг.

-Маар,— сказал Гай, взваливая тело графини себе на плечо.— Ты первый. Вы двое защищаете мою спину. Вперед!

И они пошли.

* * *

Как им удалось выбраться живыми с Легатовых полей, Гай Гаэр толком не помнил. В памяти остались только какието невнятные обрывки воспоминаний, больше похожие на горячечный бред, чем на картины настоящей жизни. Все было смутно и нечетко. Никаких подробностей, ничего такого, за что могла бы уцепиться человеческая мысль. Кажется, они с кемто дрались. Но была ли это одна стычка или их было несколько, Гай с определенностью сказать не мог, точно так же, как и то, с кем они дрались и почему, и чем дело кончилось. То есть чем там все закончилось, он мог легко догадаться, так как все еще был жив, но вот вспомнить ничего путного не мог. Возможно даже, что драться пришлось не только с аханками, но и со своими, с гегх, однако все это стерлось из памяти, как и тяготы проделанного ими пути. Лишь тело, измученное неимоверным напряжением и нечеловеческим трудом, стонало и призывало Хозяйку пределов прекратить, наконец, эту длящуюся без конца муку. Но воля, как и следовало ожидать, оказалась сильнее плоти. Они прорвались, идя напролом, просочились, таясь и скрываясь, потеряли в пути двоих бойцов — Наэра и одного из безымянных — и всетаки ушли с Легатовых полей, потому что в сгустившихся сумерках раннего вечера оказались вдруг одни под сенью вековых сосен Королевской Десятины. Наступающая ночь стремительно вытягивала последние проблески света из холодного сырого воздуха, а они уходили, ведя коней в поводу, все дальше в вековечную тишину и никем не потревоженный покой древнего леса, и тело покойной графини Ай Гель Нор попрежнему было с ними. Графиня лежала на спине коня, которого вел за собой едва передвигавший налившиеся усталостью ноги Гай Гаэр.

Еще через несколько минут — а сколько времени прошло на самом деле, Гай не знал — идти дальше стало невозможно. Вокруг них сгустилась беспросветная тьма, а усталость сделалась уже смертельной в полном смысле этого слова. Смертельная. Смертная. Вполне могло оказаться, что еще немного, и его люди начнут умирать на ходу. Или умрет он сам. Гай не то чтобы это понял, он это почувствовал, как зверь или растение. Думать, размышлять, или чтонибудь в этом роде, он был уже неспособен. Он только нашел в себе силы — последние остатки сил — объявить хриплым шепотом привал, стащить со спины коня непомерную тяжесть тела графини, все еще закованной в иссеченную, покрытую коркой засохшей крови и грязи, броню, и, уложив мертвую госпожу между корнями невидимого дерева, лечь рядом. Последнее, что он сделал, было инстинктивное движение отодвинуться от графини как можно дальше. Это не был страх смерти, и не брезгливость заставила его предпринять еще одно — теперь уже и в самом деле последнее — усилие. Он просто не мог позволить себе лежать рядом со своей госпожой. Даже мертвой госпожой. Просто не мог.

Гай уснул сразу, как будто провалился в глубокую тьму и, судя по всему, не просыпался очень долго. Во всяком случае, когда он всетаки открыл глаза, солнце стояло почти в зените, и его лучи проникали даже сквозь густую хвою вековых сосен, наполняя ясный холодный воздух наступившей, наконец, зимы призрачным зеленым сиянием. Тело болело, горло было сухим, как заброшенный колодец, живот сводило голодными спазмами, но голова была хоть и тяжелая, но в меру ясная. Гай сел, привалился спиной к могучему стволу и огляделся. Брошенные ночью на произвол судьбы, нерасседланные и нестреноженные кони никуда не ушли. Ходили поблизости, между деревьями, и щипали, тихо пофыркивая по временам, побитую заморозками траву. Слева от Гая, отделенная от него мощным плечом древесного корня, лежала графиня, а вокруг — кто где попадал — спали его бойцы. Посидев так несколько минут, Гай всетаки встал, с трудом сдержав готовый вырваться стон. На нетвердых окоченевших за ночь ногах он прошел между лежащими на земле рейтарами туда, где, как ему показалось, слышалось журчание ручья. Он не ошибся. Это и в самом деле оказался ручей, и, с кряхтеньем опустившись на землю около бегущей в никуда воды, Гай долго пил ее, студеную проточную воду, пока не начало ломить зубы и сводить язык. Однако это была малая плата за удовольствие, испытанное Гаем. Вода была так вкусна и желанна, как никакой другой напиток в его жизни. Напившись и ополоснув лицо, он почувствовал себя много лучше. Встав с земли, он собрал между деревьями немного хвороста и, вернувшись к своим людям, сложил небольшой костер. Рейтары начали просыпаться, когда Гай высекал кресалом огонь. К тому времени, как жарко запылал костер, проснулись уже все. Умывшись и наскоро поев из скудных запасов, оказавшихся в седельных сумках боевых коней, они снова отправились в путь.

Никто не спрашивал Гая, куда он ведет свой маленький отряд, но Гаэр полагал, что все и так догадались, коли с ними все еще находилось не погребенное тело покойной графини. А разговаривать не хотелось никому, и шли они молча.

* * *

Гай бывал в Цук Йаар Цук Йаар — Корона Йаара. Йаар — старшее божество гегхского пантеона богов, бог земных богатств и хозяин Нижнего Мира.

всего дважды. Первый раз, когда ему исполнилось десять лет, и отец Гая выбрал именно это место для "первого паломничества". Второй раз, он попал к Короне Йаара уже зрелым мужчиной, отвезя к подножию холма "благодарственные приношения" от лица тетки покойной графини Леты Нор. Было это восемь лет назад. И хотя в тот раз, как и в первый, он шел не с запада, а с северовостока, направление Гай выбрал безошибочно, так что в ранних сумерках того же дня они вышли из неожиданно расступившегося перед ними леса на просторную, поросшую лишь травой, папоротниками да редкими кустами вереска пустошь, на восточном краю которой поднимался к низкому быстро темнеющему небу скалистый холм. На вершине холма стояли вертикально вкопанные в землю семь колоссальных камней, образующих нечто действительно похожее на корону великана. Это и был Цук Йаар.

-Ждите там,— сказал Гай своим людям, указав рукой вправо, туда, где вдоль опушки леса протекал ручей, сбегавший — как ни странно это выглядело — с вершины одинокого холма, делавший петлю у его подошвы и терявшийся затем гдето среди деревьев.

Отдав приказ, он отвернулся и, более не оглядываясь и ничего никому не объяснив, направился к узкой тропинке, поднимавшейся, петляя, на вершину, увенчанную "короной". Коня с телом графини Гай вел за собой в поводу. Подъем был крутым и довольно долгим, так что, оказавшись, наконец, около семи камней, Гай почувствовал себя усталым и измученным, но времени на отдых у него не было, так как ночная тьма уже сгустилась среди деревьев лежавшего под его ногами леса и медленно затопляла открытое пространство пустоши. Привязав коня к железной скобе, вбитой в высокий выступ скалы, Гай снял с его спины тело графини, взвалил его на плечо и пошел к Короне. Когда он проходил между двумя ее исполинскими зубцами, то остановился на минуту, чтобы произнести подходящую случаю молитву добрым богам, но затем уже не медлил. Почти в центре между великими Камнями, находился естественный скальный выход, из которого, собственно, и бил родник. Вода наполняла каменную чашу, возможно, созданную людьми, а возможно, существующую здесь от века, так что в ней образовалось как бы маленькое озерцо, дававшее начало ручью. Вот к тому месту, где ручей, оставив материнское лоно, начинал свой путь вниз, и пошел Гай.

Достигнув ручья, он бережно положил мертвую графиню на землю и, встав рядом с ней на колени, прочел первую заупокойную молитву. Затем, испросив у духа госпожи прощения, он стал снимать с нее разбитые и иссеченные доспехи. Освободив тело Ай Гель Нор от брони и заскорузлой, жесткой от пропитавших ее крови и пота одежды, он снова встал на колени и, закрыв глаза, прочел вторую заупокойную молитву. После этого он стал обмывать тело своей госпожи водой из ручья. У него не было ни мыла, ни скребка, ни мочала, и вода в ручье была студеная, а не горячая, как следовало бы, но тем не менее он трудился не покладая рук, пока не смыл и не оттер пучками травы всю кровь с великолепного тела графини. Теперь, в сгустившихся уже сумерках, она лежала перед ним нагая и прекрасная. Казалось, она спит, но Гай знал, что сон этот будет длиться вечность. Никакого соблазна, недостойного воина, совершающего обряд прощания, не было и в помине. Красота графини принадлежала теперь богам Высокого Неба, а не смертным людям. Гая только удивило, что, несмотря на такое количество крови, которую потеряла графиня, многочисленные — особенно на руках и плечах — раны ее выглядели скорее как старые рубцы и шрамы, чем как свежие, нанесенные всего два дня назад. Впрочем, задумываться над такими вопросами у него не было ни сил, ни времени. Наступала ночь.

Гай достал изза пазухи чистую рубаху, найденную в одной из седельных сум, облачил в нее графиню, что было совсем не просто, поднял мертвое тело на руки и понес к скале, из которой бил родник. Он положил свою госпожу у обреза воды, последний раз взглянул в мертвое, но не пострадавшее в бою и попрежнему прекрасное лицо — глаза графини были закрыты, и она действительно казалась спящей — и начал читать третью заупокойную молитву. Когда спустя минуту Гай произнес последнее "да будет так", уже наступила ночь, но неожиданно вышедшая изза туч луна — не иначе, как боги приняли его молитвы — осветила вершину Цук Йаар своим волшебным серебром. Теперь графиня уже не казалась Гаю спящей. Он бросил на нее последний взгляд, замешкался было, вспомнив вдруг о Камне Норов, который ему еще предстояло вернуть родичам графини, но, в конце концов, решил, что эту последнюю — во всех смыслах последнюю — ночь, Камень должен оставаться там, где находится теперь,— на ее груди. Гай еще успеет его снять завтра утром, когда они предадут тело графини Ай Гель Нор земле, похоронив в самом подходящем для нее месте, у подошвы холма Цук Йаар.

"Завтра",— решил Гай и, повернувшись, пошел к едва видимой в призрачном свете луны тропе, чтобы спуститься вниз, туда, где, верно, уже ожидали его у разожженного костра товарищи.

Глава 3

ПИКНИК НА ОБОЧИНЕ

Здесь и сейчас. Настоящее, имеющее место быть

Крепко тесное объятье.

Время — кожа, а не платье.

Глубока его печать.

Словно с пальцев отпечатки,

С нас черты его и складки,

приглядевшись, можно снять.

А. Кушнер

Шестой день третьей декады месяца плодов 2992 года от основания империи, (июль 2010), Литва, планета Земля

-Нет,— сказал Макс, задумчиво глядя на Лику, которая, взлетев метра на тричетыре, "медленно артикулировала" третью строфу "Степной Феи". Собравшиеся в круг девочки даже дышать перестали, стараясь не пропустить ни одного "слова" из этой чудной, стилизованной под народную, песни, которую так любили во времена Пятого Императора, и которую совершенно забыли, как это часто случается даже с самыми замечательными вещами, уже в правление Шестого. "Пела" Лика замечательно, хотя и слишком медленно. Она старалась показать завороженным этим чудом детям не только общий рисунок строфы, но и ритм "плавных" переходов, когда множество самостоятельных движений образуют одно "длинное", которое профессиональные игроки в Жизнь называют "волной". Особую прелесть танцу Лики придавал легкий и, естественно, нарочитый гегхский акцент.

-Нет,— сказал Макс вслух.— Не так все было.

-Ты о чем?— поинтересовался стоявший рядом с ним Виктор.— Кстати, если после четвертого "слова" разорвать связку и пнуть ногой, покойник даже вспотеть не успеет.

В сущности, Виктор был прав, и в обычном бою Макс так бы и поступил. Лика тоже.

"Возможно,— поправил он себя.— А возможно, что и нет".

В империи его психика работала совсем подругому, но даже сейчас, на Земле, конфликт между эффективностью и красотой однозначно в пользу первой не решался.

-Жалко песню портить,— сказал он вслух.— Можно допеть строфу до конца и ударить правым локтем в сердце. Результат тот же, но...

-Ох уж эти мне аристократы,— притворно вздохнул Виктор.— Ничего полюдски сделать не можете. Все с подковыркой!

Между тем, пока они обменивались мыслями, Лика успела повторить отрывок трижды — в последний раз под радостные вопли юного поколения,— однако на этом не успокоилась. В качестве маленького презента мужчинам, не заметить внимания которых она просто не могла, королева стремительно прокрутила финальную, грубую и едва ли не непристойную — даже по размытым имперским понятиям — строфу из "Бранного Напутствия". Вышло это у нее, как всегда, великолепно и очень естественно. Органично, можно сказать.

Макс только усмехнулся, но его не могло не радовать то, что в сердце его любимой вернулась музыка — "Und hoeren Sie ja nicht mit Singen auf" "И, пожалуйста, не переставай петь" (нем. ).

, -а Виктор, которому, собственно, и предназначался этот хулиганский "воздушный поцелуй", крякнул и тут же включился в игру. Ему только повод дай!

-Айяйяй, королева!— Виктор сокрушенно покачал головой и стал торопливо ощупывать свое лицо.— Я покраснел или это у меня приливы? Здесь же дети, ваше величество! Как можно?!

-Йейра эй, ша жай тсазаш! — вступилась за обожаемую тетушку Нор Яаан Шу.

-Говори порусски!— немедленно отреагировал Виктор.— Пожалуйста,— добавил он после полусекундной паузы, изобразив на лице строгость.

-Оставьте ваших глупостей, папаша,— так же мгновенно отреагировала Яна, послав отцу ехидную улыбочку. Не дословно, но гдето так.

-Так,— согласился Виктор и, скосив глаза на Макса, прокомментировал вполголоса: — Какова!

В его голосе звучала неподдельная гордость.

-Вся в тебя,— улыбнулся Макс.

-Ну не скажи.— Виктор снова посмотрел на дочь. На него она, действительно, была похожа не больше, чем, скажем, на Макса. Вылитая Йфф, разве что уже сейчас, в свои десять лет, Яаан Шу была сантиметров на пятьшесть выше матери.

-Так о чем мы говорили?

-О нашем, о девичьем,— ответил Макс, любуясь Ликой, которая делала вид, что не замечает возникшей дискуссии.— О Зускине. Зускин Вениамин Львович (1899-1952)— артист театрам кино. Народный артист РСФСР (1939), лауреат Государственной премии СССР (1946).

Реплика получилась очень удачной, во всяком случае, первая ее часть. Ему даже самому понравилось, как точно он передал фирменную "Федину интонацию".

-А что с ним не так?— удивился Виктор.

-Я его не в Москве, а в Ленинграде видел, вот в чем дело,— ответил Макс, напомнив недавний разговор, состоявшийся в зловонной клоаке канализационных коллекторов округа Си, и пошел к Лике.

Положа руку на сердце, выразился он не так, чтобы уж очень внятно. Виктор тот разговор мог и не вспомнить, но на объяснения у Макса просто не было времени. Он вспомнил. Такое теперь происходило с ними постоянно. То с одним, то с другим. Сейчас была его очередь.

-Лика,— спросил Макс, глядя ей прямо в глаза, глядясь в них.— Кто еще у тебя в роду был рыжим?

-Почему был?— удивилась Лика.— Папочка мой, первый, дай бог ему здоровья, тоже рыжий, но он, как недавно сообщила мне маман, жив и даже, представь себе, здоров.

-Я не так спросил,— виновато улыбнулся Макс, в душе которого уже поселился непокой.— Прости шлимазла, Шлимазл — дурак, дурачок, недотепа (идиш ).

дорогая. На кого ты похожа?

-На себя,— твердо ответила королева.— Макс, милый, таких, как я, больше нет.

С этим последним утверждением он вполне мог бы согласиться, если бы не одно "но". Он ведь и вопрос свой задал неспроста, но ответа пока так и не получил.

-Пойду проверю, как там поживает наше мясо,— ни к кому конкретно не обращаясь, сказал за его спиной Виктор.— Барышни,— позвал он девочек, переходя на АханГалши. АханГалши — охотничий язык; один из трех официальных языков империи Ахан.

— Не желаете ли взглянуть на процесс приготовления мясных блюд?

Они желали, естественно. Ну как же не желать, если их приглашает сам великий и непобедимый адмирал Яагш? И сопровождаемый девочками Виктор, сразу же начавший напевать вполголоса веселую походную песенку Гарретских Стрелков, ушел к поварам, расположившимся вместе со своими мангалами и казанами на дальнем конце поляны, почти на самом берегу озера.

-Одна,— сказал Макс вслух и улыбнулся.— Такая одна.

Лика смерила его взглядом чуть прищуренных зеленых глаз, что указывало на внезапно возникший у нее нешуточный интерес, скрывать который от Макса она не считала нужным.

-Да,— сказала она через мгновение.— Сейчас вспомнила.

Она растерянно улыбнулась и пожала плечами:

-Знаешь, я только сейчас вспомнила. Когда я была маленькой, то есть когда родители еще не развелись, мы ходили в гости к деду, к папиному отцу.

Слушая ее голос, Макс ощутил неожиданную тревогу. На самом деле ожидать следовало бы совершенно других эмоций. Всетаки речь шла о его молодости — неважно даже, о второй или третьей,— о замечательном времени и славных людях, память о которых оставалась светлой, что бы и как бы ни случилось потом с ним самим и с этими людьми. Но в следующее мгновение Макс уже понял причину возникшего у него в душе беспокойства. Все было просто и сложно, как всегда в жизни. Во всяком случае, так он ее, жизнь, воспринимал.

-У Льва Ивановича на стене висел портрет,— сказала Лика, как бы удивляясь тому, что неожиданно сыскалось на дне ее детской памяти.— Знаешь, Макс, просто увеличенное фото с какогото документа. Такая...— она задумалась на мгновение, повидимому, подыскивая подходящее слово,— отретушированная, чернобелая. И вот однажды, мне кажется, что это было в семьдесят седьмом... Большой праздник... салют... и дождь со снегом... Вероятно, Седьмое ноября. Мы были в гостях у деда. Взрослые сидели за столом, а я играла с какимито вещами...

Лика опять замолчала, и Макс попытался вообразить, что сейчас происходит в ее голове. Но даже ему, хотя он и знал возможности Лики и ее Золотой Маски, трудно было представить, как оживляет Волшебное Золото, казалось бы, навсегда утраченное прошлое.

"Много ли людей могут вспомнить события, происходившие вокруг них, когда им было три года?" — спросил он себя, любуясь Ликой, беременность которой все еще была совершенно незаметна.

Ответ был очевиден. Немного, если такие люди существуют вообще. Сам он такого проделать не мог, впрочем, его отделял от детства длинный путь в четыре жизни.

-Да,— кивнула Лика своим мыслям.— Знаешь, Макс, у деда было полно замечательных вещичек. Я имею в виду — для ребенка. Понимаешь? В них было очень интересно играть, рассматривать их. Там были старинные часы...

Лика неожиданно улыбнулась и удивленно покачала головой.

-Макс, ты не поверишь! Там было написано... На крышке...

Она сосредоточенно всмотрелась в далекое прошлое и прочла:

-"DOXA"... Это латиницей, сверху на крышке... А ниже порусски, вязью... "Бесстрашному бойцу за дело Коммунизма Ивану Крутоярскому"... А дальше все стерто... рашпилем, наверное... Удивительно! Я ведь тогда и читатьто не умела. Мне было три года, Макс, я сидела на ковре и играла. Там еще был такой странный кулон. Стальная цепочка, узкий вертикально подвешенный овал... Тоже стальной, помоему, а в нем черный камень... Он был похож на уголек, что ли?.. Знаешь, как антрацит... Я надела его себе на шею и заявила, что я принцесса.

-Ика писеса!— сказала она радостным детским голосом и засмеялась.

Макс посмотрел, как она смеется, и засмеялся тоже, чувствуя, как при взгляде на ее полные смеха и счастья губы, оставляет его тревога и возвращается ощущение непоколебимой уверенности в том, что все правильно, насколько вообще может быть правильным хоть чтонибудь в этом насквозь неправильном мире.

-Так вот,— отсмеявшись, продолжила Лика,— когда я это сказала, все сразу посмотрели на меня, а Лев Иванович сказал, что принцесса как две капли воды похожа на его мать и показал на портрет. Знаешь, я на нее действительно похожа. Сейчас я это отчетливо вижу.

-Как ее звали? Ты знаешь?

-Сейчас...— Лика задумалась, вспоминая.— Дед налил себе водки...— она как бы пересказывала Максу фильм, который сейчас просматривала внутренним взором,— поднял рюмку и сказал... сказал: давайте, мол, выпьем за моих родителей — красного командира Ивана Крутоярского, погибшего в двадцать восьмом у Джунгарских ворот в бою с басмачами, и военврача Наталью Крутоярскую, Царствие ей Небесное, погибшую под Красногвардейском в сорок первом. Светлая им память.

Она посмотрела на Макса изпод чуть опущенных век и тихо сказала:

-А что хотел рассказать мне ты, Макс?

"А что я могу тебе рассказать, королева? Почти ничего".

-Сон,— сказал Макс.— Я могу рассказать тебе свой самый заветный сон, Лика.

Макс снова улыбнулся, но, поскольку он, как говорят русские, "отпустил сейчас вожжи", то улыбка вполне могла оказаться грустной.

-В начале двадцать девятого я вернулся из командировки,— сказал он вслух.— Я думаю, ты понимаешь, что это были за командировки? В тот раз я обеспечивал переброску на Запад одной очень опасной книжки.

-Книжки?— удивилась Лика.

-Да,— усмехнулся Макс, вспоминая ту самую командировку.— Книжка. Она называлась "Вооруженное восстание". Очень хорошо написанная книга, между прочим. Дельная, серьезная работа. Писали ее неглупые, опытные люди. Но дело не в ней. Формально я действовал под прикрытием Rote Hilfe Deutschlands, германской Красной Помощи, но занимался, как ты знаешь, совсем другим. И вот я вернулся, и Борович Борович (Розенталь) Лев Александрович — дивизионный комиссар (23.11.1935), советский военный разведчик. В 1927-1930гг.— в распоряжении Разведывательного Управления РККА, работал в Австрии, Германии, Балканских странах.

организовал нам, нескольким иностранным коммунистам, работавшим по линии разведупра Красной армии, поездку в Ленинград. А в Ленинграде у нас были встречи с молодыми русскими коммунистами, и на одной из таких встреч я увидел женщину...

-Ее звали Наташа?— спросила Лика, и в ее зеленых глазах вспыхнул мгновенный вопрос, от которого даже "железного" Макса бросило в жар.

-Да что ты!— сказал он сразу.— Не было ничего! И быть не могло. Мы и виделисьто всего один раз.

-Бывает...— хотела возразить Лика, но Макс ее сразу же перебил.

-Бывает всякое,— сказал он жестко.— Но не в этом случае. Ничего не было,— твердо повторил Макс, чтобы закрыть тему, потому что и в самом деле ничего тогда между ними не произошло, хотя вполне могло произойти, дай им судьба чуть больше времени. Но в тот день у Наташи было ночное дежурство, и они только погуляли немного по вечернему городу, потом он проводил ее до больницы — Макс неожиданно вспомнил краснокирпичные корпуса этой старой больницы — и все, потому что утром он получил приказ срочно выехать в Москву и... И все, собственно.

-Я не помню ее фамилии. Думаю, она мне ее и не назвала. Просто Наталия, и все. Было лето, тепло, многие женщины, молодые, я имею в виду, были в сарафанах, в платьях с короткими рукавами, а у нее было закрытое платье, и рукава длинные. Это было необычно, неправильно, ведь она была молодой красивой женщиной. Не помню как, но разговор коснулся этой темы, и она объяснила, что не хочет привлекать к себе внимание. У нее руки в шрамах были. Да, это я теперь очень хорошо помню. Она сказала, что в Гражданскую войну, в Сибири, ее изрезали шашками белые, но говорила об этом так просто... Не стеснялась и не волновалась, рассказывала и все. На меня это произвело тогда очень сильное впечатление. Знаешь, даже солдаты, настоящие бойцы, я имею в виду, о таком, как правило, так просто не говорят. В общем, она мне очень понравилась, и я даже подумал... Она ведь была вдова, она мне об этом сразу рассказала, вот я и подумал. Мы условились встретиться назавтра, но не получилось. Я выехал в Москву, а через неделю был уже в Праге и снова в СССР попал уже только в тридцать первом. Но дело не в этом, я бы, наверное, нашел способ ее разыскать. Берзин бы мне не отказал, но я все забыл. Кольцо.

"Кольцо,— подумал он.— Но в данном случае, может быть, и к лучшему, потому что иначе у меня не было бы Лики".

-Она мне снилась,— сказал он и пожал плечами.— Но недолго. Ушла, растаяла... А сегодня я вдруг вспомнил, и, знаешь, я вот сейчас думаю, когда ты пришла ко мне знакомиться, я ведь сразу почувствовал какуюто связь, симпатию, как если бы встретил когото, кого уже знал раньше, гдето когдато. Но такое, конечно, и вообразить себе не мог.

Макс снова улыбнулся, но теперь уже с облегчением, и Лика сразу же улыбнулась ему в ответ и, как показалось Максу, с тем же чувством, что и он.

"С облегчением? Да, пожалуй".

-Любопытно,— сказала Лика.— И наводит на коекакие размышления.

-Неужели?

-Вот представь себе!

-И на какие же размышления навел тебя мой рассказ?

-На разные,— уклончиво ответила Лика.— Не обижайся, Макс, я просто еще не сформулировала их ясным образом.

"Сомневаюсь,— покачал он мысленно головой.— Но спорить не буду. Наступит время, сама все расскажешь".

-Твой дед жив?

-Не знаю, я так и не собралась навестить отца. К маме съездила, а к отцу както в голову не пришло. Но теперь обязательно съезжу. Мы действительно похожи?

-Да.— Макс попытался восстановить в памяти облик Наталии, но у него не было Золотой Маски, и какая бы хорошая у него ни была память, это всего лишь человеческая память.— Да. Мне кажется, что очень похожи. Хотя она была чуть старше. То есть не по возрасту, а по облику. Понимаешь? И потом, это было другое время, прическа другая, то есть стрижка, конечно, одежда, косметика... Впрочем, нет. Косметикой она, кажется, не пользовалась совсем. Однако волосы, лицо, голос... Очень похожи.

-А попрошука я, пожалуй, Игоря Ивановича раскрутить это дело,— неожиданно сказала Лика и оглянулась, выискивая взглядом Кержака.— Как считаешь, это возможно?

-Думаю, да,— ответил Макс, полагавший, что раскрутить можно любое дело, были бы в наличии необходимые средства, время и желание. А у Кержака средства есть, а остальное, как королева прикажет — ну или попросит, что в данном случае одно и то же,— так и будет.

-Ну вот и славно,— улыбнулась Лика.— Восстановим и мы свою родословную, а то даже стыдно, у всех родословные как родословные, а я дальше дедок с бабками ничего не знаю. Стыд и позор!

-Есть немного,— улыбнулся Макс.— Но я не стал бы драматизировать. Ты принадлежишь другой эпохе. Вы живете будущим, а...

-Остановись, пожалуйста,— прервала его Лика и даже коснулась пальцами его губ.— Еще слово, и мне придется подумать, не староваты ли вы для меня, ваша светлость!

Она улыбалась, и от ее улыбки ему, как всегда, стало замечательно хорошо на душе.

-Смотрись чаще в зеркало,— попросила Лика.— И не сомневайся, в данном случае зеркало не врет. Ты такой, какой ты есть. А есть ты совершенно замечательный мужчина, Мозес Дефриз, и я тебя люблю.

С этими словами она послала ему очередную чарующую улыбку, от которой сразу же начинала кружиться голова и сладко сжимало сердце в постоянном предчувствии счастья, улыбнулась и, легко повернувшись, устремилась — буквально заскользила над травой — к играющему в городки Игорю Кержаку.

"Ника",— восхищенно констатировал Макс, провожая взглядом ее "полет".

"Идиллия". Он обвел долгим оценивающим взглядом "поляну" Виктора и остался увиденным чрезвычайно доволен, тем более что настроение у него, и так никогда не замерзавшее на нуле, поднялось сейчас, после разговора с Ликой, еще выше.

"Поляна" выглядела просто замечательно, и все, выбравшиеся на этот сымпровизированный Виктором пикник, очевидным образом чувствовали себя здесь хорошо и вольготно, но главное — вполне освободились, хотя бы и на время, от груза лежавших на их плечах забот. Если честно, все они, имея в виду "пайщиков" одного из самых странных и грандиозных предприятии в истории всех известных Максу разумных рас, чертовски устали. Подругому и не скажешь. Устали. Чертовски. Ведь работали они все без выходных и расписания, просто потому, что других таких работников не было, и никто не мог помочь им и заменить их там и в том, где и в чем преуспеть, как предполагалось, могли только они одни. Вот и приходилось всей их маленькой компании работать, каждому за троих или четверых. А иногда, как случалось сплошь и рядом, они заменяли собой и целые организации, создавая между делом и эти не существующие еще структуры и институты, вербуя для них и обучая персонал и включая его, этот персонал, в дело, которое разрасталось прямо на глазах. Бывали дни — впрочем, кажется, других дней уже не было вовсе,— когда Макс играл с продолжительностью суток, как с резиновой лентой, потому что 24часовой график просто не мог вместить всего того, что следовало сделать, не прерываясь на сон и отдых. Позавчера утром он как раз завершил очередной свой 67часовой марафон. За это время Макс успел провести совещание с Викой и бароном Счьо на лунной базе "СеленаСи", принял вместе с Мешем присягу у вновь сформированного 18го егерского полка в Terra Sirenum, заодно — благо по марсианским понятиям это было недалеко — разрешив на верфях в Amazonis Planitia ряд организационных проблем, потому что адмирал Йффай проводила в это время маневры в пространстве за орбитой Плутона, и вмешаться в конфликт сборщиков и эксплуатационников, возникший, как это часто случается, внезапно и на пустом месте, было больше некому. Проведя восемь приятных во всех отношениях часов в сборочных цехах и конференцзалах флотского технологического центра "Ёрна", Макс вылетел на Землю. Впрочем, время перелета он использовал для проведения семи селекторных совещаний и ознакомления с длинным списком документов, подготовленных для него штабом Флота, Дворцовым Управлением и разведчиками Скиршакса, и успел как раз вовремя, чтобы принять участие в переговорах с советом директоров Tropical Commercial Bank в Сейшельском офшоре. Переговоры оказались совсем не простыми, впрочем, ни о чем таком, направляясь в Белле Омбре, Макс и не мечтал. За овальным столом из темного стекла собрались настоящие волки, подробности биографий которых терялись в недрах архивов доброй дюжины полицейских и фискальных служб мира. Однако, как говорится, и не зря, на каждого волка существует свой волкодав или штуцер соответствующего калибра. В конце концов, контрольный пакет банка перешелтаки к герру Мозесу Варбургу из Бремена, и Макс вылетел на частном самолете в Вену, где из него пытались пить кровь уже его собственные земляки, но делали они это напрасно. От крови Макса их могли ожидать только большие неприятности, что они, на свое еврейское счастье, достаточно быстро и сообразили, а сообразив и осознав, начали "сотрудничать со следствием", то есть искать компромиссы и договариваться. Так что позавчера утром он даже смог поспать целых четыре часа, прежде чем начался следующий рабочий "день". Однако сегодня ночью, в Токио, где он вербовал инженеров и квалифицированных рабочих, его перехватил звонок от Виктора.

-Как полагаешь, Макс,— спросил Виктор, задумчиво глядя на него с крошечного дисплея карманного вычислителя.— Можно ли считать, что у нас наблюдается военное положение?

-А что случилось?— поинтересовался Макс, голова которого была занята совершенно другими вещами.

-Я спросил.

-Да.

-Что да?

-Да, у нас военное положение.

-Великолепно!

-Ты не переутомился?— поинтересовался Макс, предчувствуя уже какойто неожиданный поворот беседы, чтото фирменное, "от Федора Кузьмича".

-Бинго!— сразу же согласился с ним Виктор.

-А конкретнее?

-Я устал, ты устал, девушки устали...— с наигранной печалью в голосе сообщил Виктор.

-И?

-Я как главнокомандующий,— "Вот оно!" — несу всю полноту власти в условиях военного положения.

-Я рад за тебя,— уже откровенно усмехнулся Макс.— Неси.

-Объявляю привал!

-Что?

-Пикник,— коротко объяснил Виктор.— Завтра, утром, пятьдесят километров к югу от Кидайняй. Я выкатываю "поляну".

Макс не удивился. На самом деле Виктор был прав, им всем необходимо было отдохнуть. Более того, Виктор был не только прав, он, как всегда, оказался на высоте, взяв инициативу на себя.

-Где это?— спросил Макс, в очередной раз восхищаясь непреходящей "железностью" своего друга.

"Как он говорит?— спросил он себя.— Железный мужик? Да, кажется, так".

-Где это?

-Это Литва. Впрочем, не напрягай голову, тебя привезут.

-Литва в Шенгенской зоне?— спросил Макс, с удовольствием предвкушая ответ.

-А хоть бы и нет!— хохотнул Виктор.— Ты что, за визой собрался?

-Нет, разумеется.

-Ну вот и ладушки!

-Что?

-Ничего, в шесть утра тебя подхватит штурмовик... Где?

-Дай подумать,— попросил Макс, лихорадочно вспоминая свой Schedule. Расписание (англ. ).

— ОК. В шесть двадцать утра по среднеевропейскому времени на восьмидесятом километре шоссе Е пятьдесят восемь: ВенаБратислава.

-Договорились,— ответил Виктор.— Конец связи.

И вот Макс здесь, и все остальные тоже здесь. Кержак, к которому направилась сейчас Лика, обучает Меша и Скиршакса русской народной забаве, причем, судя по выставленной прямо на траву посуде, помогает им в этом нелегком деле не одно только бельгийское пиво. Вика и Ё изредка выныривают в самых неожиданных местах небольшого, сильно заросшего зеленью лесного озера. Макс как раз поймал момент, когда черноволосая головка его Ё показалась среди плавающих по поверхности белых водяных лилий и желтых кувшинок. Мгновенный образ, представший его глазам, был так изысканно красив, что Макс пожалел, что у него нет сейчас с собой ни камеры и никакого другого прибора, способного запечатлеть эту невероятную красоту. Он дождался, пока Ё снова ушла в глубину — беззвучно, без всплеска, как будто растворилась в темной воде — и перевел взгляд дальше, успев, впрочем, увидеть мельком, как взлетает над водой сильное и гибкое тело Вики. Недалеко от берега была развернута "полевая кухня", как изволил выразиться Виктор, с неторопливой сосредоточенностью перемещавшийся сейчас между мангалами и котлами, не мешая, впрочем, поварам, но явно организуя центр композиции. Девочки уже покинули его и веселились сами по себе на противоположной стороне опушки, где наблюдались также его светлость Йёю, Клава, Сиан и великолепная Йфф.

"Идиллия",— повторил он про себя, усмехнулся своим мыслям и пошел к Виктору.

* * *

-Я вам не помешаю?— Подошедший к ним Йёю был одет в белоснежные джинсы и "простенькую" красную футболку, повидимому, долларов за триста, но никак не меньше.

"Впрочем, и не больше,— решил Макс.— "Черутти" или "Фенди" или еще ктонибудь в этом же роде".

Того лейбла, который был вышит у Йёю слева на груди, Макс не знал, однако следовало признать, что герцог умудрился совместить несовместимое: имперскую эстетику с земной модой, которую и зналто пока всего ничего, два месяца с небольшим. Но его своеобразный вкус и чутье на "соответствие" внутреннего и внешнего, как он это соответствие понимал, было у Йёю едва ли не второй натурой. Вообще, крушение привычного для него мира, ретирада, более похожая на обыкновенное бегство, и, наконец, "открытие" Земли, герцог и Лауреат пережил на удивление легко. Более того, Йёю, казалось, даже помолодел и выглядел сейчас хоть и необычно, но, как всегда, превосходно. Его "юношеский" наряд в сочетании с длинными темными волосами, заплетенными в косу, и недавно вновь вошедшие в моду на западном побережье США зеркальные очки, делали герцога похожим на преуспевающего латиноязычного деятеля какихнибудь искусств, что отчасти было верно, так как, хотя он и не был землянином, литераторомто он всетаки был.

"Поразительная для аханского аристократа адаптивная способность",— не без уважения признал Макс и вполне искренне улыбнулся Лауреату. Йёю, как ни крути, оказался даже лучше, чем думал о нем Макс, когда десять лет назад они вместе с Ликой впервые пришли к нему в гости.

-Присоединяйтесь, герцог,— предложил, не оборачиваясь, Виктор. Говорил он при этом поахански, со своим знаменитым гундосым гарретским скрипом.— Вы уж извините, ваша светлость, что я к вам спиной, но у меня тут, видите ли, процесс. Никак нельзя оставить.

-Водку будете?— порусски спросил Макс.

-Буду,— так же порусски ответил Йёю.— А это что?

Повидимому, он имел в виду только что выложенные Виктором на тарелку желтозолотистые выжарки курдючного сала, вытапливать которое адмирал взялся сам, не доверив этого деликатного дела даже своим собственным поварам, которые подозрительно спокойно реагировали как на внешность некоторых из собравшихся на лужайке гостей, так и на повсеместно звучавший здесь АханГалши.

-Что это?

-Курдючное сало,— объяснил Виктор, наконец, повернувшись к герцогу лицом, и лучезарно улыбнулся.— Попробуйте, Йёю. Мне почемуто кажется, что вам это должно понравиться.

Йёю не переспросил, хотя вряд ли мог знать, о чем идет речь, однако, взяв со стола вилку, бестрепетно подцепил кусочек топленого в казане сала и, поднеся к своему большому породистому носу, понюхал.

-Возможно,— сказал он через мгновение, но что он при этом имел в виду, так и осталось неизвестным.

Между тем Макс разлил по высоким хрустальным стопкам холодную — из морозилки — водку и одну из них протянул Йёю, а другую Виктору.

-Не такая крепкая, как у нас,— сказал он, имея в виду Аханскую империю.— Но тоже имеет свою прелесть.

-Я знаю,— серьезно ответил Лауреат, принимая рюмку.— Я успел уже коечто попробовать и должен заметить, на Земле имеются совсем неплохие образцы. Но всетаки,— добавил он, поднося стопку к другой ноздре и принюхиваясь одновременно к салу и водке,— над этим надо еще работать.

"Не надо над этим работать",— отстраненно подумал Макс, но вслух возражать не стал. Зачем?

-Все дело в метаболизме, герцог — рассудительно ответил Виктор.— По этому принципу ближе всего к аханкам стоим мы, русские. Пьем все, что горит, и ничего, живы пока.

-Не скажите.— Йёю медленно, смакуя, выпил водку, секунду постоял, вероятно, прислушиваясь к своим ощущениям и совершенно не обращая внимания на Виктора, удивленно поднявшего бровь в ответ на весьма двусмысленное замечание Лауреата.

-Что вы имеете в виду, Йёю?— спросил за друга не менее удивленный Макс.

-Я имею в виду водку,— рассеянно ответил герцог и, отправив в рот сало, начал его вдумчиво разжевывать.

-Спасибо, князь,— сказал он наконец.— Совсем недурно. Я бы сказал, необычно и тонко. Немного напоминает североаханский шаом, но, с другой стороны... это всетаки не шаом. Губа морского дракона? Пожалуй, но нежнее. Очень хорошо.

Йёю наконец улыбнулся и повел рукой со все еще зажатой в ней стопкой вдоль рта — слева направо,— выражая чувство благодарности за изысканную трапезу.

-А по поводу водки,— он чуть прищурился, показывая, что шутит,— я пил чачу и текилу. Тоже неплохо, но, кажется, это не совсем русские напитки?

-Не спорю,— пожал плечами Виктор, переходя на русский.— Но дело ведь не в этом, не так ли?

-Так,— согласился Йёю.— Меня тревожит неопределенность.

Слова Йёю заставили Макса насторожиться. Судя по тону и избранной им лексической группе, герцог предполагал обсудить с ними серьезные — во всяком случае, представляющиеся ему, Йёю, серьезными — вопросы. И не такой человек он был, чтобы не отнестись к этому со всем вниманием. Понял это и Виктор.

Макс заметил, как плавно и практически мгновенно перешел его друг из одного образа в другой. Вообще, у Виктора имелась всегда поражавшая Макса чудная способность легко, без какоголибо внешнего напряжения или очевидного усилия, входить в нежно любимый им, Виктором, образ грубоватого и простоватого весельчакабалагура и с такой же удивительной легкостью из него выходить. Можно было только гадать, отчего Виктору — настоящему русскому дворянину — полюбился именно этот странный персонаж, не лишенный, впрочем, своеобразного обаяния и очарования, но так не вяжущийся с его происхождением — ведь аристократ, и какой!— и воспитанием, психологическим типом, наконец. Однако Федор Кузьмич был именно таким и, судя по тому, что Макс знал вполне достоверно, быть Федей Виктору просто нравилось. Он получал от этого какоето особое удовольствие и, вероятно, как ни странно это звучит, отдыхал в этом образе и разряжал в нем накопившееся напряжение. Но все это до времени, до того момента, когда добродушное можно менялось на категорическое нельзя. Когда наступал момент истины, Виктор сбрасывал комфортные "домашние шлепанцы" и становился совсем другим. Самое интересное, что и этот, другой Виктор — Виктор Викентьевич Дмитриев или аназдар Абель Вараба — был так же аутентичен и естественен, как и Федор Кузьмич. И не успели слететь с губ Йёю слова его последней короткой реплики, а рядом с Максом уже стоял человек, который мог быть кем угодно — главкомом Яагшем или генералом Суздальцевым, неважно,— но никак не вечно ёрничающим балагуром Федором Кузьмичом. Очень серьезный человек, умный, хладнокровный и идеально соответствующий ситуации.

-Меня тревожит неопределенность,— сказал Йёю, не без умысла, вероятно, переходя на АханГалши.

-Вот как.— Макс перевел взгляд на Йёю и немного поднял правую бровь.

-Именно так,— невозмутимо продолжал Йёю.— Видите ли, господа, вчера у меня состоялся весьма интересный разговор с королевой. Мы говорили долго и о многом. Я открыл ее величеству свое сердце, и она была столь любезна, что ответила мне с вызывающей восхищение откровенностью. Вероятно, вас не удивит, если я повторюсь и скажу, что испытываю к королеве Нор чувство уважения и доверия.

-Не удивит,— подтвердил Макс.

-Продолжайте, герцог,— сказал Виктор, ради Йёю сделав над собой усилие и поднявшись на третий уровень выражения. Уважение, признательность, дружеское внимание. — Продолжайте, прошу вас.

-Нор предложила мне любую официальную должность на мой выбор.— Йёю виртуозно балансировал на границе между третьим и четвертым уровнем. Благодарность, признательность, дружеская откровенность. — Я отказался, разумеется. Зачем? Разве в должности дело? Что изменится от того, что я стану, скажем, премьерминистром, а вы, князь,— главнокомандующим, или вы, Ё,— принцемконсортом? Второстепенные элементы декора, не так ли?

-Так,— кивнул Виктор.

-Вы предельно точно выразили существо вопроса,— подтвердил Макс.

-Благодарю вас, господа,— улыбнулся герцог, обозначив принадлежность Виктора и Макса к своим друзьям первого уровня близости.— И благодарю АйнаШиЧа. Мне доставляет истинное наслаждение говорить с людьми, способными меня понять. Вероятно, боги гораздо более милостивы ко мне, чем я об этом иногда думал.

Раскаяние, гордость, ожидание счастливых перемен.

"Любопытно,— отметил про себя Макс, заметивший какоето особое, необычное состояние Лауреата.— Чтото случилось. Но что?"

-Я отказался от должностей, но счел долгом заверить королеву, что, как и прежде, готов принять на себя любую ответственность и выполнить в рамках нашего общего проекта любое дело, которое окажется мне по силам.

Макс знал, что Йёю оказалось совсем не просто принять — без принуждения и игр с Черными Камнями — новую концепцию мира и империи. Тем не менее он это сделал, что говорило не только о его адаптивной способности, но и о гибкости его мышления и способности пересматривать даже самые интимные для настоящего аханского аристократа истины, незыблемые, устоявшиеся за тысячелетия и впитываемые аханками, что называется, с молоком матери. Следовательно, сейчас речь шла о чемто другом. О чем? Герцог чувствует себя обиженным, обойденным? Как будто нет, а если всетаки да, то это последнее, о чем Йёю стал бы с ними теперь говорить.

-Я так и сказал королеве,— продолжил Йёю после короткой деликатной паузы.— Вы можете рассчитывать на меня, ваше величество, всегда (коннотация Вечности, ограниченной лишь продолжительностью жизни говорящего ) и во всем (все, что не касается чести дворянина ). Вы следите за моей мыслью, господа?

