Лепила-2

— Негр? — недоуменно переспросил Лагидзе.

— Негр, — утвердительно кивнул головой немец. — я говорю — я не все понял, тем более, мы были тогда молодые, нас больше заботила тогда собственная жизнь и собственные кости, а не какие-то древние булыжники. Нам было неинтересно копаться как дети — маленькими лопатками и ложками — Фридрих требовал копать именно так. А мы ждали наступления "красноты"...вашей армии.

-И куда вы все это дели?.

— Большую часть находок, их отбирал лично Фридрих, в том числе и кости, мы погрузили в снарядные ящики, и куда-то отправили — не знаю куда. Сильно сомневаюсь, что они воообще куда-то доехали — уже начиналась неразбериха, хаос. Остальное...К тому времени Фридрих был уже убит, заниматься этим было некогда, и обер-лейтенант Рильке сказал, собрать все, что мы успели нарыть и взорвать. "Им не надо никакой культуры, даже негритянской" — сказал он. Место, где мы вели раскопки тоже было приказано перекопать. У нас были очень хорошие саперы. Мы всегда работали по принципу: "пот экономит кровь". Так что если хотите что-то найти — вам придется очень постараться.

-А что сделали с пленным?

-Что с ним можно было сделать? — холодно усмехнулся Клаус.— Я читал воспоминания ваших защитников Брестской крепости, они точно так же поступали с нашими пленными, если не было другого выхода . В условиях, когда на тебя вот-вот двинутся вражеские танки и заговорит артиллерия, глупо возиться с каким-то пленным, к тому же не очень... умным.

— Можно один вопрос? — внезапно спросил я. — Вы хорошо говорите по-русски, почему вы в Лесногорске пользовались услугами переводчика?

— Это не так просто... У меня есть свои убеждения — я воевал за них. Когда вы победили нас — я признал, что вы сильнее, я выучил ваш язык. Одно короткое время я даже надеялся на то, что вы будете той нацией, которая поведет мир дальше. Но вы — слабы. Вы проиграли там, где надо было выигрывать. Вы погибнете еще раньше нас. Именно поэтому я не хочу говорить на вашем языке. Я и сейчас бы на нем не говорил, но времени мало.

— А почему вы все это говорите сейчас?

-Я хочу сказать свою точку зрения, пока я жив. Когда я умру, вы сделаете из меня чудовище, монстра, эсэсовца, который ел детей, а я был только солдат, который хотел жить, и который только выполнял приказ.

Немца еще о чем то спрашивали двое "штатских", но скоро он начал бредить, и мы его, естественно, наплевав на все его пожелания, заинтубировали и подключили к хорошему немецкому же аппарату "Дрегер". Только старый вермахтовец был прав — это дало лишь небольшую отсрочку по времении — у него было обожжено не 50, а, при более точном обследовании, всех 70% поверхности тела. Из обугленного, похожего на корень дерева, полового члена выделилось лишь несколько миллилитров темно-бурой мочи. Что-то еще пробовали делать многочисленные консультанты, собранные в спешном порядке со всех больниц города — как будто чем больше людей озабоченно морщили лоб перед кроватью больного, тем меньше становилась площадь ожога. Обсуждался вариант подключения пациента на гемодиализ, и даже доставки из городской больницы единственного на всю область аппарата ультрафильтрации — штуки, конечно хорошей, но достаточно капризной и громоздкой. С учетом того, что доставка аппарата явно проводилась бы по принципу: "...Давай, давай, время не ждет, чтобы к завтрему было!", явно бы этот аппарат угробили бы безо всякой пользы и для немца, и для всех остальных пациентов, так что может и лучше, что Клаус Хольцбергер умер спустя несколько часов после того, как он закончил свой рассказ, на фоне ничем не снимающегося отека легких. Это произошло уже ночью — я остался на дежурстве, отчасти из любопытства, ну, а больше потому, что за всеми этими хлопотами безнадежно опоздал на все поезда, которыми мого вернуться в Лесногорск. За полчаса до смерти появился немецкий консул, выслушал доклад всего руководства больницы, о чем-то пошептался в стороне со скромно притулившемся в углу "штатским", после чего всех, кто более-менее имел отношение к обожженному немцу, собрали в ординаторскую и еще раз внушительно порекомендовали особо "не распространяться" обо все случившемся, особенно — для прессы. С одной стороны — да, стрелял в человека, да чуть иза его пистолета мальчишка не погиб, опять же, неизвестно, что во время войны творил, с другой стороны — как-никак иностранный турист, подданный Великой Германии (Лагидзе так и сказал — "Великой Германии", большая буква в слове "великой" слышалась так явственно, что я невольно посмотрел на рукав главного — нет ли там повязки со словом "freiwillige"). Это произошло уже после того, как мы усердно потоптались по нецевой грудной клетке, всадив в него с дюжину зарядов дефибриллятора а также кучу ампул адреналина — хоть все и понимали безнадежность происходящего. Конторы, блюдущие безопасность страны поработали, действительно, хорошо — в газетах проскользнула лишь небольшая заметка об инциденте на вокзале — "в результате несчастного случая пострадал иностранный гражданин... доставлен в больницу... ведется следствие..."

