Я умею прощать

Мы не заговаривали ни о Нюрочке, ни об их с Матвеем дочери. Зачем?

Я искренне силилась захлопнуть дверь в прошлое, не сотрясая при этом воздух лишними словами. Лично для меня все было предельно ясно. Вчерашний "ураган" сдул всю шелуху, и остались исключительно голые факты. Измена. Трусливое поведение Матвея. Ложь. Подкидыш. А все остальное лишь незначительные детали, придающие нашему разрыву некий ореол трагичности.

По телевизору транслировали "Голубой огонек", затем его ненадолго прервало новогоднее обращение Путина к россиянам.

"...Счастья вам..."

Бравурные слова казались насмешкой. Неестественной и совершенно равнодушной. И почему-то очень унизительной. Одновременно со мной их слушали миллионы людей, и кто знает, быть может, кто-нибудь точно так же как я очень хотел им поверить, но не мог.

А потом звучал бой курантов и гимн. Моя любимая часть всего этого традиционного ритуального действа. Гимн. Его я обычно слушаю, едва ли не затаив дыхание. Хотя патриотизма во мне ни на грош. Моя мать в чем-то права, говоря, что современный человек вспоминает о любви к Родине либо от безделья, либо когда видит в этом какую-либо выгоду. Я не готова принять ее мнение как истину в последней инстанции, но доля справедливости в нем есть.

Матвей, глядя на меня, трепетно вслушивающуюся в звуки гимна, всегда почему-то вспоминал ту сентябрьскую ночь на даче у Сереги, когда я пела под гитару. Тот Новый год не стал исключением.

— Алиса, знаешь, а я ведь влюбился в нашу маму из-за песни, — заговорил Матвей, едва отзвучала торжественная мелодия и мы уселись под елкой разбирать подарки.

Алиса перевела на него непонимающий взгляд.

Я напряженно сжала в руке фужер, отставив в сторону упакованную в яркую фольгу коробочку.

Зачем он так? Зачем ворошить пепелище? Зачем вспоминать прошлое теперь, когда все уже позади? Когда все кончено. Кануло в небытие. Бесповоротно и безвозвратно. И нет уже пути туда, где пятнадцатилетняя Кира что-то пела Матвею ночью под гитару, сидя на ступеньках крыльца в осеннем саду. Слишком много воды утекло с тех пор. Изменилась я, изменился Матвей. И, да, долгое время я верила, что мы менялись вместе. Но, оказывается, у него была еще и другая, параллельная жизнь, к которой я не имела никакого отношения.

А он продолжал рассказывать нашей дочери, как все было. Словно французскую сказку про принца и принцессу, про добро и зло и про "жили они долго и счастливо"...

— Была ночь. Шел дождь. И вдруг сквозь завывания ветра за окном я услышал ее песню. Тихую, грустную и очень искреннюю. Выхожу на крыльцо, а там она... Такая хрупкая, дрожащая от холода... Я ожидал увидеть кого угодно, только не нашу маму. Такую язвительную, самоуверенную, поверхностную и равнодушную к окружающим. И именно тогда я влюбился в этот невероятный контраст между внешним и внутренним. В нее влюбился. Только она все равно категорически не желала этого замечать.

Я молчала. Слушала его и не верила. Понимала, слова адресовались мне. Острыми спицами вонзались в мое воспаленное сознание. Раскаленными щипцами терзали сердце, заставляя содрогаться от боли. Хотелось с силой сжать виски, закрыть ладонями уши и выть от бессилия.

Парадокс. Впервые за девять лет с момента нашего знакомства я услышала его версию происходящего тогда. Когда-то именно эти слова могли избавить меня от душевных страданий, но он молчал. Теперь же его признание ничего не могло изменить в наших отношениях и лишь причиняло острую боль. Но он не желал оставить все как есть и настойчиво ворошил прошлое. Жестоко.

Зачем? Неужели считал, что светлые, полудетские воспоминания сотрут из моей памяти его измену и подкидыша? Что ностальгия сможет перевесить предательство? Глупо.