-Да,— коротко ответил Макс. Уважение, внимание.

-Продолжайте, прошу вас,— повторил Виктор. Понимание, уважение, сопереживание.

До четвертого уровня Виктору подняться было тяжело (его подготовка ограничивалась третьим), но он старался, и было видно, что Йёю это заметил и оценил.

-Благодарю вас.— Йёю легко тронул пальцами щеку.— Итак, от должности я отказался, но не от титула.

Йёю сделал короткую паузу, подчеркивая последнюю фразу, и продолжил:

-Герцогиня беременна,— сказал Йёю официальным тоном.

-Счастливы отмеченные взглядом Взыскующего, Взыскующий — АйнаШиЧа.

— автоматически произнес приличествующую случаю ритуальную фразу Макс, начинавший понимать, какое воздействие данное событие должно было оказать на нынешнего Йёю.

-Зверь не оставит младенца своей заботой,— вежливо поздравил Йёю Виктор.— Можем ли мы узнать пол вашего ребенка?

-Госпожа Цо Зианш не желает этого знать до времени.— Герцог сообщил об этом, как о не подлежащем обсуждению факте. Его любовь к Цо могла удивить Макса, если бы он сам не был влюблен еще сильнее. Впрочем, последнее утверждение, естественно, больше относилось к чувствам, чем к истине, и Макс это хорошо понимал. Каждый любит так, как любит, и для каждого его любовь — это Любовь, и Макс в этом случае ничем существенно не отличался ни от Йёю, ни от Виктора.

-Титул,— напомнил Виктор.— Мы говорили о титуле.

-Да,— невозмутимо подтвердил Йёю.— Титул. Как вы понимаете, теперь я должен думать не только о себе. Если никого из нефритовых Ю не осталось в живых,— сказал он после короткой приличествующей случаю паузы,— как ближайший родственник, я мог бы претендовать на их имя. Но мне это не нравится. Это неблагородно. Вы меня понимаете, господа, не правда ли?

-Пожалуй, вы правы,— согласился Макс.— Вы не Ю. Вы Йёю.

-Да,— лаконично поддержал его Виктор.— Это так.

-Именно это я и сказал королеве Нор,— впервые за весь разговор улыбнулся Йёю.

-Вероятно, она с вами согласилась,— предположил Макс.

-Да, она сказала мне, что я такой же компаньон, как и она.

-Вы этого не знали?— усмехнулся Макс, из уважения к собеседнику поднимаясь на третий уровень выражения.

-Знал,— подтвердил Йёю.— Это ведь ваши слова, господин Ё. Вы их сказали мне десять лет назад.

-Значит, у вас есть идея,— резюмировал Виктор.

-О, да. У меня есть идея,— снова улыбнулся Йёю, всетаки поднявшийся на четвертый уровень выражения. Торжество. Удовлетворение. Ирония, не отменяющая смысла сказанного.

-Что вы предлагаете?— Макс не сомневался в том, что Йёю способен предложить чтонибудь в высшей степени оригинальное, ведь он был не только беллетристом, герцог был плоть от плоти Аханской империи, ее порождением, носителем ее духа и сути.

-Семь Звезд,— почти торжественно произнес Йёю.— Вы помните?

-Семь Звезд,— задумчиво повторил за Лауреатом Виктор.

"Семь Звезд".— Макс не был удивлен. Он был восхищен, Йёю не обманул его ожиданий.

"Семь Звезд Высокого Неба, семь колодцев в Жестокой степи..."

С тех пор как 2800 лет назад Йя Шинасса Шинасса — буквально: Дышащий серебром и золотом.

написал свои "Семь дорог", образ Семи Звезд как символа высшего совершенства глубоко вошел в народное сознание аханков, став едва ли не их родовым архетипом. Да, Семь Звезд могли оказаться замечательным решением проблемы, не только потому, что это еще и образ равенства, но и потому, что он содержит исторически верную, а главное — понятную аханкам концепцию величия и избранности.

"Семь дорог сливаются в одну, семь рек впадают в Холодное море..."

-Недурно,— сказал Виктор после паузы.— Я бы сказал, очень хорошо. Семь вместо двенадцати. Имеются в виду так называемые Жирные Коты — двенадцать семей, составлявших вершину аханской аристократии, которые стояли настолько выше любых герцогов и князей империи, что не носили никаких титулов вовсе.

-Мне тоже нравится,— кивнул Макс.

-Спасибо, господа,— Йёю был явно доволен произведенным эффектом.— Меня только смущает, что Нор, Ё, Э, Яагш, Йёю и Нош.— Что характерно, герцог произнес имя Меша без видимых затруднений.— Это только шесть имен. Шесть звезд, так сказать, но не семь.

-Не берите в голову, герцог,— лучезарно улыбнулся Виктор.— Всегда лучше, когда резервы есть, чем когда их нет. Вы уж поверьте старому солдату, запас карман не тянет, а там, глядишь, и претендент на седьмую звезду сыщется. Главное, идея хорошая.

"Удивительно, как легко совпадают иногда интересы и вкусы,— мысленно покачал головой Макс.— А еще говорят, что всем угодить нельзя. Allen Leuten recht getan ist eine Kunst, die niemand kann. Дословно: Всем людям угодить — искусство, которое никому не под силу (нем. ).

Выходит, неправильно говорят".

Идея Йёю и в самом деле была хороша. Она удовлетворяла всех, и разрешала чреватые тяжелыми последствиями противоречия, которые, если еще не возникли теперь, с неизбежностью должны были возникнуть в будущем. Поэтому и разговора этого следовало ожидать, и хорошо, что первым на эту тему заговорил Йёю, потому что, если бы он этого не сделал, пришлось бы искать решение им самим и самим инициировать его обсуждение. Что тут скажешь и надо ли чтонибудь говорить? Тот, кто забывает про человеческий фактор, рискует обнаружить, что дело, которому он посвятил всю свою жизнь, рушится ему на голову обломками взорванного здания. Так случалось не раз и не два и в истории Земли, и в истории Ахана, и не имело никакого смысла повторять чужие ошибки.

Если отрешиться от вполне объяснимого духа авантюризма, витавшего над всей их, с позволения сказать, операцией, которая и операциейто на самом деле не была, поскольку с самого первого момента — с объявления, поспешно брошенного Федором Кузьмичом в англоязычные газеты десять лет назад,— являлась импровизацией, экспромтом, со всеми его достоинствами и недостатками; так вот, если отрешиться от этого и посмотреть на их почти десятилетнюю эпопею, на их причудливый и невероятный квест холодным беспристрастным взглядом, то, как ни оценивай уже свершившееся и продолжающее вершиться здесь и сейчас, как раз теперьто и наступил тот самый, многократно к месту и не к месту поминаемый, момент истины, когда умный человек должен, просто обязан остановиться и задуматься о том, что случится потом, потому что на эмоции, фантазии и спонтанные импровизации времени уже не осталось.

Макс обратил внимание, что последняя мысль вышла у него длинной и тяжеловесной, вероятно, потому что думал он сейчас понемецки. Причем не так, как говорят и пишут нынешние немцы, а так, как писали и думали немцы во времена его первой молодости. Впрочем, в XIX веке так думали не одни только немцы.

-Я рад, господа, что мы так хорошо понимаем друг друга.— Йёю неожиданно перешел на русский и, вероятно, неспроста, а появившаяся на его губах улыбка почти откровенно сообщила собеседникам об испытываемом герцогом облегчении. Он тоже опасался этого разговора и, начиная его, не мог знать наперед, каковы будут последствия его откровенности"

-Взаимно, герцог,— улыбнулся Макс, тоже переходя на русский.

-А у меня для вас, Йёю, есть маленький презент,— неожиданно ухмыльнувшись в стиле Федора Кузьмича, сказал Виктор, доставая из заднего кармана брюк и протягивая герцогу документ в обложке цвета бургундского вина.

-Вот как?— Йёю открыл паспорт и бегло просмотрел первую страницу, на которой уже имелась его фотография, естественно, заверенная соответствующей печатью.— Август Йёю? Недурно. Это единый паспорт Европейского союза, я не ошибаюсь?

-Не ошибаетесь,— подтвердил Макс, имевший в кармане пиджака, оставленного в кабине штурмовика, точно такой же паспорт.

-И гражданство, я полагаю?

-Естественно,— еще шире улыбнулся Виктор.— И гражданство, и домик на берегу озера Гарда.

-Благодарю вас, князь. А где это?— поинтересовался Йёю, убирая паспорт в карман.

-В Северной Италии,— объяснил довольный произведенным эффектом Виктор.— Вам должно понравиться. Немного напоминает плато Гроз.

-Недурно,— согласился Йёю.— А фамилия Йёю не вызовет недоумений?

-А мало ли странных фамилий?

-Тоже верно, однако если я буду так представляться, то хотелось бы чувствовать себя более уверенно. Особенно если вопросы всетаки возникнут.

-Не беспокойтесь, герцог,— ответил Виктор, на этот раз взяв инициативу на себя и разливая водку по рюмкам.— Я вам потом передам все остальные документы, для вас и для госпожи Цо, там имеется еще и ваша подробная биография. Дело в том, что ваши предки, представьте, перебрались в Италию из Венгрии.

-А что, у венгров бывают такие имена?— сразу же заинтересовался Йёю, который наверняка слышал о Венгрии в первый раз.

-Вот уж не знаю,— пожал плечами Виктор, протягивая герцогу полную стопку.— Но другие, вы уж поверьте, не знают тоже. Ваше здоровье, Йёю, и здоровье вашей супруги!

-За будущего наследника,— поддержал друга Макс, сказав это поахански и, чтобы сделать Йёю приятное, определив род наследника как общий.

-Спасибо, господа!— Йёю поднес стопку к губам и медленно выпил ее содержимое.

Но разговор на этом не закончился. Оказывается, герцога волновали и другие вопросы. Сначала, Йёю вежливо поинтересовался здоровьем супруг своих собеседников, затем внезапно — вот уж от кого Макс менее всего мог ожидать такого предложения, так это от великоаханского шовиниста Йёю — высказал предположение, что будущий сенат империи следовало бы формировать на представительской основе, исходя из принципа 1:3. По мнению Йёю, наряду с аханками, землянами и той'итши, сама империя как единое целое тоже должна была иметь право на равную долю представителей, рекрутируемых соответственно в равных пропорциях из высшей знати и окружения императрицы. Имеется в виду еще не родившаяся дочь Лики от покойного императора Вашума.

Вопрос был неновый. Впрочем, до сих пор он обсуждался лишь в узком кругу, и рассказывать об этом Йёю, по мнению Макса, было незачем. Однако то, что герцог пришел к тем же выводам, что и они четверо, снова же говорило в пользу Йёю, который был, как оказалось, не только умен, но и в достаточной степени гибок, чтобы понять и принять необходимость кардинальных изменений во властной пирамиде империи.

-Причем сделать это нам придется сразу же, как только мы сможем перехватить власть,— сказал Йёю, выцедив следующую порцию водки.— Однако задуматься над отбором кандидатов во все четыре квоты необходимо прямо сейчас. Хорошо бы иметь сформированный сенат еще до начала боевых действий.

-Хорошо бы,— согласился Виктор, возвращая свою стопку на стол.— Более того, у меня такое впечатление, что имперскую квоту и квоту той'итши мы можем расписать хоть сегодня.

-Можем,— Макс тоже представлял, кто войдет в имперский список, как, впрочем, и то, что Йёю осведомлен об этом не хуже, чем он и Виктор.— Наибольшие проблемы возникают с аханским и земным списками. Здесь еще много вакансий.

-Пожалуй.— Йёю задумчиво посмотрел на бутылку без этикетки, из которой они пили, и чуть улыбнулся.— Вас не затруднит, князь?

-Ни в коем случае.— Виктор тоже улыбнулся и стал разливать по новой.

-Если вы, господа, не сочтете мой интерес неуместным, я хотел бы прояснить еще один вопрос.

Макс взглянул на бутылку, которую только что вернул на место Виктор, и увидел, что водки осталось совсем немного. Возможно, граммов пятьдесят, но никак не больше. Больше не выходило и по его расчетам. На все злободневные вопросы одного литра было явно недостаточно.

-Спрашивайте, Йёю,— предложил он.— Незаданные вопросы, как невылеченная болезнь,— добра не принесут.

-Одни неприятности,— поддержал его Виктор.— Ну, вздрогнули, что ли?

Йёю только усмехнулся, показывая, что уже знаком с этим оборотом и, как всегда, медленно, вдумчиво смакуя, выпил водку.

-Видите ли, господа,— сказал он, возвращая стопку на место и доставая из заднего кармана своих джинсов кожаный чехол вполне узнаваемой формы.— Несколько дней назад у меня выдалось немного свободного времени, и я смог наконец восполнить некоторые пробелы в моих знаниях истории и географии Земли.

"О господи,— с тоской подумал Макс.— Только не это!"

Но это было именно то, о чем он подумал.

-У меня было мало времени,— продолжал между тем Йёю, достав из футляра сигару и возвращая его обратно в карман.— И я отдаю себе отчет в том, как мало я успел узнать, но всетаки...

Йёю извлек из другого кармана элегантный каттер Каттеры (cutter) — Vобразные обрезалки и гильотинки (устройства для обрезания сигарных головок).

и осторожно обрезал конец сигары. Сделал он это мастерски, так, что покровный лист сигары не раскрылся, и удовлетворенный результатом, вернул гильотинку в карман.

-Что за марка?— поинтересовался Виктор, протягивая герцогу зажигалку.

Ответ Лауреата их не удивил.

-Cohiba,— раскурив сигару, коротко ответил Йёю.

"Кто бы сомневался!" — Во всяком случае, Макс не удивился. Он успел достаточно хорошо изучить Йёю, чтобы уже не удивляться стилю его жизни. Виктор, повидимому, тоже.

-А знаете, для кого были впервые приготовлены эти сигары?— с усмешкой спросил он.

-Знаю,— ответил Йёю.— Мне объяснили в магазине господина Давыдоффа, но если вы, князь, при случае, расскажете об этом...— он прищурился, вспоминая незнакомое имя,— об этом Кастро, я буду вам весьма признателен. Я все же не понял, чем он был знаменит, кроме того, что для него создали эту марку.

-Вернемся к вашему вопросу,— предложил Макс, предпочитавший нырять в холодную воду сразу, с головой, а не растягивать "удовольствие", входя в нее медленно.

-Да, разумеется,— сразу же согласился Йёю.— Я многого не понимаю, и это естественно, но, разумеется, есть вопросы, имеющие, скажем, не только академический интерес.

Йею снова отвлекся, чтобы вдохнуть пахнущий какао и сухофруктами дым, а затем его выдохнуть. Ничего неприличного или оскорбительного в его поведении не было. По аханским понятиям он был отменно вежлив.

-Я так и не понял,— сказал он, наконец,— зачем вам нужны эти короны?

Йёю подчеркнул интонацией слово "эти" и, хотя русский язык не АханГалши, всетаки умудрился вложить в это короткое слово гораздо больше смысла, чем оно могло вместить.

"Ну, и что ответить Йёю?" — Думать об этой части их плана без эмоций Макс просто не мог. Судя по всему, Виктор тоже.

-Я смотрел карту,— сказал Йёю, поскольку его собеседники молчали.— Израиль крохотная страна. Всего восемь миллионов населения...

-Семь,— вынужден был поправить герцога Макс.

-Семь,— согласился тот.— Но вы же хранитель Сердца Империи! Зачем вам эта корона, Ё? Вам, жемчужному Ё, даже королевская корона не нужна, а тут маленькое царство на, вы уж простите меня, отсталой второразрядной планете, которая когда еще станет настоящим имперским миром. Я никого не хочу обидеть, тем более вас — моих, смею надеяться, друзей, но зачем вам, князь, корона России? Россия, конечно, больше Израиля, но, я полагаю, родовые владения Яагшей ненамного уступают ей по размерам, не правда ли?

-Превосходят,— согласился Виктор, не ставший скрывать своего раздражения.— Простите, герцог, но, кажется, я должен вмешаться, иначе мы останемся без плова.

С этими словами Виктор коротко — поахански — поклонился и заспешил к поварам, чтото громко им объясняя на незнакомом Максу языке. Возможно, это был таджикский, во всяком случае, иранские корни в нем вроде бы присутствовали, но ни фарси, ни дари Фарси — персидский язык. Дари (фарсикабули, афганскоперсидский язык)— язык афганских таджиков, хазарейцев и некоторых других этнических групп.

Макс толком не знал. Хорошо он знал турецкий, выученный им по случаю, во время командировки в Стамбул в 1928 году, но тот был тюркским.

"Даже так?" — Макс с интересом посмотрел вслед другу и с тяжелым вздохом, хорошо спрятанным, впрочем, под маской дружеской любезности, повернулся к Йёю.

-Видите ли, господин Йёю,— сказал он, вежливо улыбнувшись.— Тут имеет значение не сама корона, а ее символическое значение. Вы меня понимаете?

Разумеется, Йёю его сразу понял. В чем в чем, а в символике политических жестов Лауреат разбирался, как никто другой.

-На Земле множество государств, и в большинстве из них давно уже нет венценосцев,— объяснил Макс Йёю.— А в некоторых, как, например, в САСШ, никогда и не было. Появление царя или короля в абсолютном большинстве этих стран никак не скажется на мировой политике. Вы следите за моей мыслью?

-Да.

-Хорошо,— продолжил Макс, хотя, положа руку на сердце, ничего хорошего во всей этой затее не видел. Но, с другой стороны, дело ведь было не в капризе Лики или в мальчишеском желании двух старых коминтерновцев покрасоваться в коронах. Просто Лика первой ухватила какуюто буквально растворенную в воздухе нынешней Земли идею, еще не оформившуюся, еще невнятную, но тем не менее значимую и значительную. Впрочем, этото как раз и не странно. У нынешней Лики было совершенно невероятное чутье на серьезные вещи. И оба они — и Макс и Виктор — имели уже немало возможностей оценить великолепную силу ее интуиции. И сама она знала за собой способность улавливать тончайшие вибрации, возникавшие внутри социума, еще даже не подозревавшего об их наличии, знала и научилась ценить и использовать. В противном случае она бы им этого не предложила, а они бы такое от нее и не приняли. Но она сказала, а они согласились, потому что после ее слов и они смогли уловить эту невнятную пока для большинства "музыку сфер". Но не объяснять же Йёю все эти тонкие материи, которые и имто самим до сих пор были не вполне понятны? Не рассказывать же ему, чего это им обоим стоило, и какое непростое отношение существовало у них двоих к идее, которую они всетаки приняли и даже начали воплощать в жизнь? А символика... Что ж, то, что он сейчас говорил герцогу, тоже являлось правдой, однако эту правду было всетаки легче выразить словами.

-Хорошо,— сказал Макс.— Если бы в Китае теперь появился император, никто бы в мире сильно не удивился. Полагаю, что сами китайцы тоже. Китай как был империей, так, по большому счету, ею и остался, как бы он теперь ни назывался, и какая бы политическая система в нем ни существовала. Россия, кстати, тоже, но, в отличие от Китая, появление в ней монарха имело бы огромное символическое значение, причем как вне ее, так и внутри. Более того, если бы теперь в Германии объявился вдруг кайзер, это бы страшно напугало всех вокруг, европейцев в первую очередь. А вот возвращение на русский трон царя, да еще не Романова, а Рюриковича, способно коренным образом изменить политическую ситуацию в мире, причем не в негативную, а исключительно в позитивную сторону. Вы меня понимаете?

-С трудом,— признался Йёю.— Но я пытаюсь. Продолжайте, господин Ё, я вас внимательно слушаю.

Постоянство, с которым Йёю продолжал называть Макса поахански, отчасти вызывало даже уважение. В этом вопросе герцог оказался непреклонен. Он ни разу не назвал свою жену Клавой, точно так же как Лика, Макс, Вика и Виктор оставались для него королевой Нор, жемчужными господами Ё и Э и князем Яагшем. И это при том, что онто как раз был одним из немногих в Ахане, кто еще десять лет назад знал, что все они не аханки.

-Что же касается Израиля...— Макс представил себе свою собственную коронацию в Иерусалиме и ему стало нит гут Нехорошо (идиш ).

. В буквальном смысле нехорошо, хотя за прошедшие годы он уже успел забыть, что это такое, когда тебе плохо. Однако сейчас он узнал это состояние сразу и сразу вспомнил. Нехорошо это нехорошо и есть.

"Кто чувствовал, тот меня поймет,— не без горечи подумал он.— Но, как говорится, muss ist eine harte Nuss Приблизительно: Взялся за гуж, не говори, что не дюж (нем. ).

".

-Что же касается Израиля,— сказал он.— То ситуация с реставрацией монархии...

"Господи, ну что я ему скажу?— думал Макс, произнося эти слова.— Вернее, что он поймет? Разве сможет Йёю представить, что тут начнется, когда..."

Однако от продолжения разговора его спас вернувшийся к ним Виктор.

"А ты что думал?" — спросили синие внимательные глаза.

"Я в тебе и не сомневался", — с облегчением улыбнулся Макс.

-Все, все! Все разговоры потом,— решительно заявил Виктор, подходя.— Все к столу, потому что кушать подано!

Последние слова он произнес своим хорошо поставленным командирским голосом, так, что его услышали — не могли не услышать — все и везде.

-Все к столу!— повторил он и добавил, поворачиваясь к Максу и Йёю и понижая голос: — Вы не представляете, господа, чем я вас угощу!— Виктор даже зажмурился, повидимому, предвкушая эффект, который должно будет произвести его угощение.

-Ах,— сказал он затем, мечтательно улыбаясь.— Ах, какой вышел плов, господа! Этот плов, господа, такой цимес, просто пальчики оближете!

Виктор улыбнулся, подмигнул Максу и взмахнул рукой в сторону стремительно обставлявшихся закусками и напитками столов в центре поляны.

-Ну хватит разговоров, за дело!— И, увлекая за собой Макса и герцога Йёю, быстро пошел к столам, на которые в это самое мгновение повара водружали огромный круглый поднос с выложенным горой пловом. Над пловом поднимался пар, и Максу, идущему вслед за Виктором, показалось, что его ноздри уже улавливают волшебный запах риса, сваренного с пряностями и фруктами и с мясом, разумеется. Впрочем, ему это не показалось, плов благоухал так, что и на расстоянии дух захватывало. И то ли подчиняясь команде Виктора, то ли и в самом деле на запах, со всех сторон спешили к столам гости Витиного пикника.

Среднеазиатские виды плова Макс практически не знал. Другое дело, иранский, индийский или турецкий плов. Этих разновидностей он в свое время — в пятидесятые еще годы — поел немало в той же Персии и вокруг нее. Так что в целом он представлял, что его ожидает, но, как говорится, дьявол в деталях, а если речь о кулинарии, то тем более. В приготовлении таких сложных блюд, как плов, все ведь решают частности, специфика, ингредиенты и процесс. И этот плов — судя по запаху и виду — не был исключением из правил. Он был хорош, этот Витин плов! Другого определения и не подберешь, хоть порусски, хоть понемецки. Просто — хорош!

-Что это?— спросил Макс, усаживаясь за стол рядом с опередившей его Ликой и изучая пловную гору.

-Как что?!— удивленно откликнулся с противоположной стороны Виктор.— Плов.

-Я вижу, что это плов,— усмехнулся Макс.— Но что это за плов?

-Халтадаги савот,— лаконично ответил Виктор и с интересом посмотрел на Макса.

"Халтадаги савот",— повторил про себя Макс.

Название наверняка должно было чтото означать, и не чтонибудь вообще, а именно для него, Макса. Не зря же Виктор темнил, а на прямой вопрос ответил названием на чужом языке.

"Чужом?— Макс попробовал оба слова "на вкус", и ему показалось, что как минимум одно слово из двух он узнаёт.— А какой, кстати, сегодня день? Бинго!"

-И что это значит?— "простодушно" спросила Лика, которая никак не могла не почувствовать наличие подтекста.

-Субботний плов,— равнодушным голосом ответил ей Макс.

-Ты знал!— Виктор был удивлен. Нет, пожалуй, он был поражен.— Ты... Нет, постой!— Он прищурился и ехидно улыбнулся.— Как ты сказал?

-Субботний плов,— повторил Макс, уже понимая, что гдето ошибся.

-И все?— удовлетворенно усмехнулся Виктор.

-Витя, я просто угадал,— улыбнулся Макс.— Второе слово показалось мне знакомым.

-Еще бы!— довольно улыбнулся окончательно успокоившийся Виктор.— Конечно, знакомо. Савот — это шабат. Кто не знает подревнееврейски, это шабес, Шабес — суббота (идиш ).

то есть суббота. А халтадаги савот — это субботний плов в мешке, роскошный, между прочим, плов по старинному рецепту бухарских евреев. Такое теперь даже в Бухаре не приготовят.

-А почему в мешке?— удивилась баронесса Каэр.

-Ну вы, адмирал, и злопамятный!— то ли с восхищением, то ли с какимто другим, но близким к восхищению чувством протянула Лика.— Вика, как ты можешь жить с таким человеком?

-Отвечаю по пунктам,— сделал серьезное лицо Виктор.— Может. Ведь можешь?— повернулся он к Вике, по изысканным губам которой блуждала довольная улыбка.— Или как?

-А что бы ты хотел услышать, дорогой?— начиналась любимая игра Вики и Виктора, от которой оба они, повидимому, получали истинное наслаждение и которая им соответственно никогда не надоедала.

-Правду!— сурово сказал Виктор.

-Продолжение следует,— громко сообщила Лика.— Пункт второй.

-Ась?— встрепенулся Виктор, с видимым трудом "отлипая" от Вики.— Ах да, королева, пункт второй. Я не злопамятный, я памятливый. Должок за мной был или как?

-Так,— улыбнулся Макс.— И ты десять лет ждал...

-Почти одиннадцать,— быстро поправил его Виктор.— А тут такой повод...

-Так почему всетаки в мешке?— снова спросила Тата.

-А чтоб рис лишнюю воду не впитывал,— усмехнувшись, ответил Виктор.— Всего лишь холщовый мешок, баронесса, но каков результат! Впрочем, вы еще не пробовали... Господа, прошу наполнить бокалы...

Макс как раз посмотрел, на Лику, поймал взгляд ее смеющихся зеленых глаз, и в этот момент Камень на его груди ожил, и Макс почувствовал, как в буквальном смысле сдвигаются перед ним, в нем и вокруг него пласты пространства и времени. Мир раскрылся перед ним, как сложный многомерный пазл. Точнее не скажешь. Во всяком случае, подругому определить случившееся он не мог, но ощущение было такое, что на краткий миг, имевший, однако, глубину, объем — в общем, чтото такое, что подразумевало внутреннюю структуру, размерность и протяженность,— он стал живым, воспринимающим элементом некоего невероятно сложного механизма, охватывающего своей активностью всю Землю и значительный — непостижимо огромный — кусок Вселенной. Когда это закончилось, а, судя по тому, что видел сейчас Макс сквозь застлавшие его глаза слезы, в реальном мире действительно миновало лишь одно неощутимое мгновение, он был совершенно опустошен, как если бы прошло очень много времени, в течение которого он много и тяжело работал. Одежда промокла насквозь от льющегося ручьями пота, сердце бешено стучало в груди, как будто хотело вырваться и улететь обезумевшей птицей "куда глаза глядят", а тело, его могучее, не знающее усталости тело, стало вдруг слабым, обессилев от нечеловеческого напряжения. Еще мгновение Макс сидел на стуле, окончательно не вернувшись в свой привычный, правильный мир, не ощущая его, этот мир, как прежде, как всегда, но переживая и физически и психологически только что с ним случившееся, продолжавшее в нем жить и держать его, не отпуская. А потом все поплыло перед глазами, и такто едва различавшими окружающее, и он почувствовал, что падает.

Макс не потерял сознание. Во всяком случае, ему казалось, что не потерял. Но вот контроль над собственным телом он на какоето время действительно утратил. Упал со стула, как соломенное чучело, и лежал на траве в той случайной позе, в которой оказался, падая, все понимая как будто, но ничего не в силах изменить. Разумеется, поднялся большой шум. К нему бросились, закричали, но и это он воспринимал как чтото чужое, постороннее или даже потустороннее. Замедленные движения нечетких, размытых фигур, глухой шум в ушах, как если бы люди кричали не рядом с ним, а гдето далеко, за толстой стеной, мягкое кружение земли, на которой он оказался, но которой почти не ощущал.

Его подняли, перевернули, безвольного, не способного ни двинуть рукой, ни слова сказать, уложили на спину, взялись чтото с ним делать... Потом, кажется, появилась аптечка, но инъекций он не почувствовал. Однако результат воздействия впрыснутых в кровь препаратов ощутил быстро и однозначно. Плавно, но стремительно его вырвало из объятий вечности и швырнуло обратно в мир живых людей, в его собственный едва не утраченный мир. Зрение прояснилось, и чувства хором сообщили ему, что все они в порядке и на посту, умерило свой заполошный бег сердце, выровнялось дыхание, стала ясной голова. Все.

Макс сел и огляделся. Сидел он всего лишь в паре метров от накрытого стола, окруженного перевернутыми и брошенными как попало стульями, а вокруг самого Макса столпились те, кто эти стулья в спешке и побросал, то есть все. На лицах разнообразные чувства, но все из одного ряда, так сказать. Страх, недоумение, озабоченность, тревога... И все, что естественно, готовы моментально прийти на помощь. Кудато бежать — куда?— чтото делать — что?— чемто — чем?— ему помочь. Однако все, что требовалось — а возможно, и не требовалось, как он вдруг понял,— было уже сделано, и Макс не удивился, увидев внутри большого круга еще один очень специальный, маленький круг. Рядом с ним, вплотную, держа его за руки и обнимая за спину и плечи, сидели на траве Лика, Вика и Виктор, и у Виктора — в свободной руке — все еще была зажата аптечка.

"Ну кто бы сомневался",— устало подумал он и успокаивающе — во всяком случае, он полагал, что так,— улыбнулся встревоженным друзьям.

-Все, все!— сказал он, с удовольствием ощущая работу языка и гортани.— Все! Я жив и, кажется, даже здоров.

-И кто тебя обнял на этот раз?— ворчливо спросил Виктор, отпуская его руку.— Королева, радость моя, твои штучки или у нас еще ктото такой прыткий завелся?

-Ни боже мой!— Лика тоже пыталась шутить, но Макс видел, что ей не до смеха.— Кто она?

-Врача кликнуть...— как бы думая вслух, сказала Вика.

-Не надо,— ответил Макс.— Я уже в порядке.

-А до "уже"?— В глазах Виктора плескалась нешуточная тревога. Онто однажды такое уже видел. Ну пусть не совсем такое, а похожее, но всетаки видел.

Макс поймал взгляд Ё, которая нашла в себе силы остаться стоять в "общем" круге, и улыбнулся ей — ей персонально — благодаря за характер и выдержку. Ответом ему был "жаркий посыл", заставивший ее глаза засветиться, как два пылающих внутренним огнем огромных сапфира.

-Прошу прощения, дамы и господа,— сказал Макс, вставая и освобождаясь деликатно от все еще сжимавших его дружеских объятий.

-Возраст,— развел он руками.— Нервы.— Он снова улыбнулся.— Общее истощение организма.

-Все, все!— поднял он руку, останавливая готовые посыпаться вопросы.— Я в порядке, и все могут вернуться за стол. Надеюсь, плов еще не остыл. А я, с вашего разрешения, пойду освежусь, а то вспотел, как будто камни таскал.

И развернувшись, демонстративно бодро зашагал по направлению к озеру.

На берегу, когда он уже стаскивал с себя пропотевшую одежду, рядом с ним почти бесшумно материализовалась Лика и, както невыразимо плавно — одним слитным движением — "вывернувшись" из своего летнего наряда, состоявшего не менее чем из шести элементов, не считая мелочей, шагнула к обрезу воды.

-Не догонишь, так согреешься,— крикнула она, взлетая в воздух и по длинной выверенной траектории уходя кудато чуть ли не на середину озера.

Макс зачарованно проследил взглядом полет нагой красавицы, покачал головой и стремительно рванулся вдогон. Он, конечно, так, как Лика, "летать" не умел, но тоже коечто мог. Упав в воду, он в три мощных гребка достиг той точки, где, по его расчетам, она должна была вынырнуть, и не ошибся, успев в резком взмахе ухватить за тонкую лодыжку ракетой стартовавшую изпод воды королеву Нор. С гневным воплем она обрушилась вниз, едва ли не ему на голову, но Макс — слава Коминтерну!— успел уклониться и, уйдя вместе с Ликой в прохладную зеленоватую глубину, обнял ее и прижал к себе. Это было фантастическое, ни на что не похожее ощущение, которое сколько раз ни повторялось, всегда поражало его новизной и необычностью, как в первый раз. А хоть и в сотый! Как объяснить, что ощущает мужчина, когда вот только что, мгновение назад, привлек к себе сильное — без преувеличения, нечеловечески мощное — тело лучшего бойца Вселенной, а через краткий миг, вместивший в себя неуловимое чувствами превращение, в его объятиях тает уже легкое и нежное, податливое тело, казалось, из самых заветных снов пришедшей возлюбленной.

Страсть, как всегда, вспыхнула одновременно в них обоих, но — увы — оба они знали, что ни место, ни время к нежностям не располагали, а жаль. Но необходимость в их жизни была таким же непреложным законом, как восход солнца, и единственное, что они смогли себе сейчас позволить, это продлить объятие на несколько лишних секунд. А потом они вместе всплыли почти посередине озера и закружились в медленном танце чуть фривольной игры, маскирующей серьезный и не терпящий отлагательства разговор.

-Лика,— тихо спросил Макс,— сколько на Земле Камней?

-Не знаю,— ответила она так же тихо.— Не помню. Что произошло?

-"Медуза" проснулась.— Он сделал легкий гребок и, оказавшись от нее сбоку, посмотрел на Лику в профиль.— Ты красавица.

-Я красавица,— согласилась Лика с улыбкой и развернулась к нему лицом.— Я не смогла запомнить. Даже Маска не помогает. Я пробовала.

-Ктото пришел,— сказал Макс и тоже улыбнулся: он не хотел, чтобы на берегу ктонибудь понял, о чем они говорят.— Ктото прошел через Порог.

-Где? Кто?— быстро спросила Лика и, ударив по воде ладонью, подняла перед его лицом крутую волну.

-Гдето на юговостоке,— ответил он, отфыркиваясь.— Точнее не скажу. Кто, не знаю. Человек, это определенно, но я даже не могу сказать, один или несколько. Не очень много,— добавил он, ухмыльнувшись.— Но не меньше одного.

-Юговосток,— сказала она задумчиво.— Большой Камень есть в Северной Италии, гдето около Виченцы, еще один — в Греции, под Афинами, и очень большой — в Иерусалиме. Это те, которые я хорошо запомнила. В Африке тоже есть, но их я помню очень смутно, и в Центральной Азии тоже. Что ты видел?

-Я видел так много, что ничего толком не понял. Слишком много, слишком быстро. Во всяком случае, для меня.

-Виктору скажешь?

-Непременно,— сразу же ответил Макс.— А ты тихонько шепни Вике. Остальным пока не надо.

-Почему?— Лика не спорила, она просто хотела понять.

-Не знаю,— честно признался Макс.— Но я чувствую, что делать этого не следует. Интуиция, если хочешь. Но объяснить не могу.

-Это могут быть ратай?— спросила она.

-Могут,— вздохнув, согласился он.— Они ведь тоже люди, так почему бы и нет? Но могут быть и аханки, если ктото из них узнал дорогу. Рекеша знал.

-Может быть, сказать Чулкову,— предложила Лика.— У него есть архив...

-У нас тоже теперь есть архив,— возразил Макс.— Впрочем, почему бы и нет? Все равно с этим надо будет разбираться, и чем быстрее, тем лучше. Пусть с ним поговорит Витя, а я — с Мешем. Мешу тоже надо будет сказать, пусть поищет в архиве, и потом, лучше него в Камнях разбираешься только ты.

-Не лучше, подругому,— сказала она, подплывая к нему и обнимая за плечи.— А ты о ком подумал?

-Почувствовала?

-Я тебя, Макс, насквозь вижу,— улыбнулась Лика.— Иногда.

-Я почемуто подумал о Стране Утопии,— признался он.

-А твои родственники?— спросила она.

-Это само собой. Они дорогу знают. Мой кузен уже однажды сюда приходил. Прага,— сказал он через мгновение.— Там тоже должен быть Камень.

-Возможно. Не знаю.— Она прижалась к нему на мгновение и снова отплыла чуть назад.— А откуда ты знаешь, что человек, а не той'итши, например?

-Не знаю,— усмехнулся он.— Просто знаю, и все.

-Надо перекрывать весь юговосток,— вздохнула она.— Только больно уж неточный адрес.

-Африку и Азию можно из расчетов выбросить. Это ближе,— сказал Макс, секунду подумав.

-Насколько?

-Ну, Прагу я исключать не стал, но и ближе искать нечего.

-Понятно,— кивнула Лика.— Я задействую Фату и Кержака, Виктор — контрразведку, а тебе, милый, придется взять на себя координацию. Ты их почувствовал, тебе и сдавать.

-Так точно, госпожа генерал,— улыбнулся Макс.

-Макс...— Она замолчала на секунду, но потом всетаки сказала то, что хотела: — А ты не подумал, что теперь можешь вот так отключиться в любую секунду? Кто его знает, когда и кто еще полезет через Порог. Может быть, тебе следует снять "Медузу"?

-Уже нет,— покачал он головой.— Это был адаптивный шок. Я просто впервые оказался в такой ситуации. Новизна ощущений, их сила... Думаю, во второй раз будет легче.

-Уверен?

-Да,— твердо сказал он.

-Почему?— спросила Лика.

-Просто знаю,— улыбнулся Макс. Он действительно не знал, откуда взялось это знание. Оно просто возникло, и все. Не было и стало. Скорее всего, это тоже сделала "Медуза". Скорее всего.

Часть I

ВРЕМЯ И МЕСТО

Наш век пройдет. Откроются архивы,

И все, что было скрыто до сих пор,

Все тайные истории извивы

Покажут миру славу и позор.

Богов иных тогда померкнут лики,

И обнажится всякая беда,

Но то, что было истинно великим,

Останется великим навсегда.

Н. Тихонов

Прелюдия

КОРОЛЕВА

Пожаром яростного крапа

маячу в травяной глуши,

где дышит след и росный запах

твоей промчавшейся души.

И в липком сумраке зеленом

пожаром гибким и слепым

кружусь я, опьяненный звоном,

полетом, запахом твоим...

В. Набоков

В качелях девочкадуша

Висела, ножкою шурша.

Она по воздуху летела

И теплой ножкою вертела,

И теплой ручкою звала.

Н. Заболоцкий

Глава 1

ТОМЛЕНИЕ ДУХА

-Слушай, папа,— спросила она, удивляясь тому равнодушию, с каким назвала этого чужого, в сущности, человека папой,— а кто у нас в роду был рыжим?

Если честно, Лика и сама не предполагала, насколько все это окажется тягостным. И в самом деле! Экая проблема, если разобраться: сходить к собственному отцу и задать ему пару простых вопросов. Всегото и дел — сходить и спросить. Однако теперь выяснялось, что это не так. В смысле не так просто, не так обыденно. И дело, как она тотчас поняла, было отнюдь не в том, что в ней заговорила давняя, детская еще обида на родителей, которые не смогли, не захотели сохранить семью и соответственно лишили ее, Лику, того, что причиталось ей самым естественным образом. По праву рождения, так сказать. Возможно, что и причиталось, но... Когда оно было, ее детство? Давнымдавно, если быть искренней. Двадцать лет назад. Двадцать! Прописью и большими буквами, чтобы не забывать. И как минимум половина из них вместила в себя такое, чего умом обычному человеку не постичь и к чему даже чувствами ему, ущербному, не дано прикоснуться.

Тогда в чем же дело? В том ли, что все это нежданнонегаданно состоявшееся "сентиментальное" приключение было лишним для нее, лишенным смысла, как говорится, избыточным? Не королевское это дело — к номинальному родителю в гости ходить? Может быть. Во всяком случае, такое объяснение было не лишено смысла, однако в глубине души Лика понимала, что и это неправда. Ну или, по крайней мере, не вся правда. Если и шелохнулось чтото подобное в ее душе, то чутьчуть, самую малость, как сироп в газировке в тех, еще советских, уличных автоматах, которые Лика хорошо помнила по своему давно прошедшему детству. Цвет — есть, хоть и хилый, а вот вкуса — никакого. Так, видимость одна. Впрочем, если все так и обстояло, то выходило, что она просто боится признать, что на самом деле, заставляет сжиматься ее сердце и тревожит не способную понять происходящего с ней Маску.

Смутная, как томление сердца, догадка, мелькнувшая у Лики в тот момент, когда Макс задал свой странный на первый взгляд вопрос; воспоминание, выцеженное из киселя детской памяти; полузнание, ворохнувшееся в ее нынешней уже памяти, обремененной такими вещами, которые и помнитьто не хочется; интуиция, вставшая в стойку при первом еще робком шажке, сделанном ее мыслью в глубины открывшегося перед ней лабиринта... Да, пожалуй. Возможно... Логично... И то сказать, что могло ожидать ее в конце дороги, начинавшейся теперь в этой старой неряшливой квартире на СтароНевском? Ожидать Лику могло все что угодно. Или самое большое разочарование, какое в данный момент времени она могла себе вообразить, или прикосновение к чемуто такому, что способно было снова — в который уже раз!— перевернуть все с ног на голову или, напротив, поставить наконец все, как надо, и раз и навсегда разрешить имевшее место противоречие, о котором Лика ни с кем никогда не говорила, даже с Максом. А уж Максто знал про нее, казалось, всевсе. Но нет, даже Макс всего не знал. Даже Макс.

И тут мысль, стремительно — как стало теперь уже привычным для Лики — летевшая вперед, "споткнулась" о мгновенное понимание того, насколько все это было глупо с ее, Ликиной, стороны.

"Ты вообщето в своем уме?" — спросила она себя, ощущая оторопь от неожиданно открывшейся ей несимпатичной, дурно пахнущей истины.

"Это во мне что, снова комплекс неполноценности завелся?— ужаснулась она, осознавая, куда завели ее стремительно летящие во всех направлениях, мечущиеся, как летучие мыши, мысли.— Ну ты, подруга, и впрямь сумасшедшая! Честное слово, сумасшедшая!"

Маска моментально зафиксировала "физиологический всплеск", но поскольку отклонение не было значимым, то есть, попросту говоря, не несло угрозы жизни и здоровью ее симбиота, и потому еще, что была она, в сущности, всего лишь устройством, машиной, а не живым, разумным существом, способным понять и правильно оценить смятение, охватившее Лику, от вмешательства Золото воздержалось. Почти. Всетаки Маска, что ни говори, была уже частью ее самой, и Лика моментально почувствовала чтото такое, как будто рука друга легла ей на плечо. Или это было похоже на тихое, неразборчивое, шепотом сказанное "не бойся, я с тобой"? Но в любом случае как раз это Лике и было теперь необходимо.

"Все,— сказала она себе, успокаиваясь.— Все! Выплюнуть и растереть! Еще не хватало!"

И в самом деле, какое, к бесу, разочарование? В чем, господи прости? Ей что, своего мало? Еще чтото требуется, чтобы чувствовать себя, как все? Вот уж нет!

"Не дождетесь!" — подумала она с гневом, хотя ей и самой было неизвестно, к кому, собственно, она теперь обращалась, с кем — полемизировала.

И какие такие новые тайны, какие откровения способны были и впрямь перевернуть ее жизнь еще раз? После всего, что довелось ей пережить до и после путешествия "за край ночи", и там, гдето в Нигде и Никогда мира Камней, где довелось побывать — возможно, единственной из ныне живущих,— ничто уже не способно было считаться таким уж огромным откровением, чтобы в ожидании оного так психовать. Да и что, в сущности, переворачивать? И куда? В смысле куда больше? Больше того, что уже с ней случилось, некуда было.

"Вот уж в самом деле,— подумала она зло.— Прав мой Макс. Как всегда, прав! Что еще плохого может случиться с жареной рыбой?"

Но что бы она ни говорила теперь сама себе, как бы ни уговаривала, беспокойство, раз возникнув, никуда уходить не собиралось. Оставалось примириться с этим, принять и, насколько возможно, отодвинуть в сторону, чтобы не мешало делом заниматься. Ведь раз уж она за это взялась, следовало начатое завершить, а там — что получится, тому и быть.

-Слушай, папа,— спросила она.— А кто у нас в семье был рыжим?

Для того чтобы узнать адрес отца, ей, естественно, не пришлось предпринимать никаких особых усилий. Даже обращаться к матери, к которой не то что заходить — звонить было тошно, не пришлось. И Кержака лишний раз тревожить, оказалось, не надо. Она просто сказала Тате, что ей нужно, а уж кого напрягла баронесса и как, не ее, Лики, королевское дело.

