Лепила-2

Всякие события, описанные здесь — вымышленны. Всякое сходство персонажей, имен и фамилий — случайные.

Лепила -2

Динь-динь-динь, динь-динь-динь — колокольчик звенит

Этот звон, этот звон...

Говорит этот звон о том, что начался второй день турслета, посвященного очередной годовщине. Данный турслет должен был, по замыслу организаторов, чрезвычайно оздоровить всю медицинскую общественность путем приобретения навыков походной жизни, развить физические и творческие таланты, а также воспитать патриотизм. В целом идея была хорошей, вот только место её осуществления было выбрано крайне неудачно. Я не имею в виду общий пейзаж: я как то уже говорил, что наши сосновые боры на бывших песчаных карьерах одни из лучших в области. Очень неудачно была подобрана страна для проведения массового оздоровления этой самой общественности. Здесь, скорее, подошли бы какие-нибудь Арабские Эмираты, талибанский Афганистан, ну, или Саудовская Аравия.

В Саудовской Аравии, правда, напряг с соснами, но зато уж точно туда никто не провез бы спиртного, тем более, в таком количестве. А так...

Ну посудите сами: 29 команд, да в каждой по 12 — 15 человек, не считая водителей, что их сюда доставили, да на природе, да под шашлык, плов и уху, приготовленными сразу после установления палаток, да под соснами на берегу озера.... В лунную ночь, когда с окрестных лугов тянет запахом свежескошенного сена.... Как сказал Семеныч, разливая шестую бутылку: "Не надо себя обманывать". В общем-то, никто и не обманывался с самого начала, а потому "смешной напиток" был закуплен в проверенной годами пропорции: по бутылке на брата плюс одна на всех. А теперь перемножьте вышеприведенные цифры. Короче, четыре мусорных контейнера, предусмотрительно поставленных организаторами нашего оздоровительного мероприятия в непосредственной близости от того лагеря гуннов, в который превратился еще вчера тихий и спокойный берег наших озер-карьеров, к утру заполнились доверху. Именно поэтому утром и раздался четырехкратно повторенный хрустальный звон, без всякого сомнения, повергнувший в ужас и глубокую скорбь любого собирателя стеклотары — мусоровоз безжалостно обрушил в свое чрево десятки бутылок самых различных форм и размеров. Любят, любят отдыхать медики.

Комары, надо полагать, думали, что вот он, тот самый день, который давно был предсказан жрецами давно вымершего племени комарайя — ведь на территории, где раньше можно было процветать, распивая кровушку всяких разных двуногих, теперь просто невозможно было появиться, не угорев моментально в чаду многочисленных костров и мангалов. Наверняка многим из них уже чудился призрак Великого Мангала, на котором и пропадет без остатка вся их комариная цивилизация — ясное дело, за грехи, а потому вся комариная рать, забившись подальше в самые глухие уголки, их усердно замаливала, не рискуя появляться над столь ужасным местом.

А, впрочем, в любом сообществе, и комариное здесь не исключение, всегда и везде находятся представители, которые, наплевав на царящий в умах хаос и панику, активно пытаются наловить рыбки в мутной воде. Ну, или в данном конкретном случае, эритроцитов в моих капиллярах. Я думаю, что и в день Страшного Суда, если он, к примеру, будет объявлен после обеда, причем информация будет исходить из самых достоверных источников, с утра биржи будут торговать, и с неменьшим азартом, чем в любой другой день. Я шлепнул по лбу, так и не дав состояться очередному удачливому добытчику. Хотя, может быть, я уничтожил потенциального комара-алкоголика, чем и оздоровил их, комаров, популяцию. Нет, ну почему даже на столь замечательном отдыхе думается о работе?

В палатке, куда я уполз ночевать, если так можно выразиться, было душновато. Хотя какая там ночь — солнце уже вот-вот должно было появиться из-за крутого склона, поросшего идеально прямыми, рвущимися к стремительно светлеющему небу, соснами.

