Часть третья

      — А и не надо. — Полицейский умел получать информацию как из слов, так и из умолчаний. — Лучше расскажите о людях. За что вас-то в тюрьму? Вы же были самым главным сторонником Запада.

      Настоятель помолчал, огляделся. Ветераны устало дремали, прислонившись спиной к стене. Енот и Эсдес делили провиант. Кони с припасами и шатром остались перед собором в Пыльном, так что вся еда отряда состояла из фляжек хорошего вина (это у кого в бою мечами не содрало), да сухарных сумок (тоже — у кого алебардой не пропороло). Правда, при подготовке похода предусматривали случай поспешного бегства партизанскими тропами, так что сумки уцелевших содержали не простенькие сухари. Сумки набили брусками пеммикана: весьма питательной смеси жира, мясного крошева, ягод. Как все полезное, вкус пеммикан имел более, чем отвратный. Ну то есть — вкус казался отвратным, пока посольство ехало в добром порядке; а как превратилось в диверсионную группу на отходе, то и вкус жиро-ягодного мороженого перестал пугать.

      — После завоевания Долины в собор стали приходить люди. Кланялись, благодарили. Жертвовали. Много. Я принимал, радовался. После того случая... — настоятель со вздохом покосился на Эсдес, — когда здесь дрались “Охотники” с “Рейдом”, храм сильно пострадал. Я собирал на ремонт. Конечно, я спрашивал: не жалеют ли они о впущенных в страну рыцарях. Не обижают ли западники жителей Долины. Оказалось, не обижают. Напротив, каждый хвалил меня и порывался целовать руки. Такого процветания Долина не знала с тех самых пор, как умер старый Император, и Онест подгреб власть...

      Священник усмехнулся:

      — А потом я узнал цену этого благополучия. В Долине все были свободны, счастливы и богаты. Даже самый последний землепашец имел не менее трех рабов. К тому же, разорение равнины за Алмазным Бродом уничтожило конкурентов здешних огородников. Цены на все, что растет и мычит, полезли к небу. Но я и тогда не усомнился. Военная сила возвышала и разрушала Империи; не храму судить мирские дела...

      Настоятель захрипел, превратившись в окончательного старика:

      — А потом в город пригнали полукровок...

      Подскочил, упал от слабости обратно, съежился, закрыл голову руками с белесыми пятнами вместо ногтей:

      — Нет! Я не скажу! Пусть это умрет во мне! Это не для людей! Это зло запредельное!

      Подскочивший на шум Енот поднял священника, усадил заново. Носхорн, видевший на допросах и не такое, привычно влил в рот плачущему полстакана драгоценного вина.

      Отдышавшись, старик привалился к стене. Вялой рукой отер потный лоб. Всхлипнул:

      — Один король. Одна вера. Я попал в ту же ловушку, что и все. Я думал, это будет моя вера! Истинная Вера Чистой Земли! И ведь самое страшное, — старик робко улыбнулся, — эти люди совершенно не выглядели злыми, агрессивными. Могу понять, когда род на род. Когда семью вырезают из кровной мести, длящейся столетиями. Но когда... Когда...

      Настоятель махнул рукой:

      — Я спросил у бога: не стыдно ли ему, ибо мог сотворить хорошо; сотворил же дерьмовое дерьмо?

      — И бог ответил?

      — С тех пор бог никогда не отвечал мне, — заплакал священник. — Не подавал знаков. Мне приносили все больше жертв: деньги, ткани, золотые чаши. Но бог молчал! Я так и не понял, как перестроить разрушенную колоннаду. Стали заделывать крышу: сорвались и погибли три человека. Я испугался, и приказал перенести работы на весну. Верховному королю это не понравилось. Однажды после службы меня просто втолкнули в клетку, где уже не было ни монетки: король выгреб все на войско. Мое место занял какой-то сопляк, ему ответы бога совсем не требовались! Он и вопросов не задавал! Слушал только Верховного Короля. Потом... Потом было темно и больно. Я думал, что уже умер; что я уже в аду! Я увидел свет факела, и радовался боли в глазах, я был жив!

      Собравшийся отряд только сейчас понял, что все это время никто не дышал. Носхорн бесстрастно черкал скорописью по плотному листу. Енот переглядывался с Эсдес. Хорус пробормотал:

      — Стоит запомнить! Надо же, осмелиться спросить: не стыдно ли богу?

