Бод

Когда налетели на Берёзково, мы были не в посаде, — посадские не пострадали, успели уйти, схорониться, хоть мужчин под стенами много полегло. Я с дочками жила в новом доме в предместье. Любила волю, в городе мне было тесно... Он до последнего боялся послать за мной друга; может, из ревности, а ещё, думаю, боялся, что человек увидит то, что сделали со мной...

В конце концов, тот сам догадался, прибежал закоулками, и убил того, кто отрезал мою косу. А мог бы и не успеть! Ворогов к тому времени уже потеснили далеко. Мужа застрелили.... Когда страшный человек тащил меня за косу, я поняла, что всё равно мне не жить: не убьёт чужой — убьёт, вернувшись, муж — за то, что меня коснулся другой, просто не перенесёт такого позора! Он ведь так гордился мной! Я для него была вроде соболиной шубы, подбитой горностаями: смотрите, люди!

Анна замолчала, подавленная, растревоженная горестными воспоминаниями, почти два года отнимавшими у неё всякую охоту жить.

Бод тихо укачивал её в своих объятиях.

Она подняла глаза:

— Моё сердце сразу притянулось к тебе. Только рядом с тобой я спокойна. Я думаю, ты меня немножко околдовал?

Бод загадочно улыбнулся: он снова думал о том, как часто люди считают колдовством то, что вовсе никакое и не колдовство... Глядя сверху вниз на свою драгоценную женщину,прошептал:

— А как же? Я почувствовал, что ты и только ты мне нужна!

Он промолчал о том, что тоже страдает от одной мысли о том, что мог разминуться с ней.

'Сирена моя!'

— Я помогу, — пообещал он. — Ты забудешь прежние тревоги. Вернусь к себе домой, возьму кое-что. В доме осталась чудесная вода из лесной криницы. Я захватил фляжку, когда мчался ночью к тебе, но не знаю, где она.

— У Кондрата. Дядюшке отдали её в замке. Но вряд ли в ней сохранилась хоть капля воды: вся помята, расплющена. Мужчины говорили, что благодаря этой фляжке ты остался жив; били ногами, целились в грудь. Я хочу забыть и это. Сделаешь?

— Поцелуй! — шептал он. — Ах, Анна! Жарко мне!

— Я пойду вниз, спи, — она выскользнула. Неожиданно добавила:

— Ты тоже поддался ревности — когда думал обо мне. Признайся, чародей!

— Анна, не уходи! Смотри: я уже спокоен и смирен. Присядь. Давай договорим! Ты всегда так легко угадывала помыслы?

— Только у тебя. Остальных я просто чувствую — добрый человек или злой. Это, наверное, все женщины могут.

'Не всё так просто, милая,' — подумал Бод, и ещё помыслил: вдруг она может участвовать в его чародействе? Так часто ему во время болезней, время от времени валивших людей в городе, не хватало помощников готовить целебные снадобья.

— Ты думаешь, могу ли я помогать тебе? — отозвалась на помысленное удивительная Анна, — Не знаю... Просто я твоё эхо. И я люблю тебя. —

И она всё-таки ушла, оставив Бода думать о её тайне так, как тому было угодно.

* * *

— Оп-оп, — болтал Василько, широко шагая и хлопая себя по бокам:

— Знаю, какую парочку столкну с этой горки зимой*! Думаю, бортник скоро сладит дело! Покачаю их: в снегу будут по самые уши!

— Если заживут его кости! — добродушно ухмыльнулся Егор.

Три брата взбирались вверх по склону из отцовской мастерской в посад.

— Егорий, если бы вокруг тебя целыми днями ходила красотка и гладила глазами твою размазанную, как квашня, харю, ты бы не только залечил кости, но и отрастил новые — как немецкий панцирь! Мужу такой пригожей бабёнки, как Анна, панцирь в самый раз, очень даже может понадобиться. Мужики думают, что дядька Козьма неспроста накинулся на бортника!

Иванька рванулся от них. Не оборачиваясь, крикнул, что забыл в мастерской...

— Чего забыл? Ему есть варёные бобы инструмент, что ли, понадобится? — как всегда, чесал языком Василько. Только серые глаза стали строже, когда глянул вслед брату.

