Альтернативная реальность

Архиповец А. А.

Альтернативная реальность

Роман

Полтава, 2008

Пролог

Перевернувшись на спину, с наслаждением потянулся. Проспаться совершенно не хотелось. Приятная истома еще владела телом. Ветерок, рожденный кондиционером, ласково обдувал лицо, гнал волны по белоснежной простыне. Ароматизатор, подобно сказочному джину, заполнял его запахами моря. На языке и губах, казалось, проступила морская соль. Невольно провел по ним языком. Конечно же, чушь! Ничего, пару дней и вставленный вчера сменный блок чуть-чуть остепенится, подобреет. Зато всю неделю в спальне будет хозяйничать свежий бриз.

Протянул руку. Убедился, что место рядом пустовало. Жаклин — ранняя птичка. Уже давным-давно из гнездышка упорхнула. Ах, Жаклин...Жаклин!

Разве можно остаться к тебе равнодушным. По-детски большие голубые глаза со светящимися кончиками черных ресниц. Крылатые, расширенные по последней моде брови. Натуральное золото волос. Черты лица богини и неестественно белая, лишенная пор кожа. Чудеса современной нанотехнологии и косметологии. Девичья фигура, и женская округлость бедер. Чарующая игра бриллиантов вживленных в мочки ушей, мерцающие в полумраке серебром контуры губ и сосков.

Страстная и строгая...Болтливая и молчаливая...

Кто ты мне? Любовница, поводырь или тюремщица? А может все сразу?

До сих пор не в силах ответить на этот, кажущийся таким простым вопрос.

Сильно зажмурившись, решительно открыл глаза.

Вокруг бескрайнее море. Скиталицы волны, одна за другой уходят в запредельную даль. Высоко в небе парят чайки. Их крики едва слышны. Вот одна стремительно падает вниз.

Вечером стоит устроить небольшой шторм. Да так, чтобы брызги летели в постель. А со следующей недели, пожалуй, сменю на горы. Жаклин к ним не равнодушна... Да и я сам... вроде не против...

Отбросив простыню, зашагал в ванную. Перетерпев пару минут водно-контрастного душа, малодушно переключил в режим воздушного вибромассажа. Блаженно прикрыл глаза, расслабился. Старался гнать прочь беспокойные мысли, но они все настойчивее лезли в голову.

Пару раз, словно стараясь от них отделаться, недовольно тряхнул головой.

Сейчас выпью стакан апельсинового сока и посмотрю принесенную Жаклин флэшку.

Как не крути, а это теперь и мои заботы...

Два красавца апельсина исчезли в голодной пасти соковыжималки. Пенясь, стакан наполнила золотистая жидкость.

Глотая сок, цитрусового вкуса не ощутил, поскольку мысли были уже далеко...

Прокололся я, казалось бы, на верном деле, обещавшем не меньше миллиона экю. Махинацию с акциями и подлогом сочли не совсем законной и оценили... в семь лет каторжных работ на рудниках Марса с конфискацией. Не веселенькая перспектива. Сами знаете — там и годка хватит, чтобы навсегда угробить здоровье. А здесь — целых семь. Как ни суетился, не напрягал родню и адвокатов, на апелляции скинули всего пару. Тут же в зале суда взяли под стражу.

До сих пор не могу забыть глаза матери — сухие, без единой слезинки. Ехидную ухмылку третьего за последние десять лет, отчима. Дескать, допрыгалось твое чадо. А ведь предупреждал... предупреждал!

Во гад! За ним грешков поболе моего. Зато красив, как Апполон. Не одна сотня тысяч экю осела в бездонных карманах виртуозов-хирургов. Да Бог с ним...

Медицинская и психологическая экспертизы — как во сне. И вот судебный исполнитель защелкнул на шее ярмо заключенного. Неделя-другая и отбуду на Марс...

Кошмар наяву... Дрожь по телу...

Пожалуй, до сих пор воспоминания о тех днях самые тягостные за мои недолгие двадцать восемь...

Неделю спустя в моей жизни появился Алекс Фрай.

В строгом сером костюме, в белоснежной рубахе с фориксом, он насквозь пропах модным одеколоном "Мираж", свободой и достатком. Только за это я был готов удавить его на месте.

— Я представляю Федеральное правительство Евразийской Конфедерации — словно делая великое одолжение, брезгливо наморщив свой непомерно длинный нос, сообщил он. — Скажу сразу. Я не согласен с нашими экспертами почему-то решившими остановиться на вашей "драгоценной" персоне. По-моему, с вас особого толка ждать не приходится. Но работа есть работа... Поэтому вынужден сделать вам предложение, на которое надеюсь услышать отрицательный ответ.

Как мерзавец играл! Ведь тогда я ему почти поверил. Еще не услышав предложения, уже был готов согласиться — на зло. А еще больше хотелось заехать с правой в его холеную рожу.

— Согласно сто восемьдесят третьей бис поправки к Кодексу законов Конфедерации правительство имеет право предложить вам альтернативный дистрикс. То есть замену рудников на участие в опасных для жизни научных экспериментах. В этом случае конфискация отменяется, да и срок будет сокращен вдвое. Но лично я советую не соглашаться. По мне — на Марсе безопасней. Опять-таки, по долгу службы сообщаю — по мере ознакомления и прохождения подготовки вы имеете право отказаться. Тогда приговор суда вступит в силу, а кратковременная память, содержащая наш разговор и, все последующие события будет стерта мнематиком.

После чего Алекс равнодушно зевнул и тупо уставился в объектив видеокамеры за моей спиной.

— Почему именно я?

— Кроме вас еще двое. И, к тому же, как я сказал, думаю, эксперты ошиблись.

— Что за эксперименты? Космос? Нанотехнологии?

— Я же сказал... Вы имеете право отказаться в любой момент... Что вам кстати, весьма и весьма советую...

Потрогав пластиковый ошейник, я нахально заглянул в его стальные глаза и, ехидно улыбнувшись, ласково проворковал:

— Ну почему же? Коль такая честь... Я согласен...

— Так и знал! — недовольно проворчал Алекс, протягивая лист. — Распишитесь о предварительном согласии. Но, Андре, прошу вас, внимательно прочитайте последние строки. Любая попытка побега автоматически удваивает срок заключения.

Так я угодил в Темпоральный центр, в секретный проект Хроникона — прикладной альтернативной истории.

Если б я только знал во что ввязываюсь, то, пожалуй, прислушался бы к мудрому совету Фрая. И еще тогда улетел бы на Марс. Хотя, кто знает? Не зря говорят, что все, что случается — к лучшему! Здесь я познакомился с малышкой Жаклин. Она входила в состав группы из семи человек, проводивших мою подготовку. И, честно говоря, преуспела больше всех...

— Ох уж мне эти мерцающие серебром в полумраке контуры губ и сосков...светящиеся кончики ресниц, страстные объятья и сладостные мгновения...

А может, все же, служебный долг! Тьфу ты! Да когда же я наконец избавлюсь от сомнений? Сколько ей, все-таки, лет? Двадцать пять? Сорок?

Одно знаю точно — спрашивать не стоит! Улыбка, покрывшись льдом, превратится в насмешку. Любовь, просочившись песком меж пальцев, обернется тоской...

Флешка мягко вошла в гнездо. Дистанционкой отрегулировал размер экрана. Откинулся на поднятую спинку дивана. Море на стенах послушно уступило место залу дискуссий.

В небольшой комнате в мягких креслах сидели полтора десятка спецов Хроникуса.

— Темпоральная флюктуация сходит на нет за полтора-два хрониоцикла. Закон Гофмана-Мебиуса пока еще никто не опроверг. Все полученные данные его только подтверждают! — с самодовольным видом, тоном, исключающим всякие сомнения, вещал похожий на мифического мясника с красной, покрытой мелкими бусинками пота рожей, Сноб.

Кличка, которой наградили его коллеги, как нельзя более отвечала сути профессора Гальбано Фридренсона — одного из руководителей секретного проекта.

— Да, нет же, коллеги! — ехидно улыбаясь, возражал ему козлобородый Сатир. — Просто до сих пор неверно выбирали критические точки. И всего-то... Было бы по-иному — то о какой прикладной альтернативной истории могла идти речь. Тогда мы, просто-напросто, проедаем деньги налогоплательщиков. Ведь проект Хроникона стоит миллиарды. Сами знаете, кое-что выудить нам все же удалось.

— И вы, коллега, хотите сказать, что нашли Истинную Критическую Точку? — задохнулся в священном негодовании Сноб. — Ну, чего молчите?

— А я и не молчу! Да, нашел! Представьте себе, нашел! Завидно, небось?

— Три ха-ха! Да вы уморили не только меня, а весь ученый совет. Поглядите-ка, все кругом хохочут...

На лицах остальных не было и тени веселости: кто-то хмурился, кто-то равнодушно зевал, кто-то лихорадочно просчитывал осенившую только что идею на карманном компьютере. Не найдя поддержки в зале, Сноб и вовсе разозлился. На лице проступили фиолетовые пятна.

— Ну, хорошо! Я вас проучу раз и навсегда! Составляйте смету, я поддержу... Но не приведи Господь...

Сатир (он же профессор Станислав Тировски) довольно ухмыльнулся. Тем или иным путем, но он своего добился...

Отключив экран и откинувшись на мягкую спинку дивана, я задумался. Прикрыл глаза...

Значит в путь... Хотя путешествием весь этот кошмарный бред свихнувшегося Хроникона назвать сложно.

Проектировал и добрых три десятка лет его строил гениальный Виктор Ранини, лауреат всяческих премий. При этом он сделал три эпохальных, перевернувших вверх тормашками научную мысль, открытия, и десяток вытекающих из них частных. Перешерстил кибернетику, квантовую механику, теорию единого временного и пространственного поля и еще чего-то там и вовсе несусветного. Черти его б подрали! Хотя, в конце концов, так и случилось. Но до того он успел соорудить в Темпоральном центре свой Хроникон. На глубине трехсот метров под землей суперкомпьютер размером со стотысячный стадион.

Похоже, Виктор и сам представлял весьма туманно, как тот работает. Хотя теоретически вроде все было изложено на бумаге, подтверждено и доказано. Но практические результаты в предполагаемые постулаты вкладывались весьма плохо. Меняя ход истории в так называемых "критических точках" Виктор получал новые, альтернативные реальности. Однако в своем развитии в течение двух хрониоциклов флюктуации (отличия) постепенно затихали, сходили на нет. Так был открыт закон Гофмана-Мебиуса — о котором так страстно спорили Сноб и Козлобородый.

*Хроноцикл — сто лет.

Вы наверняка хотите спросить: при чем же здесь моя скромная персона?

Да притом, что в эти реальности нужно кого-то отправлять. Путь бренное тело в блоке жизнеобеспечения на старушке Земле, а сознание бродит в непредсказуемой дали. Мало того — обрастает там плотью. Да и вообще, пока никто толком не знает, что там происходит. Многие, в том числе и сам Виктор, из зазеркалья так и не вернулись. Как ни странно, однако и эскулапы от медицины оказались тоже бессильны. В один прекрасный миг, без видимой на то причины, сердца останавливались. И ни одно из них завести не удалось.

Желающих попутешествовать становилось все меньше. Тогда-то и вспомнили о заключенных

Так сказать альтернативный дистрикс. В обмен на радиоактивные рудники Марса. Вот и выбирай из двух зол меньшее. Предлагали далеко не всем — требовался высокий интеллектуальный индекс, психологическая стабильность, крепкое здоровье. К тому же далеко не каждого признавал его величество Хроникон. По необъяснимым причинам после смерти Виктора эксперименты все чаще завершались ничем. Компьютер отказывался работать. Знал все это я от малышки Жаклин, так сказать "по-секрету". Мою первую попытку зачли как позитивную. Проникновение удалось — информация была, но альтернативная реальность не возникла. Сам я, тоже мало что помнил. Говорят — это вполне нормальная реакция мозга — темпоральный шок. Дальше будет легче, и воспоминания останутся. Если конечно вернусь из неведомого мира, нареченного с легкой руки Виктора "зазеркальем".

После просмотра флэшки стало ясно, почему всю последнюю неделю меня пичкали историей востока Европы начала восемнадцатого века. Украинским, русским, польским, турецким и напрочь исчезнувшим татарским. Даже во сне не давали покоя. А Козлобородый Сатир настолько обнаглел, что заявил:

— Андре, может ты не знаешь, но в твоей крови тридцать восемь процентов славянской, а из них почти двадцать пять — украинской. У них даже имя такое есть — Андрей. Не веришь, покажу компьютерную выкладку родословной. Да тебе сам Бог велел...

Во нахал! Посылает к черту в зубы и под это подводит теоретическую предпосылку. Да еще твердит о Боге. Одно слово — профессор... Хорошо хоть последнюю ночь не трогали... Дали провести с Жаклин... Странно... Странно...

Неужели сегодня?..

От недоброго предчувствия засосало под ложечкой и пересохло во рту. К превеликому сожаления я не ошибся. Но прежде чем попасть в паутину злобного монстра Хроникона, меня добрый час прессовал "Козлобородый".

— Еще раз прошу вас, "коллега", запомнить: предыдущий опыт гласит — грубое вмешательство недопустимо — вместо альтернативной реальности возникает пространственно-временной коллапс. Именно в таких ситуациях гибли ваши предшественники.

Скажем в конкретном случае, чтобы в Полтавской битве победил царь Петр, и возникла альтернативная реальность, нельзя банально прикончить Карла ХІІ.

— А на самом деле победил-то кто? — желая позлить Сатира, прикинулся дурачком.

От моих слов он ошалел. Лишился дара речи и пару минут жадно хватал воздух ртом.

— Ну, нельзя же... нельзя так.., молодой человек. Вас же готовили... столько занимались... Жаклин говорила...

Почувствовав, что взболтнул лишнее, прикусил язык.

Зато у меня на душе почему-то стало горько

— Так что там говорила Жаклин?

Пропустив мой вопрос, мимо ушей, Сатир поникшим голосом проворчал:

— И этому человеку мне приходится доверить судьбу открытия, да что там открытия — свою карьеру.

Спохватившись, что я рискую, по крайней мере, собственной шкурой — на время заткнулся. После чего продолжил назидательным тоном:

— Шведский король Карл во главе победоносного тридцатитысячного войска, при поддержке лучшей на то время артиллерии, в союзе с Турцией и восставшими козаками Мазепы разгромил Петра под Полтавой. Россия лишь век спустя прорватлась к желанным морям. Тогда же были заложены основы окончательно сформировавшейся в двадцатом веке Евразийской Конфедерации. Любой школьник...

Да знаю, знаю... я, профессор, пошутил. Только слабо представляю, что смогу там изменить.

— С вами же прорабатывали теорию...

— Теорию да... Только на практике все случается по-иному... Скажите, "коллега", погибшие были хуже меня готовы?

— М-м-м, — замялся Козлобородый.

— То-то и оно! — закрыл я тему. — Да все я помню. И представьте себе — даже знаю не понаслышке, что такое темпоральный шок и опровергать ненавидимый вами закон Гофмана-Мебиуса иду по доброй воле. Альтернативный дистрикс понимаете ли. Так что не надо патетики. На счет судьбы открытия. И, кроме того, ваша карьера, честно говоря, мне до одного места...

На этой мажорной ноте общение с Сатиром завершилось. Отвязался на него я, сами понимаете, из-за Жаклин... Почему-то казалось, что она предала.

Паутина Хроникона обвивала меня словно муху. Но в отличие от глупого насекомого, я освободиться и не пытался. Покорно позволил приклеиться присоскам, внедриться в мою плоть катетерам и датчикам, сдавить наголо бритую голову холодящему металлом обручу.

Знаю, сейчас боли не будет, кружит, дурманит поступающее в вену производное морфина. Зато потом... потом! Да только потом никто не пожалеет... Ну почему все так паскудно в нашем мире?.. Почему?

Часть І.

"Дурнык"

— Диду! Диду! Дывысь — мрець-то наш жывый! А вы — виддав Богу душу...

— Царыця небесна... Пресвята Богородыця!. И впрямь, кажись, шолохнувся! А то зовсим не дыхав! И серце в грудях не былося. Святи угодныкы! Чудни дела твои, Господи...

Голоса звучали, словно издали. Сон, несший кошмары, был удушлив и тяжел. Голова гудела и разламывалась, словно с жуткого перепоя. Тело сотрясали, одна за другой, волны тошноты. Мозг еще отказывался воспринимать окружающую реальность. Но самосознание, вырвавшись из диких объятий небытия, уже услужливо шептало: "Прыжок удался. Темпоральный шок проходит. Скоро будешь в порядке. Расслабься. Абсолютная регенерация займет не больше минуты. Худшее позади. Ой, ли?! Так уж и позади? Сомневался здравый смысл. Сколько нас, темнонавтов, не вернулось? Козлобородый так и не сказал. Да и Жаклин тоже! А ведь наверняка знала... Вот тварь! Все они единым миром мазаны! Общаться между собой нам и то не давали, так сказать для чистоты эксперимента. А может по другим причинам?

В каждой реальности путешественник стабильно получал дар от Хроникона — быструю регенерацию, относительную пластичность форм и зачатки телепатии. Все остальное — как повезет!

Вдохнул поглубже. С губ (оказывается, у меня уже есть губы) сорвался тяжелый стон. Сделав сверхусилие, открыл глаза...

Небо! Необычайно высокое и зеленовато-голубое! У нас такого не бывает! То ли озона побольше — то ли чище атмосфера. Малюсенькие белые тучки неспешно плывут по бескрайнему океану лазури. Слепяще-оранжевый диск, миновав зенит, уже клонится к горизонту. Что-то еще не так! Ну, конечно же! Воздух! Воздух совсем другой! Сладкий, пьянящий. Наполненный ароматом трав и цветов, влагой близкой воды и еще чем-то неведомым, но невероятно прекрасным. Тягучий, словно старое доброе французское вино. Желая сполна насладиться неожиданным счастьем, вновь закрыл глаза. И дышал, дышал...

Как должны быть счастливы люди, живущие в этом мире! Неужели они не понимают и не ценят таких красивых вещей.

— Диду! Глянь! Схоже, знову преставился...

— Ни, Омелько. Дывысь як ривно дыха. Буде житы. Чудно. А ни кровынкы, а ни подряпынкы... И звидкиля вин тилькы тут узявся? На басурмана, кажись не схож... На казака — також. Поляк, чы шо? Так голова брыта... Поляки брыють? Чы не брыють?

— Ой, не знаю, диду! Робыть-то що станемо?

— Та Бог його знае! Сам не второпаю! Трэба йихаты за хлопцями в село... Удвох не подюжим... А там..., там хай атаман думае... Мабудь ты такы давай, йды. Тилькы обережненько, довбанка тече, гляды мени не утопны! Тай одежинку якусь прыхваты... Срам-то прыкрыть... Господы, вот уж угораздыло...

Я вновь, на этот раз незаметно, приоткрыл глаза. Посмотрел на "туземца". Хотя какой там туземец! Козлобородый говорил — во мне двадцать пять процентов украинской крови. Значит — предок. А может, врал мерзавец? Сказать честно — особо предок не впечатлил: худое, по-стариковски морщинистое лицо. В одном глазу бельмо, другой — непонятно серого цвета, испытующе глядит сквозь прищуренное веко с недоверием и недовольством. Из-под соломенной с широкими полями шляпы клочками торчат посеревшие от грязи волосы. Седая борода и длинные усы, рыжие от табака возле синеватых губ. В беззубом рту — глиняная трубка, зажатая в трехпалой кисти. Другой рукой (на которой все положенные пять пальцев) теребит медный крестик на шее. Рубаха и штаны из грубого домотканого полотна, тоже далеко не первой свежести.

Так что он там говорил на счет срама?

Пришлось задействовать телепатию. Ах да! Я до сих пор нагой. Прикрыть срам — значит одеться. Ну что ж, это не лишнее...

Внушая "предку" свою беспомощность и беззащитность, взывал к чувству жалости и сострадания.

Вообще-то, я не особо сентиментален и переборчив в средствах, для пользы дела способен и не на такое. Вот хотя бы прикинуться дурачком... Стоп! А ведь идейка-то не плоха... Пусть над ними смеются и дразнят. Зато не придется ничего объяснять. Глядишь — кто-то еще и пожалеет. Быстро привыкнут и перестанут замечать. А ведь мне только того и нужно: немного освоиться, пообвыкнуть...

Широко открыв глаза, я дурнувато заулыбался, больше того, поплямкав губами, пустил слюни.

— Ты хто? — все еще недоверчиво хмурясь, спросил дед.

В ответ — тоже улыбка и еще чуть слюней.

— Да ты дурнык! — казалось, это открытие его не только успокоило, но и обрадовало.

— Звать-то як? Неже нимый? Господи, нам тилькы убогых... — тут он замолчал и вновь испытующе впился в меня своим водянистым глазом.

Я ощутил тревогу. Где-то недорабатываю. Даря ему свою, становящуюся фирменной, дурновато-счастливую улыбку и новую порцию слюней с максимальной активностью повел телепатическую атаку: "Да, да, дед! Редкий дурнык! Притом абсолютно смирный и безопасный, зато крепкий и весьма, весьма полезный в хозяйстве. Ну что твой вол (Кажись, так звали их тягловых животных)".

При этом я активно плямкал губами.

Морщины на лбу деда немного разгладились. Потер пальцами виски.

— Пыты хочешь?

В ответ я счастливо закивал. От чрезмерного усилия чуть не разбил затылок. Затем, показывая всем видом насколько мне тяжело, приподнял голову, и, опершись на локоть, сел. Мне и притворяться особо не пришлось — земля и небо ходили перед глазами ходуном. Вот тебе и одна минутка! До полной регенерации, пожалуй, еще не близко. Пока я бестолково озирался по сторонам, желая внушить сам себе, что все в порядке, вернуть на законные места землю и облака, отошедший в сторону дед вернулся, неся глиняный кувшин с широким горлышком и без ручки.

— На, пый! Кысляк...

Взяв кувшин в "по-настоящему" трясущиеся руки, сделал несколько больших глотков. Остановился, прислушиваясь к ощущениям. Комочки кислого молока, перемешанные с сыроваткой, ласково пощипывали язык и великолепно утоляли жажду. В голове немного прояснилось.

И тут мне в первый раз по-настоящему стало страшно. Выплюнув попавшую в рот вместе с "кысляком" муху, подумал: "Я никогда раньше не пил "кысляк" и не знаю его вкуса. Неужели мозг сам придумал эту гамму? Проделки Хроникона? Генная память? Или я действительно в настоящем, реальном мире, а вся теория проклятого Ранини полнейшая чушь!

Отогнав, прочь дурные мысли, вновь приложился к кувшину и оставил его в покое лишь, когда увидел дно.

— Шо, добрый?

Я благодарно закивал головой.

— Розумиешь... хоть так... Слава Богу... А то я вже подумав — що зовсим... клычуть мене Овсийом...

Забрав кувшин, Овсий присел в нескольких метрах в сторонке и, достав из широкого кармана штанов огниво (видать Жаклин не зря растрепала Козлобородому, что я усвоил курс), высек искру. Задымил трубкой. Едкий запах некачественного табака ударил в нос.

Я поморщился и чихнул. Дед же, рассмеявшись, закашлялся. В его груди забулькало, засвистело. Сплюнув на землю, он опять испытующе стал меня разглядывать. Вот уж недоверчивый!

Пришлось опять выражать свою "лояльность". Пошатываясь, я поднялся на ноги.

— Ого! Бугай! Жаль — дурнык! Славный бы козак выйшов! Кхе-кхе...

Роста во мне метр восемьдесят пять, вес — девяносто. Для нас — это средние показатели. К две тысячи сотому обещают два метра и сто килограмм. Жаклин предупреждала, что туземцы, "тьфу ты" — предки будут поменьше.

Огляделся вокруг. С одной стороны ветер гонит волны по бескрайнему морю камыша, с другой — чуть рябит воды полноводной реки. Похоже мы на острове, часть которого поросла низкорослым кустарником и деревьями.

Что же тут делали дед с мальчуганом? Рыбачили?

Невдалеке от берега покосившись, стоит шалаш. Рядом, чуть потрескивая, горит костер. Дым, немного поднявшись, шлейфом стелется над камышом, кажущимся мне живым. Он едва слышно шепчет о чем-то понятным только ему одному, понимающе кивает дозревающими, похожими на огромные гаванские сигары, головками.

Когда же кончится эта бесконечная минутка? Темпоральный шок давно прошел! Почему же так хреново?

— Давай до куреню. Юшка поспила.

"Какая там юшка!" — думал я, неуверенно, шаг за шагом ступая за дедом.

На костре булькал медный котелок. Исходящий из него аромат щекотал ноздри, будил зверский аппетит.

На этот раз слюни потекли без моих усилий, сами собой.

Захватив котелок черной от сажи тряпкой, дед разлил юшку в две глиняные миски.

Кроме наваристого бульона в моей порции плавал большой кусок рыбы и в огромном количестве зелень. По вкусу варево было явно недосолено, а вот остроты хватало с избытком. Притом это был не перец, а неизвестные мне специи.

— Добра? Бачу, добра...Йиж!

Я счастливо закивал головой и "благодарно" заклацал языком. Потом вдруг накатила волна слабости и сонливости. Кое-как добравшись до куреня рухнул на овечью шкуру...

Проснувшись, сразу ощутил, что препаршивая "минутка" уже позади. Было еще светло, хотя солнце почти скрылось за горизонтом. В воздухе стоял гул комаров и прочего зловредного гнуса. Но я, похоже, его не интересовал. Небо затянула полупрозрачная пелена. В ногах лежали на удивление чистые штаны и рубаха из домотканого, грубого полотна. Штаны едва закрывали колени, а рукава рубахи были до локтей. Но и на том спасибо, предки: и накормили, и согрели, и одели дурныка...

Подошел к реке... Присел на бережке.

Под ногами поскрипывая, сверкал гранями кристаллов, песок... Ну что твои бриллианты!

Между листьями кувшинки вынырнула водяная крыса. Зажав в зубах ветку лозы, ловко перебирала лапками. Выйдя на сушу, безбоязненно пошла в мою сторону. Встряхнувшись, изучающее уперлась бусинками черных глаз в мою персону. Недовольно фыркнув, неспешно отправилась по делам, волоча за собой на удивление тонкий и длинный хвост.

Над головой захлопали многие крылья, и на воду опустилась стая диких уток. Раздался шумный всплеск, на воде вскипел бурун. Перепуганные птицы поднялись в воздух, не досчитавшись своей товарки, доставшейся на ужин хозяину реки — огромному сому. Он еще раз, похожий на бревно, показался на поверхности. Словно желал убедиться, что во вверенных ему водах полный порядок.

С небесными певуньями, начавшими предзакатный концерт, соперничали, укрывшиеся в высокой траве, сверчки.

В небе все больше фиолета. Лишь светлая полоска у горизонта. Еще немного и станет совсем темно...

Со стороны камыша, неся в двух корзинах бьющую хвостами рыбу, показались дед Овсий, мальчишка и еще один парень лет двадцати. Как и остальные в свободных штанах и рубахе из домотканой холстины, в широкополой соломенной шляпе. Щуплый и невысокий, он прихрамывал на правую ногу. Увидев меня, на мгновенье остановился.

— И впрямь бугай. Поди, прокормы такого... Видать не зря його тут по башке...

Пришлось продемонстрировать и ему мою счастливую улыбку, покопаться в мозгах.

— Та не кыдать же тут убогого?! Грих-то якый! — в полголоса сказал Овсий. — Пишлы, дурныку, з нами.

— Омелько, дай йому корзину.

В плетенке было килограмм тридцать рыбы. Но мне этот вес уже был ни почем.

— Я ж говорю, бугай! — удовлетворенно хмыкнул дед. — Хлиб свий видробэ.

В берег уткнулись носом две лодки: довбанка — выдолбленная из цельного дерева с одним веслом и другая — побольше, сколоченная из грубых плохо отесанных досок.

— Грицько, сидай зи мною, а ты, Омелько, забери дурныка.

— Ты, убогый не дуже-то крутись. Якщо пэрэвэрнемся, спасаты не стану. Пидешь на корм ракам. Просты гоподи!

Я же, словно радуясь столь чудесной перспективе, дурновато улыбался. Более того, окунув ноги в скопившуюся на дне лодки воду, неловко качнулся.

— Чорты б тебе побрали, бугай! — ругнулся Омелько, восстанавливая равновесие.

Не желая его больше дразнить, до самого берега я сидел смирно и с совершенно обалделым видом поглядывал по сторонам.

То там, то тут на поверхности появлялись круги, раздавались всплески, и даже, как мне показалось, чавканье. С другой стороны, где к реке вплотную подходил лес — хозяйничали бобры. Скинутые в воду обгрызенной корой деревья образовали сплошной завал.

С другой стороны виднелись несколько заболоченных заливчиков, где словно на параде выстроились белоснежные, серые и черные красавицы цапли. Время от времени они опускали свои длинные острые клювы в воду, надеясь поживиться мелкой рыбешкой или аппетитной зеленой квакушкой. Ветерок, к вечерней зорьке утомившись за день, прилег отдохнуть в камышах.

На небе красноватой точкой проступил Марс. Сама мысль о том, что меня собирались упечь на его несуществующие в этом мире рудники — показалась кощунственной. Так же, как и то, что где-то существуют Сноб, Козлобородый и Хроникон.

А может, я и в самом деле рехнулся? И все это игра моего больного воображения?..

Нос лодки ударился о деревянный мосток. От неожиданности я больно ударился коленкой о борт и обиженно засопел.

Глянул на Омелько — тот ехидно улыбался. Видать подстроил специально. Теперь доволен...

На мостке все, кроме меня, одели сплетенные из соломы лапти. Я же шагал босиком, неся на плече корзину с рыбой.

Тропинка, извиваясь, ползла на холм. За ним была вновь низина, в которой в беспорядке рассыпались с полсотни глинобитных с накрытыми камышом крышами хибарок.

Я вопросительно глянул на Овсия.

При виде села его взгляд потеплел. Хитро прищурившись, он подарил мне беззубую улыбку:

— Он, моя хата з краю... Нам туды...

Вскоре Омелько с Грицем, забрав половину улова, зашагали по тропинке вниз, а мы с дедом свернули к покосившейся хате.

— Ты, дурныку, пока моей бабе на глаза не кажись. Нехай трохи пообвыкне. Заночуешь... в хливу.., або он там, под копыцей.

И прихлопнув надоедливо жужжащего над ухом комара, немного помолчав, добавил:

— Зажды, хлибця вынесу и... якусь там одежину... А дали подывымося... Дасть Бог ранок — дасть и жито...

Что такое жито — я толком не знал, но подумал, что наверно что-нибудь хорошее.

Овсий норов своей половины, похоже, знал не плохо. Услышав крики из-за закрытой двери:

— Да ты сам старый дурнык!.. Убогих нам ще бракувало... Живемо впроголодь... — я поспешил ретироваться за невысокий, сплетенный из соломы или камыша заборчик.

Вскоре появился и дед. Во рту у него едко дымила глиняная трубка, а в седых усах играла все та же хитроватая улыбка.

— Нэ такый страшный черт як його малюють, — беззлобно фыркнул он. Похоже крики жены особого впечатления на него не произвели.

— Сховався за тын? Та не бийся! Пошумить трохи тай утыхомирыться. Моя Палашка добра... Погодь трохы сама стане пидкормлюваты.., а потим й зовсим прывыкне. На ось, бери пока, що Бог послав...

В моей руке оказался далеко не первой чистоты сухарь.

— ... та ще ось, пару яблок, и шкуринку держи, пид бик кынешь. Як розвыдныться, пидходь — работа знайдеться. Та ще й пив села збижыться на тэбэ подывытыся...

Оставшись в одиночестве, я на мгновение опешил. Что делать дальше?

Но, быстро сообразив, что кондиционера с морским ароматом, как и живых обоев с бегущими вдаль волнами на сегодня не предвидится — разве что хлев или "копыця". Контрастного душа с воздушным гидромассажем тоже ожидать не приходится, как и апельсинового сока. А потому, зажав в руке заплесневелый сухарь и пару зеленоватых яблок, накинув на плечо овчинную "шкурынку", побрел обратно к реке.

Вот бы сюда на несколько деньков Козлобородого... Проверить, так сказать, теорию на практике... Да и малышку Жаклин для общего развития не мешало бы...

Но в "гостях" у предков оказался именно я. И создавать альтернативную реальность предстояло тоже мне. Тут хотя бы для начала самому копыта не откинуть, немного пообтереться. А уже потом.., потом можно о чем-то другом подумать... Нужно еще разобраться в себе. Я толком не знаю, что могу, а что нет...

Споткнувшись в полумраке о невидимую кочку, грохнулся наземь и разодрал до крови локоть. Утер пальцем... Попробовал на вкус — соленая...

Ругаясь, проклиная, на чем свет стоит профессуру, заславшую меня к черту на рога, Хроникон и далеких предков в придачу, вновь, на этот раз более осторожно стал подниматься на холм.

Как мне показалось, вышедшая из-за тучки рогатая луна ехидно хихикала мне вслед...

Ну, ничего! Еще посмотрим — кто кого! Вот возьму и полечу. Мне втолковывали, что теоретически я здесь смогу все, во что поверит мозг.

Неловко подпрыгнув, замахал руками словно крыльями. Да видать, выросли они коротковаты. А может, мозг просто не верил в подобное святотатство.

Подпрыгнув еще пару раз, я окончательно убедился в бесперспективности своей затеи.

Горько рассмеялся: "Дурнык, он и есть дурнык. Посмотрел бы кто со стороны... Тоже мне — орел нашелся..."

Но сдаваться на милость судьбы, которую здесь как будто должен писать я, не собирался.

Так уж сразу и летать! — Нужно начать с чего-нибудь маленького, простенького, а уже потом ставить высокие цели.

Вот хотя бы ночное зрение.

Люди видят в темноте по-разному — одни лучше, другие хуже. Все зависит от функционального состояния клеток световосприятия. Где-то читал, что бойцы спецотрядов с помощью нанотехнологов обрели помимо ночного и тепловое зрение. Вот бы и мне... Пусть не столь круто, но где-то в таком роде.

Я всегда ночью видел лучше других... — незаметно начал обработку недоверчивого мозга... — а здесь и вовсе вижу ночью, как днем... Ну, почти, как днем. И нет в этом ничего удивительного. Так было всегда — просто не обращал внимания... Не пользовался, так сказать. Ведь телепатия и необычная человеческая сила уже проявились. А это куда удивительней, чем какое-то ночное видение. Так, мелочевка!

"Ну, вот и только-то!" — победоносно ухмыльнулся я, оглядывая мир прозревшими глазами.

Но с прочими "чудесами" пришлось погодить. На мои эксперименты обидевшийся мозг ответил головной болью.

Тем временем я вышел к ночной реке. Сразу пахнуло свежестью и прохладой.

Для начала "полюбовался" отразившимися в зеркальной глади нечетким лунным отражением. Но и его хватило для неутешительных выводов: бугай с бритой головой в коротких штанах и рубахе, перемазанной дорожной пылью и кровью из разбитого локтя — больше чем на деревенского дурныка никак не тянул.

"...А может оно и к лучшему..." — успокоил я себя. — Успею еще и покрасоваться..." Скинув холстину не спеша, зашел в парную ночную воду. Плеснул в лицо, на плечи, грудь... Малюсенькие рыбки, собравшись у ног стайкой, игриво щипали за волоски.

Нырнул. Проплыл несколько метров. Лег на спину, закрыв глаза, расслабился. Вода смывала дурное настроение, словно грязь и усталость.