Однако вечером — перед тем как отправиться спать — она спросила, а утром, за завтраком, Тата уже положила на стол перед Никой крошечную картонную карточку с номером телефона и адресом Ивана Львовича Крутоярского.

В полдень — и надо было тянуть жилы и ждать целых четыре часа?— она позвонила отцу, терпеливо выслушала причитающуюся ей за все прошедшие годы порцию разнообразных междометий, не несущих, впрочем, никакой позитивной информации, и смогла, наконец, договориться о встрече в пять. Эти "пять" находились от нее в целых пяти часах неторопливо постигающего вечность времени и семистах с лишним километрах знакомого Лике лишь по карте расстояния. Но расстояния в XXI веке перестали быть значимой величиной, особенно для тех, кто, как Лика, мог высвистать с орбиты челнок или штурмовой бот, а время, как известно, убивается работой, уж этото Лика знала теперь очень даже хорошо...

-Слушай, папа,— спросила она, удивляясь тому равнодушию, с каким назвала этого чужого, в сущности, человека, папой.— А кто у нас в роду был рыжим?

-Рыжим?— удивленно переспросил тот, кося взглядом в сторону непонятных ему персонажей — Таты и Кержака,— маячивших статистами "без реплик" за спиной Лики, которую и саму он как собственную дочь, повидимому, до сих пор до конца не воспринимал.— Рыжим был твой дед, Лика. Ну не так чтобы очень,— поспешно поправился он.— Но, скорее, он был рыжий, чем блондин.

-А еще?— Вопрос получился излишне жестким, но подругому у нее сейчас не получалось.

-Андрей рыжеватый,— сказал удивленный ее тоном Иван Львович.— Мой брат, твой, значит...

-Это все, кого ты знаешь?— уточнила Лика, без интереса глядя на этого раньше времени состарившегося человека, которого ее сердце, вопреки доводам разума, считать отцом отказывалось напрочь. Ну какой он ей, на хрен, отец. Донор... Производитель... Не более.

-Ну почему!— Иван Львович, видимо, не мог, как ни пытался, понять сути этого странного разговора, но всетаки старался отвечать на вопросы Лики с той полнотой, на которую был способен.— Отец говорил, что бабушка Наталья была рыжей, но я ее никогда не видал. Она в сорок первом на фронте погибла.

-У тебя есть ее фотография?— сразу же спросила Лика, помнившая портрет, висевший у деда на стене.

-Нет,— покачал головой Иван Львович.— У меня ничего нет. Все у Андрея. Когда твой дед умер, Андрей это себе взял. У него даже наградная книжка, кажется, есть. На медаль.

-Дай мне, пожалуйста, его адрес,— попросила Лика.

-А не знаю,— раздраженно пожал плечами отец.— Уехал... И не пишет, сукин сын. А может, не о чем ему писать, там ведь тоже не медом намазано...— добавил он спустя мгновение.

-Где там?— спросила Лика.

-Да в Германии,— в еще большем раздражении ответил Иван Львович. Его даже перекосило всего при упоминании этого географического названия.

-А поподробнее?— потребовала Лика.

-Слушай, Лика,— опешил Иван Львович.— А ты теперь кто?

-В каком смысле?— не поняла она.

-Ну не знаю,— снова пожал плечами ее отец.— А только ты так говоришь, что все время хочется в струнку вытянуться и на все вопросы отвечать: "Да, гражданин начальник", "Нет, гражданин начальник".

-Сидели?— участливо спросил Кержак, повидимому, пришедший к выводу, что пора вмешаться.

-Нет,— удивленно посмотрел на него Иван Львович.— Бог миловал, а вы, простите, кто будете?

-Я юрист,— обтекаемо ответил Кержак.

-Юрист?

-Не бери в голову, папа,— быстро сказала Лика.— Это не у тебя проблемы, а у меня. Извини, что не представила. Знакомься, Игорь Иванович, мой адвокат, и Татьяна Васильевна, мой секретарь.

-Очень приятно,— растерянно сказал Иван Львович.— Крутоярский... Иван Львович. Так ты, Лика, новая русская, что ли?

-Нет,— ответила Лика с усмешкой.— Я жена одного старого еврея. В Израиле замуж вышла,— уточнила она, видя, какое впечатление на отца произвели ее слова.— Он богатый и хороший, и меня любит,— добавила она и усмехнулась, приложив мысленно свои слова к Максу.

Ну, что ж, все было верно, Максу, как ни крути, принадлежало теперь все достояние клана Ё, и, значит, он был сказочно богат. А то, что он хороший и ее любит, так это не столько сама правда, сколько ее тень, потому что никому не объяснить, какой он на самом деле, а от того, как он ее любит, ее саму до сих пор оторопь берет. Такие вот дела.

* * *

-Кержак,— сказала она, посмотрев на Игоря Ивановича, устроившегося в кресле напротив и уже двадцать минут тянувшего меланхолично коньяк, всем своим видом демонстрируя нехитрый тезис "меня здесь нет".— У меня к вам личная просьба.

-Вы же знаете, ваше величество,— ответил с поклоном Кержак, как если бы все это время только и делал, что ждал ее слов. Впрочем, возможно, так оно и было. Ждал.— Все, что пожелаете.— Он чуть улыбнулся.— Я ваш подданный и ленник.

-Оставьте, Игорь Иванович,— усмехнулась в ответ Лика.— Это дело чисто местное и как раз по вашей части.

-По моей части головы горячие откручивать,— широко улыбнулся Кержак.— Я весь внимание.

-Сделайте одолжение, Игорь Иванович,— вновь стала серьезной Лика.— Узнайте все возможное про мою прабабушку, бабушку отца. Крутоярская Наталья, как вы уже знаете, предположительно девятьсот пятого или шестого года рождения, военный врач, погибла в октябреноябре сорок первого на Ленинградском фронте. И о ее муже... Иван Крутоярский, чекист или пограничник, предположительно погиб в Средней Азии в двадцать шестом или двадцать седьмом году. Сделаете?

-Естественно, сделаю,— поклонился Кержак.

-Спасибо.

-Пока не за что. Честь имею.— Он сделал движение, как будто хотел встать и откланяться ("Непременно щелкнув каблуками",— с усмешкой подумала она), но, естественно, не встал и каблуками не щелкнул. Куда ему было податься из челнока, только что выскочившего под звезды открытого космоса?

* * *

Она только что закончила разговор с Ё и, отключив связь, посмотрела на звезды, медленно плывущие за панорамным окном. Разговор был хороший, "как раньше", без серьезного повода и вопросов, требующих немедленного обсуждения. Просто Ё захотелось с ней поговорить, и Лика была ей страшно рада, хотя и разделяли их чуть ли не полтора миллиона километров.

"А если бы не разделяли?" — спросила она себя с интонацией разнежившейся от тепла и ласки кошки.

Выходило, что если бы не разделяли, тогда...

Лика откровенно усмехнулась своим мыслям, но никакого "терзания чувств" не случилось. Что естественно, то не безобразно, не так ли?

Она замешкалась на мгновение, решая нехитрый вопрос — позвать служанку или ну их всех, встать самой и налить себе пару капель чегонибудь эдакого, но как раз в этот момент снова ожил коммуникатор.

-Прошу прощения, ваше величество,— сказал, поклонившись, дежурный меч.— Но на подходе борт его светлости жемчужного Ё.

-Спасибо, Нэд,— улыбнулась она, удивляясь совпадению.— Передайте господину Ё, что я...

"И где бы я могла теперь быть?" — озабоченно спросила она себя.

-...в ванной комнате,— закончила она фразу вслух, довольная удачным решением.— Пусть туда и идет.

Когда семь лет назад она построила себе эту яхту (ну конечно же это снова был "Чуу" "Чуу" — "Камышовый кот" (старогегхский язык), яхта королевы Нор.

— гегхский камышовый кот), Лика категорически потребовала, чтобы дизайн нового гораздо большего по размерам корабля был выдержан, как и прежде, в стиле гегхского контрконструктивизма, столь любезного ее сердцу и так хорошо совпадавшего с ее темпераментом и вкусом. Можно было только удивляться тому, что стиль, возникший триста лет назад на Сцлогхжу, был настолько похож на изысканный и утонченночувственный арнуво или югендстиль Европы начала XX века. Однако, если подумать, ничего странного в таком совпадении не было. Люди, они люди и есть, под какими бы звездами им ни довелось родиться. Гораздо интереснее было другое. Откуда это взялось у нее самой, родившейся и выросшей в стране, в которой весь этот модерн Югендстиль (от нем. — молодой стиль) и арнуво (от фр. art nouveau — новое искусство)— стили в искусстве модерна начала XX века; модерн (от фр. moderne — новейший, современный)— стилевое направление в европейском и американском искусстве конца XIX — начала XX века.

давно уже был достоянием крошечной кучки эстетствующих любителей искусства, к которым Лика не относилась ни по происхождению, ни по воспитанию? Однако именно так все и обстояло и, если в отношении всех иных помещений на новом "Чуу" она ограничилась лишь общей рекомендацией, положившись на вкус и талант лучших декораторов империи, то ванную комнату со старого "кота" она потребовала перенести на новый полностью, со всем, что в ней было. Декор ванной комнаты графини Ай Гель Нор был вызывающе чувственен: сочетание холодного малахита с теплым розовым и бежевым мрамором; стенные панно, на которых обнаженные юноши и девушки плели хороводы среди морских трав и экзотических рыб; потолочный плафон со слившимися в любовном экстазе женщиной и леопардом; манерная, вся состоящая, казалось, из одних только асимметричных, но плавных линий, мебель. Именно такой она Лике и нравилась, и расставаться со своей любимой ванной Лика не собиралась.

-Передайте господину Ё, что я в ванной комнате,— сказала она.

"Не оригинально, зато позитивно",— довольно усмехнулась Лика, стирая проекцию мановением руки.

Однако то, что борт Макса на подходе, означало, что в ее распоряжении не более двадцати минут.

"Море времени",— решила она, молниеносно обдумав этот вопрос, и активировала сигнал "срочный вызов" — ее собственный "свистать всех наверх", предназначенный для ее "девочек".

-Так,— сказала Лика спустя три минуты, обводя строгим взглядом примчавшихся на вызов — кто в чем был, но зато вовремя — своих верных служанок. Девушки были местные, в смысле с Земли, но хорошие, умелые и неглупые, и при дворе королевы Нор прижились сразу, как если бы были урожденными гегх. Они, впрочем, и внешне от гегх ничем не отличались, украинка Галя, полька Ирэна и Алдона из Литвы. Все невысокие, хорошо сложенные, светлокожие и, естественно, блондинки с голубыми или серыми глазами.

-Так,— сказала Лика.— К нам едет ревизор. Его светлость господин Ё,— объяснила она с тенью улыбки на губах.— И времени у нас всего ничего, пятнадцать минут. Алдона и Галя — ванная комната. Не забудьте, девочки, о коньяке и...— Она задумалась на мгновение, вспомнив, что как раз перед сообщением Нэда хотела выпить чегонибудь эдакого.— И спросите Маара, у него, мне кажется, должна быть яблочная водка с Затша. Ее тоже. Вперед!

-Ира,— сказала Лика, поворачиваясь к третьей служанке.— Маара они все равно, считай, уже разбудили, так что пусть готовит обед. Баранина и... Впрочем, неважно. На его усмотрение, но к баранине я хочу черное вайярское вино. Но это после, а сейчас — топазовый гарнитур и "Диануохотницу".

-Сию секунду!— выдохнула девушка, кланяясь, и опрометью вылетела из кабинета.

"Дианаохотница",— предвкушая предстоящее удовольствие, с улыбкой подумала Лика.— Этого, Макс, ты еще не видел!"

От предвкушения сладко сжало сердце и пузырьки шампанского вскипятили кровь.

Месяц назад дела занесли ее в Лондон, она, естественно, не удержалась от соблазна и, выкроив в плотном расписании два часа, отправилась в Национальную галерею. И вот там, среди многих и многих шедевров, взгляд Лики неожиданно споткнулся о рембрандтовскую "Диануохотницу", и она поняла, что это она сама и есть, хотя похожи они, Лика и Диана, конечно же не были. Встреча оставила след, и через неделю она лично связалась с молодым кутюрье Дитмаром Рурком, восходящей звездой парижского подиума, и сделала заказ.

-Вы уверены, что сможете это надеть?— спросил Рурк во время первого обсуждения.

-Уверена,— ответила она с улыбкой.— Только не спрашивайте где. Все равно не отвечу.

Еще через неделю, на первой примерке, она посмотрела на себя в зеркало и покачала головой.

-Господин Рурк,— сказала она тогда.— Не надо заботиться о моей репутации. Я о ней позабочусь сама.

Характерно, что на этот раз он ее понял и в конце концов сделал именно то, что она хотела. Впрочем, его модель предусматривала и чтото вроде нижнего белья, но вот это было уже совершенно ни к чему, но не говорить же художнику?

"Славный мальчик,— решила Лика на последней примерке.— И понятливый. Идею ухватил прямо из воздуха. Далеко пойдет,— окончательно решила она сейчас, представив себя в "Дианеохотнице".— В империи. В нашей империи ".

Она подошла к крохотному столику из кованого серебра посмотрела задумчиво на яшмовый кувшинчик с медовой водкой, ощутила ее вкус и запах и, решив, что хочет совсем другого, уверенно направилась к бару, который появился в ее кабинете совсем недавно. Аханская традиция, как ни странно, ничего подобного не предусматривала, но Лика прогресса не боялась, и по ее желанию в стенной нише, прикрытой золотым полированным стеклом, появился бар. Решение, как она увидела сейчас, было правильным. Она ведь не была настоящей аханской аристократкой, и иногда ей совершенно не хотелось никого звать для того, чтобы наполнить стакан.

Повинуясь мысленному приказу, на лету подхваченному адаптером повышенной чувствительности, тяжелая стеклянная плита плавно отъехала в сторону, и перед Никой открылся многообещающий натюрморт, вполне, надо отметить, политкорректный и даже не лишенный некоего, не любому, впрочем, понятного, символизма. Как показал опыт, бутылки земного происхождения прекрасно сочетались с разнообразными, в большинстве своем каменными, кувшинами и кувшинчиками аханской работы. Лика охватила выстроившиеся перед ней емкости одним быстрым взглядом и, уже не раздумывая более, взяла с полки бутылку "Луис Роер" и, вернувшись к столику, налила коньяк сразу в три стаканчика.

Медленно, с наслаждением смакуя ароматный, богатый изысканными вкусовыми нюансами напиток, она выпила первую порцию, постояла несколько секунд, переживая праздник послевкусия, и только после этого закурила традиционную пахитоску.

"Пять минут,— решила она.— Еще пять минут, и надо идти".

Второй стаканчик она пила иначе. На этот раз это был длинный гегхский глоток. Чуть меньше тонкости или, быть может, лучше сказать — манерности, свойственной склонным к нарциссизму аханкам, но результат не менее впечатляющий.

Третий стаканчик она выпила уже порусски, потому что легкий толчок в ноги означал, что Макс уже прибыл, и ей, если она хотела произвести тот эффект, на который рассчитывала, следовало поспешить.

* * *

-Чтото греческое?— спросил Макс, окидывая ее восхищенным взглядом.

-Почти,— улыбнулась Лика, предполагая, какое "чудное видение" предстало сейчас перед глазами ее Макса. "Дианаохотница" ведь ничего толком не скрывала, а только подчеркивала все, что есть. А было у Лики теперь много больше, чем нужно женщине, чтобы чувствовать себя красавицей.

"И много больше,— подумала она не без кокетства.— Чтобы Макс почувствовал себя Крезом".

-Очень органично,— кивнул Макс, с видимым трудом переводя загоревшийся взгляд с Лики на изящный столик из персикового дерева, около которого стояло ее, не иначе как в экстазе изогнувшееся, креслице.— О!

Он раскрыл глаза еще шире, в притворном восхищении глядя на терракотовый кувшинчик.

-Откуда ты узнала, что я хочу выпить?— Он чуть нагнулся вперед и, ухватив кувшинчик кончиками своих длинных сильных пальцев, поднял его к лицу.

-Это не сложно угадать,— улыбнулась она, с удовольствием наблюдая за игрой Макса.— Ты всегда хочешь выпить. И есть ты тоже хочешь всегда. Что поделать? Метаболизм.

-Только не надо преувеличивать, дорогая.— Макс сбросил пиджак, развязал галстук и расстегнул верхнюю пуговицу белой рубашки. И все это, не выпуская из руки кувшинчик с яблочной водкой.— Всегда я хочу только тебя.— Он улыбнулся.— Что поделать? Любовь!— Он пожал широкими плечами и откупорил кувшин, отчего в теплом, чуть влажном воздухе ванной поплыл дивный аромат больших зеленых яблок с плато Птиц, кислосладких, невероятно сочных и душистых.— А что касается еды и питья, то не все так трагично. Последнее, что я ел, была инъекция флотского стимулятора, и случилось это двенадцать часов назад.

-А в челноке?— спросила она, выдыхая дым пахитоски.

-А зачем?— удивленно поднял брови Макс.— Я же знал, что ты меня накормишь. А в челноке я спал.

-Значит, спать ты уже не хочешь,— задумчиво протянула Лика, чуть прикрывая веки. Она знала, что Максу нравится, когда она так прищуривает глаза. Впрочем, нравится — не то слово.

-И не надейся,— с видимым сожалением покачал он головой.— Снять с тебя это было бы преступлением перед искусством. Конечно, когданибудь это случится,— добавил он, весело подмигнув.— Но не раньше, чем я устану любоваться этим шедевром.

-Что ты имеешь в виду,— улыбнулась довольная комплиментом Лика.— Платье или меня?

-Обоих,— галантно поклонился Макс.— А теперь мы, наконец, можем отведать нашего кальвадоса.

-Ты помнишь,— сказала она, ничуть не удивившись.

-Я помню,— кивнул он, разливая водку.— Тогда у тебя тоже было замечательное платье.

-Когда мы пили водку, милый,— сказала Лика, чувствуя, как воспоминания об этом дне заставляют сильнее биться сердце,— на мне был надет пеньюар.

-Я помню,— повторил Макс.— Но эффект... Я имею в виду эффект!

-Ты сластолюбец!— сказала она, чувствуя, как счастье вместе с кровью летит по ее жилам.

-Ничуть,— возразил Макс со своей замечательной улыбкой.— Я всего лишь жертва соблазнения. Прозит!

-На голодный желудок?— спросила Лика, просто чтобы чтонибудь сказать. Она не хотела, чтобы этот разговор завершился. Хотя, с другой стороны... С другой стороны, она хотела, чтобы он кончился, потому что не могла дождаться, когда же, наконец, он ее обнимет.

-На голодный желудок?— спросила Лика.

-Это не есть объективный факт,— усмехнулся Макс.— На самом деле я пил кофе и съел пирожное, но упоминание о них испортило бы впечатление от образа голодного и усталого бойца.

-Ты врун, Мозес Дефриз,— сказала она, в нарочитом ужасе широко раскрывая глаза.— И позер! Но я тебя люблю. Прозит.

Они выпили, но даже втягивая сквозь зубы струю ледяного огня, несущего с собой одуряющий, сводящий с ума аромат затшианских яблок, она не могла оторвать взгляд от его потрясающих серых глаз. А то, как смотрел на нее он, было важнее слов, сильнее клятв. Так он смотрел на нее уже больше десяти лет, и только Лика знала, что это такое, когда тебя так любят.

Так не любят, сказал бы любой, кому она решилась бы об этом рассказать. Человек, особенно мужчина, не может столько лет подряд длить то, что на поэтичном вайярском языке называют любовным подвигом. Так не бывает! То есть в старых романах, в кино, в пьесах Шекспира — возможно. Но в реальном мире... Нонсенс! Однако все это было правдой, и он — самый замечательный мужчина во Вселенной — любил ее именно так. И она любила его точно так же. Нет! Она любила его еще сильнее, потому что она — женщина, а женщины... Господи, как она его любила!

* * *

-Да, кстати,— сказал Макс, вылезая из горячей воды.— Я там Кержака привез, но, думаю, ты потерпишь до утра?

-Кержака?— Она любовалась игрой мускулов на его атлетическом теле.— Кержак...

Но думать сейчас о поручении, которое она дала Игорю Ивановичу, ей не хотелось. Вот совершенно. Неспешное это было дело, не важное. Так, каприз. Впрочем...

-Я отпустил его к Тате,— объяснил между тем Макс, разливая водку.— Пить будешь?

-Правильно.— Лика перевела взгляд на свои ноги и, не задерживаясь на них, посмотрела вверх, где уже целую вечность терзали друг друга в приступе невероятной, запредельной, а потому не стыдной страсти черноволосая белокожая женщина и оскаливший пасть леопард.— Буду.

-Правильното правильно...— Выражение лица у подававшего ей фарфоровую чашечку Макса было сейчас совершенно серьезным, задумчивым. Смеялись только глаза.— Но я вот думаю, не развалим ли мы совместными усилиями твою чудную яхту. Резонанс, знаешь ли, страшная вещь.

-Не думаю,— в тон ему ответила Лика и пригубила водку. Волна сладкого огня ударила по нервным окончаниям и, подхваченная верным Золотом, пошла гулять по разнеженному любовью и горячей водой телу.— Не думаю. Вряд ли у нас совпадет ритм. О гостях ничего?

-Ничего,— поморщился Макс.— Прячутся тати.

Лика обратила внимание на слово "тати" и в очередной раз задумалась над тем, что русский язык Макса в последнее время явно усовершенствовался. Интересовало же ее не это, а то, брал или нет Макс уроки у адаптивного комплекса. Просто любопытно было, но прямо спросить об этом самого Макса она почемуто стеснялась.

-Дай мне, пожалуйста, пахитосу,— попросила она вслух.— Значит, ты уверен, что их несколько.

-Да,— кивнул он и, достав из кожаного портсигара пахитосу, прикурил ее от зажигалки и передал Лике.— Даже если в первый раз был только один, то вчера прибыли как минимум еще двое.

-Что значит "как минимум"?— На сердце стало тревожно, но показывать это Максу она не хотела. Он и так нервничает, зачем же нагружать его еще больше?

-В шесть утра по среднеевропейскому времени ктото пришел,— сказал Макс и выпил свою водку.— Гдето в Центральной Европе. Точнее не скажу.

Он взял со стола свою трубку и стал набивать ее ароматной смесью, которую хранил в кисете из мягкой кожи.

-Около восьми вечера — второй.— Он пожал плечами и закурил.

-Тоже в Центральной Европе,— угадала Лика.

-Да,— кивнул Макс.— Просто проходной двор какойто, честное слово!

-Центральная Европа,— повторил он и выдохнул табачный дым.— Европа... При этом я определенно знаю только то, что это не одно и то же место. И это все. Вернее, почти все, потому что вчера ночью тоже чтото такое было, но я спал и со сна не сразу сообразил, что происходит. Так что или да, или нет, но если да, то где именно, я не знаю.

-А?..— Она даже не стала завершать вопроса, он и сам ее понял.

-Нет,— покачал он головой.— Я же тебе сказал, это был адаптивный шок. Теперь все происходит почти безболезненно.

-Четверо,— задумчиво сказала Лика.— Как минимум четверо. И все в разных местах. Действительно, проходной двор какойто!

-Еще вопрос — почему?— Макс прошелся вдоль стены, на которой среди морских трав вели свой хоровод юные любовники.— Что такое могло случиться, чтобы они полезли к нам все разом и именно теперь?

-Скажи, Макс,— она любовалась им, следя за его плавными, но таящими в себе великолепную мощь движениями. Однако думать это ей не мешало.— Почему ты тогда сразу подумал именно о Стране Утопии?

-Умная ты женщина,— улыбнулся ей Макс, а улыбка у него была такая, что она сразу же начинала таять, попадая в ее свет. Таять и загораться. И всетаки пока у нее еще были силы сопротивляться природе, но времени, как она чувствовала, оставалось совсем немного, и разговор следовало закончить до того, как Барс полностью овладеет ее сердцем и разумом.

-Умная ты женщина,— сказал Макс.— Умная, памятливая и... опасная. Когда ты на меня так смотришь, я забываю не только о чем говорил, но и слова человеческой речи.

-Не увиливай,— попросила она, нежась в сиянии его улыбки, содрогаясь от прикосновений его взгляда.

-Ну что тебе сказать,— развел он руками.— Видишь ли...

Он всетаки сбился с мысли, когда их глаза встретились и заглянули друг в друга. Казалось, душа раскрылась перед другой душой... Но Лика неимоверным усилием взяла себя в руки и не дала себе уйти в нирвану. Повидимому, Макс ее понял и своего рассказа не прервал. И правильно сделал. Начал, говори до конца!

-Видишь ли,— повторил он.— В общем, я сначала должен попросить у тебя прощения, что не рассказал сразу, но мы с Витей решили отложить это на потом, и, как видно, зря. Но ты же знаешь, "Der Saufer schlaft seinen Rausch aus, der Tor aber nie". Пьяный проспится, дурак никогда (нем. ).

Вот и мы с Витей, как он любит выражаться, лопухнулись.

-А конкретнее?— спросила она, из последних сил держа себя в руках.

-Конкретно, когда мы сели на поезд в Берлине...— Лика сразу поняла, о каком именно Берлине он сейчас говорит.— Мы там купили свежие газеты, как ты понимаешь. Вечерний выпуск.— Макс вернулся к столику и разлил водку по чашечкам, даже не спросив — как делал обычно,— хочет ли Лика выпить. Но сейчас все было понятно без слов.

-Там в половине газет,— сказал он, подавая ей чашечку,— и на русском и на немецком появилась очень странная реклама. Многозначительная, я бы сказал, реклама. Утром ее еще не было, мы потом проверили.

Макс выпил свою водку и бросил быстрый взгляд на кувшин, но от новой порции всетаки воздержался, лишь плавно пыхнул трубкой.

-Реклама большого формата,— продолжил он.— Не заметить трудно. Целый разворот. А на нем... Реклама водки "Утес". Бутылка водки, на которой крупно написано "Утес", видимо, чтобы никто не ошибся, и утес же изображен, в смысле скала посреди бушующего моря, и большая хрустальная рюмка с другой стороны страницы. И написано буквально следующее: "Утес хрусталю: поговорим!"

-Вас пригласили к диалогу,— констатировала Лика.

-Несомненно,— кивнул Макс.— И шесть номеров телефонов... Но дело ведь не в этом, а в том, как они узнали?

-У них тоже есть "Медуза"?— предположила Лика.

-Возможно,— согласился Макс.— Если есть две, почему бы не быть еще одной.

-Их семь,— тихо сказала Лика, только теперь вспомнившая этот кусочек из своего сна наяву, случившегося "по ту сторону ночи".— Семь Звезд, семь Ключей.

-Семь Звезд Высокого Неба?— удивленно спросил Макс.— Семь колодцев...

-Не знаю,— покачала она головой.— Возможно, Йя Шинасса чтото об этом знал, а может быть — просто совпадение.

-Возможно,— повторил за ней Макс.— Но ты уверена?

Она поняла, о чем он спрашивает, и кивнула утвердительно.

-Их семь,— сказала Лика вслух.— Семь Камней, семь Ключей. Я их видела.

-Значит, еще пять,— покачал Макс головой, размышляя об открывающихся в связи с этим перспективах.— Но ведь никто не доказал, что барьеры между реальностями непреодолимы и без них.

-Ты имеешь в виду технические средства?

-Да,— кивнул он.— Камни суть устройства. Так почему бы нашим братьямкоммунистам не придумать чегонибудь эдакого? Они ведь уже семьдесят лет знают, что Двери существуют.

-Их надо найти,— сказала Лика, имея в виду как нежданных гостей, так и Двери, о местоположении которых пока ничего не было известно.

-Найдем,— уверенно ответил Макс, вероятно понявший мысль Лики правильно.— Найдем,— повторил он и шагнул к ней, безошибочно поймав мгновение, когда медлить больше было нельзя...

* * *

-Значит, так,— сказал Кержак, выкладывая перед собой наладонник, но в записи заглядывать не стал. Говорил по памяти.— Ваша прабабушка действительно погибла в сорок первом, только не в октябре, а в сентябре. Скорее всего, девятого или десятого сентября. Она служила в третьем полку второй ДНО...

-ДНО?— переспросила Лика.

-Да, ДНО — дивизия народного ополчения. Они к началу сентября отошли в Красногвардейский УР, УР — это укрепрайон, а девятого ударили немцы.— Кержак посмотрел всетаки на дисплей наладонника и удовлетворенно кивнул.— Тридцать шестая моторизованная дивизия из сорок Первого корпуса Рейнгардта. Там вообщето дикая свалка была... Бойня.— Он тяжело вздохнул, повидимому, вспоминая документы, с которыми успел ознакомиться в ходе своих "розыскных мероприятий".— Но это к делу имеет только косвенное отношение. Есть вероятность, что Наталья Дрей погибла в районе дороги Красное СелоКрасногвардейск (это тогда Гатчина так называлась). Если она погибла там, то это случилось десятого. Точнее выяснить пока не удалось, и, боюсь, уже не удастся.

-Дрей?— спросила Лика, дождавшись, пока Кержак закончит начатое предложение.

-Дрей,— подтвердил Игорь Иванович.— Дедушка ваш был Крутоярский, по отцу, а она носила девичью фамилию, но я вам чуть позже и об этом расскажу.

-Хорошо,— кивнула Лика.— Продолжайте, пожалуйста.

-Сообщение о ее гибели в бою сделал лейтенант Гаврилюк, он же, видимо, и к вашему дедушке приходил с похоронкой и личными вещами. Там какаято странная история получилась с представлением к награде...

-Что именно?— насторожилась Лика.

-Гаврилюк написал представление к ордену. Оно, к сожалению, не сохранилось, но зато сохранилась резолюция Ворошилова. Кто такой Ворошилов, знаете?— спросил Кержак и, увидев кивок Лики, продолжил: — Ну хорошо. Так вот, сохранилась резолюция, написанная его собственной рукой на другом документе. Дословно: "Брехунам своим языки обрежь, баба и одного фашиста голыми руками не убьет! (Гаврил)", то есть Гаврилюк, возможно.

Кержак снова посмотрел на Лику, как бы спрашивая, понимает ли она, о чем речь, и продолжил, снова получив в ответ легкий кивок:

-Сам Гаврилюк погиб в декабре сорок первого, но мы нашли одного старика, который с пятьдесят первого по шестьдесят восьмой год работал на "Красном треугольнике" (это фабрика такая была в Петербурге, а может быть, и сейчас есть). Да, так он там работал вместе с другом Гаврилюка Колгановым. А Колганов тоже был из второй ДНО и участвовал в сентябрьских боях. Вот он и рассказывал както, что у них докторша в полку была, немолодая уже, но очень красивая, хоть и рыжая. И что докторша эта погибла в рукопашной. Немцы ее всю штыками искололи, но это уже когда она раненая была. Немцы в нее стреляли, потому что захватить не могли, а до того она якобы чуть не полтора десятка немцев саперной лопаткой убила. Рассказчик полагает, что это сказка, но ведь Гаврилюк, судя по всему, написал в сорок первом нечто подобное, не зря же маршал взбеленился. Там, извиняюсь, и мат был, в его резолюции. Я просто цитировать не стал.

-Гаврилюк или ктото другой видел ее мертвой,— сказала Лика.— Он принес ее сыну медальон, который она постоянно носила.

-Так я и не спорю,— теперь кивнул уже Кержак.— Этото как раз очевидно. Раз принес, значит, сначала снял. Видел. Это все, ваше величество. По этому пункту мне добавить нечего, во всяком случае, пока. Но есть несколько фактов... Я думаю, вы это и имели в виду, когда давали мне поручение.

Он помолчал секунду и продолжил тем же деловым спокойным тоном, каким обычно и делал свои доклады, чего бы они ни касались:

-В наградных документах на медаль, а она получила медаль "За отвагу" еще в июле, прабабушка ваша значится как Наталья Евсеевна Дрей, но в документах НКВД она дважды упоминается в деле профессора Чиркова, а это лето сорокового — так вот там она записана как Ента Евсеевна Дрей, тысяча девятьсот шестого года рождения, уроженка местечка Койданов — это в Белоруссии,— незамужняя. Сама она по этому делу не привлекалась, но след, как видите, остался. Но и тут не все так просто. По данным наркомата внутренних дел, семья Дрей (и Ента Евсеевна Дрей, девятьсот шестого года рождения тоже) покинула СССР аккурат в двадцать шестом году, и в том же году выдана была в Ленинграде метрика вашему дедушке Льву Ивановичу. А в метрике — в графе родители — записаны Ента Евсеевна Дрей и Иван Петрович Крутоярский. Та Ента Дрей, которая вроде бы эмигрировала, умерла в семьдесят шестом году в ЛосАнджелесе. Фамилия ее была Каворски, по мужу. А ваша прабабушка в двадцать шестом году родила сына, в тридцать втором закончила Первый медицинский институт в Ленинграде и с тридцать пятого и до войны работала там же, в Питере, в больнице имени Двадцать пятого Октября. Позволите закурить?

-Игорь Иванович!— покачала головой Лика.— Курите на здоровье. И выпить можете, если охота есть.

-Нет,— усмехнулся Кержак.— От алкоголя воздержусь, но вот сигарету...

Он достал из кармана пачку сигарет, вытащил одну и закурил.

-Теперь о предполагаемом отце вашего деда. Мы все варианты испробовали, но такого человека не обнаружили. То есть Крутоярских мы нашли целых девятнадцать человек. Это только мужчины, которые по возрасту могли бы в двадцать шестом году стать отцами. Ивана Петровича среди них нет, вернее был один — Иона Пинкусович Крутоярский, которого в армии называли Иваном Петровичем, но он в двадцатом еще погиб на Польском фронте. Военных и чекистов среди оставшихся не было. Шансы на то, что ктото из них все же был вашим прадедушкой, конечно, имеются, но очень маленькие. Никто из них в Питере в тот период не проживал, впрочем, и Наталья Евсеевна прибыла в Ленинград из Белоруссии, если верить ее легенде, но никто из тех Крутоярских, кого мы обнаружили, не был тогда и в Белоруссии. Это все.

-Легенда?— переспросила Лика, которая на самом деле уже все поняла.

-Несомненно,— кивнул Кержак.— Не без изящества исполненная, но очевидная липа. Имена не настоящие, биография сомнительная... Реальные факты начинаются примерно с двадцать шестого года. Мы, конечно, будем искать и дальше, но есть у меня нехорошее предчувствие, что ктото эту историю замутил, и не без умысла. Может, она из бывших была?— Он пожал плечами.— Не знаю, но определенно не агент вражеской разведки, а прочее — туман.

-Спасибо,— улыбнулась Лика, думая о последних словах Кержака.

"Туман..."

-Да не за что,— смутился Кержак.— Это же мой долг. Кстати, дядю вашего я тоже нашел. Он в Лейпциге проживает. Так что, если решите посетить...

-Обязательно,— улыбнулась Лика.— Обязательно посещу, но не сейчас и не с вами. Не обижайтесь,— сказала она, увидев его реакцию.— Просто на этот раз я хотела бы, чтобы меня сопровождал Макс.

Глава 2

НЕСКОЛЬКО УДАРОВ СЕРДЦА

Она прошла по липовой аллее, ощущая босыми ступнями знобкий холод промерзших за ночь доломитовых плит, и неожиданно для себя вышла к южному фасаду замка, образованному двумя восьмигранными приземистыми башнями, сошедшимися почти вплотную. Там, где между ними всетаки оставался небольшой — метров в шестьсемь — промежуток, уходила круто вверх узкая, без перил, лестница, поднимавшаяся вдоль глухой темнокоричневой стены к узким резным дверям из потемневшего дуба под покрытым зелеными пятнами патины бронзовым портиком, с которого смотрел на Лику ощерившийся в боевом оскале родовой зверь Норов.

Она знала, что это сон, но просыпаться не торопилась. Сон был красивый, исполненный смысла и насыщенный подробностями давно не существующей яви; яви, которая канула в небытие вместе с этим замком, старым графством Нор и всей планетой Сцлогхжу. Лика вдохнула сырой воздух осени, насыщенный будоражащими обоняние запахами увядания и нагулявшей жир дичи, и пошла через лежащую между ней и замком лужайку. Лужайка была настоящая, гегхская, заросшая побитой уже ночными заморозками высокой нестриженой травой. Влажные тронутые желтизной стебли поднимались едва ли не до середины икр. Ощущение было скорее приятным, совпадающим с окрашенными в теплые тона светлой грусти детскими воспоминаниями, которые вообщето принадлежали не ей.

Дойдя до лестницы, Лика остановилась на секунду, посмотрела вверх и только после этого стала торопливо подниматься по ступеням, намереваясь как можно скорее достичь заветных дверей. То, что двери именно "заветные", она поняла только сейчас. Понимание вошло в нее с естественностью собственной мысли, но Лика знала, что это не так. Однако поскольку все было во сне, то и тревожиться по этому поводу не следовало. Ей следовало идти. Сорок четыре ступени привели ее на высоту третьего этажа, и двери, к которым, как оказалось, она стремилась, открылись перед ней сами собой, как это часто происходит во сне. Не задерживаясь на пороге, она вошла в осевой коридор южного крыла и двинулась вперед, быстро шагая по чуть шероховатым плитам пола. Насколько она знала, плиты были из темносерого мрамора, инкрустированного камнем более темных тонов, но сейчас здесь было сумрачно, и рассмотреть рисунок замысловатого узора она не могла, вернее, не захотела. В слабом свете ночных светильников она видела перспективу уходящего далеко вперед широкого коридора, держащего на себе сложную структуру отходящих в стороны и вниз поперечных галерей. Теперь Лика уже знала, куда она, собственно, идет. То, что ее интересовало, находилось совсем недалеко.

Она сделала еще несколько шагов и остановилась напротив старинного, еще с Ахана привезенного когдато гобелена. Свет падал изза ее спины, освещая знакомый сюжет, такой чувственный, такой...

Маска почувствовала ее смятение и невысказанное желание и разбудила Лику, но не резко — толчком,— а мягко и, можно сказать, нежно, щадя и сохраняя странное настроение, рожденное впечатлением от увиденного, и быструю яркую мысль, неожиданно появившуюся у Лики в южном крыле родового замка Ай Гель Норов, что в графстве Нор, существующем теперь лишь в ее заемных воспоминаниях.

Было почти три часа ночи условного бортового времени. Лика встала, не одеваясь, вышла из спальни и прошла в свой интимный кабинет. При ее появлении просторное помещение залил мягкий, чуть голубоватый свет, в котором полированный камень и старое дерево смотрелись необычно, как образы все еще длящегося сна или декорации фантастического фильма.

-Проекция,— сказала Лика в пространство, и перед ней прямо посередине кабинета, куда она между тем успела выйти, возникло объемное изображение черной трехгранной пирамиды с двумя вращающимися одно в другом золотыми кольцами над ее вершиной.

-Сцлогхжу,— определила Лика зону поиска.— Графство Нор. Родовой замок Ай Гель Норов. Общий обзор.

Перед ней сразу же возник общий вид замка, как если бы она смотрела на него с севера. Итак, северный — домашний — фасад, наплыв, крупный план: лужайка перед пологим пандусом из полированных бревен, узкая площадка бимы Бима — преддверное возвышение, характерное для старогегхской архитектуры.

и широкие двери из зеленоватого тонкого стекла, ведущие в приватные покои семьи.

-Южное крыло,— уточнила задачу Лика и почти мгновенно увидела перед собой померанцевую гостиную, какой она была более ста лет назад и какой помнилась самой Лике, унаследовавшей эти воспоминания от покойной графини.

-Осевой коридор,— приказала она, но, как оказалось, изображений осевого коридора не сохранилось.

-Общий поиск,— приказала искренне разочарованная Лика, и перед ней возник огромный внимательный глаз с золотистого цвета радужкой.

-Гегхская мифология. Женщина и леопард.

-Информация отсутствует,— ответил красивый мужской голос, подозрительно похожий на голос Макса.

-Женщина и зверь,— предложила Лика.

-Зверь Гаты Наэй,— сказал седой благообразный мужчина, появившийся в голубоватом воздухе кабинета.

-Дальше.

-Сказка о глупой жене и умном звере.

-Эту порнографию можешь оставить себе,— отрезала Лика, поморщившись при воспоминании о "сказочке", способной ввести в смущение даже небрезгливого Афанасьева. Афанасьев А. Н. (1826-1871)— исследователь народного творчества; историк литературы и фольклора. Собрал и издал "Русские заветные сказки", народные сказки эротического содержания, в России впервые изданы в 90х годах XX в.

— Дальше!

Дальше... За следующие десять минут вычислитель перебрал еще около полусотни сюжетов, но ничего путного, то есть ничего такого, что ожидала найти Лика, в его блокенакопителе не оказалось.

-Усни!— приказала Лика и, подойдя к столику для напитков, наполнила полупрозрачную костяную чашечку лиловой остро пахнущей водкой с острова Ка.

Секунду она смотрела на водку, но запах ириса ей решительно не понравился. Лика бросила быстрый взгляд на стеклянную панель, прикрывающую собой нишу бара, однако желание выпить уже прошло.

-Вычислитель!— позвала она.

-Я здесь, ваше величество,— откликнулся приятный, на этот раз женский голос.

-Когда уходит "Призрак9"?— спросила Лика, рассматривая звездную ночь за панорамным окном.

-Через семь часов сорок семь минут и тридцать две секунды,— без паузы ответил вычислитель.

-Связь с Фатой Рей!

-Секунду,— ответил вычислитель и замолчал, лишь позванивал тихонько каждые шесть секунд, чтобы обозначить свое присутствие. На самом деле прошло никак не меньше двух минут, прежде чем электронная дамочка объявила, что связь установлена.

-Фата!— позвала Лика.

-Я здесь, ваше величество,— сразу же отозвалась княгиня Рей, но проекции попрежнему не было.

-Доброй ночи,— не скрывая усмешки, сказала Лика.— Кто это у тебя такой стыдливый?

-Аналитик отдела "Гея2" Сивцов.— Смутить гвардейского полковника было трудно, если возможно вообще.

-Покажитесь,— непререкаемым тоном потребовала Лика.

-По вашему слову.— Почемуто Лике показалось, что в голосе Фаты зазвучал смех.

Спустя краткое мгновение, перед Ликой возникла проекция, охватывающая значительную часть роскошной постели княгини, на которой, скрестив свои великолепные ноги, восседала нагая Фата, полускрывая собой растерянного аналитика. Сивцов оказался льняным блондином с васильковыми глазами, что было несложно предположить, зная, как знала Лика, вкусы своего первого меча, однако комплекция очередного избранника ее верной Фаты Лику удивила. Он был — на вкус Лики — полноват, если не сказать больше.

-Кто командует миссией на Ойг?— спросила она, не без тайного удовольствия рассматривая Фату.

-Леса Гаар, ваше величество,— без запинки ответила Фата, возвращая Лике "сосредоточенный", деловой взгляд.— Капитан "Бойцовой" роты.

-Хорошо,— кивнула Лика.— Я прибуду, чтобы лично проводить "Призрак".

Она посмотрела в глаза Сивцову, но тот ее взгляда не выдержал и глаза отвел.

-Прибудете к торжественному построению?— уточнила Фата.

-Да,— сухо ответила Лика.— Отдыхайте.

И добавила, прежде чем проекция растворилась в голубоватом воздухе ее кабинета:

-И объясни своему бойфренду, где заканчивается имперская эстетика и начинается стриптиз.

* * *

Воздух дрогнул и загудел от низкого, вызывающего дрожь в груди голоса гегхской боевой трубы. Ударили барабаны, и сразу вслед за ними мелодию марша подхватили длинные флейты. Ожил, смыкаясь и выравниваясь, фронт одетых в черное с красным гвардейцев, и капитан роты "Застрельщиков" Кай Вэйр пошел, печатая шаг, вдоль строя вытянувшихся и замерших в неподвижности бойцов. Достигнув правого фланга каре, капитан на мгновение замер, затем развернулся кругом — в два четких движения ног — и положил правую руку на эфес меча, опустив левую вдоль тела.

-Рота!— скомандовал он, и гвардейцы вытянулись еще больше, хотя мгновение назад казалось, что дальше уже некуда.

-Ее величество королева Нор!— объявил оберцеремониймейстер Кьяар.

Лика смахнула рукой маленькую проекцию, висевшую прямо перед ее глазами, и повернулась лицом к люку. Тяжелая металкерамитовая плита, имевшая форму положенного на бок чуть выпуклого овала, бесшумно ушла вверх, и сразу же слева и справа от Лики шагнули вперед ее телохранители — восемнадцатый и двадцать девятый королевские мечи. Флейты взяли на октаву выше, а девять барабанов умерили ритм до церемониальной дроби.