— Ты-то, Егор, жениться думаешь? Или дождёшься, что, как Козьме, напиться надо будет, прежде чем к девке подойти?

— Василь, с тобой не соскучишься, — охотно веселился Егор. — Я хочу в мастера! А после ещё хочу в путешествие*. Поеду в Могилёв — вот где есть чему поучиться. Подождут меня девки.

— Да, да, девки речицкие — того, о решении твоём узнали: как медведицы, по дуплам, под коряги, и — спать. Ждут, пока Егорий наш красно солнышко надумает их пригреть-приласкать.

Егор, смеясь, накинулся на брата:

— Я тебе мешаю? Может, храплю по ночам, или после мамкиной квашеной капусты что непристойное делаю?! Так мы все капусту любим — хрустим одинаково, значит, и всё остальное из нас выходит одинаково! Нечего поутру носом ветрить! — и они хохотали, и толкали друг друга так, что долго не могли одолеть крутой и склизкий подъём по горе.

— Нет, ты мне не мешаешь. Хуже, — проговорил уже серьёзнее Василь,— ты черёд задерживаешь.

— Черёд?

— Ты жениться вроде как должен первым, по старшинству. Потом Иванька. А потом — я.

— А через меня?

— Батька будет против. Скажет: 'Василь, ты ещё молодой! Вон — братья твои не о женитьбе, о работе думают, а ты?' — И пойдёт, и понесётся!

Егор остановился.

— А у тебя кто есть?

— Нравится. Молодая ещё. Ну, так и вы не женитесь, значит, и мне не время. Но каким арканом я её удержу здесь, не знаю?

— Не речицкая? Мещанка хоть?

— Мещанка, и не речицкая. Весёлая, как я!

— Вот весело у вас дети получаться будут.

— Да, это мы шутя!

— Подожди, не лезь в веснички, — остановил брата Егор. — Я отгадать хочу: кто?

И, испугавшись, прошептал:

— Кукольника сестра, Тереза?!

— Ну!

— Дурак, Василь! Ой, какой же ты дурак! — поразился Егор. — Она не нашей веры! Но это бы ещё ничего*. Она по дорогам живёт — ты хоть понимаешь, что это значит? Молод ты, брат! Девка к дому не приучена, кувыркается, ногами взбрыкивает запросто — это девка-то! Кто знает, кто её родители? А бедна! Бедна как церковная мышь, всё её приданое — красота.

'И ум, и приветливость...' — подумал Василь, устремив глаза куда-то повыше речицких яблонь. Он размышлял, что из всех знакомых девчонок только Тереза находила, что ответить на его шутку. И как отвечала! Не манерничала, смотрела смело, хохотала вместе с ним весело и звонко, открывая свежий рот, показывая красивые ровные зубы.

Василь прошептал:

— Тихо. Я сам знаю. Никогда не возьму я её. И в ту сторону смотреть не буду. Обещаю. Только...

Егор никогда не видел насмешливого Василя таким подавленным.

— У тебя, видно, сердца нет, или оно на замке, Егорий — на крепком замке. А моё открыто, и у Ивана тоже открыто, и болит, и плачет...

— И у Иваньки? Кто?

— Не ведаю. Может, догадываюсь; может, неправ я, — рано об этом говорить. Но чувствую, и ему сейчас несладко...

Примечания:

*Лель, Лад, Полель — ловкая троица, по верованиям древних славян: молодые божества, опекающие влюблённых, ведущие их к венцу. В семейной жизни помогал хранить любовь Лад. Позднее это мужское божество заменили женским, которое стали называть Ладой. И через сотни лет после принятия христианства Ладу вспоминали влюблённые, называя так друг друга. О втором охранителе — нежном Леле упоминали реже: осталось только слово 'лелеять'.

*Бабинец — ближайшая к входу часть храма, в которой стояли во время службы молодые женщины

*Дробины — лестница с перекладинами вместо ступеней

*Столкнуть с горки — зимняя потеха. К горе, на которой зимой каталась молодёжь, подходили пары молодожёнов. Им уже не положено было дурачиться, но очень хотелось. Неженатые парни и девушки сталкивали молодую пару с горки и обсыпали снегом.