"У меня обязательно все получится! Прочь сомнения и малодушие!"

Размочив в реке сухарь, "подужинал" прямо здесь, на берегу. Место ничем не хуже чем, скажем, хлев или "копыця".

Отойдя немного в сторону, туда, где трава выросла повыше, постелил под спину "шкурынку" и блаженно растянулся во весь, почти двухметровый рост...

И, немного посчитав звезды, широко зевнул...

* * *

Первым проснулся ветерок. Пошумел камышом, стряхивая с созревших головок пух, усеяв им, словно первым снегом, гладь реки. Полюбовавшись, шалунишка остался недоволен — зарябил воды, закачал травы, уронив вниз мириады прозрачных слезинок-росинок. Развеял дымку, змеей вившейся над рекой. Ощутив в себе силы, метнулся вверх к небесам, где уже с самого рассвета щебетали птицы. Погнал откуда-то с запада тучки, быстро заслонившие по-утреннему чистое, еще не раскаленное Солнце.

Я проснулся весь мокрый от выпавшей росы. Поежился от холода, удивленно оглянулся по сторонам. Ну да! В гостях у предков...

Сегодня — смотрины. Плеснув пару пригоршней еще по ночному теплой воды в лицо. Утерся рукавом.

Глянул на плененное тучами небо. Над самым горизонтом, куда они еще не успели добраться, светила одинокая утренняя Венера, как бы напоминая, что ночь была тихой и звездной. Здесь на ней еще не удосужились построить станцию оповещения о солнечных протуберанцах, заплатив за это многими человеческими жизнями. По непонятным причинам так до сих пор и не функционирующую.

Смахнув бесполезные воспоминания с мозга, словно запрыгнувшего на руку сине-зеленого кузнечика, зашагал в деревню.

При дневном свете она показалась еще меньше и беспорядочней. Домишки были рассыпаны словно грибы на полянке.

Удивился и порадовался остроте зрения. Даже отсюда мог разглядеть копошившихся в двориках людей.

Видать вчерашние эксперименты с ночным зрением принесли и побочные результаты. Что ж! Тоже не лишнее.

Подойдя к крайней хате, перемахнул через тын.

— Ах ты, Боже мий! Чертяка поганый! Да звидкиля ты такый узявся! Налякав старуху! Бусурман эдакый! — Ахнула худенькая, низенькая, сгорбленная старушка в длинной, домотканой холщевой рубахе ниже колен, с цветастым рваным платком на голове, из-под которого клочками торчали пучки седых волос.

Она растеряно, с укоризной зыркала маленькими, непонятного цвета глазками, поблескивавшими из-под длинных белесых бровей то на разбитый, валявшийся под ногами горшок, то на мою, действительно неординарную, персону.

— А... дурныку,... прыйшов...

На пороге появился дед Овсий со своей неизменной, дымящейся во рту глиняной люлькой.

— Щоб вас обох чорты побралы! Ироды окаянни! Кращий глэчик розбыла! Трясця б вас узяла! Забырай свого дурныка та ступай гэть з очей!

Но дед не особо обращал внимание на ее ругань. Который раз внимательно сверлил меня своим единственным глазом. Телепатически "пудря им мозги", я извлек на свет фирменную дурновато-счастливую улыбку.

— Ты дывы! Ще й лыбыться! От поганци! Очи б мои вас не бачылы!

— Досыть, Палашко! Пошумила та годи! — нахмурился Овсий.

Старуха, уловив перемену в настроении деда, прикусила язык. Видать мужа все же побаивалась. И тонко чувствовала черту, переходить которую не стоило.

— Краще давай нэси чего пойисты! З голоду покы що не пухнемо. Не гневы Бога, старуха! Ох, не гневы! А ты, дурныку, сидай он там, на лаву.

Чуть в стороне от низкой деревянной двери, ведущей в глинобытную хибарку, в которой мне пришлось бы ходить не иначе как, полусогнувшись, был вкопан деревянный стол и две лавы по бокам.

Но прежде чем сесть на одну из них я не удержался и подошел к заменявшей окно неправильной формы дырке, затянутой мутноватой плевой. Недоверчиво потрогал ее пальцем.

— Скло у старшины, от поляков везуть... А мы, сиромахы — бычий пузырь. Экий ты чудный! Нэвжэ не бачыв?

Спохватившись, изгнав, прочь ненужное любопытство, но все же отковырнув от стены пузырящийся кусочек глины и растерев в руках, я сел на лаву.

Овсий расположился напротив. Постучав уже не дымившейся люлькой по столу, сдул остатки пепла на землю.

И все-таки, он до конца мне не верил.

— Видведу-ка я тэбэ, дурныку, до нашего атаману. Хай еще вин на тэбэ глянэ. Вид гриха подали.

Тем временем на столе появился чуть подсохший черный хлеб, глиняная миска с кусками розоватой вареной рыбы, два на удивление больших, желтых перезрелых огурца, ломтики почему-то белого сырого буряка. И, скорее всего, свиное сало, толщиной в добрые три пальца, со следами огня на шкурке.

Овсий перекрестился. Губы зашептали слова молитвы.

— А ты, неприкаянна душа, хрэщэный?

Крещенный ли я? Как-то даже не задумывался. Да и у постоянно занятой матушки спросить было недосуг. О Боге в трудные минуты вспоминал, но молитв не знал. Потребности, так сказать, не было. Вот такие у меня сложились с религией отношения. Пришлось пустить в ход универсальный ответ "дурныка" — непонимающе счастливую улыбку. Дед безнадежно махнул рукой.

— Йиж, хватэ слюни пускать...

Я посмотрел на прислонившуюся к стене хозяйку, ожидая, когда и она присядет к нам. Но Палашка, лишь неодобрительно поглядывала в нашу сторону.

— Йиж, кажу. Ничого по сторонах глазиты. А ты, замись того щоб столбычиты, прынесы кращэ кыслячка.

Из столовых приборов, кроме тупого толстого ножа с видавшей виды надломленной ручкой, ничего не было. Сейчас мне предстояло серьезное испытание — культура и манера еды могли выдать с головой. В подготовительной программе об этом не было ни слова. Что и говорить — непростительное упущение "коллеги". Пришлось ожидать наглядного примера.

Дед взял кусок рыбы и стал его потихоньку разбирать: вытягивал и складывал в кучку на стол кости. Работал он в основном тремя сохранившимися пальцами правой руки.

Поймав мой заинтересованный взгляд, понял по-своему:

— И не турок, и не татарин — свои, дурныку.., рэестровы козакы... И такэ бува. Свои та нэ свои... Нэщасна наша Вкраина — колы брат на брата... старшина за сэбэ.., а бидный люд за всих... А ты беры... Палашко, а чего Сирка не видно... Зазвычай вид столу не видгонишь...

— Да як побачыв твоего дурныка, так з будкы не вылазэ... — фыркнула старуха, со стуком поставив на стол запотевший глиняный кувшинчик с "кысляком".

"Случайность или закономерность?— подумал я. — Нужно будет разобраться".

Взял кусочек, на удивление белого, буряка. Откусил, разжевал. От горечи вмиг свело челюсти, а из глаз брызнули слезы. Травить вроде никто не должен! Но и есть подобный продукт совершенно невозможно.

Глянул на деда. Тот понимающе, но с нескрываемой ехидцей ухмыльнулся.

— Хрин редьки не слаще! Так-то, дурныку. Невже нэ йив?

Тот хрен или редьку, которая не слаще, я все же дожевал и проглотил. Как ни удивительно, однако ничего страшного не произошло. Наоборот, ощущение было приятным.

Но после первого неудачного эксперимента решил быть еще осторожней. Взял из миски рыбу и стал не спеша, как это делал Овсий, вытягивать кости. Затем клал в рот один за другим, небольшие кусочки.

Дед же "отпилил", по-другому это действо просто не назовешь, ломтик сала и, отправив его в беззубый рот, блаженно замер.

От удивления у меня отпала челюсть. Похоже, для него сало было наибольшим деликатесом. Хотя после редьки чему удивляться?

— Сало не тупэ, козаку силы дае, — пробормотал он, то, пытаясь жевать, то, высасывая, словно мякоть из зрелого персика.

Видя его блаженство, не удержался и я. Тоже "отпилил" небольшой кусочек, положил в рот, прижал зубами. Солоноватая шкурка поддалась первой. Прислушался к ощущениям. Судя по выражению лица Овсия, должно быть что-то невероятное. Сало таяло во рту, но при этом отдавало свиным душком. Особого счастья, честно говоря, не испытал. Хотя, было вполне съедобно.

Все дело в привычке. Не думаю, что Овсию были бы в радость свежевыжатый апельсиновый сок, лангусты или, скажем, шоколадное мороженое с цельной клубникой. А вот малышка Жаклин от него просто без ума. Вернусь домой, устрою ей ужин предков — если, конечно, смогу найти эту чертову редьку и сало. С удовольствием погляжу на ее очаровательное личико...

Завершали завтрак черным хлебом, запивая, пришедшемся мне по вкусу с первого раза, "кысляком".

Дед вновь перекрестился, достал из кармана затянутый бечевой мешочек, извлек оттуда горстку грубо меленого табака, набил люльку. На удивление ловко высек искру — задымил, задумался.

— Так, дурныку... Там за тыном — дрова. Перенеси пид хлив... А потим мы з тобою такы сходымо до отамана. Вид гриха подали...

Дровами он назвал стволы плохо отесанных от веток деревьев, каждое весом так килограмм по восемьдесят.

Для меня здесь это не вес. Но все же, пришлось показать как тяжело. Но моя сила, уже не в первый раз, повергла деда в изумление:

— Боже ж ты мий! — крестился он. — Царица небесна! Вот дыво, так дыво. Яж-то казав зовсим про други, ти що вже порубани. Палашко! Палашко! Глянь! Такэ не часто побачиш! Сылыща-то, Господи!

— Краще б Господь его умом надилыв... — прошептала не менее удивленная старуха.

За домом возле хлева бегали куры, время, от времени стараясь перескочить через загородку. Из самого хлева пахнуло навозом, раздалось недовольное хрюканье и мычание.

Овсий был, несомненно, прав — голод им не грозил.

Тем временем тучки, собиравшиеся на небе с самого утра, все-таки брызнули мелким дождиком.

— Пишлы, дурныку, в хату. Пэрэджэмо...

Как я не был осторожен, но все равно сразу грохнулся головой о потолок. Да так звонко, что из глаз посыпались искры.

Склонившись и почесывая быстро появившуюся на затылке шишку, оглянулся.

Даже среди бела дня в хате царили полумрак и уныние. Поразила убогость обстановки. Печь, рядом с ней заменяющий лежанку деревянный настил, пара полок с глиняной посудой, два больших с медной окантовкой, но рассохшихся и треснувших сундука. Незатейливо сколоченный стол и хромоногие, словно инвалиды войны, стулья. В углу, две блеклые иконки, с коптящей под ними масляной горелкой (по ихнему она называлась лампадой").

На одной стене висело потемневшее от возраста и пыли (ведь пол-то был глиняный) домотканое полотно с вышитыми на нем разноцветными узорами. На другой — военная гордость Овсия — местами поржавевшая, зазубренная сабля с серебряным эфесом и кремневое ружье с резным, усеянном множеством мелких трещинок, деревянным прикладом.

Вначале я подошел к иконам. Написаны они были на досках. Художник, видать, особым умением не блистал. Лики Христа и Богородицы казались смазанными, невнятными. К тому же, их покрыла многолетняя копоть.

Разглядев сквозь облезшую краску сучек, паутину в углу потолка со скопившейся на ней пылью — вновь поймал себя на мысли полноты и реальности происходящего.

"Неужели все это проделки монстра Хроникона?"

Ледяной ветерок страха вновь повеял в груди. Прогнав его, прочь, и опять ударившись головой о потолок, подошел к ружью. Стал его разглядывать, совсем позабыв, что за мной тоже наблюдают. Голос Овсия заставил меня вздрогнуть.

— Добра рушныця, у басурмала добыв. Жаль, колесчатко лопнуло. Наш коваль-то чыныты не бэрэться. Трэба йти в Полтаву. Там зроблять. Так путь не близький та й сылы не ти... А рушныця, дывысь, ще й прыгодыться...

Глянув на деда глазами "дурныка", я телепатически всячески поощрял разговор. Пора осваивать следующие ступени: навевание и контроль. Без них добиться чего-либо, здесь не удастся. Согласно рекомендациям "коллег" можно пытаться на вторые-третьи сутки после темпорального шока.

— ...еще попалым. Козаки брешуть — война будэ... Царь московытив Петро воюе шведського Карлу. Ну а Карла — гусь ще той — вже пидмяв северякив, датцив, саксонцив да и пыхатым польським панам носы повтырав... Та й по заслузи им — "пся крев". Звыклы нас за быдло трыматы... От и кажу: ще згодыться... Шаблей мени махаты вже неспидручно...

Тут он надолго умолк. Похоже, сожалел, что распустил язык. Я же тем временем, усевшись на пол и прикрыв глаза, обдумывал услышанное.

Темпоральный прыжок не только удался, но и вывел в нужную точку пространства и времени. Уже не малая удача...

— Спаты, дурныку, вночьи будешь! А зараз вставай, пишлы к отаману.

Тон Овсия был на удивление резок. Дед не мог простить себе лишней болтливости.

И я вновь, уже в который раз, ударился головой.

— Ну, бугай! Хату розвалыш. Не зря Палашка пускаты нэ хотила... Тьфу! Просты, Господи, де ты взялся на мою сыву голову? Кхе.., кхе.., кхе...

Дождь еще сеял едва заметной пылью. Но вот-вот должен был прекратиться. Сквозь разорвавшуюся облачность то и дело проглядывало солнышко.

С крыши хаты вода стекала в небольшие выкопанные вдоль нее канавки, затем попадала в другие, отводящие от глиняных стен.

Ноги сразу увязли в грязи. Она прилипала к подошвам, выступала между пальцами.

С самого начала хождение босиком причиняло мне массу неудобств. Непривыкшие к столь грубому обращению ступни ощущали каждую кочку, камушек или колючку. Если бы не чудодейственная регенерация, мои ноги представляли бы сейчас жалкое зрелище. Но и так кожа от въевшейся грязи на них почернела, огрубела, на пятках появились мелкие трещинки.

— Глянь-ка, вэсэлка! Боже! Яка гарна!

Непонимающе посмотрел по сторонам.

Честно говоря — ничего особо веселого не нашел но проследив за пальцем Овсия изумленно ахнул, враз позабыв грязные ноги и еще гудевшую от знакомства с потолком дедовой хаты голову. Оттуда, где за холмом текла река, и колыхалось море камыша, до самого горизонта, через треть небосклона сиял нерукотворный мост радуги.

Овсий, глядя на него, крестился. Я же, приоткрыв рот, не мог оторвать глаз.

Мне приходилось видеть радугу, но такую! Столь близкую и реальную, сияющую и поражающую насыщенностью цвета. А за ней, о чудо! Была вторая и третья. Пусть не столь яркие и четкие, но вполне видимые. Буйство красок и цвета восторгало и пугало одновременно. Первый раз в жизни мне захотелось перекреститься, преклонив колени перед силой природы или божественного проявления.

Красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый — все цвета были здесь, в первозданном чистом виде. Такими, как их сотворил Господь. Да что это я? Ведь это всего лишь преломленный спектр! Да любой ребенок знает! А размеры и яркость красок — чистота атмосферы и толщина озонового слоя. Всего-навсего! И нет тут ничего чудесного.

Но убедить себя оказалось не так-то просто.

Мы добрые полчаса глазели на радугу, и лишь когда она поблекла, поутратила свою прелесть, отправились в путь.

Дед взял с собой заостренную палку. Зачем она ему понадобилась, я вскоре понял на собственном горьком опыте.

Короткий путь к селу пролегал через "ярок". Спускался Овсий осторожно, опираясь на "палю". Я же, поскользнувшись, свалился в грязь, окончательно перемазав и без того не особо чистые штаны и рубаху.

— Ну що твий чорт! — буркнул дед, неодобрительно оглядев меня с головы до ног. — Соромно людям показаты!

Пришлось опять счастливо улыбаться и бездумно пялиться на черные от грязи руки. Мою персону в селе оценили "по достоинству" — встречные бабки и молодки крестились, хлопцы многозначительно крутили пальцем у виска, старики неодобрительно поглядывали на Овсия, мальчишки кидали вслед гнилые яблоки, крича: "Дурныку, дурныку, звалывся з курныку!"

Дочь атамана — круглолицая, черноглазая хохотушка Наталя — прыснула и, зажав руками рот, скрылась за дверью.

Атаман, недовольно поморщив рябой нос и презрительно прищурившись, буркнул:

— Ты, Овсию, знайшов, тоби и ходыть... В недилю видвэды до Феофана в Михайливку. Хай глянэ. Може поп шо скажэ.

Так я на время оказался под опекой Овсия. Ночевал то на берегу реки, то под "копыцей", где оказалось не так уж плохо. Помогал по хозяйству: где чего поднять, поднести. На более серьезную работу "не хватало умишки". Ходил по деревне, рассматривал "предков", слушал их разговоры. Так сказать, вживался в образ и ждал, когда меня поведут к Феофану.

* * *

Наконец, сей торжественный день, наступил. Ранним утром, когда восток уже сиял червонным золотом, но солнце еще не явило свой лучезарный лик; когда серые тона минувшей ночи бессильно жались по углам, уступая свое место ярким краскам молодого дня; когда сырость и прохлада бессовестно лезли под холщевую рубаху и штаны, гоня прочь сладкий рассветный сон, я услышал голос Овсия.

— Вставай, дурныку! Будь тоби нэ ладно! За тобою и мэни клопоты! Ось бэры... штаны, рубаха, лычаки, брыль... Палашка прыготувала. Да збигай до ричкы, обмыйся. Чумазый мов чорт! А то ганьбы з тобою набэруся... Скоро и мэне "дурныком" клыкать почнуть... Якбы тилькы в Горбах, а то й в Михайливци. Давай. Тилькы шустро! Одна нога там, друга — тут.

Напялив соломенную широкополую шляпу на поросшую ежиком волос голову и зажав под мышкой остальной "скарб" — поспешил к реке.

Окунувшись в ее "парное молоко", "почистив" зубы лоскутком холстины со щепоткой соли, которую регулярно таскал из деревянной солонки Овсия, примерял обновки: рубаха была почти впору, штаны — все равно коротковаты. Не доросли еще "предки" до нашего размера! С нежностью посмотрел на мою первую в этом мире обувь. Наконец-то! Похоже, кончились мои муки. Лычаками дед назвал плетенные из коры лапти с длинными тесемками сзади.

"Вот бы эту модельку опробовать на Козлобородом "коллеге" да на малышке Жаклин", — мечтал я, пытаясь пошевелить пальцами и завязывая тесемки вокруг ноги. Ни потоудаляющей стельки, ни принудительной вентиляции, ни адаптационной способности к конфигурации ноги. Все..., все... натуральное, природное... Черти б его побрали!..

Посмотрел на свое отражение в воде. Оттуда на меня глянул полупризрачный Андрэ: привычный овал лица, прямой нос, немного прищуренные глаза, щеки, заросшие пятидневной щетиной, слегка оттопыренные уши. Я совершенно не был похож на "дурныка". Пожав плечами, повесил на губы отработанную за последние дни счастливо-дебильную улыбку. Показались два ряда белых ровных зубов. Ни у кого не видал здесь таких. И вовсе не убедительно! Вся надежда на телепатический контроль, благо в последние дни он дается намного легче. Пока во мне все еще должны видеть дурачка. Долго так, конечно, продолжаться не может. Но пару-тройку деньков — желательно.

Овсий, нарядившись в новые шаровары, вышитую рубаху, безрукавку, подпоясавшись потертым поясом, в знавших и лучшие времена, в кожаных сапогах, в новом соломенном брыле, придирчиво меня осмотрел и, похоже, остался доволен.

— Ты дывы, щей дивкы заглядаться стануть. Ще з Божою допомогою десь прыстройимо, — ухмыльнулся в прокуренный ус. — Пишлы, а то наши вже далэко.

Дорога в соседнее село, где поп Феофан проводил воскресную службу, начиналась сразу за селом. Мы шагали в противоположную от реки сторону.

Стоило солнцу подняться чуть выше, как летний день полностью вступил в права. Стало жарко.

Пыль, поднятую нашими ногами, ветерок, немного покрутив, уносил в сторону. Поля, на которых золотилась пшеница, белела гречиха сменялись укрытыми зеленым ковром с вкраплениями фиолетовых, синих, красных и белых цветов, лугами. Гамма цветов напоминала вышиванку на сорочке Овсия. Среди мириады насекомых, всевозможного окраса бабочек, стрекочущих кузнечиков, я с удивлением узнал пчел. А вскоре показалась и сама пасека. Низкорослые деревянные "домишки" — ульи на невысоких ножках с непривычными щелевидными прорезями были развернуты к солнцу.

Хотя чему удивляться? Рез есть мед — есть и пчелы.

А вот как раз удивляться в последние дни мне приходилось частенько. Оказывается свиней можно пасти в дубовом лесу, рыбу колоть острогой, дикую утку на лету бить из лука стрелой, дом освещать масляной лампой, а то и лучиной.

Из соломы делать крыши домов, заборы, а смешивая с глиной и стены. Из лозы, коры березы, и той же соломы плести широкополые шляпы — брыли, лычаки, всевозможные корзины и сумки, рыболовные снасти...

От этих мыслей меня отвлекла стайка испуганно кричащих птиц. Она то падала к земле, то поднималась ввысь, то рассыпалась, то вновь собиралась воедино, стараясь отпугнуть, оторваться от преследовавшего ее луня, ловко повторявшего все маневры. Неизбежно, как сама судьба, он преследовал избранную жертву.

По мере приближения к Михайливке, дорога становилась оживленней. В нее словно ручейки в реку вливались тропинки из соседних селений и хуторков. Вот, кроме пеших, уже виднеются несколько телег с парами запряженных в деревянное ярмо волов. Что везут — не видать. Укрыты от любопытного взора попоной.

Что ж! За эти дни я немного поднатаскался и уже сам мог читать лекции "коллегам". Вот хотя бы рассказать, что такое овод и за какое место он больно кусает. Или о специфике отхожего места "предков". Чем не тема для лекции на ученом совете? Не зря Козлобородый твердил, что мелочей в нашем деле не бывает. Пусть бы послушали...

Поднимая пыль, копытами лошадей, не особо церемонясь, словно коршуны среди прочего пернатого сброда, проскакали богато одетые всадники.

Успел увидеть надменные лица, добротное сукно, кожаные сапоги, серебро оружия, резные приклады ружей. Глотнуть немного дорожной пыли, сразу осевшей грязью на вспотевших лицах...

— Насосалыся нашей кровушки! И не лоптуть! — зло прошептал им вслед Овсий. — Биса им у рэбро. Свои, а хуже ляхив... И як толькы их Господь тэрпыть?

Послышался колокольный звон, а вскоре мы вошли в поселок. Он был несравненно больше приютивших меня Горбов. На воскресную службу к деревянной церквушке стекался народ, причем не только из близлежащих, но и достаточно отдаленных мест. Попадались и знакомые лица: горбовский, рябой атаман Степан Зозуля, с круглолицей дочерью Натальей и ее ухажером Петром, их односельчане. Приодетые, серьезные.

Но в небольшую церквушку сразу попасть не смогли и теперь толпились у дверей ожидая, когда выйдет старшина. Мы с Овсием и вовсе, стояли в сторонке. Нам идти последними. Если конечно Феофан соизволит снизойти...

Наконец, преисполненные своей значимости, "заможня старшина" показалась на "свет Божий" и уступила место прочему, разношерстому люду.

Насколько я понял — это была даже не верхушка сословной пирамиды, а так, сошка средней руки. И, тем не менее, им кланялись, угодливо сгибая головы. Существенно разилась и одежда: сафьяновые сапоги, шелк, бусы-намысто из натуральных камней, в ушах и на пальцах женщин — золото. Добротная кожа, сукно, вышитые рубахи, серебро оружия, золото цепей и крестов — у мужчин. И все те же, уже знакомые брезгливо-надменные взгляды...

— Погодь здесь..., буркнул хмурый Овсий, — пиду и я до Феофана...

Дурновато ухмыльнувшись, я кивнул головой...

Проходя мимо зозулиной Натали, один из панов задержался, внимательно глянул ей в глаза, лихо подкрутил ус — отчего девушка враз зарделась и скрылась за спиной как-то поникшего батюшки. Видать приглянулась девка.

Ожидал я Овсия довольно долго. Но вот он, наконец, подошел, взволновано теребя, соломенный брыль:

— Ну, дурныку... Глянэ вин на тэбэ... Вот уж не гадав... Пишлы... Да брыля..., брыля свого знимы.., ирод...

Перед входом в церковь старик трижды широко перекрестился.

Шагнув за двери, я сразу почуял специфический запах... Курили благовония...

Потянув носом, выразительно глянул на Овсия. Тот раздраженно отмахнулся:

— Ладан...

Внутри царил полумрак. Горели свечи, освещая лики святых. Их пламя, раздуваемое сквознячком, колебалось из стороны в сторону, отчего строгие лица Иисуса, Богородицы казались еще строже, будили в душе тревогу, заставляли задуматься о бренности земного бытия...

Я невольно ощутил присущий этому месту дух святости. Здесь все было "по-настоящему", совсем не так, как на теоретических лекциях в реальном мире. Реальном ли?

Слушая распевчатый голос Феофана, окруженного внимающими прихожанами, в который раз поймал себя на мысли невероятности происходящего.

Попробовал телепатически прощупать священника. Не получилось. Повторил попытку — вновь без толку... нет, результат все же был. Меня заметили. Пришлось повесить "фирменную" улыбку.

Отстранив рукой порчих, поп сделал шаг навстречу.

— Так вот ты каков, Овсиев дурнык... Ну-ка, дайте мне глянуть на сие диво... Высок да статен...

Вмиг я стал центром всеобщего внимания. Кстати, на будущее надо учесть, что в церкви телепатия не проходит. Значит о навеивании или контроле сознания здесь речь идти не может. Думаю, Козлобородый и его коллеги об этом не знали.

— Звать-то тебя как, отрок?

Разглядывая Феофана, грузного пожилого мужчину с длинными седыми волосами и бородой, с нездоровыми мешками под пронзительными серыми глазами, мясистыми губами и широким носом, в черной рясе и большим серебряным крестом на груди, я на миг утратил осторожность. Может, попал под его непонятную магию. Но, так или иначе, сам не желая того, тихо, почти шепотом ответил:

— Андрий...

В наступившей тишине было слышно, как под деревянным потолком гудит и бьется залетевшая оса.

— Овсий говорил, что ты нем... Значит Андрий... Откуда родом?

"Ну, нетушки! Хватит, и так разболтался", я не на шутку на себя разозлился. Придав лицу максимально дебильный вид, выпустил порцию слюней.

Феофан недоверчиво сверлил меня взглядом...

От того, какое решение он сейчас примет зависело многое...

— Подойди-ка поближе. Ну же! Оглох, что ли?

Но его требование я выполнять не спешил, пока не ощутил толчок Овсия в спину.

Удовлетворив свое любопытство, Феофан в полголоса, словно для себя, подвел итог:

— Оный отрок не дурнык... В душе его непонятная мне тоска, тревога... хворь... Минется ли она? Один Господь знает... Куда повернет: к добру или злу? Ко свету или ко тьме? Андрий, ты крещенный?

"Крещенный ли я? Да, конечно же, нет!" — подумал я.

В конце двадцать первого века, в западно-европейской части Конфедерации этому мало кто придавал значение. Да и не до того было матушке... Ее религия особо не волновала, в отличие от результатов судебного иска.. Кстати, я очень похож на отца — может потому столь прохладные сложились у нас с ней отношения...

— Крещенный али нет? Да очнись же, говорю! Сие наложит печать...

Не глядя в лицо Феофану, словно признаваясь в чем-то постыдном, я отрицательно покачал головой.

— Окрестить тебя? Веру нашу приемлешь?

Теперь я согласно кивнул.

— Пути Господни неисповедимы... Во имя Отца, Сына и Святого Духа...

Церемония крещения растянулась на добрых полчаса. Я внимал Феофану — понимал и не понимал..., прислушивался и отвлекался, иногда в такт кивал, время от времени шморгал носом и поглядывал по сторонам. Словом, старался больше не прокалываться, вести себя, как положено дурныку.

Похоже, дело шло к концу:

— Многие лета, многие лета.., — протяжно пел "поп", которому, похоже, я тоже порядком надоел.

"Нарек" он меня Андреем Найдой и повесил на шею медный крестик. Дал поцеловать серебряный крест.

— Ступай с Богом... А ты, Овсий, пригляди. Чует мое сердце, обузой тебе долго не будет...

Прежде чем мы отправились в "родные" Горбы, дед заглянул на кузню и в шинок.

Обратная дорога показалась мне длиннее. Может потому, что вовсю палило солнце, а может, что шли медленно, вместе с односельчанами.

На меня по-прежнему внимания не обращали. Да и я особо к разговорам не прислушивался. Брел в самом конце процессии рядом с раскрасневшимся и тяжело дышащим после корчмы Овсием, как раз за отставшими Наталией и Петром.

— ...кажу Стоцькому ты прыглянулась! — повысил юноша голос.

— Да брось ты, Петре. Йому кожна трэтя дивка до сэрця! — отмахнулась Наталя.

— До сэрця, не до сэрця, а вус лихо крутив... та й жэлваки гралы...

— Да ты б краще помовчав!..Сам-то, сам... як дывывся на Улиту... Хиба що слюни не пускав... Що твий дурнык.

— Побийся Бога, Наталя! Ты одна, зоренька, в моему серденьку. А Улита, сама знаешь, Улита — видьма. Краса ее ведьмача... вид чорта.

— Тоди чому глазиешь? Нибы забув скилькы душ згубыла. Та тильки в минулому роци Грицько утопився... А до того... и помынаты страх... Так що дывы мени...

— Йий Богу, Наталю, не глядив и глядиты не стану. А восены пришлю сватив. Батюшка твий згоду дасть?

Наталя залилась краской. Немного помолчала. Потом, раздраженно фыркнула:

— За тата бойишся... А я? Про мэнэ забув? Гляды як бы я сама тоби гарбуза не сунула...

Петро обиженно нахохлился. Наталя же, недовольно передернув плечами, пошла быстрее, догоняя оживленно беседовавшего с односельчанами отца.

Юноша, не желая размолвки, крикнул вслед:

Сонэчко, прыходь на вечорныцю! Прыйдеш?..

Девушка сделала вид, что не услышала.

Значит, в селе есть ведьма — Улита. Интересно взглянуть. Схожу-ка, и я на "вечорныцю".

Планы едва не нарушила нежданно-негаданно налетевшая вечерняя тучка. Немного погремела, просверкала молниями, брызнула слезой теплого дождя. Но гнавший ее ветерок быстро очистил небосклон. Будто и не было вовсе.

Смыв дорожную грязь и пот в бодрящей речной воде, наскоро перекусив куском "житнього хлеба с кисляком", поспешил к опушке прилегающего с одной стороны к Горбам, леса. Здесь, на поляне, молодежь обычно жгла костры, собиралась на "вэчорныци".

Ночное зрение особо не пригодилось. Путь освещала полная в своей красе луна. Время чудес и оборотней. Не потому ли столь тоскливо на душе? Ведь я тоже, в какой-то мере, оборотень. Того и гляди завою.

Я остро ощутил одиночество и первозданную, непонятную безысходность. Непонятную, но не беспричинную. Не здесь, ни там меня никто не любит и не ждет. Я всего лишь разменная монета, аргумент в споре "коллег". А Жаклин..., малышка Жаклин? Не будет меня — появится новый подопытный кролик. Интересно, она спит со всеми? Сколько их было до меня? А сколько будет после?

От этих мыслей на душе и вовсе стало гадко. Лучше думать об Улите.

"Где ты, моя ведьма? Слышишь ли зов одинокого оборотня? Откликнись! Ау!.. Ау!.."

Как ни странно, но похоже ответ был. Слабый, едва уловимый, но был. Даже интересно — первый телепатический контакт. Надо бы, ох, надо бы поближе с ней познакомиться. Глядишь, найдем общий язык.

Вначале я увидел свет костра, а уж затем, послышались голоса. Близко подходить не стал, решил понаблюдать со стороны.

Возле огня собралось несколько человек. Две пары обнявшись, стояли чуть поодаль, в темноте. Похоже, целовались.

Ожидаемой музыки и танцев не было. Пламя отбрасывало блики на молодые лица. Я видел стриженых "под горшок" парубков, венки и косы дивчат. Слышались их тонкие, чистые голоса.

— ...сподобалась мэни, сподобалась мэни ота дивчынонька...

Тоска с необычной остротой вновь резанула душу. Я больше не мог переносить одиночества... Был не в силах.

Как спасение, долгожданный глоток живительной влаги путнику пустыни, прозвучал телепатический зов:

— Ну, дэ ж ты, мий сызый голубэ? Чому нэ йдэш? Прыйды, прыйды до мэнэ...

Улита... Меня звала Улита... Куда идти я уже знал. Словно сирена, ведьма навевала свою колдовскую песню.

Иду, иду, милочка! Да только вряд ли я тебе по зубам".

Срезая путь, пошел через лес. Звенящую в ушах тишину смели нарушить лишь оглушительно падавшие с листьев капли воды да трели сверчков иль цикад. Птицы сегодняшней ночью испуганно молчали, словно уже пожаловала преждевременная свекруха-осень. Пару раз под ноги попались испуганно "хрюкнувшие" ежи. Мигом свернулись клубочками, растопыривая, выставляя наружу иголки.

Послышался лай собак. Близко Горбы. Мне же на другой конец села. Там, чуть в стороне, в небольшой низине, возле ручья, среди яблонь и слив притаилась хата Улиты.

Больше зова я не слышал. Да и ни к чему теперь. С пути уже не собьюсь.

Миновал несколько неказистых, похожих на игрушечные, хат.

Вот и едва заметная тропинка, ведущая вниз. Стоило приблизиться к дому Улиты, как до того громко лающий пес, умолк. Более того, трусливо ретировался в будку. И это не лишне, не станет мешать. Я знал, что колдунья не спит. Затаилась где-то рядом. Чувствует мое приближение, ждет.

Так что там говорили инструкторы и эксперты. Помню, помню... Телепатия и контроль сознания — мой главный арсенал. Сегодня опробую с достойным противником.

По привычке, пренебрегая воротами, лихо перемахнул через тын.

_ Дурныку, ты? Та нэвже ты?

"Молодуха" сидела на лаве под яблоней. В ее изумленном возгласе откровенно звучало разочарование: — Такы ты! А я-то сподивалась... Надо ж, прыворожыла, прывадыла...

Пальцами поправила павшую на глаза прядь волос. Сдерживаемые костяным гребнем с золотой окантовкой, цвета вороньего крыла, они рвались на свободу.

Вышитый бисером красно-черный сарафан, темно-вишневые крупные бусы — все было ей к лицу. Улита брезгливо морщила свой чуть-чуть курносый носик.

До сих пор считала себя ведущей, охотницей. Ожидала получить в сети принца, а попался Иванушка-дурачок. В план моей подготовки входили славянские сказки. Кстати, именно гуманитарный раздел был "хлебом" малышки Жаклин. Надеюсь, милая, сегодняшнее приключение тебе придется по вкусу. Ведь пока я здесь — мир "коллеги" видят моими глазами. Лишь потом, в случае стабилизации альтернативной реальности, уже с помощью виртуального зонда.

