Сфинкс на скале

Красс и Квинт вышли из таблина взбудораженными, со слегка уплывающими куда-то глазами... но никто не обратил внимания. Подумаешь, поспорили там о риторике.

Они не знали, что у их разговора был незримый свидетель — и не случайно оказавшийся в таблине, скажем, уснув с книгою в кресле, а скользнувший туда за мгновение до них...

Это был молодой человек лет двадцати двух-трех, но выглядевший чуть постарше (он и в тринадцать выглядел пятнадцатилетним, такая уж у него была серьезная физиономия). Звали его Квинт Лутаций Катул, и в дом Авгура ходил он из уважения к своему отцу, прекрасному оратору — сам же Лутаций-младший не питал никакой особой страсти к занятиям риторикой, правда, хороших ораторов слушать любил... Отец иногда досадливо смотрел на него: мол, как же так, почему же ты-то не...? Неужели мой сын — случай полнейшей ораторской бездарности?!

Это было не так. Просто Лутаций-младший не любил быть заметным. И слишком давно понял, что почти невидимый человек видит то, что ускользает от взглядов других, слышит то, что не предназначено для чужих ушей и знает о жизни и людях поболее, чем тот, кто шумливо варится в густой и соленой похлебке толпы.

Если б Красс и Гортензий даже и обнаружили бы его в темноте таблина, он не смутился бы нисколько. Он вовсе не считал, что делает что-то дурное, а если бы и считал — ему было бы наплевать. У него была собственная цель, Луций Красс его почти не интересовал, а вот юный оратор — дело другое. И цель была вовсе не пакостная, вовсе наоборот.

Лутаций присматривал жениха для своей пятнадцатилетней сестры — причем делал это и по своей воле, и по просьбе отца. Мол, сынок, ты ведь лучше знаешь нынешнюю молодежь Города... Пригляди уж кого подостойнее.

Это уточнение было излишним. Лутаций обожал сестру и намеревался отыскать для нее не кого подостойнее, а самого достойного. Следовало учесть и происхождение, и репутацию молодого человека, и его способности. Никаких всадников, никаких пьяниц и гуляк, никаких тупиц и бахвалов-пустобрехов. Лутаций был готов глотку перегрызть за сестру, и об этом все знали... а подружки чуть ревниво дразнили ее "римскою царевной". Лутация и впрямь была, пожалуй, самой завидной невестой в Городе, и, хотя ослепительной красоткой ее было не назвать — мужчины неизменно оборачивались ей вслед, если она чинно шла по улице в сопровождении брата или отца. Лутация была вся золотистая, словно солнышко — волосы, нисколько не безобразившие ее несколько веснушек, персиковая кожа — и веселые искорки в глазах. На нее хотелось смотреть — и с ней хотелось быть рядом. А уж фигуркой она была — Диана да и только. Что ж, что не Афродита... скорее всего, это пока, она ведь еще совсем молода.

Лутаций уже перебрал несколько кандидатов в мужья сестры — кажется, куда тщательней, чем народ римский порой выбирает себе магистратов.

Метелл Рыжик был ничего, да и из славной семьи, да и мог с первого взгляда понравиться девочке — огромный, голубоглазый, добрый парнище, к тому же он был и вправду рыж, а она золотиста... Красивая пара. Только вот Лутацию, который и впрямь недурно уже изучил человеческую природу, показалось, что из Метелла, скорей всего, выйдет вояка. Это, конечно, дело хорошее, славное, но ведь Лутации будет нелегко жить с таким. И книжек он не читает... о чем же они будут говорить?

Молодой Красс, племянник оратора, Лутацию просто не нравился. Хотя что там уж — неглупый парень, никаких грязных выходок за ним не замечали, скромный, приветливый... Лутаций даже не пытался объяснить себе, почему тот кажется ему так нехорош. Он чувствовал в нем что-то темное, что-то дурное, скользкое, и подозревал, что придет время — и Красс еще оч-чень всех удивит. И удивит не сказать чтоб приятно.