* * *

      — Не стыдно ли тебе, бог? — вопрошает с экрана огненноокий пророк. Вокруг него некий освобожденный город, ликующий народ; верные последователи (на удивление хорошо снаряженные, на удивление слаженно действующие) в первых рядах потрясают секирами-гизаврами. Слово свое бывший атаман лесных братьев сдержал, сделавшись величайшим ересиархом за всю историю Империи. Режиссеры фильма “Ночной Рейд” застали только самое начало его восхождения, и потому ограничились парой сцен с зажигательными речами да хорошо снятыми общими планами восставшего народа, выбивающего западных рыцарей из оккупированных городков. Персонажей и так накопилось море: к последним сеансам уже хорошо раскупались справочники по действующим лицам истории.

      Все то, о чем настоятель умолчал от ужаса, режиссеры раскопали по многочисленным свидетельствам выживших рабов — и показали в фильме безо всякой цензуры. Самого же настоятеля — в противовес пламенному еретику Хорусу — вывели расчетливым хладнокровным политиком, который умело ввел вражеское войско в Долину; обеспечил защиту ее жителям и удалился в почете и славе на заслуженный покой.

* * *

      Покой в пещере наступил только с догоранием длинного, тоскливого зимнего заката. Настоятель провалился в сон. Хоруса сменил на посту наименее пострадавший ветеран, за которым определили очередь Енота, а собачью вахту доверили сильнейшей.

      Носхорн поднялся. Походил по пещере, размял шею, потряс руками. Вздохнул:

      — Теперь ясно, отчего меч Енота обратился. Столько загубленных душ! Тут и жажда власти, и предательство, и лихоимство, и долговое рабство. Самое страшное было то, о чем он умолчал. А храм все же храм. Видимо, как бросили настоятеля в подвал, правильных похорон и не проводили... Витали там все эти души, ожидая случая отомстить. И тут Енот на главного врага замахивается — как не помочь?

      — Интересно, — задумалась и Эсдес. — Первый и Второй в храме не работали. А Третий, выходит, имеет силу только в храме? Повторится ли это чудо?

      — Если повторится, то что? — спросил и сам носитель меча.

      — Если повторится, то мы наблюдали рождение тейгу, — без улыбки сказал Носхорн. Эсдес молча кивнула. Енот покрутил носом:

      — Так в книгах же написано, что тейгу были созданы во времена величия и славы Империи. С помощью технологий и магии в равных долях. А у меня катана... Теперь-то легендарная, спору нет. Ну, клинок мне после победы из сокровищницы выдали самый-самый. Он бы ту аркебузу рассек безо всякой подсветки. Но, чтобы не переучиваться на новый баланс, в поход я взял старый, среднего качества.

      — Зато проверенный в бою. Сколько ты накрошил по приговорам “Рейда”? Их души тоже не песок. А сегодня... — Носхорн прищурился:

      — Загибай пальцы. В бою, в полном соответствии с воинским духом. Раз. Уничтожил великого воина: ведь он один успел заслониться от удара. Так что ты даже безоружного не бил, и тут все честно. Он был реформатор, объединитель Запада, предводитель бессчетного войска, которое сам же и создал. Да все мы за такую удачу могли погибнуть, и все равно это была бы наша несомненная победа! Только представь, каково прорубаться к нему сквозь всю его армию! Два. Король этот был чародей из-за кромки, зло запредельное. Ты же изгнал его из мира. Три!

      — Вот про зло подробнее.

      — Ну как же! У нас никогда не вырубали мирных жителей. Он первый принес в наш мир такую войну; и он из твоего мира, то есть — из-за пределов нашего. Да ты же сам говорил на привале, не помнишь?

      — Говорил, — вздохнул Енот, — но даже представить не мог, какое это говно на деле.

      Носхорн пожал плечами:

      — Тут не то что меч, я бы сам в тейгу превратился. Если бы знал, как... В книгах сказано — тейгу были созданы. Но не сказано, как! Секрет утерян, и все. А если этот секрет не ремесло, а искусство? Взлет души? Если это как стихи? Все могут подобрать сотню рифм. Есть и словари уместных рифм.

      — Точно! — подтвердила Эсдес. — Меня, как дворянку, обучали стихосложению, и я такие рифмовники видела. Даже с заготовками стихов на поздравление, признание в любви, ответное признание.

      — А ту единственную рифму никто за сотню лет не нашел. Вот именно для поэзии в этом ничего необычного нет, — серьезно закончил барон. Енот внезапно засмеялся — тихонько, чтобы не разбудить спящего:

      — А ведь Леона Онесту башку оторвала! На нем тоже кровищи море. Это что же у нее выросло? Сиськам некуда!

      Смех подхватили даже ветераны, по такому случаю всплывшие из полудремы. Носхорн плеснул всем в кружки на палец вина вместо ужина; отсалютовали павшим поднятыми кружками, молча выпили. Барон закрутил флягу, вернулся к свече и бумаге:

      — Надо бы записать и это... “Чудо Енота о Мече”.