Я ощутил, как на место разочарованию Улиты пришли раздражение и даже злость. Решила позабавиться.

— Ну, коль ты тут, дурныку, пидходь поблыжче.

"Ничего, сейчас ты у меня повеселишься", — думал я, делая шаг навстречу.

Хотя заранее знал, что ничего плохого не сделаю. Разве... Ведь я ел, пил, спал, справлял естественную нужду... А ведь женщины, уж не знаю по какому времяисчислению, у меня не было давненько. Однако это вряд ли может считаться "плохим". "Дурнык и ведьма — чем не пара. Да и трепаться не станет — с одной стороны подруг нет, а с другой — вроде и стыдно. Уверенности в том, что удастся ей заблокировать память, не было. Впрочем, как и во всем остальном..."

— Ну, шо вылупывся, як нови ворота, не про тэбэ товар. Навищо прыйшов? Слюни пускать? Так я збираты йих не стану. Зараз клычу хлопцив, воны швыдко навчать, як через чужый тын лазыты...

Но делать этого она не собиралась, а вскоре даже и думать забыла...

— Ты меня звала, Улита? — сказал я полушепотом первую, связанную в этом мире фразу, и внимательно посмотрел в ее карие глаза.

Вначале она подумала, что мои слова ей послышались.

Зрачки расширились, алые губы вздрогнули и, приоткрывшись, обнажили ровные белые зубки. Глубоко вздохнув, замерла. Потом, впившись в мое лицо глазами, выдохнула:

— Дурныку... То-то я гляжу на твойи рукы... чысти, хольони, як в пана... и балакаешь...

— Ты меня звала, Улита? — не сводя с нее глаз погромче переспросил я.

— Хто ты, дурныку?

— Меня зовут Андрий...

— Так Феофан нарек. Я знаю. Я спытала хто ты и звидкиля узялся... Андрий...

Страх в ее глазах понемногу уступал место любопытству.

"Так-то, милочка! Чувствую наполовину ты моя! Дело будет". Стал навевать в подсознание желание и страсть. Честно говоря, особо и стараться не пришлось. Улита тоже истосковалась от одиночества, ждала любви и ласки, как засыхающий бутон живительную влагу.

— Я — странник, Улита. Всего лишь странник. И несет меня ветер судьбы то вперед, то назад, то закружит на месте.

— Чудно якось ты балакаешь. Незрозумило зовсим. Странник... Йдеш-то куды?

— Куда иду? Да если б я знал! Скорее всего, туда, где вскоре будут вершиться судьбы мира.

Похоже, мои слова ее озадачили и насторожили.

— Меэни також було выдиння... багато крови и смерти... Всэ цэ будэ?

— Да, Улита, будет... Но потом. Потом... Сейчас же...

Я осторожно взял ее за руку. От моего прикосновения она встрепенулась, но руки не отняла.

Мы оба, без лишних слов понимали, что случится дальше...

Обвив тонкую талию, притянул девушку к себе. Коснулся губами нежной кожи щеки, задохнулся ароматом волос, утонул в сиянии карих глаз, в которых, как мне тогда показалось, отражались звезды.

— Ни! — остановила меня Улита. — Ни! Погодь...

Я непонимающе отстранился.

— Пишлы в хату. Тут наймыты можуть побачыты!

Тихо шагал вслед за ней — миновал порог, небольшую прихожую. Здесь, слава богу, наклонять голову не пришлось.

Шли в полной темноте, так что довелось задействовать на полную ночное зрение.

Полки с посудой, шкаф, вышивки, инкрустированное серебром оружие на стенах, и, наконец, настоящая кровать.

Сжав Улиту в объятиях, нырнул в мягкую пуховую перину...

Немного подумав, решил на зло Жаклин, так сказать для чистоты эксперимента, ночное зрение не отключать. Пусть порадуется малышка моим успехам. Сарафан затрещал под напором молодеческой страсти, брызнули красные вишни бус, или по ихнему намыста.

— Погодь, экий ты шустрый, — вновь придержала Улита, сбрасывая дорогие одежды. Осталась в одной тонкой нательной рубахе. Подумав немного, скинула и ее.

В услугах нанотехнологии или косметохирургии, уж поверьте мне, она совершенно не нуждалась. Пусть не было эпилированных подмышек и лобка, мерцающей окантовки губ и сосков, светящихся разноцветными огоньками удлиненных ресниц, натурального золота волос и бриллиантов в мочках ушей — зато сполна молодости, искренности и естественной красоты. Полузакрытые глаза, страстные, ищущие меня губы. Тело, пахнущее мускатным орехом. Шумное дыхание и легкий стон — то жалобный, то требовательно-настойчивый. Вздымающаяся упругая грудь, щекочущая огрубевшими сосками, плоский живот и раскрасневшиеся ягодицы. Стройные ноги, с необычной силой обвившиеся вокруг моего торса и не желавшие ни за что отпустить. Вновь и вновь толкавшие навстречу жадно зовущему естеству. Впившиеся в спину ногти, оставлявшие за собой красные полосы. Дрожь в теле, выгнутая спина и гортанный стон, неудержимо рвущийся на волю через сжатые зубы...

Да, пожалуй, Жаклин отдыхает...

Улита лежала на моей груди и тихонько плакала. Она получила даже больше, чем смела мечтать. Да и я тоже, честно говоря, немного ошалел. Вместо расслабления, мысли в голове крутились, словно в калейдоскопе.

— Да что же это такое? Почему слезы несуществующей женщины столь горячи? Почему ее ласки столь приятны, аромат волос дурманит и чарует? Почему я так остро ощущаю ее тоску и принимаю к сердцу печаль. Ведь одиночество и непонимание — удел всех неординарных личностей. Но вряд ли это утешит.

Моя рука сама ее гладит, перебирает длинные шелковистые волосы.

— Андрий! Скажи, що будэ з намы дали? Знаеш? Ты зи мною пэвно нэ залышышся? Пидеш?

— Уйду, Улита... Ведь я всего лишь странник. А ты...

— Не брэши! Краще помовч! Сьогодни моя нич...

Страстные уста вновь жадно впились в мои губы...

Горько, про себя, ухмыльнулся. Мой боевой арсенал — телепатия, контроль сознания — особо не пригодились. Где говорят уста и тела — пушки молчат. Парубков губила не Улита, а ее любовь: сладкая и дурманящая. Непостоянная и непостижимая натура колдуньи сводила их с ума, толкала на крайности...

Мы снова любили друг друга не менее страстно, чем в первый раз. Может не столь поспешно и отчаянно, зато более чувственно и нежно...

Проел петух, возвещая о том, что ночь любви миновала...

Улита подхватилась с постели. Накинула на разгоряченное тело нательную, вышитую дорогими кружевами тонкую рубаху. Склонилась ко мне, испытующе глянула в глаза, будто еще сомневалась, что все произошедшее не сон. Я же не мог оторвать восхищенного взора от упругих грудей, видневшихся в глубоком вырезе.

Поймав мой взгляд, она густо зарделась. Прикрыла "декольте" рукой. Ночью за ней такой стеснительности не замечал.

— Йди, Андрий. Погодую тэбэ, заслужыв.

Пришла очередь краснеть мне. Вот уж не думал, что на такое способен. Одно слово — ведьма. Видать этой ночью я "служил" исправно.

На столе появились: белый пшеничный хлеб, гречневая каша с кусками мяса, колбаса, соленая капуста, огурцы, буряковый квас. Жила Улита не бедно.

— Не тоби рахуваты мои гроши... — неожиданно фыркнула она.

"Вот мерзавка, еще и мысли читает".

— Да бог с тобой, Улита. Я и не собирался вовсе...

— Мои статкы кровью.. щедро кровью краплени...

Какое-то время она молчала. Когда же заговорила, то губы дрожали, а на глаза навернулась слеза.

— ...Батько мий був пысарем у полтавського полковныка, а чоловик ходыв в першых помичныках... Прыглянулыся воны гетьману нашему Мазепе. Звав их до сэбэ, на службу. А волю його выконуваты треба. У першому ж походи Мазепы и поляглы... Бильше нэ бачила...

Улита, заглушая рыдания, закусила губу. Загнала скорбь глубоко в душу. Шморгула носом, смахнула слезинку.

— ...видкупывся червонцямы. Передав через сотника. Пойихала я з Полтавы. Выкупыла тут землю, хату... Люды кажуть, що я за гроши йих зи свиту зжыла... И ты туды ж. Вирыш? Вирыш? Чого мовчыш?

Казалось, она готова вцепиться мне в горло.

— Конечно же, не верю, Улита, — успокоил ее. — Больше того, знаю...

— Лышайся, Андрию, грошей хватыть обом.

Взяла меня за руку и вновь, как умела делать только она, пытливо заглянула в глаза.

Не представляю, что там увидела, но только отшатнулась, словно от оборотня.

— Йды! Геть! Ни, стрывай! Станэ Овсий посылаты до отамана... видмовся... бида чэкае... Ох Андрий!..

Она неожиданно бросилась мне на шею. Сквозь тонкую рубаху я ощутил ее трепещущее, пахнущее мускатным орехом, тело. Подхватил на руки и, пошатываясь от нахлынувшей страсти, понес обратно, на полюбившуюся мне кровать...

* * *

— Виднэсы Зозуле борону, — раздраженно наморщив нос и теребя прокуренный ус, велел Овсий. — Давнэнько вэрнутры божывся. Старуха учора видмыла. Самэ час.

Взвалив борону на плечи, я зашагал в село. Три пуда для меня не вес, но нести было неудобно. Давило в плечи, на кочках нарушалось равновесие. Шея быстро покраснела, кое-где появились царапины. Отчаянно "борясь с этим "орудием" труда предков", ни на что, не обращая внимания, брел по селу.

Не дойдя с полсотни шагов до ворот атамана, с наслаждением сбросил ее на землю. Остановили меня раздавшиеся оттуда крики.

Возле телеги, запряженной парой волов, происходили бурные события. Видать Зозуля собирался свезти на млын несколько мешков пшеницы. Здесь был он сам, дочь Наталя и парубкы-наймыты.

Однако далеко им уехать не дали преградившие путь всадники. Двух из них я сразу узнал по надменным лицам, одежде, оружию. Они заставили меня глотать пыль по дороге в Михайловку, сопровождали в церковь лихо крутившего ус пана Стоцкого. Теперь у них руках свистели плетки, гуляли по спинам пытавшихся неловко увернуться наймытов. Третий — здоровенный, рыжий детина, гогоча во всю глотку, тянул визжащую Наталю на спину своего коня.

— Люды добри! Що ж цэ коиться на Вкраини! Серед била дня! Доньку крадуть! — срывавшимся на крик голосом вопил Зозуля. — Люды, допоможить! Як татарська погань! Люды! Люды! Доню моя! Наталя!

Но "люды" вмешиваться особо не торопились. Из соседних хат "нэ казалы носа".

По-звериному воя, из дома выскочила мать Натали — Мотря. Бросилась к дочери. Но один из всадников ловко пнул ее ногой, отбросил на землю.

Наконец пришла желанная подмога в виде жениха Натали — Петра. В его руках была "настоящая" сабля. Но владел он ею, как оказалось, из рук вон плохо. Первое же столкновение с профессионалом окончилось для него плачевно. Легко отбив неумелый выпад парня, казак, не желая убивать, плашмя ударил его саблей по голове. Брызнула кровь. У Петра подкосились ноги.

Я смотрел и чувствовал, как закипает злость. Не могу сказать, что владею гипертрофированным чувством справедливости, но происходящее меня порядком разозлило.

Эти сволочи откровенно глумились над беззащитными людьми, к тому же, могли покалечить жизнь молодой девушке.

Оглянувшись по сторонам и не найдя ничего лучшего, подхватил борону и, разогнавшись, с силой швырнул ее в гогочущих казаков.

Человеческий и конский вопли слились воедино. Перешли в хрип. Одного всадника я сбил на землю вместе с лошадью, другого вставшая на дыбы лошадь сбросила сама. Пока он, оглушенный, пытался подняться — я, не долго думая, ударил в голову ногой.

Рыжий детина уже не гоготал. Его лицо стало пунцовым, на шее вздулись жилы. Сбросив Наталю, выкатив глаза и хищно оскалив зубы, широко размахнулся саблей. Уйдя от удара и поймав руку на излете, я резко повернул и дернул. Раздался хруст, крик — грузное тело грохнуло наземь.

На том стычка и завершилась. Поле боя осталось за мной. Бегло подвел итоги — тот, в которого попал бороной, лежал бездыханным в луже своей и конской крови, двое других покалечены. Да и коня, пожалуй, придется добить. Вот его-то действительно жаль. Но теперь уже ничего не поделаешь.

Зозуля, перестав кричать, поднимал с земли Наталю.

Из соседних хат стал собираться народ, шушукаться. Особой радости на их лицах я не заметил. Скорее наоборот: озабоченность и страх. Мол, что теперь будет? Пан Стоцкий, просто так, не оставит. Вместо одного — пострадает все село.

Понимая, что делать мне тут больше нечего, побрел обратно.

Конечно, лучше всего было сразу уйти из Горбов. Но не хотелось подставлять под удар приютивших меня Овсия и Палашку. Чего доброго виновными могут счесть их.

Ночевал у реки. А уже утром в центре села ударил колокол, призывая казаков на сход. Не дожидаясь особого приглашения, пошел и я.

В центре села, вокруг висящего на цепи, словно ведро на коромысле, колокола толпился народ. Чуть в стороне, на лаве, с видом завоевателей, развалившись, сидели и покуривали трубки четверо пришлых казаков. Их кони были привязаны здесь же, рядом. Один из них выглядел так, словно накануне угодил в колесо млына, куда вчера так и не доехал Зозуля. Все лицо синее. Разбитые губы напухли и с трудом приоткрываясь, выпускали облачка дыма. Он был донельзя хмур и зол. Чему не мало способствовали шуточки, отпускаемые друзьями и сопровождавшимися смешками:

— Оце вин? Той дурнык, шо вас учора побыв? — спросил один. — Мыкола, вин?

— Пан Стоцький як побаче... то бигты тоби не озыраючись до самойи Сечи, та й там будеш посмиховыськом... Кажеш, борону кынув..., — недоверчиво покачал головой другой.

— Та воны сами до того як йихаты, кынулы зайву чверть, — махнул рукой третий.

Тем временем возле колокола вещал атаман Степан Зозуля. За прошедшие сутки он осунулся и казался еще ниже. И без того рябое лицо сейчас было и вовсе серым.

— Пан Стоцький наказуэ выдаты убывцю...

Казаки зашумели. Заговорили все сразу, заглушая голос атамана.

-...Во кровопивця, а! Сам заслав...

— Не можна выдаваты, сором якый...

— Выдаты, на кой бис нам отой дурнык...

— Зозуля тепер хоробрый — Наталю-то ще вчора до кума в Полтаву видправыв...

— ...да помовчить же, хай кажэ..

-...а шо, Петро? Жывый?.. Видлэжыться... Слава Богу...

Атаман повысил голос

— Тыхо, козакы! Убывця вин и е убывця... Трэба выдаваты...

-...И повертаэться язык, — прошептал стоящий за спиной Овсий. — Його ж доньку бороныв... А вин — выдаты... Христа нэма...

— ...Не выдамо, — продолжал атаман, — пан грозыться побыты все село...

— ...Не посмие... та хто його знае...Выдамо дурныка... Выдамо... Хай забырають...

На том и порешили...

Мне связали руки и передали уже сидевшим верхом казакам.

Ехали не спеша, однако, даже бегом я поспевал с трудом.

"Так можно доиграться... — мыслил я. — Пора что-то предпринимать. Только чуть-чуть подальше от глаз посторонних. Вон хотя бы там, у рощицы.

После "народного вече" особо теплых чувств к жителям Горбов не питал, и что случится с ними дальше — меня не волновало.

Разве Улита? Но, думаю, она не пострадает...

Ну что ж! Приступим.

Я начал телепатическую атаку. Результаты не замедлили себя ждать.

— Розповидай всим, Миколо, ще разок, як це вас побыв отой дурнык? Який же ты пысля цього козак? Гирше бабы...

— Заткнысь, Грицю! А то языка пидрижу! — вспылил терпевший до сих пор насмешки Мыкола.

Я же активно раздувал в ссорящихся без того давно тлеющие искры вражды. Нужно разбудить пламя.

— Да ты, сучый потрох, не кого голос пидняв? Мать твою...

— Ты, гныда, мою матирь не чипай! Свою десь по шынках загубыв, байстрюк!

Глаза Грыця вмиг налились кровью. Видать наступили на его больную мозоль. На губах проступила пена. Обнажив саблю, он бросился на обидчика.

Но Мыкола рубиться с ним не собирался. Выхватив из-за широкого пояса пистоль, взвел курок и, почти не целясь в упор, разрядил в голову Грыцю.

— Ах ты, гад! Братка мого!.. — заревел ехавший рядом казак... — вбью.

Сцепились на саблях.

Воспользовавшись замешательством, ошалело глядевшего на них поводыря, резко дернул легкомысленно привязанную к поясу веревку, сбросил на землю. Не дожидаясь пока он придет в себя, накинул петлю вокруг шеи, резким сильным движением сломал шейный позвонок. Вытянул из ножен саблю и, зажав между коленями, перерезал веревку, освободил руки.

Казак, грозивший отомстить "за братка" все же преуспел. Меня он, по-прежнему, не видел, спешившись, заглядывал в лицо поверженному врагу. Тот стонал, храпел и булькал кровью, готовясь отдать богу душу.

— Братка моего... вбью! — уже не так уверенно повторял он, не понимая, что вдруг на них нашло. На место ярости постепенно приходил страх, боязнь наказания за содеянное.

Тут он увидел меня с саблей в руке. Сделал, было, шаг навстречу, но потом остановился. Наверное прочел в моих глазах приговор.

-...Ты, дурныку! Ты! Ты — дыявол! Не вбывай!..

Его посиневшие губы дрожали. Руки были густо измазаны кровью. Он то и дело с ужасом на них смотрел...

— ...Мыкола казав.., а я дурак нэ вирыв... На вбивай. Никому нэ скажу! Ей Богу, никому. До Стоцького нэ повэрнусь... Подамся на Сич... Видпусты...

Честно говоря, четыре трупа за пару дней, даже пусть в несуществующем мире, для меня многовато. Не столь уж я кровожаден.

— Куда эта дорога ведет?

Услышав, как дурнык вдруг заговорил, он испугался еще больше. Видать удостоверился в правильности догадки, что имеет дело с дьяволом.

— В М..михайлыкы..., — запинаясь бормотал. — А до ных пэрэтынае шлях на Полтаву... Видпустыш?

— Да проваливай с глаз моих долой! — зло рявкнул я, нахмурив брови.

Дважды повторять не пришлось. Моего незадачливого конвоира, словно ветром сдуло.

Я же стал рассматривать трофеи. Как ни противно, однако пришлось заняться мародерством. Натягивать вышитую рубаху, кожаную куртку, коротковатые шаровары. Хорошо хоть, размер обуви у меня не по росту мал — иначе пришлось бы и вовсе туго. А так впору. Вытряхнул серебро из кошелей, выбрал лучшее оружие, коня.

Подумав немного — решил забрать с собой и остальных. Конь без седока всегда вызывает тревогу. А так, в дороге, глядишь и пригодятся. Связал уздечками, после чего взобрался в седло. Пусть оно было и не столь привычным (грубая кожа вместо эластика), но выбирать особо не приходилось и, дав себе зарок при первом удобном случае все чужое сменить на новое, — двинулся в путь.

Прежде всего — в Полтаву.

Конец І части.

Часть ІІ

Козак Андрий Найда

Тропинка, по которой я ехал, долгое время оставалась безлюдной. Может потому в мою голову лезли всяческие мысли, абсолютно не нужные сейчас воспоминания.

Почему именно я оказался здесь? Чистая случайность, шалости насмешницы судьбы? Или, все-таки, существовала какая-то логика, закономерность?

Козлобородый Сатир не ошибся. Во мне действительно была украинская кровь. Но ведь не так уж много — всего четверть! Всего? Для нашего Мира это совсем не мало! В Конфедерации, где границы условны, где можно завтракать в Стокгольме, обедать в Варшаве, а ужинать в Стамбуле, кровь наций и народов смешалась в самом причудливом варианте. Так что в моем случае, где отец наполовину поляк, наполовину украинец, а мать наполовину француженка и на четверть шведка и датчанка — еще все довольно просто. У иных вообще черт ногу сломит. Но это никого не волнует — законы одни, экю ценится везде одинаково, да и на рудники Марса отсылают не по национальным признакам. Насколько я помню, каких-либо расовых волнений в Конфедерации не наблюдалось уже добрую сотню лет...

...И все-таки: была закономерность или нет?..

Как судьба свела таких разных, непохожих друг на друга, людей — отец и мать? Я до сих пор не могу себе представить. Ну ладно, пусть даже свела... Но зачем же столь близко? Степенного адвоката, практиковавшего в Варшаве и легкомысленную туристку из Парижа. Совсем еще девчонку, успевшую всего-навсего кое-как окончить среднюю школу и провалить вступительные экзамены в подготовительный колледж. Но, тем не менее, мать осталась с отцом! Через девять месяцев на свет появился я — Андрэ Казимир д'Эрле. По законодательству Конфедерации до совершеннолетия сын обязан носить фамилию матери и лишь после двадцатилетия имеет право выбора. Не правда ли, в моем имени нет и намека, на украинские двадцать пять процентов? Но судьбу это ни сколечко не интересовало. И, полтора года спустя, ровно через месяц после развода родителей я оказался на попечении бабушки, предки которой были украинцами. Но не более... Всю сознательную жизнь она прожила под Варшавой. Здесь вышла замуж, здесь родила сына, здесь преподавала словесность в частной школе. Здесь и доживала свой век, получая небольшую, но вполне достаточную для безбедного существования пенсию.

Только мне исполнилось восемь, как отец, с которым мы виделись от случая к случаю, мигом определил в закрытую частную школу-пансион. Здесь я провел следующие десять лет. Помимо всяческих необходимых молодому человеку наук, языков, здесь обучали азам прикладной психологии, светским манерам, танцам, фехтованию, верховой езде, умения водить автомобиль, и даже, основам боевых единоборств. Подготовка была столь глубока и разностороння, что, честно говоря, первые курсы в университете я откровенно бездельничал и скучал.

Даже теперь, когда еду трусцой в сторону Полтавского Тракта с благодарностью вспоминаю учителей.

Но кто же тогда мог подумать, что все это мне пригодиться? Наверное, я не мало удивил "коллег". То ли еще будет! Да Бог с ними! Вот кажись, и поворот на Полтавский Тракт.

Гляди-ка, сразу и попутчики!

Впереди не спеша, брели два "парубкы". По здешним меркам — высокие, худощавые. Одеты бедно: домотканое полотно, лычаки, потертые кожаные безрукавки, соломенные брыли.

Услышав за собой шум, оглянулись, и, склонив головы, уступили дорогу. Вначале я хотел проехать мимо, но затем, повинуясь внезапно осенившей мысли, придержал лошадь.

— Куда, хлопцы, держите путь?

Может, я сказал что-то не так, а может не то, но, глянув на меня, "парубки", не сговариваясь, бросились наутек.

Пришлось срочно задействовать телепатию — внушить им свою безопасность и добрые намерения. Подействовало, но не до конца. Они уже не бежали, но и возвращаться, совсем не торопились.

— Да не бойтесь же вы! — продолжал я увещевать вслух, не прекращая телепатическое давление. — Подойдите, поговорим.

Приближались они осторожно, готовые в любой момент вновь бежать.

— Да смелее же! Я не кусаюсь.

От напряжения разболелась голова. Удерживать сразу двух остолопов не так-то просто.

Обоим было лет по девятнадцать-двадцать. Чернявые, загорелые, чумазые, словно черти, они походили друг на друга, как две капли воды. Оба сероглазые и на удивление быстроногие.

Сомневаться не приходилось — близнецы.

— Чого доброму пану трэба? — опасливо спросил тот, что был чуть повыше, при этом достаточно выразительно взглянул на мою саблю и пистоль за поясом.

— Подходите, подходите. Зовут-то как?

— Я — Грыць, а вин — Даныло... Кумэдни мы...

— Братья значит.

— Так, браты, ридни... пане...

— Да где уж "риднише"... Идете-то куда?

Грыць глянул на Даныла, словно спрашивал совета, стоит ли отвечать. Но тот во все глаза пялился на мою сбрую, коней. Так что Грыцю пришлось решать самому.

— В Полтаву йдэмо, шукаты роботы... Батько помер, сестра пишла в наймычкы, а пан Стоцький забрав землю й хату. За боргы... На нього працюваты не схотилы. Ось и надумалы в Полтаву... Там, кажуть, знайдемо...

— А ко мне на службу не пойдете?

Существенным дополнением к вопросу было телепатическое давление, которое, в конце концов, и решило дело.

— А пан-то хто такый будэ? А робота яка?

— Зовут меня Андрий Найда. А робота...

Тут я замялся. Действительно, какая работа? Честно говоря, я сам этого толком пока не представлял.

-...будет видно, какая работа. Неволить не стану. Не понравится — ступайте, куда глаза глядят. Могу пообещать одно — на плату не поскуплюсь.

— Так, пане-козак... А мы спершу, грихом подумалы: басурман якийсь. Нехристь. Борода чорна, очы зли. Того и дывысь пидем на ясырь. Та й балакае пан якось чудно.

"На какой там сыр?" — поразился я. — Какие глупости! Но мальчишка совершено прав. С момента моего появления в этом мире прошло уже немало времени. Я успел зарасти густой черной бородой, и не особо походил на местных жителей. Что годилось для "дурныка", совершенно не подходило казаку Андрию Найде.

— Болел я, Грыцю, долго болел. Вот и зарос. Ну что, согласны? Если да, то седлайте коней. Они ваши. Так сказать, в счет будущих заслуг.

Похоже, все-таки не телепатия, а моя последняя фраза окончательно склонила чашу весов.

— Згодни, згодни, панэ! — первый раз подал голос Даныло. — Я визму того, що побильше.

Более рассудительный Грыць еще колебался, но Даныло уже оседлал коня, не оставив брату выбора.

— Добре, панэ. Але гайдамакамы нэ будем...

Я не знал, кто такие "гайдамакы". — Не будут и не надо. Там разберемся. Сейчас меня беспокоило совсем иное — внешний вид и речь.

Если бороду можно сбрить, а волосы подрезать, то, что делать с речью. И Улита и Грыць сразу обратили на нее внимание. Так не годится. Языковой подготовке в проекте отводилось достаточно времени. Но "предки" говорили на суржике, использую старославянские и в современном понимании украинские, русские и польские слова. Быстро освоить их выкрутасы мне вряд ли удастся. Оставалось одно — автоматически внушать собеседнику и всем окружающим то, что я говорю также, как они. Заставить не замечать разницу. Ладно! С этим, пожалуй, справимся. Но существует еще одна, весьма насущная и животрепещущая в любом мире проблема — нужны деньги! Много денег: экю, червонцы, злотые, рубли. Черт бы их подрал! Без них — никуда. А теперь, когда нас трое, и подавно!

Одеть, обуть, накормить. Да и телепатия может сгодиться не везде. Ну а золото... Его магия всеобща...

А дела грядут великие!

Почему-то вспомнились Марсианские рудники. Здесь правда намного попроще, проворуюсь — голову отсекут и всех-то делов...

Дела, заботы, думы... — а время близилось к обеду.

Солнце уже минуло наивысшую точку небосклона, а у меня с утра не было во рту, как говорят в народных сказках от Жаклин, — "маковой росинки". "Узрев" с одной стороны "шляха" деревушку, а с другой — озерцо с прилегающей к нему жиденькой рощицей, решил сделать привал. Заодно привести себя в порядок и перекусить. Дав пару серебряных злотых Грыцю и отправив его за провиантом, свернул к "ставку". Здесь у воды расседлали и отпустили пощипать зеленую травку лошадей. Раздевшись по пояс, обмылся в воде, намочил лицо и волосы. Вытянув из ножен острую саблю, протянул Даниле.

— Брей!

— Да Бог з вамы, панэ... Зроду...

— Брей, говорю... Сам говорил, на "бусурмана" похож. Только усы, казацкую гордость — усы оставь.

— Знамо дело... Залышу...

— Вот и давай, постарайся...

Даныло и сопел, и кряхтел. Только цирюльник из него получился неважный. То и дело мне приходилось смахивать капельки крови. Что, похоже, его нисколько не смущало. "Вот бы Жаклин такого парикмахера" — подумал я.

Зато появившийся с "кошыком харчей" Грыць, похоже, был другого мнения.

— Оце да! Тепер бачу — наш. Справжний козак! — широко улыбнулся он, выкладывая на серую холщевую тряпицу: житний хлеб, сушенную рыбу, сало, два кольца колбасы, яблоки, огурцы и бутылку с буряковым квасом.

Честно говоря, местная кухня особой радости мне не приносила. Да вот только деваться некуда. Все-таки не черствые сухари. Какой-никакой, а прогресс.

Скоро мы вновь отправились в путь. Шлях понемногу оживал. Помимо пеших "селян" уже попадались запряженные волами телеги, ехавшие верхом казаки.

"Похоже, Полтава не далеко", — подумал я, и не ошибся.

Весь городок, если селение, что я увидел, можно было считать городком, уместилось на плато достаточно высокого холма. По местным меркам даже, наверное, горы. Его окружали деревянные стены в два человеческих роста высотой, насыпной земляной вал да еще неглубокий ров с водой.

У открытых ворот на страже стояли казаки. Вид у них был строгий, серьезный. Не желая вступать в лишнюю полемику, что-то объяснять, убеждать, я телепатически внушил, что не стоит на нас обращать внимания, а после того, как проехали — и вовсе забыть.

Городишко представлял собой несколько не слишком ровных улиц с круглой площадкой в центре. Именно здесь возвышалось единственное каменное здание — церковь. Остальные строения, включая дом сотника, сотенного писаря, шинок, шпиталь и, конечно же, тюрьму, по-местному, острог — были деревянными. Главенствовали серые цвета. Улицы не блистали чистотой, отсутствовало какое-либо освещение и покрытие мостовых. Не виднелась привычная моему глазу зелень.

Но, тем не менее, жителей в нем было достаточно. Крестьяне, ремесленники, торговцы, казаки сновали туда — сюда. Короче — вокруг кипела жизнь. Дорогие наряды, серебро оружия и украшений "заможных", домотканое полотно, лычаки "сиромах", лохмотья нищих — все смешалось в едином человеческом водовороте.

"И где они только ночуют? — почему-то подумалось мне. — Если грубо прикинуть, то получалось по десятку-полтора на одну "хату-дом".

Наконец я увидел и то, что интересовало в первую очередь: лавки торговцев и ремесленников. Значит можно сменить одежду и амуницию. Но прежде, нужно определиться с ночлегом.

Ворота в постоялый двор были приоткрыты. Несмотря на то, что внутри суетились слуги, навстречу нам никто не спешил. Видать особого впечатления мы не произвели.

— Хозяин! Позовите хозяина! — спешиваясь, крикнул я.

Никакой реакции. Да, похоже, сервис здесь не слишком навязчив. Понятия о пятизвездочных отелях столь же далеки, как светящиеся ресницы Жаклин или Марсианские рудники.

Придется попробовать по-другому. Поймав за шиворот проходящего мимо "наймыта", одной рукой приподнял его над землей. Холстина жалобно затрещала, а глаза "хлопця" вылезли из орбит. Он испуганно завизжал, задрыгал ногами. Краем глаз я увидел открытые рты Грыця и Данылы. Зато, теперь нас заметили...

Отпущенный на волю "бранэць" мигом шмыгнул в дверь. В глазах прочей прислуги сразу появилось напрочь отсутствующее до наглядной демонстрации силы уважение. Кажется, подход найден верный...

— Чого пан бажають?

На пороге стоял... вол. Ну, конечно же, не в прямом смысле тягловая скотина, которую парами запрягали в телеги. Нет. Но хозяин постоялого двора, несомненно, напоминал это животное.

Черты лица, глаза, нос, шея, массивный торс и руки — все было под стать. Разве что не хватало рогов, да еще кольца в носу. Хотя об этом, с первого взгляда, судить тяжело. Зато сомневаться в оном не приходилось: силы, упрямства и самоуверенности — с избытком.

На нем была домотканая роба, потертый кожаный передник, растоптанные сапоги. Надень еще маску — ну что твой палач!

— Так чого пан бажають? — повторил он свой вопрос, повысив голос. — А?

— Мне бы, хозяин, комнату на пару ночей.

Я сразу понял, что сказал что-то не так. Оказывается, у быка бывают изумленные глаза. Именно такими на меня смотрел хозяин. Как на "круглого" и безнадежного "дурныка".

— Яку комнату? Шо пан хоче?

Похоже, он начинал злиться. Почувствовали это и мои "слуги", потихоньку отодвинувшиеся в сторону.

Пришлось на полную задействовать телепатию и внушение. Подкрепив их "магией" серебра я все же получил желаемое. Пусть это была всего-навсего небольшая каморка с деревянными нарами и настилом у печки, с небольшим столом и двумя табуретками — но по меркам местного отеля она вполне могла считаться люксом.

Ведь с тех пор как "коллеги" заслали меня погостить к предкам, только раз с Улитой я ночевал под крышей. Но то был случай особый. Вот бы мне оказаться сейчас рядом с ней!

В памяти сразу всплыли ее руки, губы, полная упругая грудь, запах "мускатного ореха"... Я неожиданно поймал себя на мысли, что именно мускатного ореха, а не серебряная окантовка сосков и светящиеся кончики ресниц. Улита, а не Жаклин! Что со мной? Вживаюсь в образ или потихоньку схожу с ума?

— Панэ, нам бы чогось перейисты, — вполголоса сказал Даныло, прервав мой бессмысленный самоанализ.

— Хорошо. Грыць, сбегай-ка, глянь, как там устроили наших лошадей, и подходи в шинок.

Шагая в харчевню, я уже думал не о женских прелестях, а о том, что на глазах тает мой золотой, в смысле серебряный, запас. Нужно срочно что-то предпринять...

У двери шинка вяло спорили подвыпившие казаки:

— Дожылыся, хай йому грець! Вже й тут мисця нэмае...

— Якого биса дратував Кочергу... Що, не бачыв, вин и бэз тэбэ злый...

— Та пишов ты!.. Танцюе падло биля панив.., а мы...мы для нього останне гивно...

Протиснувшись между ними, я отворил тоскливо скрипнувшую дверь. В нос мигом ударил тяжелый дух дешевого табака, алкоголя, жареного мяса.

Ступая в полутьму, огляделся по сторонам. Даныло робко шагнул следом. По идее, я должен был чувствовать себя здесь хозяином, вершителем судеб, поскольку мог легко "околдовать" присутствующих, но почему-то вел себя, словнр юнец, впервые переступивший порог борделя.

Так дело не пойдет! Отогнав робость, взял себя в руки.

В полутемном, освещаемом несколькими свечами зале с низким, давящем на мозги потолком, стояло с десяток грубо сколоченных столов, с таким же, топорной работы, табуретами.

Пол зала пустовало. Я облюбовал себе место у стены. Отодвинув, на удивление, тяжелый табурет в сторону, опершись спиной о грубо отесанные доски, уселся, небрежно закинув, нога на ногу. Рядом, едва дыша, опустился Даныло. Видать в шинке он тоже был впервые.

Увидев на столе дурно пахнувшие глиняные "чарки", крошки хлеба, огрызки недоеденных огурцов, по которым неторопливо ползали жирные, зеленые мухи, не выдержав, я брезгливо наморщил нос. Аппетит заметно поубавился. Не желая лишиться его окончательно, подключив телепатию, стал разглядывать посетителей.