Лика сделала шаг вперед, и вместе с ней, как привязанные, шагнули к проему люка ее мечи, как если бы видели свою королеву затылками. Второй шаг. В мелодию басовито вклинился боевой рог, и за спиной Лики веером разошлись мечи эскорта. Третий шаг. Первые мечи пересекли линию прохода, и воздух завибрировал от низких голосов еще двух труб. Два шага сквозь сгустившийся, гудящий, как колокольная бронза, воздух, и Лика вступила на первую полетную палубу.

С шелестом, слышимым даже сквозь барабанную дробь, девяносто мечей покинули ножны и стремительно поднялись над головами гвардейцев. Последним, следуя регламенту, отсалютовал капитан Вэйр, как раз тогда, когда Лика сделала третий шаг по сизой, как дым пожарищ, керамитовой броне палубы. Теперь перед ней открылось все огромное пространство отсека, примыкающего к стартовым столам челноков. Справа от Лики застыли с поднятыми над головой мечами гвардейцы из роты "Застрельщиков", слева — в "гражданском" каре стояли разведчики. Их было сто семьдесят человек, включая небольшой экипаж набегового крейсера "Куница" и две пятерки диверсантовбоевиков, которых предполагалось по дороге на Ойг забросить на Сше, имеющую немалую гегхскую общину.

Присутствие королевы ощущалось самым непосредственным образом. Гордость и благодарность отчетливо читались во взглядах всех этих мужественных и беспредельно преданных ей людей. Все они — мужчины и женщины, "штатские" и военные — смотрели на нее, только на нее.

* * *

-Леса,— сказала Лика, когда все оставили их один на один, деликатно отступив в сторону.— У меня к тебе личная просьба.

Лика отдавала себе отчет в том, что ее просьбы равнозначны приказу, но сделать с этим ничего не могла. Зато она могла попросить, а не приказать. Разница есть, не правда ли?

-Найди, пожалуйста, профессора Шеара и передай ему, что меня крайне интересует один сюжет из гегхской мифологии. Женщина и леопард. Пусть он поищет, где сможет, и заберите профессора с собой, когда будете возвращаться. Хорошо? Скажи, что я хотела бы видеть его при дворе.

-Вы можете на меня положиться, ваше величество,— ответила Леса, кажется, ничуть не удивленная полученным поручением.— Я найду профессора Шеара и передам ему ваше пожелание.

Капитан прижала сложенную в кулак руку ко лбу и чуть склонила голову, принимая на себя неснимаемое обязательство.

-Да охранят вас боги!— сказала ей Лика.— Иди, Леса, твои люди не должны ждать.

Капитан "Бойцовой" роты Леса Гаар низко поклонилась своей королеве, повернулась и пошла к своему челноку. Лика проводила ее долгим взглядом и уже намеревалась тоже отправиться восвояси, то есть вернуться на яхту, когда к ней неожиданно подошла Фата.

-Ваше величество...— В глазах княгини Лика увидела особое выражение озабоченности, которое свойственно профессионалам в те редкие мгновения, когда им не нужно скрывать своих чувств от собеседника.

-Да, Фата.— Лика уже поняла, что произошло чтото серьезное, чтото важное настолько, что, возможно, ей придется менять свои планы.

-Его светлость Ё хотел бы переговорить с вами с глазу на глаз,— сказала Фата, которая (у Лики в этом не было уже никакого сомнения) наверняка знала, о чем идет речь.

"Гости,— догадалась Лика.— Они узнали чтото новое".

-Спасибо, Фата, где...

-Сюда,— показала рукой Фата и первой направилась к небольшому овальному люку в основании опорной колонны.

За люком, как оказалось, скрывалось просторное, но уютное помещение, служившее резервным диспетчерским постом.

-Здесь вы можете говорить совершенно свободно,— сказала Фата прежде чем броневая плита задвинулась, отсекая Лику от внешнего мира.— Пост экранирован от прослушивания и глушения.

-Спасибо.— Щелчок герметизаторов.— Связь! Здесь королева Нор.

-Один есть,— без преамбулы сказал Макс, появляясь в воздухе прямо перед ней.

-Но чтото не так,— серьезно ответила она, увидев задумчивое выражение на любимом лице.

-Ты права,— усмехнулся он.— Мы его упустили, но мне это трагедией не кажется. Нашли один раз, найдем и во второй.

-Тогда — что?

-Правильный вопрос — кто?

-Не томи, любимый,— улыбнулась Лика.— Кто?

-Посланец герцога Рекеши.— Произнося эти слова, Макс пристально смотрел ей в глаза.

-Вот как!— Лика лихорадочно обдумывала ситуацию.— Он что, ревнитель?

-Точно.— Макс улыбнулся и восхищенно покрутил головой: — Всетаки ты прелесть, сердце мое, ловишь идеи налету!

-Ну, не бином Ньютона,— довольно усмехнулась она.— Где его нашли? И кто?

-На него обратила внимание израильская контрразведка Шин Бет,— объяснил Макс.— Он, понимаешь ли, вел себя странно, и документов у него никаких не оказалось. Но взять его они, естественно, не смогли. А мы... Пока засекли их переговоры, пока прибыли, он уже в воздухе растворился. Сама понимаешь, ревнитель.

-Ревнитель,— повторила Лика.— Может быть, он пришел к вам с Витей?

-Может быть,— согласился Макс.— Но ведь и нас так просто не обнаружить.

-Ты прав,— согласилась Лика.— Он появился в Иерусалиме?

-Похоже на то,— кивнул Макс.— Но у нас с Витей этот трюк не прошел. Мы в другом Иерусалиме оказались.

-Выходит, можно и прямо.

-Да,— кивнул Макс.— И знаешь, раз уж ты все равно на "Вашуме", Вашум — 1. Имя покойного императора Ахана. 2. Новое название ударного крейсера "Шанс", на котором герои совершили путешествие в романе "Квест империя".

оставайся там. Мы все прибудем максимум через два часа. Надо поговорить.

-Хорошо,— согласилась Лика.— Надо так надо. Я тоже думаю, что надо,— добавила она, увидев удивление в его глазах.— Я просто неправильно выразилась.

-Ну если так,— улыбнулся он.— Через два часа.

Связь прервалась.

* * *

-Нет,— очень почеловечески покачал головой Меш.— С вашего позволения, господа,— он усмехнулся своей вполне зловещей усмешкой, от которой бросало в дрожь даже очень крепких людей, и добавил с полупоклоном в сторону Лики,— и дамы, разумеется. Мы не там ищем.

Он обвел взглядом сидевших за столом и снова ухмыльнулся, но его ухмылки на присутствующих давно никакого впечатления не производили. Впрочем, Меш об этом знал и сам, у него просто было хорошее настроение.

-Ну и что здесь не так?— спросил Виктор.

Они расположились в маленькой и уютной буковой гостиной, отличавшейся от большинства прочих помещений "Вашума" своей совершенно не имперской эстетикой. Здесь почти не было полированного камня и сверкающих, как зеркала, металлических поверхностей. Зато в декоре гостиной было использовано много натурального дерева и грубоватой — под старину — темной керамики. И еще одно обстоятельство сделало именно эту комнату любимым местом "посиделок" для маленькой компании еще в первое их путешествие на крейсере. Вместо "южной" стены здесь был широкий проем, который и окном не назовешь, открывавшийся прямо в зимний сад "Вашума", где росли настоящие горные дубы и сосны и потрясающе красивые аханские кедры.

-Ну и что здесь не так?— спросил Виктор, сидевший как раз возле открытого оконного проема, из которого задувал легкий теплый ветерок, несущий с собой запах разогретой на солнце хвои и ароматы какихто попрежнему незнакомых Лике трав.

-Все,— коротко ответил Меш, который умел быть галантным кавалером и куртуазным философом, но теперь научился — "Какие учителя, таков и ученик!" — становиться, когда ему хотелось, чрезвычайно жестким сукиным сыном.

-Архив — это всего лишь архив Легиона,— объяснил Меш, с обычным интересом рассматривая бутылку вина, которую держал в руках.— А Легион, вы уж простите меня, господин Чулков, Чулков, Иван Никаноров сын — ЛордДиректор Ордена Легиона.

ничего определенного про порталы не знал и пользоваться ими понастоящему не умел.

-Прощаю,— великодушно улыбнулся Чулков.— Тем более что ты прав. Поискать, конечно, следует, но не верю я, что много найдем. Не занимались мы Порогами, так, баловались помаленьку, и все.

-Переходим к конструктивным предложениям.— Виктор главное уже понял и заниматься "растеканиями по древу" не желал.— Идеи есть или только критика?

-Есть,— ответил Меш, смерив Виктора ироничным взглядом.— Черная Гора и Камень на Той'йт.

-Допустим,— кивнул Виктор.— Ты, кстати, мог бы уже ее открыть. Калифорния. Ничего ужасного. Но туда еще попасть надо, в Черную Гору, я имею в виду.

-Ревнитель,— высказал витавшее в воздухе Макс.

-Да,— согласился Меш.— Если он пришел, то он пришел к вам.

-Хоть объявления в газетах давай.— Виктор достал пачку сигарет и закурил.

-А где твоя трубка?— спросила Лика.

-Забыл гдето,— пожал плечами Виктор.— Да ладно. Найдется или другую возьму, вопрос не в этом. У них там чтото случилось, иначе не стал бы Рекеша ревнителя посылать и раскрывать свои карты не стал бы. Выходит, есть у него своя тропка на Землю, и всегда была.

-Да, это многое меняет,— согласился с ним Макс.— Но мы с тобой, кажется, и не строили иллюзий, что он нам всю правду рассказал.

-Естественно,— вмешалась в разговор Вика.— Он вам сказал ровно столько, сколько ему было выгодно.

-Еще вопрос, жив ли он?— добавила свои пять копеек Лика.

-Ну вот уже четыре вопроса,— кивнул Виктор.— Но очевидно, что даже если бы мы могли сейчас до него добраться, всего, что знает, если знает, конечно, он нам все равно не скажет. А что из себя представляет граф Йааш, мы и вовсе не знаем.

-Да, Тень герцога — это "вещь в себе",— согласился Макс.— Но ревнителя надо найти как можно быстрее.

-Найдем,— пообещал Виктор.— Меня тревожит, что остальных мы пока не засекли.

-Значит, эти люди не хотят, чтобы мы их нашли,— пожал плечами Макс.— Совсем или временно, пока неважно, но в данный момент они этого явно не хотят.

-Желание легитимное, но что ты скажешь об их возможностях?— спросила Вика.

-Ну, мы с Максом както продержались,— улыбнулся ей Виктор.— Значит, и они могут. Однако и силы несопоставимы. Мы сейчас уже всех на уши поставили. Некуда им деться! Так, как мы их ищем, нас никто никогда не искал, кроме ревнителей разве что.

-Такто оно так,— сказал, как бы размышляя вслух, Меш.— Но вот еще один вопрос: почему именно сейчас?

Вопрос был неоригинальный. Лику и саму он занимал, как, вероятно, и всех остальных. Но если уж вопрос задан...

-И почему практически одновременно?— сказала она вслух и достала очередную лиловую пахитоску. Настоящую.— И кто конкретно к нам пожаловал? Ведь может так быть, что это одна и та же компания?

-Может, и так,— согласился с ней Макс.— Но мне кажется все же, что это разные группы.

-Например?— спросила Вика.

-Опционально претендентов четверо,— ответил ей Виктор.— И одного из них мы уже знаем, а про второго догадываемся.

-Да,— подтвердил Меш.— Черная Гора и Страна Утопия. В резерве: родственники господина Ё и ратай. Другие идеи есть?

-У моих родственников есть "Медуза",— сказал Макс.— Точно такая же, как у меня... А вот про ратай мы не знаем ничего определенного и имеем их в виду просто на всякий случай.

-Ну не скажи,— не согласилась с ним Лика.— Вы же сами от Рекеши слышали. Ратай знали про Двери и Тропы еще три тысячи лет назад. Иначе не уцелели бы. И Черной Горой они когдато владели. Так что, вполне вероятно, в этих вопросах они осведомлены не хуже герцога. К тому же прошло столько лет. Если уж мы так хорошо думаем о Витиных коммунистах, почему мы должны полагать ратай неспособными на такой же прорыв? В конце концов, у них и времени было больше, и наука у них...

-А вот аханки не смогли,— вроде бы ни к кому конкретно не обращаясь, тихо сказал Чулков.

-Черная Гора,— пожал плечами Виктор.— И вообще ретрограды.

-Есть еще пять Ключей, о местонахождении которых мы тоже ничего не знаем,— напомнил Макс.

Он протянул руку, достал с противоположного конца стола терракотовый кувшин с аханским бренди и вопросительно посмотрел на сидящих за столом. Все, кроме Меша и Вики, выразили согласие, кто взглядом, кто кивком или благодарной улыбкой, и Макс стал разливать темнокоричневую жидкость по прозрачным хрустальным чашечкам.

-Толчем воду в ступе,— сказал Виктор, поднимая перед собой чашечку и принюхиваясь к семидесятиградусному аханскому коньяку.

-Мы говорили о порталах,— напомнил Меш.

-Гора отпадает,— сказал Виктор.— Нам самим туда не добраться. То есть можно, конечно, попробовать, но путь туда далекий, а значит, долгий. Это вопервых. А вовторых, не хочется мне сейчас возвращаться на Ахан. Вот не хочется, и все. Риск велик, а результаты непредсказуемы. Не стоит оно того. В смысле не пришло еще время.

-Да, пожалуй,— согласился с ним Макс.— Если будет о чем торговаться... Впрочем, сейчас это нереально.

Он тоже взял свою чашечку, и она исчезла гдето в глубинах его ладони.

"Вот так бы и мне,— вдруг подумала Лика.— Спрятаться от всех в твоей ладони... но, увы, я, наверное, там не помещусь".

-Остается Той'йт,— сказал в пространство Меш.

-Да, Той'йт,— задумчиво повторила Вика.

-А почему бы и нет?— спросил Чулков, с откровенным удовольствием вдыхавший аромат коньяка, который уже на равных боролся с запахом хвои.— Две недели пути. Риск встретить патруль невелик. Максимум пикет в системе или рейдер в окрестностях. В любом случае, больших сил империя там не держит.

-И не может,— объяснила молчавшая до сих пор Йфф.— С оперативной точки зрения, бессмысленно, а в условиях тотальной войны и невозможно. Фронт, по последним данным, проходит в семи секторах от Той'йт. А мы могли бы прикрыть миссию двумя ударными крейсерами. Заодно и экипажи проверим.

-Три крейсера,— как бы размышляя вслух, сказал Виктор.— Вполне... А оборону не оголим?

-Ты веришь в возможность большого вторжения?— спросил Чулков.

-Не верю,— покачал головой Виктор.— Во всяком случае, не сейчас, когда идет война, но я обязан думать о безопасности Земли.

-Молодец,— усмехнулся Макс.— Думай! А ты как считаешь, Йфф?

-Мы можем послать три крейсера,— просто ответила она, не вдаваясь в избыточные, с ее точки зрения, объяснения.

-А поподробнее,— попросил Чулков.

-Угроза вторжения невелика. Максимум разведка или малый набег, если они о нас уже знают.— Йфф поднесла свою чашечку к самым губам и говорила сейчас поверх нее, чуть тревожа поверхность напитка своим ровным дыханием.— Малыми силами. С этим мы вполне сможем справиться.

Она сделала крошечный глоток, как будто лишь затем, чтобы смочить пересохшие губы, и продолжила тем же ровным голосом, каким, по ее мнению, должен был говорить командующий Флотом метрополии:

-Мы развернули два полка истребителей в поясе астероидов, и еще несколько бортов мы выставить можем тоже.

-Значит, решено,— кивнул Виктор.— Ты, Меш, можешь сбегать на Той'йт. Ты ведь это имел в виду с самого начала?

-Да,— улыбнулся Меш.— Имел. Сбегаю. Камень надо изучить,— добавил он серьезно.— И с моим наследством следует разобраться.

-Заодно проведешь рекрутский набор,— так же серьезно предложил Виктор.

-Да,— согласилась Вика.— Одиндва полка рейнджеровтой'йтши нам никак не помешают.

-Думаю, что если уж нас сопровождают два ударных крейсера, то меньше дивизии будет нерационально.

Тут Меш был, несомненно, прав. Насколько знала Лика, Той'йт имел огромный мобилизационный потенциал, и, если уж в такую даль идет целая эскадра, следовало воспользоваться открывающейся возможностью по максимуму.

-Сколько можно поднять на борт?— спросила она Йфф.

-До пятнадцати тысяч, если задействовать губернаторы.

-Значит, дивизия,— кивнула Лика.— Очень хорошо.

-Я тоже поеду,— сказала Вика.

-Нет,— покачал головой Меш.— Не обижайся, Вика, но не в этот раз. Тебе нельзя.

-Это еще почему?— подняла бровь Виктория.

-Ты беременная,— пожал плечами Меш.

-И что с того?

-Вика,— мягко сказал Меш.— У тебя непростой случай, не забывай. Тебе сейчас не следует рисковать. Оставайся на Земле, здесь надежнее. Герцогиня тоже остается,— добавил он после короткой паузы.

-А при чем здесь Клава?— не понял Виктор.

-У нас две беременные герцогини,— усмехнулся в ответ Меш.— Я не Цо Зианш имел в виду, а мою жену Сиан. Со мной поедет Риан.

-Значит, решено,— подвел черту Виктор.— Меш и Риан. Три крейсера...

-Кого поставим на эскадру?— спросил он, поворачиваясь к Йфф.

-Адмирал Цья?— предложила Йфф.

-Согласен,— кивнул Виктор.— Одна из гвардейских рот Скиршакса, рота лесных рейнджеров Н'Чиеша... Все?

-Не все,— неожиданно для себя сказала Лика.— Подождите, пожалуйста, десятьпятнадцать минут. Я скоро вернусь.

Это было одно из ее "коронных" спонтанных решений, которые она принимала по наитию, сразу, вдруг. Чтото такое мелькнуло в ее мыслях, и вот уже Лика мчится в диагональном лифте через весь невообразимо огромный крейсер в свои личные апартаменты, находившиеся в их "малом доме", как, с легкой руки Меша, они все стали называть верхнюю жилую палубу.

"Ну и что?" — пожала она плечами, входя в скромные королевские апартаменты".

-Самодурка я,— сказала она себе вслух, стремительно вводя коды доступа на сенсорной панели своего личного сейфа.— Самовластная... двадцать три... государыня... трезубец... абсо... так, так и так... абсолютная монархиня... одиннадцать... Что... моя... левая... левая... нога захочет...

"Доступ открыт,— бесплотный голос возник, казалось, внутри ее собственной головы.— Один, два, три".

Лика обернулась и увидела, как уходит в стену огромное, в форме перевернутого полумесяца, зеркало и открываются наружу внутренние створки сейфовой двери. Она пересекла кабинет как раз тогда, когда погасло сиреневое сияние защитного экрана, и вошла внутрь металкерамитового бокса, имеющего двадцать четыре степени зашиты и потому считающегося лучшим из разработанных в империи сейфов. Точно такие же, насколько было известно Лике, стояли в резиденциях императора и в штабквартирах Флота и армии.

"Что скажешь, враг мой?" — Небольшой шар из сероватожелтого "песчаника" лежал на специальной подставке в углублении противоположной стены.

"Пленитель Душ", естественно, промолчал: чтобы говорить с Камнем, она должна была взять его в руки. Вот только...

"Не сахарная,— сказала она себе.— Не растаю".

И, преодолевая отвращение, взяла шар в руки. Ее пробил мгновенный озноб, и сердце сжало от неизвестно откуда взявшейся тоски, но все это она уже знала и приняла как должное, а терпеть жжение в ладонях было пустяком по сравнению с той болью, которую ей уже приходилось испытывать в прошлом.

"Ну же! Ну!"

Но "Пленитель Душ" молчал. И с чего она взяла, что он должен заговорить? Действительно, блажь нашла, и ничего больше...

Глаза заволокло туманом, и в голове, кажется, тоже сгустился туман. Хмарь непроглядная окутала мозг, мешая думать, лишая воли и сил... Но зато... Открылось ли вдруг у нее внутреннее зрение, или это было чтото другое, но Лика не просто увидела то, что увидела, она оказалась внутри себя гдето там, где она теперь существовала.

Гриммаска легко легла на ее лицо, мягко обжимая его и "прилипая", становясь даже не второй кожей, а неотъемлемой частью лица.

Лика повернулась и посмотрела в зеркало.

-Хороша до ужаса! Что скажешь, Меш?

-Вы красавица, ваше величество,— серьезно ответил Меш, и Лика увидела, что глаза его не лгут.

-Красавица...— повторила она за ним, пытаясь понять, что именно он имел в виду.

"Красавица?" — спросила она себя, удивленно всматриваясь в клыкастую плосконосую морду, глядевшую на нее из зеркала ее собственными зелеными глазами.

"Красавица",— поняла она через мгновение, соглашаясь с мнением Меша. Согласилась, когда смогла наконец преодолеть себя и взглянуть на отражение его глазами, глазами той'йтши.

В самом деле ее зеленые глаза и волосы цвета красного золота были большой редкостью на Той'йт, но всетаки не невидалью, а лицо... С точки зрения той'йтши у нее было просто прелестное лицо. Похоже, мастер С'Нигаш превзошел сам себя, а он...

Наваждение исчезло, как не бывало, и Лика снова очутилась в утробе своего личного сейфа. Секунду она стояла, глядя невидящими глазами на каменный шар, зажатый между ладонями, потом очнулась окончательно и медленно — осторожно — вернула "Пленителя" на место.

"Спасибо, враг мой",— подумала она, отступая к выходу.

-Спасибо,— сказала она вслух, бросив последний взгляд на Камень, спящий в своей нише, и активировала запорный механизм.

Было ли то, что она увидела, ответом на ее вопрос? А был ли задан вопрос вообще? Выходило, что нет. Не было вопроса. Было томление сердца и интуитивное ощущение чегото, что следует сделать. Правильно ли она поняла подсказку интуиции, к тому ли собеседнику обратилась? Кто знает. Но определенно ее видение хорошо сочеталось с тем, о чем они только что говорили в буковой гостиной. Значит, Той'йт? Получалось, что да. А почему так и в чем тут смысл, покажет время.

-Я тоже лечу на Той'йт,— сказала она, входя в гостиную.— Не возражайте,— подняла она руку.— Я знаю, что я беременна.

Лика улыбнулась и посмотрела на Макса.

-Любимый,— попросила она.— Налей мне, пожалуйста, еще.

-Лика!— сказал Макс.

-Я знаю, что я делаю,— мягко остановила она его.

-Не уверен, что ты действительно знаешь, что делаешь,— хмуро сказал Виктор.— Это всего лишь каприз, королева!

-Лика, не блажи!— А это уже Вика.

-Мне надо на Той'йт,— ответила она им всем.— А состояние мое не внушает никаких опасений. Ведь так, Меш?

-Так,— нехотя признал тот.

-Вот видите!— Она торжествующе обвела всех взглядом, одновременно чувствуя на себе "особый" взгляд Макса.

-Но риск...— Йфф встала со своего места и смотрела Лике прямо в глаза.

-Три крейсера и моя яхта... О каком риске вы говорите?

И то правда, ее яхта по тактикотехническим характеристикам мало чем отличалась от легкого крейсера.

-И всетаки,— неуверенно сказал Виктор.

-Я возьму двадцать телохранителей и роту "Застрельщиков",— ответила Лика, переведя взгляд на Виктора. На Макса она попрежнему старалась не смотреть.

-А если ратай?— предположила Йфф.

-А если демоны Нижнего Мира?— вопросом на вопрос ответила Лика.

-Пусть летит,— неожиданно сказал Макс.

Она даже вздрогнула, услышав его голос. Ну не на самом деле, а фигурально выражаясь, однако его голос...

Вот теперь она на него посмотрела. Глаза их встретились.

"Мне надо на Той'йт", — сказала она.

"Я понял", — ответил он.

"Я тебя люблю", — сказала она.

"Я тебя тоже люблю", — эхом откликнулся он.

"Будь осторожна, — попросил он.— Не рискуй понапрасну".

"Клянусь! — улыбнулась она.— Я вернусь".

История первая

ЛЕВ ЗИМОЙ

За блеском штыка, пролетающим в тучах,

За стуком копыта в берлогах дремучих,

За песней трубы, потонувшей в лесах...

Копытом и камнем испытаны годы,

Бессмертной полынью пропитаны воды,

И горечь полыни на наших губах...

Нам нож — не по кисти,

Перо — не по нраву,

Кирка — не по чести

И слава — не в славу:

Мы — ржавые листья

На ржавых дубах...

Э. Багрицкий

Зимы холодное и ясное начало

Сегодня в дверь мою три раза простучало.

Н. Заболоцкий

Глава 3

ИТАЛЬЯНЕЦ

Войдя утром в свой кабинет и усаживаясь в кресло перед письменным столом, старик неожиданно подумал, что уже долгие годы пейзаж его жизни совершенно не меняется. Все тот же вид из окна, устоявшийся распорядок жизни, привычные вещи на своих обычных местах. А привычные вещи — в его случае — это старые вещи, то есть такие, что за годы и годы стали частью своего владельца не меньше, чем частью окружающего его мира. Взгляд старика почти равнодушно скользнул по всем этим вещам, возможно, лишенным смысла каждая в отдельности, но безошибочно дополнявшим одна другую и создававшим — все вместе — то, что называлось кабинетом. Его кабинетом.

Когда он был молодым... Старик усмехнулся, обнаружив, что стал было выстраивать совершенно неверную по своей сути мысль. Когда он был молодым, ему и в голову не могло прийти, что у него когданибудь будет свой кабинет. Если честно, он вообще не думал, что доживет до тех времен, когда у него появится, сможет появиться свой кабинет. Во всяком случае, до такого возраста он дожить не предполагал.

"Столько не живут",— хмуро пошутил он и посмотрел на фотографии тех немногих, кого взял с собой "до конца". Все они уже ушли и жили теперь только в его памяти, в его сердце, до тех пор, разумеется, пока это старое сердце бьется, а в обветшавшей памяти не поселится его величество маразм. Когда это случится, он уйдет к ним, и все вместе они наконец перестанут быть здесь, обременяя своим присутствием тех, для кого они в лучшем случае история. Увы, но, скорее всего, его кабинет — последнее место в мире, где эти люди еще не превратились в имена и числа, в лишенную живых красок жизни сухую бухгалтерию архивов.

"Не смотри на меня так!— потребовал он, глядя в глаза Ольге.— Я ничуть не изменился. Стал старше, только и всего!"

"Не лукавь,— мягко ответила она.— Посмотри вокруг, и ты все поймешь".

Посмотри! Можно подумать, он увидит чтонибудь новое. Или он не знает, что старость, та старость, в которую он вошел уже по самое горло, это не осень жизни, а суровая ее зима? Знал. Знает. Куда от этого денешься? Но неужели нельзя пококетничать хотя бы наедине с самим собой?

"Твое одиночество относительно, Маркус",— сыронизировал, естественно, генерал Зильбер. Майор Зильбер был слишком молод, чтобы вмешиваться в разговор старших по званию, он хмурился и косил глазом на соседнюю фотографию, с которой старику улыбалась Клавочка, стоявшая на фоне какогото незнакомого ему истребителя.

"Относительно...— повторил он, соглашаясь.— Знаю. Но вы ведь никогда не оставите меня одного. Я прав?"

"Прав,— желчно усмехнулся Эммануил.— Ты обречен быть с нами, а мы — с тобой. Ты наш живой, а мы — твои мертвые. Разве нет?"

"Меняем тему",— решил старик, которому этот разговор не нравился, и снова сосредоточился на окружающих его предметах. Вот это его не утомляло и не раздражало.

"Будем считать это тренировкой памяти,— неуверенно предположил он.— Когнитивный тренинг, как теперь говорят".

Ну если подходить к этому так... Почему бы и нет?

Оказалось, что он великолепно помнит историю любой вещи в своем кабинете. Во всяком случае, сейчас он доподлинно знал, когда, где и при каких обстоятельствах покупал ту или иную из них, или каким образом и когда попали сюда те предметы, которые не покупал он сам. Общим, что их объединяло, было то, что они стали его собственностью так давно, что успели уже состариться прямо у него на глазах и вместе с ним и превратиться в то, что на нынешнем забывшем правила хорошего тона языке называлось "антиком".

"Антик!" — Его возмущало это слово. Ну надо же додуматься назвать антиком ламповый радиоприемник фирмы Телефункен, которому и полустолетия от роду еще нет, или чудесный, вечный ремингтон, которому сносу нет и не будет, хотя емуто как раз уже под восемьдесят. Но пятьдесят или восемьдесят, какое, к дьяволу, это имеет отношение к античности?

"Вот ведь балбесы!" — раздраженно подумал старик, но дело было не в том, как теперь называли все эти вещи, а в том, что прошло уже слишком много времени с тех пор, как он был молодым и не имел не только кабинета, но и просто своего угла, того, что называют домом все нормальные люди. Очень долго — тогда казалось, всю жизнь — его домом были жалкие ночлежки, казармы, карцеры и тюремные камеры, землянки и лесные укрывища и несметное количество меблированных комнат и гостиничных номеров. И если после этого прошла еще одна долгая жизнь, в которой он успел обзавестись и собственным домом, и кабинетом в нем, в котором успели состариться вместе с ним невиданные в его молодости личные вещи, то, значит, он и в самом деле стар. Стар, старик, вот в чем дело. А должен был бы быть молод... Ну не молод, хрен с ней, с молодостью! Прошла она, и жалеть не о чем. Однако силы где взять? Вот в чем настоящая проблема: хватит ли у него сил?

И тогда зазвонил телефон.

"Очень вовремя,— усмехнулся старик.— Как в театре".

Он заставил себя дождаться четвертого гудка.

-Слушаю,— сказал он, подняв трубку.

-Доброе утро, — сказал знакомый женский голос по ту сторону довольно значительного, насколько знал старик, пространства.— Это ты, дедушка!

-Нет,— ответил он с усмешкой.— Это тень отца Гамлета.

-Ты хочешь пойти со мной в театр?— не удивившись, парировала Деби.

-Хочу?— переспросил он.— А что с моего хотения, кроме пустого бульона?

-Завтра я буду в ТельАвиве, — спокойно ответила она.— Послезавтра мы пойдем в театр. Ты хочешь на драму или на балет!

-В оперу.— Ему было интересно, что она ответит на это.

-А что, у вас завелась опера?— Она удивилась.

-Заводятся вши,— поправил ее Маркус.— А опера есть всегда. Не у нас, так у соседей.

-Подожди секунду,— попросила она, и он отчетливо услышал стремительное, но мягкое лопотание клавиатуры под ее пальцами.

-"Набуко" тебя устроит?— спросила Деби через минуту.

-"Набуко"?— Он натурально удивился.— Верди?

Трудно было поверить в такое совпадение, но вряд ли девочка стала бы импровизировать такие подробности: ведь его телефон, скорее всего, до сих пор слушают все кому не лень.

"Маньяки!" — устало подумал он, но сейчас их маниакальная уверенность в его потенциальной опасности была справедлива, как никогда.

-Верди?— спросил он.

-А что, есть другой "Набуко"?— поддразнила его Деби. Очень натурально поддразнила. Просто умница.

-И где это?— спросил он.

-В Бейруте,— ответила она.— Час полета...

-Я подумаю,— согласился он.— Когда ты приезжаешь?

-Утром.— Она задумалась, повидимому, перебирая в уме оставшиеся дела.— К полудню, так будет вернее.

-Ну что ж,— раздумчиво произнес Маркус.— Если ты всетаки приедешь раньше полуночи, заезжай, не стесняйся. Ты же знаешь, я всегда рад тебя видеть. Только не ночью,— добавил он через мгновение.— Ночью я сплю.

-Я приеду днем,— пообещала Деби.— Целую!

-Взаимно,— хмыкнул он, и разговор завершился.

Ну что ж, она позвонила и сказала все ожидаемые слова, и, следовательно, его волнение было оправданно. Он почемуто совсем не волновался по поводу того, что его люди не справятся, но вот о том, что случится затем, он не думать не мог. И всетаки, до тех пор пока не позвонила Деби и не сообщила, что эти двое ушли, все это было лишь вероятностью. Теперь же это стало реальностью, и значит — время было потрачено не зря. В ожидании звонка Деби Маркус — о чем бы он ни думал — на самом деле думал лишь об одном: "Что случится теперь?" И, поскольку времени у него оказалось достаточно, он успел расставить все знаки препинания в простеньком, казалось бы, предложении: "Если не я, то кто?" Выходило, что наступило то самое время, когда бездействие не благо, а действовать, так уж вышло, снова должен именно он.

Когда три дня назад ожила сложная и совсем под другую ситуацию заточенная эстафета, и техник газовой компании, пришедший проверить систему на утечку, шепнул — между делом — что кузен из Праги хотел бы с ним встретиться (непременно, срочно ), Маркус не сразу даже сообразил, о чем, вернее, о ком, собственно, идет речь. И если он тогда всетаки поехал, то только потому, что знал: Гиди не стал бы поднимать тревогу изза пустяка. По дороге пришлось здорово замутить воду, чтобы сбросить хвост, повешенный совершенно утратившим совесть министром внутренней безопасности,— так вот, по дороге, благо времени оказалось достаточно, он перебрал множество вариантов, но — к своему стыду — о визите в Прагу в тридцать четвертом даже не подумал. Зато, когда он вошел в тот дом и увидел двух вставших ему навстречу мужчин, узнал их сразу и сразу же почувствовал, как проваливается под ногами земля. Это было невероятно, невозможно, а потому и неожиданно, но 74 года спустя, в огромном салоне чужой квартиры перед ним стоял его собственный кузен, если и постаревший с тех пор, то самую малость. И второго он узнал тоже, хотя и был тот обряжен в религиозного еврея. Этот "водил" его тогда по Праге целый день, но тоже выглядел, как огурчик,— как будто с тех пор и не прошло двух третей века.

А потом был разговор. С глазу на глаз, тетатет, так сказать, и хотя разговор этот продолжался больше двух часов, а собеседники кашу по тарелке не размазывали, но содержание беседы было таково, что и двух суток, пожалуй, было бы мало. Много чего было тогда сказано — говорил больше кузен Макс, а старик слушал — однако же главное он понял сразу и не без огорчения посетовал на свою недальновидность. А ведь, казалось бы, что нового — понастоящему нового — он узнал? Ведь если гдето имеется некая дверца, то неважно, какой нацией стоит замок и кто, когда и зачем ее открыл, а потом закрыл, все равно, рано или поздно, она откроется снова, и тогда жди гостей. И не мог старик ни на кого переложить ответственность, ведь именно он — один из немногих во всем мире — знал про то, что дверь существует, и не одна к тому же! Более того, сам же через ту "дверь" — или что она такое?— ходил уже, а теперь вот через другую, но точно такую же "дверь" пришли к нему — к ним!— этот странный его кузен с дружком своим, от которого пахнет разведкой, как от денди одеколоном. И визит этот — случайный, как они утверждали, вероятно, не кривя душой,— многое менял, потому что это был уже "обмен визитами". Вот как. Это рав Шулем мог себе позволить всецело оставаться в рамках своей религиозномистической концепции — так уж он видел мир,— а вот Маркус не мог, не имел права. Для него знание — эзотерическое или нет — есть прежде всего инструмент, а проще говоря, оружие. И то оружие, к которому он неожиданно прикоснулся, получил доступ благодаря визиту своего тезки из совершенно другого мира было оружием опасным, обоюдоострым.

Естественно, он сделал все, что мог, чтобы помочь этим двоим выбраться из западни пространства и времени и вернуться домой. Но то, что он осознал, увидев их впервые после той давней встречи в Праге, сразу и бесповоротно изменило его самого и, как он тут же понял, начало стремительно менять его собственную реальность, хотя бы самим фактом случившегося.

Старик встал из кресла. Теперь это выходило у него не так легко, как хотелось бы, но все же он был на это способен. Слабое утешение, да уж какое есть.

Пройдя через салон и коридор, он оказался в прихожей и остановился перед дверью на лестницу. Постоял секунду, разглядывая тяжелую дверь, но благоразумие взяло верх, и, развернувшись всем телом к другой двери, Маркус вызвал лифт.

Спуститься на два этажа — в гараж — было едва ли не секундным делом, даже при том, что это был домашний лифт, двигавшийся не торопясь. Однако четыре марша по лестнице наверняка стали бы для старика серьезным испытанием.

"Оно мне надо?" — С этой мыслью он вышел из лифта и включил свет. В просторном гараже стояли всего два автомобиля. Относительно новый — девяносто седьмогогода — "мазерати", на котором он обычно и ездил (с шофером, разумеется) и его старый любимый "майбах" пятьдесят седьмого года. Maybach SW57 — автомобиль, никогда реально не производившийся фирмой Карла Майбаха, прекратившей выпуск автомашин в 1941 году. В 1961м права на Maybach приобрела компания Daimler Benz, которая в конце 1990х возродила забытую марку.

Впрочем, последний раз он ездил на "майбахе" года полтора назад.

"Мальчишество!" — сказал он себе ворчливо, но всетаки открыл машину и сел за руль.

"Майбах" был в идеальном состоянии — уж за этимто Маркус следил постоянно — и завелся сразу. Мотор работал ровно и сильно, не так бесшумно, как у нынешних машин, а так, как и должен работать мощный и правильный немецкий мотор. Послушав несколько секунд эту чудную музыку, способную стать гимном уходящей в небытие эпохи, старик нажал кнопку на пульте дистанционного управления, и стальная штора перед капотом его машины начала медленно подниматься вверх. И сразу же, поднырнув под нее, в гараж ворвался яркий солнечный свет жаркого тельавивского утра.

Дождавшись, пока выезд из гаража откроется полностью, Маркус плавно вывел свой "майбах" на тихую тенистую улицу, носившую такое же тихое и уютное название — Неве Шаанан, Неве Шаанан — Приют Покоя (ивр. ).

и свернул направо. Утро уже наступило, и летнее солнце с энтузиазмом, достойным лучшего применения, вовсю жарило раскинувшийся на песчаных дюнах город. Впрочем, от тех дюн давно остались лишь воспоминания старожилов да узкая полоска пляжей, протянувшихся от Яффы до давно уже слившейся с ТельАвивом Герцлии. Старик опустил стекла — в его машине не только оставалась редкая теперь ручная коробка передач, но и не было кондиционера — и ехал, принимая лицом и грудью порывы влажного жаркого ветра. Но жара и влажность ему пока не мешали. Три четверти своей долгой жизни он прожил без кондиционеров, компьютеров и автоматических коробок передач. Притом жить — и не только жить, но и воевать — ему пришлось в разнообразных странах с жарким климатом, будь то Италия или Мексика, Турция или Египет. Так что привык. А сегодня и подавно мог потерпеть. Жалкие крохи адреналина, впрыснутого его никчемным стариковским организмом в жидкую кровь, текущую по ветхим венам, создавали почти реалистическое ощущение внезапно вернувшейся молодости. Иллюзия была приятна, не без этого, но всетаки — лишь иллюзия, и Маркус это знал.

Улица за улицей "майбах" продвигался вперед. Немногочисленные прохожие оглядывались на него, а машины притормаживали. Такой автомобиль был теперь большой редкостью, однако коекто, разумеется, еще и знал, что за старая перечница торчит за рулем раритетного авто.

"Нуну,— усмехнулся старик, перехватив очередной полный изумления взгляд.— Смотрите, дорогие сограждане. Сегодня я весь день на арене, и завтра, надеюсь, тоже".

Он миновал сложный лабиринт улиц с односторонним движением и, наконец, выехал на проспект Зига. Здесь уже было просторно. Машины ехали по трем полосам в каждую сторону, но их, учитывая время суток, было сравнительно немного. Старик занял крайнюю правую полосу и с удовольствием прибавил скорость, не зарываясь, разумеется. Шестьдесят километров в час — его предел. На большей скорости ослабевшая реакция могла дать сбой.

"Оно мне надо?" — почти весело подумал Маркус, ощущая удовольствие от "быстрой" езды, и в этот момент его остановил полицейский.

"Вот же..." — Старик плавно притормозил, реагируя на отмашку молодого парня в голубой форме, и, притерев машину к обрезу тротуара, остановил ее всего, быть может, в метре от мотоцикла патрульного.

-Я нарушил правила?— ворчливо спросил Маркус, глядя сквозь открытое окно на подошедшего вплотную полицейского.

-Нет,— растерянно ответил тот.— Но вы уверены, мой господин, что можете управлять автомобилем?

-У меня есть права,— кисло улыбнулся Маркус и протянул патрульному пластиковую карточку лицензии.

Полицейский взял права, бросил на них беглый взгляд, и челюсть его отвисла сама собой.

-Вы...— только и смог сказать он.

-Я,— кивнул старик.— И если ты еще не заметил, парень, улицы моего имени в этом городе пока нет. Значит, я жив.

-Извините, кводо, Кводо — ваша честь. Обращение, обычно используемое в судах в адрес судьи (ивр. ).

— обалдело сказал полицейский и вернул Маркусу лицензию. Рука его при этом ощутимо дрожала.

-Пустое,— хмыкнул Маркус.— Я могу ехать?

-Да. Да, конечно.— Этому парню будет что рассказать своим друзьям. Сегодня он остановил "майбах" самого Маркуса Холмянского, и живой Итальянец разговаривал с ним, "как мы с тобой"!

Старик кивнул своим мыслям, завел машину и, стараясь продемонстрировать "высший класс", плавно тронул ее с места, вписываясь в не сильно напряженный поток движения. Достигнув площади Царя Шауля, Царь Шауль — в русской транскрипции Саул, первый царь Израиля.

он взял вправо и снова вернулся в свой собственный старый ТельАвив, только теперь уже с другой стороны. Для того чтобы попасть туда, куда ему сейчас надо было попасть, не обязательно было выезжать на проспект Зига, но старику просто захотелось прокатиться по скоростной магистрали. Только и всего.

Первую остановку он сделал, как и запланировал, на улице Ольги Зиг, припарковал машину у дома восемнадцать и неторопливо вернулся к десятому. Поскольку заранее он с Ариком не созвонился, могло случиться, что ему придется подождать. Маркуса это, впрочем, совершенно не тревожило. Ждать так ждать. Ему и стричьсято было, если честно, не обязательно, и не к парикмахеру он на самом деле сейчас пришел. Однако долго ждать не пришлось. Всего десять минут. Маркус только и успел, что бегло пробежать заголовки утренних газет, но уже углубиться в чтение пространной статьи о раскладе сил в кнессете Кнессет — израильский парламент. В данном случае парламент ИРИ (Иудейской Республики Израиль).

Арик ему не дал. Клиент, над лысиной которого колдовал бывший лучший подрывник 21го Балканского корпуса, ушел, и Маркус занял его место в кресле у окна.

"Ну и зачем ты здесь?" — спросил он себя, скосив глаза к окну. С этой позиции он мог видеть только часть уличного указателя.

"Ольга".

Полина...

Он знал, зачем сюда пришел, но ему было неловко и даже стыдно признаться самому себе (себе даже больше, чем комунибудь другому), что все это было лишь затем, чтобы увидеть ее имя. Однако от правды не уйдешь, даже если очень этого хочешь, а он не любил лгать. Во всяком случае, себе и своим друзьям.

"А потом ты поедешь пить кофе к Реувену..." — Ольга не иронизировала, она просто предполагала.

"Непременно,— твердо ответил он, переводя взгляд на зеркало.— Сначала Ольга Зиг, 10, потом Эммануил Зильбер, 39, а еще потом — книжная лавка на Неверов. Имею я право?"

"Имеешь,— согласилось с ним его собственное отражение.— Только не затягивай, брат! Сдохнешь по дороге, и все твои благие намерения обратятся в ничто".

-Как обычно?— поинтересовался Арик.

-Да, Ари,— ответил он, вглядываясь в свое собственное лицо по ту сторону времени.— Да, как всегда.

Таким, как сейчас в зеркале, он был шестьдесят лет назад. Таким увидела его в первый раз Ольга. А кто еще, кроме немногочисленных фотографий, оставшихся от того времени, помнил его таким? Дватри все еще живых "мальчика" из его Волчьей Сотни, в которой на самом деле никогда не было так много людей, но и они, перешагнув уже восьмой десяток, сражались теперь с маразмом и склерозом, а не с контрразведками половины стран Европы.

"Ты остался один",— сказала Ольга, и он услышал в ее голосе печаль и сострадание.

"Я не один",— возразил он, отметив, что она так ни о чем и не догадалась. Это был хороший признак. Если не догадалась Ольга, то и Китовер — сука!— не догадается.

"Я не один",— сказал он.

"Он не один",— подтвердил Янычар, умудрившись вклиниться в их разговор через два квартала.

"Не вмешивайся, Зильбер!" — потребовала Клава, никогда не упускавшая случая напомнить Янычару, кто в доме хозяин.

"Молчи, женщина!— с любовью в голосе огрызнулся Зильбер.— Мы на Востоке или где?"