Лутаций перебрал про себя еще многих молодых мужчин и юных подростков, дом Авгура отлично подходил для того, чтоб увидеть и оценить, каков каждый. Разумеется, о молодом Верресе и речи не шло — сын занюханного педария, да и дурноватый какой-то даже с виду... точно, блядун будет, а скорее всего, так уже...

Может, кому и показалось бы странным, что выбор Лутация падет на того, кто с виду был еще дурнее Верреса — на мальчишку с глупым чубом на левый глаз, дерзкого, нервного, не по-мужски хрупкого и болтливого. Но для молодого Катула его выбор был совершенно ясен.

Все это молодость, а она проходит, думал он, и я не я буду, если к моим годам Квинт Гортензий не превратится в достойнейшего квирита без всяких чубчиков и цацек.

И потом, своей не по годам мудрой душой Лутаций как-то сразу почуял — что бы тот ни вытворял, на самом деле в нем нет ничего порочного... может, занятия риторикой уберегали его от всего, что по-настоящему мерзко? Даже чудненькое, краткое объятье Гортензия с Крассом ничего не изменило для Лутация — ему показалось, что первый просто пожалел второго, а что там Красс шептал ему на ухо, Лутаций не слышал. Да что бы ни шептал — даже если и что непристойное... Красс есть Красс, любит он смущать людей и посмеиваться над ними. Не целовались же они тут. А что до краденого браслета — да мало ли откуда он у Гортензия, наверняка драгоценность перепродавалась не один раз.

А так у парня все было неплохо: и достойный род, и никаких пятен на репутации, и очевидное ораторское будущее. С оратором Лутации будет хорошо, он-то уж не пропадет на три года в поход, будет в Городе, да еще и без магистратур наверняка не останется.

Да и поболтать им всегда будет о чем.

Но это все было даже не главное.

У Гортензия было то же богами дарованное свойство, что у Лутации — с ним рядом хотелось быть. Даже когда он был язвителен, насмешлив, деланно груб с остальными — толпа друзей и дружков окружала его стеною...

Лутаций был почти уверен, что его сестренка и молодой оратор понравятся друг другу с первого взгляда.

Он шел домой, иногда улыбаясь своей почти незримой для других улыбкой, предвкушая смущение сестренки и тысячу вопросов, все на тему "А какой он?!"

И готов был ответить на все. Он даже разглядел, какие у Гортензия глаза. Хоть и не очень понимал, почему Лутацию занимает этот вопрос. Какая разница? Не красные от пьянства — и ладно...

...У брата с сестрой была слишком большая разница в возрасте, чтобы они могли разделять радости детских игр, да и мачеха старалась держать дочь подальше от пасынка. Того это тем более устраивало, потому что лепет малышки серьезного, задумчивого подростка куда больше раздражал, нежели умилял. Они были так же мало знакомы друг с другом, как если бы жили не на разных половинах дома, а на противоположных краях земного диска. Если бы не природная любознательность Лутации, подобное положение вещей сохранялось бы и впредь как устраивающее всех членов семьи.

Началось все с пустячного происшествия — мячик, слишком сильно брошенный Лутацией, выкатился в атрий. В том, чтобы пойти и подобрать игрушку, не было бы ничего особенного, если бы там в это самое время не сидел мрачный Лутаций — младший. Девочке он казался совсем уже взрослым дядькой, и было как-то неловко тревожить его из-за такого пустяка, но играть в мяч хотелось именно сейчас, а не потом, когда брат уйдет по своим делам. Она несколько раз поднялась на цыпочки, надеясь, что он увидит ее и сам спросит, что нужно, но Квинт смотрел прямо перед собой, нахмурив брови и никак ее не хотел замечать. Тогда Лутация потихоньку двинулась вперед, шажок за шажком, стараясь ступать неслышно, решив, что так даже лучше, ведь она ничем не помешает старшему. Девочка подобрала мяч, подкатившийся к самому башмаку брата, и собралась таким же порядком попятиться обратно, когда Квинт очнулся от задумчивости. Лутация растерялась под взглядом его внимательных темных глаз и никак не могла придумать, что сказать — здороваться было как-то глупо. Некоторое время она так, молча, и таращилась на брата, как зверушка, выскочившая из кустов прямиком на охотника, но постепенно успокоилась. Кажется, он не собирался сердиться на нее или прогонять прочь, и Лутация осмелилась заметить:

— У тебя чернила на щеке, — и показала пальцем на собственной мордашке, где именно. Это не слишком помогло, может быть, потому, что Квинт просто наклонил голову и попытался оттереть пятно плечом.