Кроме подвыпивших казаков и мастеровых, больше налегавших на горилку чем на закуски, чуть в стороне, почти в углу, сдвинув столы, расположилась довольно таки любопытная компания.

И чем больше я к ней "прислушивался", тем интереснее становилось.

Помимо "горилки", кваса, жареных гусей, колбасы, квашеной капусты, хлеба — на столе лежали карты. Но игроки прежде решили перекусить. И надо сказать, отсутствием аппетита не страдали.

Всего их было шестеро: два польских шляхтича, свысока поглядывавших на прочих, русский купец и три казака, один из которых выделялся важным видом и более богатыми одеждами.

Здесь же, рядом, крутился худой высокий шинкарь и две его раскрасневшиеся, полногрудые помощницы.

— Многие лета Государю нашему Петру Алексеевичу! — стоя поднял "настоящий" стеклянный стакан, длиннобородый купец. — Виват! Виват! Виват!

Звали его Иван Смирнов... Он торговал пушниной в Киеве, Лубнах и Полтаве. Здесь, так сказать, находился по долгу службы. Надеялся, дав взятку сотнику, "скостить" часть налога. Тот, вытирая, длинные усы и поглядывая на купца из-под густых бровей, вроде и не против. Но с одной стороны — хочет денег побольше, а с другой — побаивается, чтобы дело не дошло до ушей полтавского полковника Жученко.

— Храни, Святая Дева, короля нашего Станислава Лещинского! Виват! — тост произнес младший из двух поляков, Михась Волевски.

Старший же, не только по возрасту, но и по чину, Анжей Вишнегорски хмурился и в основном помалкивал. Ему не нравилось ни место, ни собравшаяся компания. Пришел он сюда по приглашению сотника Искры, желая поиграть в карты. Была у него такая слабость, да и потребность тоже...

Поглядывая на окружающих, в том числе и на меня, сердито скрипел зубами, слал безмолвные проклятия:

— Быдло! Пся крев! Кругом одно быдло! Черти б вас побрали...Холопы!

Но проклятия его, меня особо не впечатляли. Намного важнее было то, что выудить из его мозгов оказалось не так уж просто. От напряжения у меня на лбу выступила испарина. Похоже, и Анжею пришлось не сладко. Он то и дело, жмуря глаза, касался рукой разболевшегося затылка. Лечил внезапно напавшую "хворь", как положено знатному господину — горилкой.

Но муки мои того, несомненно, стоили. Шляхтич был фигурой далеко не праздной. Служил он самому королю — Станиславу Лещинскому и ехал в Батурин к самому гетману Мазепе с тайным посланием. А в Полтаву черти занесли по просьбе старшего брата, задолжавшего местному ростовщику двести золотых червонцев. В залог Тадеуш, очевидно, будучи не в себе, кроме долговой расписки оставил фамильную драгоценность — перстень с голубым крестообразным бриллиантом. Привезенный еще прадедом из крестовых походов, звался он "Печать Иисуса" и передавался из рук в руки, от отца к старшему сыну. Больше того — как Священная Реликвия находился в розыске Ватиканом. Похитителям грозило вечное проклятие и отлучение от католической церкви.

Двести червонцев — деньги не малые. Расписку, подкупив слугу, удалось выкрасть. А вот перстень — перстень до сих пор оставался у Маниши. Что делать дальше, Анжей никак не мог придумать. Полторы сотни червонцев у него было, но где взять остальные? В долг просить — засмеют, да никто и не даст. Оставалась слабая надежда на предстоящую игру. Русский медведь Смирнов — богат. Перепьет — смотри и проиграет... Да и сотник Искра далеко не беден!

— ...панэ, панэ, вам зле? — дернул меня за рукав уже вернувшийся Грыць.

— Да нет же! Все в порядке. Не мешай, я думаю...

Отвечая, душой я не кривил. Действительно напряженно соображал. Вынашивал план предстоящей кампании.

— Доброго здравия и долгие лета гетману нашему Ивану Мазепе! — произнес тост, выставив вперед свой огромный живот, полтавский сотник.

Все, кроме продолжавшего упорно молчать Анжея Вышегородского, дружно его поддержали.

— Здравия... здравия...

— Чого вам, хлопци? Йисты? Пыты?

Наконец и к нам подошла пышногрудая, в расстегнутой красной безрукавке поверх не особо чистого, вышитого цветами, платья и спрятанными под платочек волосами, молодка.

— ...Тилькы плату упэрэд! — глянув мне в глаза и немного смягчившись, словно оправдываясь, добавила:

— Хозяин так вэлив... Багато вас тут бродыть...

Я заказал гуся, квашеную капусту, пироги с мясом и пиво. Расплатился одной из немногих оставшихся в кошеле серебряных монет.

Молодка ловко смахнула ладонью на земляной пол крошки, собрала со стола грязную посуду. На этот раз ждать пришлось не особо долго. Вскоре перед нами красовалась зажаренная птица, листы квашеной капусты в глиняной миске, пироги и три большущие, тоже глиняные, кружки местного пива.

Гусь, как по мне, хоть и был жестковат и недосолен, однако вполне съедобен. Капуста и пироги — того лучше. А вот пиво нисколько не походило на привычный для меня напиток. И как только такую дрянь можно пить? Однако же пили! И, похоже, с удовольствием.

Столовых приборов здесь не полагалось вовсе. Единственная деревянная ложка в миске с капустой не в счет. Ели руками, пальцы облизывали, вытирали об одежду.

Невольно пришлось согласиться с мнением пана Анжея: "Быдло, дикий народ". Ну, ничего, время придет — научимся. И вас, просвещенных" поляков еще не раз побьем.

Да что это я? Совсем рехнулся! Польской крови во мне тоже четверть! И о том, кто из предков ближе — можно долго спорить. Так что ты уж извини, пан Анжей. На войне, как на войне. Уж больно мне нужны твои бумаги...

— Так, хлопцы, "пэрэйилы" — теперь марш на боковую! — скомандовал я, когда на столе остались одни кости.

Грыць и Даныло, переглянувшись, недоуменно разинули рты.

— Говорю — гляньте на коней и спать. Я же еще немного тут посижу, — с отвращением посмотрев на едва пригубленное пойло, с тоской в голосе, добавил, — пивка, так сказать, попью.

Я умышленно отсылал ненужных свидетелей предстоящего действа. Нечего травмировать их неустойчивую психику.

Тем временем соседний стол уже очистили для карт. Игр с тех пор, как их в древности кто-то изобрел, придумано не счесть. Существует даже полу доказанная теория, что якобы в картах зашифровано послание из прошлого.

Я и сам не дурак перекинуться разок другой. Однако, слав Богу, особого пристрастия не питаю и азарту не подвержен. Чего нельзя было сказать об играющих.

В партии участвовали оба поляка, русский купец и сотник. Пока ставки были не высоки и вели себя игроки спокойно. Моей же задачей было максимально обострить игру, разжечь азарт.

Честно говоря, особо и "помогать" не пришлось — "горилка", блеск золотых червонцев сделали свое дело. Глаза игроков запылали им под стать, руки задрожали, на раскрасневшихся лицах проступили капельки пота.

Сопровождавшие сотника казаки и замерший за их спинами шинкарь, следили за игрой.

Я же, "переключаясь" то на одного, то на другого, "вел" партию. Игра оказалась не сложной — максимально упрощенный вариант нашего покера. Пока Анжею здорово "везло". Горка золотых монет возле него быстро росла, что весьма раздражало купца и несказанно злило сотника. Он и так уже проиграл больше предлагаемой взятки и был готов вцепиться со всей казацкой ненавистью в горло треклятого пшека. Ох, не зря их поколотил шведский Карла! Но карта упорно не шла, да и блефовать, сдерживаемый мной Искра, боялся. Вот он вновь бросил карты и с тоской в душе попрощался с золотым червонцем. "Упал" и пан Михась. В игре остались двое — купец Смирнов и шляхтич Вышегорский. Ни тот, ни другой, подталкиваемые мной, не желали уступать. Куча золота на столе была уже не шуточной. Здесь лежало не менее ста пятидесяти червонцев. Весь выигрыш Анжея плюс полсотни его кровных.

Я заставлял шляхтича видеть вместо трефовой двойки — туза, что делало его карту практически не бьющейся. Над игроками, готовыми вскрыть карты, повисла мертвая тишина. Даже жирные зеленые мухи, похоже, стыдились жужжать в столь ответственный момент.

Когда открыли карты, я "снял" пелену с глаз Анжея, попутно внушив ему, что во всем виноват купец, нахально его обманувший.

Сотнику же, и без того ненавидевшему "пыхатого" шляхтича лютой злобой, навеял, что тот жульничал всю игру и лишь потому его обыгрывал.

Стало нестерпимо жаль "своих" червонцев и пану Михасю, а виноват в этом был постоянно сопевший и икавший над ухом пузатый Искра.

За столом, казалось, взорвалась бочка с порохом. С диким ревом и налитыми кровью глазами Анжей, потянувшись через весь стол, вцепился в горло не помнящему себя от счастья, купцу...

Сотник не понимая, что творит, запустил в "шляхэтну" голову "бокал". Глаза Анжея мигом помутнели, выкатились из орбит, а руки ослабили мертвую хватку. Смирнов же, жадно схватив ртом воздух, широко размахнувшись, от души врезал огромным кулаком обидчика в лоб. Вишегорский, пролетев несколько метров, повалился мне под ноги, захрипел. В это время пан Михась, с искаженным злобой лицом, обрушил табурет на голову Искры. Падая, Иван судорожно вцепился в стол, потянул его за собой. На пол посыпались червонцы, карты.

Оскорбленные в лучших чувствах казаки, бросились защищать братка. Шинкарь, присев и воровато озираясь, стал подбирать дрожащей рукой золотые монеты.

Я тоже, склонившись над хрипевшим шляхтичем, прощупал кошели с бумагами и червонцами. "Шаблей" вспорол одежды. Чувствуя себя карманником, обобрал жертву.

Уходя, "стирал" участвующим в потасовке воспоминания о "чудном" долговязом казаке и двух хлопцах, сидевших за столом напротив.

На дворе начало смеркаться. Невысокие, неказистые домишки отбрасывали на удивление длинные тени, которые, словно сказочные чудовища, тянули ко мне когтистые лапы. Безумным смехом захохотал, зарыдал голосом обиженного ребенка, залетевший откуда-то из близлежащего леса — сыч.

Почему-то показалось, что это сам дьявол приветствует меня с успешно проведенной "операцией". По спине пробежал "нехороший морозец". Того, не желая, прикоснулся к крестику и..., неумело перекрестился. В сердцах сплюнул. Окружающая обстановка явно сказывалась на моей психике.

"Если дело и дальше так пойдет, то чего доброго подамся в монахи. А то и стану вещать... Благо сказать есть, что... и ведь сбудется...

— Да ничего не сбудется в этом вымышленном мире! Идиот проклятый! Распустил слюни вместо того, чтобы заниматься делом!" — зло обругал себя, и, преисполненный решимости, зашагал к дому ростовщика Маниши Блюца.

Дорогу я "знал" от пана Анжея, понемногу приходившему в себя в шинке. После моего ухода драка быстро затихла, и пострадавшие стороны уже зализывали раны, подсчитывали потери...

— Дьявол попутал! — морщась от боли, шептал, прикладывая медную сковороду к огромной шишке на затылке, Иван Искра.

Думал он о том, что станет завтра докладывать и без того в последнее время злящемуся на весь мир полтавскому полковнику Жученку. Вспоминая о "нечистой силе", он и не представлял, насколько близок к истине...

Тем временем в моем лице она приближалась к жилищу Маниши Блюца.

Как оказалось, в городе, кроме церкви, были и другие, каменные дома. Один из них принадлежал ростовщику. Более того, за деревом двери скрывался металл.

На мой стук долго никто не откликался. Наконец, я услышал тяжелые шаги.

— Чого трэба? Прыходь завтра! Як сонцэ станэ...

Говорил явно не Маниши.

— Позови хозяина. Скажи, что я по делу Вишегорских. И живо! Лучше меня не зли...

Но на той стороне спешить особо не собирались. Наконец, щелкнула железная задвижка. На пороге меня встретил огромный рябой детина. Босоногий, в холщевых штанах и рубахе, со свечей в руке.

Здесь же, в прихожей, многозначительно оперлось о стену кремневое ружье. Похоже, незваных гостей в доме ростовщика жаловали по своему.

— Проходьтэ, хазяин вас чэкають...

Я ступил в приоткрытую дверь. Предстоящая партия "нечистой силы" с евреем-ростовщиком обещала быть интересной.

Встретил он меня в комнатушке с небольшим столом и двумя стульями, словно дознаватель по уголовным делам префектуры Евразийской Конфедерации. Только вместо направленного света ламп, тускло коптели две свечи, а видеокамеры заменили его сверлящие маленькие темные глазки.

"Еще не известно, кто из нас более нечистая сила... я или он? — мелькнула шальная мысль.

Сам Маниши походил на сказочного злого гнома — такой же маленький, с крючковатым носом и хищными руками. Худой и невзрачный, сутулясь, он казался еще меньше, чем был на самом деле. Из-под круглой шапочки, пучками торчали грязно-седые волосы. Такой же серой смотрелась и беспорядочно взлохмаченная борода. На нем был неопределенного цвета старый, потертый до дыр халат. На ногах кожаные шлепанцы с мехом внутрь.

— Чего желает знатный господин? — продолжая оценивающе буравить меня глазами, елейно спросил гном. — Чем может помочь бедный еврей?

— Меня прислал Анжей Вышегорский с деньгами... забрать расписку и перстень.

— Не пойму о чем, молодой рыцарь, идет речь. Со знатными шляхтичами я дел не веду...

Все он прекрасно понимал. Но никак не хотел расставаться с драгоценным перстнем. Да и расписки у него не было. К тому же, чувствовал себя Маниши весьма уверенно. За дверью с ружьями стояли слуги, да и мзду в размере десяти червонцев ежемесячно платил не зря. Попробуй, тронь. Беспокоило лишь одно: он не понял, что за визитер пожаловал в столь поздний час. — Шли бы вы, господин хороший, восвояси, от греха подальше...

Уже пробовал меня припугнуть. По-доброму, похоже, не выйдет.

— Да знаю я, мой любезный Маниши, как задолжал вам пан Анжей, лучше бы нам договориться...

— Мыкола! Грыць! Неожиданно тонким голосом взвизгнул гном.

Время, отведенное на переговоры, истекло. Нужно поторапливаться.

Сначала я "усыпил" охрану, затем вновь обратил внимание на уже почувствовавшего беду и бросившегося к двери, гнома.

— Ну-ка постой, голубчик! Внушал я изо всех сил сопротивлявшемуся ростовщику. — Неси-ка две сотни червонцев и перстень Вышегорских. Ну же! Живей! Живей!

Ни до, ни после — мне не приходилось с таким трудом контролировать сознание. Еврей скорее был готов отдать своему Богу душу, чем расстаться с ценностями. Он ступал, едва передвигая ноги. Сердце трепыхалось, выскакивало из груди, готовое вот-вот разоваться на части. Передав мне, мешочек с золотом и бархатку, в которую завернул перстень, рухнул навзничь. Произошедшее было выше его сил.

На этот раз моя совесть "молчала". Более того, так и подмывало оставить Блюцу часть ввоспоминаний.

Но, понимая, сколь серйозного врага оставляю за спиной, не решился. И ему, и охранникам начисто стер память о моем визите.

За дверью меня встретили ночная прохлада, наполовину ущербная луна и глубокое августовское небо, усыпанное мириадами звезд. Время от времени, одна из них срывалась, прочерчивала яркий след на небосклоне. Легкий ветерок шевелил мои, уже чуть успевшие отрасти, волосы, приятно холодил горевшие румянцем щеки.

"Включив" ночное зрение, я быстро зашагал к постоялому двору. Туда, где меня ждали "слуги" и накрытый овечьими шкурами топчан.

* * *

Когда я проснулся, ни Грыця ни Данылы в нашем "люксе" не было. Через зеленоватое стекло маленького оконца с трудом пробивался свет.

"Сколько же времени?" — захотел взглянуть на часы и горько рассмеялся.

Повинуясь другой, посетившей мозг мысли, рывком сел и проверил карманы лежащей рядом на табурете одежды.

И кошели с червонцами и бархатка с перстнем оказались на месте. Облегченно вздохнул. Зато потом стало стыдно. Зря подумал на ребят.

Провел языком по зубам. На них собрался налет. Достав тряпицу и соль, вышел во двор в поисках воды.

Вытянув из колодца протекающую по швам деревянную бадью, плеснул в лицо, почистил зубы. Никак не могу избавиться от этой вредной привычки будущего. Утер лицо рукавом. Слава Богу, тут полегче, уже привык.

У конюшни Грыць и Даныла чистили "наших" лошадей, протирали спины, расчесывали гривы. Их лица цвели счастливыми улыбками.

"Много ли нужно человеку для счастья? — спросил сам себя и ответил. — Много! Это пока они довольствуются малым, еще не избалованы. А потом..., потом видно будет.

— Панэ, панэ! — увидев меня, в один голос закричали ребята. — Гарни в нас кони...

— Так, "хлопцы", коней быстро в стойло, а сами за мной, в город. Пора привести себя в надлежащий вид. А то люди шарахаются...

Конечно, я несколько преувеличил. Никто от нас особо не шарахался, но одежонка и все прочее, действительно смотрелось не ахти. Переходя из лавки в лавку, мы приобрели все необходимое: одежду, сбрую, оружие. Я выбирал самое добротное, не скупился. Но в тоже время, старался не переиграть. Лишняя роскошь нам ни к чему. Да и слуги должны помнить свое место.

Понемногу мы обрастали имуществом: сапоги, шаровары, вышитые сорочки, безрукавки, пояса, шапки, меховые плащ-накидки, кожаная сбруя и, наконец, оружие. Оно-то и стоило дороже всего.

Я долго крутил в руках, перебирал предложенные сабли, но так и не смог ни на одной из них остановиться. Хлопцы оказались мене капризными и вскоре с сияющими лицами рассматривали купленные для них кремневые пистоли и "рушныци", "справжни козацьки шабли".

Они и мечтать не смели о таком невероятном богатстве и готовы "булы молытыся на свого пана, як на Бога".

Увидев золото, и то, как я с ним спокойно расстаюсь, купец глянул на меня другими глазами. Хотел что-то сказать, но колебался.

— "Ну же!" — телепатически подтолкнул я.

— Панэ, — негромко пробормотал он, пряча деньги. — Йе в мэнэ шабля! Усим шаблям — шабля. Давненько никому нэ показував! Смиються, нэ розумиють, кажуть, диды такымы былыся. Нэ знаю, де батько взяв... Так и пролежала його вик. Глянэтэ... Можэ зторгуемося.

Он "нырнул" в приоткрытую дверь и вскоре вынес завернутую в тряпицу "шаблю". Любовно развернул отцовскую реликвию.

От восторга у меня перехватило дух. Арабский булат с письменами по тонкому лезвию. Плетенный двуцветным (темным и светлым) металлом эфес венчал красновато-мутный самоцвет. Несомненно, у меча было свое имя, зато не было цены.

— Сколько? — еще не веря своему счастью, зачарованно прошептал я.

Мысли о том, что можно просто "изъять" меч и в голову не приходило. Только купить!

— Сто двадцать золотых червонцев.

Услышав несусветную цену, мои хлопцы в один голос ахнули. Вся их амуниция вместе с оружием едва потянула на двадцать, а тут...

Я, не торгуясь, молча отсчитывал червонцы, принял в руки на удивление легкий меч.

— Тилькы, панэ, ридных ножон нэмае. Ось, заказав шкиряни...

На обратном пути мы подкрепились пирогами с мясом и буряковым квасом.

Пока "хлопцы" примеряли обновки, хихикали, толкая друга в бок, рассматривали "справжни" шабли и пистоли — я думал, что делать дальше. Но сосредоточиться они не давали, шумно изливая свой восторг.

Пришлось выдать им аванс в виде двух оставшихся из "прошлой жизни", серебряных злотых и отправить прогуляться в город.

Оставшись один, я развернул бумаги Вишнегорского. Покрутил в руках долговую расписку. Пожалуй, ее нужно уничтожить. Их семейке и так от меня досталось.

Аккуратно поддел печать на послании короля Станислава Лещинского. Писано польским. Прочитал раз, другой. Ничего толком не понял. Зашифровано. Вот тебе и номер! Кто бы мог подумать? Попробуй, прочти, пойми, докажи!

Потратил добрый час, чтобы как-то уразуметь. "Накопал" немного: польская сторона обещала прикрыть глаза на переселение людей с одного берега Днепра на другой, и еще на заинтересованность шведской короны в переговорах с гетманом.

Ну, это уже кое-что! Вырисовывалась интрига.

Насколько я помню, в нашем мире союз Швеции, Украины и Турции — решил судьбу компании в пользу Карла. Мне же нужно как-то сломать эту ось.

"И всего-то!" — саркастически ухмыльнулся я.

Для того, чтобы сместить Мазепу, этой писульки мало. Нужно задействовать власть имущих и сильных мира сего. Скажем — казацкую старшину. А еще лучше — противоборствующую сторону — царя московитов Петра или, хотя бы, его дружка — Меньшикова. Но до них далеко. Ближе к генеральному судье Васылю Кочубею, чье имение недалеко от Полтавы, в Диканьке.

Думай, Андре! Думай! Вспоминай лекции "коллег". Должен же быть какой-то путь. Обязательно должен!

Нужно попасть к Кочубею! Но желательно с рекомендательным письмом. Так будет и лучше и безопасней. Прямое вмешательство, "насилие" над "зазеркальем" могут вызвать необратимый "коллапс". Кажется, так говорил Козлобородый. Я соприкасаюсь с историческими личностями, поэтому ни в коем случае "нельзя дразнить гусей". Минимум, самую малость "магии", то есть телепатии.

Думаю, на этом проваливались мои предшественники. И все-таки, нужно ехать к Кочубею.

Насколько я "помню", он не особо "жаловал" гетмана и даже крапал доносы. Почему бы мне не помочь ему в этом "святом" деле. Вот тут и мой "компромат" пригодится.

Я задумчиво теребил в руках письмо Лещинского.

Окажись она в руках царя московитов — в тайном приказе разберутся,... расшифруют...

Кочубей... Кочубей... Кочубей...

Писали они доносы с Искрой. Почему доверяли друг другу?.. Почему? Господи! Да как же это я раньше не додумался? Жены! Ведь их жены — сестры! Дочери полтавского полковника Жученка — Любка и Параска.

Так... так...

Наведаемся мы, пожалуй, в гости к Параске. Не столь уж она историческая личность, чтобы нельзя было "договориться". Но прежде — приведем себя в порядок.

Вышел во двор и, раздевшись по пояс, обмылся в холодной колодезной воде. В углу двора, невдалеке от конюшни, дымил костер. В нем зачем-то жгли мелкие ветки, подсохший навоз и прочий мусор. Душек от него шел, прямо скажем, отвратный. Но, то и дело вспыхивавший огонек, был как нельзя кстати.

Вернувшись в "люкс", собрал трофейное тряпье, добавил к нему долговую расписку пана Тадеуша и, поразмыслив немного, одежду слуг.

Все это я свалил в костер и не отходил до тех пор, пока наша старая "змеиная кожа" как следует не разгорелась.

Приняв "надлежащий вид", отправился в гости к сотнику Ивану Искре, нет — к его благоверной Параске. А поскольку дама всегда остается дамой, то заглянул по пути к "настоящему", профессиональному цирюльнику.

Пока он меня "пользовал" — то есть стриг и брил, то без умолку тараторил. Из его болтовни я почерпнул немало интересного. Оказывается с самого утра город "гудел" о вчерашней драке в шинке. Будто бы там "наши" не на шутку сцепились с поляками. А те потом, желая сорвать на ком-то злость, попытались ограбить еврея Манишу. На что его слуги палили в них из ружей. И если пан Михась отделался легкой царапиной, то Анжей Вышегорский ранен в плечо и, забравший его к себе домой сотник, вызывал лекаря. Больше того, Искра уже побывал у самого полковника и вернулся чернее тучи. Поговаривали, что дело это ему просто так не сойдет. Разве поможет свояк. И еще, вроде теперь разыскивают всех, кто вчера вечером был в шинке.

Во дворе сотника царила несусветная суета. Слуги таскали ведрами воду. Громко спорили, дымя люльками и махая руками, казаки. Выполняя приказы хозяйки, бегали туда-сюда девки наймычки.

— Скорише! Скорише! Нэсить горилку, чыстэ полотно. Ликарь кулю доставатымэ. От ты, Боже мий! Якэ нэщастя!

Здесь явно было не до меня. Придется немного подождать.

Присев чуть в сторонке на одно из поленец, которые еще не успели поколоть и занести в дом, поглядывал по сторонам.

Хозяевам, похоже, скучать не приходилось. Сотник, как мог, старался замять вчерашний инцидент. Ему самому досталось порядком. Со лба на переносицу и глаза напирала багрово-синюшная опухоль. Прорези глаз стали узкими, как у китайца. К тому же, его явно пошатывало. Вот только отлежаться было никак.

В общем, вещественные улики участия в драке были налицо. Счастье, что "козацькый" череп оказался крепче табуретки.

В доме раздался крик, за ним еще и еще. Лекарь извлекал "кулю". Шумевшие казаки затихали.

— Вси ходымо пид Богом! Невидомо хто ще з нас ляже! — перекрестившись, прошептал один.

— Хай йому Бог помога! Хоть и поляк! — вторил другой.

Наконец, окончив операцию, лекарь удалился.

Вышедший на порог сотник отослал казаков. Похоже, подошел и мой черед. Поймав за руку, проходящую мимо наймытку, шепнул, вложив в ладонь серебряную монету: — Милая, скажи хозяйке, что к ней "родыч" приехал.

Девушка вначале вроде испугалась. Но, увидев серебро и мою добродушную улыбку, "оттаяла".

— Добрэ, панэ! Всэ зроблю... — исчезла в приоткрытой двери.

На пороге Параска появилась раскрасневшаяся, раздраженная несвоевременным визитом бедного родственника. А что он бедный, жена сотника нисколько не сомневалась. Желанные гости не стоят у дверей и, не посылают служанок.

Но при виде "добрэ вдягнэного, высокого, гарного козака" ее суровое сердце мигом смягчилось.

Сейчас она напряженно вспоминала, пристально вглядываясь в мое лицо: "Кто бы это мог быть?"

— Добрый день, тетушка! — почтительно поклонился я. Желая облегчить ее муки, намекнул на степень родства.

— Добрыдэнь, козачэ! Выбач, тут лэгко з глузду зъйихаты! Хоч вбый, не памйятаю як звуть...

— Андрий... Найда я!

Давай, давай "вспоминай"! Покопайся в своих мозгах. Наконец, придумай что-нибудь, да уверуй как в правду".

— Та нэвжэ крьоснойи Степаниды онук? А казалы, загынув на Сичи.

— Да жив я, тетушка! Жив! Даже не ранен.

— Тэпэр и сама бачу! Он якый гарный вымостывся. Та заходь до хаты, чого стовбычыш биля двэрэй, мов чужинець?

Провела в комнату для гостей. Значит, признала за гостя. Предложила присесть.

— Зараз чоловика поклычу. Чы Иван впизнае? От цикаво.

По местным меркам комната была обставлена богато. На стенах вышивки и оружие, под ногами впервые встреченный здесь ковер, стулья и стол резные, дубовые с серебряной ажурной окантовкой ножек и спинок. На столе красуется серебряный графин и под стать ему бокалы.

— Ось тилькы глянь! Глянь!

Параска "тащила" изо всех сил противящегося Ивана. Ему уже точно сейчас было не до родни. Раскалывалась башка, дрожали ноги, все сильнее тошнило. Больше всего на свете сейчас хотелось, прикрыв глаза, спокойно полежать в тишине. Толком обдумать случившееся. А тут чертов "родыч".

При появлении сотника я встал, учтиво поклонился.

— Ну що? Пизнаешь?

Искра сердито отмахнулся.

— Досыть, Параско! Кажи вже! И без нього гыдко!

— Не впизнав! От и я спочатку... Це ж Андрий... онук Степаниды. Памятаеш, брэхали, що на Сечи загинув. А вин ось — жывый!

Сотник, пытаясь перебороть дурное самочувствие, стал меня рассматривать. Но быстро бросил эту пустую затею.

— Андрий, кажеш... Нагодуй хлопця. — тут он остановился и еще разок, пристально на меня глянул. — Андрию, ты до нас по справи завитав, чы так?.. Провидаты?

— По делу, дядьку Иванэ. Хотел просить пристроить меня на службу.

Искра задумался. Мое появление было для него, как нельзя более кстати. "Свои" казаки все на виду. Отсутствие сразу заметят. Почему бы не послать к Кочубею "родыча". Тем более, что в письме будет только то, что весь город и так знает. Риска никакого.

— На службу... Гарный козак завжды в прыгоди станэ... Дам я тоби лыста, повезэш в Диканьку, генеральному судди Кочубею. Чув про такого?

— Кто же не слышал о Кочубее? Конечно, дядюшка, слышал.

— От и добрэ. Бачу, козак ты вправный. Кинь у тэбэ е?

— Есть и конь и двое слуг...

— Зупынывся де?

— В постоялом дворе, возле шинка.

При упоминании о шинке он болезненно поморщился. Воспоминания были далеко не из приятных.

— Часом туды ввэчэри не заглядав?

— Я после дороги спал как убитый, дядюшка...

— От и добрэ. Прыходь завтра вранци. Будэш вирно служыты — не пожалкуеш! А зараз, сынку, выбач, голова кругом. Пиду. Завтра вранци... Параска, не забула? Добрэ нагодуй козака.

Параска не поскупилась, не только накормила, но и дала "харчив" слугам: пушистые пахучие пироги с капустой и мясом, да еще "кровъянки". Чем до глубины души удивила. Вот уж не представлял, что из не переваривающейся у "нормальных" людей в желудке крови, можно делать колбасу.

Однако, мои "парубкы", очевидно не зная об этом, уплетали ее, как первейший деликатес за обе щеки.

Вечером, желая опробовать мое приобретение в деле. А заодно, оценить возможности "братив Куменых", я велел взять "шабли" и выйти на задний двор, к конюшням.

— Хлопцы, вы хоть раз в жизни оружие в руках держали?

— Шабли да? Батько вчив. А от пистолей не прыходылося. Но як палять — бачылы, — ответил Грыць.

— Панэ, а рушныци браты? — с надеждой в голосе спросил Даныло.

— Да нет, уж. Их пока оставьте, — ответил я, вспомнив, сколько шума, наделала пальба слуг Маниши.

Фехтовал я максимально бережно, стараясь не задеть, вошедших в азарт, ребят. Дело даже не в том, что отбивался без особого труда, несмотря на то, что не держал "шаблю" в руках со времен колледжа.

Оружие ведь было боевое, а партнеры — неумелы. Силы, скорости, желания с избытком, а вот умения — маловато.

При малейшем желании прикончил бы обоих мигом. А это значило, что толку в серьезном деле от них немного. Наоборот, придется защищать. Уклонившись от очередного выпада раскрасневшегося Данилы, парировал удар чуть посильнее. Стало интересно — удержит ли "хлопец" "шаблю". Удержал! Но, зато, взвизгнув, лопнул металл.

Юноша чуть не расплакался, рассматривая "споганэну шаблю" и, утирая пот со лба, в отчаянии пролепетал:

— Пане! Та що ж цэ такэ? Як жэ я тэпер бэз шабли?

— Панэ, вы навить нэ змокрилы! — не успев отдышаться, вторил ему брат.

— Та нэ лизь ты, Грыцю. Бачишь, шабля...

— Не расстраивайся, Даныло, возмешь мою, старую. Дарю! — успокоил я юношу.

На его лице расцвела счастливая улыбка.

Я тоже остался доволен своим дамасским клинком. Оружие дивное: сбалансированное, стремительное, изумительная, неправдоподобная для этой эпохи сталь. Работа гениального мастера. Такое в бою не подведет, и душу согреет. А в том, что еще придется повоевать, я уже нисколько не сомневался...

— Ну что, порезвились немного, а теперь — спать, с утра — в путь...

— А йидэмо куды? — полюбопытствовал Даныло.

— За кудыкины горы! — нахмурившись, поумерил излишнее любопытство слуги я, вспомнив "лекции" Жаклин по словенской словесности.

* * *

Жалобно мяукая, навстречу мне шел серенький, с тремя темными полосками на лбу, котенок.

— Кис, кис, кис..., — протягивал я к нему свои маленькие ручонки. — Пушек, ну Пушечек!

Но котенок, увидев желтенький листочек, гонимый осенним ветерком по асфальту, бросился вслед за ним, словно за мышонком. Захотел придавить своей мягонькой, хрупкой, но уже когтистой лапкой.

— Ну, куда же ты, Пушечек!

Я побежал вслед, и запнувшись, упал. Ударился коленкой. От обиды и боли горько расплакался.

— Андрюша! Ну что же ты, Андрюшечка! Какой не осторожный. Ну, ничего, не плачь, до свадьбы заживет.

Аленка подняла меня на ноги, отряхнула пыль, подула на раскрасневшуюся коленку. Утерла слезы, нос. Потрепала по вихрастой голове, поцеловала в щеку.

Моя синеглазая сестренка, мой ангел-хранитель...

— Вот, держи своего Пушка.

Я крепко прижал теплое, пушистое тельце к груди.

Пушек, словно щенок, лизнул меня в шею...

* * *

Я с криком проснулся. Непонимающе ощупал давившее под бок дерево топчана, овчину шкур.

— Панэ, панэ! Вам злэ?

Рядом, затаив дыхание, стояли перепуганные братья Кумедни. За окном чернела ночь, а в душе бушевал ураган.

— Спите, спите хлопцы. Все в порядке. Сон мне приснился..., чужой сон...

Но я-то знал, что не столь он уж чужой. Да и порядком — близко не пахнет. Пусть у меня никогда не было ни котенка, ни осеннего сада, ни старшей сестренки... А может все же были? А наоборот, не существовало "марсианских рудников", Козлобородого профессора, красавицы Жаклин и проклятого Хроникона. Ох, и доиграется профессура! Скажи им, скажи хоть ты, Жаклин. Скажи! Найди слова! Останови, пока не поздно. Ты же умная... знаешь много... Поведай, как "дурныку" Андрэ, пословицу: не зная броду, не суйся в воду! Броду ведь не знают, а полезли!

Прислушался к себе. Может, зов дошел? Да нет, вряд ли. Ну, смотрите! Предупреждал!

Немного поуспокоившись, стал обдумывать ситуацию. Может ничего страшного и не происходит? Просто сон. Да мало ли чего наснится? Нет! "Просто" так отмахнуться нельзя! Я это чувствую. Видимо где-то уже прикоснулся к святая-святым. Письмо Лещинского вместо Мазепы попадет к Кочубею, да и "Печать Иисуса" теперь в моих руках. Арабский клинок... про него я тоже чуть не забыл. Слишком круто взял? Неужели плетется паутина иной — альтернативной реальности, а мой сон из пока еще не существующего альтернативного будущего. Или уже существующего? Случайно ли оно сулит мне все то, чего я был лишен? О, Боже! Так и свихнуться не долго... Все! Хватит, нужно спать! Как по этому поводу говорила Жасмин? — Утро вечера мудренее. Вот так-то...

На этот раз, я проснулся как раз вовремя. Теперь ночные "терзания" воспринимались не столь остро. Отошли на второй план.