Я выполз из палатки, прихрамывая на левую ногу — вчера я наткнулся на какой-то особо зловредный корень, совершенно не желавший понять того, что раз мы все собрались именно здесь, и именно сегодня — это жутко здорово, хотя мы добрых полночи хором убеждали в этом все окрестности. Плясавший меж сосен костер тоже устал, и буйный его гопак сменился плавным менуэтом — пламя еле вспыхивало над багрово-сизыми углями. Лесники, в общем-то, должны быть нам благодарны — того количества сухостоя, что мы вчера спалили, местным короедам с лихвой хватило бы на пару десятилетий сытой жизни.

Пока я позевывал да потягивался, солнце таки взошло. В Лесногорске народ уже, наверное, вовсю пил утренний чай, кофе или бормотуху, готовясь к началу очередного трудового или, наоборот, бездельного дня. У нас же в лагере туристы спали беспробудным сном, умаявшись после бурно проведенной ночи.

Почистив зубы и сполоснувшись водой из строительно-туристического умывальника — 3-хлитровой бутыли со срезанным горлышком, которую накануне кто-то заботливо до краев налил водой из карьера. Скромно умолчу, что этим "кто-то" был я. Понадейся на остальных... В том и ценность реаниматолога, что он предвидит на шаг вперед. Хирург еще только, оторвавшись от открытой раны, глубокомысленно заявляет: "А, может, ему чего покапать, чтобы давление поднять?" — а у тебя уже пять минут, как полиглюкин в центральную вену льется.

Еще несколько человек вяло бродили возле палаток, или меланхолично созерцали такие же еле тлеющие костерки. В одном из лагерей тихо тренькала гитара — то ли, с ночи человек весь репертуар не спел, то ли, как я, рано проснувшись, настраивал лады доведенного за ночь до полного беспорядка инструмента. Треньканье это, тем не менее, настроило меня на какой-то боевой лад, и я решил устроить самому себе зарядку. Пускай остальные завидуют, какой спортивный народ в Лесногорске! Зашнуровав кроссовки, я с видом человека, для которого утренняя пробежка и смысл жизни — понятия равнозначные, легкой трусцой отправился вверх по дороге. Наш лагерь лежал в котловине, и я сейчас выбежал из нее по укатанному грунту. Не добежав до развилки, я свернул на боковую тропинку и слегка ускорил бег, с легким хрустом вминая в мох сухие сосновые иглы и мелкие веточки. Как-то неожиданно лес кончился, и я выскочил на поле, контуры которого наверняка свели бы с ума любого казахского или украинского механизатора. Им, привыкшим к бескрайним, до горизонта, степям, наши поля, затерявшиеся между перелесков, вытягивающиеся узким языком между двумя стенами сосен, с бесчисленными холмами и оврагами, точно бы показались бы сущим кошмаром. А если учесть многочисленные гранитные валуны, то и дело норовящие подложить свой округлый бок под мотовило комбайна, и время от времени срывающиеся прямо из-под жатки стада кабанов — вот он, комбайнерский ад. В этом году, правда, здешние поля отвели под кормовые травы, так что кроме важно вышагивающего по недавно скошенному лугу аиста, других представителей фауны не наблюдалось. Я остановился передохнуть как раз в тот момент, когда голенастый хищник принялся увлеченно долбить гнездо каких-то луговых пичуг — надо полагать, лягушки ему приелись. А вы что, правда, полагали, что аист — мирная пташка, годная лишь на то, чтобы украшать собой огромные гнезда на столбах возле деревенских хат? Нет, серьезно, вы думали, что в своем копьевидном клюве он носит завернутых в пеленки младенцев? Клюв свой он использует по своему прямому назначению — долбит им лягушек, змей, ну, или вот — закинув голову назад, черно-белый разбойник проглотил последнего птенца, после чего взмахнул крыльями и полетел, надо полагать, в свое лохматое гнездо.