Алиса потянулась ладошками к сонным глазкам и настойчиво их потерла. Зевнула, не выпуская из рук коробку с новой куклой.

Наша полуторагодовалая дочь очень ответственно подошла к своей роли во встрече Нового года и по моему настоянию покорно позволила продлить столь ненавистный ею тихий час на пару лишних часов, чтобы не заснуть еще до боя курантов. Но Новый год настал, обещанные подарки были вручены и распакованы, мультиков по телевизору уже не показывали, и, заметив, что любимый папочка, судя по всему, решил рассказать ей традиционную сказку перед сном, Алиса посчитала свою миссию выполненной.

— Алис, ты спать хочешь? — проворковала я и подхватила дочь на руки. — Пошли в постельку. Да?

— И сказку, — капризно выпятив вперед нижнюю губу, она ухватилась за рубашку Матвея.

— Ну, что ж, даже ребенок понимает, что все это сказки, — ехидно бросила я Матвею и всучила ему дочь. — Уложишь? Я подобных бредней ей нарассказывать не смогу.

Он дернулся как от пощечины, но тут же взял себя в руки и понес Алису в спальню. Остановился в дверях, будто хотел что-то сказать. Мучительно прищурился, прикусил нижнюю губу и, слегка покачав головой собственным мыслям, скрылся в коридоре. Не нужно быть экстрасенсом, чтобы понять, о чем он думал. Хотел сломить мое сопротивление любыми доступными ему способами. Знал, что причиняет мне боль, но не желал отступать. Глупо и жестоко.

Я метнулась в ванную комнату. Резко крутанула оба вентиля. Из крана хлынул мощный поток, забрызгивая мне платье. Я плеснула водой себе в лицо. Под глазами размазалась тушь, черными бороздами стекая по щекам к подбородку. Насмехаясь над собой, я подняла взгляд на свое отражение в замутневшем от пара зеркале. Смешно и страшно. Будто я не взрослая женщина, а девочка-подросток, живущий лишь импульсивными эмоциями и ставящий свои полудетские увлечения превыше всего на свете. Усмехнулась и брезгливо плюнула на зеркальную поверхность. Опустилась на бортик ванной, обняла себя за плечи, покачиваясь в такт доносившейся из гостиной песне.

В дверь решительно постучали. Матвей. Не могла я с ним тогда говорить. Но как заставить его уйти? Невозможно.

— Кира! — будто в подтверждение моим мыслям.

— Уходи. — Знала, не уйдет.

— Нам надо поговорить, — настойчиво, решительно, безжалостно.

— Мы уже поговорили, — поднялась с бортика ванной, прижалась мокрой щекой к двери. Шершавая поверхность царапнула кожу. — Уходи.

— Не могу, — очень тихо, едва слышно.

Обессилено сползла на пол, сжавшись в комок на холодном кафеле.

— Уходи.

На некоторое время воцарилась молчание. Я вслушивалась в шум льющейся воды. Тесная каморка заполнялась непрозрачным горячим паром. Как в хамаме. Жарко, душно. Тяжело дышать. Горячие водные брызги, отскакивая от раковины, мгновенно остывали в воздухе и опускались мне лодыжки. Мерзко.

За дверью скрипнули половицы. Я еще отчетливее ощутила настойчивую близость Матвея, теперь уже на уровне собственной щеки.

— Помнишь, — раздался его хрипловатый голос. — Я встречал тебя в аэропорту. Так боялся, что ты прилетишь не одна. А ты вышла такая маленькая, испуганная. И очень одинокая. А потом бросилась ко мне на шею. Как раз тогда я понял, не все потеряно и что-то между нами еще может быть. Мне вдруг показалось, что ты тоже любишь меня... Не ошибся...

...Помню...

— А потом мы поехали в Старую Рязань. И ты вела себя будто и не было той встречи в аэропорту. Будто это для тебя ничего не значит. Помнишь...

...Помню...

— Мы сидели под аркой и я тебя впервые поцеловал...

...Помню...

— А когда ты отравилась самогонкой, я думал что потерял тебя навсегда... Что ты не выживешь...