Разбудив мирно сопевших хлопцев и отдав дань вредным привычкам будущего, покинул приютивший нас на два дня постоялый двор.

Несмотря на раннее утро, на улицах Полтавы уже достаточно многолюдно. Крестьяне везут на базар зерно, овощи, фрукты. То и дело с телег подает голос домашняя живность: кудахчет, крякает, блеет, хрюкает. У ремесленников на возах деревянные ведра и миски, плетенные брыли и корзины, а еще множество всякой мелочи. Здесь же и хозяева лавок — приглядываются, не купить ли чего оптом.

Навстречу проскакал небольшой отряд казаков. У дверей церкви, чинно поглаживая длинную седую бороду, прохаживается поп в черной рясе.

Полтава просыпается с рассветом и засыпает с закатом.

Во дворе сотника нас встретила Палашка.

— Доброе утро, тетушка!

— Ты, Андрию, проходь у хату. А хлопци хай трохы зачекають.

Когда мы переступили порог, добавила:

— Чоловику зовсим злэ. З лижка нэ встае. Тильки голову пиднимэ — видразу блюе. А тэбэ вэлив провэсты.

Искра лежал на кровати с замотанной шерстяным платком головой. За ночь багровая опухоль посинела, расползлась, закрыла глаза.

"Таки удар у пана Тадеуша хорош! — подумал я. — Без сотрясения мозга дело тут не обошлось. Хоть бы "дядюшка", вообще Богу душу не отдал".

Жену Иван узнал не глядя, по шагам.

— Параско, ты кого прывэла? — простонал он, с трудом шевеля губами. Ни открыть глаз, ни приподняться он даже не пытался.

— Як ты вэлив, Иванэ, — Андрия... Найду.

— Погано мени, сынку! Зовсим злэ. Жинка виддасть тоби лыста... Вэзы, як домовлялыся. Розповисы гэнэральному судди в якому стани мэнэ залышыв... на словах. Параско, дай йому два.., ни — тры червонця... и харчив, харчив на дорогу.

На большее Искры не хватило. "Покопавшись" в его мозгах, я понял, что разговор окончен.

"На Диканьку" можно ехать двумя путями. Один — дальний, зато более ровный, наезженный и многолюдный. Другой, через "Будыщанськи горы", — покороче, но и посложней. Подумав немного, я все же избрал его. Хотел избежать лишних глаз, языков, ушей...

Что-что, а это мне вполне удалось. Не отъехав и мили от Полтавы, мы остались в гордом одиночестве. Вначале "шлях йшов" по нетронутому плугом землепашца лугу. Ближе к осени, на его зеленом ковре появились желтые пятна высохшей травы. Под цвет им желтели, белели, скромно синели уже не столь частые полевые цветы. Но в воздухе по-прежнему гудели трудяги серые пчелы, мохнатые, синие с белым брюшком, шмели. Звенели комары, жужжали оводы и нахальные августовские мухи. Скрипели сверчки, кузнечики, то и дело, взлетая из-под самых копыт. В небе, заставляя тревожно перекликаться стрижей и прочую птичью мелочь, парил орел. Воздух густо наполняли ароматы сохнущей травы, полевых цветов и горьковатый привкус полыни.

За лугом последовали небольшие овражки и поросшие колючим кустарником холмы.

Я, было, подумал, что это и есть Будыщанские горы. Но, как оказалось, ошибся. К ним мы ехали еще добрых два часа.

Об их близости известил "трубный глас" оленя. Вскоре я увидел и его самого. Гордый и величавый, с огромными ветвистыми рогами, он стоял, словно изваяние, на вершине холма, снисходительно поглядывая, как пасутся лани.

Дорога ушла резко вниз, а затем, петляя, снова поползла вверх. Конечно, "Будыщанськие горы" на самом деле были всего лишь достаточно высокими, поросшими густым лесом холмами. Не более. Но и здесь вполне можно было заблудиться.

Когда спустились в очередную низину и увидели голубое зеркало воды, то решили сделать небольшой привал. Спешились, привязали коней. Разложив на тряпице дары Параски, приступили к трапезе. На этот раз, кроме пирогов и "кровъянкы", она положила с десяток желтоватых перезрелых огурцов, кусок сала и варенные яйца.

Однако спокойно перекусить нам не дали. С гиканьем из-за кустов выскочила ватага головорезов. Одетые во что попало, лохматые, грязные, они размахивали дубинами, ножами и "справжнимы шаблямы". На размышление времени не осталось.

— Выручай! — крикнув, я выхватил арабский меч.

Даныло, метнувшись к лошадям, схватил пистоль и, не целясь, почти в упор, разрядил в грудь замахнувшегося на него дубиной, детину. Грыць же, с воплем "рятуйтэ", бросился со всех ног наутек.

Двоих я зарубил почти сразу. Третий неумело попытался отмахнуться саблей, но в следующий миг уже дико орал, глядя на обрубок руки из которого струей била кровь. Метнувшись в сторону, я успел полоснуть по боку наседавшего на Данилу долговязого, беззубого "злодия".

Развернулся к остальным. Теперь они уже нападать не спешили, уступив пальму первенства вожаку: седому, одноглазому, со шрамом через все лицо бывалому вояке. В одной руке он сжимал саблю, в другой — нож.

Зловещая ухмылка обнажила несколько оставшихся гнилых зубов. Он замахнулся саблей, надеясь, что я стану уходить в сторону и угожу под удар ножа. Но недооценил быстроты моих рефлексов. Еще миг и арабская сталь небрежно смахнула его голову с плеч.

Наглядный урок остальным явно пошел впрок. Не желая последовать за вожаком в ад, другие бросились врассыпную. Исчезли в кустах еще быстрее, чем появились.

Я вспомнил о Даныле. Повернулся в его сторону. Присев в нескольких шагах от лежащего лицом вниз долговязого, прижав руки к животу и прикрыв глаза, он блевал. Похоже, не ранен. И на том, слава Богу.

За кустами вновь послышались шаги. На поляну, склонив голову, размазывая рукавом слезы и сопли, вышел Грыць.

Навстречу ему поднялся бледный, без кровинки в лице, Даныло. Увидев глаза брата, Грыць окончательно сник. Подойдя ко мне, упал на колени.:

— Пробачтэ, панэ! Пробачтэ... И ты, братэ, пробач! Не гонить мэнэ! Не гонить! Нэ пэрэжыву сорому... Вику вкорочу! Злякався я... Дуже злякався... Та бильшэ нэ кыну... Прысягаюся... Хрыстом Богом прысягаюся.

— Пробачтэ, панэ, Грыця! И я злякався... щэ трошкы и побиг бы за ным...

Да что там говорить, я все прекрасно понимал и сам. Простые сельские мальчишки. Что от них можно требовать? Пройдут годы прежде, чем вырастут "справжни козакы". Убить человека не так-то просто, даже если он собирается сделать это с тобой.

— Ладно... Седлаем коней и поехали... А ты, Даныло, молодец! Не растерялся. А то, что страшно, так страшно всем. Вот, держи — премия за смелость... и за службу... — я вложил в его ладонь два золотых червонца.

— Хочу вас обоих попросить... Нет, приказать! О том, что были в день драки в шинке, и о том, что случилось здесь, забудьте! Длинный язык — короткий путь на эшафот.

— А що такэ цэй "эшафот", панэ?

— Ну, это такое место, где болтливым дуракам рубят головы.

— Так, як вы отому? Зризалы мов той гарбуз...

— Вот, вот... Примерно так... Помойтесь, пока вода рядом. Да поехали. Засветло нужно успеть.

— А нам далэко?

— В Диканьку, к генеральному судье Кочубею.

— Ух, ты! Уважительно прошептал, чувствовавший себя героем Данило.

Молодость брала свое. Лицо его уже раскраснелось. Сворачивая "харчи", он сунул в рот пирожок с мясом и теперь усиленно работал челюстями. Грыць же, по-прежнему прятал от нас глаза.

Дальше дорожка вела через лес, а потом и вовсе рассыпалась несколькими тропинками.

Мы вдоволь поплутали, прежде чем все-таки выехали к похожему на Горбы селу. Звалось оно — Будища. А к Диканьке.., к Диканьке путь еще не близок.

Ну, как тут не вспомнить Жаклин с ее восточно-европейским фольклором: самая близкая дорога та, которую знаешь!

Вот и попробуй, поспорь!

От Будыщи к Диканьке вел один, зато хорошо натоптанный "шлях". Я ехал впереди, а братья чуть поодаль. Обычно даже на ходу, они успевали переговариваться, обмениваться впечатлениями. Сейчас же молчали.

Произошедшее давило тяжким грузом на юные души. Должно пройти немного времени, прежде чем все забудется, уйдет в глубины памяти. Когда-нибудь, позже, славные казаки может со смехом станут вспоминать первое боевое крещение.

Позже? Опять я за свое! Когда позже? Мир этот не реален! Не реален, и все тут!

Но Кумедни этого не знали, потому и продолжали молча страдать. Не знал и ветерок, явившийся неведомо откуда. Он дул прямо в лицо. Студил, охлаждал горящие румянцем щеки, шевелил одежды и волосы. Понемногу набирая силу, стал поднимать дорожную пыль, гнуть травы. Шатать верхушки деревьев прилегающего к "шляху" лиственного леса. Над перистыми барашками облаков голубое небо как-то незаметно заменила молочно-белая дымка. С каждой минутой свежело. Потянуло сыростью.

"Хорошо бы успеть до дождя", — подумал я.

В том, что грядет ненастье, нисколько не сомневался.

— Не отставайте! — крикнул я братьям и перевел коня в галоп.

Поднимая облака пыли, мы устремились вперед. Встречные крестьяне жались к обочине, уступая дорогу. Кое-кто еще и шапки снимал.

Ну, вот и мы, как охрана пана Стоцкого заставляем "сиромах" глотать пыль. Давно ли я сам был на их месте? Кажется, прошла целая вечность. А всего-навсего — неделя! Тогда, помнится, скрипел от злости зубами...

Лиственный лес незаметно остался позади. Теперь, словно часовые, с обеих сторон дороги нас охраняли дубы. Стройные высокие, гордые красавцы. Они не желали склонять головы не на шутку разгулявшемуся ветру. Лишь неодобрительно качали ими, роняя на землю чуть-чуть желтеющие листья и еще почти зеленые желуди.

Говорят, что дубы живут тысячу лет, сколько же этим: сто, двести? Тьфу ты, черт! Да три недели отроду! Три!

Теперь я уже разозлился не на шутку. Делом нужно заниматься, а не философствовать...

Усадьба генерального судьи Василия Леонтьевича Кочубея была обнесена "настоящим" каменным забором. У ворот нас встретила стража:

— Хто таки и чого трэба? — спросил высокий худой козак с "шаблей" на боку и пистолем за поясом.

Другой, совсем еще юноша, буравил темно-карими глазами из-под насупленных широких черных бровей. Одет он был небогато — сапоги стоптанные, "шабелька" старая, местами поржавевшая.

Я "прикоснулся" к его мозгу и спешно ретировался. Обожгла зависть. Дикая, неуемная зависть. Моя одежда, оружие, конь, сбруя. Все то, чего он был лишен, — злило, даже более того — приводило в ярость. Слуги и те...

— К пану генеральному судье Василию Кочубею с письмом от полтавского сотника Ивана Искры, — не считая нужным это скрывать, громко сказал я и напыщенно задрал нос. Желая показать свою "значимость" и пренебрежение к ним, служивым шавкам.

С каким удовольствием меня сейчас послали бы подальше, а то и подале...

— Лизоблюды, холуи! — скрипел зубами старший.

Лицо юноши побагровело, а глаза налились кровью. Судорожно вцепившись в шаблю, он сделал шаг вперед. Опомнившись, старший заступил дорогу.

— Нэ трэба, Петрэ! Кажу нэ трэба! Хай йим грець! Дасть Бог... Йдить! Вид гриха подали, йдить, кажу!

За воротами дорога вела через ухоженный парк прямо к большому каменному дому.

У его крыльца стояла открытая карета-"брычка", запряженная парой лошадей. Здесь же, рядом, рябой кучер, пуская из люльки дым, переговаривался со спешившимися охранниками.

Я бегло осмотрел дом: большие окна с "настоящими" прозрачными, вместо уже ставших привычными зеленовато-мутного цвета, стеклами, черепичная крыша. Три мраморные ступени, вели к тяжелым резным дверям, подвешенным на массивные бронзовые петли. И чистота..., удивительная, непривычная чистота вокруг. В парке, на дорожке, на ступенях...

Дверь бесшумно отворилась. На пороге показался одетый в добротное сукно и кожаные туфли слуга.

— Що панэ бажають? — тон мягкий, услужливый, но в интонации скрытое пренебрежение, а во взгляде — ехидца. Мол, видали мы таких!

Он так и не удосужился спуститься со ступеней, замарать дорожной пылью подошвы туфлей, которыми явно гордился.

Теперь уже я ощутил себя в шкуре тех служивых, что остались у ворот. Но в отличие от них, особо не расстроился и не разозлился.

Не желая афишировать, пусть и не тайную, но достаточно конфиденциальную миссию, спешился. Неторопливо, оставляя на мраморе следы, подошел к дворецкому. По-другому его и назвать-то было нельзя. С наслаждением поймал его расстроенный взгляд, считавший пятна на ступенях.

Вполголоса, интимным, но достаточно веским тоном, сказал:

— Милейший, подсуетитесь! Вашему господину пакет из Полтавы. От Искры, Ивана.

— Уж не случилось ли чего? — пробормотал дворецкий, перейдя на русский диалект. И лишь затем до него дошла вычурность фразы, совершенно неподходящая внешности казака. Брови его неудержимо поползли вверх. А когда мы встретились глазами, он и вовсе поник. А потом испугался. Пренебрежение и ехидство, как ветром сдуло. Все-таки, есть что-то в породе прирожденных дворецких от гончих псов: нюх, быстрота реакции, чутье...

Уж не знаю как, но он сразу понял, что я всегда буду "по табели о рангах" стоять намного выше. А наживать сильных врагов в его планы не входило.

— Да не бойтесь, любезный, я не злопамятен! — окончательно добив ошалевшего слугу, мило улыбнулся.

— Зараз, панэ, доповисты нэ можу, — извиняющимся тоном пролепетал он. — У генерального судди панна Мырослава Лещинська. Алэ, як тилькы... я видразу... Будь ласка, почэкайтэ трохы...

К концу фразы дворецкий и вовсе стал запинаться, отчего сильно смутился и уже развернулся, желая поскорее исчезнуть в приоткрытой двери. Но, вспомнив что-то важное, задержался:

— Ще раз выбачтэ, панэ... Як про вас доповисты?

— Меня зовут Андрий Найда. Так и доложи.

Похоже, он мне так и не поверил. Неловко, столкнувшись с только что вышедшим из дома девушками, вновь смутился и рассыпался в извинениях.

— Выбачтэ! Выбачтэ мэни, будь ласка, пани Мотря. Зовсим старым став.

— Ничого, ничого, Степан. Ступай, — успокоила его немного склонная к полноте молодая женщина.

Правильный овал лица, большие карие глаза, крылатые черные брови, длинные ресницы, ровные белые зубы и алые губы. Среднего роста, в бирюзовой, вышитой цветами безрукавке поверх голубого шелкового платья, в кожаных туфельках с серебряными пряжками, с золотым крестиком на груди и маленькими жемчужинами на ушах. Волосы аккуратно убраны под шелковую косынку.

В свои двадцать она могла бы стать красавицей, если бы не затаенная грусть и боль в глазах, оставившие беспощадный след под глазами и морщинками на переносице и лбу.

— Настю! — окликнула Мотря подругу, во всю пялившуюся на мою скромную персону. — Настю, пишлы!

Окинув меня неодобрительным взглядом, нетерпеливо дернула ее за рукав.

— Та що з тобою? Пишлы, кажу.

Настя, словно очнувшись, опустила глаза, зарделась ярким румянцем. Было ей не более восемнадцати. Худощавая, с чуть детскими чертами лица, нежной кожей, зелеными глазами и светлыми, почти золотистыми волосами — в ней, несомненно, присутствовала добрая доля польской крови. Светло-зеленый сарафан, синяя бархатная безрукавка, сафьяновые сапожки, бирюза в ушах и агатовое "намысто" на шее.

Отойдя немного, не удержавшись, она быстро оглянулась.

— Яка дивка! — простонал за спиной Даныло.

Обернувшись, я увидел его горящие глаза и приоткрытый рот.

— Справжний янгол! Боже ж ты мий!

Дверь вновь отворилась. На пороге вновь появилась дама. На этот раз — лет тридцати. Присобранные ниткой жемчуга каштановые волосы волнами спадали на плечи. В ушах сверкали бриллианты. Под стать им, сапфирами сияли голубые глаза. Аристократические утонченные черты лица, тонкий ровный носик, упрямо сжатые губы и румянец на щеках.

— Просто так, Василий Леонтьевич, вы от меня не отделаетесь! И не надейтесь.

— Ну что вы, пани Мирослава. Сами должны понимать — дело-то не простое. Тронь монахов, мигом царю доносы строчить станут...

Глянув в мою сторону, сопровождавший ее пожилой грузный мужчина с нездоровой отдышкой и темными кругами под глазами, оборвал фразу на полуслове. Изо всех сил пытался что-то вспомнить.

— Ты хто? А.., зрозумив. Степан доповидав... вид Искры... почэкай.

Обратила на меня внимание и панна. Скользнула холодным, безразличным и, как мне показалось, невидящим взглядом.

Слуги уже угодливо открывали дверцу кареты.

Проводив даму, Кочубей повернулся ко мне. В который раз я сегодня подвергся смотринам.

— Давай лыста!

Он тут же, на месте, его вскрыл. Бегло пробежал глазами. Раз, потом еще раз. Прикрыв на мгновенье глаза, задумался. Вновь, словно покупая коня, посмотрел на меня долгим, тяжелым взглядом.

— Так... так...

— На словах сотник просил передать, что очень болен. Я уезжал — то он не мог подняться с постели...

— Пыты трэба мэншэ... Просыть мэнэ Иван, щоб я тэбэ покы-що залышыв у сэбэ. Звуть як?

— Андрий Найда.

— Ты , Андрию, часом не грамотный?

— Грамотный, панэ.

— От и добрэ. Зранку пидэш в канцелярию до Ивана Чуйкевыча. Скажешь, що я прыслав. А поки що... Стэпан прыстрое...

После чего, сжав письмо в кулаке, скрылся за так же бесшумно затворившейся дверью.

Моя беседа с дворецким даром не прошла. Степан определил с максимальными удобствами. Пусть и не в господском доме, зато без соседей и в комнате с "настоящей" кроватью. Больше того — свел на кухню, где нас сытно "нагодувалы".

Спал я, на удивление, хорошо. Кошмары по убиенным накануне мазурикам не мучили. Впрочем, как и вещие сны. Может, тому способствовала погода. Еще с вечера начался нудный, моросящий дождь, шедший всю ночь. Разгулявшийся еще днем ветер понемногу стих и проснулся, видать, только вместе со мной. Сразу нахмурил лоб, раздул щеки и погнал висящие над головой тучи прочь, на восток. В просветы между облаками стало то и дело проглядывать солнышко. И хотя по-прежнему было прохладно и сыро — на душе сразу посветлело.

В канцелярию к Чуйкевичу я так и не попал.

Запыхавшийся слуга передал приказ Кочубея немедля явиться к нему.

Сегодня гордость Степана, белые мраморные ступени, потеряли свой лоск, пестрели множеством грязных отпечатков. К прочим я добавил еще и свои.

Ступая след в след за дворецким, удивленно поглядывал по сторонам. Казалось, что я перешагнул не порог, а столетие. Светлые комнаты с высокими потолками, ковры, деревянная, украшенная резьбой мебель. Мягкие, обтянутые бархатом кресла и диванчики, серебро подсвечников, бронза статуэток, хрусталь графинов и бокалов. На стенах — дорогое оружие, гобелены, картины.

Как отличался дворец генерального судьи от убогой хибары Овсия! Бездонная, непреодолимая пропасть!

В кабинет Василя Леонтьевича Степан сунуться не рискнул. Видать хозяин был не в духе. Кочубей сидел за столом красного дерева, на котором в живописном беспорядке валялись бумаги. Задумчиво крутил в руке сухое перо.

Пожилой, с нездоровым цветом лица, грузный человек. Хотя, возможно его внешность обманчива. Глаза живые, движения энергичные. Гладко выбрит. Усы и волосы, обильно посеребренные сединой, расчесаны и уложены.

За спиной Кочубея, буравя меня взглядом, замерла, словно готовая к прыжку пантера, его жена Любка. Внешне она, несомненно, походила на младшую сестру Параску. Вот только черты лица резче, жестче. Уж ее бы я ни за что не рискнул назвать "тетушкой".

— Як спалося тоби у нас, Андрию? Мухы нэ кусалы? Нагодуваты нэ забулы?

Начало было не совсем ласковым. Я пока не мог понять, откуда ветер дует.

— Благодарю вас, пане. Все хорошо...

— Дывысь, краще дывысь, Любка! — Кочубей глянул на жену, — Иван пышэ, що вы з Параскою його знаетэ... Чыйсь там хрэщэнник... чы шо...

— Хоть убый, Васылю, не прыпомню...

"А придется! — подумал я, начиная внушение. — Ну, давай же, "вспоминай", упрямая баба, "родственничка". Крестную Степаниду помнишь? Нет? Да! Да! Так вот — я ее внучек. И сомневаться не смей!"

— Погодь, Васылю! Кажись вин... Точно, вин! Степаныды, хрещеныци, онук.

— Нэ помыляешся? Впэвнэна? Цэ дужэ важлыво...

— Так, цэ вин. Пиду я... Не можу бильше. Щось голова розболилася... Дзвэныть, мов отой мидный чан, скилькы часу пройшло... Спробуй усих памьятаты.

Массируя рукой затылок, Любка вышла вон из комнаты, оставив нас с Кочубеем наедине.

Похоже, Василий Леонтьевич немного успокоился.

Но уже следующий вопрос показал, насколько глубоко я ошибался. И сразу поставил в тупик:

— На Сичи був? У кого пид началом?

Как не хотелось, но пришлось пошарить в мозгах и генерального судьи. Убедить в несуществующем. Теперь, уже он держался за голову.

— Добрэ! Знаю! Славный був отаман! Пэрэдчасно голову зложыв... Добрэ... Скажи мэни, Андрию, як на духу, часом нэ ты побыв ватагу Крывого Пивня?

Я непонимающе на него посмотрел.

— В Будыщанськых ярах...

Его глаза были вновь подозрительно сощурены. Молчание затянулось. Я чувствовал, что лгать не стоит, да и с телепатией боялся перестараться.

— Я, Василий Леонтьевич.

— З двома отымы хлопчакамы?

Я молча кивнул.

— Чотырьох, разом з Пивнэм, на смерть, а пъятому по локоть видтяв руку?

— И откуда вы только все знаете? Неужели мои слуги проболтались?

— Чын у мэнэ такый... Повынэн все знаты, — потеребив себя за првый ус, Кочубей все же раскрыл источник информации. — Нэ слугы, ни! Той, що лишився без рукы помырав в Будыщи. Попу пэрэд смэртю каявся... Ось тиликы нэ вирю я! Нэ вирю, що ты одын проты всих, та щей здолав Пивня. Хоч и крывый був, алэ рубака щэ той... Нэ вирю, и всэ тут!

Задумавшись, Кочубей прикрыл глаза и стал покусывать кончик пера. Потом, приняв решение, резко бросил его на стол.

— Пишлы! Балакать вси вправни... Подывымося на тэбэ в дили. Стэпан! Стэпан! А ну гукны Мацюру, Шмэля та... та Смолия. Хай шабли визьмуть. И ты, голубэ, бэры свою шабельку та выходь у парк.

Одно дело разогнать ватагу неумелых мужиков, а совсем другое "бытыся з вправнымы козакамы". Но делать нечего. Как говорит Жаклин "Назвался груздем — полезай в кузов".

С любовью посмотрел на свой арабский клинок: не подведет! На моей стороне быстрота реакции, сила, оружие и... телепатия. У них же — всего лишь численное превосходство.

Но, как оказалось, и это немало...

В парке уже стал собираться народ. Похоже, новости здесь разлетались мгновенно. Слуги, охрана, канцеляристы словно знали о предстоящей потехе заранее. Соблюдая кастовость, негромко переговариваясь уже собрались в стороне и, похоже, делали ставки. Рядом с Кочубеем стояли Любка, Мотря и ее зеленоглазая подруга Настя.

Рассматривая своих противников, я скинул чуть тесноватую куртку и, подумав немного, рубаху. Вспотею, налипнет пыль.., а стирать-то кому? Похоже, за меня из всех присутствующих болели братья Кумедни да еще побледневшая и глубоко дышавшая Настена...

Двое из трех соперников были мне знакомы — вчерашняя стража у ворот. Старшой, которого звали Мацурой явно не испытывал от предстоящей баталии радости, хмурился. Бывалый вояка прекрасно понимал, что с оружием шутки плохи. Тот, кого кликали Шмелем, был широк, силен, но казался не слишком поворотливым. Из расстегнутой рубахи на густо заросшей черными волосами груди, как и у меня, висел медный крестик. Единственный, кто радовался предстоящему поединку, так это завистливый Смолий. Юноше не терпелось свести счеты с чванливым незнакомцем, "случайно" рубануть его шаблей, пустить кровь.

— Почынайты, тилькы обэрэжно! Дывиться, хлопци, нэ порубайтэ мэни гостя. Я хочу лышэ подывытыся... як тилькы кров — зразу выходьте. Чуетэ?

— Чуемо, панэ! — за всех ответил Смолий. — Мы обэрэ...э...жнэнько... зовсим...

В этот момент раздался стук копыт и скрип колес. Во двор въехала карета пани Мирославы Лещицкой. Слуга помог ей выйти. Поздоровавшись, дама встала рядом с Кочубеем.

— Почынайтэ!

Затягивать поединок я не собирался. Отбив пробный выпад Шмеля, крутнувшись, нырнул под руку Мацюры и, уклонившись, от зазубренной шабли Смолия, с силой ударил его ногой в солнечное сплетение. Вновь парировав удар Шмеля, едва не прозевал выпад Мацюры — шабля просвистела над ухом. Я ударил по ней сверху арабским клинком. И вновь металл, не выдержав столкновения, взвизгнув, рассыпался как битое стекло осколками. Один из них вонзился в бедро служивому. Охнув, он сразу присел. На шароварах расползалось темное пятно крови. Растерявшегося Шмеля чуть отвлек ложным выпадом, и ударил ногой в коленную чашечку. Чем и закончил представление, длившееся не более десяти секунд.

Зрители замерли в шоке. Пытались понять, "переварить" увиденное. Я же подошел к лежавшему на земле Смолею. Испугался, что ненароком убил парня. Но он, слава Богу, дышал и понемногу приходил в себя.

— Андрию.., — не то простонал, не то прошептал Кочубей. — Ты ж миг йых повбываты... Навищо?

— Ваша милость желали меня проверить... Не так ли? — глядя ему в глаза, жестко ответил я.

— Йды, будэ трэба, поклычу...

Пострадавшим от "потехи" уже оказывали помощь.

Я же спиной услышал дрожащий от волнения голос Мирославы.

— Василий Леонтьевич! Отдайте мне этого казака!

И после секундной паузы:

— Нэ можу! Нэ можу, вельмышановна! И хотив бы, та нэ можу! Родыч вин. Далэкый родыч моейи Любкы...

* * *

Уж не знаю, какие она нашла слова, но всего пару часов спустя, Кочубей велел мне сопровождать панну в имение.

— Провэдэшь, та й годи, вертайся. Хиба що нэ встыгнэшь засвитло, тоди хай вже завтра, вранци... Сам дывысь...

Мне показалось, что в его усах притаилась хитроватая ухмылка.

Пани, удобно пристроившись на мягких подушках, ехала впереди. Мне же оставалось лицезреть ее шикарные каштановые волосы и еще двух "казачков", молча ехавших рядом. Они то и дело бросали в мою сторону недовольные взгляды, но в конфликт пока не вступали. То ли пошел впрок наглядный урок, то ли не велела госпожа.

Я тоже зря на рожон не лез. Больше того — долго не мог понять, где мое место? Да и вообще, какую роль здесь играю? И что значила затаенная ухмылка Василия Леонтьевича.

Вначале ехали по знакомому "шляху" к Будыще, затем — по Зеньковскому тракту и, наконец, свернули на небольшую дорожку, поворачивающую к хвойному лесу.

Хотя дождь прекратился еще рано утором, но из-под копыт лошадей летели комья грязи, а колеса кареты оставляли за собой глубокие борозды.

Наконец и пани Лещинская удосужила меня вниманием. Оглянувшись, задержала свой взор, блеснула голубыми озерцами глаз. Вроде что-то хотела сказать, но затем передумала.

Я старался ехать, словно на соревнованиях по выездке — ровно держа спину, легко и грациозно, как требовал Збигнев Шевич, старенький учитель по верховой езде частной школы-пансиона в неимоверно далеком будущем.

Но Мирослава, слегка пожав плечами, опять отвернулась. Честно говоря, меня это если не разозлило, то подзадорило. Не выдержав, решил "заглянуть" в ее мысли.

Лучше б я этого не делал!

"Самец бесспорно хорош! — думала она. — Но слишком уж пыжится. Да и грязен, наверняка, как все прочие. Воняет потом и конским дерьмом... Когда же эти скоты научатся мыться?"

Наверное, вся кровь собралась в моих щеках. Мирослава была бесспорно права! Последний раз я купался... ну, скажем, несколько дней назад.

Как быстро с человека слетает налет цивилизации! Стоило попасть в соответствующие условия и четыреста лет — мигом долой: рублю головы, скачу верхом на коне, пыжусь, раздуваю щеки, топорщу усы. Напрочь забыл о чистом носовом платке, белье и телефоне. Совсем одичал. Бреюсь и то по праздникам. Есть! Зубы, хоть и солью, но чищу регулярно.

От этой "маленькой победы" на душе стало светлее.

Не успели мы въехать в лес, как увидели лежащую поперек дороги сосну. Кучер остановил телегу. Повернулся к подъехавшему охраннику:

— Чорты б тэбэ побралы, Иванэ! Цэ ты, надумав йихаты через лис. Казав — сухишэ будэ... Трэба було б вэртатыся тийею ж! Тьфу... А тэпэр шо? Назад?

— Та хто його знав! И велика ж, зараза! Учотырьох и то нэ зрушымо. А якщо киньмы?

— Зовсим з глузду зъйихав? А въязаты чым? Та тут и киньмы...

И здесь во мне взыграло ребячество. Быть может, захотелось удивить, поразить эту гордую своей чистотой леди.

Соскочив с коня, подошел к сосне. Не обращая внимания на колючки и хвою, присел, обхватил руками ствол. Не без труда оторвал его от земли, встал и медленно, шаг за шагом оттащил дерево в сторону.

Наградой мне стали открытые в изумлении рты, крестящихся кучер и "козачки", легкие аплодисменты от панны.

Путь был чист, зато я — еще более грязен. На одежде, руках налипли смола, иголки хвои. В общем, весь остаток пути я на себя злился.

"Нашел перед кем выделываться! Ты для нее, ты, как и был, так и останешься грязным скотом. Тоже мне, герой-силач! "Дурнык". Ну и поехали бы назад... Часа три-четыре в коляске ей бы никак не повредили. Глядишь, и спеси поубавилось..."

Вслед за лесом раскинулись убранные поля. А уже за ними — деревня.

И, наконец, на главенствующем над местностью холме, господский дом, более походивший на средневековый замок. Правда, размером поменьше. Признаться — я был удивлен до глубины души: до сих пор ничего подобного здесь не встречал. — Двухэтажный, с "настоящими" башнями, обнесенный каменной крепостной стеной в которой незрячими глазами зияли бойницы.

Теперь уже у меня открылся рот, и захотелось перекреститься.

Ничего себе баронский замок! Как, откуда, зачем? Кто и когда его здесь возвел? Теперь Мирослава Лещинская казалась мне еще более загадочной особой.

Со скрипом открылись тяжелые дубовые ворота.

"Ага! — злорадно хмыкнул я. — Похоже, хозяина-то нет! Смазать петли некому..."

Баронесса — так я окрестил, увидев замок, панну, недовольно оглянулась. Слуги навстречу не спешили. Впрочем, во дворе их тоже, почти не было. Так, всего несколько человек. Да и вид их, как и самого двора, честно говоря, приводил в уныние.

"Не столь уж мы знатны и богаты, как кажется на первый взгляд, — думал я, глядя как пожилой дворецкий в потрепанных шароварах и куртке, поверх далеко не свежей рубахи, помогает панне выйти. Похоже, моя миссия окончена, можно убираться восвояси..."

— Андрий, подойди ко мне!

"Ты смотри, все-таки заметила! И что теперь?.."

Я спешился, не торопясь, шагнул к "баронессе".

— Слушаю, пани.

— Ты — молодец! Я прежде не встречала таких силачей... Если бы не ты, пришлось бы возвращаться, объезжать. А так — так мы уже дома. Из-за меня вот измазался весь, сорочку порвал. Но мы все исправим, — говорила "баронесса" нарочито ласковым тоном, но глаза как и прежде оставались безразлично-холодными. Видно еще не решила, как лучше меня "употребить".

— Марыся! Вели истопить баню, да и ужин пусть готовят.

Обращалась Мирослава к не богато, но чисто одетой худощавой женщине, появившейся из дверей господского дома. Темные волосы на ее голове собраны, в ушах бирюза, взгляд быстрый, острый. Сразу видать, не местных кровей. Скорее всего, полька.

— Благодарю, пани Мирослава!

Коль мне предстоит провести здесь вечер, а возможно и ночь, нужно переводить наши отношения на иной уровень. Я ей не слуга. Это "баронесса" должна усвоить четко!

— Ты знаешь, как меня зовут, казак?

— Я знаю намного больше, чем вы думаете, пани.

— То-то я смотрю, как ты ловко управился с теми тремя во дворе. Что ж! Тем интересней будет. Я рада, что не ошиблась. Без посторонних можешь меня так, и звать — Мирослава. А пока ступай за Марысей приведи себя в божеский вид, Андрий Найда.

Баня была на заднем дворе — между конюшней и хозяйскими постройками.

Горячая вода, пахнувший медом "шампунь" — стали для меня лучшей наградой за "подвиги". Да и банщица, если признаться честно, оказалась весьма недурна. Марыся была стройна и хороша собой. Тонкая, полотняная рубаха быстро намокла и липла к телу. Она больше подчеркивала, чем скрывала женские прелести. Сквозь ткань виднелись небольшие упругие груди с вишенками сосков, талия, плоский животик с впадинкой пупка, округлость бедер и темное пятно поросшего волосками лобка.

Нежные, но сильные руки, терли мою спину, ягодицы мочалом. Быстрые пальцы, играя, перебирали волосы, теребили уши, гладили шею, сбегали на грудь, живот.

Лишенный ложной скромности, я целиком отдался в ее умелые руки. Закрыв глаза, наслаждался прекрасными мгновениями.

Вначале подчеркнуто-равнодушная, очень скоро и она увлеклась "игрой". Теперь время от времени, будто случайно, касалась меня грудью. Горячие руки скорее ласкали мое тело, становились требовательнее, настойчивее и смелее. Дыхание — глубже. Пару раз она проглотила полный рот слюны.

Чуть приоткрыв ресницы, заглянул в ее глаза...

— К-хы.., к-хы.., — раздалось за чуть отворенной дверью.