Я вновь забежал в лес и уже не спеша, развалистой трусцой "а-ля олимпийский мишка" добежал до лагеря. Вбежал я в него как раз, когда проспавшийся ди-джей врубил "Желтую подводную лодку". Бьюсь об заклад, он закончил советский ВУЗ и исповедовал единственно верное учение, согласно которому, "правильный" вузовец должен:

-1. любить рок

-2. любить КВН (и играть в нем)

Если с КВН-ом могут быть скидки — допустимо, скажем, просто знать ведущих кавээнщиков своего конкретного института, то с роком — никаких поблажек. Если ты не любишь "Лед Зеппелин", "Роллинг Стоун", "АС/DC" и проч. — какой-то ты... ну, не советский, что ли...

Нет в тебе настоящей духовности. У тех, кто любит рок, хотя бы советско-российский — есть, а у тебя нет. Еще больше духовности этой у тех, кто, будучи разбужен в 3 часа ночи, знает, в каком кабаке Ливерпуля впервые выступили "Битлз". Но самые духовные — это те, кто разбирается в джазе 30-х. Это элита, культурные сливки так сказать. Экстраполируя подобную увлеченность в глубь времен, можно предположить, что те, кто тащится от средневековых шотландских баллад, исполняемых на волынке — это сливки сливок. Нет, ну вот, интересно: почему можно, например, великолепно знать историю, любить классическую литературу, наперечет знать все картины Магритта, иметь еще с полдюжины разнообразных увлечений, но в музыке иметь незатейливые вкусы (чур меня, чур, он любит попсу!) — все, ты не в обойме. Вот Рудольфо Валентино, говорят, до конца жизни любил сырой лук, жевал его прямо на съемочной площадке и был при этом кумиром миллионов женщин по всему миру.

Очень возможно, многие из этих миллионов, узнав о столь плебейских вкусах своего любимца, с презрением от него отвернулись бы, а в принципе, из-за чего? Он что, играть от этого хуже стал? На его мастерстве киноактера эти луковые перекусы никак, в общем-то, не отразились. Вот и нынешний ди-джей: вчера всех доставал роком 70-х, и сегодня, туда же: по-видимому, искренне полагает, что все вокруг должны впасть в блаженный транс, подпевая "...йеллоу субмарин, йеллоу субмарин, йеллоу субмарин". Ну, не нравятся мне "Битлз"! И "АС/DC" я не люблю! Я, может, люблю Анну Герман, искренне считаю ее великой певицей, почему это приравнивается к дурновкусию?

Размышляя обо всем об этом, я, тем временем добежал до лагеря, вернее к той его части, где скромно приютился наш отряд, совершенно затерявшийся среди множества других, одинаково выстроившихся в шеренгу палаточных городков.

Едва я приблизился к нашим палаткам, как грянул "наш ответ Керзону". Дело в том, что рядом с нашим лагерем располагались палатки команды из Дома Ребенка. Вчера они вели себя довольно мирно — в смысле, ели плов и пили водку. Сегодня же, взяв баян наперевес, лихая женщина, с повадками комиссарши времен борьбы с тамбовским восстанием, громко наяривала "По долинам и по взгорьям", не забывая при этом отдавать команды:

-И-и, раз , ручки выше, и-и два, потянулись.... Самое интересное, что довольно взрослые мужики безропотно выполняли все эти команды, ходили строем по периметру лагеря, похоже, им все это нравилось. Я с некоторой опаской обошел стороной столь пионерски настроенный лагерь — чего доброго, они и меня в свою команду запишут, тоже будешь ходить, держась за руки, выкрикивая речевки, типа: "Я на вишенке сижу, не могу накушаться, дядя Сталин говорит, надо маму слушаться!". Закончив одну песню из репертуара пионеров-комсомольцев, дама тут же начинала новую. И, похоже, могла их играть до самой поздней ночи. То ли ей тоже не нравился западный рок, то ли слишком нравился советский репертуар, но играла она с усердием музыкального автомата, так что проснулся и наш болезный лагерь. Охая и стеная, наши буйны головы выползали на свежий воздух. Нет, не только чревоугодием и винопитием занималась вчера наша славная команда! В честной спортивной борьбе сошлись мы вчера с соперниками! "Честность" эта, правда, живо напомнила мне при этом давнишнюю карикатуру Кукрыниксов: "Слушается дело — Джон против монополий".