*Путешествие — разрешение на поездку молодому мастеру. В Речице не было цеха резчиков-сницеров, но объединение всех 'древознатцев' было. В любом случае, Егор, зная о таком праве, мог настаивать, чтобы отец отпустил его в путешествие набраться опыта на законном, так сказать, основании. Мастерство могилёвских резчиков было известно далеко за пределами Великого княжества.

*'...не нашей веры, но это ещё ничего!' — XVI век — самое веротерпимое время, когда межрелигиозные браки были нередки, а католики, православные, мусульмане-татары и иудеи-евреи мирно уживались друг с другом. Это единственный период, когда даже в высшем государственном органе — Верховной Раде не было группировок по религиозному принципу.

ЧАРОДЕЙСТВО

Анна совсем поправилась после дурмана, которым её опоила Мокошиха. Теперь она не припадала спать по четыре раза за день. Она стояла у высоких пяльцев, развёрнутых в сторону оконца в верхней светлице и старательно вышивала. В светлице стало тепло: Кондрат с сыновьями установили жаровню, над ней вывели небольшой латунный дымоход конусом, как для лучника. В жаровне горели горячие угли. Сейчас здесь толклись младшие, любившие тереться возле Анниной юбки. Бод рассказывал им сказку, и дети, открыв рты, слушали его с величайшим вниманием.

Шёл третий день, раны быстро заживали, перестали ныть ушибы. Бод назавтра собирался уйти к себе. Так долго он ещё никогда не бездействовал, разве что, давно — после кораблекрушения, чуть не лишившего его силы и воли к жизни...

Некогда лежать на широкой лаве: уже справлялись о его здоровье другие бортники. Везти мёд и воск, и пчелиный камень прополис хотят с ним. Наслышаны об удаче, сопутствующей ему в торговых делах.... И в табор надо успеть до отъезда — вернуть цыганке кинжал. (Врёт про то, что лезвие наговорённое: не чувствовал это Бод, а должен бы...) Спросить любопытно ещё о паре колец: может, не всё сказала хитрая Галла?

Тёмная старуха, лживая, но другой такой нет, у которой об этом узнать можно. Но прежде всего, поговорить бы с Анной. А если бы не только поговорить...

...Если бы не прежние годы, подобные на монашеское смирение, он бы, наверное, натворил глупостей, находясь рядом с этой женщиной — такой желанной!

Он закончил сказку, выпроводил детей.

Смотрел на нежный овал лица златошвейки, на тени от длинных ресниц, на губы, которые то целуют его, а то — как теперь, — таинственно сомкнуты, будто наложена на них неведомая печать спокойной женской уверенности в своей правоте и власти над мужским сердцем.

Бод вздохнул. Анна подняла на него сияющие глаза. Поправляя прядь коротких густых волос, выбившуюся из-под чепца, сказала:

-Ты будешь самый прекрасный сказочник-дедушка.

— Не обижай. Я хочу быть сначала самым прекрасным твоим мужем.

— И я тоже этого хочу.

— Да? Как поверить?

Анна сделала вид, что занята.

— Собирается обоз на Чернигов. Ты поедешь?

— Поеду. Надо ехать. В складе лежит мой товар: зовёт в дорогу. Год выдался хороший. Счастливый этот год, лада моя. Вернусь с гостинцами. Кондрат обещает дать Егора на стройку за старшего, строить сруб начнут сейчас же, пока земля не замёрзла. Заплачу людям, будут не в обиде, сделают быстро. Я заберу тебя отсюда хоть сейчас в старую хату. Пойдёшь?

— Здесь буду ждать тебя.

— Я приеду, подпишем договор* сразу. Что скажешь?

— Этого и жду. Справляйся скорей, и возвращайся.

— Анна, я уезжаю по несколько раз за зиму. Как ты одна будешь жить?

— Ты придумал что-то?

— Думаю два сруба ставить на одном плацу: подселю соседей-стариков. Они будут хозяева во дворе, ты — в доме. Люди работящие и крепкие, а родни у них не осталось.

— Спрашивал их согласия?