В ту ночь пришлось заниматься реаниацией не только немца, но и другого ветерана — нашего дедушки Сидоровича. Все время, пока мы работали с немцем, он рвался на кровати, к которой его был вынужден прификсировать дежурный доктор:

— ...Дайте мне встать, я эту падлу немецкую добью, я его своими руками задушу! — хрипел он.-Я его...за Ваньку... за Прошки! Там же лес сейчас, там же люди живьем горели, а вы его лечите, гады!

Даже реланиум, который ему вводили с опаской, особо не действовал на старика — едва лишь действие его начинало проходить, как он тут же снова начинал метаться по кровати, туго затягивая на кистях завязки-фиксаторы. И лишь только известие о том, что немец умер, успокоило старика. По-видимому, столь резкий переход от возбуждения к покою, снизил уровень адреналина в крови, благодаря которому и поддерживался нормальный ритм сердца — спустя час после кончины Хольцбергера, остановился и старик Сидорович...Поскольку операцию ему сделать не успели, с кардиохирургами мы остались в относительно хороших отношениях.

"...Просто мы такие детки, мы— Ранетки, мы-Ранетки..." — в такт МП3-плееру подпевала Галка, одиннадцатилетняя дочь Дины, которая уселась невдалеке от нас на поваленную недавней бурей громадную сосну. Буря была как раз в ту ночь, когда умерли и Сидорович и Хольцбергер, будто и после смерти их души встретились на этом месте, так насыщенным историей, и сразилсь в последней уже потусторонней битве. Находясь возле гранитного валуна с двойной вершиной (немец назвал его Teufel-камень, Чертов, значит, совершенно не зная, что точно так же Чертов назовут и карьер, где без следа исчезла и могила его командира, большого любителя археологии, а заодно — пострелять людям в живот, Фридриха), в голову невольно начинала лезть всякая мистика, вроде Вальгаллы и боев на пирах Одина. Хотя, наверное, лучше было бы, чтобы всех их судил милостивый Христос, единственно и могущий разобраться во всех хитросплетениях нашей человечьей историии, с нашей же человечьей правотой и неправотой. Галю я хорошо знаю с тех самых пор, когда она ухитрилась всадить в руку рыболовный крючок — тройник, причем всеми тремя жалами сразу.

Мы стояли поодаль, на берегу карьера — я, Дина и Ермолаев. Сентябрь стоял такой же жаркий, как и август — осень отдавала недоданное за лето тепло. Поменялся климат, однозначно, жаль, что так и пропал этот клад каменных изделий, а то впору технологию производства топоров из кремня осваивать — вдруг опять ледниковый период грянет, вот и пригодились бы навыки того далекого предка— негра.