      В пещере снова воцарился относительный покой. Обессиленный настоятель вскрикивал во сне; мрачно сопели ветераны — они легко находили след врага и рукоять меча, но тяжело слова. Не найденные ими слова подбирал Носхорн, укладывал неутомимо в черные цепочки донесения. Молча таращился на огонь сменившийся с вечерней зари Хорус — пока Енот не заметил, что тот спит сидя, и не оттащил атамана от костра, потому что подошвы сапог будущего вероучителя уже пахли горелым.

      Сам Енот отошел чуть подальше от дыма, тоже привалился к стене. Расположил Третий Проклятый Меч — теперь уже нешуточный — удобно под руку. Поглядел направо, налево — встретился глазами с усевшейся рядом Эсдес.

      — Когда вы там заговорили по-своему, — тихонько спросила та, — твой земляк же звал тебя?

      — Звал.

      — А почему ты не согласился с ним пойти?

      — А что, — буркнул Енот, — и так можно было?

      — Эту отмазку я уже слышала, — прошептала Эсдес. — Второй раз не поверю. Отвечай серьезно.

      — Потому, что мое воспитание... Потому, что я привык доверять системе отношений... — Енот замолчал, подыскивая слова, не нашел и сдался:

      — Потому, что быть со своими лучше, чем с чужими.

      — Но ведь, насколько я поняла, король устроил их мир по образцу твоего?

      — Даже близко нет... — Енот поискал слова, и, наконец, сформулировал:

      — Мой мир — сытые дети и улыбающиеся взрослые. А носят они туники, либо доспехи, либо фраки, либо кошачьи уши — вторично.

      — А хорошо, — задумчиво протянула Эсдес, — что твой земляк не предложил этого мне...

* * *

      — Мне кажется, или они отходят?

      Вилли стянул трофейный шлем, украшенный синим париком. Сполз с коня. Изображать Эсдес выпало по жребию как раз ему; для утешения уходящий с посольством Хорус передал парню атаманство. “Ничего,” — поддержал и Енот. — “У нас тоже в семнадцать лет полками командовали. А тут хоть бы батальон собрать. Триста засланцев...”

      Устало переваливаясь, Вилли подошел к груде камней, изображающих стену полевого форта, потер застывшие ладони, и попытался разглядеть, что происходит в стане врага. Осаждавшие бестолково суетились: задвигались узкие треугольные хоругви тридцаток, закачались нахальные бунчуки сотен; даже широкие квадратные полотнища полутысячных отрядов, кажется, снимались... Пытаясь разобраться в наблюдаемой суматохе, Вилли вспоминал, что было в последние несколько дней. И не мог сообразить, как же это связать с очевидным, но невероятным, отступлением врага.

      Оседлав пробитую конвоями дорожку, еще при помощи Эсдес и ее посольства, лесные братья освободили намного более трехсот рабов. Но стоять в поле немой угрозой, греть руки в кишках трофейных лошадей, питаться сырой кониной да растопленным на ладонях снегом соглашался едва каждый пятый. Прочие сбивчиво благодарили за спасение, прятали глаза, лепетали о покинутых семьях — Вилли чувствовал, что многие и не врали при этом — но все равно ведь уходили, положившись на слабый шанс добраться до реки, не провалиться под лед на переправе, и потом нырнуть в чернеющий у самого горизонта Великий Лес.

      А кое-кто говорил прямо: “Куда мне пойти? Дом сожгли! Родичи убиты! Мужикам в долговую кабалу, бабам в шлюхи? Освободители, тля! И тут еще стоять за это? Чтоб вы, суки, кровью срали!” Несколько десятков этих отказников побрели к осаждавшим рыцарям: рабство так рабство, но все же не смерть от холода и голода! Высечь огонь в укреплении было чем, да не было чего в тот огонь подкладывать. Сколько-нибудь толстые деревяшки уходили на укрепление стен. Вылазка по руинам за стройматериалом или дровами легко могла закончиться стрелой в горло — западники тоже не миндальничали. Тех же перебежчиков, побив для порядка, погнали расчищать подходы, прокладывать пути конным атакам.

      Надо сказать, атака пары сотен всадников имела бы приличные шансы на успех. Форт состоял всего лишь из горелых балок, выбитых дверей, груд печного кирпича, битой черепицы, кусков мебели, поваленных заборов и тому подобных ошметков некогда богато заселенного края. Засевшие в форте бунтовщики вооружились трофеями с разбитых рабских конвоев, на мясо пустили лошадей оттуда же; а вот чем они согревались в ясную морозную полночь зимнего солнцеворота — не видя костров, западные рыцари могли только догадываться. Призрачные стены, полудохлый от мороза и голода гарнизон — насмешка над военным искусством не выдержала бы единственного таранного удара.