Мою банщицу словно окатили ушатом холодной воды. Встрепенувшись раненной птицей, поникла, отстранилась, дрожащим, с хрипотцой голосом, произнесла:

— Вашу одежду я заберу. Постираем, починим. Пока оденьте свежую. Вон там, на лаве.

И..., вышла вон.

Признаться, я был разочарован. Продолжение могло стать весьма занятным. Ну что ж, подождем немного. Похоже, за этим дело не станет.

Уж не знаю, как удалось им подобрать мой "размерчик", но все предложенное оказалось почти впору. Разве что рубака была чуть узковата в плечах.

В господский дом меня проводил молчаливый "дворецкий". Передал с "рук на руки" миловидной служанке. Шагая вслед за ней, я поглядывал по сторонам.

Замок "по закону жанра" был сложен из грубо отесанных камней. Кое-где между ними даже проступал красноватый мох. Сырость, прохлада и полумрак безраздельно царили в коридоре. Масляные светильники экономно горели через один. Тени жались к хмурым стенам, а гулкие шаги отзывались эхом где-то впереди.

Вдруг я услышал чей-то стон. Да, нет! Верно, показалось.

Вместо того чтобы войти в зал, моя проводница свернула на лестницу.

Поднялись на второй этаж. Вначале я увидел гостиную. Пожалуй, если бы не дорогое оружие на стенах, то она показалась бы скромной. Прошли еще пару полупустых и мрачных комнат, прежде чем добрались к "святая-святых" — покоям госпожи.

Из приоткрытой двери сразу пахнуло теплом. Переступив порог, я отыскал глазами горящий камин. И это в конце лета! Каково же здесь зимой? Зябко поежился. В комнате на удивление было светло. В серебряных подсвечниках ярко горели свечи. Их пламя почти не колебалось. Сквозняков нет. Холодный пол устлан высокими, мягкими коврами. На стенах две небольшие гравюры с портретами пожилого мужчины и женщины. В углу большое серебряное распятие и икона Девы Марии.

Мебель резная из красного дерева, стулья обиты зеленым бархатом, стол, с вычурно изогнутыми ножками, сервирован да двоих. Вся посуда, включая высокие бокалы и графинчик — серебряная, украшенная самоцветами. Часть комнаты отгорожена шелковой портьерой. Впрочем, не трудно догадаться, что за ней господское ложе.

Ну что ж! Теперь, по крайней мере, теперь стало ясно как меня собираются "употребить". Пока хозяйки "нет дома", подошел к столу. В нос ударили аппетитные запахи. Я сразу вспомнил, что с самого утра почти ничего не ел. Проглотил мигом собравшуюся во рту слюну.

Слава Богу, долго пытать меня не собирались. В приоткрывшуюся дверь бесшумно, словно привидение, проскользнула "баронесса". Как и я, в простой рубахе, поверх которой наброшена меховая накидка. На ногах мягкие кожаные туфельки. Каштановые волосы, падающие волнами на плечи, чуть сдерживает тонкий золотой обруч, украшенный единственным, зато достаточно крупным сапфиром.

Похоже, со своей старой одеждой Мирослава оставила за дверями высокомерие и дворянский гонор.

Я галантно предложил ей стул, и лишь потом, правда, уже не дожидался приглашения, сел напротив.

В ее голубых глазах, как и в сапфире, отражалось пламя свечей. Алые губы, приоткрывшись, подарили ослепительно-белую улыбку.

— И так, миледи... — приступим, — не то спросил, не то предложил я.

Она одобряюще кивнула, оставляя мне инициативу сделать первый ход в начинающейся игре. Хотя мы оба прекрасно знали, чем она окончится... И тем не менее... Я наполнил бокалы рубиново-красным вином и сосредоточился на предложенных блюдах.

На столе красовались: буженина, запеченный карп, как оказалось позднее, фаршированный дыней, два вида сыра, мягкие белые пампушки, маслины, разломленный пополам синие с розовато-зеленой мякотью сливы. И, конечно же, как на Украине без него, порезанное тонкими ломтиками, с красной прорезью, сало. Последний продукт, несомненно, был приготовлен для меня — дикого казака.

— Я хочу поднять наш первый тост за вашу несравненную красоту, леди Мирослава!

— Благодарю, вы галантный рыцарь...

Весело зазвенело серебро. Вино пилось легко. Чуть кисловатое, но ароматное и к тому же, достаточно крепкое.

Мирослава взяла розовыми пальчиками половинку сливы, немного откусила. Не торопясь, прожевала, проглотила. Я же остановил свой взгляд на маслинах и буженине.

— Андрий, прошу вас, не особо усердствуйте в излишних комплиментах. Не переигрывайте...

— Но вы же действительно хороши, Мирослава. Сейчас, дальше больше чем днем. Простые одежды лишь подчеркивают истинную прелесть. А глубина и блеск глаз безнадежно затмевают бедный сапфир.

Я наколол на вилку кусок буженины, и стал не спеша, резать его ножом на тарелке. После чего, также медленно, отправлял маленькие ломтики в рот.

Глянув в только что так восхваляемые мной глаза, чуть не поперхнулся.

Изумленные, они стали еще больше и голубее. Не ровен час, можно и утонуть. Я даже оглянулся, не стоит ли кто за моей спиной.

— Андрий, ты не тот, за кого себя выдаешь!

— Ну и что из того?

— Если ты не казак Найда, тогда кто?

— Мне кажется, баронесса, для вас это не должно иметь значения... Как верно сказали — тем интересней будет...

Я вновь наполнил бокалы.

— ...Неразгаданные тайны иногда влекут сильнее несбывшихся желаний. Поверьте, милая, для вас я совершенно безопасен. Скорее наоборот, могу оказаться полезен.

— Интересно чем?

— Спектр моих услуг весма широк... Но для начала давайте еще выпьем вина. Да и перекусить не мешают. Здорово проголодался.

Теперь я уже без излишней скромности принялся за еду. И, похоже, своим аппетитом заразил и Мирославу.

Не забывали мы отдавать должное и быстро пустеющему графину.

Румянец на щеках панны становился гуще, а глаза откровеннее.

Уже не задавая лишних вопросов, она от души смеялась моим шуткам.

Поймав же красноречивый взгляд на соблазнительно колыхающейся под рубашкой груди, зовуще приоткрыла алые губы и чуть опустила ресницы.

Без всякой телепатии я слышал ее беззвучный зов. Пришла пора изменить поле битвы. Надеюсь, что и здесь я не разочаровал...

За прошедшие четыреста лет изменилась техника не только фехтования или рукопашного боя... Рубаха скрывала под собой молодое красивое тело. Упругое и трепетное. Лишь на талии слегка наметились складочки, да еще чуть-чуть провисала молочно-белая, с маленькими темными сосками грудь. "Баронесса" вначале и здесь уступила инициативу, желая оценить способности неожиданного партнера... Но подхваченная волной нарастающей страсти, вскоре перешла в наступление. Более того, "теряя голову", оглашая замок гортанными криками, неистово предалась любви.

Никогда не мог подумать, что в столь хрупком теле может скрываться столько силы. То и дело приходилось нежно и сильно удерживать руки, пальцы, грозившие ногтями исполосовать мою кожу.

Вскрикнув еще раз, она обмякла в моих объятиях. До сих пор шумное дыхание понемногу затихло.

— Мирослава! Мирослава!

Да что это с ней? Похоже, обморок. Только этого еще не хватало! Пришлось заглянуть в ее зазеркалье... Не притворяется. Призрачно-воздушным эльфом парит в нирване. И, похоже, возвращаться не торопится...

"Да Бог с ней, пусть полетает!" — решил я и, вынырнув из теплых, мягких объятий перины и пухового одеяла, вернулся к столу.

Окинул его придирчивым взглядом. Остановился (вот уж никогда не догадаетесь) — на сале! Один за другим отправил в рот три ломтика. С удовольствием прислушался как они "тают". Похоже, вхожу во вкус казацкой кухни.

Со стороны портьеры вначале послышалось едва слышное всхлипыванье, сменившееся бурным рыданием. Все, что сдерживалось внутри долгие годы, сегодня неудержимо хлынуло наружу.

— Мирослава, Мирослава! Да успокойся ты! Все хорошо...

— Ты, Андрий, ничего не понимаешь! Если б ты только знал! Думаешь, глупая баба ошалела от счастья?

— Да нет, ничего такого я не думаю.

— Думаешь! Думаешь! А, знаешь ли, как я тут очутилась. Среди варваров... В Богом забытой стране. Я — саксонская баронесса фон Граувиц, предки которой прославились еще в походах за гроб Господен, пировавших по правую руку самого короля...

Ее уже нельзя было остановить. Да я и не пытался.

— Во время чумного мора умерли все! Слышишь, все! Отец, мать, старший брат и две сестренки... Слуги тоже... Кто не отдал Богу душу, в ужасе разбежались. Меня, едва живую, нашел в пустом замке, среди мертвецов, аббат. Добрая душа, он не только пристроил меня к монашкам в монастырь, но и разослал родственникам письма. Но никто, слышишь, никто, кроме самой бедной двоюродной тетки Миранды не откликнулся на зов. Ей и без меня было тяжко, а со мной стало и вовсе невыносимо. Думаю, потому она и дала согласие на брак с Михаем Лещинским и на переезд из Польши. Наследственный шляхтич, родители которого давно осели на Украине и даже успели построить вот этот ненавистный замок. Они мечтали, что их непутевый сын женится на знатной, пусть и бедной девушке, продолжит их род. Так мы оказались в этой каменной клетке...

Мирослава облизала пересохшие, дрожащие губы. Как простая девчонка, шмыгая носом, утерла рукавом заплаканные враз покрасневшие глаза.

Я подал ей бокал с остатками вина, которое она с жадностью, одним махом проглотила.

— Я думаю, что Михай был болен с рождения. А после смерти родителей, окончательно сошел с ума. Напивался до потери чувств, избивал слуг, не щадил и жену.

Первый раз он изнасиловал меня в неполные пятнадцать... Потом избил и пригрозил, если проболтаюсь — убьет. И я молчала... А что я могла сделать? Почти ребенок, в чужой, дикой стране. Это повторялось вновь и вновь... Видишь, Андрий, мелкие рубчики? Нет, это не следы болезни... Шрамы. Однажды тетушка все же узнала и... на следующий день исчезла. Пошел слух, что утопилась в реке. Будто даже нашли тело и похоронили. Через год Михай взял меня в жены. Однако в жизни мало что изменилось. Продолжал пить, насильничать. И только десять лет спустя его настигла Божья кара... В объятиях кухарки...

Я попытался ее приласкать, отвлечь от горьких мыслей, но Мирослава лишь недовольно отмахивалась, словно еж выставила "колючки".

— Ну, все! Все! Успокойся, ведь самое страшное уже позади. А ты еще молода, красива, богата и свободна.

— В том-то и дело, что нет! — горько усмехнулась, уже взявшая себя в руки, баронесса.

Теперь пришла очередь удивляться мне. Однако, не желая торопить события, молча дожидался продолжения.

— Во-первых, мне уже за тридцать; во-вторых, муж ничего мне не оставил кроме своего ненавистного имени: ни бумаг на имение, ни денег, ни драгоценностей; а в-третьих — черти б его побрали до сих пор жив сам! А я по-прежнему в клетке и его раба.

— Но ты же сказала, что Бог его покарал!..

— Да, его хватил удар. Одна сторона усыхает... и рука и нога. Он мычит, плюется и ходит под себя. Вот уже пятый год...

— Неужели за все эти пять лет?.. — я выразительно взглянул в глаза Мирославы.

— Но я не могу... ненавижу себя за это, но не могу... Кроме того, пока он жив, есть хоть какая-то надежда отыскать тайник. Там золото и бумаги... Там моя свобода...

Какое-то время мы молчали.

— И где же обитает твой благоверный?

— Зачем тебе? Зрелище отвратное. Да и ни к чему вовсе.

— Мирослава, где он? Ну же! Говори!

— В комнате под нами... На первом этаже... Где же ему еще быть?

— Так он нас слышал...

— Михась плохо разумеет... А если... Тем лучше! Я хотела бы ему устроить ад на земле...Хотя бы по одной слезинке за тысячу моих...

— Одевайся, милая, и пошли!

— Куда? На дворе уже ночь.

— Проводи меня к нему!

— И не подумаю...

— Говорю, веди! Вдруг я смогу помочь.

— Ты? Мне? И позволь узнать, чем? Он уже и говорить-то не может.

— Мирослава!

Я глянул на нее столь пронзительно, что не пришлось нажимать "нужные кнопки".

— Ну, хорошо! Ты сам напросился... Аппетит пропадет надолго. И не только аппетит...

Не знаю, как насчет моего аппетита, но ее настроение испортилось мигом. В глазах появился злой блеск, губы побелели, сжались в тонкую линию, а в уголках глаз и губ прорезались глубокие морщинки.

Теперь я отчетливо видел ее "за тридцать". Поверх рубахи Мирослава набросила лежавшую в изголовье меховую безрукавку. Взяла подсвечник, зажгла обе свечи.

— Ну что ж, идем! Только тихо!

Ночью в коридоре стало еще холодней. Можно подумать, что за стенами замка поздняя осень, а то и зима.

Мирослава ступала почти беззвучно. Была бледна и непостижимо нереальна. Почти не отбрасывала тени. Если бы не дрожь, с которой ей не удавалось совладать, то я бы, пожалуй, вспомнив о привидениях, перекрестился.

Тонкое белье от холода защищало плохо, может потому и у меня стали поцокивать зубы.

Спустились по лестнице на первый этаж. Прошли две небольшие комнатки. Переступили порог третьей.

Сразу повеяло запахом склепа. Здесь кроме небольшого стола, на котором валялась пара грязных мисок да глиняная кружка — я увидел стул, на котором сидя дремала служанка и кровать.

Сначала не мог понять "что" на ней лежит. Может потому, что на стене тускло коптил лишь один из трех масляных светильников. По мере приближения к кровати в нос ударили вонь мочи, грязи и мертвечины.

Я был готов ко всему, но зрелище действительно оказалось жутким. "Существо", лежавшее на пропитавшихся мочой и подгнивших козлиных шкурах, нельзя было назвать человеком.

Вот тебе и ад на земле!

Длинные грязно-седые волосы узлами спутались с такой же бородой. Лицо, обтянутое ссохшейся и пожелтевшей, словно старый пергамент, кожей, напоминало лицевую часть черепа. Нос, губы и брови казались на нем совершенно неуместными. Выглядывавшие из-под заменявшей одеяло шкуры правая рука и нога мумифицировались. Неимоверно худые пальцы левой руки с длинными загнутыми ногтями, подрагивали. Чуть заметно вздымалась грудь.

Неимоверно! Но он был жив.

Баронесса легонько прикоснулась к моей руке, указала взглядом на служанку.

— Выгнать?

Я скорее прочел по губам, чем услышал. Отрицательно покачал головой.

— Пока мы здесь, она не проснется.

— Почему?

— Потому! — сердито прошипел я, исключая возможность несвоевременной дискуссии.

"Мертвец" приоткрыл левый глаз. Я поймал на себе живой, яростный взгляд. Более того, он знал, зачем мы пришли. Как такое может быть? Михась давным-давно должен быть на том свете!

— Спроси, где тайник, — велел я Мирославе.

Она молчала.

— Ну же! Давай! Слышишь! Спрашивай!

— Михась, где тайник? — ее дрожащий голос тяжело было узнать. Еще немного и она сбежит или свалится в обморок.

— Хе...Хе, — не то смех, не то стон.

Преодолев отвращение и страх, я "заглянул" в его мозг. И.., чуть не пропал. Не захлебнулся океаном ненависти, не заблудился в лабиринтах безумия, не увяз в трясине ада. Он давно уже там. А я — безумец! Хоть бы ноги унести...

Голова шла кругом. Время то ли сжалось, переходя в о-пространство, то ли растянулось вечностью. Что впрочем, едино. Остались лишь знакомые глаза: Жаклин? Улита? Мирослава? Нет! Моя старшая сестренка Аленка! Ну, конечно же, она! Наконец проявились лицо и губы. Что говорит?

— Ну, как же так, неосторожно, братишка? Ступай за мной. Держись! Держись! Знаю, тяжело, больно. Ничего, до свадьбы заживет! Еще шажочек! Вот умница...

— Андрий! Андрий! Что с тобой?

Если бы не Мирослава — наверно грохнулся бы всем девяностокилограммовым весом на пол.

— Все! Все уже хорошо! Погоди немножко, дай отдышусь.

— Ох, как же ты меня напугал! Стал прозрачным, будто тень! И чего только со страху не привидится! Матка Боска! — она неистово перекрестилась.

— Я знаю, где тайник. Ну-ка, посвети. Сюда. Вот так.

Подошел к стене. Нашел вырезанные прямо из плит морды зверей: волк, лиса, медведь, заяц. Козел! Вот то, что мне нужно. Сильно большим и средним пальцами вдавил его глаза. Пусть и неохотно, со скрипом, но все же они ушли вглубь. Там что-то щелкнуло, сработал старый механизм.

Я еще чуть-чуть поднажал, толкнул. Раздраженно скрипнув, потайная дверь приоткрылась.

С кровати послышался не то крик, не то стон. Но теперь он нам безразличен.

За дверью была совсем небольшая комната, напоминавшая каменный куб изнутри. В ней я увидел прикованный к вмурованному в стену железному кольцу скелет с остатками истлевших лохмотьев и два сундука: один — большой, другой — поменьше.

Отодвинувшись в сторонку, пропустил баронессу. Увидев на полу скелет, Мирослава пошатнулась.

— Тетушка, — прошептали бледные, без единой кровинки, губы. — Я так и знала. Будь он навеки проклят!

Потом подняла крышки сундуков. В одном нашла затянутые бечевой кожаные мешочки. Развязав один, высыпала на ладонь золотые монеты. В другом лежали драгоценности и документы.

— Свободна! — простонала она и, тихонько ойкнув, потеряла сознание.

Я подхватил баронессу. Вынес из тайника. Ногой вернул дверь на прежнее место. Перекинув податливое тело, словно боевой трофей, через плечо, пошел обратно в спальню. Проходя мимо кровати, глянул на останки того, кого при жизни звали Михаем. Он создал ад на земле для других и побывал в нем сам. Не мне судить, не мне прощать. Тем более что душа его уже летела на суд Божий...

Пришла в себя Мирослава спустя полчаса.

Удивленно посмотрела на меня своими, полными печали и тоски, голубыми глазами. Смахнула одинокую слезинку.

— Хорошо, что хоть ты мне не приснился!

Прижав ее покрепче к груди, ласково шепнул на ухо:

— Милая, это был не сон. Ты — свободна, слышишь — свободна! Я же говорил, что спектр моих услуг широк... весьма...

* * *

Почти четыре месяца я прослужил в личной охране Кочубея. За это время пожелтели и опали листья с могучих красавцев-дубов, многочисленные стаи птиц улетели на юг. Выпал, растаял и снова выпал снег. Проходил день за днем, одна неделя сменяла другую. Зима окончательно вступила в свои права. Ее позиции казались незыблемыми, чего нельзя было сказать обо мне. С одной стороны — после памятной дуэли и смерти Михася Лещицского, которую людская молва целиком списала на мой счет — меня явно побаивались и не задевали, а с другой — откровенно недолюбливали. А то и ненавидели.

Раз в неделю, с молчаливого согласия Василия Леонтьевича, я ночевал в замке Мирославы Лещицкой. Баронесса переживала вторую молодость. Будто гири сбросила с плечей — "расправила крылья", похорошела. В знак благодарности заставила принять тысячу червонцев, которым я так и не нашел применения. Мирослава написала королю Августу ІІ письмо с просьбой восстановить ее в законных правах. Мечтала вернуться домой, в восточную Саксонию. Уговаривала меня следовать за ней. Обещала свою любовь и сытую, безбедную жизнь.

Несмотря на недовольные взгляды жены, приблизил меня к себе и Кочубей. Может потому, что я всячески потакал его амбициям. Намекал, а то и открыто говорил, что лучшего гетмана, чем он и сыскать-то сложно.

Трижды генеральный судья посылал меня к сотнику Искре. А к зиме в Диканьке прошел слух, что Мазепа направит полтавский полк на подавление мятежа донских казаков Булавина.

Вот тогда-то мне и пришлось побывать в гетманской столице Батурине.

Перед отъездом ко мне подошла Мотря Васильевна.

Я знал, что она меня сторониться. Тем неожиданней стал наш разговор и ее просьба.

Мы шли по зимнему парку. Голые ветви деревьев чуть заметно качал холодный ветер. Под ногами поскрипывал снег. Облачка пара срывались с губ, оседали капельками на волосках, ворсинках меха.

Было видно, что ей непросто начать разговор.

— Я знаю, Андрий, що ты завтра йидеш в Батурин. Хочу тэбэ прохаты.., алэ нэ знаю.. як краще...

— Слушаю, пани.

— Выбач! Та нэ можу я тэбэ ни як зрозумиты. Пэвно тому й боюся...

— Чем же я так страшен, Мотря Васильевна?

— Ты нэ такый, як уси! Мэни здаеться, що нэсэшь нам лыхо! Нэ розумию чому, алэ так!

В ответ я промолчал. Не хотелось говорить, что беда придет и без меня. Отца казнят, а ее сошлют в Сибирь. Хотя в этой реальности, могут быть другие варианты.

— На грудях хрэстык, а в цэркву нэ ходыш... Нэ бачыла й разу! Людське здоровъя, жыття — для тэбэ ничого нэ вартэ. Шуткуючи покаличыв двох козакив... Звив зи свиту старого Лещыцького...выбач, так люды кажуть. Тэпэр бавишся з його дружыною. Прычарував нэ тилькы Мырославу, а й бидолашну Настю. Дивка на очах сохнэ, того й дывы — розуму тронеться... Хоч бы рукы на сэбэ нэ наклала... Та й батька... До грошей и то нэ жадибный... Скажы, чого тоби трэба?

"Что мне нужно?" — подумал я.

Честно говоря, теперь и сам не знаю! Подтвердить теорию Козлобородого, доказать Жаклин и самому себе, что чего-то стою, пройти альтернативный марсианским рудникам дистрикс? Нет! На всю эту канитель теперь почему-то глубоко наплевать. Как-то незаметно я стал другим. Совсем другим! Тогда зачем продолжаю начатое дело? Неужели стал игрушкой в руках неведомых сил? Посулили, как козлу морковку, и заставляют вести целое стадо на убой? Котенок, сад, Аленка... Почему именно она вытянула меня из ада пана Михася? Наваждения, миражи... Или?

— Так о чем, панна, вы хотели меня просить? Не бойтесь. Сделаю все, что в моих силах.

Мотря пытливо заглянула в мои глаза. Мучительно колебалась.

— Хотите передать письмо гетману?

— Звидкиля знаеш? — отшатнулась она.

— Давайте и не сомневайтесь, в чужие руки не попадет. Вашей матушке, да и батюшке тоже, ничего не скажу.

— Чудный ты, Андрий! Чужый! Алэ тут я тоби чомусь вирю...

"До Батурина" я ехал почти неделю. Еще два дня прошло, прежде чем гетман меня принял.

Мне он показался больше поляком, чем украинцем. Старым усталым львом, готовящимся к последнему, решающему прыжку. Только, похоже, он еще не знал, в какую сторону прыгнет. А может игроком, готовящимся к самому большому блефу в своей долгой, богатой на авантюры жизни. Глядя на него, я невольно испытывал уважение, и даже мысли не допускал "пощупать, проникнуть в мысли".

Нет, не зря козаки твердят: "Вид Богдана до Ивана нэ було гетьмана!".

Жаль, что мы на разных концах баррикады. Но тут уж ничего не изменишь!

Взяв у меня письмо Кочубея, гетман небрежно махнул рукой отпуская. Но в этот момент я достал другое от Мотри.

Знакомый почерк.

Взгляд Мазепы сразу потеплел. Показалось, что он обо мне напрочь забыл. Отошел чуть в сторону, сломал печать и несколько раз внимательно прочитал.

Бережно сложив, убрал в одежды. Не поворачиваясь, едва слышно спросил:

— Як вона?

— По-прежнему вас любит...

— Добре... Завтра вранци отрымаеш два лысты... Один для нэйи. Чуеш? Никому! Никому!!! Тильки в рукы Мотри! Нэ розумию... Чому вона тоби довирылась? Добрэ.., йиды.

Уходя, я оглянулся. Мазепа стоял задумавшись. Глаза его смотрели вдаль. Как монолит, как монумент. Не понятый и мной, он так и вошел в историю...

* * *

Новый, 1708 год от Рождества Христова, принес холода и стужу, завывание ветра и метели. Казалось, что снегопаду не будет ни конца, ни краю. Белый, серый и черный цвета главенствовали в природе. Даже не верилось, что где-то, пусть далеко, светит солнце, поют птицы, плещется теплое море. Я и то поддался общему унылому настроению, с трудом заставлял себя выйти во двор, заняться с Грыцем и Данылой фехтованием, проехаться по морозцу верхом.

Но "сонное" течение времени обманчиво и к тому же, опасно. Период адаптации прошел. Пора делать следующий шаг.

Улучив момент, когда у Кочубея было хорошее настроение, опустив голову, виноватым голосом сказал:

— Хотел покаяться перед вами, Василий Леонтьевич.

— Ну, шо там ще ты натворыв, сынку?

В последнее время он называл меня так все чаще, чем, признаться, вводил в смущение.

— Я, Василий Леонтьевич, был в том злополучном шинке, когда случилась драка.

— У якому шынку?

— Ну, помните... Когда Искра играл в карты с Анжеем Вышегорским, паном Валевским и русским купцом...

Кочубей чуть нахмурился, потом махнул рукой.

— Та грець з нымы. Усэ ж, слава Богу, мынулося...

— Я подобрал письмо, выпавшего у пана Анжея... Оно от польского короля Лещинского к нашему гетману... Долго не знал, кому могу довериться. Теперь вижу — вам не страшно.

Лицо Кочубея сразу стало строгим, глаза колючими. Отеческий тон как ветром сдуло.

— Дэ той лыст? Ты його чытав?

— Вот оно. Отдаю в ваши руки, Василий Леонтьевич. Верю, распорядитесь, как следует. Оно зашифровано. С трудом кое-что смог разобрать.

— И шо там?

— Помимо прочего — заинтересованность в переговорах шведской короны.

— Нарэшти! — сорвалось с губ Кочубея. — Хтось знае, що лист у тэбэ?

— Я не сказал даже Искре, хоть он и допытывался: был ли я тогда в шинке.

— Всэ вирно зробыв. Молодэць! Цэ вже доказ. Нарэшти у мэнэ е щось суттеве! Добрэ, йды! Будэ трэба, поклычу.

Продолжение эта история получила лишь месяц спустя. В гости к Кочубею приехал сват. Они закрылись с Искрой на добрых два часа. Меня же позвали, когда разговор подошел к концу.

— Проходь, Андрию, сидай... — хмуро буркнул Кочубей.

— ...Ох, Василю! Щось мэни нэ по соби. Вже двичи пысалы — выслызнув Махиавэль, хытрый лыс. Знову выкрутыться.

— На цэй раз — ни! В нас е доказы!

— А якщо лыст пидробный?

— Ни, справжний! Час був, я всэ пэрэвирыв. Скажы кращэ, скилькы пид нашым пидпышеться?

— Нэ знаю, мабуть, як завжды!

— З кым думаеш видправыты?

— Через попа Ивана Святайла до охтырського полковныка Осыпова, потим через плевського губэрнатора — царю.

— Добрэ, думаю дойдэ... Ну а ты, Андрию, що скажэш?

Две пары глаз испытующе сверлили мою скромную персону.

— Думаю, нужно писать еще и Меньшикову. Он имеет влияние на царя. С детских лет рядом..."Пироги с зайчатиной". К тому же, недолюбливает фаворит царя московитов Мазепу. Просить его поддержки.

Сваты удивленно переглянулись.

— А мы й нэ додумалыся! Цикава думка. Як, Иванэ?

Искра теребил ус, прищурил глаза.

— Трэба пысаты! Ничого нэ втрачаемо. Тилькы хто повэзе?

— Я!

Снова удивленные взгляды. Зарождающееся сомнение, подавляемое легким телепатическим прикосновением. Только выдержала бы ткань зарождающейся реальности! Фуф! Кажись, пронесло.

— Добрэ, сынку! Я подумаю! — сказал Василий Леонтьевич. — Йды, а мы еще зи свояком побалакаемо...

Честно говоря, не думал, что ждать придется до самого апреля. Казалось, что Василий Леонтьевич о нашем разговоре напрочь забыл. Будто и не было вовсе!

Посерел, потемнел и как-то незаметно сошел снег. Весеннее солнце разбудило природу. Весело зажурчали ручьи, запели птицы. Потянулись бесконечные стаи возвращающихся домой пернатых путешественников. Световой день стал длиннее ночи. Сложили в сундук меха и теплые вещи "дивчата". Их звонкие голоса и песни сводили с ума и очаровывали "хлопцэв". Вот и мои, заметно поправившиеся за зиму слуги, стали возвращаться только под утро.

Я уже размышлял о том, не пора ли изменить избранный план.

Но тут меня вызвал Кочубей.

— Нэ пэрэдумав? До Меншыкова пойидеш?

— Поеду, Василий Леонтьевич.

— Тоди збырайся!

До отъезда я еще раз побывал в поместье пани Мирославы. Не желая омрачать вечер и ночь, о предстоящих событиях заговорил лишь утром.

— Мирослава! Я завтра уезжаю и мы с тобой, скорее всего, больше не увидимся.

— Нет, Андрий, нет! Уедем вместе в Саксонию!

— Сейчас Саксонию грабит Карл, да и Польшей правит не Август, а Лещинский. Так что немного пережди! Шведы скоро оттуда уйдут.

— А тогда, поедешь?

— Не могу! Мой путь в другую сторону — на север, в Могилев к Меньшикову.

— Но почему? Почему? Чего тебе со мной не хватает? Я.., нет — мы богаты... или я для тебя стара?

Ее голубые озерца готовы были выплеснуться с берегов. Лоб прорезала морщинка. Прикоснувшись к нему губами, я словно благословил.

— Извини, но путь у меня свой. А ты, Мирослава, к началу осени уезжай. Через полгода сюда придет война! Все разорят, разграбят! Под Полтавой будет большая битва шведов и русских.

— Матка Боска! — перекрестилась баронесса. — Откуда ты знаешь!? Кому служишь? Кажись, я все поняла... Лещинскому? Карлу? Петру?

Я отрицательно качал головой. Ее лицо побледнело, губы дрожали:

— Неужели? Как же я сразу не догадалась? О Господи!.

— Нет, нет! Нечистую силу оставь в покое! — успокоил я. Хотя у самого на этот счет были, ой какие большие сомнения...

Конец ІІ части.

Часть ІІІ

Альтернативная реальность

И вновь — дороги...

Бесконечные проселочные дороги, ведущие на северо-запад, в белорусские земли. Насколько я правильно помню из лекций Козлобородого, где-то там, в Могилеве сейчас должен быть Александр Данилович Меньшиков. Сподвижник и любимец царя московитов Петра.

Выходец из низов, сумевший благодаря отчасти случаю, отчасти своему незаурядному таланту пробиться к самым вершинам власти. Поддерживавший вначале его детские забавы, учившийся и объездивший с ним пол-Европы, а после смерти Лефорта — поверенный и в амурных делах. Бесстрашный воин, хитрый политик, непревзойденный царедворец. Неизвестно каких высот еще смог бы достигнуть сын пирожника, если бы не подстерегла его нелепая смерть под стенами Батурина.

Как примет меня Александр Данилович? Удастся ли обойтись без весьма нежелательной телепатии? Ведь когда я говорил Искре и Кочубею, что он недолюбливает Мазепу, то, мягко говоря — кривил душой. Истинных отношений я не знал. На людях Меньшиков называл Мазепу другом. Но это ничего не меняло. Хотя...

Все определится на месте. А пока... пока вокруг звенел трелями птиц, журчал ручьями, сиял молодым весенним солнцем, слепил голубизной неба ясноглазый юный апрель.

Луга зеленели недавно пробившейся на свет Божий молоденькой травкой. Кое-где робки синели первые цветочки. Появилась и мошкара, однако еще не терзала ни животных, ни людей — собравшись в небольшие тучки, мирно грелась на солнышке.

За мной скакали, успевая при этом еще и переговариваться, заметно возмужавшие за зиму Даныло и Грыць. Хорошие харчи да спокойная жизнь, явно пошли им впрок. Несомненно, наши ежедневные упражнения в фехтовании и стрельбе тоже наложили свой отпечаток. Появилась уверенность в силах, желание испытать себя в "настоящем" деле. Если раньше я боялся, чтобы они не разбежались при первом выстреле, то теперь — как бы сдуру не полезли на рожон.

Ночевали мы в деревушках, попадавшихся по пути, заодно уточняли, куда ехать дальше. И все равно, пару раз заблудились и сделали большой крюк.

Вернувшись вечером в те ж Рожки, из которых выехали утром и не на шутку разозлившись, взяв за шиворот, я припугнул местного старосту Ивана Жупия:

— Если, мерзавец, то же случится завтра — пеняй на себя! Сочту, что умышленно задержал гонца генерального судьи Василия Леонтьевича Кочубея.

— Та хиба ж мы вынни, панэ, що вы сталы нэ на той шлях?

— Виноваты? Нужно было правильно рассказать, а то и провожатого дать!

— Та хиба ж мы зналы, панэ? — вторил он, — Нэ гнивайтэсь. Буде вам завтра провожатый, сына своего направлю...

Может сытный ужин, а может тревожные думы мне той ночью долго не давали уснуть. Давил под бок деревянный настил, тревожили посторонние шорохи, раздражало дружное сопение братьев. Глаза упрямо не желали слипаться.

Чего доброго до самого утра так и прокручусь...

* * *

Под самым куполом цирка сквознячок гоняет разноцветные шары: синие, красные, желтые, зеленые. Гремит мажор марша, выхватываемые из темноты лучами прожекторов на арене сменяют друг друга акробаты, жонглеры, клоуны. Рычат тигры, прыгая через горящие кольца, недовольно ревут медведи, шагая на задних лапах. Фыркают кони, несясь по заколдованному дрессировщиком кругу. Восторженные глаза зрителей, взрывы оваций, крики, смех.

Номер за номером важно объявляет распорядитель в черном фраке и белоснежной рубашке. Звучный голос и, вновь аплодисменты. Слева от меня сидит раскрасневшаяся Аленка, справа — мамочка. Наконец-то, хоть на время, из ее глаз исчезла грусть, навеки поселившаяся там после гибели отца.

В моих руках шоколадное с орехами мороженое "Каштан". Я уже им заелся по уши. Пытаюсь вытереть рот липкими пальцами. Размазываю пятна на рубаке и штанишках.

Но сейчас этого никто не видит. По натянутому над ареной тросу, жонглируя тремя горящими факелами, осторожно, шаг за шагом, ступает жонглер.

На место шуму в зале пришла абсолютная тишина. Слышно как, вращаясь, факелы рассекают воздух. Шаг.., шаг.., за ним еще шаг...

Уже пройдена половина пути. Заветная цель так близка.

Но я почему-то знаю... — он не дойдет! Сейчас качнется... и...

Весь зал взорвался криком. Аленка в страхе прикрыла глаза рукой, спряталась у мамочки на груди.

Я же неотрывно смотрю на тело, чернеющее на арене. Красное пятно быстро расползается на золотистых опилках...

Разноцветное конфетти уже не кружит веселым хороводом, на полутоне оборвалась музыка.