— Не негра — негроида, — поправил меня Ермолаев. — Если то, что говорил этот немец — правда, то это, может быть, был один из представителей так называемых "гримальдийских негроидов", таких находят по всей Европе, в Северной Италии, в частности, так что совершенно зря господин Фридрих говорил о неполноценности славян и чистоте арийской расы. Вообще, даже термин "негроид" в последнее время признается не совсем корректным, скорее говорят о смешанном неандертало — кроманьонском типе человека. Все-таки, они, видать скрещивались между собой — неандерталец и кроманьонец, вот и появлялись такие гибридные особи. По этому вопросу, правда, до сих пор такие баталии идут — куда там Носовскому с Фоменко, с их "Новой хронологией". Серьезные люди занимаются серьезными вещами. Хотя тоже, наверное, и этот процесс проходил не слишком мирно. Вот в Костенках тех же нашли такого "мутанта". Человека погребли голого, безо всяких украшений, на слое охры. Во рту он держал средний палец — закусил перед смертью? — так что, похоже, закопали его живьем — может в тех же ритуальных целях, чтобы, значит, чужаком духом умилостивить. Впрочем, это только догадки. Вот бы это погребение раскопать — немец ведь говорил, что кости лежали "необычно". Ведь, судя по тому, что рядом с этим человеком закопали такую неслыханную ценность по тем временам — к нему относились, по меньшей мере, уважительно. Были ли рядом с ним какие-нибудь украшения и одежда? Кто он вообще был? Вождь-полукровка? Шаман, владеющий тайными знаниями двух ветвей человеческого рода? И никогда теперь уже не узнать....— грустно вздохнул ученый. На него было тяжело смотреть — так он осунулся после того известия, что я передал ему через пару дней, после того, как умерли в областной больнице два солдата Войны. Сейчас-то уже ничего, а когда я ему впервые сказал, что все, что мы можем найти возле Чертова камня — лишь стреляные немецкие гильзы, человек натуральным образом заплакал навзрыд, так, что люди начали оборачиваться, глядя на нас.

— Интересно, кто был тот пленный, который сособщил немцам о кладе? — задумчиво проговорила Дина.

-Скорее всего, один из тех ретивых энкаведистов, приезжавших в 37-м арестовывать Владимира Мартова, — высказал свое предположение Ермолаев.— Может, и не было никакой "попытки к бегству", может, Мартов пытался объяснить всю ценность своей находки — а ухо гэбешника уловило лишь слово "клад", после чего и последовал роковой выстрел в спину отвернувшемуся ученому. Сразу откопать "клад" по какой-то причине не удалось, а во время войны и захотел себе жизнь купить, неудачно, правда. А тоже ведь где-то здесь лежит, — остро посмотрел Иван Егорович на окружающий лес, — вряд ли куда его далеко стали отводить.

— А что теперь будет с этим, братом Ковалевой? — спросила меня Дина.

-Ну, суд все равно будет, по-любому — как никак он человека убил. Конечно, сделают скидку — и на обстоятельства дела, и на возраст, и на виновность самого потерпевшего... даже то, что мы его "перетянули" на следующие сутки — умер-то Хольцбергер официально — на другой день после травмы — может сыграть роль: все-таки, не "чистое" убийство, а "нанесение тяжких телесных повреждений, приведших к смерти", но это уже юристам виднее. В общем-то, немцы шума подымать тоже не будут — ворошить прошлое и снова выволакивать на свет тот факт, что "доблестные солдаты вермахта" вели себя на оккупированных территориях гораздо хуже сербов, которых судят в Гааге или тех же "коммунистических орд", что изнасиловали поголовно всю невинную Германию — не в их интересах. Даже такое: возьми, и всплыви сейчас информация о том, что у президента солидной фирмы, от выпуска продукции которой во многом зависит благосостояние страны, отец-то, оказывается, был садистом и сволочью — глядишь, и доходы фирмы сократятся. А ведь кризис... Но до суда ему дожить еще надо, — хоть площадь ожогов у него и меньше чем у Хольцбергера, все же ему тоже сильно досталось, когда он на немца на вокзале банку бензина выплеснул.

