Альтернативная реальность

Глядя в ее глаза, я забываю подарить букет. Как последний дуралей стою с открытым ртом.

— Привет! Какая чудесная сирень! Это мне, Андрей? — глаза ее смеются.

— Привет!

Протягивая цветы, не зная, почему заливаюсь краской. Да нет! Почему же — отлично знаю. Случайно коснулся ее пальцев: тоненьких, почти прозрачных.

— Какая же ты, Альта, красивая! Просто жуть!

От этого неумелого комплимента, краснею еще гуще.

Теперь смеются не только ее глаза.

— Какой же ты все-таки глупый, Андрюшка! Пошли, спустимся к озеру.

Альта беспрерывно щебечет. Рассказывает о контрольной в школе, академке по фортепьяно, о влюбившихся подружках, о подравшихся на перемене пацанах.

Я будто ненароком иногда касаюсь ее платья, наслаждаюсь близостью, вдыхаю аромат духов, упиваюсь тембром неповторимого голоса.

Только б не сказать какую-то глупость, не обидеть, не спугнуть мою прекрасную фею!

* * *

И вновь, воспоминания несуществующего прошлого... Сны, пришедшие из альтернативной реальности.

Холмики заброшенного кладбища, сирень, Альта... Ее подруги и академконцерт по фортепьяно... На кой мне все это — корсару зазеркалья?

Я, словно гончая, чую, что цель моя близка. Первая веха уже позади. У Карла под Полтавой не будет пушек, брошенных Левенгауптом под Лесной. Но этого, очевидно, мало. Нужен второй шаг — и не менее значимый... Мазепа? Казаки? Батурин с его фуражом и амуницией? Похоже, что так.

За кем пойдет Украина: за Карлом или Петром? Да что там сомневаться? И так ясно — за тем, кто победит.

Не зря Карл ищет генерального сражения. Видит, как редеет его войско, падает моральный дух и вера в победу. Голодный и холодный, да еще на чужой земле, солдат хорошо воевать не может. Вот и хочет шведский король покончить все одним мощным ударом. Упрямо не желает слушать советов своих генералов уйти на зиму в Польшу, Саксонию. А зря, пока баталии не будет. До Полтавской битвы еще полгода, даже поболе. Да и мне, похоже, столько здесь не пробыть!

Значит,... на первый план выходят гетман и его столица Батурин. Сегодня в ставку Меньшикова приехал племянник Мазепы — Войнаровский. Привез весть о том, что дядюшка в Борзне тяжко захворал.

— Вот видишь, Андрий, — укоризненно сказал мне Дмитрий Александрович за ужином (в последнее время мы частенько ужинали вместе) — болен ваш гетман. Почти что на смертном одре... А ты стращал — снюхался со шведом, сбежит к Карлу...

— Вот бы Александру Даниловичу и проведать больного друга... Ведь не очень далеко, в Борзну. Верно?

Шеин впился в меня взглядом. Удав, да и только! Сейчас проглотит.

— Думаешь?.. — он уже успел просчитать ходы.

— Говорю, хорошо бы проведать... старика...

— Может ты и прав. Даст Бог день, даст и пищу. Пойду пока прогуляюсь, а ты не спеши, доедай.

Может к моим словам и не прислушались, но только той же ночью Войнаровский сбежал.

— Поедешь в Борзну с нами, — нахмурив брови, прошипел Шеин. — Неужто, казачек, и тут ты прав!

И все-таки удивительный человек Дмитрий Александрович: то мягок, то суров, то на вы, то на ты. Зная мою силу, не побоялся приблизить, идет по краю, играет, словно факир с огнем. Впрочем, как и я. Не сомневаюсь, что при необходимости не задумываясь, ударит в спину. Вот только представится подходящий момент. Ни одной секундой раньше. Лишь дурень режет курицу, несущую золотые яйца. Ну а Шеин далеко не дурак!

На полпути в Борзну нам повстречался полковник Анненков, сообщивший, что Мазепа уехал в Батурин.

Повернули туда и мы. Но засветло не успели. Пришлось заночевать в одной из попутных деревенек.