— Помню... — решительно прервала я Матвея. — И это, и еще многое другое... И то как я впервые встретилась с Нюрочкой. Как она бросилась тебе на шею. И как потом, обреченно опустив плечи, скрылась за углом клуба. И как она подошла ко мне на нашей свадьбе, поклявшись, что ты будешь с ней. И то, как она явилась вчера, оставив мне вашего ребенка.

— Это не мой ребенок.

Я устало прикрыла глаза и беззвучно, одними губами прошептала:

— Ваш...

— Ты хотела, чтобы его не было в нашей жизни. Так его нет. Для меня нет!

— То, что эта женщина забрала его обратно, еще не означает, что ребенка нет...

Молчание. Долгое. Тягучее.

— Она не забрала, с чего ты взяла?

С чего? Не знаю... Как же иначе... Куда в таком случае делся ребенок? Я еще сильнее прижалась щекой к шершавой поверхности двери. Уже знала ответ, но все равно, зажмурившись от стыда и ужаса, спросила.

— Куда ты дел ребенка? — Нерешительно. Заикаясь. Глотая слезы.

Молчание.

— Куда? — снова повторила, недоуменно всматриваясь в густое непрозрачное марево, окутавшее ванную комнату, словно мучнистое облако.

— Кирюш, — мягко, успокаивающе прошептал Матвей. Будто говорил с душевнобольной. — Куда я мог отнести подкидыша? Чужого ребенка, понимаешь? Чу-жо-го! В отделение милиции.

ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА

Ау... Днём и ночью счастье зову.

Ау... Заблудился в тёмном лесу я.

Ау... И ничего другого на ум.

Ау. Ау. Ау...

И я хотел бы подарить тебе небо

Вместе с солнцем, что встает на востоке,

Там, где былью начинается небыль,

Там не будем мы с тобой одиноки.

Там, где былью начинается небыль,

И где не будем мы с тобой одиноки.

(А.Розенбаум)

Это была странная ночь, где прошлое, казалось, полностью вытеснило настоящее. Будто кто-то написал роман про последние девять лет моей жизни и, заперев меня в тесной каморке — для верности, чтобы я ненароком не сбежала, — начал зачитывать его вслух. Через дверь.

Я пыталась сопротивляться. Сначала требовала оставить меня в покое, потом — просила, затем — уже почти умоляла. И, наконец, сдалась, вспомнив анекдотичный совет: "если на Вас напал сексуальный маньяк, расслабьтесь и получайте удовольствие". Удовольствие, конечно, весьма относительное, но хотя бы есть шанс обойтись без увечий. В моем случае — психологических.

Вероятно, со стороны происходящее напоминало сцену из бульварного романа. Матвей, я — мы оба — просидели всю ночь на полу по разные стороны двери. Я через некоторое время обреченно притихла, а он продолжал рассказывать мне о наших отношениях и, судя по всему, планомерно и целенаправленно напивался. Я бы тоже не отказалась от последнего, но, к сожалению, в ванной комнате филиал винно-водочного магазина не предусмотрен, а выйти к праздничному столу у меня не было никакой возможности. Наверное, это был самый трезвый Новый год в моей сознательной жизни, и я не могу сказать, что меня это радовало.

Мне сложно описать свое состояние в ту ночь. Я будто превратилась в блеклый карандашный набросок или даже почти перестала существовать, как змеиную шкуру скинув телесную оболочку. И вместо меня настоящей осталась та другая Кира — девочка из воспоминаний Матвея, на которую мне вдруг пришлось взглянуть его глазами, не имея возможности повлиять на ее поступки и слова. Она была мне совершенно неподвластна. Более того, время от времени, казалось, что я с ней просто-напросто незнакома.

— Знаешь, а ведь было время, когда ты меня ужасно раздражала, — устало усмехнулся Матвей. — Честно, я почти не помню, как мы с тобой познакомились, но в памяти четко отложилось, что ты мне совершенно не понравилась. В тебе было всего "слишком". Слишком самоуверенная, слишком яркая, слишком бесшабашная и в тоже время слишком равнодушная ко всем и вся. Огненно-рыжая властительница мира. И все плясали вокруг тебя, словно идолопоклонники. Особенно Серега и подружка твоя — Верка. Ты и от меня этого, вероятно, ждала. И при этом смотрела так высокомерно, что у меня аж зубы сводило. Правда-правда. А потом, кажется, вообще потеряла ко мне всяческий интерес, не переставая настойчиво маячить у меня перед носом. Я был в бешенстве. Самому себе быка напоминал. А вместо красной тряпки — твои волосы. Даже цвет почти совпадал.