-Сильно обгорел?

-Прилично — руки, передняя поверхность тела... Его к нам на второй день перевели, сразу его-то в ближайшую больницу отвезли, скорой медицинской помощи, а уже, как из шока вывели — к нам...

... Я вспомнил, как его привезли к нам — невысокого, крепко сбитого пожилого мужчину. Доставили под охраной, в наручниках, будто и вправду мог куда-то сбежать человек с такой площадью ожога, да еще без ноги — протез у него сняли еще в БСМП. Его тоже положили на кровать "Клинитрон", но допрашивали его уже не гэбешники, а обыкновенная милиция.

-Да я же вам вчера все сказал, — устало отбивался он от наседавшего на него старлея.

— Ну, а вы еще раз повторите, вот, в частности, вы утверждаете, что э-э-э..."...этот немец лично расстрелял всю мою семью — отца, мать, старшую сестру и бабушку, а потом поджог дом, где мы прятались с сестрой...". Вы видели лично, как он дом поджигал?

-Нет, не видел. Дом снаружи подожгли, а мы внутри были.

-Ну, вот видите, значит, все-таки, утверждать подобное вы не можете. Вы что, не понимаете — вы ведь преступление совершили, нам разобраться надо.

— Слушай, старлей, — тихо начал говорить обожженный, — ты слышал когда-нибудь, как кричат люди, которым в упор пулю в живот послали? Они так и стреляли — первую — отцу, офицер из пистолета. Потом этот ... из винтовки— матери, потом офицер — сестре. Так и чередовали: тихий выстрел — громкий, тихий — громкий... мы с сестрой в печке были, только мы там и поместились. Мать нас чугунками заставила, вся семья перед ней стала, чтобы хоть так нас закрыть, а они прямо перед ними стояли, так что мы все с начала до конца видели, и лица их на всю жизнь запомнили. Бабушку напоследок оставили — ее меньше всего опасаться надо было. Старшей сестре повезло, она сразу умерла, а остальные — нет... Не знаю, он дом поджог или нет, но они вместе выходили офицер и этот, белобрысый. У нас немцы в 42-м, долго стояли, я уже по немецки понимал. "Здесь — всё, господин Фридрих!"— спокойно так, будто подметать кончил. Не добили даже, так вышли.. Они вышли, мы с Машей из печки выползли, к родителям бросились — они кричат, а мы плакать боимся — во дворе ведь немцы стоят, что-то говорят, смеются. А потом струя огня в окно — желто-красная, я ее до сих пор помню. Из огнемета жгли. Струя не по нам пришлась, а то бы все, только на Маше тогда одежда спереди все равно вспыхнула. Она руками лицо закрыла — лицо не обгорело, а кисти — здорово. Мать как раз с полотенцем стояла, перед тем, как..., а из отца крови сильно натекло — так я в кровь полотенце намочил — оно сразу промокло да Машу и накрыл,огонь погасил. Только она все равно обгорела так, что и говорить потом перестала, а слышал бы ты, как она пела... Мы в сени выползли, родителей еще живых в горящей избе оставили, а у нас там хлев к сеням примыкал, мы — туда, из хлева полуголые выскочили, да в сугроб, да ползком. Ты по снегу ползал, кистями обгоревшими отталкиваясь? Не знаю, как мы тогда выжили — и когда в снегу час лежали, и когда потом в другую деревню шли, полураздетые да босые. Откуда, ты думаешь, ноги у меня нету?! — мужик уже почти кричал.— Я об одном молил Бога — чтобы только эту сволочь перехватить успеть, чтобы не уехал он... Я , когда в гостницу пришел, а его там уже не было — выть начал, администраторша от меня шарахнулась даже. Сколько мне жить осталось — благодарить Его буду, что хоть в последний момент успел я.