-Как полагаете, профессор,— спросил щелкавший над его головой ножницами Арик.— Чем кончится эта история с польскими претензиями?

-Ничем,— хмуро буркнул старик.— Оперетка.

-Оно так,— согласился парикмахер.— Но, если Германия двинет свои танки...

-Арик!— Маркус не сразу понял, кто сейчас возмущен больше: он нынешний, старый и желчный, или тот, другой, что упорно не желал исчезать из зеркала перед ним, молодой, циничный, жестокий сукин сын, каким он был шестьдесят лет назад.— Можно подумать, у русских закончились бронеходы!

-Оно так.— Казалось, у Арика вовсе нет других слов в запасе.— Но уступатьто никто не хочет.

-Договорятся,— уверенно предположил старик.

-Как знать,— снова не согласился Арье Гутник, подравнивавший волосы на его затылке.— И потом, где они найдут для этого двух подходящих евреев?

-Не надо пересказывать мне старые анекдоты,— предложил Маркус.— А евреи есть везде.

-Это верно,— не стал спорить парикмахер.— Я не рассказывал вам, профессор, как я однажды вел переговоры посреди минного поля?

-Нет,— буркнул старик, недовольный тем, что болтовня Арика отвлекает его от собственных мыслей.

-Ну, это сказочная история,— довольно улыбнулся парикмахер.— Дело было осенью пятидесятого, в Боснии. Вы помните, профессор, какая там была каша?

-Осенью?— переспросил Маркус, но уже спрашивая, воочию увидел перед собой карту Балкан.— Да. Да,— повторил он.— Шестая армия Бюхнера прорвалась в Словению в сентябре.

-Прорвалась,— кивнул Арик.— Но мыто сидели в Крайне и бодались с русскими, а сербы уже взяли Ливно и до Сплита им оставалось всего ничего, километров семьдесят, я думаю. А у нас все снабжение шло как раз через Сплит и Шибенек, и как сложатся дела у Бюхнера и итальянцев, было все еще неясно, потому что восточнее Балатона Баторский Баторский Михаил Александрович (1890-1938)— комкор (1935), русский, обр. высшее, подполковник. Окончил Николаевское кавалерийское училище (1910) и Николаевскую Императорскую военную академию (1914). В ноябре 1917го помощник старшего адъютанта оперативного отделения Отдела генералквартирмейстера штаба Особой армии. В РККА с января 1918го занимал высшие командные и штабные должности в период Гражданской войны. В 19251936м начальник Ленинградской Высшей кавалерийской школы, 1927м — командир 4го кавалерийского корпуса, начальник Ленинградских кавалерийских курсов усовершенствования комсостава, в 19361937м — начальник кафедры Военной академии Генерального штаба РККА.

уже один раз их очень сильно побил. В общем, труба дело. И вот нашему аге пришло в голову послать разведгруппу к Бихачу, и мы пошли.

Ари хмыкнул, повидимому, вспоминая сейчас себя там и тогда, молодым подрывником на той давней войне, в Боснийской Крайне осенью пятидесятого, когда на Балканах сошлись в жестокой схватке все кому не лень, а не лень было многим.

-Ода, мой господин, там была дикая бойня, если по совести, но я ведь начал о другом. Там горы кругом, лес, и горы, и река. Кажется, она называется Ила, но спорить не стану, может быть, это была какаянибудь другая река, да и не в ней дело, потому что до нее мы, собственно, и не дошли. Мы, видите ли, влезли в темноте на минное поле, и ни туда ни сюда. Хоть плачь, но ни плакать, ни делать других резких движений не полагалось. Линия фронта в горах вещь относительная, как вы понимаете. Черт их знает, русских, может, они как раз над нашей головой теперь сидят и только того и ждут, чтобы мы, значит, себя раскрыли. В общем, лежим, и я пытаюсь нащупать проход, ведь както же мы в эту ловушку заползли, ведь так? Ну а коли так, то и выползти должны бы, надо только направление понять. Ну вот я его и понимаю, как могу, это направление, а лейтенант наш, Азизом его звали, иногда, значит, мне легонько так подсвечивает изпод плащпалатки. Боялись мы светить. Ночь, в темноте свет далеко видно. И действительно, ковыряюсь я, стало быть, и вдруг краем глаза вижу свет. Слабый и на малое время, но несомненный свет. Ну, затаились мы, лежим тихо, ждем. Ждалиждали и дождались, опять свет мелькнул. А уж после третьего раза и сомнений не осталось. Ктото метрах в сорока от нас, не больше, тоже тропинку ищет и хоронится при этом, ну прямо как мы. Русские, конечно, большето вроде некому. Посмотрели мы чуток, и вот что выходит. Выходит, к нам они ползут, в смысле в нашу сторону. И означает это, что пришел нам конец. Ведь когда они доползут и в нас носом упрутся, нам придется стрелять. Раскроемся, даже если уцелеем, а это значит, что минометам ихним выцелить нас уже будет несложно. Русским конец, но и нам тоже. Такой расклад.

"Набуко",— вспомнил между тем Маркус под тихое журчание рассказа Ари Гутника.— Деби сказала: "Набуко".

Было ли это случайностью? Могло ли быть? Или это всетаки знак судьбы? Чтото такое, во что верят не только вздорные малограмотные старухи, но в первую очередь люди самых экстремальных военных профессий: летчики и саперы и еще, разумеется, разведчики?

Полина

Верона, Свободная зона Венето. 16 апреля 1949 года. Утро

Она была удивительно хороша, похожа на молодую Гизеллу Урбах, если подыскивать сравнения. Впрочем, в ту пору Гизелла "Вертера" или "Сна в летнюю ночь" еще носила пышные белые банты и жила не в Мюнхене, а в маленькой деревушке под Фрейбургом. Но сходство, оглядываясь назад, просто поразительное. Или это ему теперь так кажется? Высокая, сероглазая, с высокими скулами, а фигура такая, что мужчины начинали плыть даже при случайном касании взглядом. Она внезапно появилась в том открытом кафе на Пьяцца Бра, и он уже не мог отвести от нее глаз. Никогда.

Девушка в открытом платье из розового крепдешина вышла откудато изза его спины, огляделась рассеянно и села за соседний столик, всего, быть может, в метреполутора от Маркуса. И сразу же рядом с ней оказался официант в традиционном длинном фартуке и с выражением полного и окончательного счастья на молодом смуглом лице. Судя по выражению лица, девушка попыталась вспомнить, как делают заказ поитальянски, но не вспомнила и на французском попросила принести ей кофе потурецки. Камирьере, Камирьере (cameriere)— официант (ит. ).

как и следовало ожидать, пофранцузски говорил, но девушку вполне демонстративно не понял.

-Scusi. Прошу прощения, синьорита,— сказал он сразу ставшим скучным голосом.— Повторите, будьте любезны, ваш заказ.

-Кофе!— нервно и потому излишне громко сказала красавица.— Пожалуйста! То есть per favore... un caffe... кофе... Потурецки!

-О!— Камирьере, кажется, начинал чтото понимать.— Si! Кофе! Да, синьорита, конечно, кофе. Но какой кофе?

-Потурецки!— неуверенно повторила девушка.— Вы понимаете меня?

-О, конечно, синьорита. Конечно, я вас понимаю.— Парень снова начал улыбаться, но его улыбка Маркусу решительно не понравилась.— Вы хотите кофе. Но как это кофе потурецки? Что это, синьорита?

Она была, кажется, уже не рада, что захотела кофе, что пришла сюда, что вынуждена говорить с этим остолопом. Но делать было нечего, и девушка принялась объяснять технологию приготовления кофе потурецки, технологию, которую, будем откровенны, в Европе мог не знать только полный идиот. А идиот слушал ее внимательно, кивал, словно китайский болванчик, и повторял: "Си, синьорита. Си", а потом, просияв, хлопнул себя по лбу и сказал:

-О да, синьорита. Я понял.— И продолжил с неожиданной холодной надменностью ("И куда же девалось твое дружелюбие, парень?"): — Вы имеете в виду кофе понеаполитански, синьорита. Это называется кофе понеаполитански. Это так называется, синьорита, и не называйте его иначе, пожалуйста. Потому что вас не поймут, синьорита, и у вас могут быть неприятности, синьорита. Потому что так готовят кофе в Неаполе, и, видит бог, весь мир знает, что это кофе понеаполитански.

И он, разумеется, принес ей великолепный кофе "понеаполитански", который был на самом деле тем самым заказанным ею кофе потурецки, с густой пеной и непередаваемым ароматом, но девушке, судя по всему, уже не хотелось ни этого кофе и никакого другого тоже.

-Не расстраивайтесь, мадемуазель,— сказал, сочувственно улыбнувшись, Маркус.— Или, правильнее, фрейлейн?

Она оглянулась растерянно, и глаза их встретились. Он все еще обманывал себя, полагая, что это всего лишь легкий флирт, необременительная игра в "мужчину и женщину", которую он вполне мог себе позволить. Между делом, так сказать. Между его важными делами. Он так хотел думать и искренне думал в тот момент.

Их глаза встретились, и Маркус снова улыбнулся, зная, что его улыбка нравится женщинам, и привычно увидел себя "глазами собеседника", в данном случае ее глазами. Подтянутый, мускулистый брюнет, с правильными чертами лица и карими глазами. Этакий центрально европейский тип, без ярко выраженных национальных черт.

-Не берите близко к сердцу,— добавил он, так как девушка молчала.— Это Италия.

Он говорил пофранцузски, а пофранцузски он говорил без акцента.

-Но почему?— В ее голосе слышались слезы. Повидимому, от Италии она ожидала совсем другого.

-О, все просто... Вы позволите?— Он сделал движение, обозначившее намерение подняться.

-Да, пожалуйста,— ответила девушка автоматически, не успев даже задуматься над тем, уместно это или нет. На это он, в сущности, и рассчитывал.

-Mille grazie!— Маркус встал и, прихватив стакан с шотландским виски (не слишком обычным напитком на земле Италии, если честно), перешел за ее столик.

-Макс,— сказал он, чуть склонив голову.— Меня зовут Макc.

-Полина,— улыбнулась девушка.

-Очень приятно, мадемуазель Полина,— вернул ей улыбку Маркус.— Так вот... Вы читаете газеты? Нет? Ну что ж, это правильно, газеты, по большей части, врут.

-Я сама и вру, месье Макс,— почти весело сказала она.

-Извините?— Он и в самом деле ее не понял, хотя французский у нее был великолепный, и акцент не мешал, разве что добавлял ее речи еще больше очарования. Хотя куда, казалось бы, больше?

-Я пишу для газет,— объяснила она.

-Вы журналистка?— Ну не было в ней этого, не было и все. Таких журналистов не бывает.

-Так получилось.— Полина виновато улыбнулась, увидев выражение его лица.

-Тогда мои разъяснения излишни,— развел он руками.— Миль пардон.

-Напротив, месье Макс. Я действительно не знаю, о чем идет речь,— покачала она головой.— Я пишу о театре.

-Так вы приехали на Фестиваль!— догадался Маркус. Об этом он както не подумал, но если она пишет о театре, то какая же она журналистка?

-Да, месье, я приехала на Фестиваль, но вы, кажется, начали мне чтото рассказывать.— Она смотрела на него с вызовом.

-Ну конечно!— воскликнул Маркус "театральным" голосом.— Я потерял мысль... Нет, фрейлейн Полина,— ведь вы из Баварии или Австрии, не правда ли?— нет, не мысль. Правда в том, что я потерял голову... сердце... и, милосердный господь, что еще теряют в таких случаях?

Полина рассмеялась. Кажется, Маркус начинал ей нравиться, и она уже не жалела, что разрешила ему перейти за ее столик.

-Отвечаю по порядку,— сказала она, отсмеявшись.— Ни то ни другое. Я из Дерпта. Это в России. А влюбленные — ведь вы только что объяснились в любви, не так ли?— теряют голову и здравый смысл. А сердце их разбито.

-О да!— сказал Маркус, с ужасом понимая, что говорит сущую правду.— Сердце мое разбито. Я объяснился в любви незнакомой девушке... Я в шоке, baryshnia. Я потерял голову...

-И не закончили своего рассказа,— перебила она его.

-Какого рассказа?

-Про Италию, sudar.— У нее были чудная улыбка и милый акцент, и она ему очень нравилась...

-Ах, Италия!— кивнул он.— Ну что же с ней могло случиться? Все то же, sudarynia, то же, что и всегда,— поражение. Турки захватили Родос. Республика лишилась великолепной военноморской базы, королевство — крейсера и эсминца.

-Но это война!— Она явно не знала новостей и теперь была не на шутку встревожена.

-И да и нет,— поспешил успокоить ее Маркус.— Вернее, еще нет, но может случиться. Во всяком случае, в Неаполе объявлена мобилизация.

И это было еще не самое худшее, что знал Маркус, но о чем предпочел сейчас не говорить.

-А в свободной зоне?— спросила Полина.

-Вы хотите сказать в республике?— переспросил Маркус.

-Но ведь Афинский договор...— Она явно была обескуражена.

-Денонсирован Венецией еще в прошлом году,— объяснил он, думая о том, что на свете все еще существуют счастливые люди, не ведающие, какой ужас ожидает их впереди.— В республике мобилизация прошла еще в марте, когда Франция ввела войска в Пьемонт и Лугано. Но не будем о грустном!— предложил он, видя, какое впечатление произвел его краткий "очерк событий" на Полину.— Жизнь продолжается. Война еще не началась. И Фестиваль не отменен. Вы идете сегодня на "La Gioconda"? "Ла Джоконда" — опера Амилькара Пончиели.

-Нет,— с сожалением в голосе ответила Полина.— Я приехала только сегодня. Билетов на премьеру уже нет, впрочем, мне удалось купить билет на двадцать пятое апреля.

-Вот как,— Маркус задумался на секунду, прикидывая, имеет ли смысл тревожить по этому поводу людей полковника Микеле, и тут же решил, что стоит. Вот только взглянул ей в глаза, и понял, что да, имеет смысл.

-Хотите пойти сегодня?— спросил он вслух.

-Естественно,— пожала она плечами.

-Значит, пойдете,— улыбнулся он.— Но с одним условием.

-Каким?— Упоминание об условии ее очевидным образом насторожило.

-Завтра вы идете со мной на "Nabucco". "Набуко" — опера Джузеппе Верди.

-А вы, Макс, кто? Вы итальянец или француз?— спросила Полина, внимательно — и без стеснения — изучая его лицо смеющимися серыми глазами.

-Следовательно, вы согласны,— кивнул он серьезно.— Сегодня "Ла Джоконда", а завтра — "Набуко". Француз,— добавил он после короткой паузы.— Но я давно живу в Италии.

-Чем вы занимаетесь?— Вероятно, она уже измучилась вся, пытаясь понять, что он такое.

-Изучаю медицину в Падуанском университете,— ответил Маркус и снова улыбнулся.

-Медицину?!

-Вам чемто не нравится эта профессия?— притворно расстроился Маркус.

-Нет, но...

Повидимому, медицина както не очень сочеталась в ее представлении с образом Маркуса, уже успевшим к этому моменту сложиться и устояться. И потом возраст... Она не могла не видеть, что он уже не мальчик... И вдруг — студент. Было очевидно, однако, что Маркус сумел ее заинтриговать. Но ведь именно этого он, в конечном счете, и добивался, не правда ли?

А упоминание о медицине неизменно производило впечатление. Неизвестно почему, но никто не хотел воспринимать его как врача. Или не могли. А между тем это была чистая правда. Он на самом деле был врачом. Более того, он был дипломированным врачом, и давно, а в Падуе Маркус писал докторскую диссертацию. Впрочем, практикующим врачом он действительно не был никогда. Не вылечил ни одного пациента, даже от самой легкой болезни, не спас ничью жизнь, следуя клятве Гиппократа... Зато пресекать чужие жизни ему приходилось не раз и не два, но не будешь же рассказывать об этом славной русской девушке, театральному критику из далекого города Дерпта...

-...Ну, я ему и говорю, ты, мол, скажи, менш, Менш — человек (идиш ).

своим, если живы будем, потом додеремся, а сейчас выбираться надо. Как всегда?

-Как всегда,— буркнул старик, подставляя выбритое лицо под влажную и горячую салфетку. Одеколонов он терпеть не мог, а протирать лицо коньяком... Ну не в парикмахерской же? А ты что, русский знаешь?— спросил он, уже вставая из кресла.

-Откуда?— удивленно поднял брови обескураженный вопросом Арик.— Нет, то есть выругаться я могу, конечно, и еще пару слов...

-Так как же ты переговоры вел?— Маркус уже понял, что чтото пропустил. Чтото существенное.

-Мы на идиш говорили,— обреченно вздохнул Арье Гутник и развел руками.— Я же вам, профессор, об этом уже...

-Говорил,— кивнул Маркус.— Но я старый пень, Арик, глухой и дурной. Что с меня взять?

-Разве что двойную плату?— понимающе усмехнулся парикмахер.

-Вот и возьми,— предложил Маркус и подмигнул.

-За кого вы меня держите?— радушно улыбнулся Арик.— Чтобы я взял больше, чем положено?! Так низко я еще не пал.

-Спасибо, солдат,— серьезно кивнул Маркус и пошел к выходу.

Чуть приволакивая ноги — так получалось надежнее — старик вышел из парикмахерской и остановился на тротуаре, глядя на табличку с названием улицы, оказавшуюся теперь прямо перед ним. "Ольга Зиг".

"Тренируешь память?" — с иронией спросила Ольга.

"А ты что думала?— беззлобно огрызнулся старик.— Ты же знаешь, сколько мне лет. Вот проснусь какнибудь утром, а ничего уже нет: ни меня, ни памяти".

Глава 4

ПРОФИТРОЛИ

Кафе было маленьким и уютным, но, главное, успевшим — за годы и годы, которые Маркус в него ходил,— стать для него таким же привычным и удобным, как разношенные домашние шлепанцы. Единственным недостатком заведения Реувена, которое обходилось даже без собственного названия, было то, что узкий тротуар перед входом не позволял выставить столики на улицу. Впрочем, сегодня Макс об этом не жалел. Когда он вошел, в зале находились только трое посетителей. В дальнем углу, попивая белое вино из высоких бокалов, беседовали две немолодые ухоженные дамы, вполне типичные как для этого района, так и для данного времени суток. А у окна, выходящего на улицу, сидел худощавый мужчина средних лет и читал газету. Перед ним стояли чашечка с кофе и толстостенный стакан с чемто, окрашенным в цвет жидкого чая.

"Виски со льдом",— завистливо подумал старик и сел за соседний столик лицом к окну. Мужчина на секунду оторвался от газеты, бросил на Маркуса рассеянный взгляд и вернулся к чтению.

-Здравствуй, Маркус,— сказал, подходя, Реувен.— Как всегда или у нас сегодня праздник?

Обычно Маркус пил зеленый чай, по "праздникам" он заказывал кофе.

-Праздник,— буркнул старик, рассматривая сквозь окно остановившуюся на противоположной стороне улицы "шкоду".

-Пирожное будешь или ну его?— Реувен знал о холестерине не понаслышке, но пирожные у него были замечательные.

-Если только у тебя есть профитроли.— К машине между тем подошел неизвестно откуда взявшийся (здесь и сейчас) полицейский и, видимо, объяснил водителю, что стоянка в этом месте запрещена.

"Полицейскийто хоть настоящий?" — поинтересовался Зильбер, навсегда теперь прописанный на улице собственного имени.

"А ты как думаешь?" — вопросом на вопрос ответил старик.

-У меня есть профитроли,— сказал Реувен.— Ты когда последний раз делал анализ крови?

-У меня нет диабета,— отрезал Маркус.— И холестерин в норме.

"Настоящий,— ответил он Зильберу.— У Китовера дураков нет, проверят".

"И откуда же он взялся?— не унимался Янычар.— Дай угадаю! Он что, на жалованье у мафии состоит?"

"Состоит, не состоит",— меланхолично ответил Маркус, который в жизни не был чистоплюем и использовал для дела все, что под руку попадалось. А попадалось иной раз такое, что даже Зильберу рассказывать не будешь, и Арик еще не худший вариант.

"Состоит, не состоит,— сказал он.— Результатто налицо!"

"Шкода" отъехала, и полицейский тоже пошел неторопливо по своим делам.

"Ну ты и жук!" — усмехнулся Зильбер.

"Да, Моня, я жук!" — с гордостью сообщил ему старик, и, дождавшись, когда отойдет Реувен, тихо обратился к читавшему "Петербургские ведомости" советнику по культуре посольства Российской империи Ивану Симонову, который, в отличие от большинства посольских, жил не в Иерусалиме, а в ТельАвиве и каждое утро традиционно заходил к Реувену — выпить кофе и почитать утренние газеты:

-Иван Андреевич, вы знаете, кто я такой?

-Да,— коротко ответил Симонов и чуть повернул голову к старику. Впрочем, совсем чутьчуть. Вроде и отреагировал на слова Маркуса, но и газету не отложил. Тертый калач, так у них, кажется, говорят.

-Сомнения в моей адекватности имеются?— тихо спросил Маркус.

-Допустим, нет,— также тихо ответил советник и скосил, наконец, на Маркуса свои внимательные серые глаза.

-Вашего начальника зовут Гавриил Никифорович,— скучным голосом сказал Маркус.— А ваш источник в канцелярии нашего главы правительства на самом деле работает на меня.

-А на кого работаете сейчас вы?— так же равнодушно спросил Симонов, лишь чуть обозначив интонацией слово "сейчас".

-На себя,— коротко ответил старик.

-Я вас внимательно слушаю, Мордехай Залманович,— сказал Симонов и снова углубился в чтение "Ведомостей"...

Ну что ж, Симонов был профессионалом, иначе бы Маркус никогда не стал иметь с ним дела. Симонов ведь знал, не мог не знать, что Виктор Кушнеров не предатель, а канал для приватной передачи информации. Во всяком случае, денег Виктор не брал, а информация его, так уж получалось, всегда имела отчетливый антифранцузский подтекст. Что поделать, времена меняются, и если уж вместе с ними меняются люди, то точно то же самое можно сказать и о государствах. Когдато Франция сыграла главную роль в создании Израиля, однако теперь, спустя полвека, ее политика если была и не всегда враждебна Израилю, то всетаки слишком часто шла вразрез с его национальными интересами. Не замечать этого мог только глупец или человек, находящийся в плену концепции. Маркус дураком не был и, если маразм не вмешается, уже не будет. Поэтому именно он, человек, который в свое время сделал больше других для создания "сердечного согласия" между хунтой Наполеона и еврейскими организациями, должен был теперь вмешаться и разрушить концепцию, в плену которой находилось нынешнее сраное правительство.

-Я вас внимательно слушаю, Мордехай Залманович,— сказал Симонов.

-Мне необходимо встретиться с господином Турчаниновым,— ответил Маркус.— Срочно, приватно, настоятельно.

-Понимаю.— Симонов не удивился, но озабоченности просьбой старика скрывать не стал.— Однако положение посла обязывает его быть крайне осмотрительным.

-Согласен,— усмехнулся Маркус.— Но ведь и мы с вами не зря едим свой хлеб, не так ли?

-Так,— сказал Симонов, неторопливо складывая газету.— Как мне с вами связаться?

-Запоминайте телефон,— с облегчением сказал Маркус. Он не ошибся в Симонове, и это было хорошо.

Итальянец

Амстердам, Королевство Нидерланды, октябрь 1938 года

В эту ночь он не спал. Не в первый раз и, вероятно, не в последний, но уж такова была его доля. Был бы христианином, сказал бы — крест. В четверть третьего в Метанзас уходил панамец с мутной биографией, но надежным экипажем, и Маркусу надо было проследить за погрузкой. Семь контейнеров с зингеровскими швейными машинками и запчастями к "фиатам" предназначались торговому дому Родригес в Агуада де Пасаеросе, но грузополучатель этих контейнеров не дождется, да и не ждал. Три тысячи дешевых, но все еще надежных голландских гульденов хором уговорили капитана Кристиансена отдаться в районе двадцать четвертой параллели на волю "волн и течений", которые с неизбежностью увлекут "Ванессу" на восток. Короткая стоянка, разумеется, ночью, на рейде Прогресо, и повстанцы Рохаса получат 1300 винтовок "манлихер" и сотню чешских пулеметов. Это была не самая хитроумная из операций, прокрученных в последние месяцы в Амстердаме, Антверпене и портах Ганзы, и не самая крупная, но она происходила тогда, когда Рохасу позарез нужна была победа. Одна маленькая победа, способная изменить расстановку сил в мексиканском бардаке. Рохасу нужен был повод, оправдывающий формирование правительства. Франции нужен был повод, чтобы это правительство признать.

По сути, это была чужая война, и Маркус не сидел бы сейчас в Амстердаме, но так легли карты. Люди, которые многое могли сделать для организации уже сейчас и еще больше смогут потом, если им помочь сейчас это потом построить, просили об услуге и предлагали цену. Цена была серьезной, просьба дружеской, а то, почему они не хотели делать этого сами, хотя и могли, можно было понять. В результате чуть ли не все оперативные ресурсы организации работали сейчас на мексиканском направлении, и Маркус был одним из тех, кто был брошен в бой. И вот уже третий месяц он торчал в Амстердаме, "покупая и продавая", как говорила красавица Шахерезада о людях его профессии.

"Ванесса" ушла. Он вернулся в отель и, чувствуя, что уже не заснет, устроился в фойе. По обыкновению, он "прятался в кустах" — сидел в любимом кресле за большой пальмой, читал утренние газеты и прихлебывал ирландский мальт, привезенный из Англии соседомлетчиком. Этот парень был постарше его и вызывал у Маркуса как уважение, так и жгучий интерес. Турецкий майор в отставке и участник последней войны с греками был ему почеловечески интересен. К тому же Зильбер был отличным собеседником.

-С утра пораньше?

Маркус поднял голову и увидел подходящего к нему Зильбера.

-Или с вечера попозже,— ответил он, улыбнувшись.

Итальянец

Амстердам, Королевство Нидерланды, январь 1939 года

Летчик ушел бродить по городу, и Маркус остался один. Он подумал мимолетно, что была, вероятно, у летчика своя тайна, ведь не уходят же просто так в отставку старшие офицеры ВВС, отмеченные к тому же высшими орденами империи, но тайна эта носила, скорее всего, очень личный характер и, значит, не должна была его интересовать. Вот сам Зильбер мог оказаться очень перспективной кандидатурой. Все в нем было уже готово, сформировано и ждало только призыва.

"Ну что ж,— подумал Маркус.— Не будем торопить события. Человек готов, а призвать его на службу — дело нехитрое. Придет время, призовем".

Ночь у него снова выдалась интересная, но, слава богу, это был последний транспорт, из тех, что "висели" лично на нем. Дела в Мексике шли неплохо, и теперь в игру потихоньку вступали основные игроки. САСШ концентрировали свои войска на границе, но пересекать ее пока не рисковали, тем более что в конгрессе большинство было за изоляционистами. Россия определенно намекала на возможность оказания помощи законному правительству, естественно, имея в виду не хлеб с салом, но таковую помощь пока — во всяком случае, открыто — не осуществляла. В Мексике вертелись, правда, какието невнятные польские и румынские инструктора, но и итальянские и немецкие тоже. Франция и Канада тоже неторопливо втягивались в мексиканский балаган, а Маркус отправил сегодня последнюю партию оружия и мог считать свою миссию выполненной. Усталость не уходила, и не отпускало напряжение. Он хорошо знал это состояние и принимал его как должное. За все надо платить, не правда ли?

Он встал и, выбросив пустую бутылку, отправился к Литейщику. Покружив по улицам, Маркус пришел наконец на явку и постучал в крашеную охрой дверь. Как оказалось, здесь его ожидало письмо от Чета, который отзывал Маркуса в Мюнхен и сообщал, что на 12 февраля назначена встреча в пункте "Весталка" с господином П. Господина П. на самом деле звали Луак Де Рош, и был он полковником французского Генерального штаба.

"Ну что ж, значит, Франция,— устало подумал Маркус, сжигая записку.— Франция..."

Итальянец

Мюнхен, Королевство Бавария, февраль 1939 года

-Уже генерал,— сказал Де Рош, усаживаясь напротив Маркуса за столиком тихого ресторанчика недалеко от Рейхенбахского моста. За окном ветер рвал дождевые полотна в куски и швырял их в темные воды Изара.

-Поздравляю,— вполне равнодушно откликнулся Маркус, который понимал, разумеется, что француз назначил встречу совсем не затем, чтобы похвастаться очередным производством.

-Принято,— так же равнодушно кивнул Де Рош.— Что будете пить?

-Бренди.

-Тогда уж лучше коньяк, наверное?

-А он здесь, думаете, есть?

-Здесь есть,— довольно улыбнулся генерал и подозвал кельнера:

-Zwei Kognacs, bitte.

-Augenblick, meine Herren. Два коньяка, пожалуйста.— Моментально, мои господа (нем. ).

Помолчали, думая каждый о своем и глядя на разбушевавшуюся за окном непогоду.

Кельнер принес коньяк. Прежде чем пригубить, Маркус с удовольствием вдохнул его аромат. Напиток, что и говорить, был великолепен.

-Вы когданибудь служили в армии?— неожиданно спросил Де Рош и посмотрел на Маркуса испытующим взглядом.

-Некорректный вопрос, господин генерал,— усмехнулся в ответ Маркус.— Какой вам интерес в моем прошлом? Оно прошло.

-Тогда сформулируем его подругому,— без напряжения согласился француз.— Как вы относитесь к службе в регулярных войсках?

-Отрицательно.— Ответ был очевиден, но ведь Де Рош имел в виду чтото конкретное, не так ли? А раз так, разговор был более чем интересен, и его следовало продолжать, не форсируя.

-Понимаю.— Генерал был невозмутим. Вероятно, он хорошо подготовился к разговору и не ждал от Маркуса излишней гибкости хребта.— Но, вероятно, я снова неправильно сформулировал вопрос. Речь не идет о французской армии.

-А о чем идет речь?

-Об армии мексиканской.

-А она здесь при чем?— почти искренне удивился Маркус.

-Она брутально недееспособна,— совершенно серьезно ответил Де Рош.

-Вы хотели сказать, небоеспособна?

-Она недееспособна,— объяснил генерал свою мысль.— И, следовательно, не боеспособна. Мы прилагаем сейчас некоторые усилия, но...

-Но?— Вот это "но" и было, повидимому, главным.

-Короче, я начал формирование волонтерского корпуса,— любезно улыбнулся генерал.

-В качестве кого?— уточнил Маркус.

-В качестве частного лица,— развел руками Де Рош.— Я, видите ли, вышел в отставку... по состоянию здоровья.

-Соболезную,— теперь улыбнулся и Маркус. Карты были розданы, начиналась игра.

-Принято,— кивнул генерал.— Меня теперь называют генерал Пабло.

-Приятно познакомиться.

-Взаимно,— снова улыбнулся француз.— Потому что, если мы договоримся, вас будут звать полковник...

-Rojo,— подсказал Маркус.

-Рыжий? Почему?— Казалось, Де Рош удивлен, но Маркус не тешил себя иллюзиями: генерал был хитрым лисом, все он прекрасно понимал.

-За кого вы меня принимаете, сеньор Пабло?

-За человека, который может создать и возглавить мобильные диверсионные силы корпуса. Этакие летучие отряды. Вы понимаете?

Ну что ж, вот Де Рош и сказал то, что хотел сказать. И что же должен был ответить Маркус?

-Понимаю,— кивнул он, оценивая между тем открывающиеся перед организацией перспективы.— Значит, разведывательнодиверсионные группы.

-Я полагаю, вы лучшая кандидатура.— Вот это было лишнее. Лесть — последнее, что могло заставить Маркуса принять предложение француза.— И потом, вас я знаю.

А вот это было к месту.

-Мне нужна будет полная свобода действий,— спокойно сказал Маркус и допил коньяк.

-Ограниченная только военными планами и политической ситуацией,— согласился Де Рош и тоже допил коньяк.

-Принято,— усмехнулся Маркус.— Мои люди?

-Ваши люди.

-Когда?— На самом деле это было неважно. А хоть бы и вчера. Главное было уже сказано, остальное — техника.

-В конце августа мы должны быть в Блэкпуле.— Чувствовалось, что Де Рош доволен результатами переговоров и скрывать это полагает излишним.

-Блэкпул?— Не то, чтобы у него были возражения, но почему бы и не спросить?

-Нам легче действовать с английской территории,— объяснил генерал.— Во всяком случае, пока. Еще коньяк?

-С удовольствием,— кивнул Макс.— Связь?

-Вот этим мы сейчас и займемся,— улыбнулся Де Рош, подзывая кельнера.— Логистика решает все.

Итальянец

Блэкпул, Соединенное Королевство, 8 сентября 1939 года

Сборный пункт волонтеров располагался в старом барачном городке в Блэкпуле. Бараки построили лет двадцать назад, перед Второй Бурской, и с тех пор они служили стартовой площадкой для многих лучше или хуже организованных, более или менее официальных миссий.

И эту миссию тоже не минула чаша сия.

Маркус сидел на узкой "сиротской" койке в крошечной офицерской выгородке, пил паршивый ирландский виски и слушал, как на фоне непрерывно идущего вторые сутки дождя выясняют отношения за рассохшейся дощатой стеной его соседи.

-Знаешь, что тебе надо, товарищ?— спрашивал за стеной грудной хрипловатый голос с неистребимым славянским акцентом.— Тебе надо, чтобы какаянибудь крепкая девка — krov s molokom, ты понимаешь?— взяла бы да и оттрахала тебя до полной потери товарного вида.

-Клава!— возражал ей баритон с характерной левантийской медлительностью.— Моя проблема в том, что такие iadrenye — я правильно говорю? iadrenye?— русские девушки как ты, Фемина, здорово треплют языком, но не спешат раздвинуть ноги перед жаждущим любви старым евреем.

-Ты еще меня в антисемитизме обвини, Зильбер!— на октаву подняла голос женщина.

-И обвиню!— Казалось, смутить Зильбера было невозможно.— Разве ты не знаешь? Все русские — антисемиты.

-Я вот тебе сейчас сломаю чтонибудь, Зильбер...

-И что ты этим докажешь?— Голос мужчины попрежнему звучал ровно и немного лениво.— Ты докажешь, Клава, что погромы в России были на самом деле.

-Это французская пропаганда!— рявкнула в ответ взбешенная невозмутимостью Зильбера Клава.

-Нет, Клава,— с академическим спокойствием возразил мужчина.— Это исторический факт.

Разговор тянулся со вчерашнего вечера, перемежаясь горячими фазами, с криками и воплями, переходящими в стоны и признания в любви на четырех языках. Бывший майор турецких ВВС Эммануил Зильбер и русская летчица Клава Неверова из Ростова Великого были отчаянно эмоциональными индивидами. А Маркус, невольный свидетель этой странной истории любви, пил свой виски и вспоминал другую женщину, обладавшую таким же, как у Клавы Неверовой, низким грудным голосом со сводящей с ума хрипотцой. Зденка...

Итальянец

Прага, АвстроВенгерская империя. 23 октября 1938 года

Все было кончено. В Вене и Будапеште уже выносили смертные приговоры. В Зальцбурге еще постреливали, но это была уже агония. В Карпатах тоже дрались последние повстанческие отряды, но и для них мир сузился до диких горных троп, потому что дороги и деревни были блокированы войсками Гетмана...

Маркус добрался до Праги под вечер, предполагая отлежаться до утра на явке у чешских националистов, а утром с резервным паспортом выехать через Польшу в Данциг. Но явка была провалена. Там сидела нешуточная засада. Его — или, вернее, когонибудь вроде него — ждали и взяли бы обязательно, если бы не его реакция, не притупившаяся, несмотря ни на что,— ни на эти сумасшедшие недели в охваченной мятежом стране, ни на две бессонные ночи. Он среагировал сразу, не задумываясь, опередив на неуловимое мгновение тех, кто его ждал. Маркус стрелял с двух рук — помакедонски — и уложил, как видно, всех, потому что ушел, и погони за ним не было. То, что и ему досталось, он понял позже...

-Ты удивительно везучий сукин сын, Влк! Влк (от чешск. vlk)— волк.

— Зденка закончила перевязывать его плечо и грудь и теперь любовалась результатами своей работы.— И страшно похотливый... Скажи, Влк, сколько железа надо вставить в тебя, чтобы ты не хотел вставить бедной девушке?

Маркус лежал на кровати голый, а Зденка стояла, наклонившись над ним, и так силен был голос плоти в ее крупном белом теле, что ни боль в простреленных плече и руке, ни головокружение, вызванное потерей крови и выпитой натощак водкой, не могли ничего поделать с его могучими инстинктами.

Старый друг стоял, как колонна Траяна,— символом вечного и непроходящего триумфа... или позора. Смотря чью точку зрения иметь в виду.

-Вот мне интересно,— между тем продолжала Зденка, лениво расстегивая пуговицы на платье.— Ты сразу подо мной помрешь или немного помучаешься?

-Не могу отказать даме в удовольствии,— через силу улыбнулся Маркус.— Придется помучиться.

-Ну ты уж постарайся, Влк, а то столько суеты.— Она сняла, наконец, платье и теперь стаскивала с себя рубашку — И все для того, чтобы, в конце концов, даже не кончить...

Как она освободилась от панталон и бюстгальтера, Маркус не заметил. Возможно, он отключился на пару секунд, но вот она еще вылезает из рубашки, а вот уже совершенно голая садится на него верхом. Дальнейшее так и осталось за гранью сознания и памяти, но в ту ночь в Праге он не умер...

Полина

Верона, Свободная зона Венето. 16 апреля 1949 года. Полдень

-Все как всегда, мой друг. Все как всегда.— Манцони довольно улыбнулся и сделал большой глоток кьянти.— Как было, так и будет, Макс. Под этим небом всегда были гвельфы и гибеллины. Гвельфы — политическое течение в Италии XII-XVIвв., представители которого выступали за ограничение власти императора Священной Римской империи в Италии и усиление влияния папы римского. Гибеллины — враждовавшая с гвельфами политическая группировка XII-XIIIвв. Название "гибеллины" пошло от латинизированного названия одного из замков Гогенштауфенов — Гаубелинга. Гибеллины — приверженцы императора, главным образом дворяне. Гогенштауфены — династия германских королей и императоров Священной Римской империи в XII-XIIIвв.

Всегда были, всегда и будут, как бы они теперь ни назывались: коммунисты и фашисты, монархисты и фашисты, республиканцы и фашисты...

-Очень интересно, Микеле, и даже поэтично,— ответно улыбнулся Маркус и, подняв приветственно свой стакан, отпил немного вина, которое на самом деле терпеть не мог.— Все меняется, а фашисты остаются. Тебе не кажется это странным?

-Абсолютно нет.— Микеле Манцони оседлал своего Любимого конька.— Эта земля, Макс, цветет фашизмом со времен Ромула. А может быть, и раньше. Ты знаешь об этрусках?

-Я бываю в музеях, Микеле, но, может быть, перейдем к делу?

-Конечно.— Полковник Манцони только казался — вернее, хотел казаться — легковесным болтуном. На самом деле он был весьма серьезным человеком. И опасным к тому же.

-Итак?— спросил Маркус.

-Дуче сказал: "Да".— Вот теперь Манцони стал серьезным.

-"Да" Дуче относится к Риму или также к Генуе?— уточнил Маркус.

-У нас нет возражений. Транзит остается вашим.

-Спасибо, полковник!

-Не надо, Макс! Зачем это? Мы же друзья.— На губах полковника заиграла улыбка, но глаза оставались серьезными.

-Конечно, друзья, Микеле!— легко согласился Маркус, тем более что это было правдой с поправкой на одну лишь голую политическую необходимость, которая была способна отменить все — и дружбу, и даже любовь.— Но сейчас ты представляешь Дуче.

-Дуче помнит тебя!— торжественно объявил Манцони.

-Передай ему, что я польщен.

-Передам,— кивнул полковник.— Но это не все.

-Чтото еще?

"Любопытно,— отметил про себя Маркус, выжидательно глядя на полковника.— Что же вы потребуете взамен?"

-Да. Макс, меня просили передать, чтобы ты тоже передал... Ты понимаешь? Неофициально. Подружески, так. Сидим мы с тобой в траттории, пьем вино, и так, знаешь... я говорю... ты говоришь...

Маркус посмотрел в глаза Микеле и серьезно кивнул.

-Так вот... если в Париже произойдут изменения... Ну, знаешь, как бывает? Вдруг чтото... Так вот, Макс, мы хотели бы, что бы те люди, которым это интересно, знали — у них есть здесь, в Италии, друзья.

"В Италии,— внутренне усмехнулся Маркус.— Вот в чем дело! В Италии, то есть не в королевстве и не в республике, а во всей Италии. Великолепно".

-Какие люди, Микеле?— сказал он вслух.— О чем ты говоришь?

-Ни о чем,— улыбнулся Микеле.— Ни о чем, но ты передай.

Полина

Верона, Свободная зона Венето. 16 апреля 1949 года. Вечерночь

Ночь нежна... Лучше не скажешь. У этого американца было правильное видение мира. Эта ночь полна особого смысла. А все потому, что ты влюбился. Но Любовь, амиго, это такая вещь, которая тебе противопоказана. А ты влюбился, и сердце твое полно нежности. Нежности, а не ненависти. И это плохо. Это очень плохо, sudar.

Маркус осторожно, чтобы не потревожить Полину, встал с кровати и подошел к окну. На небе висела огромная вызывающесеребряная луна. Светили блеклые в лунном сиянии фонари. Улица была пуста. Маркус закурил и, отвернувшись от окна, посмотрел на Полину. В подсвеченном серебром полумраке ее разметавшиеся по подушке волосы, казалось, светились, излучая свой собственный, из них самих исходящий свет. Или сияние. Нежное жемчужное сияние исходило и от ее кожи. Чтото подобное было у Эль Греко, но Эль Греко не писал обнаженных красавиц...

Полина

Верона, Свободная зона Венето. 17 апреля 1949 года. Утро

Оставив Полину спящей, Маркус прошелся пешком до Кастельвеккио, выпил кофе в крошечной кофейне на набережной Адиже и, не торопясь, пошел к центру. Пока он добрался до почтового отделения на Виа Рома, оно уже открылось, но он был первым и единственным посетителем. Ничего страшного в этом не было, все равно республиканская контрразведка перлюстрирует все телеграммы. Маркус взял бланк и, заполнив данные на адресата, написал: "Здравствуй, Рене. Как ты? Отдыхаю. Верона чудесна. Фестиваль начался. Сегодня Набуко. Видел Лорен. Передает привет. Хочет приехать Париж. Какие планы? Приеду конце мая или июне. Макс ".

Он передал телеграфисту бланк, заплатил и вышел на ярко освещенную улицу. На душе было пасмурно. Внезапно появившееся чувство тревоги вызывало чуть ли не озноб, несмотря на то что на улице было почти полетнему тепло. Он только что задействовал резервный канал связи, предназначенный только для экстренных случаев. Но случай и в самом деле был экстренный. Экстреннее некуда. Вчерашняя встреча с полковником Микеле Манцони оправдывала риск. Через пару часов, максимум к полудню телеграмма дойдет до адресата, а к вечеру все заинтересованные лица в Париже будут знать, что в Италии — и в республике, и в королевстве, и в герцогствах — у них есть надежный союзник. Заодно они будут знать и его собственную оценку. А цена у его оценок высокая. Это в Париже поняли давно. Не все, а те, с кем он имеет дело. Его источники дорого стоят. Будем надеяться, что и по счетам его адресат заплатить не забудет.

Маркус закурил и пошел вдоль улицы. Люди, довольно много людей, шли в одном с ним направлении или ему навстречу. У них был очередной — один из многих — день. Обычный день обычных людей. А между тем доктор Макс только что поставил диагноз их миру. И диагноз этот был неутешителен. Война. Ее следует ждать уже скоро. В маеиюне эти люди уже будут вспоминать нынешний день, как один из последних дней мира. Довоенное время. Так они будут говорить. И он тоже.

Полина

Верона, Свободная зона Венето. 17 апреля 1949 года. Полдень

Его окликнули у самой гостиницы.

-Синьор Макс!— К нему обращался совсем молоденький парнишка, худой, но жилистый, быстрый, нервный, пожалуй что излишне суетливый.— Синьор Макс!

-Слушаю тебя, парень.— Маркус остановился и поощрительно улыбнулся посыльному, а в том, что это именно посыльный, сомнений у него не было. Все, что нужно, было написано у того на лице.

-Я от Буфетчика,— свистящим "конспиративным" шепотом сказал парень.— Он сказал: срочно.

-Не волнуйся! Этот поезд уже не уйдет,— успокоил его Маркус.

-Я не волнуюсь, но дон... то есть Буфетчик, просил передать...

-Ну так передавай,— кивнул Маркус и достал сигарету.

-Да. Так. У коммунистов есть явка на... в Милане... туда обратились с просьбой найти связь к Вольфу... Женщина... Двадцать четыредвадцать шесть лет, блондинка... довольно высокая... не итальянка, может быть, немка — точнее информатор сказать не может. Назвала пароль высшего приоритета... уровень ЦК. Все.