Изначально, конечно, предполагалось, что спортивные, подтянутые медики и медички в дружеском споре решат, чей коллектив подтянутее и спортивнее. Не спорю, есть у нас и хирурги — волейболисты, и фельдшера — футболисты, а, может даже, и санитарки — яхтсменки. Есть больницы, из тех, что покрупнее, где существуют даже целые команды — по баскетболу, мини-футболу там.... В той же областной больнице три тысячи сотрудников, ясный пень, найдутся спортсмены — не среди медперсонала, так среди подсобных рабочих и шоферов. И, кроме всего прочего, деньжат у тамошних профкомов куда как поболе. Но даже им собрать полноценную команду, могущую достойно выступить в нескольких видах соревнований, как на нынешнем турслете, например — проблематично. А, поскольку начальством отдан приказ: "Утереть нос этим, из первой городской!" — профсоюзные боссы начинают шустрить. Благо, как сказано, денег у них в разы больше, чем у нашей несчастной больнички. Так что вчера, когда в бескомпромиссной честной схватке сошлась наша сборная и команда гаража городского управления здравоохранения — это было еще то зрелище...

Я стоял у кромки поля, в гуще болельщиков из самых разных медучреждений города и области. Ленивой трусцой выбежала на поле "гаражная" команда.

— Во! Глянь-ка, — обратился за моей спиной немного знакомый мне эндоскопист из диагностического центра к своему приятелю, — мы же с гаражом в прошлом месяце играли, я у них в команде таких вроде и не видел.

— То был "обычный" гараж, — авторитетно заявил приятель, — а это, наверное "VIP-гараж", особо секретный контингент.

— Тогда они, наверное, там рикшами работают, глянь какие у них мышцы на ногах.

По ногам "водителей", действительно, можно было запросто изучать анатомию мышц нижних конечностей даже без предварительного препарирования. Небрежно потряхивая кроссовками, в одинаковых белых маечках с номерами, они выстроились у кромки поля.

— Ты смотри, — продолжал "изумляться" эндоскопист,— вон та "пятерка", это ж надо, какой многостаночник! В позапрошлом месяце он за команду "Алмаза", телезавода нашего, играл, а теперь, видишь, в водилы пошел, хай его научат.

— Гнать надо таких летунов! — поддержал его товарищ. — Порхает, как мотылек, с место на место, только отделу кадров хлопот прибавляет. Да и вон тот, крайний, тоже на первенстве города играл, за "Шинник", кажется.

— А с кем же они играть будут? — полюбопытствовал эндоскопист.

— С местными, с Лесногорском.

— Ну, им то, как хозяевам, могли бы и чего — нибудь послабее подыскать.

В это время появилась наша команда. Над полем повисла гнетущая тишина.

— Да-а, — протянул эндоскопист, — это, видно сразу, команда беспрокладочная.

— Ой, что будет! — втянула в плечи голову рыжеволосая Инна, наша операционная медсестра, боевая подруга и просто замечательный человек, с которой меня связывает, и надеюсь, будет, кое-что помимо трудовых будней. Она, кстати, слово "футбол" произносит как-то по бурятски: "Фут боол". Вот так вот и команда наша выглядела, "по-бурятски".