— Да нет же, не там, — девочка положила мячик обратно на пол и присела рядом с братом, позабыв о недавнем смущении. — Дай я.

Послюнив палец, она принялась мусолить его щеку, размазывая чернила, а потом тыльной стороной ладони вытерла насухо — клякса если не отмылась вовсе, то изрядно побледнела. Квинт терпеливо ждал, пока она закончит возиться, чуть скосив глаза, будто мог рассмотреть, что именно там делает Лутация, а потом чинно сказал "Спасибо", словно ему действительно оказали значительную услугу. Это было так приятно, что девочка устроилась на скамье поудобнее, забравшись на нее с ногами, и решила посидеть с братом еще немного, вдруг получится сделать еще что-нибудь полезное.

Лутаций-младший любил одиночество — то ли это было в нем с самого рождения, то ли привычка переросла в привязанность к тишине и уединению, но сейчас ему как раз хотелось, чтобы кто-то оказался рядом. Он редко ощущал себя обиженным, потому что отец почти всегда был справедлив в своем гневе, на мачеху Квинт не обращал внимания, а товарищи слишком уважали его, чтобы задевать. Наверное, за всю жизнь два или три раза Лутацию хотелось, чтобы кто-то поддержал его, сказал, что он самый умный и самый лучший — пусть вранье, но прозвучит, как бальзам на раненое самолюбие. Нынче с утра он повздорил с Сервилией по самому пустячному поводу, какой только можно вообразить — мачеха нашла, что пасынок слишком тихо ее поприветствовал. Когда Квинт повторил сказанное громче, взвилась, что он смеет повышать на нее голос. Он возразил, сдержанно и немногословно, что Сервилия тоже расценила как неуважение. Коротко говоря, Лутаций-младший узнал о себе много нового и нелицеприятного, и было особенно мерзко оттого, что отец, войдя на середине ее речи, не одернул жену. Тогда Квинт действительно надерзил. Обоим. И стало не просто противно, но еще и стыдно за свою несдержанность, за то, что действительно показался таким, как о нем рассказывала Сервилия. Парню казалось, что он как чаша, переполненная ядом, тронь — расплещется, вон, даже рабы, пару раз сунувшиеся в атрий, поостереглись тревожить молодого хозяина. Он смотрел на любопытную мордашку сестры и с удивлением понимал, что его отпускает. Лутация была слишком мала, чтобы понять, если бы Квинту вздумалось объяснить свое состояние словами, но безошибочно почувствовала, что ему сейчас нужно.

Девочка вдруг смешно нахмурилась, глядя ему в глаза... и он понял, что его передразнивают, что он именно так выглядит сейчас. И улыбнулся. Малышка тут же тоже улыбнулась в ответ и опять уселась рядом с ним:

— Вот, — сказала она. Что это значило, непонятно. То ли она радуется моей улыбке, то ли еще чему... кто их разберет, детей, да еще и девчонок.

— Чего вот? — спросил он из чистого интереса.

— Ты был такой, — девочка нахмурила бровки и, как могла, состроила мрачные глаза, — А теперь вот!

— А отца покажи, — Квинт сам не знал, что на него нашло — захотелось быть таким же маленьким, глупым, честным — и чтоб за это не попадало.

Маленькая Лутация не промедлила ни мига — тут же подняла головку, задрала бровки чуть выше, чем они были природой посажены...

Квинт тихо засмеялся — был бы он кем другим, расхохотался бы. Настолько уж точно кроха передразнила отца...

— А маму, кроха?.

— Я не кроха, а Лутация, — сказала кроха.

— Ладно, так и быть. Лутация, а покажи маму?..

Тут малышка как-то сразу поникла.

— Чего? — спросил Квинт.

— Маму не могу...

— Почему?

— Богиня накажет...

Лутаций шел домой, ожидая там только радости.