Парень явно выучил сообщение наизусть.

-Спасибо,— снова кивнул Маркус.— А кто этот Вольф, не знаешь?

-Нет,— покачал головой посыльный.— Но Буфетчик сказал передать вам.

-Ну, что ж. Ты передал. Спасибо, парень.

Парнишка ретировался, а Маркус пошел дальше. Он вошел в гостиничный холл, взял у портье ключ и, задержавшись на секунду у столика с газетами, бросил взгляд на заголовки. Ничего примечательного там не было, и, закурив, он пошел к лестнице.

Итак, человек, имеющий полномочия ЦК, ищет в Милане Вольфа. Зачем коммунистам понадобился Вольф? Вопрос. А что могут знать местные? Контакт был разовый, в форсмажорных обстоятельствах сорок пятого года... И вдруг спустя пять лет в ЦК вспоминают эту историю и посылают... Кого? Молодую женщину... Чтобы — что? Спросить на явке, не знает ли кто, как связаться с Вольфом. Бред. Женщина ищет по своей инициативе? И ктото в ЦК дал ей канал и пароль... Возможно такое? В постели дал? Или долг платежом красен? Неважно. Но Вольфа ищут не коммунисты. То есть теперь и коммунисты... но кто же это у нас такой памятливый? И что он еще знает про сорок пятый год?

Маркус вошел в номер, плеснул в стакан немного бренди, отпил и закурил новую сигарету.

Почему они ищут его именно в Милане? А может быть, и не в Милане только? Возможно, сейчас разные люди заходят на явки коммунистов по всей республике и задают тот же вопрос? А может, не только коммунистов? Микеле мой друг, поэтому он послал ко мне парня. Но могут быть и другие... Черт! У фашистов есть еще пара людей, слышавших, что я связан с Вольфом. А вот у коммунистов... Черт! Два раза черт! Профессор Маризи!

Маркус допил бренди и плеснул еще. Скверная история. Не убивать же Джанфранко только изза того, что он когдато был звеном в цепи. Да и неясно еще, кто ищет и зачем. Маркус думал, прокручивал информацию, бедную, как мысли идиота, но чреватую большими осложнениями. Он снова и снова рассматривал известные ему факты и пытался определить, насколько опасна ситуация, и опасна ли она вообще. Но одну мысль приберег на сладкое. Высокая блондинка. Возможно, немка... Правда, Полина не говорит поитальянски. Или говорит, что не говорит. Полина...

Полина

Верона, Свободная зона Венето. 17-18 апреля 1949 года. Вечерутро

Вечер был теплый, но еще не жаркий, какими станут здесь вечера летом. Над головой ярко светили огромные звезды. Они вышли на улицу и медленно пошли по Виа Мазини в сторону площади Независимости. Как всегда после "Набуко", в голове у Маркуса звучал "послевкусием" хор "пленных иудеев". Даже если бы Верди ничего больше, кроме этого, не написал, ну и "Реквиема", конечно, то все равно он был бы велик. Но хор... Хор наполнял Маркуса совершенно особым чувством: огромное пространство времени — от пророков и до этих дней — открывалось перед ним, и, казалось, само время начинало струиться в его жилах. Они шли по улице, не разговаривая. Полина тоже все еще находилась под впечатлением музыки Верди, а вокруг них люди живо, и даже темпераментно, обсуждали качества сопрано Лауры Кальви и баритона Михаила Карлова, перипетии сюжета и, естественным образом, последние новости из Иерусалима и Анкары.

-Зайдем куданибудь?— спросил Маркус.

-С удовольствием,— откликнулась Полина, и Маркус уверенно увлек ее на Виа Спаде, где он знал дватри подходящих места. Они уже подходили к трактиру "Аль Бальсальере", когда, оглянувшись по привычке, Маркус увидел идущих в отдалении Владимира и Зденку. Огромный, как медведь, Троян тоже увидел его и энергично замахал Маркусу рукой, одновременно чтото говоря своей спутнице. Пани Троянова посмотрела в их сторону и тоже замахала ему рукой.

Маркус остановился и придержал Полину за локоть:

-Подожди, Полина.

Подошли Трояны.

-Полина, разреши представить тебе,— сказал Маркус понемецки.— Пани доктор Троянова и пан профессор Троян из Карлова университета. Госпожа Дрей.

-Макс, тебе говорили, что ты зануда?— улыбаясь, спросила своим низким грудным голосом Зденка.— Нет? Ну так знайте, милочка, Макс — зануда. Меня зовут Зденка, а моего мужа Владимир.

-Полина,— улыбнулась Полина, наверняка уже захваченная в плен немереным обаянием пани доктора.

-Вы русская?— подняла брови Зденка.

-Да.

-Тогда ничто не помешает нашему славянскому союзу.— Решительно заявила доктор Троянова.— Гей, славяне! Мы идем пить?— спросила она через мгновение уже другим — деловым — тоном.

-И есть! Я смертельно голоден,— добавил Троян.— Представляешь, Макс,— говорил профессор минуту спустя, когда они вчетвером устроились за столиком.— Нет, куда тебе? Для этого надо быть мужем пани доктора! Я работаю, пишу чтото, и вдруг в кабинет врывается эта фурия — Зденка, любовь моя, ты уверена, что в твоем роду не было евреев? Она решила, что должна слышать Карлова в "Набуко"... Мы несемся на аэродром. Поесть я, конечно, не успеваю...

-Неправда! Ты пил пиво и ел сосиски!

-Это не еда!— отмахнулся Владимир.— Неважно. Летим... Через всю Европу, в Верону, слушать "Набуко". Три пересадки. Макс, ты понимаешь? Три пересадки!

Трояны были милыми людьми. С ними было хорошо сидеть в трактире и болтать ни о чем и обо всем. Но, главное, было весело. Было много шуток — тонких, если их рассказывал профессор, и грубых, даже непристойных,— если пани доктор. Но шутки были хороши, и они все много смеялись.

Потом дамы вышли, а Троян раскурил трубку, заговорщицки улыбнулся и тихо сказал:

-У нас проблемы.

-Я понял,— ухмыльнулся Маркус.

-Первое, к тебе идет курьер Исполнительного Комитета.

-Я получил уведомление,— со стороны должно было казаться, что они обсуждают чтонибудь подходящее для ночной беседы в трактире. Женщин, например.

-На встречу не ходи,— твердо сказал Троян.— На эстафете был провал. Повидимому, русские. Точно не известно, но вас будут ждать.

-Или не будут,— улыбнулся Маркус.

-Будут.— Троян казался выпившим, но на самом деле был совершенно трезв.— Человек знал время и место. Завтра на Корсо Кавур.

-А ты откуда знаешь?

-Мы его отбили, но информация ушла.

Можно было только предположить, какая там была резня, и следующий обмен репликами это предположение Маркуса полностью подтвердил.

-Значит, всетаки известно, кто его взял?— спросил он.

-Нет,— покачал головой Троян.— Ребята погорячились. Семь трупов, из них трое — наши.

-Да, весело живете,— сказал Маркус, знавший, что чехам сейчас живется действительно трудно.

-На встречу не ходи,— повторил Троян.— Но попытайся вытащить курьера. Он много знает. Ваши ньюйоркские мудрецы послали переговорщика к Чету.

-Что?— Вот это был удар так удар.

-То, что слышал. Если он попадет к русским или не знаю к кому еще... мало не покажется.

-Ладно,— решительно закрыл тему Маркус.— Сделаем. Что еще?

-Второе,— кивнул Троян.— Русские ищут Волка.

-Скажи, Владимир, а ты уверен, что Боярский действительно умер?

-Теперь не уверен,— секунду помолчав, ответил Троян.— Объявились в Праге, Брно... В Штирии то же самое. Если бы не история с курьером, мы бы все равно к тебе когонибудь прислали. За последние два месяца семь случаев. Ищут Вольфа и Волка.

-Спасибо,— сказал Маркус и достал сигарету.— Здесь то же.

-В Вероне?— насторожился Троян.

-Нет, в Милане, но...

-Понятно.— Троян хмыкнул, затянулся и снова наклонился к Маркусу.— Третье, в Праге был Зусман, закупил тяжелые транспортеры... вполне пригодны для перевозки легких танков. И знаешь, как он представлялся?

-Министром?— попробовал угадать Маркус.

-Да!

-Ну, значит, в Стамбуле чтото заваривается.— Маркус увидел возвращающихся женщин.— А вот и наши дамы!

Они встретили утро в третьем по счету ресторане. Было уже семь, когда решили, что пора расходиться, и тут, целуя на прощание Зденку, Маркус услышал...

"...во Франции совершен военный переворот. — Голос диктора ощутимо дрожал. От волнения, повидимому.— Президент Французской Республики Доминик Де Шатлен в пятницу был отстранен от руководства страной. Власть перешла в руки национальных вооруженных сил, сообщает Reuters. Новым главой государства провозглашен генерал Жозеф Сезар Наполеон. Ранее уже поступала информация о том, что группа высокопоставленных военных (маршалы Гирардин и Кюи, генералы Д'Плазанэ, Наполеон и Де Рош) обратилась к Де Шатлену с требованием уйти в отставку, обвиняя президента в неспособности руководить страной в создавшейся обстановке и бессилии перед лицом внутри— и внешнеполитического кризиса, в котором оказалась Французская Республика. Один из генералов (Луак Де Рош) при этом предложил создание временного правительства..."

Полина

Верона, Свободная зона Венето. 18 апреля 1949 года

12.10

В подвале у Сапожника было тихо и прохладно. Пахло кожей, клеем й почемуто плесенью. Ну и табаком, конечно. Гонец курил маленькую трубочку, из тех, что в России называют носогрейками, и пытался читать газету в косом луче света; падавшем из маленького оконца под потолком. Гном сидел неподвижно, вглядываясь во чтото внутри себя. Ни один мускул на его лице не двигался, тело было расслаблено, глаза смотрели внутрь. Механик спал. Когда, пройдя мимо Сапожника и протиснувшись в узенькую дверцу, Маркус вошел в подвал, никто из них не изменил позы, но он знал, что Механик уже не спит, Гонец не читает, а Гном сосредоточен и готов ко всему. Это были лучшие боевики, какие у него когдалибо были. Наверное, они были самыми крутыми парнями в Европе, но Маркус предпочел бы не устраивать собачьих боев. Во всяком случае, он не хотел проверять это допущение без крайней необходимости. Но, кажется, необходимость возникла, и он был рад хотя бы тому, что интуиция подсказала ему стянуть их всех в Верону загодя, когда и кризисто этот еще не народился. Зато теперь они были здесь, и это давало им шансы, которых при другом раскладе просто не было бы.

-Сегодня в полночь я встречаюсь на Витторио Венето с курьером Исполкома,— сказал Маркус, садясь на табурет.— Встреча засвечена. Скорее всего, русские, но могут быть и другие заинтересованные лица.— Он усмехнулся, хотя, видит бог, ему было сейчас не до смеха — Их цель — я и курьер. Живые.

Ничего не изменилось. Никто не сменил позы, не шелохнулся, ничего не сказал. "Позеры!" — подумал Маркус и продолжил вслух:

-Вместо меня пойдет Пекарь. У нас похожие фигуры. При плохом свете сойдет. Курьер может знать меня по описанию, но мы не знакомы. Сколько их будет, не знаю, но думаю, много. Им ведь и подходы перекрыть надо. На случай стрельбы. Поэтому вводим всех, кто есть. Надо прикрыть площадь и блокировать их пикеты. Встреча в полночь. Значит, людей выводим на позиции не позже семи. Не церемониться, но курьера надо вытащить. Если не сможем, кладите и курьера. Мертвые не разговаривают. Я буду рядом, в траттории на Аспромонте. Со мной Линда, Клоун и Креол. Встречаемся в девять. Пусть Креол придет первым и займет столик у окна. Пьем, гуляем... Если что, мы последний резерв. Оружие для нас оставьте в машине напротив траттории. И вот еще что. Возьмите гранаты. Если затянем, появятся карабинеры.

Маркус достал сигарету, прикурил от зажигалки, затянулся и выпустил дым.

-Связным — Матрос. Это все.

Он встал и направился к выходу. "Помоги нам, Господи!" — подумал он, закрывая за собой дверь.

13.20

"Макс, — писала Полина,— мне очень жаль, но я должна срочно уехать. Я исчезаю всего на деньдва. В Падуе, проездом, будет моя тетя. Съезжу в Падую, выполню родственный долг и сразу обратно! Не обижайся! Целую крепкокрепко! Твоя Полина".

Записку она оставила у портье. А в Падуе была явка, которую знал Джанфранко Маризи! А еще сейчас в Падуе не было никого, кроме стариков и инвалидов, одним из которых и был содержатель явки — самой старой резервной явки по эту сторону Альп. Старый аптекарь был надежным и храбрым человеком. Но он был стар, и рядом не было никого, кто мог бы его прикрыть. Ведь Волк такой предусмотрительный сукин сын, что стянул в Верону все наличные силы. Всех способных держать оружие. Умник хренов!

Сердце сжало. Прятавшаяся в нем боль вышла наружу, растеклась по груди, сбивая дыхание, наполняя отчаянным желанием кричать, крушить, ломать все, что подвернется под руку. "Так тебе и надо,— сказал он себе зло.— Ты забыл, что ты на войне. Ты расслабился и подпустил к себе врага". Впрочем, не все еще потеряно. Она еще не знает, что я это я. И ей еще надо добраться до аптекаря, а на мотоцикле до Падуи — часа три, и Виктор может успеть к раздаче. Правда, он будет один, но это Виктор! А Джанфранко придется убрать... Если этого не сможет сделать он сам, это сделает его преемник, которому перейдет это поручение вместе со всем остальным.

Маркус усмехнулся. "Неужели действительно не бывает безвыходных положений?" А сердце уже не ныло, в нем были только пустота и горечь.

21.30

Мимо окна прошла Клодин. Выглядела она как шлюха, но вряд ли в этой части города ктонибудь всерьез захочет ее услуг. Это была очень потасканная шлюха, лучшие времена которой давно миновали. "Талант не пропьешь, как говаривала истребитель Клава Неверова",— усмехнулся про себя Маркус.

Время тянулось медленно, и ему впервые в жизни не хватало терпения. А ведь они сидели в траттории всегото полчаса. Не больше.

Маркус разжевал оливку, глотнул вина. Вот тоже проблема. Здесь надо было пить вино, которое он на дух не переносил. Но делать нечего, пил.

22.45

"Праздник продолжается". Так называлась книжка какогото французского актера, фамилию которого Маркус вспомнить сейчас не мог. И о чем была эта книжка, он тоже не помнил, но название хорошо подходило к ситуации. Они мило веселились: две девушки — Линда и Клоун — и двое зрелых мужчин, они с Креолом. Компания вполне предсказуемая, веселая и шумная. Кроме них в зале было еще несколько человек. Не пусто, но и не густо. Иногда заходил ктонибудь на "минуту" — опрокинуть стаканчик граппы или выпить кофе. Менялись незаметно и посетители за столиками. А они веселились, и было видно, что для этой компании вечер только начинается.

23.10

Виктор позвонил уже после одиннадцати. Хозяин окликнул, и Маркус неторопливо подошел к телефону. Слышимость была отвратительная, а говоривший с ним человек был абсолютно пьян, но тем не менее коечто Маркус понял. Он понял и сказал об этом вслух, что Серджио пьяница и бездельник. Еще он понял, что вино, за которым приезжали сеньоры из Рима, Серджио продал еще раньше, и синьорам придется искать такое вино гденибудь в другом месте. Но, кажется, некоторые из приехавших решили уже ничего не искать.

У Маркуса просто гора упала с плеч. Виктор успел.

-И... и это...— вопил пьяный Серджио.— Ты только не ругайся, но я разбил... случайно статуэтку Пресвятой Девы Марии... ну ту... ты знаешь...

Маркус знал.

Полина...

23.35

Зашел Матрос, выпил граппы и ушел.

23.52

По улице мимо окна в плаще и низко надвинутой шляпе неторопливо прошел Пекарь.

Полина

Верона, Свободная зона Венето. 19 апреля 1949 года

00.03

Гдето за домами ударил выстрел. Негромко, как будто сломали сухую ветку. И сразу же ктото там начал ломать целые охапки таких веток. Треск выстрелов, раздававшихся теперь с нескольких сторон, заставил всех в траттории замолчать. Люди застыли, вслушиваясь во внезапно поднявшуюся перестрелку. На лицах их были написаны смятение и страх, мешавшиеся с любопытством. Маркус тоже слушал, но он, в отличие от не вовлеченных в события людей, читал ситуацию по звукам выстрелов, по их частоте, по направлениям, с которых приходил звук. По правде сказать, он лишь пытался расшифровать какофонию ожесточенного боя, коротких и бескомпромиссных схваток, вспыхивавших сейчас на нескольких улицах и площадях города. Грохнула граната, прервавшая перепалку нескольких пистолетов. Взметнулась короткая автоматная очередь, и еще одна. Серьезно высказалась пара винтовок. Еще один отзвук ненастоящей грозы. И снова разнобой выстрелов, метавшийся по округе, как раненый зверь...

03.05

Маркус смотрел на нее, и сердце его готово было разорваться от нежности. Счастье гуляло в крови, как самый крепкий хмель — "статуэтка разбилась!" — но он держал себя в руках и сохранял вид строгий и решительный. Потрепанная, с синяком под глазом и разбитыми губами, но живая — живая!— Полина сидела перед Маркусом и пыталась закурить. Получалось это у нее неважно. Руки дрожали, просто ходуном ходили, как у марионетки в руках неумелого кукловода. Маркус перегнулся через стол и поднес огонь прямо к пляшущей в разбитых губах сигарете.

-Ну?— спросил он, наконец, когда она выдохнула дым первой затяжки.— Ну и кто же у нас там, в НьюЙорке, такой умный? Они там вообще думать умеют? Послать тебя связной...

-У отца не было выбора,— несчастным голосом сказала Полина.— Он никому не доверяет. То есть доверяет, конечно... но такую информацию...

Говорила она вполне связно, чему можно было только удивляться.

-И кто же у нас папа? — сразу же спросил Маркус, который еще не решил, что делать дальше. В смысле, как ко всему этому относиться.

-Оскар Зиг.

Час от часу не легче!

-Ты Ольга Зиг?— недоверчиво спросил он.

-Да.— Полина явно была смущена.

-У твоего папы железные яйца,— сказал Маркус. В данном случае он не подбирал слов и сказал то, что думал.

-У нас не было выхода,— снова попыталась оправдаться Полина.— А у меня была хорошая легенда, и в лицо меня никто не знает.

-Ладно,— согласился Маркус.— Об этом позже. Кто вам дал явку?

-Яков.

"Ну надо же,— покачал он мысленно головой.— Они и до Якова добрались. Что значит нужда!"

-Ты его видела?— спросил он вслух.

-Да, мы говорили... Ниже тебя ростом, худой, виски седые, растягивает гласные в начале слов...

-Да не проверяю я тебя!— раздраженно перебил он Полину.— Как он?

-Не очень хорошо.— Она смотрела на него вопросительно, повидимому, пытаясь понять, успокоился он уже или все еще бесится.— Кашляет. У него легкое прострелено.

-Я знаю. Ладно,— снова кивнул Маркус, не столько ей, сколько себе, своим мыслям.— Иди, умойся. Я пока чай заварю...

-Нет, Макс!— возразила она.— Это очень срочно... и важно. Мне надо встретиться с Энцелем.

-С Энцелем...— повторил за ней Маркус.— Надеюсь, ты знаешь, о чем говоришь.

Казалось, куда уже дальше, но Маркус был заинтригован. Выяснялось, что Зиг послал дочь с очень большими полномочиями.

-Знаю,— твердо ответила она.— "Все они держат по мечу, опытны в бою..." Песнь Песней (3:7 и 8).

-Очень поэтично,— усмехнулся он.

-Макс!

-Ладно,— смирился с неизбежным Маркус.— "У каждого меч при бедре его ради страха ночного". Песнь Песней (3:7 и 8).

-Ты Энцель?!— Он таки ее удивил.— Ты Зеев Зеев — волк (ивр. ).

и ты Энцель...

-Выходит, что так. И это очень опасное знание, "лилия долин" моя, очень.

-Я понимаю.— Голос ее был тих, но тверд.— Тогда "Так составили они войско..." Цитата из Первой книги Маккавеев.

Маркус посмотрел на нее. Ангел побитый, решительный такой ангел. И любимый... "Сука ты, Зиг. И всегда был сукой..." — Закончить мысль он не успел.

-Когда я смогу увидеться с Четом?

-Ты не сможешь увидеться с Четом,— сказал он тихо.— Не торопись!— поднял он руку, останавливая готовые вырваться у нее возражения — Ты не сможешь говорить с Четом. Ты будешь говорить с ним через меня. Со мной. У меня есть полномочия. "...И поражали в гневе своем нечестивых".

Он не мог ей сказать всего. И никому не мог. Это была тайна высшего приоритета, о которой в организации знали всего несколько человек. На самом деле никто и никогда уже не сможет говорить с Четом — с настоящим Четом,— потому что Вайнберг умер три месяца назад от инфаркта. Ничего необычного в его возрасте и при его стиле жизни. Вайнберг умер, но будет жить, потому что Чет нужен организации. И поэтому не было некролога, не было торжественных похорон, не шли за гробом колонны бойцов ЛОИ, ЛОИ — Лохамей Исраэль (Воины Израиля)— организация известна на Западе и Ближнем Востоке, была создана в 1935 году выходцем с Украины Наумом Вайнбергом и уроженцем Франции Александром Коном.

а была ночь и... Они похоронили его втроем, тайно и безвестно. Пока. О деле знал еще Кон, но именно Кон настоял на том, чтобы Четом стал Маркус.

-Итак?— сказал он — Или всетаки сначала чай?

-Сначала дело, но от чая я не откажусь.— Она улыбнулась — И от бренди тоже.

Маркус встал, подошел к двери, приоткрыл ее и выглянул в соседнюю комнату. Там сидели Гном и девушка из его группы, которую Маркус по имени не знал.

-Ребята, не в службу, а в дружбу, заварите чай. Покрепче! И, Гном, есть у тебя чтонибудь крепкое?

-Граппа устроит?

-Ну давай граппу!

Он вернулся в комнату и снова сел напротив нее. Живая! А кто же "сломался" в Падуе? Бог ведает, да не скажет. Впрочем, это успеется. Выясним позже. Виктор не дите малое, разберется. И люди уже сегодня вернутся в Падую.

-О чем ты думаешь? У тебя такой вид...

-Думаю... что я дурак! Влюбился в соплячку...

-Макс!

-Ладно, извини.

-Извиняю.

В дверь постучали. Вошел Гном. Он принес поднос с чайником, чашками, сахаром и лимоном. А еще там были рюмки и бутылка граппы.

-Слушай, Гном, а ты на чем так быстро воду кипятишь?— спросил Маркус — На тринитротолуоле, что ли?

-Очень смешно,— серьезно ответил Гном — Я чайник давно поставил, сразу как пришли.

Гном ушел, и они снова остались вдвоем.

Маркус налил ей граппы, и, пока разливал чай, она с опаской вертела рюмку в руке.

-Пей! Не бойся,— сказал он с усмешкой.

Она зажмурилась и проглотила жидкость одним глотком и даже не закашлялась. Вот ведь какие Фемины произрастают в наше время.

Полина быстро отхлебнула из чашки, обожгла разбитые губы, поморщилась, но снова приникла к чашке. Чай был горячим и терпким. Хороший чай. Наконец, напившись, она отодвинула чашку и снова посмотрела на Маркуса.

-Исполком полагает, что большая мировая война неизбежна,— это, конечно, были не ее слова. Так мог говорить только господин профессор Зиг, но не его дочь Ольга.

-Исполком считает, далее, что война может коренным образом изменить судьбу еврейского народа.

-Полина, ты что, это все наизусть выучила?— с интересом спросил Маркус.

-Нет, но...— Она смутилась.

-Ладно. Проехали. Вещай дальше.

-Мы эвакуируем наших людей из САСШ. Американцы договорились с русскими.

Вот это было уже чтото новое, чтото, чего он еще не знал.

-Это надежно?

-Надежней некуда. Из аппарата Госдепа. Неопубликованные параграфы с двенадцатого по восемнадцатый. Секретный протокол к Торговому договору. Мы уже с месяц как начали перебазироваться в Аргентину и Канаду.

-Будет плохо,— сказал Маркус. Ему сейчас было не до шуток, потому что онто как раз знал, насколько будет плохо.

"Дунайский союз тоже прилип к России,— подумал он с тоской.— А Гетман и не отлипал никогда, так что... будет весело".

Он снова оказался прав, вот только что ему было с этой правды?

-Отец поставил в известность о намерениях американцев Турцию.

-Так.— Маркус начал понимать, что произошло потом.— Изагетпаша обратился к ишуву? Ишув — еврейское население подмандатной Палестины.

-И к нам, в Исполком. Он прямо предложил возродить проект Фламмера. Мы помогаем Турции Турки предоставляют нам в Палестине максимальную автономию... и независимость после победы.

-Зусмана назначили министром.

-Не только. Еще два министерских поста, и в армии тоже. Они приглашают вернуться всех, кто ушел. С повышением вернуться. В Палестине нам предоставлена полная свобода действий, включая собственную полицию.

-ОК!— сказал Маркус.— Это я уже понял. Ну и при чем тут мы?

-Война,— коротко объяснила Полина.

Что тут скажешь? Емкое слово. Все объясняет, все может объяснить.

-И парламентские методы уже не так эффективны,— сказал он вслух, как бы рассуждая сам с собой.

-В общем, да,— грустно улыбнулась она.— И у вас самая большая боевая организация в Европе.

Ну, тут и к гадалке не ходи. Действительно, самая большая и, вероятно, самая серьезная.

-Так нас приглашают на танец?— прямо спросил Маркус.

-Да,— кивнула Полина.— Можно сказать и так. Отец сказал: место в Исполкоме и представительство во всех организациях.

-А как же старичкилибералы?— Это было лишним, конечно, но не сказать этого он просто не мог. После стольких лет вражды, открытой неприязни, откровенной травли, когда их как только ни называли: и фашистами, и нацистами, и террористами...

-Война.— Полина снова улыбнулась, на этот раз с выражением понимания и одобрения. У нее была совершенно обворожительная улыбка, даже с разбитыми губами.— Соглашайтесь, Макс! Сейчас все должны быть вместе.

-Забавно... Твой отец верит обещаниям турок?

-Они дали гарантии. Не знаю что, но папа сказал: самые серьезные гарантии. И потом, они же дают нам такую свободу действий в Палестине, что потом будет очень сложно забрать назад.

-Ну да... Да. Им нужна военная промышленность ишува и кадры,— согласился он.— Может быть...

-Есть и проблемы,— сказала она.

-Вот как? А я думал, вы уже решили все проблемы.

-Не иронизируй,— попросила Полина.— Не надо. Пожалуйста! Проблемы серьезные. В АНТАНТЕ нет единства...

-Это не проблема,— отмахнулся Маркус.— Не было, так будет.

-Когда будет, Маркус? Когда это животное Наполеон растоптал демократию во Франции? Когда итальянцы и турки вотвот вцепятся друг в друга?

-Страшноватая картина, Полина. Ты прости, я тебя пока Полиной буду звать. Ладно? Очень пессимистичная картина. Просто плакать хочется. И с этим Зиг хочет получить организацию? На жалость нажимает? Типа — "это есть наш последний и решительный бой"? Типа — "восстаньте, пока ночь Средневековья не опустилась над Европой и нас не загнали обратно в гетто? Восстаньте, чтобы нам было кого оплакать в далекой Аргентине"?— Злость, привычная злость на этих прекраснодушных людей поднималась в душе Маркуса, но в то же время... в то же время Зиг протягивал руку. Это давало им настоящий шанс, упустить который было бы преступлением. В сущности, послав сюда Полину, Зиг сам того не подозревая, завершил мозаику, которую начал складывать еще Вайнберг. Теперь все возможно!

Маркус внимательно посмотрел в глаза Полины. В них был вопрос и была любовь...

-Это все?— спросил он мягко.

-Все. Ну есть еще всякое... шифры, контакт в Европе, но это главное.

-С шифром успеется.— Маркус закурил очередную сигарету.— Еще поговорим. Время есть. Ты поедешь завтра ночью, моим маршрутом...

-Я тебя не оставлю.

-Оставишь.— Маркус прекратил начавшийся было спор.— Я тебя очень люблю. Молчи!— Он поднял руку, останавливая ее.— Но сейчас нам нельзя быть вместе. Сама же сказала — война. Так вот, ты поедешь по нашему маршруту. Куда, кстати? В Аргентину или?..

-Или,— обреченно выдохнула Полина. В глазах ее стояли слезы.

-Разумное решение. В Канаде опасней, но ближе к Европе... Да, так вот, мои люди доставят тебя до места. Недели через две будешь у папы Зига. Ему передашь следующее. Первое: если начал вести себя как мужчина, то и продолжай. Сантименты на войне вещь вредная. Если сотрудничаем, то играем по законам войны. Запомнила? Не стесняйся. Скажи, что я настоял на дословной передаче, потому что для меня это важно.

Полина молча кивнула.

-Хорошо, едем дальше. Наполеон — не животное, а наш друг. Кроме того, если ктото и способен сейчас возродить АНТАНТУ, то это он. Пусть старики помолятся за его успех. Третье: в Италии скоро будет другое государство и другая власть. Это строго секретно. Только твоему отцу и больше никому. Это ясно?

Полина снова кивнула.

-Хорошо. Почему это важно? Потому что новое правительство найдет общий язык и с Францией и с Турцией. Сможет найти.

Полина вскинула голову и смотрела на него с таким восторгом, что даже слезы в ее глазах высохли.

-И еще. Дуче сможет понять наши проблемы, если мы продемонстрируем разумный подход к его проблемам. Понимаешь?

-Да. Но как?

-Пока секрет. Все это передашь отцу. Скажи, у невесты приданое больше, чем можно было ожидать. Мы готовы сотрудничать, но только на условиях равенства и свободы действий. Наши условия: семь мест в Исполкоме, два — в рабочей комиссии, военная организация переходит к нам, и еще нам нужны связи в Турции. Это все. Запомнила?

-Да.— Она встала и шагнула к нему. А он к ней. Она прижалась к нему, и мир перестал существовать для них, двух людей, встретившихся весной 1949го. Накануне бури.

Глава 5

РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ

Свернув в узкий переулок, скорее, просто щель между двумя старыми бетонными домами, Маркус оглянулся, но ничего подозрительного не заметил. Впрочем, он отдавал себе отчет в том, что не смог бы теперь заметить ничего из того, что могло быть понастоящему значимым. Не тот возраст, да и техника ушла. Нельзя ожидать от девяностосемилетнего старца, что он сможет сыграть на равных с настоящими — в силе — профессионалами. Оставалось надеяться, что Арик все понял правильно, и ктонибудь молодой и ловкий приглядывает теперь за спиной старика.

"Дожили",— подумал он не без сарказма, но делать было нечего.

Маркус прошел сквозь пахнущую пылью и старым цементом душную тень, сгустившуюся между стенами домов, и снова вышел на солнце, но уже на улице Неверов. Очень удачно вышел, прямо в том месте, где на противоположной стороне над входом в стоматологическую клинику доктора Бойма красовалась вывеска с крупно выведенным на ней черными буквами адресом: "Клава Неверов, 15".

"Ну, здравствуй, Клавочка",— подумал он, щурясь на вывеску.

"Здоровались,— отрезала Клава.— Ты зачем пришел?"

"Извиниться",— почти искренне ответил Маркус.

"Ой ли?!" — Она ему, конечно, не поверила и была права. Вернее, знала, не могла не знать, зачем он на самом деле сюда приплелся.

"Мне Миша нужен,— объяснил он ей.— Позарез. И не только мне".

"Миша уже взрослый мальчик,— усмехнулась Клава.— Пусть сам решает".

"Клава,— позвал откудато изза спины Зильбер.— Клава! Маркус же не для себя старается!"

"Только давай без агитации!— отрезала Клава, обращаясь к Мужу прямо через голову старика.— Миша свое родине три раза уже отдал! А Маркус собирается впутать его в политику".

"В политику",— согласился Маркус.

-Для дела,— сказал он вслух.— И ты права, Клава, я не брезгливый. Все что эффективно, то и правильно.

Услышав свой собственный голос, он быстро оглянулся по сторонам, но бог миловал, никто его не услышал. Улица была пуста.

"Совсем крыша поехала",— печально констатировал он и поплелся (ноги уже налились тяжестью и бодро ступать не желали) в сторону букинистического магазина, который все в городе, кто знал, разумеется, называли просто "Книжная лавка на Неверов".

Магазин был совсем рядом, что называется, рукой подать, всего в семи номерах вверх по улице, но тащился он до дверей минут десять, не меньше. Во всяком случае, так ему показалось. Ноги едва двигались, ватные, слабые, и в груди завелось какоето нехорошее томление, намекавшее на то, что старое его сердце работает на пределе. Преодолевая слабость и одышку, он всетаки добрался до лавки, впихнул свое грузное тело внутрь и встал, привалившись спиной к ближайшему книжному шкафу, жадно и беспомощно хватая ртом холодный кондиционированный воздух.

"Не успею",— мелькнула в голове слабая мысль, но к нему уже спешил хозяин лавки Месроп Кеворкян со стаканом воды и выражением тревоги и сочувствия на узком темном лице.

-Айяйяй!— сказал Месроп, подбегая к старику.— Ну что же вы делаетето, профессор! Это же неразумно, честное слово! В такую жару, пешком...

Маркус клацнул зубами о край стакана, рассердился на себя за слабость и чуть не заплакал от ощущения бессилия и безнадежности. Но тут прибежал еще ктото, под него всунули стул, и он тяжело осел на сиденье.

"Плохо дело". Он всетаки сделал несколько глотков, заставил себя собраться и смог, наконец, просунуть руку в брючный карман и достать оттуда ампулу кардиовита.

-Сломай...— На большее у него не хватили сил, но Месроп его понял и, выхватив из пальцев крошечную ампулу, быстро обломил ее носик.

-Прямо в стакан?— спросил Месроп.

-Да!

Только выпив воду с лекарством и почувствовав во рту полынную горечь, Маркус позволил себе расслабиться, закрыл глаза и откинулся на спинку стула. Время тянулось медленно, в ушах стоял гул, мешавший слышать, что происходит в торговом зале, но всетаки потихонькуполегоньку тяжесть в груди начала рассасываться, а сознание проясняться. Прошло еще сколькото минут, и Маркус почувствовал себя гораздо лучше. Сносно себя почувствовал. Во всяком случае, дышать стало легче, шум в ушах стал тише, и он смог снова открыть глаза. Естественно, первое, что он увидел, было встревоженное лицо букиниста. Месроп все еще стоял прямо над ним, держа в руке пустой стакан.

-Может, врача вызвать?— спросил он, увидев, что Маркус открыл глаза.— Или амбуланс? Амбуланс — машина "скорой помощи".

-Не надо,— тихим голосом ответил Маркус. Громко он сейчас говорить не мог.— Не надо,— сказал он и вдруг понял, что так даже лучше. Естественно вышло, а значит, Бог есть, и он с нами!— Дайка мне телефон,— сказал он Месропу, который все еще не был уверен, что не надо вызывать амбуланс.— Я доктору позвоню.

-Вот это правильно!— просиял Месроп и достал из кармана сотовый телефон.

Маркус осторожно взял трубку, стараясь, чтобы не дрожала рука, и, чуть прищурившись, чтобы лучше видеть цифры, набрал номер профессора Вайса. К счастью, Вайс ответил почти сразу — "Провидение шалит или и в самом деле ангелхранитель решил вмешаться?" — после пятого гудка.

-Профессор Вайс слушает.— Он всегда так отвечал, маленький заносчивый мамзер Мамзер — дословно: незаконнорожденный (ругательство), (ивр., идиш ).

Пауль Вайс, но, бог видит, он имел на это полное право.

-Здравствуйте, коллега,— сказал Маркус.

-Э... Кто это?— спросил Вайс, который, повидимому, не узнал, не смог узнать осипший после приступа свистящий голос Маркуса.

-Это доктор Холмянский вас беспокоит, профессор.

-Маркус!— встрепенулся гдето там Вайс.— Вы?

-Я, Полли,— тяжело ответил Маркус.— Я.

-Что случилось? Где вы?— Вайс соображал быстро. За это его ценили вдвойне. Во всех смыслах, в прямом и переносном.

-Пока в ТельАвиве,— сказал Маркус, борясь с одышкой.— Но, видимо, ненадолго. Приготовь там для меня коечку, пожалуйста. Скоро приеду.

-Нет, это я сейчас приеду,— безапелляционно заявил Вайс.— А вы сидите, где сидите, и никуда не двигайтесь. Где вы находитесь, Маркус?

-Не надо приезжать,— возразил Маркус.— Я еще не умер. Возьму такси...

-Никаких такси!— твердо сказал Вайс.— Я пришлю амбуланс. Адрес?!

-Неверов, двадцать девять,— обреченно ответил Маркус.

-Это книжная лавка, я правильно понимаю?— уточнил Вайс, хорошо знавший цену подробностям.

-Правильно,— подтвердил старик.

-Тогда сидите и ждите! У Кеворкяна найдется для вас тихое место?

-Найдется,— ответил Маркус.— Не волнуйся. Никуда я не денусь. Сижу и жду.

-Нуну,— недоверчиво сказал Вайс и отключился.

-Двадцать минут,— сказал Маркус, отдавая Месропу трубку.— У тебя ведь найдется для меня тихое местечко, а там и амбуланс прикатит.

-Пойдемте, Маркус, я вас провожу,— кивнул Месроп.— Посидите в моем кабинете. Идтито сможете?

-А куда я денусь?— Маркус с усилием встал со стула, постоял секунду, проверяя, держат ли его ноги, и шагнул вперед.— Показывай!

Месроп тут же подхватил его под локоть и мелкими шажками повел во внутренние помещения лавки, расположение которых на самом деле было известно старику не хуже, чем самому Месропу. Они миновали дверь в подсобку, прошли по короткому темноватому коридору и, наконец, достигли заветной двери в личный офис Месропа. Как ни странно, голова у Маркуса прояснилась, и, хотя чувствовал он себя попрежнему скверно, думать мог свободно. Во всяком случае, к тому моменту, когда, медленно переставляя отяжелевшие ноги, он доплелся до офиса, из головы его окончательно исчез туман, а из ушей — чужой надоедливый гул.

-Ты вот что, Месроп,— сказал он, останавливаясь на пороге кабинета и глядя на вскочившего при его появлении Гидеона.— Оставь нас с внуком минут на десять. Сам понимаешь, семейные дела.

-О чем говорите, профессор!— обиженно всплеснул руками Месроп.— Конечно! Сидите, говорите... Я позже зайду, когда амбуланс приедет. Вода в холодильнике, так что...

-Подожди секунду,— остановил его Маркус.— Ты ту книжку, которую я тебе оставил, сохранил?

-Обижаете, профессор! Конечно, сохранил. Она у меня в подвале, в сейфе.

-Ну и хорошо,— кивнул Маркус.— Ты ее мне принеси, когда придешь. Ладно?

-Принесу, конечно,— озадаченно ответил Месроп и, выйдя, закрыл за собой дверь.

-Сядь,— сказал Маркус, посмотрев внимательно на переминающегося с ноги на ногу Гиди, и сам сел в глубокое кожаное кресло Месропа.— Сядь, расслабься, подыши носом.

Гиди вернул ему взгляд — "рассеянный", изпод полуопущенных век,— но возражать не стал, подошел к стулу и сел.

Глядя на этого доса, Дос — пренебрежительная кличка ультрарелигиозных евреев у самих евреев (ивр., идиш ).

чей высокий рост скрадывался типичной сутулостью, а крепкая лепка лица — бородой и выражением "не от мира сего", навсегда на нем прописанном, трудно было — да что там трудно!— просто невозможно было представить, что еще несколько лет назад Гидеон был командиром роты морских коммандос, и бабы млели и готовы были тут же выпрыгнуть из трусов при одном его появлении.

-Готов слушать?— спросил Маркус, с интересом изучая своего собственного внука, такого знакомого и в то же время такого незнакомого.

"Както оно будет?" — подумал было, но тут же отмел возможные сомнения, как излишние.

"Не подведет!" — решил он и поторопил:

-Ну?

-Готов,— был ему ответ.

-"Abstafieln",— сказал Маркус и, усмехнувшись тому выражению, которое успел заметить в глазах Гиди, как ни было оно мимолетно, кивнул.— "Abstafieln", "Abstafieln" — военноморской термин, означающий поворот: "Все вдруг" (нем. ).

Гиди, ты не ослышался.

-Что я должен делать?— Гиди держал удар так, как от него и ожидали, безукоризненно.

-Много чего,— ответил Маркус и тоже сел.— Прежде всего сходи к раву Шулему и договорись о встрече, сегодня в два пополуночи. Лучше всего в больнице. Шаарей Цедек, Шаарей Цедек — Врата Праведности (Справедливости) (ивр. )— название госпиталя в ультрарелигиозном районе Иерусалима.

я думаю, вполне подойдет нам обоим. Пусть ему станет плохо, что ли. Ну, не маленький, сообразит. Амбуланс, врачи, все такое. Ты меня понял?

-Да,— коротко ответил Гиди, взгляд которого из рассеянного стал жестким.

-Великолепно,— кивнул Маркус.— Отделение профессора Вайса. Я думаю, диагноз "сердечная недостаточность" никого не удивит. Скажи, я приду говорить о самом главном. Скажешь: "Многие вопрошают: кто принесет нам благо?" Псалмы Давида, Псалом 4 (7).

Запомнил?

-Так это же...

-Я знаю, что это,— резко перебил внука Маркус.— Ты запомнил?

-Да.— Гиди снова стал бесстрастным.

-Хорошо,— кивнул старик, довольный реакцией Гидеона.— Поговоришь с ним и уходи. Ору тоже забери, хватит ей там околачиваться. Не знал?— усмехнулся старик, довольный произведенным эффектом.

-Извини,— хмуро бросил в ответ Гиди.— Чтото еще?

-Естественно.— Маркус все еще не был уверен, стоит ли отсылать Гиди именно сейчас, но всетаки решил, что обойдется пока и без него.— Пошли когонибудь к Дову Зильберу, только подумай кого. Нужен нормальный человек, с которым генерал будет говорить. Пусть передаст, что я очень прошу его приехать ночью в Иерусалим и проведать старика Холмянского. Лучше под утро. Часа в четыре. В общем, часа в четыре — я хочу его видеть там.

-Сделаю,— кивнул Гиди.

-Дальше.— Маркус окинул внука демонстративнооценивающим взглядом и улыбнулся.— Сбривай, на хрен, пейсы, переоденься во чтонибудь приличное и возвращайся послезавтра в Иерусалим. Со всей группой, разумеется.

-Э...— сказал Гиди с неопределенной интонацией.

-Нет,— покачал головой Маркус.— Надеюсь, оружие не понадобится, но пусть держат его под рукой. Кто его знает, как карта ляжет?

-Есть,— коротко ответил Гиди.

-Что есть?— усмехнулся Маркус.— Ты бы еще руку к ермолке приложил. Не на фронте.

-Извини.

-Извиняю. Это не все.

-Слушаю.— Гиди готов был действовать, это было видно по тому, как он собрался, как смотрел, как теперь говорил. Но самое вкусное старик приберег на десерт.

-От группы держитесь в стороне — и ты и Ора. Послезавтра в полдень собери прессконференцию и объяви о помолвке с Орой и о том, что ты собираешься присоединиться к Бергеру и баллотироваться на следующих выборах в кнессет.

-Я?— Всетаки его проняло. Даже данное в завуалированной форме разрешение жениться не подействовало на него так, как приказ идти в политику.

-Ты,— подтвердил Маркус.— Потряси наградами. Не стесняйся, публика любит героев, а ты у нас герой, ведь так?

-Ну...

-Герой!— отрезал Маркус.— Герой, и предки у тебя геройские... Напомни им, какого ты родаплемени, помяни дедушку Холмянского, бабушку Зиг, дядьев не забудь и переходи к конструктивной критике правительства. Врежь им до крови, но черту не переходи, а то в суд подадут. Разрешаю тебе только обматюгать Китовера. Этот в суд не побежит, а вот вывести его из себя нам не помешает. Скажи, что он сатрап и французский жополиз.

-Э...— снова сказал Гиди.

-Это приказ,— напомнил старик и снова улыбнулся.— Намекни на нетрадиционные сексуальные отношения, которые связывают его с французским посольством, вот уж он взбеленится!

-А не слишком?— осторожно спросил оторопевший от таких приказов Гиди.