Во главе нашей команды важно шествовал вратарь — наш плотник дядя Слава. Мультсериал "Смешарики" видели? Ага. Вчера, на общем собрании мы решили, что с его животом по полю бегать будет затруднительно, а вот на воротах он придется как раз к месту. Красная майка, желтые перчатки, зеленые спортивные трусы — дядя Слава мог запросто играть роль светофора, на каком — нибудь детском утреннике. Следом за ним, уныло передвигая длинные ноги, плелся наш сантехник, Коля Яночкин. Его тощая угловатая фигура казалась еще более худой и нескладной рядом с гордо выпяченным дядя Славиным животом. На Кольке болталась — другого слова я не нахожу — камуфляжная майка, а кеды на ногах, казалось, все время норовили убежать от своего хозяина, по примеру своих приятелей — невозвращенцев из советского полтергейст-триллера "Мойдодыр". Хирург Гоша выглядел более солидно, но и у него синяя майка предательски обтягивала пузцо, нависавшее над черными, с красными лампасами, шортами. Пара молодых водителей, причем настоящих, не каких нибудь там, замыкали наше шествие, и они были единственными, кто выглядел более-менее достойно, на них, собственно мы и надеялись. Все-таки парни недавно из армии, в свое время поигрывали в футбол. Это хорошо еще, что футбол у нас сегодня с приставкой "мини", на цельную сборную нам не наскрести было бы людей ни за что — хорошо, хоть эти согласились. Вчера, когда на общем собрании встал вопрос о названии нашей команды, Гоша с изрядной долей иронии в голосе, предложил назвать ее "Лесногорские дятлы", а девиз взять — "Не порвем, так задолбаем!"

— Я сейчас заплачу, — негромко произнес за моей спиной приятель эндоскописта, — они же их по полю размажут.

Критически осмотрев этакую разноцветную команду, арбитр раздал нашим игрокам накидки багрового цвета, хотя бы приблизительно приведя их к одному подобию. Как говорил мой школьный военрук: "Хоть безобразно, но однообразно". Сгрудившись у ворот наша горе-команда принялась вырабатывать план действий. Остап Бендер в свое время имел перед нами громадное преимущество — он-то играл с васюковцами второй раз в жизни...

— Вы, главное, вяжите их, — убеждали водилы Гошу и Колю, — не давайте им к воротам прорваться.

Если бы вязать надо было хирургические узлы — я уверен, что Гошу на этом турслете обошли бы немногие, но что касается футбола, тут я точно знаю, он не спец.

— Пасуйте нам, а мы как нибудь прорвемся, может на дурку, и закатим, — бодро продолжали наши Рональдо с Роналдиньо. Гоша и Коля соглашались, но как-то тоскливо поглядывали на откровенно ухмыляющуюся команду "гаража".

— Команде соперников — физкультпривет! — дружно грянул "гараж".

— Команде... соперников... физкультпривет-привет-привет, — нестройно отозвались наши. После обмена рукопожатиями, причем Гоша забыл пожать руку судье, на что тот даже обиделся, мяч установили в центр поля, и началась, мягко говоря, игра...

— ...14:0, в пользу "белых". "Красные" начинают с центра поля, — в очередной раз объявил судья и указал на центр площадки. Да-а-а, жалко Колчак нас не слышит, вот бы порадовался адмирал. Запыхавшиеся, потные, мы стояли, переглядываясь друг на друга. Коля подвернул ногу еще в конце первого тайма, так что мной спешно заткнули брешь, образовавшуюся в нашей обороне. У меня горели содранные коленки, у Гоши алела на щеке свежая царапина, я уже не говорю о чистоте нашей формы. Толку от наших героических усилий было, правда, не шибко много: нападающие соперников протыкали нашу оборону, как хирургическая игла — марлю, расстреливая бедного дядю Славу со всех возможных дистанций и позиций. И все-таки каждый раз мы по-бульдожьи пытались вцепиться в соперников, так что я с некоторым злорадством отметил, что вспотели не только мы.

Оставалась всего пара минут игры, так что никто уже особенно никуда не рвался, за исключением вратаря "гаражной" команды. Молодой, двадцати, где-то, лет, парень, он вопил и приплясывал так, будто они громили какую — нибудь "Барселону", а не сборище откровенных лузеров, коими мы являлись.

— Давай, давай, — голосил он, — бей,...а, черт...дай мне, дай мне!