Лишь на следующий день к полудню мы увидели каменные, с высокими бойницами стены Батурина. Наверное, подобные чувства испытывали древние греки, впервые обозревшие неприступную Трою. Город ощетинился пушками, словно еж иголками. Ворота и те были наглухо замурованы.

Я помнил, что Меньшиков погиб под Батурином. Но вот когда и как? Увы! Потому просил Дмитрия Александровича близко к стенам его не подпускать. Да куда там! Разве Данилыча удержишь?

Вот он уже гарцует на виду у всех... Пальнет сейчас пушечка, наведенная опытной рукой начальника артиллерии Фридриха Кенигсена... И поминай, как звали.

На зов Меньшикова откликнулся полковник Дмитрий Чечель. На вопрос, где гетьман, не ответил. Сказал лишь, что в город не велено никого впускать.

Так мы, не солено хлебавши (как поучала столь редко теперь вспоминаемая мной малышка Жаклин) — повернули восвояси.

Александр Данилович от злости весь раскраснелся, и проявил недюжинные знания русского матерного. Обещал, во что бы то ни стало вернуться.

— Ну, б..., казачки, подождите! Вернусь, вашу мать, умоетесь кровавыми слезами!

В тот же день пришла весть, что Мазепа со свитой и тремя тысячами казаков переправился через Десну и вошел в лагерь шведов.

Вечером Шеин и Меньшиков написали донесение государю.

Спустя два дня Дмитрий Александрович зазвал меня к себе.

— Государь велел нам с Александром Даниловичем завтра быть в его ставке, в Погребняках. Как думаешь, зачем?

Я же тем временем рассматривал лежащее на его столе послание Петра. Прочесть успел всего лишь одну фразу: "Письмо ваше о нечаянном некогда злом случае измены гетманской мы получили с великим удивлением".

Шеин, перехватив мой взгляд, рефлекторно прикрыл его рукой. Потом, натянуто рассмеявшись, ее убрал.

— Да что это я, право? Скрывать-то от вас нечего. Скорее наоборот... Удивлен и расстроен государь. Зело разгневан. Вопросик мой, часом не забыли?

— Думаю, велит брать Батурин...

— Вот и я о том же... Только как его воевать-то? Сходу, штурмом — зубы обломаем... Осаждать — времени нет, швед подойдет, в спину ударит.

— Хорошо, а я причем?

— Помнится, ты хотел поколотить Карлу. Помог у Левенгаупта отбить пушки. Теперь Батурин. Ежели возьмем — переломим хребет Мазепе. Лишим шведского короля союзника, провианта, фуража. Так что ты уж поусердствуй, мил человек, еще разочек. А дальше, глядишь, мы уж как-нибудь и сами. Хотя дружеской помощи всегда рады...

Шеин не ошибся. Петр велел Меньшикову взять город.

Тридцать первого октября Александр Данилович с войском подошел крепости. Посланного парламентера с предложение сдаться, на стены втащили веревками.

Осажденные просили трое суток на размышление, но Меньшиков дал всего лишь одни. Как только они истекли — заговорили пушки.

— Так что, Андрий, станем делать? — взгляд змеиных глаз Шеина, казалось, проникал в мою душу. — Придумал? Вижу — придумал! Не томи.

— В предместьях Батурина много старшинских "маеткив". Пусть там хорошенько пошарят да покажут мне всех пленных... По одному... Может чего и выудим.

— Что ж! Мыслишка не дурна! Как же это я сам не додумался...старею.

Один пленник проходил за другим. Понурые, злые, отчаявшиеся. Молчаливые и болтливые. Храбрые и трусливые... Никто ничего толком не знал. Пусто... Пусто... Пусто... Голова уже раскалывается. Наконец, привели старшину Прилуцкого полка Ивана Носа.

То бледнеет, то краснеет. Бегающие глазенки, сумбур в душе. Что-то знает, но боится и гетмана, и Меньшикова, и Петра. Не знает к какому берегу прибиться.

Придется мне поднатужиться еще разок. Есть! Ведает тайную калитку. Если взять в оборот, все выложит, как на духу. А под глазом "удава" вообще запоет.

Выглянув за дверь, я послал за Шеиным.

— Дмитрий Александрович! Для вас работенка. Поднажмите маленько...

— Вот и славненько... А ты пока, Андрий, посмотри царские указы. Сегодня доставили.