— Да. Просил об этом кое-кого. Они только рады, их хатенка совсем плохонькая. Мне за тебя смелее будет: дом, ласточка моя, за городскими стенами.

Не вытерпел, подошёл: целовал Анну.

— Это даже лучше. Ни тебе, ни мне в мастерскую не ходить. За посадской стеной сады, простор! — Она сделала ещё несколько стежков. — Чаровник, ты обещал обучать девочек. А меня?

— Анна, это непросто. Дети твои не такие, как все, сама теперь знаешь. Помнишь, что было вчера? Не я — так кто-то рано или поздно должен был стать их учителем. И ты способна, но я ещё не знаю, насколько. Я не могу определить, в чём твоя тайна, а она у тебя есть, это точно.

Бод не признался, что закон чародейства для такого случая был один, и он гласил: не можешь понять — не можешь и учить. Значит, наставник у его любимой должен быть другой. И тогда, даже если окажется, что Анна не обладает Даром, ученичество принесёт ей немалую пользу. Ему, Боду, даже думать не хочется о том, чтобы Анна была рядом с другим чародеем, всё равно, каким, — хоть и старым и дряхлым монахом-схимником! То, что Анна приняла за след мужской ревности в нём, на самом деле было гораздо сложнее. Ревности чуждается истинный Знающий, но сожалеть о преемнице знаний, об ученице — это допускалось. (Ну-ну, убеждай себя, чародей!).

— Жизнь после учения становится не та. Что можно простому человеку, нельзя чародею. Иногда нелегко вводить людей в заблуждение, а лгать, как ты знаешь, тоже нельзя. Но и сказать правду — смерти подобно! Пока не столько чародейство, сколько смекалка выручала меня. Знаешь, как я выкрутился, когда восемь лет назад меня спросили в магистрате, по какой причине явился в город? Задрал рубаху, показал спину в рубцах, а шрам от сведённого рабского клейма приняли за след страшного укуса, и говорить ничего не пришлось. Решили, что сбежал от зверских побоев мастера, и пан войт сокрушался, что не им испорчена такая хорошая шкура. Мне самому многое неясно, как дальше примирю две разные свои сущности? Буду искать ответ. Рядом со мной многому и ты научишься. Но пока ездить буду, подумай — нужно ли это тебе?

— Я подумаю, — ответила Анна. И вспомнила вчерашний поздний вечер

Бод оставил её и девочек в верхней светлице.

Приготовился снять страхи. Так он сказал детям.

Анне же объяснил, что на самом деле чародейство это преследовало и иную цель: он должен был узнать, по какой стезе пойдёт развиваться необыкновенный дар двойняшек. Таких путей было пять: воздух, вода, земля, древо, огонь.

По его просьбе Анна захватила новый льняной отрез. Им застелили лаву — стола в верхней светлице не было. Бод выложил по отрезу красную нитку кругом. Анна доставала штуки, которые Бод указал ей собрать по всему дому и даже во дворе и в сараях. Бод читал нараспев непонятные слова, раскачиваясь в такт речи. Брал из рук Анны по очереди колос, камень, травинку, веточку, бусины, булавки, шерсть, лён, железо от упряжи.... Клал их на расстеленный отрез, велев Катерине и Лизавете смотреть и рассказывать, что они видят. Девочки какое-то время молчали, провожая глазами то, что появлялось и исчезало на застеленной лаве. Первой заговорила Катерина:

— Растёт верба, ветки на ветру качает. — Это Бод, убрав костяной гребень, положил веточку вербы.

— Липа красовалась большая-пребольшая, теперь уж нет её, — заметили дети. На отрезе лежала старая деревянная ложка.

— Где же липа?

— Срубили дядюшки!

— И что ж липа?

— Рубили зимой, на старой луне. Липа спала, не грустила.

— А сейчас?

— Рада служить людям.

— Хорошо ли это?

— Да, хорошо. Так надо. И дерево это знает.

Дальше продолжал бортник выкладывать разные предметы. Девочки опять заговорили, когда он положил на стол дубовый клин:

— Дуб рос не здесь, он старый, очень старый. Он много видел и ничему не удивился, когда люди пришли рубить его.