Еще мгновенье, и выбегут статисты. Жонглера унесут, и конферансье нарочито бодрым голосом продолжит представление...

* * *

Проснувшись, я еще ощущал во рту вкус не пробованного мной "Катана", а перед глазами темнело кровавое пятно на золотистых опилках. Нет, не тело! Его уже не было...

Именно пятно, похожее на кляксу в моей школьной тетради или увиденного в "Клубе путешественников" спрута.

Еще один вещий сон? Зарождающаяся реальность предупреждает или грозит?

Похоже, я тоже иду по натянутому над пропастью канату. Один неверный шаг... не останется и красного пятна!

Но пока же справляюсь! Даст Бог, и дальше прорвемся. Хорошо ребятам, вон как сладко спят. Нужно брать с них пример.

Поворочавшись еще немного, я все-таки умудрился задремать...

* * *

Мы так спешили, что обогнали весну. Она осталась где-то позади...в украинских землях.

Чем ближе подъезжали к Могилеву — тем холоднее становилось. По ночам случались заморозки. Да и днем, время от времени, пролетал снег. Пробивавшееся сквозь облака солнце робко пыталось прогреть промерзшую за зиму землю. В низинах и оврагах до сих пор лежал грязно-бурый снег...

Дорога всегда располагала меня к размышлениям.

Невольно вспоминались университетские годы. Первые успехи, первые разочарования. Первое серьезное чувство. Восточная красавица Магдала. Она была из знатной турецкой семьи. Очень знатной! Но пока были живы браться, судьба девушки особо никого не интересовала. Юридический факультет Сен-Жерменского университета, европейская свобода, неограниченность в средствах. О чем еще может мечтать турецкая девушка?

Бурный роман мог окончиться браком. Такие случаи в наш просвещенный век не редки. Кто знает, как бы тогда сложилась моя судьба! Но все рухнуло в единый миг. В аварии погибли два ее брата и отец. Нежданно Магдала стала правительницей Восточно-турецкого султаната. И уже на следующий день навсегда исчезла из моей жизни.

Зато сразу пожаловали представители спецслужб и доступно объяснили — кто я и кто она. И что со мной станет, если я попытаюсь потревожить ее величество госпожу Магдалу...

Я искал утешение... и нашел. В компании отчаянных гуляк и разгильдяев. Пробовал даже наркотики. Слава Богу — хватило ума и силы воли вовремя отказаться. А вот попытаться заработать большие и быстрые деньги так и не смог...

Ну а заработал, как вы знаете, — Марсианские рудники, а потом альтернативный дистрикс...

Сейчас все это казалось нереальным. Да просто диким! Мало мне двух миров, так еще и третий — смущает, сулит, угрожает... Но просто так отмахнуться нельзя. Не зря же Алена тянула меня из ада пана Михая Лещицкого. Алена — не Жаклин!

Значит нужно действовать еще осторожней. Не стану соваться в интриги, убеждать Александра Даниловича в правоте доносчиков, не задействую телепатию. По крайней мере, без жизненной необходимости. Скажу — мол, просто гонец, и постараюсь остаться где-то рядом. А уже потом...

— Панэ! Панэ! — кликнул меня Грыць, — панэ! В мэнэ лошадь захромала, треба десь зупынытыся!

Жалко терять четыре часа светового дня, но делать нечего. Без лошади в пути не обойтись, да и купить где-то здесь пригодную не так-то просто.

— Остановимся в той деревушке! Вроде не маленькая. Должен быть и постоялый двор и кузня. Поворачивай туда.

Пока Грыць на заднем дворе "порався з киньмы", мы с Данилой исследовали меню местной харчевни. Остановились на жареном поросенке, сале, гречневой каше, квашеной капусте и квасе. Подумав немного, я заказал еще пол-литра "горилкы" — согреться с холода. "Гроши" у нас вперед уже не требовали. Видать, добротная одежда, сбруя, оружие располагали к доверию.

Небольшой "зал" не отличался от многих прочих, виденных мной здесь ранее. Полумрак, сырость, грязь. Топорной работы деревянные столы и табуреты. Я уже настолько к этому привык, что забыл о существовании истинного сервиса и комфорта.

Кроме нас в харчевне сидело четверо — все за одним столом.

Один из них, без сомнения главный — высокий, средних лет пан, с длинным, как у ворона носом, непропорционально маленькой, поросшей седой бороденкой, челюстью, колючими, темными глазами. Одет он был в добротное серое сукно, меховую накладку, сапоги из дорогой мягкой кожи.

— Это — Феско Флюс — лифлянский купец, следующий через белорусские земли на гетманщину.— Во всяком случае, так шепнул мне трактирщик.— А остальные — его слуги и охрана.

В правдивости этой версии я весьма сомневался.

Ни Феско, ни прочая братия на мирных торговцев никак не тянули. Особенно — слуги. Головорезы с большой дороги, да и только. Заросшие, чумазые, с редкими гнилыми зубами, со следами на лицах бывших боев, одетые в живописные обноски. Они скорее напоминали недавно сбежавших с корабля не слишком удачных флибустьеров. Жадно рвали грязными руками мясо, ломали хлеб. Глотали, почти не прожевывая, запивали мутным кислым пойлом — почему-то называвшимся здесь пивом.

Казалось, что кроме жратвы их ничего не интересует. Но как оказалось чуть позже, я ошибался.

Выпив "горилкы", закусив кислой капустой и положив в рот кусочек сала, я счастливо зажмурился. Прислушивался, как блаженное тепло волнами разливается по телу. В ожидании поросенка и гречневой каши, решил "пощупать" "флибустьеров", и.., чуть не поперхнулся... Оказывается они уже успели оценить размер моего кошеля, и то, как трактирщик пробовал на зуб червонец, который я ему бросил для пущей прыти. Больше того, успели составить план кампании. Собирались перехватить нас завтра, с утра, сразу за селом. Ну, а что купец?

Надо же, как везет! Флюс такой же торговец, как я — священник. Хоть не заезжай в трактиры!

Длинноносый проходимец — шпион Лещинского. А сейчас для шведов составляет карту дислокации русских войск. Ну что ж, тем лучше. На ловца и зверь бежит!

Случайно ли мое везение? Или подарки новой реальности? Ладно, об этом подумаем после...

Грыць подошел очень вовремя. Хозяин уже подал дымящегося поросенка и кашу. Остаток водки я разлил поровну, в три глиняные кружки.

Братья удивленно переглянулись.

— Пейте! — скомандовал я. — Пейте и хорошенько закусывайте! Нам сегодня еще предстоит работенка.

— Панэ! Тилькы завив конэй. Мий щэ хрома...

— Говорю, ешьте! Потом расскажу!

Когда стол опустел, а лица ребят раскраснелись, повернувшись спиной к "флибустьерам", прошептал:

— Слушайте внимательно! На "да" или "нет" молча кивайте головой. Пистоли при вас, заряжены?

Два утвердительных кивка.

— За тем столом — грабители. Собираются напасть. Нужно их опередить. Сейчас я притворюсь пьяным и подойду к ним, будто хочу спросить дорогу. Вы — сразу за мной. Когда почешу нос, ты, Грыць, стреляешь в рябого. Данило — в мордатого. Длинноносого не задень — нужен живым. Все понятно?

Два утвердительных кивка.

Неловко вставая, я уронил табурет. Сделал пару шагов к двери, но затем, будто передумав, пошатываясь, побрел к столу "флибустьеров". Они, допивая пиво, хмуро из-подо лба на меня погладывали. Феско презрительно ухмыльнулся.

— Куда путь держите, казаки? — непослушным языком пролепетал я. — Часом вместе... может... ик...

Сзади уже подходили ребята, делая вид, что хотят меня увести.

— Ик.., — правой рукой я потянулся к животу, а левой с трудом попадая почесал нос...

Три выстрела почти слились в один...

В тот же миг, протрезвев, я нырнул вперед, успел перехватить руку Флюса. Пуля из его пистоля ушла в потолок. На голову посыпались щепки. Феско зарычал, выхватил нож. Выкручивая руку, я резко дернул на себя. Раздался хруст, а за ним и жалобный вой.

Для большей убедительности, еще разок ткнул кулаком ему в челюсть. Падая с табурета, длинноносый ударился затылком о стену, с грохотом свалился на пол.

Теперь к душку кислой капусты и перетопленного жира, которыми пропиталась корчма, добавились запахи горелого пороха, крови, и смерти...

Дым понемногу рассеялся и я осмотрел поле боя.

Двое из трех искателей легкой наживы были мертвы. Лишь рябой, в которого стрелял Грыць, подавал признаки жизни.

— Данило, принеси крепкую веревку. Свяжем носатого. А ты, Грыць, давай за шинкарем — пока тот не натворил глупостей. Втолкуй дуралею, что мы на службе у генерального судьи Кочубея и побили шведских прознатчиков. А их главаря взяли в плен. Пусть найдет старосту и мужиков... Трупы закопать.

Оставшись один — вначале подошел к рябому. Пуля, пробив грудь, прошла навылет. Теперь в легких что-то булькало и хрипело — вытекало через рот кровавой пеной. Глаза — мутные, невидящие. Зато в руке по-прежнему зажата глиняная кружка.

— Червонцев захотел...

Укоризненно покачав головой, я беззлобно ткнул мечем ему в сердце.

У стены застонал Флюс. Опираясь на здоровую руку, попытался сесть. Облизал языком разбитые, опухшие губы, сплюнул.

— Гад! — прошипел он.

Я поймал ненавидящий взгляд, предвосхитил движение. Пнул ногой в голову. Феско вновь ударился о стену и обмяк. Из его руки выпал нож.

— Вот так-то лучше! Спокойней..., — пробормотал я, производя ревизию одежд.

Оружия больше не было. Зато кроме кошеля нашлась и карта. Начертанная на удивительно тонкой, скрученной в тугую трубочку, коже.

Подошел Даныло и мы вдвоем связали Феско руки и ноги. Но, прежде, я вправил ему вывихнутое плечо. А то, не дай Бог, не дождется встречи с Александром Даниловичем.

Похороны "флибустьеров" оплатил трофейными деньгами. Остальные отдал братьям, которым предстояло по очереди сторожить "наш пропуск" к Меньшикову.

С утра, загрузив Флюса в его же повозку, отправились в путь. Могилев близок. Столь же близки и те дни, когда решиться: быть или не быль альтернативной реальности.

* * *

— И куда же это, казачки, вы держите путь? — спросил один из трех подскакавших к нам драгун.

Молодой, розовощекий с веснушками и курносым носом, рыжеватыми, лихо закрученными вверх усами и смеющимися карими глазами. В новеньком мундире, высоком шлеме, он, как влитой, сидел на своем гнедом жеребце. Ветер слегка шевелил, будто играючи перебирал старательно вычесанную огненно-рыжую гриву и хвост.

"Вот они, плоды Петровских реформ, у меня перед глазами", — подумал я.

— Как жаль, что тысячи таких удальцов сложат головы под Полтавой. И без лекций Козлобородого, еще из школьного курса, который вел влюбленный в историю маленький и сухонький Кшислав Кшетицкий, я знал, что не столь уж блистательной была победа Карла. И он, и Петр получили тяжелые раны. Россия потеряла Украину и Прибалтику, южные земли, но и Карлу пришлось вернуться в Швецию. Силы, которой были подорваны многолетней войной. Польша и Саксония вновь стали независимыми. Эра походов и завоеваний шведской короны завершилась. Зато были заложены основы Евразийской Конфедерации.

— Ты, длинный, что — глухой? Тебя спрашиваю — куда едете? А то — гляди! Уши-то прочищу!

— Сами-то, кто такие будете?

— Да ты еще и слепой?!

— Ладно. Не шуми, — примирительным тоном ответил я. — Видать-то вижу. Только вот не знаю, можно ли тебе говорить?

— Что-что?!! Заговоришь, еще и как! У подполковника Шеина и осел кукарекать станет!

— А кто у вас тут за главного. Только ему и скажу.

— За главного у нас — его светлость генерал Александр Данилович Меньшиков. А я — старший разъезда...

— Слава Богу..., — счастливо улыбнувшись, подражая деду Овсию, словно перед храмом Божьим, я широко перекрестился. — Как раз он-то мне и нужен. С письмом я... от генерального судьи Кочубея... Василия Леонтьевича значит...

— В повозке оно кряхтит, что ли? Письмо твое...

— Письмо-то у меня, а вот в повозке — подарок его светлости. По пути поймали... шведского прознатчика... шпиена значит... Феской звать...

Улыбка мигом слетела с розовощекого курносого лица. Дело оказалось на редкость серьезным.

— Ну, гляди мне, коль шутиш. Его светлость с шутниками на расправу скор. Да и рука тяжела. Сам рубил головы мятежным стрельцам...

— Да ты не пугай! Пуганые! Лучше помоги быстрее от Фески избавиться. Надоело с ним таскаться.

В том, что я застал Меньшикова в Могилеве, была большая доля везения. Александр Данилович на месте не сидел. Был в постоянном движении: смотрел войска, укрепления, дороги. Пирогом и кнутом, лестью и угрозами исполнял волю государя.

Могилев показался мне побольше Полтавы. И стены повыше и укрепления получше. Видать не зря здесь остановился фаворит Петра. Жил он в большом каменном доме, в "гостях" у городского головы. Во дворе беспрестанно суетились слуги. У дверей на посту стояли солдаты, громко покрикивали офицеры. Гражданские просители боязливо жались к забору, терпеливо дожидаясь, когда дойдет очередь и до них.

Велев никуда не отлучаться, красавец-драгун отогнал повозку с "подарком его светлости" на задний двор. Туда же вскоре препроводили и нас.

Оружие не забрали, и это показалось мне добрым знаком.

Спешившись, привязали коней к уже опустевшей повозке, сиротливо стоявшей невдалеке от напоминающего большой сарай, деревянного дома. Похоже, о нас забыли. Я уже стал поглядывать по сторонам, думая, что бы предпринять?

Стража и та откровенно дремала... Тем неожиданней стало ее пробуждение.

Дверь с шумом распахнулась, и на пороге появились красный, словно вареный рак, мой недавний провожатый в компании двух здоровенных, одетых в старые потертые драгунские мундиры, солдат.

Он поспешно ткнул в мою сторону пальцем и быстро пошел прочь. Я и без телепатии ощутил его желание броситься наутек. Да видать гордость не позволяла.

— Соизвольте, господин хороший, пройтись с нами! — казенным, лишенным интонации тоном предложил мне один из двух подошедших "драгун".

— Пистоли и сабельку оставьте слугам.

— Ну, давай, козачек, поживей! — раздраженным голосом добавил другой.

За дверью "сарая" был темный, сырой коридор и небольшая "зала" в которой дежурили пятеро солдат при оружии. Отсюда вели еще три двери. Мы шагнули в правую.

Комнатенка, в которую мы попали, была невзрачной. Через овальное оконце с зеленоватым стеклом робко, словно опасаясь потревожить полумрак, пробивался свет. Грубо отесанные доски на стенах и потолке, особенно в щелях, успели зарасти сине-зеленоватым мхом. Земляной пол был подозрительно засыпан золотистыми опилками. Ну, прямо как на арене цирка в моем вещем сне. От этого, почему-то, сразу стало как-то жутковато.

Правда, на стенах вместо ярких прожекторов нехотя мигали масляные светильники. Посреди этой "берлоги" стоял большой дубовый стол, на котором кроме подсвечника с тремя не горящими сейчас свечами в живописном беспорядке были разбросаны бумаги, гусиные перья.

За ним на высоком стуле, немного сутулясь, сидел щуплый с нездоровым цветом лица, офицер. Поверх мундира была накинута меховая безрукавка. Однако и в ней он безнадежно мерз. Точно такой же холод рептилии сквозил и в его змеином взгляде. Да и голос, показался мне похожим на шипение.

— Хорош..ш.., вот ты какоф-ф, посланник Кочубея и гроза шведских шпиеноф-ф... Проходи, садись... Табуреточку видиш-шь? Не робей.., герой...

Двери за мной "драгуны" плотно затворили, да так возле них и замерли,... словно восковые статуи в музее.

Подойдя к "удаву" я сел на предложенный табурет.

— Зовут меня — Ш...Шеин... Подполковник Дмитрий Александрович Шеин... Мы доверенные по секретной части его светлости Александра Даниловича Меньшикова. А как, позвольте узнать, мне следует величать вас?

Кроме шипения и гипнотизирующих глаз удава, как мне почудилось, мелькнул и раздвоенный язык. Стряхнув наваждение, я взял себя в руки. Что-то не припомню среди исторических личностей этого гада. А посему, думаю, можно с ним особо не церемониться. Если, конечно, вынудит...

— Андрей Найда, ваша милость. Посыльный генерального судьи Василия Леонтьевича Кочубея. С письмом к его светлости...

— Ну-ка, давай его сюда... посмотрим... Нет-нет, голубчик, не вставай.

Шеин щелкнул пальцами, и одна из восковых фигур у входа мигом ожила. Удивительно тихо для такого грузного тела подошла ко мне, протянула руку.

В нее я вложил, достав из-за пояса, письмо Кочубея.

Дмитрий Александрович бесцеремонно взломал печать, быстро пробежал глазами.

— Так, так... Неймется... А ты, Андрий... Найда...знаешь что в нем? Грамотный?

— Да как же, ваша милость? Разве можно? Хоть и грамоте обучены...

От его чуть заметной ухмылки мне вновь стало не по себе.

— Но-но, козачек! Не переигрывай! Дурныком здесь нечего прикидываться! У меня этот номер не пройдет!

"Вот это да! — подумал я. — Насквозь видит... или что-то знает. Нет же! Интуиция! Вот и попробуй с таким без телепатии. Живым сожрет! Гадина! Нашим префектам до него как до сверхновой..."

— Простых козачков с такими письмами не шлют! — продолжал Шеин, как бы поясняя свою мысль. — Тут должна быть доверенная особа. Спрашиваю второй и последний раз — что в письме, знаешь?

Теперь в его тоне откровенно звучала угроза.

— Не ведаю, и все тут! Посыльный я!

Полностью провалившуюся версию пришлось подкреплять мощным телепатическим ударом. Шеин даже за голову схватился. Ну что? Получил! Мало? Давай еще...

— Ладно.., ладно.., пусть так... — не понимая, почему мне верит, пробормотал он. — Тогда скажи мне, "мил человек", другое: как ты выловил этого шпиена. Кстати, имя его знаешь?

— Феско Флюс...

— Так вот, твой Флюс твердит, что он вовсе не шпион, а мирный торговец, на которого ты со своими головорезами напал и ограбил. Притом прямо в трактире. Убил трех слуг. Это верно?

Похоже, удав уже успел очухаться, его взгляд вновь гипнотизировал, выворачивая наружу, а в мозге лавиной росло недоверие.

— Да, побили..., чтобы живьем взять его и вот эту карту...

Шеин опять щелкнул пальцами, и свернутая в тонкую трубку кожа "перекочевала" в его руки. На ее прочтение пошло намного больше времени, чем на донос Кочубея.

— Ловок... зело ловок, козачек, а прикидываешься дурныком... Как узнал, что его зовут Феской? Что шпион, что несет карту? Неужто кричал на весь трактир?

— Да по губам читать умею... — брякнул я первое, что пришло в голову, — еще в детстве батюшкой обучен.

Дмитрий Александрович расцвел счастливой улыбкой, которая впрочем, ничего хорошего мне не предвещала.

— Ай да молодец! По губам, говоришь, в полумраке, с расстояния десяти шагов... Ай да умелец! Сейчас я тебе шепну — а ты прочитай!

Его губы едва шевельнулись. В них был приговор: "Запытаю, сволочь!"

И вновь телепатический удар. Почти на полную силу. Сначала по Шеину, потом по "драгунам".

Я откровенно проиграл подполковнику партию.

Удав, держась за голову, ошарашено оглядывался по сторонам, часто-часто моргал помутневшими глазами.

На этот раз быстро очухаться ему не удалось. Разум возвратился неспешно, мелкими шажками.

— Вы, ваша милость, прошептали, что карта очень важна и меня следует представить к награде.

— Да.., да, я помню... Только вот поспрашивать твоих слуг еще не лишне... может припомнят чего...

"Вот въедливый гад! Не успокоится, пока не прикончу! Да отстань же ты от меня и от ребят. Действуй так, как тебе велели!"

Теперь уже и у меня не на шутку разболелась голова. Не представляю, чем бы все это закончилось, если бы дверь не распахнулась, и на пороге не появился его светлость генерал Александр Данилович Меньшиков.

Несомненно, это был он! Чуть выше среднего роста, с коротко стриженными русыми волосами, выдающейся немного вперед нижней челюстью, тонким длинноватым носом, стальными холодными глазами. В генеральском мундире, но без парика.

Вслед за Дмитрием Александровичем встал и я.

Шеин, словно вызывая джина, щелкнул пальцем. Откликнулась одна из восковых фигур.

— Подождите с козачком за дверью.

Александр Данилович оценивающе окинул меня взглядом. В ответ я уважительно склонил голову. Мой троекратный "близкий контакт" с Шеиным зря не прошел. Даже в зале, куда меня вывели "драгуны", я "мог" слышать их разговор...

— Ну и что он привез?

— Прочитайте, ваша светлость, сами...

— Как всегда — донос... Ох уж мне эти хохлы. Три казака — два гетмана! Каждый норовит примерить булаву на себя. За нее продадут не то, что Украину, мать родную. Хоть на восток, хоть на запад, хоть на север, хоть на юг. Что-то новое есть?

— Нет, Александр Данилович, все то же: самовольно переселяет людей с одной стороны Днепра на другую, ворует казну. Укрепил Батурин, собрал туда провиант, фураж и войска. Подкупает старшину, помогает восставшим на Дону казакам. Ведет тайные переговоры с Лещинским и Карлом. Ну, и как всегда, за дочь... Всего тридцать три пункта...

— Хорошо. Сам-то, что думаешь?

— Честно говоря, не знаю. Доля истины во всем этом наверно есть. Вот только государь доверяет Мазепе. Гетман давно и верно ему служит. Зря ведь орден Андрея Первозванного не жалуют. Да и Август — Белого Орла. А тут — переговоры с Карлом и Лещинским. Не поверит. Думаю, даже больше... Третьего доноса не стерпит... Опасается государь. На Дону казаки взбунтовались... ждут удобного момента татары и турки. Того и гляди выступит на Москву и Карл... Ох и опасается. Особенно после Нарвы... Вот и велел стены Москвы укреплять.

— Думаешь, дойдут шведы до Москвы?

Ответом было молчание.

— Ну же, отвечай! Не первый год знакомы...

— Не знаю, ваша светлость. Но Карл верит. Сидя в Саксонии уже назначил Акселя Спарра московским губернатором...

— М-м-д...а. А как пойдут? По какому пути? Через север или юг?

— Думаю, северней... Здесь проще соединиться с корпусом Левенгаупта. Ведь у рижского губернатора почти вся артиллерия и войск тысяч десять... Не зря их шпионы здесь снуют.

— Ты о том, что привез этот казак... как его там?

— Андрий Найда. О нем. Вначале Феска запирался. Вот ребятушки нечаянно и перестарались... Ничего, отлежится до завтра, и заговорит. Теперь у нас его карта...

— Что за карта?

— С расположением наших войск. Думаю, Карла пойдет по северу...

— Так на чем мы порешим? Какой дашь совет?

— Донос переправим государю. Нам в эти дрязги соваться ни к чему.

— А казачка? Андрия Найду... С ним, что делать?

— Андрий...

Шеин мучительно колебался. Природные инстинкты отчаянно боролись с телепатическим наваждением.

"Ну же! Забыл, что ли?" — вновь "придавил" я.

— Скорее всего, он здесь ни при чем. Хоть и ловок непомерно... Пока наградим за Феску, да отправим к генерал-майору Волконскому... к его казакам да калмыкам. Там ему самое место. Да и глаз не будем спущать... А еже ли чего... Ну, видно будет...

— Добро! Пусть так. Завтра уезжаю в Витебск к Головину, ты уж присматривай здесь...

— С Богом, ваша светлость... не извольте беспокоиться.

Первым из комнаты вышел Меньшиков. Скользнул по мне невидящим взглядом, и не спеша побрел по своим делам. За ним выглянул и Шеин.

— Карлович! Определи казака Найду к Волконскому. Скажи, Александр Данилович велел. А потом, ко мне!

Так я оказался с донскими казаками Волконского и больше трех месяцев делил с ними тяготы военной жизни.

Приравняли меня к младшему офицерскому составу. Вначале, казаки приняли недоверчиво. Насмехались над непомерным для всадника ростом, над невиданной ими ранее "шабле". Но стоило пропить и проиграть им в карты пятьдесят премиальных за Феску червонцев, разбить пару носов, да показать небывалую удаль в фехтовании, как все встало на свои места.

Как-то под вечер ко мне нежданно наведался подполковник Шеин.

Дмитрий Александрович поманил пальцем, отвел чуть в сторону.

— Давай-ка мы с тобой, Андрий, прогуляемся к реке. Так сказать, по-доброму побеседуем.

Вначале, вспомнив подробности нашего знакомства, я насторожился. Даже, не сдержавшись, чуть-чуть его телепатически "пощупал". Но настрой удава на этот раз действительно был мирным.

— Присматривал я за тобой, Найда! Все время присматривал. Как ты себя ведешь, как потратил деньги, как ловко фехтуешь... Как стал своим среди казаков...

Мы потихоньку брели по кромке леса к небольшой, но чистой речушке. Вышли на берег, присели на поваленный ствол.

Шеин, произнеся первые фразы надолго умолк. Видимо обдумывал, что сказать, а, может, просто играл.

Отломил веточку, стал чертить на песке замысловатые фигуры.

Я тоже не торопил события.

— Так вот... Феско твой той же ночью сбежал... Знаешь?

— Наслышан, ваша милость.

— Давай, Андрий, сегодня без чинов! Ты ведь казак не простой и звание твое, может, поболе моего будет. Ну, что широко открыл глаза? Хоть сегодня не строй из себя дурныка. Не знаю, кто ты, но чувствую, что не враг! Может и не друг, а всего лишь так, попутчик. Верно?

Его проницательностью можно было восхищаться.

— Скорее, Дмитрий Александрович, все-таки, друг.

— Ну, вот и славно, хоть в чем-то определились! Коль так — не враг тебе и я. Что бы ты в это поверил, что-то расскажу. Хочешь?

— Я весь во внимании...

— Обдумав нашу прошлую встречу, я пришел к выводу, что ты владеешь некой необъяснимой силой. Трижды меня заставил сделать то, чего я не хотел. Нужно будет — заставишь вновь. Так?

Не дождавшись ответа, он продолжил:

— Да, так! Так! Но это я к слову, так сказать поясняю мотивы. А коль силу эту нельзя побороть, приручить значит нужно — либо уничтожить, либо подружиться. Скажу откровенно: вначале я остановился на первом...

Шеин не уставал меня изумлять. Оказывается все это время, не подозревая, я ходил по канату над ареной, посыпанной опилками.

— ...но так и не решился. Было в этом что-то неправильное, смертельно опасное. Зато я понял, что ты не враг и решил еще раз откровенно поговорить. Может нам удастся если не подружиться, в чем я очень сомневаюсь, то хотя бы временно сотрудничать. Скажи мне, Андрий, как на духу, чего ты хочешь?

"Сказать? Почему бы и нет? Чем я рискую?"

— Что бы Петр победил Карла.

У Шенина отпала челюсть. И я увидел, что язык у него, как и у всех людей, вовсе не раздвоен.

— И всего-то?!! Господи, прости... Да ты в своем уме?

Я увидел, что он лихорадочно соображает. И вновь, убедился в его гениальности.

— А что, это возможно? Когда-то было по-другому? — побледнев, словно смерть, спросил он.

"Стоп! — спохватился я. — Стоп, ни шагу вперед! Мы на грани пространственно-временного коллапса. Но смолчать тоже нельзя. Союзник в лице Дмитрия Александровича бесценен!"

— Все — в руках Божьих!

— Значит, можем! Допытываться не стану. Лучше расскажу последние вести. Сам только сегодня узнал. Про Кочубея слыхал?

— Нет.

— Ну, так слушай. Всех, кто подписал последний донос государю — вызвали в Витебск, в канцелярию Головкина. Он же вел следствие. Под пытками Кочубей и Искра признались во лжи. Тридцатого апреля следствие завершилось. Кочубея и Искру приговорили на смерть, попа Ивана Святайла — на Соловки, сотника Кованько — в Архангельск. Потом их пытали еще раз. После чего Кочубея и Искру перевезли в Смоленск, затем по Днепру в Киев. А уже оттуда в гетманский табор в Борщаговке под Белую Церковь. Думаю, не пройдет и месяца, как им отрубят головы.

— А что Карл, уже выступил из Саксонии?

— И это знаешь?

— Знаю.

— И про совет в Белинковичах тоже?

— Про совет не знаю...

— Видишь, Андрий, как я тебе доверяю... Заберу-ка я тебя, пожалуй, к себе в штаб. Верю, пригодишься и не предашь... Пошли обратно. По пути расскажу о совете. Ну, а ты мне все-таки ответь, только на этот раз честно. Ответишь?

— Постараюсь...

— Что было в письме Кочубея, знаешь?

— Знаю!

— И что сам обо всем этом думаешь? Может Мазепа изменить?

— Да. Может.

— Есть какие-то факты? Или только так... домыслы.

Ну что сказать? В нашей реальности пушки Левенгаупта и переход Мазепы с казаками к шведам решили исход битвы? Для него это факты или домыслы?

— Есть и факты... У Кочубея видел подлинное письмо Лещинского к гетману, в котором шла речь о переговорах с Карлом. Видел и самого Мазепу, побывал в Батурине, готовится.

— Что за письмо? Почему не всплыло при допросах?

— Не знаю. Я предупреждал..., да видать Василий Леонтьевич не сберег.

— Мм-да...Сохрани он это письмецо... все могло пойти по-другому.

— Да кто его знает! Закон Гофмана-Мебиуса еще не опровергли.

— Чей закон?

— Не обращайте внимания, Дмитрий Александрович. Это я так... Лучше расскажите про совет в Бешинковичах.

— Александр Данилович докладывал государю план предстоящей кампании...

— Небось, с вашей подачи, любезный подполковник?

— Ей Богу, вы переоцениваете мою скромную особу... хотя... Так вот. Главные силы все время перед неприятелем, но в бой не вступают — отходят, опустошая местность. Слава Богу — погулять есть где. Кавалерия в тылу шведов. Теребит их сзади, берет обозы, бьет малые отряды.

— А разрывать войска государь не боится. Да и придется кавалерии идти по дважды опустошенной территории.

За лишнюю проницательность Шеин наградил меня подозрительным взглядом.

— А вы часом-таки в Бешинковичах не были? А то слово в слово повторили фельдмаршала Шереметьева.

— Так вы же за мной приглядывали, как я водку пил да в карты ваши червонцы проигрывал.

— Да знаю, знаю. В общем, так, забирай вещички, слуг и чтобы к вечеру был у меня при штабе. Кстати, водочки попьешь теперь уже за здоровье полковника Дмитрия Александровича Шеина. Данилыч вчера привез указ государя. Или слабо, нечистая сила с крестом на шее?

* * *

Нет, совсем не зря спутники Марса назвали Фобос и Демос. — Страх и ужас идут за богом войны по пятам. Кто видел лучевые язвы марсианских рудников, безволосые головы, беззубые рты и незрячие глаза, не забудет никогда. Это и есть страх и ужас моей реальности. Кошмар моей просвещенной эпохи. Беспощаден кровавый бог и здесь в зазеркалье. Щедрой рукой рассыпает вокруг себя смерть и муки, холод и голод, разрушения и запустение целых провинций. Воюют короли и гетманы, а гибнут крестьяне, бабы да детишки. Простой люд расплачивается за высокие цели великих государей. Кто деньгами, кто здоровьем, а кто и собственной жизнью. Это в штабах — карты, стратегии, отвлекающие удары. А на полях баталий — боль, кровь и смерть...

Даже находясь при Александре Даниловиче, под надежным крылом полковника Шеина я видел сотни раненых и больных, нищих голодных беженцев, похоронные команды за работой.

Начало кампании было для русских неудачным. В первых числах июля под Головчином шведы внезапно атаковали дивизию генерала Никиты Ивановича Репнина и, перебив немало солдат, захватили десять пушек. Как не старались Меньшиков и Шереметьев приуменьшить поражение, но Петр быстро во всем разобрался и велел провести показательный суд, назначив именно их председателями. Никита Иванович за час стал рядовым, а мог и вовсе лишиться жизни.

Так как это случилось с Кочубеем и Искрой, которым четырнадцатого июля в гетманском лагере под Белой Церковью отрубили головы.

Петр не знал пощады. Неугодивший ему в единый миг мог утратить все: годами нажитые привилегии, звания, имения и очутиться на пути в холодную Сибирь. А то и похуже...

Но суровая наука шла впрок. Уже следующая баталия осталась за русскими. Михаил Михайлович Голицын с шестью батальонами пехоты, переправившись ночью через реку Белая, перебил до трех тысяч шведов.

Но пока это были лишь разведки боем. Основные события еще впереди. Главное не допустить соединения шведской армии с обозом и пушками Левенгаупта вышедшего навстречу Карлу из Риги.

Я не раз говорил с Дмитрием Александровичем Шеиным обо всей важности пушек и обоза. Впрочем, его и убеждать-то было ни к чему. Гораздо труднее, оказалось, настроить Меньшикова на решительную беседу с государем. Петр долго отмалчивался, размышлял. Но все же, четырнадцатого сентября собрал совет по Левенгаупту, отозвав из армии фельдмаршала Бориса Петровича Шереметьева.

К вечеру я уже знал, что основные силы русских под командованием Шереметьева по-прежнему будут сопровождать армию повернувшего на Украину Карла. А десять тысяч, двумя колонами, под началом Петра и Меньшикова пойдут навстречу Левенгаупту и дадут бой.

— Так что собирайся, Андрий в поход! Ты, кажется, хотел, чтобы мы поколотили Карлу? — сказал Шеин. — Но давай, пока, начнем с его генерала. Не ты ли мне все уши прожужжал про его пушки и обоз. Но к твоему сведению, кроме них у рижского губернатора еще восемь тыщ солдат.

— А может и боле...

— — Заешь откуда?.. Или опять так... м...м... домыслы...

— Домыслы, Дмитрий Александрович.

— Ой, не темни, козачек! Не злоупотребляй моим доверием... не безгранично!

Войска у Левенгаупта оказалось шестнадцать тысяч. Ни Петр, ни Меньшиков встретиться с такой силой не ожидали. Уже первое столкновение, случившееся двадцать шестого сентября, показало, что баталия будет не из легких.

Через два дня у деревни Лесной, армии сошлись вновь. Бой начался в полдень с оружейной и артиллеристской дуэли.

Стоял сплошной грохот, а дым от сгоревшего пороха тучей поднимался вверх, закрывал осеннее солнце. Испуганно ржали кони, кричали раненые. Но Петр и Меньшиков, рискуя жизнью, оставались в зоне обстрела.

— Без Боура нам их не подюжеть! — прошипел Шеин. — Почему до сих пор нет? Ума не приложу.

— Надо слать гонцов! Торопить.

— Грамотный ты, козачек! Да и мы не лыком шиты. Думаешь, не слали? Да толку!

"Ну вот, похоже, и первая по-настоящему критическая точка" — подумал я. В моей реальности Боуер со своими драгунами застрял где-то в болоте, и к битве не успел. Вот так! Пора, Андре! Твой час пробил.

— Дмитрий Александрович! Отправьте меня.

— Приведешь?