А вот Веррес ждал отчего-то какой-то пакости, с презрением глядя на стайками разлетающихся из дома Авгура молодых болтунишек в чистеньких тогах и претекстах.

И дождался.

Походило на то, что Квинт был изрядно пьян — светлые глаза возбужденно блестели, на щеках играл яркий румянец, а улыбка сделалась диковатой. Может, такая же лукавая и счастливая рожица была у Диониса, когда он обратил тирренских пиратов в стаю дельфинов, а корабельную мачту заставил увиться виноградной лозой.

Ревнивцу Гаю, разумеется, очень не понравилось, что Квинт очень долго и сердечно, словно никак не желал расставаться, прощался с каким-то хлипким поскребышем ростом еще пониже Верреса; Верресу чудилось в нем что-то знакомое, но он не настолько ценил форум и его людей, чтоб по одной фигуре в темноте опознать Красса Оратора. Но вот тот исчез, и Квинт полетел дальше...

Молодой бог шел мимо Верреса пляшущей походкой, будто доспехом, облеченный ореолом первой победы, в которой Гаю места не было, и тому нестерпимо захотелось ухватить его за шкирку, уволочь в ближайший сумрачный переулок и убедительно доказать — ты смертный, всего лишь простой смертный...

-Квинт, — тихо позвал Гай из темноты, и тот остановился так, словно грудью наткнулся на забор. И устремил на Верреса какие-то новые глаза, с жестким огоньком... и физиономия сразу померкла. Что такое?..

— Пойдем, — сказал Квинт как-то дрожаще. И пошел, не оглядываясь, следует ли дружок за ним. Гай пожал плечами и потопал следом. Ну и куда ж это мы направляемся? Праздновать ораторский триумф в таберну?.. Или к девкам?.. Не похоже. К девкам или выпить не идут таким торопливым и тяжеловатым шагом.

Квинт зачем-то, по-прежнему не глядя на Гая, привел его на набережную Тибра и застыл на берегу, глядя на поблескивающую в темноте и изрядно пованивающую воду.

— Квинт, что за прогулка? — буркнул Гай.

И тут Квинт сделал то, ради чего явился сюда — Гай аж рот приоткрыл, дико сверкнул очумелыми глазами.

Квинт рывком стянул с руки браслет и сильным броском отправил его далеко-далеко в реку. Хорошо слышный в тишине всплеск драгоценного утопленника показался Гаю жалобным.

— Ну и? — спросил Гай, стараясь говорить невозмутимо, хотя по его загривку словно мазнули хвостом дохлой рыбы, взятой с ледника. — Что хотел сказать этим жестом наш великий оратор?

— Я хотел сказать, — Квинт, противу ожидания, почему-то шелестел чуть громче, чем вода о прибрежную грязь, — чтоб ты не смел мне больше дарить краденые вещи, Гай.

— А я тебя не предупреждал, что она ворованная?! Да ну?..

— Я не поверил.

— А это твое дело, Квинт, — усмехался Веррес. — Я тебе честно сказал — украл.

— Я не хочу больше быть соучастником твоих... преступлений, Гай.

— Вот оно как?.. — Верреса забила дрожь от злости. — Кто-то там, у этой трухлявой гнилушки, видать, неплохо обработал тебя. Или сам гнилушка, или кто еще?.. Не тот ли хлюпик, с которым ты чуть не пососался на прощанье?..

— Иди прополощи свою грязную пасть в Тибре, Гай, — ровно ответил Квинт. — Это поможет, она грязней, чем тибрская вода.

Неужели он не знал, как рискует?.. Гай был оскорблен и ощущал себя преданным, это вызывало в нем такую злость, что он почти не владел собою... Дело было в том, что никогда Гай не ощущал душевной нужды в том, чтоб как-то оценивать свои поступки — он жил так, как хотел, и делал то, что хотел. Он ошибочно полагал, что Квинт будет ему в том товарищем и поддержкой; он не ведал и не мог даже приблизительно прочувствовать, что Квинта может мучить вся та дрянь, которой он за все это время нажрался вместе с Гаем, что Квинта уже тянет, в фигуральном смысле, хорошенько проблеваться от нее.