-В самый раз,— усмехнулся Маркус.— Самое то, что нам нужно. А теперь иди, нечего тебе здесь маячить. Не ровен час, газетчики пронюхают, что Холмянский, наконец, сдох, всей сворой набегут. Да, и забери, пожалуйста, мой "майбах" от кафе Реувена.

Гиди молча взял ключи, покачал головой и, так ничего и не сказав, вышел.

"Ну, как я их?— спросил Маркус.— Есть еще порох в пороховницах, как считаешь?"

"Есть",— ответил Зильбер.

"На что ты рассчитываешь?" — поделовому спросила Клава.

"У Бергера тринадцать мандатов, через два дня будет шестнадцать",— ответил он.

"Теоретически",— поправила его Ольга.

"Гиди трех мандатов не даст".— В голосе Клавы звучал скепсис.

"Правильно,— согласился Маркус. А чего споритьто, все они правильно сказали.— Но Гидито не один, а с Орой, а Ора — это..."

"Фармацевтические заводы Западной Галилеи",— закончил за него Зильбер.

"Именно так,— подтвердил Маркус.— Так что три мандата и ни копейкой меньше. Итого шестнадцать, а теория, Клавочка, в нашей стране легко становится практикой. Когда Петербург опубликует данные о сделке на покупку французских эсминцев, коекто из министров пойдет под суд, и выборы могут оказаться вопросом краткосрочной перспективы".

"Ну ты и жук!" — с уважением в голосе пропела Клава.

"Твой муж это уже говорил,— ответил ей Маркус.— И я с ним согласился. Я — жук, Клава, я старый навозный жук, но во главе правительства мне сейчас нужен Бергер, у которого есть не только эго и яйца, но и голова на плечах, а не этот обормот Гури. Теперь понимаешь, почему мне нужен Миша?"

В дверь постучали.

-Открыто,— буркнул Маркус и повернулся лицом к входящему Месропу.

-Вот,— сказал хозяин лавки, протягивая Маркусу заклеенный пакет из жесткой коричневой бумаги.— Ваша книга, Маркус.

-Спасибо,— кивнул старик и взял пакет в руки.— Приехали?

-Да.

-Ну пошли тогда, что ли?

-Они предлагают носилки...— извиняющимся тоном сказал Месроп.

-Обойдутся,— огрызнулся Маркус и встал. Ноги дрожали, но всетаки держали.— Пошли.

Через сорок минут он был уже в Шаарей Цедек, а еще через полчаса, переодевшись в пижаму, лежал в постели. До ночи было много времени, и он позволил Вайсу и его подручным делать с ним все, что они хотят. Кардиограмма, анализы, общий осмотр... Никто не услышал от него ни жалобы, ни стона. Его здоровье было сейчас оружием, и не тот человек генераллейтенант Мордехай Холмянский, чтобы отказаться от оружия, которое могло понадобиться ему в бою. А на войне как на войне. Все в дело идет.

После обеда его оставили в покое, и он смог спокойно поспать, проснувшись, как по заказу, только к ужину, затем, чтобы поесть и заснуть снова. В следующий раз он проснулся уже ночью. Часы показывали без четверти час, и, значит, наступало время действовать. Чувствовал он себя сейчас гораздо лучше — почти как утром накануне — но всетаки Маркус решил "не форсировать события". Он медленно и осторожно слез с кровати, вдел ноги в шлепанцы, привезенные вместе с другими необходимыми в больнице вещами его домработницей еще тогда, когда профессор Вайс вдумчиво изучал все, что осталось от его организма, и пошел мыться. Он долго чистил свои вставные челюсти, мыл с мылом лицо, причесывал жидкие седые волосы, но часы все равно отказывались "поспешить", и когда Маркус вернулся в палату, до часа ночи оставалось еще три минуты.

Постояв немного в размышлении, он всетаки решил произвести рекогносцировку и вышел в коридор. Здесь было тихо и пустынно, свет приглушен, но гдето в районе сестринского поста — справа по коридору — слышались тихие голоса. Туда он и поплелся.

-А если не спит?— спросил знакомый баритон.

-Да он все время спит,— ответила женщина, вероятно, дежурная сестра.— Как привезли и уложили, так все время и спит.

-Вообщето на него не похоже.

-Ой, генерал,— возразила женщина.— У него же приступ был. А лекарств, знаете, сколько в него влили? Спит, конечно, и хорошо, что спит. В его состоянии лучше спать.

-А рав Шулем?

-Нет, рав Дефриз точно не спит. Его же только что привезли, но вас к нему не пустят. Его сам профессор Вайс осматривает. Специально из дома приехал.

Макс наконец достиг поста и увидел медсестру, развлекавшую разговорами Дова Зильбера.

Генералу в отставке Дову Зильберу было шестьдесят три года, и он был очень похож на своего отца. Во всяком случае, чертами лица, общим абрисом фигуры — вылитый Эммануил. Такой же невысокий, но крепкий, ширококостный и широкоплечий, но вот глаза и волосы у Миши Дов — медведь (ивр. ). Так что знающие русский язык родители Дова Зильбера вполне могли называть его Михаилом и Мишей.

были Клавины. Синие внимательные глаза и чуть тронутые поздней сединой коротко стриженные волосы цвета зрелой пшеницы.

"Вообщето я звал его к четырем,— недовольно подумал Маркус.— Но лучше раньше, чем позже. Тем более что время есть".

-Доброй ночи!— сказал он вслух.— Ты чего здесь забыл, Зильбер?

Зильбер посмотрел на Маркуса и откровенно усмехнулся.

-Да вот, сказали, что ты помирать собрался, я и решил подсуетиться. Вдруг наследство какое оставишь.

Он шагнул к старику и обнял, прижавшись щекой к его щеке. И тихо спросил:

-Ну как ты, Маркус?

-Да нормально, не волнуйся,— успокоил его Маркус.— Пошли ко мне, поболтаем, раз уж пришел.

-Он посидит у меня немного, хорошо?— сказал Маркус сестре, не столько спрашивая у нее разрешения, сколько информируя о своих намерениях.

-Да уж, сидите,— улыбнулась женщина.— Только недолго и тихо.

-Как скажете,— кивнул Маркус и потащил Зильбера за собой.— Чего так рано пришел?— спросил он, когда они удалились от сестринского поста на достаточное расстояние.— Я же просил в четыре.

-Ты просил,— согласился Зильбер.— А в восьмичасовых новостях первым делом сообщили, что Мордехай Холмянский... тэтэтэ и тэтэтэ госпитализирован в тяжелом состоянии, и врачи опасаются за его жизнь. Что я должен был думать?

-Не дождутся,— усмехнулся старик, открывая дверь своей палаты и пропуская Зильбера вперед.— Проходи. Садись вот в кресло. Поговорим.

-Поговорим,— согласился Зильбер и, пройдя в глубину палаты, сел в кресло.— Чем обязан? Только, если будешь уговаривать идти в политику, сразу предупреждаю: зря. Я еще ничего не решил.

-А чего так?— спросил Маркус, усаживаясь напротив.— Ты ведь, Миша, сразу обрушишь консервативную партию; если пойдешь к Бергеру вторым номером, половина их электората потащится за тобой. Будешь военным министром, чем плохо?

-Даже вместе со мной Бергеру больше шестнадцатисемнадцати мандатов не светит, а это оппозиция, но никак не кабинет.

-Это ты, Миша, ошибаешься. Я тебе прямо сейчас могу сказать: выборы состоятся не позже, чем через четыре месяца, и вы с Бергером наберете двадцать шесть мандатов, а может быть, и все тридцать. Так что следующее правительство будете формировать уже вы. С "новыми либералами", разумеется, и Мизрахи. Мизрахи (сокращение от ивр. Мерказ рухани — "Духовный центр")— в политической истории сионизма политическое и идейное национальнорелигиозное движение.

-Фантазии,— покачал головой Зильбер.

-Истинная правда,— возразил Маркус.— Но спорить не буду. Не хочешь, не надо. Я тебя для другого пригласил.

-Для чего же?

-У меня должок к тебе образовался. Я, знаешь ли, Миша, долги раздаю, а то что я скажу Всевышнему, когда спросит?

-Долги?— недоверчиво переспросил Зильбер.

-Долги,— подтвердил Маркус.— Ты знаешь, Миша, как познакомились твои родители?

Вопрос, что и говорить, был неожиданный. На это Маркус, собственно, и рассчитывал.

-Знаю,— пожал плечами Зильбер.

-Ну и как?

-В Амстердаме, в тридцать девятом, как раз перед Мексикой.

-Ничегото ты не знаешь,— вздохнул Маркус.— И никто теперь, почитай, не знает. Один я живой свидетель остался.

-И чего же я не знаю?— осторожно спросил Зильбер.

-На вот,— сказал Маркус, протягивая книжку в кожаном переплете.— Почитай, поймешь.

-Что это?— спросил Зильбер, принимая книгу.— "Янычар и Дюймовочка".

-Книга,— усмехнулся Маркус.— Вернее, рукопись, книгой ее сделал я. Велел отпечатать, переплести. А вообщето это рукопись. Как думаешь, Миша, сколько может стоить на Сотбис неопубликованная и никому не известная рукопись Вайса?

-Какого Вайса?

-Того самого,— снова усмехнулся Маркус.— Папеньки моего коллеги профессора Вайса. Помнишь, кто он?

-Помню — Зильбер был явно заинтригован.— Нобелевский лауреат всетаки.

-Ну,— пожал плечами Маркус,— не скажу, чтобы написано было уж очень хорошо, но содержание, Миша... Мама твоя попросила Вайса это не публиковать, а он Клавочке отказать не мог. Читай...

"Османская империя, июньиюль 1937года

27 июня, Захле

Старики сидели безмолвно. Глаза их смотрели внутрь. Они не шевелились и, казалось, уже принадлежали иному миру, миру коричневатых дагерротипов, что во множестве висели на стенах. Только дед Стефана вставал время от времени навстречу вновь прибывшим, обнимался с ними, выслушивал с каменным лицом слова участия и вновь занимал свое почетное место, чтобы безмолвно сидеть и смотреть в себя. Переговаривались только мужчины помоложе, сидевшие на менее почетных местах, но и они говорили тихо, так что слов было не разобрать. Мужчины — старики с седыми бородами и люди помоложе, с черными густыми усами, все в черных пиджаках и белых рубашках,— сидели, образуя большой неровный круг, вдоль стен самой просторной комнаты дома, залы, как называла такие комнаты Монина мама. На пустом пространстве внутри круга стояли столики, а на них в маленьких тарелочках были разложены сладости и на широких плоских блюдах — фрукты: виноград, абрикосы, персики и сливы. Лежали там и пачки папирос. Угощение, казалось, никого из собравшихся не интересовало. Лишь изредка ктото из стариков брал папиросу, зажигал и начинал медленно курить, делая короткие, но глубокие затяжки.

Время остановилось. Тишина, зной, приглушенный басовитый гул, доносящийся с веранды, где отец Стефана принимал молодых мужчин и где разговоры не смолкали ни на минуту. Туда, на веранду, Зильберу еще предстояло выйти позже, чтобы рассказать Абаду Маруну, его родичам и друзьям, как умер Стефан. Моня не знал, что лучше: сидеть здесь со стариками, оказывающими ему невероятный почет, или выйти к молодым мужчинам, выпить вина, закурить, наконец, но затем всетаки рассказать о том, о чем ему и вспоминатьто не хотелось.

В комнату бесшумно вошли несколько закутанных в черное женщин с подносами и стали обходить гостей, предлагая кофе. Моня взял крошечную чашечку. Кофе, был терпкий — с гелем Гель — арабское название специи, добавляемой в кофе.

— густой и очень горячий. Подержав чашечку в руке и дав кофе немного остынуть, он проглотил его одним длинным глотком, процеживая сквозь зубы, чтобы не проглотить заодно и гущу. Почти сразу сильно забилось сердце, кровь прилила к голове, и уже просто нестерпимо захотелось курить. И Зильбер решился. Он встал, чтобы взять папиросу, но старик истолковал его движение посвоему. Дед Стефана тоже встал. Невысокий, но плотный, он шагнул навстречу Моне, обнял его — не формально, как обнимал других, а крепко, породственному, как обнимают взрослого внука, уходящего на войну или с нее вернувшегося. Моня почувствовал запах табака и затара, Затар — название пахучей травки, которая широко применяется в кулинарии Ближнего Востока (часто в сухом виде).

ощутил крепкое объятие старика и понял, что сейчас заплачет. Он не плакал, много лет, но сейчас слезы уже стояли в глазах, и он делал невероятное усилие, чтобы их сдержать. Старик выпустил его из объятий, сделал шаг назад, посмотрел в глаза — они были почти одного роста — и сказал поарабски:

-Храни тебя Бог, воин! Иди.

Арабский Моня знал плохо, но достаточно, чтобы понять и чтобы ответить:

-Спасибо, дедушка. И простите, что не уберег Стефана.— Он повернулся и направился к выходу из комнаты, слыша, как старик чтото говорит Аре Карапетяну и как отвечает ему Ара на своем беглом сирийском диалекте.

23 июня, МармарисРодос.

Стефан был самым молодым в их компании. Когда в тридцать четвертом, сразу после училища, он пришел в полк, Моня узнал его сразу, хотя не видел до этого лет пять или шесть. Марун — фамилия в Ливане и Палестине известная. Марунов этих там, правда, что Рабиновичей гденибудь в Жмеринке. Но с Решадом Маруном, старшим братом Стефана, Моня вместе учился в реальной гимназии, в Хайфе. Маруны жили тогда в Исфие, и Моня бывал у них часто, начиная с третьего класса, когда они подружились, и Решад, живший всю учебную неделю в интернате при школе, стал после уроков ходить к Зильберам домой.

Зильберы жили недалеко от гимназии, на верхнем Адаре, и Решад мог проводить у Мони почти весь день, возвращаясь в интернат только с наступлением сумерек. А потом и Моня приехал в гости к Марунам. Та первая поездка в Исфие запомнилась Зильберу на всю жизнь. В пятницу за Решадом приехал его дядя, но не стал сразу возвращаться домой, а сначала зашел к Зильберам. Хафиз был высоким светловолосым мужчиной лет тридцати. Он работал приказчиком в винных погребах Мильера и говорил не только поарабски, но и пофранцузски, и на иврите. А вот турецкий он знал плохо. В Палестине потурецки говорили только городские арабы, которые часто пересекались с турками. Те же, кто, как Хафиз Марун, из чужих больше общался с евреями и иностранцами, турецкого не знали. Хафиз вошел, вежливо поздоровался на иврите с Мониным отцом, пожелал ему мирной субботы, обменялся рукопожатием и вручил посылку от родителей Решада. Владимир Моисеевич, все еще опиравшийся при ходьбе на палочку,— он был ранен за полгода до этого на Салоникском фронте и комиссован,— ответил поарабски и пригласил Хафиза к столу. Мать Мони, Елизавета Константиновна, подала чай и поставила на стол испеченные бабушкой Рахилью печенье "земалах" и извлеченные из привезенного Хафизом пакета баклаву и гюлач. Вот во время чаепития и выяснилось, что Маруны приглашают Моню в гости — отведать только что созревший инжир.

А потом состоялась и сама поездка. Ехали на двуколке, которую тянул в гору спокойный серый мерин. Дорога петляла вдоль склона Кармеля, и, чем выше они поднимались, тем шире открывался перед ними простор. Хайфский порт лежал теперь прямо под ними, и они могли видеть корабли, стоящие у пирсов, и другие — ждущие своей очереди на рейде. Увидели они тогда и линкор. Это был "ХафизХаккыпаша" — огромный, дымящий черным дымом корабль, уходящий из Хайфы после ремонта. Дорога свернула, выводя к новому еврейскому району НевеШаанан, и перед ними открылся вид на Лев Хамифрац (Сердце залива) и на Израильскую долину, за которой волнами уходили вдаль голубоватые горные кряжи Галилеи. Воздух был прозрачен, и, несмотря на дымы, стоящие над промышленной зоной залива, видно было далеко. Видна была даже далекая снежная вершина Хермона.

Они приехали в Исфие только к ночи, и Моня ничего толком не рассмотрел и не запомнил, кроме, может быть, Решадова отца — Абада, который так же, как и Монин папа, недавно вернулся с войны. За годы войны, совпавшие с началом учебы в школе, Моня насмотрелся на калек, но вид Абада Маруна, левый рукав пиджака которого был засунут в карман, произвел на него очень сильное впечатление. Вот это и запало в память.

Но зато утром перед ним открылся совершенно новый и потрясающе интересный мир. Мир, в котором по узким деревенским улицам, зажатым между глухими каменными стенами, брели отары овец, сопровождаемые вооруженными винтовками друзами. Мир огромных садов, в которых инжирные деревья перемежались персиковыми и абрикосовыми и где одуряющие ароматы нагретых солнцем плодов, казалось, уносили тебя прямиком в сказки Шахерезады. Мир прозрачных масличных рощ, где так здорово носиться между деревьями. Да, это был огромный новый мир, открывшийся тогда Зильберу впервые. С тех пор он гостил у Марунов часто, а на каникулах живал иногда подолгу. С Решадом они стали понастоящему близкими друзьями. Зильбер перезнакомился со всей семьей Решада и, конечно, хорошо знал его младшего братишку — Стефана. И вот теперь Стефан появился в полку.

Разница в возрасте и званиях — вещь в армии серьезная, а в турецкой армии — особенно. Но брат моего друга — почти родственник, а на Востоке уж наверняка. Так Стефан и вошел в их компанию: майор Зильбер, капитаны Логоглу и Карапетян и лейтенант Марун. Турецкий салат. Лучше не назовешь — еврей, турок, армянин и арабмаронит — гремучая смесь османского разлива.

-Мерхаба,— сказал Стефан, подходя к нему.— Насыл сын? Нэ вар нэ йок?

-Йена бри щей дециль, Привет. Как поживаешь?— Все то же, ничего нового (турецк. ).

— ответил Моня.— Пойдем на перехват бомберов.

И, опережая естественный вопрос, добавил:

-Севернее Родоса.

Стефан кивнул и пошел к своей "пятерке". Он не был на инструктаже — задержался в городе у брата,— но ничего от этого не потерял. Данных было мало. Как всегда. Как все эти длинные душные дни дурной и кровавой войны. В сущности, Моня сказал ему все, что требовалось, одной фразой. А на вторую слов уже не наскребешь. Он сплюнул в пыль, посмотрел на нежноголубое, гладкое, как дамасский шелк, небо, перевел взгляд на своих ребят, уже устраивавшихся в кабинах, и полез в свой "ягмаси". Ягмаси — хищник (турецк. ). Имеется в виду истребитель Dewoitine D.520, выпускавшийся в Турции по лицензии под обозначением Б10 или "Тореф" — "Хищник" (ивр. ).

Машина была первоклассной, быстрой — на максимуме можно было прыгнуть за 500 — и сильной. Вполне отвечала своему прозвищу. Хищник. Хищник и есть: две пушки, два пулемета.

Взлетели без проблем, собрались и сразу же взяли курс на Родос. Было жарко и душно, даже на высоте около 2000 метров. Но самолеты взбирались все выше и выше. И снова повторялось то, что уже стало привычным за эти июньские дни. Вначале в кабину проник холод: теплой осталась только ручка, с помощью которой он управлял машиной. Потом стало труднее дышать. Моня уже не дышал, а пил воздух глубокими глотками, но воздуха не хватало все равно. Стрелка прибора высоты еще заметно дрожала, неуклонно поднимаясь от одной цифры к другой.

Вот она уже легла на цифру 5300. Когда и куда утекла вся энергия, как это выдуло из здорового мужика всю бодрость, все силы? Ему уже не хотелось делать ни одного движения. Охватило полное равнодушие ко всему. Даже простой поворот головы требовал, казалось, неимоверного напряжения. А ведь нужно и дальше набирать высоту. Холодно было дьявольски. Мороз "пробирал до костей", так, кажется, говорит папа, рассказывая о зиме в далекой России. Но там, в России, зимой носят шубы и валенки — Моня видел их на картинке в букваре Толстого — а здесь, в кабине Б10, он был в одном летнем комбинезоне.

Но расслабляться нельзя. Нельзя ускользнуть в неверную зыбь видений. Моня несколько раз качнул свой самолет с крыла на крыло, просигналив своим: "Внимание!" Эскадрилья начала подтягиваться.

На горизонте за белесой дымкой проступили очертания острова, и сразу же к северу от него на более темной воде Эгейского моря отчетливо выделились крошечные корпуса кораблей, идущих в боевом ордере. Они были окутаны клубами порохового дыма, сквозь который прорывались временами яркие высверки залпов. Эскадра обстреливала Родос. Огромное пространство над ней было испещрено черными шапками разрывов. Среди разрывов проплывали силуэты двухмоторных бомбардировщиков. Были это, скорее всего, До17, базирующиеся на острове Кос, но точно Моня определить не мог. Эскадрилья подходила к кораблям на высоте семи тысяч метров, а дорнье клепались максимум на трех. И все равно это было высоковато для прицельного бомбометания. То ли изза плотного зенитного огня, то ли изза того, что пилоты у греков были неопытные, но держались бомберы высоко и причинить туркам вред, по большому счету, не могли.

Зильбер подал сигнал "Приготовиться к атаке!" и уже собирался повести эскадрилью туда, где кружили среди черных клочьев разрывов бомбардировщики, когда с юга появились чужие истребители. Шесть штук, сходу оценил Моня и сжал зубы, вспомнив данные разведки: юг — это Калатос, а в Калатосе базировались "какарсы" Какарсы — хорьки (турецк. ). Имеется в виду истребитель Me100, производившийся на заводах компании ДаймлерБенц в Штутгарте (Королевство Баден).

— новые баденские истребители.

Отправив почти всех за бомберами, Моня повел первое звено на перехват. Сближались быстро и очень быстро — слишком быстро, если честно,— он увидел, что это, действительно, были не "северские" Имеется в виду истребитель 2РА.

и не "галебы", Галебы — чайки (серб. ). Имеется в виду истребитель И15 (Поликарпов).

а другие, более быстрые, более маневренные и скороподъемные машины. За короткие секунды сближения греки — или кто они там были? Болгары? Сербы?— успели "подвсплыть" и сейчас оказались на одной высоте с Моней и его звеном.

Зазвучал сухой треск первых очередей. Греки оказались крепкими профессионалами, и самолеты у них были отличные. Не уступая "бешке" в скорости, они и в вооружении, похоже, не уступали тоже. Но времени на рефлексии уже не было. Главное, не обороняться, а нападать, иначе сразу же сомнут. Это главное, чему он научился в прошлую войну.

Моня почувствовал, как приходит азарт, боевое безумие. Он знал это состояние и не боялся его. Напротив, любил это странное чувство, когда кровь кипит, и ты ощущаешь себя всемогущим, непобедимым бойцом, как какойнибудь Самсон или юный Давид, но голова при этом ясна необычайно, сознание холодно, как льды заоблачных вершин, и мозг работает, как арифмометр, только быстрее. Гораздо быстрее. "Понеслось",— подумал он порусски, и бой захватил его.

Им удавалось держать инициативу в своих руках, и один за другим валились вниз, в море — Эгейское или Средиземное, это было уже все равно и для тех, кто падал, и для тех, кто их туда ронял — вражеские истребители. Вспыхнул и один турецкий самолет. Собачья свалка крутилась, не оставляя ни времени, ни сил ни на что, кроме боя.

Драться парами. Не позволять противнику расколоть пару — это было второе правило, которое Зильбер вколачивал в головы своих ребят. Рядом с ним крутился в бешеной круговерти Стефан. Отбиваясь от греков, он старался помочь Моне, чем мог, наносил удар за ударом, но при этом шел как приклеенный точно за ним. Но и противник почемуто с особым остервенением бросался сегодня именно на его ведомого. Хваткие ребята попались им на этот раз. Опасение, что им удастся оттянуть Стефана в сторону, расколоть пару, пробивалось даже сквозь опьянение схваткой. Он поймал в прицел верткую тень и ударил в упор по "немцу", на борту которого нарисован был волк с разинутой пастью. Истребитель свалился вниз так резко, что Моня даже не успел понять, куда он попал. Но времени на размышления не было. Бой набрал максимально возможные обороты. Они уже не сражались даже, а резали друг друга в пьяном остервенении, как резались турки и греки, турки и болгары, турки и сербы на протяжении многих веков.

Моня успел развернуться навстречу другому греку, одновременно увидеть, как вспыхивает и уходит вниз самолет Стефана, успел заорать и нажать на гашетки, но... пулеметы его молчали, и, значит, время его вышло. И его время тоже.

Он услыхал, как раздается сухой треск выстрелов, совсем близко — сзади. Мотор сделал несколько неровных рывков, и винт остановился. И тогда пришло спокойствие. "Почему ты улыбаешься, когда тебя ругают?" — спрашивала его мама. Своим спокойствием он выводил из себя учителей, но ничего не мог с собой поделать. Точно так же, как оставалась холодной его голова во время боя, когда, казалось, кровь закипала в жилах, точно так же он становился совершенно спокоен перед лицом фактов, которые не мог изменить.

Моня решительно пошел вниз, стараясь направить самолет к турецкому побережью. Мотор молчал, и было хорошо слышно, как за кабиной свистит встречный поток ветра. Самолет быстро терял высоту и с нарастающей скоростью устремлялся в бездну — поверхность воды приближалась слишком быстро. Берег — горный кряж желтобурого цвета — приближался тоже.

А потом была попытка сесть на волны — к счастью, мелкие — чудовищный кульбит в вихре брызг, и... все кончилось.

Он очнулся в воде. Ни того, как он выбрался из кабины, ни того, что происходило с его самолетом после проделанного им сальто, Моня не помнил. Голова была пустая. Мучительно болело все тело. Было холодно. Но он держался на воде и продержался. Через несколько минут — часов? дней?— его подобрал рыбачий баркас.

* * *

-Мама, мамочка! Я летала! Я знаешь, как летала? Как птичка!

-Ну вот у нас и птичка завелась...

-Нет, ты послушай. Там были облака, и я...

-Это ты растешь, Вава. Детки, когда растут, всегда летают.

-А взрослые не летают?

-Нет, Вава, взрослые не летают. Вот вырастешь...

-Нет!!!

-Что ты, солнце мое? Что ты...

-Нет. Это вы не летаете, а я буду! Буду! Я буду летать!

Клава Неверова была девушкой целеустремленной и решительной. Однажды поставив перед собой цель, она уже никогда не отступала, пока не добивалась своего. Вот и летать она научилась. Выросла и научилась летать понастоящему. Невысокая симпатичная блондинка, она была талисманом летной школы в Ростове Великом, и позже, в Качинское училище, офицеры со всего округа приезжали посмотреть на ДюймовочкуНеверову. Ей удалось невероятное: пробить гранитные стены военного министерства в Петербурге и поступить в "Качу". Ей удалось окончить училище четвертой на курсе. Вот только одного Клавдия Ивановна Неверова изменить не могла. В Российской империи женщинистребителей не было и быть не могло. Вообще, военных летчиковженщин, по определению, в России не существовало.

-И не будет никогда,— сказал ей багроволицый генерал.— Идите, барышня, и займитесь чемнибудь полезным. Детей вот рожайте, или еще что... А армию оставьте нам, мужчинам. Не похристиански это, барышень в бой посылать.

Конечно, она летала: и на коммерческих линиях, и на частных аэропланах, но все это было не то и не так, как ей хотелось. Она ведь успела узнать, что это такое — истребитель. Такой скорости, такой свободы, такого счастья, гуляющего в крови, нигде уже быть не могло. И не было. Она поставила пару рекордов — на скорость и высоту — на экспериментальных машинах Северского и Картвели. В 1935м и 1936м она брала Кубок Большой Волги в Нижнем. Но ей хотелось быть истребителем, хотя она и знала, что это невозможно.

Но — неожиданно — невозможное сделалось возможным. Весной 1937го обострилась ситуация на Востоке. Турция и Греция стремительно втягивались в войну, третью по счету и явно не последнюю. В апреле 1937го БалканскоДунайский Союз официально объявил о своей поддержке Греции и предупредил Турцию, что, в случае возникновения военного конфликта, будет действовать согласно протоколу о взаимной обороне от 1926 года. Протокол предусматривал активное участие в войне. Правда, несмотря на существование протокола, в 1931м, во время второй войны за острова, ни Румыния, ни Сербия, ни тем более Болгария и не подумали помогать Греции. Но теперь все было иначе. В Бухаресте и Белграде бряцали оружием, но в том и состояла беда православных воинов, что оружия у них не было.

Турция была в этом смысле страной более развитой. Она вон и самолеты уже научилась делать приличные. По французским лицензиям в основном, но сама. И Франция помогала туркам открыто, как своим давним и верным союзникам. На Балканах ситуация была гораздо более запутанной. Страны региона не были такими уж развитыми технически, ну, кроме Сербии, может быть. И в политике они себя запутали так, что с ходу и не распутаешь. Лавируя между Россией, Англией и германскими государствами, они "долавировались" до того, что их летный парк — и так небольшой — состоял из дикой смеси разнородных аппаратов, среди которых можно было встретить и поликарповскую "чайку" и Gloster Gauntlet. Уровень подготовки летчиков тоже был неровный, и, когда в преддверии войны союзники закупили у Дорнье бомбардировщики, а у Даймлера и Картвели — истребители, выяснилось, что летать на них некому. Российской империи влезать в войну было не с руки — в тридцать седьмом война для России могла быть только большой, а к ней империя была еще не готова. Да и обид на "братьев славян" и прочих греков накопилось немало, но не бросать же своих, пусть и блудных, братьев в беде. Вот и разрешила империя — негласно, конечно,— вербовать волонтеров.

Сербский полковник с сомнением изучил Клавины бумаги, поморщился как от зубной боли, но вынужден был признать, что, будь госпожа Неверова мужчиной, он бы и минуты не сомневался. Но женщиналетчик? Боевой летчикистребитель? Nonsence, господа. И всетаки, всетаки ему нужны были истребители, знакомые с новой техникой, а Клава летала и на картвелиевских И22, и на Ме100. Это и решило дело. В конце мая она уже была в Лариссе, а 2 июня уже дралась в небе над Ханхи. В их полку русские составляли процентов шестьдесят. Остальные были сербами. Был еще один американец, но тоже русского происхождения — лейтенант Джеффри Кононофф. С ним в тройке и летала Клава, ведущей.

Своего первого турка она сбила 5 июня над Камолини. Это был старый и медленный F222, турецкого производства. Она замешкалась на старте и в низкой облачности потеряла и свою группу, и своих ведомых. Рыская в поисках своих тудасюда, она вдруг увидела двухмоторный "форман", который своим быть не мог, ввиду полного отсутствия французских машин в союзных армиях. Бомбардировщик летел ниже на несколько сотен метров, но, не имея настоящего боевого опыта и командира поблизости, Клава вдруг засомневалась в своих действиях. Она сделала большой круг, разыскивая другие самолеты противника, но никого не обнаружила. Бомбардировщик был один и без сопровождения. Она успокоилась вдруг и поняла, что если не собьет сейчас этого тихоходного урода, то уже никогда и никого не сможет сбить, и значит, все ее усилия были напрасны, и мама была права — взрослые женщины не летают.

Судьба бомбардировщика решилась очень быстро. Длинная очередь, которую она начала с расстояния почти 200 метров и закончила всего в 18 метрах от противника, сделала свое дело. Крыло турецкого самолета было срезано, как пилой.

Восемнадцатого июня их перебросили на аэродром возле Калатоса. Турки, стремясь захватить Родос, задействовали здесь, у острова, большие силы флота и авиацию, действующую изпод Мармариса. Вот прикрывать Родос и должна была их эскадрилья. К этому времени на счету лейтенанта Неверовой было пять турецких самолетов.

Двадцать третьего, с утра, турецкая эскадра начала обстреливать остров. Снаряды ложились в самых неожиданных местах. Один взорвался даже в полукилометре от их ВПП, но и без этого эхо дальних и близких разрывов тяжелых снарядов было хорошо слышно на аэродроме. Командование, которому нечего было противопоставить главным калибрам линкора и двух крейсеров, вызвало бомбардировщики с Коса и приказало поднять в воздух истребители, чтобы прикрыть бомбардировщики, идущие днем в чистом небе. Два звена — шесть самолетов и среди них "семерка" Клавы,— вылетели на задание в 9.10 и уже через двадцать минут столкнулись с турками едва ли не над самой эскадрой. Турок было много, но, повидимому, бомбардировщики интересовали их больше, поэтому навстречу союзникам развернулась только четверка истребителей.

Сблизились очень быстро, и уже через считанные секунды в небе крутилось чертово колесо собачьей свалки. Турки были на Бе10 с пушечным вооружением и оказались очень трудным противником. Почти в самом начале схватки Клава сцепилась с парой, которую возглавлял истребитель с двумя скрещенными ятаганами на фюзеляже. Этот турок был виртуоз, он метался между греческими самолетами, успевая помочь и второй паре, и отбиться от Клавиных наскоков. Выйти на дистанцию прицельного огня ей не удавалось. Мало того, что турок крутил совершенно невообразимые фигуры высшего пилотажа, переходя из одной в другую без пауз, но и ведомый его был все время рядом с ним, прикрывая сзади. Отчаявшись справиться с этим "янычаром", Клава перенацелила свое звено на ведомого, на фюзеляже которого были только опознавательные знаки турецких ВВС и белая цифра "5" в оранжевом круге. "Пятерка" отбивалась яростно, и ведущий тоже то и дело налетал то на Клаву, то на Джеффри, то на второго ее ведомого — Гришу Соловьева, не давая им сосредоточиться на своем ведомом. И всетаки Клавино время пришло. Янычар уперся в Джоржича, а его ведомый отвлекся на Джеффри и подставился Клаве. Она оказалась в классической позиции для результативной атаки: близко, очень близко за хвостом "пятерки". Дальнейшее происходило стремительно, но в памяти Клавы Неверовой запечатлелось как медленное, завязшее в меду движение. Вот она стреляет в "пятерку" и видит, как медленно отлетают в сторону клочья обшивки, и вспыхивает, вернее, медленно загорается и так же медленно уходит вниз турецкий истребитель, открывая ей картину гибели Джоржича, машину которого метров с двухсот разваливает пушечным огнем янычар. И тут же Янычар доворачивает, чтобы расстрелять открывшегося Соловьева, но почемуто не стреляет, но зато сам открывается Клаве, и ей нужно только не зевать и жать на гашетки... Янычар не вспыхнул, но у него, похоже, заглох мотор, и он пошел вниз, туда, где темные воды Эгейского моря встречаются со светлыми — Средиземного.

На аэродром они вернулись только вдвоем. Джеффри, через считанные секунды после того как последний из турецкой четверки вышел из боя, вдруг клюнул носом и тоже ушел вниз — в последнее пике. Что с ним случилось, они не узнали уже никогда — море поглотило и истребитель и пилота. А для Клавы эта смерть стала последней точкой в бою и триггером для понимания того, что же это такое война. Она вдруг сразу и ясно поняла, что война — это не захватывающее приключение в стиле Хогарта, которого она любила читать в детстве, не спорт. Война — это страшный труд и риск быть убитым в любой миг. Война — это смерть Джеффри, и Джоржича, и Викулова, и Чуднова, и тех турецких летчиков, которых сбили в этом бою они. Тех летчиков, которых сбила она и которые даже не успели выброситься с парашютом: и той "пятерки", и его ведущего. А еще она почувствовала, что сил у нее осталось на чуть. Усталость упала на нее сразу, вдруг неимоверной тяжестью, сковавшей измученное запредельными перегрузками тело.

Она всетаки дотянула до Калатоса и коекак посадила измученную не меньше ее самой машину — семнадцать пробоин в плоскостях и фюзеляже!— но вылезти из мерса уже не смогла. Механикисербы вытаскивали ее из кабины истребителя и на руках несли в госпитальную палатку, но всего этого Клава как бы и не помнила. Воспоминания были смутными и обрывочными, как часть тех темных бредовых снов, в которые она погрузилась уже там, у медиков.

Очнулась она только ночью. Вылезла из палатки и увидела огромные звезды юга, заполнившие все необъятное глубокого темносинего цвета, как бы бархатное, небо. Тело болело неимоверно. Каждая клеточка, казалось, вопила от боли. Нос был забит запекшейся кровью — ее кровью — и не дышал. Она не была ранена. Она просто выложилась в том бою полностью, до конца, до последней капли физических и душевных сил. Два сбитых истребителя — и каких!— были оплачены если не кровью — не кровь же из носа считать!— то уж потом и болью точно.

* * *

25 июня — 5 июля, МармарисРодос

Если ведомый Ары Карапетяна — лейтенант Дургоноглу не ошибся, в бою над эскадрой Зильбера сбила греческая "семерка", настырный и решительный истребитель, вышедший из боя целым. Он же, судя по всему, расстрелял и Стефана.

-Этот парень мой,— сказал Зильбер, и все согласились с тем, что это его право.

Турция, конечно, была вполне цивилизованной страной, как любили повторять сами турки, но кровная месть отнюдь не ушла в историю. Попрежнему, как и в былые времена, десятилетиями длились войны между кланами (хамулами), и еще надо было посмотреть, чьи вендетты были страшнее, итальянские или турецкие. В обыденной жизни ни городские турки, ни городские арабы и уж тем более евреи не стали бы оживлять злобных демонов кровной мести. Для таких дел существовали полиция и суд присяжных. В конце концов, для разрешения острых споров и примирения сторон имелись и свои, "домашние", так сказать, авторитеты: будь то кади или раввин. Но война на то и война, что способна разом, однимединственным дуновением картечи, смахнуть весь лоск цивилизации и ввергнуть вполне вменяемых в мирное время людей в самое настоящее варварство. И Зильбер, когда он сказал то, что сказал, совсем не думал, что уподобляется тем диким кровникам, о которых слышал немало рассказов в детстве. Он сказал то, что пришло из его сердца. Не больше, но и не меньше. Он просто взял на себя обет найти того грека и отомстить ему. Правда, в виду он имел вполне рыцарский дуэльный кодекс истребителя: отомстить, но в честном бою.

Вероятность встречи была высока, они ведь оперировали в одном и том же районе. И встреча состоялась, хотя и не сразу, и не так, как ожидалось. Двадцать пятого они вылетали два раза — на патрулирование побережья до Орена и на разведку до Родоса — но в небе никого не встретили. Двадцать шестого утром они снова патрулировали и снова безрезультатно. А вечером они сопровождали бомбовозы на Линдос. Результаты бомбардировки были неочевидны, хотя внизу чтото горело и взрывалось. Огонь зенитных батарей, однако, был довольно плотным, и снижаться для доразведки никто не захотел.

На следующий день вышли двумя парами в направлении Сёми, и Моня, как чувствовал, приказал Аре идти параллельным курсом, но выше и восточнее.

Уже на подходе к острову Зильбер увидел одиночный корабль — возможно, эсминец,— идущий курсом на Родос. Это мог быть и грек, и ктото из своих, и Моня уже начал прикидывать, не стоит ли снизиться и глянуть, что за рыбы водятся в здешних водах, когда, совершенно рефлекторно бросив взгляд через плечо, увидел чужих в правой верхней полусфере. Их застали врасплох. Сзади справа. Положение было хуже некуда.

Они уже были под ударом, и действовать теперь надо было мгновенно. Зильбер рывком бросил машину круто вправо, уходя с линии огня на чистом автоматизме и надеясь, что его ведомый успеет понять и повторить маневр. Многопудовая сила инерции прижала его к бронеплите, вдавила в чашу сиденья, застлала глаза багровым туманом. И снова замерло время, и тянетсятянется эта долгая пауза между двумя ударами сердца, пока, наконец, он выводит своего "хищника" из крена, и небо, широко распахнувшись, не открывает ему три вражеских истребителя. Замысел ударить им в спину сорвался, и Хакан Кара, его новый ведомый, не подкачал, и теперь противники неслись уже навстречу друг другу. Это была лобовая атака, в которой побеждает тот, у кого нервы крепче и кровь холодней.

Преимущество, впрочем, было за греками. Они пикировали сверху, а Зильберу предстояло карабкаться вверх. Если они при этом потеряют скорость и свалятся раньше, чем проскочат греков, "хорьки" расстреляют их без особых усилий. Греки открыли огонь примерно с тысячи метров. Рановато, конечно, но не железные же они там. Тем не менее трассы замелькали прямо перед глазами Зильбера, и спина взмокла от напряжения. Трассы проносились мимо, как и должно было быть при такой дистанции, но впечатление было такое, будто каждая пуля направлена прямо в его грудь. Он тоже нажал на гашетки, пытаясь поймать "какарс" в прицел, но это было трудно, он не успевал и потому бил просто вперед, сразу по всем трем грекам, рушащимся ему навстречу. Изза правого плеча, туда же вперед тянулись трассы Кары.

Однако дела их были попрежнему далеко не блестящи. Скорость катастрофически падала, мотор надсадно ревел, но, казалось, больше не тянул. Моня чувствовал, что машина на грани своих возможностей — еще немного, и она сорвется в штопор. С внутренним напряжением он ждал, когда истребитель задрожит, замрет на секунду и, наконец, упадет на крыло и на нос. Вот в эту секунду греки и влепят ему очередьдругую, и все будет кончено.

В этот момент впереди справа и появился наконец Карапетян. Он вышел под углом градусов в девяносто к грекам, и был теперь страшнее для них, чем Зильбер с его ведомым. Ведь у Ары была скорость и свобода маневра, и самое главное — враг был у него под огнем. Ведущий греческой тройки моментально и, главное, правильно оценив обстановку, с небольшим отворотом вправо устремился вниз, за ним, чуть замешкавшись, повторили маневр его ведомые. Моня аж зубами заскрипел, увидев семерку в белом круге на оперении первого "хорька", но сам он сделать сейчас ничего не мог, а от Карапетяна и Дургоноглу греки ушли.

* * *

Вот чего она не могла понять, так это того, как он уцелел после того боя над Родосом. Она же свалила его, и он, даже не выбросившись с парашютом, ушел вниз и, значит, свалился прямо в твердую, как сталь, воду пролива. Он должен был погибнуть, но какимто чудом выкрутился и теперь снова показал свой класс. Они прижали турок по всем правилам, как пописаному, разыграв классическую атаку втроем на пару "бэшек", но вынырнувший из чертова небытия Янычар отреагировал Мгновенно и показал, на что способен классный истребитель даже в такой отчаянной ситуации. Возможно, он отбился бы и не приди к нему неожиданная помощь. Но и помощь пришла и уже ей и ее парням пришлось выкручиваться и уходить, потому что неожиданно свалившаяся им на головы пара "хищников" меняла расклад сил на прямо противоположный. Этот скоротечный, так изящно начатый и так криво закончившийся бой не выходил у нее из головы все последующие дни.

Между тем война продолжалась. Турки наступали в Европе и в Восточном Средиземноморье. Уже 1 июля греческое командование поняло, что Родос не удержать, и Афины выкинули "номер". Они вернули Родос Неаполитанскому королевству. Вот с этим Турция ничего поделать не могла. Не объявлять же войну еще и Неаполю. Итальянцы начали высаживаться третьего, и в этот же день греки вышли в свой последний рейд с Родоса. Эскадрилья, вернее все, что от нее осталось — два полных звена,— сопровождала бомбардировщики, идущие бомбить Мармарис.

Рейд на Мармарис был, конечно, жестом отчаяния, но при этом существовала вероятность, что в сложившихся благоприятных для них обстоятельствах турки атаки не ждут. Они и не ждали.

Видимость была прекрасная. Впереди по курсу лежал город, а прямо под ними раскинулся турецкий аэродром. Хорошо были видны выстроенные в два ряда самолеты, какието серые контейнеры и белые цистерны около ангаров. Никакой маскировки противник не соблюдал. Видимо, он чувствовал себя в полной безопасности, и это сильно упрощало задачу бомбовозов, плавно и четко, как на учениях, выходивших сейчас на цель.

В воздухе находился только один дежурный истребитель, да и тот заметил их не сразу, и это окончательно решило исход операции в пользу греков. Тройка "хорьков" вцепилась в турка мертвой хваткой, и уже через считанные секунды он падал, объятый пламенем, на свой аэродром. Вражеские зенитчики тоже пока не обнаруживали себя: видимо, они были совершенно деморализованы неожиданным нападением, так что ничто не мешало бомберам делать свое дело. Волна разрывов прошла по ВПП турецкого аэродрома. Клава видела все это совершенно ясно — и бомберы, заходящие на аэродром, и дымные разрывы со сполохами пламени внизу, там, куда падали сброшенные дорнье бомбы.