На некоторое время воцарилось гнетущее молчание, прерываемое доносившимися с улицы криками и взрывами петард. Новый год, как никак. Народ праздновал, а мы... изводили сами себя воспоминаниями Матвея. Думаю, они причиняли ему не меньшую боль, чем мне.

За дверью тихонько звякнул стакан, и спустя долю секунды я снова услышала голос Матвея.

— Зато нашу следующую встречу я помню почти в деталях. Тем более, что Серега мне все уши успел прожужжать о том какая ты великолепная и божественная. Он был в тебя влюблен до потери пульса. Я его слушал и еще больше бесился на тебя. Думал, ты его как собачонку на привязи держишь, чтобы потешить собственное самолюбие. А потом понял, на даче уже понял, что ты просто не замечаешь, как и всех остальных. Ты действительно никого не замечала вокруг себя. И Серега, и Верка, и я были неким подобием мебели в твоих глазах. Хотя кто-то все-таки был, кого ты выделяла. Я так и не понял кто именно, но был. Ты тогда на вокзале его ждала и, судя по выражению лица при виде меня, так и не дождалась. Ты просто кипела от ярости, а я наоборот был готов пожать руку тому, кто тебя так обломал. Кир, может, расскажешь? Кого?

Я угрюмо усмехнулась. Странно, мне казалось, что он видит меня насквозь и посмеивается над моей глупой влюбленностью. Так стыдилась этого. А он не замечал. И даже спустя столько лет не догадывается, что у меня в голове. Странно.

— Молчишь? И правильно. Не надо мне сейчас знать о твоих детских влюбленностях. Так только хуже будет... Еще пойду и начищу физиономию тому кексу... Так что лучше молчи. А Серега, кстати, тогда с меня обещание взял... еще до дачи... что я к тебе близко не подойду. Обозначил территорию, так сказать. Дурак. И я дурак, что согласился. Потом готов был об стенку головой биться, но мужская дружба — святое. Только ведь до того, как тебя тогда на крыльце увидел, даже и подумать не мог, что могу пожалеть, о чем с Серегой договорился. Веришь, выхожу на веранду и слышу, как кто-то поет. Тихо так, искренне. По-настоящему, с душой. Не так как мы тогда по-пьяни за столом "Перевал" орали. И песня такая... нет, не жалостливая... Какое-то другое слово должно быть... Черт, не знаю, как сказать... задуматься о чем-то заставляет. Помнишь?

"А мне казалось,

А мне все казалось,

Что белая зависть — не грех,

Что черная зависть — не дым...

Я помнила. Правда, не думала, что в этой песне было что-то особенное. Но у Матвея всегда был свой взгляд на вещи. И я даже не удивилась, что он запомнил то, во что я сама особого смысла не вкладывала.

— Такая совершенно не женская песня... — продолжил он. — У меня же девок-то тогда пруд пруди было. Помнишь? Нет, наверное. Куда тебе... У тебя была своя жизнь, а я и мой романы тебе, наверное, казались чем-то вроде циркового представления. Ты еще тогда издевалась постоянно над каждой из моих пассий. Не понимала. А я ведь после той ночи на Серегиной даче во всех них тебя пытался увидеть. Получалось правда не важно, но я не отчаивался. Думал, незаменимых людей не бывает... Дурак... Хотя однажды мне показалось, что я нашел ту самую... такую, как ты. Машей звали. Может, помнишь? Да нет, наверное, не помнишь... Мы с ней долго были вместе. Она, как и ты на гитаре играть умела. И песню твою знала. Только я сам дурак... Однажды случайно ее Кирой назвал. Представляешь? И она тут же сбежала... гордая.