Петр как всегда действовал решительно и энергично. Я перебрал один за другим три его манифеста: малороссийскому народу, сохранившим верность казакам, церковным иерархам.

Изменника Мазепу — проклясть, заблудшим, но своевременно вернувшимся к Петру — амнистия. Сделать все возможное, чтобы не допустить массового перехода казаков на сторону шведов. Всем не подчинившимся — смерть!

Я и не думал, что ее костлявая рука соберет столь богатый урожай спустя всего лишь два дня.

Штурм крепости начался одновременно с трех сторон. Солдаты пошли приступом на стены, пытались подвести к замурованным воротам пороховой заряд и через тайную калитку, открытую людьми Ивана Носа.

Защитники города сопротивлялись яростно, из всех сил — "не жалея живота своего". Понимали, что пощады не будет. Наравне с мужчинами на стены вышли женщины и подростки.

Но предательский удар в спину предрешил исход битвы. Да и силы были не равны. Когда рухнули подорванные ворота, в образовавшуюся брешь хлынула конница Меньшикова.

Не сдержался и я — захваченный общим порывом, лихо бросился в бой. Гремели пушки, сверкали клинки, текла кровь. Крики боли, предсмертные хрипы, конское ржание, грохот канонады слились в единый рокот, в котором тонули людские голоса. Настал миг, когда каждый сражался сам за себя, за свою жизнь.

Отбив обагренную кровью пику стриженного налысо усатого казака, разрубил ему шею, ключицу. Следующим пал от моего удара безусый мальчишка, неловко пытавшийся закрыться от закаленного арабского булата тонкой рукой.

Искаженные болью лица, оскаленные в звериной ухмылке рты, тянущиеся ко мне руки...

Убить! Убить! Убить!

Вновь и вновь клинок взмывает вверх, одну за другой обрывает человеческие жизни...

И вдруг..., на меня будто бы рушится стена...

* * *

— Слышь, Рюха!

Колян прятал от меня глаза. — Зря ты так, за Альтой...

— Не понял...

— Говорю, зря ты так, за Альтой... Не стоит она того...

— Не твое дело...

— Может и не мое. Только знай, что она таскается с рябым Валеркой. Самбистом... Ну, тем, сто подфарцовывает на третьем пьяном... Знаешь?

— Гнусавым, что ли?

— Во-во...

— Не может быть, Колян... Не верю... Не такая она...

— Да все они такие!

Увидев, как сжались мои кулаки, он чуть отодвинулся в сторонку.

— ...да брось ты! Не псешь! Зря базарить не стану! На х... нужно? Сегодня у моей Светки вечеринка. Старики на ночь свалили. Вот она Альту и пригласила. А та, говорит: "Приду с Валеркой". Я то думал, будешь ты...

От обиды на душе стало горько и гнусно. На глаза сами собой навернулись слезы. Не хватало еще при Коляне... Стыдобушка.

— Закурить есть?

— Держи. "Прима" без фильтра.

Чиркнув спичкой, я глубоко затянулся. Сплюнул попавший в рот горьковатый табак. Немного закружилась голова.

— Да хрен с ней! Переживем!

Сказать-то я сказал, но думал совсем иначе...

Вечером ноги сами понесли в Светкин двор. Я злился, обзывал себя последними словами, но все равно шел.

От выкуренных за день сигарет уже тошнило, но я упрямо совал одну за другой в рот.

— Рюха, ты что ли? А я только подумал...

Возле подъезда, чуть покачиваясь, стоял Колян. От него на версту разило водкой.

— Пойдем, глянешь. Самое время, дружбан!

— Да никуда я не пойду!

— Не ссы..., старик... все уже нажрались до опупения никто и не заметит. Заодно и стаканчик навернешь!

Словно ведомый чужой волей, я ступил вслед за ним.

Окурки и мусор на лестнице, разрисованные грязные стены, запах кислых помидор и мочи...

Выцветшая зеленая дверь на третьем этаже чуть приоткрыта.

— Сейчас, погодь...

Я нерешительно мялся, пританцовывал в прихожей, готовый сбежать в любой момент.

— Тихонько, Рюха. На вот, выпей и давай за мной. Да не топчись же, медведь хренов! Разуйся.