— Постараюсь. За Лесной — болота, топь. Почему-то думаю — там увязли.

— Опять домыслы... или?

Выразительно глянув в его змеиные глаза, тихо, но веско ответил:

— Или!

— Ну что ж! Сейчас подготовлю пакет, и с Богом! Порадей за благо Отчизны, нечистая сила!

— Да что вы — все нечистая да нечистая! А может — посланник Божий, — огрызнулся я. — Ведь пути Господни — неисповедимы!

— Дай-то Бог! Да вот только плохо верится... почему-то... Прости, Господи!

Через полчаса приказ был готов. И я, забрав с собой Грыця и Данылу, поскакал в Лесную. Сам плутать в болотах я, конечно, не собирался. Но в селе кто-то же должен их хорошо знать.

Понемногу шум битвы затихал, оставался за спиной. А когда я увидел, словно вросшие в землю, глиняные халупки, даже послышалось чириканье одинокого воробья.

Однако людей в селе не было. Я даже растерялся. Но тут, возле одной из хат увидел сидящего на лавке деда. Его можно было бы принять за неудавшуюся скульптуру, если бы не дымившаяся трубка.

Спешившись, я подступил к нему поближе. Седые волосы и борода, нос картошкой (здесь еще не существующей), впалые щеки и худые руки. Зато живые, серые глаза. В домотканой холстине и лаптях, в старой козьей, шерстью наружу, безрукавке.

— Добрый день, отец!

Он немного подумал, прежде чем ответить. Оглядел меня с головы до ног.

— Кому добрый, а кому и нет, мил человек.

— А люди-то, где?

— Люди? Люди боятся — ушли в лес.

— Ну, а ты чего?

— А мне чего бояться? Смерти? Так давно старуха заждалась. Ну а хата, так та и сама вот-вот упадет...

— Извини, дед, что беспокою..., только дело у меня к тебе.

— Ясно. Ведь зря болтать бы не стал.

— Догадливый ты. Звать-то как?

Дед недовольно поморщился. Будто я зацепил больное место. Пришлось совсем чуть-чуть "помочь" телепатически. Время уж больно дорого.

— Архипом зовут.

— Послушай, Архип, ты за русских или за шведов?

— Шел бы ты, мил человек, своей дорогой — не морочил бы мне голову.

— А все же?..

— Да нам все едино... Ни Петр ни Карло жить тут не станут. Пошумят маленько и уйдут... Нужно только немного переждать.

— Так ты же православный! Крест на груди. Должен стоять за единоверцев. Придет Карло — придут костелы.

— А ты не больно стращай!. Бог-то, он — в душе. Мой храм всегда со мной. А единоверцы тоже разные бывают. Фуражиры петровские — не больно-то ласковы...

Похоже, его не убедить. Извини, Архип, хоть ты и прав, но выхода у меня нет: опять — телепатия.

— Послушай, дед. Где-то в ваших болотах увяз драгунский корпус. Без него шведа не побить. Помоги!

— Так бы и сказал! А то сразу норовишь в душу лезть. С какой стороны шли?

— По южной дороге.

— Так там и плутать-то вроде негде. Разве в Черную топь?..

— Далеко?

— Да верст пять-шесть будет.

— Верхом сможешь?

— Давненько не пробовал?

— Ну, давай, миленький! Выручай! Грыць, помоги деду, сам подождешь меня здесь.

Архип явно скромничал. Он вполне уверенно скакал верхом. Пусть не так быстро, как хотелось. Но тут уже телепатией не поможешь. Въехали в лес. И так не особо приметная дорожка, сразу рассыпалась на несколько незаметных чужому глазу тропинок. Петляя между деревьями, они устремились в чащу.

Скоро под копытами стала проступать черная вода.

Архип остановился.

— Дальше на конях не пройти. Ну-ка, пальни, мил человек. Коль на Черной топи солдатики твои, услышат — отзовутся.

Шум выстрела многократно отразился гулким эхом.

Почти сразу, где-то вдали ему ответили сразу десяток ружей.

— Кажись там! Дальше нужно пешком. А хлопец твой, пусть за конями присмотрит. Ну-ка, найди две длинные палки.

Я ступал вслед Архипу, ощупывая дно палкой. Пару раз, утратив опору, она проваливалась куда-то в бездну.

— Как же мы их оттуда выведем?

— Да погоди ты! Дай добраться... Там видно будет.

Я думал, что идти придется дальше. Но не прошло и получаса, как мы ступили на твердый грунт. Вскоре сухие деревья сменились зелеными, а они, в свою очередь, расступившись, открыли огромную поляну, на которой скопилась целая армия.

— Корпус Боура! — ахнул я. — С кем они тут воюют?...

Драгуны, увидев нас, закричали, замахали руками.

— Где генерал Боур? У меня приказ Меньшикова.

Вид у генерала был не особо бравым. Видать знал, чем грозит его просчет. Петр не помилует!

— Как же вас угораздило? — спросил я, отдавая пакет.

— Проводник — мерзавец. Завел и сбежал, говорил, что так будет ближе. Вернуться не могу, теперь там — сплошная топь.

— Ну, дед, на тебя вся надежда! — обратился я к Архипу. — Христом-Богом прошу — выручай.

— Коль пришел, то буду стараться. Пусть все спешатся и ведут лошадей за собой.

Пошел он, как показалось, через самое гиблое место. Даже у меня в душе поселилась тревога. Местами ноги проваливались по колено. Кони недовольно ржали, рвали узду. Того и гляди, грозили сойти с незримой тропы. Ну а тогда... тогда ныряли по грудь. И не было никакой возможности их вытащить. Тропа узка, опереться не на что... Их предсмертные крики холодили кровь, заставляли на голове шевелиться волосы.

Казалось, этому кошмару не будет конца. — Но вот под ногами уже зеленая твердь, и едва заметная тропинка.

— По ней выйдете на дорогу, а я приведу твоего хлопца и коней.

— Спасибо, дед, но я — с тобой.

— Не веришь, мил человек? Ежели хотел бы — все уже были бы на том свете. И ты, и твои драгуны. Не просто там пройти — замараешься. И без того уже... глянь на себя...

— Ничего — не сахарный отмоюсь.

— Ну, гляди, твоя воля. Коль говоришь не сохатый...

Хоть и был дед стар да слаб, но ходил по болоту не мне ровня. Как я ни старался, а разок все же плюхнулся в грязь.

Так и вышли к Даныле. Юноша, увидев меня, перекрестился.

— Николы б вас, панэ, нэ прызнав! Йий Богу! На чорта схожи!

Немного привести себя в божеский вид я смог только в деревне. Теперь особо спешить некуда. Шеститысячный корпус Боура уже подходил к полю боя.

Деду я отсыпал горсть червонцев. Архип даже не представлял, что он изменил реальность. Да и пространственно-временного коллапса не наблюдалось... пока...

Когда мы уезжали, он все так же сидел на лавке, пуская изо рта клубы едкого дыма.

Подошедшие драгуны переломили ход баталии под Лесной. Впервые в столь большом сражении со шведами Виктория улыбнулась русским.

Оставив восемь тысяч убитыми, все пушки и обоз, Левенгаупт с оставшимися солдатами под покровом ночи сбежал с поля битвы.

— Государь пожаловал тебе дворянство и земли под Киевом, — такими речами следующим утром приветствовал меня Шеин.

— Премного благодарен за работу, Дмитрий Александрович. — Честно говоря, не ожидал...

— Но, ты, не больно-то со своими насмешками и сарказмом! Может оно тебе и ни к чему... Только воля государя — закон. Вот, возьми бумаги... Да не дразни зря гусей. Там — две деревни...

Поклонившись, я принял патенты.

— Сегодня государь отбывает в Смоленск. А мы с Александром Даниловичем — на Украину. По пути сможешь глянуть на свои владения.., дворянин Андрий Найда... Кстати, как вас по батюшке велечать? Ей Богу, интересно...

* * *

Наверное, это была далеко не лучшая идея. Только теперь уже менять что-либо поздно — слишком далеко я зашел от дома. Тропинка, петляя между старыми, заброшенными могилами, уходила все выше. Туда, где за старым еврейским кладбищем цвела сиреневая роща. Вскоре позади остались облезлые оградки и поваленные кресты. Теперь виднелись лишь невысокие холмики. Под ними кто-то безымянный нашел свой последний приют. Навсегда исчез из памяти человечества, как и многие миллионы.., миллиарды прочих... Словно капля воды, канул в безбрежный океан. Печальный, но, к сожалению, неизбежный финал...

Но, мне ли грустить? Юный апрель не жалеет красок, запахов и звуков. Полными пригоршнями рассыпает их вокруг себя. Пронзительно голубое небо, умытое вешним дождем румяное солнце, сочная, набирающая силу, зелень, трели кудесников-соловьев и веселый гул проснувшихся трудяг-пчел — поют гимн молодости, весне и красоте.

Даже здесь, где, казалось, должны царить тишина и печаль — они безраздельно владеют миром.

Вот и долгожданная роща. Встречает дурманящим, кружащим голову араматом, слепит буйством голубого, белого и синего цвета.

Я знаю, что чуть дальше растет куст персидской сирени. Мне и нужно-то всего три веточки.

Три веточки для Альты. Согласитесь, странное имя. Такая же, немного не от мира сего и моя первая юношеская любовь. Хрупкая и ранимая, словно фиалка. С нежной кожей и большими голубыми глазами. Худенькая и стройная. Иногда она кажется мне похожей на сказочного эльфа. Особенно когда распущенны чуть вьющиеся золотистые волосы, из-под которых выглядывают розовые ушки. Когда сквозь тонкий ситец платья проступают острые лопатки, столь похожие на маленькие крылья.

Я так боюсь, что однажды она, взмахнув ими, от меня улетит.

Опустив веточки вниз, стараясь не размахать рукой, не спеша иду на свидание. Все равно буду раньше, и придется ждать час или полтора. Но разве это важно? Альта обязательно придет! Я знаю..., верю! Не могу по-другому.

Малолюдные аллеи парка...

Как хороши они весной! И не беда, что ветерок уж гонит тучки... Ведь за спиной я слышу ее шаги. Ее и только ее! Я отличил бы их среди сотен, нет, тысячи других! Что это? Волшебство? Магия любви?

Глядя в ее глаза, я забываю подарить букет. Как последний дуралей стою с открытым ртом.

— Привет! Какая чудесная сирень! Это мне, Андрей? — глаза ее смеются.

— Привет!

Протягивая цветы, не зная, почему заливаюсь краской. Да нет! Почему же — отлично знаю. Случайно коснулся ее пальцев: тоненьких, почти прозрачных.

— Какая же ты, Альта, красивая! Просто жуть!

От этого неумелого комплимента, краснею еще гуще.

Теперь смеются не только ее глаза.

— Какой же ты все-таки глупый, Андрюшка! Пошли, спустимся к озеру.

Альта беспрерывно щебечет. Рассказывает о контрольной в школе, академке по фортепьяно, о влюбившихся подружках, о подравшихся на перемене пацанах.

Я будто ненароком иногда касаюсь ее платья, наслаждаюсь близостью, вдыхаю аромат духов, упиваюсь тембром неповторимого голоса.

Только б не сказать какую-то глупость, не обидеть, не спугнуть мою прекрасную фею!

* * *

И вновь, воспоминания несуществующего прошлого... Сны, пришедшие из альтернативной реальности.

Холмики заброшенного кладбища, сирень, Альта... Ее подруги и академконцерт по фортепьяно... На кой мне все это — корсару зазеркалья?

Я, словно гончая, чую, что цель моя близка. Первая веха уже позади. У Карла под Полтавой не будет пушек, брошенных Левенгауптом под Лесной. Но этого, очевидно, мало. Нужен второй шаг — и не менее значимый... Мазепа? Казаки? Батурин с его фуражом и амуницией? Похоже, что так.

За кем пойдет Украина: за Карлом или Петром? Да что там сомневаться? И так ясно — за тем, кто победит.

Не зря Карл ищет генерального сражения. Видит, как редеет его войско, падает моральный дух и вера в победу. Голодный и холодный, да еще на чужой земле, солдат хорошо воевать не может. Вот и хочет шведский король покончить все одним мощным ударом. Упрямо не желает слушать советов своих генералов уйти на зиму в Польшу, Саксонию. А зря, пока баталии не будет. До Полтавской битвы еще полгода, даже поболе. Да и мне, похоже, столько здесь не пробыть!

Значит,... на первый план выходят гетман и его столица Батурин. Сегодня в ставку Меньшикова приехал племянник Мазепы — Войнаровский. Привез весть о том, что дядюшка в Борзне тяжко захворал.

— Вот видишь, Андрий, — укоризненно сказал мне Дмитрий Александрович за ужином (в последнее время мы частенько ужинали вместе) — болен ваш гетман. Почти что на смертном одре... А ты стращал — снюхался со шведом, сбежит к Карлу...

— Вот бы Александру Даниловичу и проведать больного друга... Ведь не очень далеко, в Борзну. Верно?

Шеин впился в меня взглядом. Удав, да и только! Сейчас проглотит.

— Думаешь?.. — он уже успел просчитать ходы.

— Говорю, хорошо бы проведать... старика...

— Может ты и прав. Даст Бог день, даст и пищу. Пойду пока прогуляюсь, а ты не спеши, доедай.

Может к моим словам и не прислушались, но только той же ночью Войнаровский сбежал.

— Поедешь в Борзну с нами, — нахмурив брови, прошипел Шеин. — Неужто, казачек, и тут ты прав!

И все-таки удивительный человек Дмитрий Александрович: то мягок, то суров, то на вы, то на ты. Зная мою силу, не побоялся приблизить, идет по краю, играет, словно факир с огнем. Впрочем, как и я. Не сомневаюсь, что при необходимости не задумываясь, ударит в спину. Вот только представится подходящий момент. Ни одной секундой раньше. Лишь дурень режет курицу, несущую золотые яйца. Ну а Шеин далеко не дурак!

На полпути в Борзну нам повстречался полковник Анненков, сообщивший, что Мазепа уехал в Батурин.

Повернули туда и мы. Но засветло не успели. Пришлось заночевать в одной из попутных деревенек.

Лишь на следующий день к полудню мы увидели каменные, с высокими бойницами стены Батурина. Наверное, подобные чувства испытывали древние греки, впервые обозревшие неприступную Трою. Город ощетинился пушками, словно еж иголками. Ворота и те были наглухо замурованы.

Я помнил, что Меньшиков погиб под Батурином. Но вот когда и как? Увы! Потому просил Дмитрия Александровича близко к стенам его не подпускать. Да куда там! Разве Данилыча удержишь?

Вот он уже гарцует на виду у всех... Пальнет сейчас пушечка, наведенная опытной рукой начальника артиллерии Фридриха Кенигсена... И поминай, как звали.

На зов Меньшикова откликнулся полковник Дмитрий Чечель. На вопрос, где гетьман, не ответил. Сказал лишь, что в город не велено никого впускать.

Так мы, не солено хлебавши (как поучала столь редко теперь вспоминаемая мной малышка Жаклин) — повернули восвояси.

Александр Данилович от злости весь раскраснелся, и проявил недюжинные знания русского матерного. Обещал, во что бы то ни стало вернуться.

— Ну, б..., казачки, подождите! Вернусь, вашу мать, умоетесь кровавыми слезами!

В тот же день пришла весть, что Мазепа со свитой и тремя тысячами казаков переправился через Десну и вошел в лагерь шведов.

Вечером Шеин и Меньшиков написали донесение государю.

Спустя два дня Дмитрий Александрович зазвал меня к себе.

— Государь велел нам с Александром Даниловичем завтра быть в его ставке, в Погребняках. Как думаешь, зачем?

Я же тем временем рассматривал лежащее на его столе послание Петра. Прочесть успел всего лишь одну фразу: "Письмо ваше о нечаянном некогда злом случае измены гетманской мы получили с великим удивлением".

Шеин, перехватив мой взгляд, рефлекторно прикрыл его рукой. Потом, натянуто рассмеявшись, ее убрал.

— Да что это я, право? Скрывать-то от вас нечего. Скорее наоборот... Удивлен и расстроен государь. Зело разгневан. Вопросик мой, часом не забыли?

— Думаю, велит брать Батурин...

— Вот и я о том же... Только как его воевать-то? Сходу, штурмом — зубы обломаем... Осаждать — времени нет, швед подойдет, в спину ударит.

— Хорошо, а я причем?

— Помнится, ты хотел поколотить Карлу. Помог у Левенгаупта отбить пушки. Теперь Батурин. Ежели возьмем — переломим хребет Мазепе. Лишим шведского короля союзника, провианта, фуража. Так что ты уж поусердствуй, мил человек, еще разочек. А дальше, глядишь, мы уж как-нибудь и сами. Хотя дружеской помощи всегда рады...

Шеин не ошибся. Петр велел Меньшикову взять город.

Тридцать первого октября Александр Данилович с войском подошел крепости. Посланного парламентера с предложение сдаться, на стены втащили веревками.

Осажденные просили трое суток на размышление, но Меньшиков дал всего лишь одни. Как только они истекли — заговорили пушки.

— Так что, Андрий, станем делать? — взгляд змеиных глаз Шеина, казалось, проникал в мою душу. — Придумал? Вижу — придумал! Не томи.

— В предместьях Батурина много старшинских "маеткив". Пусть там хорошенько пошарят да покажут мне всех пленных... По одному... Может чего и выудим.

— Что ж! Мыслишка не дурна! Как же это я сам не додумался...старею.

Один пленник проходил за другим. Понурые, злые, отчаявшиеся. Молчаливые и болтливые. Храбрые и трусливые... Никто ничего толком не знал. Пусто... Пусто... Пусто... Голова уже раскалывается. Наконец, привели старшину Прилуцкого полка Ивана Носа.

То бледнеет, то краснеет. Бегающие глазенки, сумбур в душе. Что-то знает, но боится и гетмана, и Меньшикова, и Петра. Не знает к какому берегу прибиться.

Придется мне поднатужиться еще разок. Есть! Ведает тайную калитку. Если взять в оборот, все выложит, как на духу. А под глазом "удава" вообще запоет.

Выглянув за дверь, я послал за Шеиным.

— Дмитрий Александрович! Для вас работенка. Поднажмите маленько...

— Вот и славненько... А ты пока, Андрий, посмотри царские указы. Сегодня доставили.

Петр как всегда действовал решительно и энергично. Я перебрал один за другим три его манифеста: малороссийскому народу, сохранившим верность казакам, церковным иерархам.

Изменника Мазепу — проклясть, заблудшим, но своевременно вернувшимся к Петру — амнистия. Сделать все возможное, чтобы не допустить массового перехода казаков на сторону шведов. Всем не подчинившимся — смерть!

Я и не думал, что ее костлявая рука соберет столь богатый урожай спустя всего лишь два дня.

Штурм крепости начался одновременно с трех сторон. Солдаты пошли приступом на стены, пытались подвести к замурованным воротам пороховой заряд и через тайную калитку, открытую людьми Ивана Носа.

Защитники города сопротивлялись яростно, из всех сил — "не жалея живота своего". Понимали, что пощады не будет. Наравне с мужчинами на стены вышли женщины и подростки.

Но предательский удар в спину предрешил исход битвы. Да и силы были не равны. Когда рухнули подорванные ворота, в образовавшуюся брешь хлынула конница Меньшикова.

Не сдержался и я — захваченный общим порывом, лихо бросился в бой. Гремели пушки, сверкали клинки, текла кровь. Крики боли, предсмертные хрипы, конское ржание, грохот канонады слились в единый рокот, в котором тонули людские голоса. Настал миг, когда каждый сражался сам за себя, за свою жизнь.

Отбив обагренную кровью пику стриженного налысо усатого казака, разрубил ему шею, ключицу. Следующим пал от моего удара безусый мальчишка, неловко пытавшийся закрыться от закаленного арабского булата тонкой рукой.

Искаженные болью лица, оскаленные в звериной ухмылке рты, тянущиеся ко мне руки...

Убить! Убить! Убить!

Вновь и вновь клинок взмывает вверх, одну за другой обрывает человеческие жизни...

И вдруг..., на меня будто бы рушится стена...

* * *

— Слышь, Рюха!

Колян прятал от меня глаза. — Зря ты так, за Альтой...

— Не понял...

— Говорю, зря ты так, за Альтой... Не стоит она того...

— Не твое дело...

— Может и не мое. Только знай, что она таскается с рябым Валеркой. Самбистом... Ну, тем, сто подфарцовывает на третьем пьяном... Знаешь?

— Гнусавым, что ли?

— Во-во...

— Не может быть, Колян... Не верю... Не такая она...

— Да все они такие!

Увидев, как сжались мои кулаки, он чуть отодвинулся в сторонку.

— ...да брось ты! Не псешь! Зря базарить не стану! На х... нужно? Сегодня у моей Светки вечеринка. Старики на ночь свалили. Вот она Альту и пригласила. А та, говорит: "Приду с Валеркой". Я то думал, будешь ты...

От обиды на душе стало горько и гнусно. На глаза сами собой навернулись слезы. Не хватало еще при Коляне... Стыдобушка.

— Закурить есть?

— Держи. "Прима" без фильтра.

Чиркнув спичкой, я глубоко затянулся. Сплюнул попавший в рот горьковатый табак. Немного закружилась голова.

— Да хрен с ней! Переживем!

Сказать-то я сказал, но думал совсем иначе...

Вечером ноги сами понесли в Светкин двор. Я злился, обзывал себя последними словами, но все равно шел.

От выкуренных за день сигарет уже тошнило, но я упрямо совал одну за другой в рот.

— Рюха, ты что ли? А я только подумал...

Возле подъезда, чуть покачиваясь, стоял Колян. От него на версту разило водкой.

— Пойдем, глянешь. Самое время, дружбан!

— Да никуда я не пойду!

— Не ссы..., старик... все уже нажрались до опупения никто и не заметит. Заодно и стаканчик навернешь!

Словно ведомый чужой волей, я ступил вслед за ним.

Окурки и мусор на лестнице, разрисованные грязные стены, запах кислых помидор и мочи...

Выцветшая зеленая дверь на третьем этаже чуть приоткрыта.

— Сейчас, погодь...

Я нерешительно мялся, пританцовывал в прихожей, готовый сбежать в любой момент.

— Тихонько, Рюха. На вот, выпей и давай за мной. Да не топчись же, медведь хренов! Разуйся.

Двумя глотками, даже не почувствовав вкуса, я проглотил полстакана водки. Оставив его на стареньком комоде, пошел за Коляном.

— Представляешь, они примостились в сральнике! Нашли, блин, местечко. Сейчас я погашу в прихожей свет. В двери есть щель, если чуть-чуть отодвинуть щепку ножом... Короче, увидишь...

В нетрезвой душе подобно цветным стеклам в калейдоскопе скакали ненависть, ярость, надежда и страх. Страх увидеть то, что не смогу пережить.

Опустившись на колени, ножом отодвинул щепку. Надеясь, что ничего не увижу, заглянул в расширившуюся щель. Зря, видимость была не плохой. Но, почему-то вначале я обратил внимание на кафельную стену без четырех отпавших плиток, скомканную ногами красную, полосатую простелку.

"Ну, ж! Смотри!" — дал себе приказ. — "Смотри и запоминай!"

Спина и рыжие волосы Гнусавого. Его руки мнут прижатую спиной к кафелю девушку. Это же не Альта! Нет! Не обманывай себя — она! Ее волосы, ее эльфийские ушки. Ее дыхание... нет, сопение...

Гнусавый целовал ее лицо, шею. Руки лихорадочно расстегивали блузку. Альта чуть сдвинулась, и теперь я ее видел в вполоборота. На щеках яркий румянец, взгляд с поволокой. Вот и она в засос целует рыжего в шею.

А он! Он! Расстегнув блузку, приподнял вверх розовый бюстгальтер. Никогда не думал, что у нее такая взрослая грудь. Маленькие темные соски. Гнусавый по очереди их теребит, мнет губами...

Голова с вьющимися золотистыми волосами откинута назад. Глаза закрыты. Чуть прикушенная нижняя губка.

Закричать! Остановить весь этот кошмар. Да вот только голос куда-то исчез. Отвернуться, закрыть глаза тоже не в силах. В ушах звон, но кадры немого кино сменяют друг друга. Пусть лента порвется! Господи! Ну что тебе стоит! За что муки!...

Оказывается, у нее черные трусики. Гнусавый вслед за джинсами стягивает их вниз, на крашеный зеленой краской бетонный пол.

Альта неловко пытается освободить одну ногу. Не получается. Но Валерик настойчив. Свое возьмет. Наступил на них ногой...

Неужели здесь?!! Прямо в сральнике!!!

Повернул к себе спиной. Прогнулась, упершись руками в унитаз.

Как эти по-девичьи острые лопатки похожи на крылья! Легкие крылья ангела.

Розовеют услужливо растопыренные ягодицы...Раздвигает их руками...

— Рюха, ну что приклеился? Дай и я гляну! Слышь! Не будь жлобом!

Чтобы не упасть, я оперся о стену. Медленно сползаю на пол. Кажется, умираю...

— Ни фига себе! Во дают...

Полумрак сменила темнота...

Почему пахнет дымом? Неужели пожар? Да хрен с ним! Этим долбаным миром! Пусть все... все сгорит!

* * *

— Панэ! Панэ! Жывый! Грыцю! Вин жывый. Слава Богу!

Заботливые руки вытирают влажной тряпицей мое чело.

Выходит, распроклятый мир не сгорел! Открываю глаза. Вижу испуганные лица Грыця и Даныла.

Воздух полон смрадом и гарью. Черный едкий дым поднимается к самым небесам, закрывает солнце. Не там ли Всевышний? Принял ли жертвоприношение?

Предчувствие "непоправимого" возвращает силы. А может, это лишь дарованная Хрониконом способность к быстрой регенерации?

Поднявшись на ноги, неверно делаю шаг, за ним другой...

Понурив голову бреду по городу Мертвых. Тысячи, тысячи трупов. Не пощадили никого. Женщины, дети... стар и мал... под нож, как скот...

Кровь по каменным мостовым ручейками стекает в Сейм, мутит его прозрачные воды.

Единоверцы! Братья! Да что же это такое! Как они могли? Ведь не басурманы и не татары! Боже, и ты допустил?!!

Разрушены и сожжены церкви и дома... Оборванны жизни невинных людей. Неужели это страшная плата? Обильно политы кровью и ненавистью семена... Что из них взрастет?

Альтернативная реальность? Какая же она будет?

А ведь это все я! Козлобородый может быть доволен! А Жаклин? Малышка Жаклин тоже должна мной гордиться. Во, каких дел наворочал. Нет! Не зря мне показали Альту в сортире! По заслугам! Но почему не случился пространственно-временной коллапс? Где границы, пределы дозволенного?

Все, хватит! Вышел весь казак Андрий Найда! Не буде больше смертей!

Прости меня, арабский клинок! Прости, и прощай!

Сильно размахнувшись, я бросил его с обрывистого берега в Сейм.

— Вот уж удивил! — раздался знакомый голос за спиной.

Обернувшись, я увидел Шеина. Удав и сейчас не утратил спокойствия и хладнокровия.

— Дмитрий Александрович, зачем? Зачем эта страшная резня?

— Неужели сам не понимаешь? — змеиные глаза смотрели в упор.— Вижу, все разумеешь. Признаться себе боишься. Но, если хочешь, скажу... Нужно? Тогда слушай.

— ...

— Хохлы, что твои волы! Учуют волю, начинают метаться... Сбрую рвать, хомут ломать. А прирежь двойку-тройку — сразу приутихнут. Потому — поганое семя, под корень! Прочим — наука. Чтобы не повадно было. А людишек — людишек бабы еще нарожают!

— Но Батурин не забудут!

— Еще и как! Заставим! Пока меж собой ваши атаманы, ровно крысы грызутся, будете ходить иль под Петром, иль под Карлой, иль под Августом... Так что сабельку — ты зря. Пригодилась бы еще. А я то думал, и впрямь нечистая сила... Хлопцы, присмотрите за хозяином. Ему, видать, крепко по башке досталось. А завтра — в дорогу.

* * *

В свите Меньшикова я приехал в Глухов.

За прошедшие дни душевная боль немного притупилась. Но пришла другая беда — я не мог больше спать. Стоило закрыть глаза, как начинали всплывать образы, заводить бесконечные хороводы. — Дед Овсий, кареглазая ведьма Улита, Анжей Вышегорский, Маниши Блюц, Василь Леонтьевич Кочубей, его дочь — Мотря, Мирослава Лещицкая, гетман Мазепа, сестрица Аленка и голубоглазая изменщица Альта. Не давали покоя. То что-то шептали, то — кричали. Мальчонка, зарубленный мной в Батурине, молча водил по городу мертвых. Теперь здесь жили одни только тени. Шеин, то и дело, превращаясь в удава, обвивался вокруг моего тела и сверлил глазами, демонстрируя белые клыки, шипел: "Заставим забыть!.. Они еще нарожают... Шабельку-то зря..."

Короче, я понемногу сходил с ума. Лишь днем ко мне порой возвращался здравый смысл.

В моменты просветления видел, как куклу, наряженную гетманом, протащив по земле, подняли на эшафот. Меньшиков (жив остался "пироги с зайчатиной"), и Головкин разорвали патент на орден Андрея Первозванного, сдернули ленту. Как палач повесил чучело, слышал, как из открытых церковных дверей по миру неслось жуткое: "Анафема... Анафема... Анафема! Буди навеки проклят!"

Заставил братьев Кумедных взять червонцы и велел, в случае моей внезапной кончины или исчезновения, немедля уезжать из города.

Глядя на меня, Дмитрий Александрович лишь качал головой. Наконец, не выдержав, сказал:

— Знаешь что, Андрий, сведу-ка я тебя с очень мудрым человеком. Звать его Теофан Прокопович. Может, хоть он поможет: и поэт, и философ, и богослов. А то пропадешь! Ей Богу, пропадешь!

Шеин лично сопроводил меня, словно малое дитя, в Собор Святой Троицы.

Здесь, в одной из небольших комнат, я и увидел философа.

В черных одеяниях, с серебряным крестом на шее и умным, пытливым взглядом — он в тот миг показался мне посланником божим на Земле. И я, мимо воли, склонил низко голову.

— Вижу, сын мой, в душе твоей душе — пожар, а в разуме — смятение. Поделись со мной, может, найду слова утешения.

Будь я в здравом рассудке, то вряд ли стал бы исповедоваться. А так...

— Отче! Пастырей моих обуяла неуемная гордыня, и решили они уподобиться Господу. Подобно ему, создавать новые миры. И послали меня изменить предначертанный порядок вещей. В чем я, к своему несчастью, похоже, весьма преуспел...

— Ты — безумен — сын мой, никто не может изменить предначертание Божье. Заблуждаются и пасторы твои. Пути Господни — неисповедимы.

Повинуясь внезапному порыву, я достал Печать Иисуса и протянул Теофану.

— Возвращаю церкви, отче, христианскую святыню.

— О, Господи! Печать Иисуса. Считалась навсегда утерянной. Откуда она у тебя, сын мой?

— Украл! Украл у вора, отче. Кроме того, я нарушил заповеди: не убий, не прелюбодействуй. Да и вере своей слаб. Нет, скорее силен в безверии. На мне грех смертей в Батурине. Сводят они меня с ума, лишили сна.

— Каждый сам несет груз своих грехов и ответит за них перед Господом! Не в силах я тебе помочь, утешить. Могу лишь помолиться за твое спасение...

Закрыв глаза, он стал шептать молитву. Потом коснулся Печатью Иисуса к моему медному крестику. Тот словно бы ожил, стал пульсировать, нагреваться.

— Ступай, сын мой, и помни: каждому из нас воздастся за деяния его...

Я направился к двери. С каждым шагом крест на груди жег все сильнее. Звон колокольцев в ушах перерос в грохот набата, стены комнаты, дрогнув, стали исчезать.

Меня подхватил горячий вихрь. Закружил, завертел и понес в необозримую даль.

Конец ІІІ части.

Эпилог

Сильно зажмурившись, решительно открыл глаза.

Вокруг бескрайнее море. Скитальцы-волны, как и прежде, одна за другой, уходят за горизонт. В небе парят белоснежные чайки. Их крики едва слышны, на губах привкус соли...

Я — дома! Весь кошмар остался позади... Белоснежная, хрустящая простыня, кондиционер, несущий морские ароматы, контрастный душ, апельсиновый сок — все к моим услугам.

И, конечно, Жаклин! Малышка Жаклин! Период реабилитации прошел без осложнений, и в этом ее немалая заслуга.

Что ж! Я теперь герой! В темпоральном центре у всех на устах. Греюсь в лучах славы... Да и Козлобородый сияет от счастья. Еще бы! Переплюнул самого Виктора Ранини. Опроверг, считавшийся нерушимым, закон Гофмана-Мебиуса...

Дверь крохотной прихожей распахнулась.

Жаклин! Только у нее код доступа.

— Андрэ Казимир д'Эрле, — начала она шутливо-серйозным тоном, появившись на пороге. — Позвольте вам официально сообщить: вы — свободный человек! Только что из министерства юстиции пришел указ. Твоя судимость снята. Андрэ! Я так рада, что могу тебе сказать первой! Милый...

— Иди сюда! Отметим позже! Сейчас я тебя хочу! И не вздумай отказать!

— Отказать герою? Да никогда! Ты и не представляешь, что у нас творится!..

Она щебетала, словно девчонка, торопливо сбрасывая одежду.

Ореолы сосков, подрагивающих в такт движениям груди, теперь золотились, искрились кончики веера ресниц, переливались цветами радуги в ушах бриллианты.

— ...компьютеры, словно сошли с ума. Информация сплошным потоком. Дешифровщики не успевают. Только представь: у них было две мировых, на Японию сбросили атомные бомбы! Устрой мира совсем иной. Цивилизация...

— Да брось ты! Плевать я хотел на несуществующую цивилизацию, на Козлобородого и Сноба с их дурацкими спорами.

Я притянул Жаклин к себе. Еще день-два — меня здесь и след простынет. Ее позову с собой. Не захочет — пусть остается. На ней свет клином не сошелся...

— Андрэ, что это у тебя на груди? Вчера вроде не было!

Я проследил за ее взглядом и увидел на том месте, где в зазеркалье носил крестик, темное пятно. Точь-в-точь повторявшее контуры.

Предчувствие неминуемой беды захватило меня целиком.

Я почти предвидел то, что случилось в следующий момент.

В Темпоральном центре зазвенел сигнал тревоги. Было в нем что-то жуткое.

— Андрэ! Там что-то произошло! Бежим в центр управления.

Быстро одевшись, я бросился вслед за Жаклин

В большом зале собралась куча народу. Взволнованные, все кричали, размахивали руками, пытались куда-то звонить.

— Станислав! Что произошло?

Жаклин протиснулась к Тировски.

— А, вот и вы! Беда, Жаклин! Аккумуляторы переставали отдавать энергию... Наоборот, теперь заряжаются.

— Что это значит? Почему?

— Похоже, изменилась полярность... в неопубликованных тетрадях Ранини допускал такую неимоверную возможность...

Я смотрел в ее испуганное лицо, в расширившиеся от ужаса глаза.

— Жаклин, что произошло?

— Ты... Ты не понимаешь! — едва слышно прошептала она дрожащими губами. — Теперь мы... В реальном мире больше не существуем — всего лишь Альтернативная Реальность! Наше место занято...

Глядя на этот разворошенный муравейник, я горько рассмеялся. Вспомнились суровое лицо и напутственные слова Теофана Прокоповича.

"Каждому из нас, да воздастся за деяния его!"

Полтава. 1.08 — 3.11.2008 г.

—

70