И вдруг откудато сверху, из глубокой пронизанной солнцем сини небес к бомбардировщикам спустилась смерть. Она пришла в образе стремительных теней, камнем упавших на дорнье, как падает в степи сложивший крылья сапсан на беззащитную мышь. Мгновение, и уже вспыхивают и рушатся с высоты на землю, вспучившуюся от разрывов, два бомбовоза. Третий, потерявший крыло, закувыркался вниз, уже когда пришедшие в себя мерсы бросились на перехват неизвестно откуда взявшегося здесь и сейчас противника. Турок было только трое, но были это на удивление сильные и опытные бойцы, так что исход схватки предсказать было трудно. Крутясь в бешеном водовороте боя, Клава сначала просто автоматически отметила знакомую манеру пилотирования одного из турецких истребителей, но уже в следующую секунду турок открыл ей на мгновение — они расходились на встречных курсах — свой фюзеляж со скрещенными ятаганами, и сомнений в том, с кем снова свела ее судьба в небе над Мармарисом, не осталось.

Она продержалась на удивление долго — почти до конца боя, когда из шести истребителей у греков осталось два, на два же турка, одним из которых был Янычар. А потом... Сильный удар сзади ошеломил ее на несколько секунд. Она оглянулся назад — Бе10 был у нее в хвосте. "Переворот",— мелькнула мысль, но тут же она почувствовала второй удар. Увидела обогнавшего ее и уходящего в сторону Янычара и поняла, что самолет уже не слушается ее. Оставалось одно — выбрасываться, пока истребитель держал высоту и не сорвался в штопор.

* * *

Вероятно, такое было бы невозможно в Англии или во Франции, но в турецкой армии до сих пор случались и более впечатляющие нарушения устава. Ну а в данном случае устав нарушали не просто офицеры, а "отважные барсы Османов", как называли их стамбульские газеты, асы империи, только что награжденные орденом Сулеймана Великого. Отметить это и помянуть Стефана и других, ушедших в последний полет истребителей, решили в своем кругу. Да и возможность представилась — греки эвакуировали Родос. Вокруг острова крутились уже итальянцы, поэтому наскакивать на греков было сейчас не с руки. Но и греки притихли, пытаясь, видно "не будить лихо, пока оно тихо". Образовалась типичная оперативная пауза, и они решили ею воспользоваться. Вечером уже в сумерках, перелетели на резервную площадку, расположенную в пяти километрах от Муглы. Оттуда уже рукой было подать — километра полтора пешком не дорога — до придорожной харчевни, которую в округе иначе как харчевней Никифора не называли. Харчевня эта была достопримечательная. Никифор — семиреченский казак, попал в Турцию после неудавшегося мятежа коммунистов еще в 1921м. Как и что с ним случилось в России, Никифор рассказывать не любил, но в Турции прижился, женился на армянке из Карса и лет пятнадцать уже содержал эту харчевню на шоссе МуглаМармарис. Славилась харчевня Никифора своими мантами. В стране, где мантами называют крохотные, с ноготок, пельмешки, огромные казахские манты деда Никифора были настоящей экзотикой. А тут еще и площадка рядом, так что выбор друзей был очевиден. К Никифору на машине подъехал и Решад.

В каменном доме было прохладно, несмотря на то, что за порогом ночь продолжала дышать зноем. На дощатом столе в глиняных подсвечниках горели свечи. Никифор собственноручно расставил миски с фасолью и фаршированными перцами, тарелочки с острыми курдскими салатиками, принес круглый хлеб и кувшин с айрамом и наконец, когда Тамара, жена Никифора, принесла огромную, пышущую жаром и исходящую паром миску с мантами, торжественно водрузил посередине стола литровую бутыль с ракы.

-Этот огонь,— ухмыльнувшись, сказал он потурецки,— можно погасить только водкой. Пейте, ешьте, господа офицеры, и да будет с вами Божья милость.

Вняв совету старика, они, как следует, помянули друзей и на славу отпраздновали свои награды. Расстались только утром, вздремнув лишь пару часов на рассвете. Решад уехал раньше всех — ему надо было успеть на какуюто важную встречу в Мармарис, а они, трое, добрались, не торопясь, до аэродрома, покурили напоследок и вылетели домой. Через четверть часа они уже дрались с греками над собственным горящим аэродромом.

* * *

Самое удивительное, что ее не изнасиловали и не убили сразу же после того, как поймали. Она приземлилась метрах в трехстах от все еще горящей турецкой ВПП. Приземлилась жестко, так что от столкновения с землей в голову ударила кровь и по ногам прошла мгновенная вспышка боли. Но какимто чудом себе она ничего не сломала, от удара очухалась быстро, вскочила на ноги и начала лихорадочно освобождаться от парашюта. Она оказалась на какомто сжатом поле, с выжженной солнцем белесой стерней, между двумя полосами густого черного дыма, который гнал от турецкого аэродрома душный горячий ветер. Вот из этого дыма и выскочили вдруг черные, покрытые копотью люди и бросились к Клаве. Она успела их увидеть и, бросив возиться с парашютной сбруей, схватилась за револьвер. Драгоценные мгновения ушли на то, чтобы расстегнуть кобуру, цапнуть за рукоять наган, но уже выпростать его из кобуры она не успела. Удар в челюсть свалил ее навзничь, и тут же ктото большой и черный, пахнущий потом и гарью, навалился на нее, одновременно отрывая ее руку от револьвера. Закричав от отчаяния, она попыталась ударить турка свободной левой рукой, но тот с силой боднул ее головой в лицо, и Клава на какоето время потеряла сознание. Очнулась она оттого, что почувствовала, как рвут на ней одежду. Вокруг кричали потурецки. Голоса были громкими, злыми, истеричными и вдвойне страшными оттого, что непонятно было, о чем они кричат. Ктото сорвал с нее шлем и теперь рвал комбинезон на груди. Но оттого, что делалось это в спешке, в бешенстве, среди дыма и грохота еще не завершившегося боя, и оттого, должно быть, что летный комбинезон — не легкое летнее платье, и грубую ткань руками порвать трудно, получалось это у насильников не очень споро. Едва пришедшая в себя Клава снова закричала и ударила нагнувшегося над ней солдата в лицо освободившимися руками. Он отлетел в сторону. Крики взметнулись с новой силой. Она попыталась встать, но ктото повис на ее правой руке. Клава крутанулась на месте, отчаянно пытаясь освободиться, но удар ногой по ребрам заставил ее съежиться, а от второго удара она лишилась дыхания. Сознание не оставило ее, и сквозь боль и немоту, вызванную обрывом дыхания, она отчетливо осознала, что ее ожидает, и ужас ворвался в ее мозг, все сокрушая на своем пути. Она стремительно впадала в панику, но именно в этот момент чтото случилось в окружающем страшном мире, крики изменили тональность, и жадные руки перестали дергать и рвать ее комбинезон. Клаву вдруг подхватили, вздернули вверх, отчего голова ее несколько раз мотнулась из стороны в сторону, и попытались поставить на ноги. Ноги ее не держали, дыхание с трудом пробивалось сквозь переставшее пропускать воздух горло. Ее душили рвотные спазмы. Перед глазами стояло багровое марево. А ее все вздергивали и вздергивали вверх, пытаясь утвердить на неспособных удерживать тело ногах, а она лишь висла на чужих руках, извиваясь от истерических попыток втянуть в объятые огнем легкие хоть немного воздуха, ничего не понимая и ничего не видя перед собой. Тогда ее подхватили и быстро потащили кудато в сторону, и в тот же момент воздух, наконец, пробился сквозь барьер и с хрипом пошел по трахее в легкие. Она снова дернулась в рвотной конвульсии и окончательно мешком обвисла на руках тащивших ее солдат, глотая воздух разбитым ртом. Гомон и крики вдруг заглушил знакомый мощный звук, и, вздернув в неимоверном усилии голову вверх, Клава увидела сквозь красную пелену, все еще застилавшую глаза, что на нее стремительно надвигается чтото большое и грохочущее. Как ни странно, но именно это видение вернуло ей малую толику осознания происходящего, и она поняла, что это самолет, а уже в следующие секунды, с другой точки и более ясным взглядом увидела, что это и в самом деле был истребитель, садившийся прямо на поле, вернее, уже севший и чуть не раздавивший ее и тех, кто собирался ее изнасиловать. Они, видимо, услышали его и успели среагировать, выскочив изпод несущегося на них монстра и вытащив, не бросив свою добычу.

Теперь они стояли, тяжело дыша, обмениваясь какимито репликами, то и дело разражаясь хриплым идиотским смехом, а Клава висела на руках у двоих из них и сквозь упавшие на лицо спутанные волосы пыталась рассмотреть, что происходит перед ней. Дыхание постепенно выравнивалось, и паника на удивление быстро уходила, вытесняемая холодной ненавистью и горечью досады на то, что все закончилось так гнусно и подло. Истребитель, а это был турецкий Бе10, оставляя за собой шлейф белой пыли, проскочил, подпрыгивая на стерне, мимо них, развернулся, опасно накренившись и задев кончиком крыла землю, и побежал, замедляясь, обратно, обогнув их группу по короткой дуге — пилот стремился остаться в незадымленной полосе. Солдаты следили за его эволюциями, так что и Клаву разворачивали, как куклу, все время лицом к самолету. Теперь она смогла разглядеть даже детали. Истребитель остановился почти в профиль к ним, всего в десятке метров впереди, и она увидела перед собой скрещенные ятаганы и рваные дыры в фюзеляже и крыле. Фонарь сдвинулся, и из кабины на крыло выбрался пилот. Сбросив парашют на землю, он и сам спрыгнул с крыла и пошел к ним. Сквозь пот, заливавший глаза, и спутанные волосы, Клава с трудом могла разглядеть Янычара, но она пыталась. Любопытство к этому турку, которого один раз сбила она и который, в конце концов, сбил ее, вытеснило на время ужас из ее души. Турок был невысок, как и большинство летчиковистребителей, но широк в плечах. К ее удивлению, он оказался блондином, и был не столько смуглым, сколько загорелым. А глаза у него были серые. Он остановился перед ней, шагах в двух, может быть, и теперь она обратила внимание на то, что разговоры и смех давно смолкли. Янычар тоже молчал, рассматривая ее. Затем обвел взглядом остальных и чтото сказал потурецки, короткое, повелительное. Постоял еще мгновение, дожидаясь, пока ктото из ее пленителей не ответил ему,— чтото такое же короткое, но с другой интонацией,— кивнул, добавил еще пару слов, повернулся и пошел прямо через дым к все еще горевшему аэродрому.

* * *

После налета в полку не осталось ни одного офицера старше Зильбера по званию, и он принял командование на себя. Забот оказалось много, но это были отнюдь не заботы командира полка. Полка, собственно, уже не существовало. Осталось только два истребителя: его и Логоглу. Карапетян уцелел, выбросившись из горящей машины, но при этом сломал себе обе ноги. На земле не уцелело ни одной машины. ВПП была разбита, сгорели склад горючего и ремонтные мастерские. Список потерь был огромен. Впрочем, его еще следовало составить. А еще надо было эвакуировать раненых, похоронить мертвых, погасить пожары, растащить завалы из сгоревшей техники и разобрать руины зданий, чтобы вытащить уцелевших, если они, конечно, там были. Поэтому теперь Зильбер метался по аэродрому или, вернее, по тому, что от него осталось, на чудом уцелевшем в этом аду майбахе убитого, едва ли не первой же бомбой, командира полка и командовал спасательными работами. Но чем бы он ни занимался, перед глазами у него все время стояла одна и та же картина: девушкапилот в растерзанном комбинезоне, мешком повисшая на руках солдат аэродромной охраны. Спутанные, грязные, но все равно золотые волосы и огромные голубые глаза, смотрящие на него сквозь эти драгоценные заросли. Если бы он не сел там и тогда, ее участь была бы предрешена самим ходом событий. Озверевшие от ненависти и ужаса нижние чины растерзали бы ее там же, где поймали. Как только он думал об этом, а не думать он просто не мог, перед глазами вставали другие картины, картины из виденного им в детстве кошмара. Ему было пятнадцать, когда вспыхнул арабский мятеж в Заиорданье, и мародеры АльХусейни, прорвав жидкие заслоны правительственных войск у БейтШеана, хлынули на север, имея целью прорваться к Хайфе. Те тревожные дни, когда отряды самообороны и друзские ополченцы сдерживали натиск у Мегидо и Афулы, а они — ученики старших классов строили баррикады в предместьях Хайфы, ему никогда не забыть. Но все это было ничто по сравнению с караваном телег, прикрытых рогожей, изпод которой выпирали руки и ноги растерзанных бандитами людей, и передаваемых шепотом подробностей того, какой страшной смертью они умерли. При воспоминании об этом у него стучало в висках, и челюсти сжимались так, что начинали ныть зубы. Ничто не могло стереть из его памяти этих картин, намертво впечатавшихся в мозг подростка, как ничто не могло погасить в нем той ненависти к бандитам, которая, вспыхнув однажды, пятнадцать лет назад, в душе Зильбера, продолжала гореть в ней, не угасая, по сей день. И было уже неважно, что подоспевшие турецкие войска быстро и жестко навели порядок так, что теперь уже воспоминания о действиях иррегулярной курдской конницы до сих пор заставляют вздрагивать ночами жителей арабских деревень по обе стороны Иордана. Неважно было и то, что АльХусейни, в конце концов, поймали и повесили в двадцать четвертом. Все это уже не имело значения. Душевная боль и ужас, испытанные тогда, продолжали питать черный огонь ненависти, то тлевший, то ярко вспыхивавший в его душе.

И вот теперь картины былого снова ожили в его памяти, но причиной была эта греческая женщинаистребитель и его собственные солдаты.

Вообще, все это было странно до крайности. Женщиналетчик! Он ни разу не слышал, чтобы у греков были женщиныпилоты. Он неплохо знал греков и не мог представить себе, как бы это могло случиться, чтобы такая невидаль появилась в Греции. Или еще гденибудь. Во Франции была пара женщинпилотов, в Пруссии летала графиня Панвитц, была — он читал о ней в журнале — какаято русская летчица, то ли Нелюдова, то ли Неверова — Зильбер не запомнил ее фамилии,— которая поставила несколько рекордов пару лет назад. Но все они были спортсменками, любительницами, а не боевыми пилотами, тем более не истребителями. Но вот ведь случилось, и теперь перед его внутренним взором снова и снова проплывало то же страшное и притягательное видение: маленькая женщина в разорванном летном комбинезоне, спутанное золото волос, огромные голубые глаза.

В конце дня, когда уже были вчерне переделаны все первоочередные дела, а солнце успело зайти, он нашел время и для нее. Прихватив пару лепешекгезленме, кусок козьего сыра и бутылку красного вина, он прошел на уцелевшую во время бомбежки гауптвахту, кивнул охранявшему ее дверь солдату и вошел в камеру.

Женщина стояла у противоположной стены. Возможно, перед его приходом она сидела на койке, покрытой грубым одеялом, или даже лежала на ней, но, услышав шум за дверью, предпочла встать. В камере было достаточно светло — лампочка внутри сетчатого плафона горела с тех пор, как два часа назад снова заработал генератор,— и Зильбер смог ее рассмотреть. Сейчас она была одета в мешковатый летный комбинезон французского образца, какими пользовались в турецкой армии. Он был ей велик, но хотя бы чист и цел. Она умылась и коекак расчесала волосы. Губы у нее были разбиты и ощутимо припухли, но в целом лицо почти не пострадало, и Моня с трудом заставил себя не смотреть в это красивое лицо, в эти глубокие голубые глаза. Он отвел взгляд, шагнул к койке и положил на нее пакет с принесенной едой. Снова отошел назад — он заметил, что женщина напряжена, и не хотел ее пугать. Встав около двери, он спросил ее пофранцузски:

-Comment on vous appelle? Как вас зовут? (фр. )

-Moi de Klavdy Neverova, la citoyenne de l'Empire Russe, Я Клавдия Неверова, гражданка Российской империи (фр. ).

— ответила она твердым голосом. Голос у нее оказался на удивление низким, с хрипотцой, может быть, природной, а может быть, и вызванной волнением.

-Вы русская?

-Вы говорите порусски?

Оба они были в одинаковой мере удивлены.

-Да.

-Мои родители из Новгорода.

-Да уж!

-Вам не надо бояться. Все плохое кончилось. Мы не воюем с Россией. Вас передадут в ваше посольство в Стамбуле.

-Спасибо.

Он все же засмотрелся в ее глаза. Это было... Он заставил себя не думать о том, что это было.

-Я принес вам поесть.

-Спасибо.

Он спохватился, что забыл об одном, возможно, немаловажном для пленной моменте.

-Вы курите?— Он начал вытаскивать из кармана пачку папирос.

-Да.

-Вот, возьмите.— Он протянул ей пачку и полез за спичками. Зильбер понял, что ему следует уходить. Еще немного, и ему не выкрутиться.

-Мне надо идти... Но... Один вопрос. Надеюсь, что это не против правил чести. Это личное.

-Да?

-Кто летал на "семерке"?

-Я.

Он вздрогнул. Взгляд его, как завороженный, снова встретился с взглядом голубых глаз. Ему потребовалось усилие, чтобы овладеть собой, но с этим он справился.

-Спасибо. Вы отличный пилот.

Зильбер повернулся и вышел. Дверь за ним захлопнулась, лязгнул запор, но ничего этого он уже не слышал. Твердо ставя ноги и не глядя по сторонам, он вышел с гауптвахты и пошел прочь.

Они таки встретились, и он ее сбил. Он сбил "семерку" и выполнил долг перед Стефаном и его семьей. Он вернул и свой долг, но счастлив он не был. И удовлетворен он не был тоже. В душе была только горечь. Он встретил сегодня женщину, о которой мечтал всю свою жизнь. Он встретил ее и даже спас, как и мечталось ему в далекой, полной романтического бреда юности. Но завтра или послезавтра ее отвезут в Стамбул, и они уже никогда больше не встретятся. Если только не в небе, как враги, ведь когданибудь Турция снова будет воевать с Россией. Вот так вот, как враги! А ведь все это уже было между ними. Она убила его друга и чуть не прикончила его самого, а он сбил ее и чуть было не обрек на страшную смерть. В голове проносились обрывки мыслей, сжималось от тоски сердце, а майор Зильбер с каменным, ничего не выражающим лицом шел в ночь.

* * *

Папиросы оказались очень кстати. Есть ей не хотелось совершенно, а вот курить... У нее разыгрались нервы, да оно и неудивительно. Плен — это вообщето приключение не из приятных, а плен после смертельного боя над аэродромом противника, после того как ты выбрасываешься из подбитого самолета, вырывая у смерти еще один шанс, и летишь в неизвестность, вниз, на горящую и взрывающуюся землю врага, где только чудо, в лице этого еврейского турка, спасает тебя от жуткого конца...

В тихой маленькой камере аэродромной гауптвахты кружили демоны ада. Клава отходила от пережитого медленно, с трудом, все время сваливаясь обратно в омут воспоминаний о том, что произошло с ней, казалось, вечность назад, а на самом деле — не далее, как сегодня утром. Она переживала эти события снова и снова, и, может быть, теперь каждый эпизод ее короткой эпопеи переживался даже острее, потому что прошло уже какоето время, и злоба дня уступила иному видению событий.

Она сидела на кровати, курила, изредка отпивая из принесенной Янычаром бутылки, и демоны, ее демоны были с ней все так же кружа вокруг и задевая ее своими мягкими крыльями. И каждое такое прикосновение было похоже на удар грома или электрический разряд, который заставлял ее снова проживать прожитое однажды, порой совсем не так, как оно случилось на самом деле, но оттого не менее, а даже более ярко.

...И вспыхивает самолет Павлидиса, и она слышит жуткий вопль горящего пилота, хотя такое и невозможно, но она слышит его... а между тем грязные черные руки рвут на ней одежду, захватывая вместе с тканью ее кожу, ее плоть, и ктото, чьего лица она не может видеть в густом дыму, дымом же и пахнущий, просовывает руки, сопя от напряжения, между ее тесно сжатых бедер и вдруг с силой раздергивает ее ноги в стороны... И теперь уже кричит она... Она кричит, а струи огня, раскаленные спицы трассеров нащупывают ее машину, и лишь секунды и метры отделяют ее от смерти, но трассы сходятся на Дунаеве, и лишившийся крыла истребитель рушится, кувыркаясь, в бездну, унося с собой пилота. Крик Валеры Дунаева она тоже слышит сейчас, и этот крик вплетается в общий хор воплей, криков, стонов и смеха, в которых корчится распростертая на земле растерзанная женщина.

У Клавы вдруг свело спазмом мышцы живота. Боль прошла раскаленным ножом снизу вверх, от паха к сердцу. Фантомная боль несостоявшейся смерти. Пот тек по ее лицу, стекал струйками по спине. Было жарко, но ее била дрожь, и крутился перед глазами дикий калейдоскоп видений, и звучали в ушах ужасные голоса. Но вот что странно, сквозь весь этот бред то и дело проступало лицо Янычара. Жесткое, волевое лицо решительного и мужественного человека. Хорошее лицо. Она видела его дважды за этот долгий, как целая жизнь, день, и он ни разу не улыбнулся, конечно, но Клава была уверена, что у него просто обязана была быть очень хорошая улыбка. Откуда она это взяла, почему так думала, было совершенно непонятно. Но она знала это наверняка. Просто знала.

Он вообще оказался славным парнем, этот Янычар, ее несостоявшийся убийца и ее же спаситель. И вовсе он не турок, а еврей, но все равно, за неимением имени, пусть остается Янычаром. Он сказал, что ее передадут посольским, и это означало, что все плохое для нее миновало. Она сидит на гауптвахте, а не в тюрьме, под защитой воинской дисциплины и Женевской конвенции. Ее война закончилась, и скоро она будет дома, в России. Однако конец ее войны означал также и то, что с Янычаром она уже не встретится никогда. Она вдруг поняла, что никогда — это очень страшное слово. Его окончательное и непреложное значение оказалось для нее мучительным в гораздо большей степени, чем она могла бы себе объяснить. Никогда. Это означало, что она никогда уже не посмотрится в его серые глаза, как в два очень доброжелательных и сочувствующих ей зеркала. Он никогда не заговорит с ней на своем не очень хорошем русском, и на хорошем французском он с ней тоже говорить не будет никогда, и никогда она не услышит больше его голос... И он ее никогда не обнимет... и не поцелует никогда... Она поймала себя на том, что уже не переживает ужасы прошедшего дня, а тоскует о несостоявшейся любви с мужчиной, которого едва знала, даже имя которого ей не было известно.

"О господи!— сказала она себе.— Да ты, пилот, совсем спятила! Какая, к черту, любовь! Ты его убила, считай, два раза, а он убил тебя. Ну не до смерти. Так это случай. На самом деле, убил. Стрелял, попал, сбил... значит, убил!" Но вот какое наваждение: его лицо снова и снова возникало перед ней, и тоска по неслучившейся любви вытесняла из ее души и горечь поражения, и страх, и ужас... Все!

Клава Неверова — Дюймовочка Неверова — была красивой женщиной и знала об этом. Это знали и все окружавшие ее мужчины и, не стесняясь, говорили ей прямо в лицо, с той или иной степенью галантности и сдержанности. Но личная жизнь истребителя Клавы Неверовой была, на удивление, обыденной, даже бедной, если по правде. В ее жизни, почитай, и не было настоящей любви. Гимназист Федя Краснов в далеком Ростове, в далеком двадцать восьмом, писал ей стихи. Он был милым мальчиком, и она полагала, что любит его, но когда в 1935м она узнала из газет, что уже успевший сорвать шумный успех молодой талантливый поэт Федор Краснов утонул по пьянке в Крыму, лишь сожаление об оборванной жизни хорошо знакомого ей человека коснулось ее души. Любви там не было. Была жалость, печаль, но не любовь. Потом был штабскапитан Завадский... Он был великолепным пилотом и душой общества. Он замечательно пел старинные русские романсы, а выпив, и французский шансон. Он был чудным любовником, тактичным, нежным, умелым, и он, вероятно, действительно ее любил. Завадский буквально носил ее на руках. Возможно, проживи он подольше, продлись их отношения хоть еще несколько месяцев, и увлечение сменилось бы любовью, но Алексей разбился на новой машине Поликарпова, и все, что не состоялось, так и осталось в сослагательном наклонении. Эти двое, Краснов и Завадский, и были ее личной жизнью. Остальные тричетыре кратких и нелепых романа, возникших не из душевной потребности, а только от зова плоти, помноженного на силу винных паров, личной жизнью можно было не считать. Клава усмехнулась саркастически и закурила новую папиросу. В конце концов, Янычар сказал: деньдва. Ей недолго осталось "томиться в плену". Созвонятся, договорятся и — здравствуй, родина!

Но вышло не совсем так, как ей думалось...

* * *

День прошел спокойно. Утром ей принесли поесть и кувшин воды, чтобы умыться, и оставили в одиночестве до обеда, когда снова принесли еду. Время тянулось медленно. Папиросы кончились, а новую пачку никто ей не предложил. Снаружи доносились голоса, лязг железа, шум моторов. Повидимому, турки наводили порядок на своей разгромленной базе. Уже начало смеркаться, когда дверь снова распахнулась, и вошедший солдат жестами пригласил ее выйти. Двое конвойных провели ее по совершенно не запомнившемуся ей коридору, короткой лестнице и новому, уже более короткому и широкому коридору. Они вышли под небо и пошли в сторону каменных домиков, часть из которых лежала в руинах. Вообще, разрушения, причиненные вчерашней бомбардировкой, оказались впечатляющими. Клава увидела и сгоревшие самолеты, сваленные прямо в поле, недалеко от ВПП. На полосе несколько групп солдат и феллахов работали, засыпая воронки. Они прошли мимо большой воронки, в сгущающемся сумраке Клава рассмотрела сгоревшую рощицу метров в двухстах от нее. Потом им попался перевернутый полугусеничный тягач и совершенно выгоревшая легковушка, и они достигли, наконец, цели своего путешествия — двухэтажного дома, оставшегося невредимым, но лишившегося всех стекол в окнах. Вход оказался с противоположной стороны, так что им пришлось еще обойти этот приличных размеров, сложенный из каменных блоков дом. У входа обнаружилась площадка, на которой стояло несколько автомобилей и колесный танк, а у дверей — часовые. Ее провели внутрь и доставили к еще одним плотно закрытым и охраняемым двумя солдатами дверям. Прождав минут десять перед закрытыми дверями, Клава наконец вошла в кабинет. В кабинете оказалось неожиданно много народу. Прямо перед дверью за письменным столом, под поясным портретом султана, сидел какойто важный чин, похоже, что генерал — Клава не очень хорошо разбиралась в турецких знаках отличия. Это был коренастый, широкий и очень смуглый мужчина, с густыми черными усами и черными же глазами. На голове у него была не ожидаемая феска, а вполне европейского фасона фуражка, изпод околыша которой видны были седые виски. С двух сторон от генерала стояло по офицеру, и еще один обнаружился у самой двери, слева от Клавы. У окна стоял Янычар с ничего не выражающим лицом, а за спиной вошедшей Клавы застыли двое вооруженных винтовками солдат.

Генерал с видимым интересом рассматривал Клаву, и ей очень скоро стало не по себе под взглядом этих черных блестящих глаз. Ей очень не понравился этот взгляд и то, как бесцеремонно прошелся он по ее лицу и фигуре. Все это происходило в полной тишине. Генерал молчал, а остальные, повидимому, не смели говорить без его разрешения. Наконец генерал сказал чтото потурецки. Голос у него был низкий и сильный, но произносил он слова тихо и медленно.

-Назовите свое имя и звание,— перевел на французский стоявший слева от нее офицер.

-Неверова Клавдия,— ответила она.— Я подданная Российской империи. В греческой армии служила в качестве волонтера. Звания не имею.

Перевода не последовало, и Клава поняла, что генерал конечно же хорошо знает французский язык, как и абсолютное большинство старших офицеров турецкой армии. Он просто демонстрировал свою значимость, дистанцию между ним, генералом, и военнопленной.

Генерал снова сказал чтото — дветри фразы, но эти его слова ей уже не перевели. Однако выражение лиц присутствующих в кабинете офицеров ей не понравилось. По лицам офицеров, в ответ на слова генерала, прошла какаято волна улыбок, очень определенного свойства, а в глазах появился характерный блеск. Возможно, это и не встревожило бы Клаву, если бы не одно обстоятельство. Янычар не улыбнулся, он нахмурился.

* * *

-Ахалан бикун, Здравствуй, привет (араб. ).

Эма.

-И тебе шалом, Здравствуй (ивр. ).

Решад.

-Как поживает твоя семья? Все ли благополучно?

-Спасибо. У них все в порядке. Вчера получил от мамы письмо. Она пишет, что все здоровы. Отец работает. Саша заканчивает Технион. Будет работать у отца на моторном. А как твои, Решад? Все ли здоровы? Как Надия? Как Йилмаз?

-Божьим промыслом. Все здоровы. Йилмаз пошел в армию, но, думаю, все закончится быстрее, чем их пошлют на фронт.

-Дай бог.

-О чем ты хотел говорить?

-Ты становишься похож на еврея: сразу за дело.

-Такая у меня служба, Эма. Слушаю тебя.

-Мне нужна помощь, Решад.

-Чем я могу помочь, брат?

-Эта девушка... летчица, которую я сбил...

-Кысбалах! Твою мать! (араб. )

Эта шармута Б...дь (араб. ).

убила моего брата!

-Она убила его в честном бою, Решад. Как воин воина. Она и меня сбила, если ты забыл.

-Не забыл. Прости, брат. Я злюсь не на нее.

-А на кого?

-На себя!

-???

-Я бессилен помочь, Эма. Селимпаша хочет ее, и он ее получит. Кисмет.

-Что значит "хочет"? Мы в каком веке живем? Она же военнопленная!

-Она никто! Она пыль под ногами правоверных. Она... Селимпаша генерал и родич визиря!

-И контрразведка не хочет вмешиваться...

-Он не шпион и не предатель. Он командующий округом. И... Эма, ты же уже не мальчик с Адара! Селимпаша турок. Понимаешь? Он турок из знатной семьи, а ты еврей, а я — араб, да еще и немусульманин к тому же. А она... она просто красивая баба, за которой нет семьи. Ты понял меня?

Он замолчал, поднял свой стакан с неразбавленным ракы, посмотрел на него, как бы сомневаясь, и выпил водку залпом. Одним сильным глотком. Затем вынул из пачки папиросу и закурил. Моня сидел молча, рассматривая Решада, понимая всю правоту друга, но не в силах смириться с таким положением дел. Он смотрел на Решада, а видел лицо русской летчицы и понимал, знал наверняка, что это еще не конец. Чувствовал, как поднимается в нем решимость сделать чтонибудь такое, после чего возврата к прежней жизни не будет, и знал, что сделает это, что бы это ни было и чем бы ему ни угрожало. Знал, что сделает все ради этой женщины, которая убила брата его друга, чуть не убила его самого и едва не была убита им. Вот только там была война, а здесь была подлость.

-Что для тебя эта женщина?— нарушил молчание Решад.

-Дело не в женщине...

-Гей ин тохас, Иди в задницу (идиш ).

Эма!

-Хорошо. Это дело чести!

-Честь — это хорошо, но ты врешь. Только не знаю, кому ты врешь, Эма, мне или себе?

Решад замолчал. И Зильбер тоже молчал. Ему нечего было сказать. Решад был прав. Между тем Решад докурил свою папиросу, затушил ее и негромко сказал:

-Если об этой женщине узнает пресса... не наша... Ты понял? Не наша. Ты помнишь Вайса?

-Какого Вайса?

-Моше Вайса. Он учился годом позже.

-Вайс... Да. А какое это имеет...

-Майкл Вайс представляет в Иерусалиме Ройтерс...

-Ройтерс... Я понял.

-Эма, Селимпаша не забудет.

-Не забудет.

-Ты перечеркиваешь свою карьеру.

-Элохим гадоль. Бог велик (ивр. ).

Спасибо, Решад. Ты мне помог.

* * *

Зимой тридцать восьмого она работала на линии МиланВаршава. Седьмого февраля изза грозы, разразившейся над горами, ей пришлось сесть в Цюрихе. Погода была скверная, в Цюрихе шел дождь, но ей все равно пришлось садиться, так как выбора уже не оставалось. Впереди по трассе бушевала гроза, аэродромы Швейцарии, Южной Германии и Австрии были закрыты — у них шел снег, а до Милана у нее уже не хватало горючего. Села она нормально, но перспективы были безрадостные. Синоптики на вопросы, когда же откроется маршрут, только пожимали плечами и раздраженно бормотали чтото о фронте циклона. Делать было нечего. Сидеть в аэропорту — бессмысленно, и от нечего делать она отправилась в клуб летчиков на Ваффенплатцштрассе. В клубе было тепло, накурено и шумно. И вот среди этого шума, состоящего из смеха, звона бокалов, многоголосого и многоязыкого говора, она и услышала имя человека, с которым хотела встретиться уже давно, с тех самых пор, как военный автомобиль доставил ее к воротам русского посольства в Стамбуле и двое молчаливых людей в гражданской одежде передали ее под расписку консулу Российской империи.

-Herr Weiss?

-Ja. С кем имею счастье познакомиться?

-Я... Меня зовут Клавдия. Неверова.

-О!!! Клаудиа! Вот так встреча! Я вас помню! Этот репортаж стоил мне аккредитации в Иерусалиме!

-Сожалею...

-Что вы, Клаудиа! Какие сожаления? Все вышло к лучшему. Мое начальство, в Ройтерс, сочло, что, как у вас говорят, "овчинка стоит выделки".

-Ну если так... В любом случае, я хотела вас поблагодарить. Я оказалась... скажем, в затруднительном положении.

-Да уж. Представляю!

-Не представляете, Майкл. Но это и неважно. Спасибо!

-Не за что! Впрочем, "долг платежом красен". Ведь так у вас тоже говорят?

-Говорят... А что вы имеете в виду под платежом?

-О! Совсем не то, о чем вы подумали! Хотя, видит бог, вы такая красавица, что я бы... Нет, нет! Не волнуйтесь. У меня есть подруга, которая не спускает с меня глаз. Даже сейчас. Увы...

-Тогда...

-Всего лишь рассказ. Рассказ о войне из первых уст. Ваших уст, Клаудиа. Война в воздухе... Где вы летали, Клаудиа?

-На континенте и над островами.

-Вот и прекрасно. Из этого выйдет замечательный очерк.

-Даже не знаю, интересно ли это хоть комунибудь.

-Зато я знаю. Вы смогли бы уделить мне пару часов вашего драгоценного времени?

-Сейчас да, а завтра... зависит от погоды.

-Значит, сегодня.

-Вы очень целеустремленный человек, господин Вайс.

-Майкл.

-Что?

-Майкл. Просто Майкл, и ведь вы уже так ко мне обращались... Так что — просто Майкл, и давайте сядем куданибудь. Ну вот хоть сюда. Здесь нам будет удобно.

-Майкл.

-Да?

-Один вопрос. Откуда вы узнали?

-Что будете пить, Клаудиа? Что узнал?

-Бренди. Обо мне.

-Два бренди. О вас? Мне позвонил Зильбер.

-А кто такой Зильбер?

-Ну, мы учились вместе. В школе... только я младше на год, но, знаете, как бывает? Встречались, были знакомы, вот он и позвонил.

-А он? Он откуда узнал?

-Ну, Клаудиа! Как же ему было не знать, если он вас и сбил? Постойте! Вы хотите сказать...

-Сбил? Он? Так это был Янычар?!

-Простите, Клаудиа, но я вас не совсем понимаю. О каком янычаре вы говорите?

-О том, который меня сбил. У него на фюзеляже были нарисованы ятаганы. Скрещенные ятаганы.

-И?

-Я встречалась с ним несколько раз. В воздухе. Запомнила. Ну и прозвала Янычаром.

-Вот оно что! Интересно. Живые детали всегда интереснее сводок. Вы не будете возражать, если я это запишу? Нет? Спасибо. Память — плохой помощник. Даже моя.

-Записывайте. Он ведь невысокий, да? Я Зильбера имею в виду. Невысокий, плотный такой, широкий? Темный блондин, но смуглый. А глаза...

-Серые.

-Да.

-Да, это Зильбер. Эма Зильбер. То есть, Эммануил, конечно. Он что же, не представился?

-Обстоятельства не располагали.

-Понимаю. Но это и неважно. Он вас сбил, он вас и спас. Позвонил мне, рассказал... Ну а дальше уже вопрос техники.

-Он...

-Ему пришлось выйти в отставку, если вы об этом хотели спросить.

-Что? В отставку? Но он же ас! Как они могли?!

-Они могли.

-Черт!

-Совершенное вами согласен. Итак, Клаудиа, вы летали...

-Подождите!

-Жду.

-Как он? Вы знаете чтонибудь?

-Самое странное, что да, знаю.

-???

-Он в Нидерландах, в Амстердаме. Служит в КЛМ. Им нужны грамотные пилоты. Конечно, пассажирский фоккер Имеется в виду пассажирский самолет Fokker F.XXXVII, самый большой из транспортных самолетов компании Fokker. F.XXXVII вмещал четыре члена экипажа и 36 пассажиров. Летал в компании KLM с марта 1937 года.

не истребитель, но все же самолет. Так он мне, по крайней мере, сказал при нашей встрече.

-Когда вы его видели?

-На Рождество. В Лондоне. Представляете? Два еврея встречают в Лондоне Рождество...

-Вы же сказали, что он в Амстердаме.

-Я же сказал, что он летает на фоккере. Знаете этот их большой аэроплан с четырьмя моторами? Тридцать шесть пассажиров! Огромный, как дом. Вот Зильбер и таскает его по маршруту: Амстердам — Лондон. А в Лондоне мы и пересеклись. Вообщето я хотел написать об этом голландском чуде... Не все же русским да американцам строить большие корабли! Пусть вот хоть голландцы...

-Пусть голландцы. Вы знаете его адрес?

-В Амстердаме? Да, знаю. Кайзерграхт, сто двадцать. Это отель "Олимпия".

-Спасибо!

-Пожалуйста. Теперь можно вас спрашивать о войне?

-Теперь можно.

* * *

Зима в Амстердаме не лучшее время года. Снег выпадает редко, а если и бывает, то мокрый и тает быстро. А чаще идет дождь. Дождь, кажется, идет все время, и не только зимой, но зимний дождь — постоянный спутник горожан. То мелкий и медленный, то и дело сбиваемый резкими порывами холодного ветра, то сильный — проливной, падающий стеной с низкого темного неба. Дождь — составляющая жизни города, неотъемлемая часть городского пейзажа. Во время дождя город становится темным. Темна вода в каналах, темны окна, закрытые ставнями. Темный город. Печальный. Чужой. Особенно для левантийца, привыкшего к голубому небу, солнцу, наполняющему прозрачный воздух теплом и светом, синему морю. И всетаки Амстердам нравился Зильберу. Был у него характер, у этого города, и это было главным.

В хорошую погоду, если, конечно, не было полетов, Зильбер отправлялся в долгие пешие прогулки по городу. Он шел, не торопясь, по Кайзерграхт, следуя плавному изгибу канала, пока не добирался до Амстеля. Потом — вдоль Амстеля до моста. Переходил реку, и там было уже рукой подать до еврейского квартала. Потом он, бывало, заходил в старую Португальскую синагогу и сидел там, иногда по часу и больше, с удовольствием вдыхая запах старинного полированного дерева, который, казалось, уносил его в прошлое, домой. Потом он, также не торопясь, возвращался в отель, но уже другой дорогой. Теперь он спускался по Амстелю до Нового Рынка и через него выходил на Дамрак и шел дальше мимо церкви Нуе Керк, пересекал каналы и выходил на Кайзерграхт несколько выше своего отеля, в районе 140-150 номеров. По дороге, обычно гденибудь в районе Сингеля, он обедал в одном из старых маленьких чисто голландских кабачков, выпивал пива, а иногда и водки и уже после этого шел спать.

В тот день погода стояла совсем неплохая — как раз для прогулки, но с самого утра его охватило внутреннее напряжение. Он никак не мог усидеть на одном месте. Чтото неощутимое, неосознанное происходило в нем, гнало вперед. Тоска, если это была тоска, гнала его по извилистым улочкам старого города, вдоль каналов и через них. Он и в синагоге долго не усидел, сорвался и снова устремился в свой бег, непонятно от кого или к кому. Какоето нетерпение, неизвестно откуда взявшееся и неизвестно что означавшее, заставляло его почти бежать по лабиринту улиц и каналов. Он и в кабаке не остался надолго. Обедать не стал, а только проглотил стаканчик паршивой голландской водки и снова пустился в путь.

Было около трех; когда он вывернул на Кайзерграхт. Неожиданно выглянувшее солнце осветило канал и дома, выстроившиеся по обеим его сторонам плотными, но неровными шеренгами. Канал плавно уходил влево, и отель Зильбера оказался на хорошо видимом ему повороте канала, на высшей точке изгиба. Там, метрах в двухстах от Мони, на противоположной от него стороне канала видна была одинокая женская фигура. Женщина стояла, облокотившись о парапет и смотрела в воду. Порыв ветра всплеснул вдруг подолом ее длинной юбки, спускавшейся изпод короткого пальто, и поднял в воздух нимб золотых волос над ее головой. Зильбер задохнулся от мгновенного узнавания, и сам не заметил, как ускорил шаги. Он пролетел через горбатый мостик и пошел вдоль канала прямо к ней. И в этот момент она обернулась и посмотрела на него.

* * *

Клава смотрела на воду. В воде играли солнечные блики. Они завораживали, гипнотизировали, но вдруг... она почувствовала на себе взгляд — так истребитель чувствует иногда направленное на него внимание чужого стрелка — и подняла голову, безошибочно находя взглядом коренастую фигуру Янычара, идущего к ней.

* * *

-Здравствуй.

-Здравствуй, Янычар.

-Янычар?

-Я тебя так зову.

-Вообщето меня зовут Эма, это...

-Я знаю. Эммануил Зильбер.

-К вашим услугам, сударыня.

-Почему ты меня не искал?

-Я тебя уже один раз нашел... Мало не показалось!

-Ну, я тебя тоже завалила однажды.

-Позиция сзади для женщины противоестественна.

-А для мужчины, значит, в самый раз?

-У нас на Востоке...

-А у нас на Севере предпочитают лицом к лицу.

-Я разве возражаю? Я не против.

-Почему ты меня не искал?

-А зачем?

-В самом деле зачем... Ты спас мою задницу, вылетел из армии, болтаешься в Амстердаме...

-Ну не задницу, положим. Хотя, может, и задницу... Черт его знает, Селимпашу, что он предпочитает. А откуда ты, собственно...

-Знаю.

-Откуда?

-Вайс рассказал.

-Вот оно как! Вайс. Он много чего может нарассказать.

-Не беспокойся. Он мне все, что надо, рассказал.

-И где же ты сцапала Вайса?

-Не увиливай, Зильбер. Ты ничего не хочешь мне сказать?

-Хочу... но не могу. Не умею.

-А вот я умею. Я люблю тебя, Зильбер. Я. Тебя. Люблю.

-Если ты это потому, что...

-Предупреждаю, еще одно слово, и я тебя ударю.

-Молчу!

-Нет, говори!

-Но ты же сама...

-Зильбер, мне что, клещами из тебя вытягивать? Будь мужчиной! Ты же истребитель!

-Да какой я теперь истребитель? Так, название одно. Я и не живой вовсе... Я, Клава, не живу... не жил все это время... Без тебя... не жил.

Он шагнул к ней, неловко взмахнув руками, как бы и не зная, что с ними делать, но всетаки решился, положил их ей на плечи и, уже решительно сжав их, притянул Клаву к себе, нашел ее губы и поцеловал".

Зильбер закрыл книгу и посмотрел на Маркуса. Маркус ждал. Что говорить? Все, что можно и нужно, давно уже сказано. Теперь очередь за Мишей, вот пусть и говорит.

-Почему они никогда об этом не рассказывали?

-Вот уж не знаю,— пожал плечами Маркус.— Я их об этом не спрашивал, а сами они не говорили.

-Зачем тебе надо, чтобы я пошел с Бергером?— спросил Зильбер.

-Надо,— хмуро ответил старик.— Не могу я тебе пока сказать, вот в чем дело. Одно скажу: грядут трудные времена, которые потребуют от нас, от вас,— поправился он,— непростых решений. И я хотел бы, чтобы тогда у власти здесь оказались спокойные и ответственные люди, способные принимать трудные решения и не впадать в панику по пустякам.

-А когда я узнаю подробности?

-Скоро,— пообещал Маркус.— Если вдруг не успею лично или не смогу, получишь письмо. Слово.

-Хорошо,— кивнул Зильбер.— Считай, что уговорил. Когда ты хочешь, чтобы я выступил?

-Подожди пару дней,— усмехнулся Маркус.— Сам увидишь.

-Книжку я оставлю себе?

-Конечно.

-Спасибо, Маркус. Не болей.— Зильбер встал и, поклонившись, вышел из палаты.

"Доволен?" — спросила Клава.

"Доволен не доволен,— отмахнулся Маркус.— Делото не во мне, неужели не понимаешь?"

"Без пяти два,— сказала в ответ Клава.— Тебе пора идти".

"Спасибо,— подумал он, вставая и выходя в коридор.— Спасибо".