Двумя глотками, даже не почувствовав вкуса, я проглотил полстакана водки. Оставив его на стареньком комоде, пошел за Коляном.

— Представляешь, они примостились в сральнике! Нашли, блин, местечко. Сейчас я погашу в прихожей свет. В двери есть щель, если чуть-чуть отодвинуть щепку ножом... Короче, увидишь...

В нетрезвой душе подобно цветным стеклам в калейдоскопе скакали ненависть, ярость, надежда и страх. Страх увидеть то, что не смогу пережить.

Опустившись на колени, ножом отодвинул щепку. Надеясь, что ничего не увижу, заглянул в расширившуюся щель. Зря, видимость была не плохой. Но, почему-то вначале я обратил внимание на кафельную стену без четырех отпавших плиток, скомканную ногами красную, полосатую простелку.

"Ну, ж! Смотри!" — дал себе приказ. — "Смотри и запоминай!"

Спина и рыжие волосы Гнусавого. Его руки мнут прижатую спиной к кафелю девушку. Это же не Альта! Нет! Не обманывай себя — она! Ее волосы, ее эльфийские ушки. Ее дыхание... нет, сопение...

Гнусавый целовал ее лицо, шею. Руки лихорадочно расстегивали блузку. Альта чуть сдвинулась, и теперь я ее видел в вполоборота. На щеках яркий румянец, взгляд с поволокой. Вот и она в засос целует рыжего в шею.

А он! Он! Расстегнув блузку, приподнял вверх розовый бюстгальтер. Никогда не думал, что у нее такая взрослая грудь. Маленькие темные соски. Гнусавый по очереди их теребит, мнет губами...

Голова с вьющимися золотистыми волосами откинута назад. Глаза закрыты. Чуть прикушенная нижняя губка.

Закричать! Остановить весь этот кошмар. Да вот только голос куда-то исчез. Отвернуться, закрыть глаза тоже не в силах. В ушах звон, но кадры немого кино сменяют друг друга. Пусть лента порвется! Господи! Ну что тебе стоит! За что муки!...

Оказывается, у нее черные трусики. Гнусавый вслед за джинсами стягивает их вниз, на крашеный зеленой краской бетонный пол.

Альта неловко пытается освободить одну ногу. Не получается. Но Валерик настойчив. Свое возьмет. Наступил на них ногой...

Неужели здесь?!! Прямо в сральнике!!!

Повернул к себе спиной. Прогнулась, упершись руками в унитаз.

Как эти по-девичьи острые лопатки похожи на крылья! Легкие крылья ангела.

Розовеют услужливо растопыренные ягодицы...Раздвигает их руками...

— Рюха, ну что приклеился? Дай и я гляну! Слышь! Не будь жлобом!

Чтобы не упасть, я оперся о стену. Медленно сползаю на пол. Кажется, умираю...

— Ни фига себе! Во дают...

Полумрак сменила темнота...

Почему пахнет дымом? Неужели пожар? Да хрен с ним! Этим долбаным миром! Пусть все... все сгорит!

* * *

— Панэ! Панэ! Жывый! Грыцю! Вин жывый. Слава Богу!

Заботливые руки вытирают влажной тряпицей мое чело.

Выходит, распроклятый мир не сгорел! Открываю глаза. Вижу испуганные лица Грыця и Даныла.

Воздух полон смрадом и гарью. Черный едкий дым поднимается к самым небесам, закрывает солнце. Не там ли Всевышний? Принял ли жертвоприношение?

Предчувствие "непоправимого" возвращает силы. А может, это лишь дарованная Хрониконом способность к быстрой регенерации?

Поднявшись на ноги, неверно делаю шаг, за ним другой...

Понурив голову бреду по городу Мертвых. Тысячи, тысячи трупов. Не пощадили никого. Женщины, дети... стар и мал... под нож, как скот...

Кровь по каменным мостовым ручейками стекает в Сейм, мутит его прозрачные воды.

Единоверцы! Братья! Да что же это такое! Как они могли? Ведь не басурманы и не татары! Боже, и ты допустил?!!

Разрушены и сожжены церкви и дома... Оборванны жизни невинных людей. Неужели это страшная плата? Обильно политы кровью и ненавистью семена... Что из них взрастет?