Ему так хотелось выпендриться, что он выбежал на центр поля, и описывал рукой круги почище ветряной мельницы. В это самое время нападающий гаража в очередной раз, как из пушки, пробил по нашим воротам. Каким-то чудом дядя Слава среагировал на удар, с громким шлепком сомкнув руки на мяче. Болельщики одобрительно зааплодировали и засвистели. Но этот шум превратился в рев, когда дядя Слава, выпятив свой живот, далеко выбросил мяч прямо на голову Роману, нашему центровому, а тот сбросил его под ноги Виталику, второму нашему нападающему, вовремя выбежавшему ему на подмогу. Вратарь "белых" судорожно метнулся к своим воротам, кто-то из их игроков толкнул Виталика в спину, но было уже поздно — тот нанес удар и мяч оказался в сетке незащищенных ворот! Вот это был триумф! Можно было подумать, что это мы выиграли, причем "всухую". Когда через минуту раздался свисток арбитра, целая орава кинулась жать нам руки, и только что не брать автографы. Кто-то сгоряча предложил качать дядю Славу, но тот благоразумно отказался, по-видимому, не будучи уверенным, в возможностях не совсем трезвых, хотя и восторженных болельщиков.

Капитан "белых" подошел к нам, и, широко улыбаясь, тоже пожал всем руки.

— Спасибо ребята, честное слово, спасибо, получил от игры удовольствие. Вы молодцы, без шуток.— Я недоверчиво посмотрел на него, но, похоже было, человек говорит от чистого сердца. Отойдя от нашей группы, он влепил несильный, но обидный щелбан своему незадачливому вратарю

— Ты чего из ворот вылез, дятел?

— Так мы же у них все равно выигрывали, 14:0, — потирая лоб, начал оправдываться тот.

— "Выиграли", — передразнил его капитан, — ты еще сборную Нигерии по лыжам уделай, и этим похвастайся — вообще супер будет.

На этом, собственно, и закончился первый день состязаний — игры проводились по олимпийской системе, проигравший выбывает, — а потому мы с чистой совестью отправились на ужин, плавно перешедший в ночные посиделки с хоровым пением. Может, и не стали бы мы так бурно гулять, да вот, незадача — утром по телику сообщили, что помер Майкл Джексон. Так что тосты: "За Майкла!" — поднимались с завидной регулярностью. И хоть не думаю, что так уж сильно любили отбеленного поп-идола., а вот поди ж ты — сам видел, как упившийся вусмерть санитар лез в костер, бормоча:

— Мишка умер — и мне не жить...

Сегодня задача у нас, пожалуй, посложнее. На сегодняшний день организаторы запланировали прохождение туристического маршрута с полосой препятствий. Названия этой полосы наводили нехорошие мысли. "Паутина", "Навесной мост, "Кочки" — чем-то нездоровым веяло от них, сразу почему-то вспоминались вывихнутые лодыжки и растянутые связки. А, блин, еще и палатку надо ставить, и костер разжигать.

Наскоро похлебав чаю, вместе с представителями других команд мы собрались у палатки судейской бригады, разбитой под здоровенной сосной, нависшей над песчаным обрывом.

Главный судья, рослый мужик в "адидасовском" костюме откашлялся, и начал объяснять, показывая по ходу дела на схему, приколотую к листу фанеры.

— Внимание, участники соревнований: команда состоит из четырех парней и одной девушки. Старт — от конца второго карьера, там сразу же расставляем палатку, затем 0,5 км по берегу, проходим "паутину", "кочки", еще 200 метров, и в конце третьего карьера преодолеваем водную преграду, мужчины несут на руках девушку, по противоположному берегу возвращаемся назад, проходим по "навесному мосту", натянутому между двух сосен, возвращаемся к месту старта и разжигаем костер. На разжигание — три спички, задача — пережечь костром нитку, натянутую на высоте 40 см. Понятно? Пошли смотреть маршрут.

После того, как мы прошли маршрут, пролегавший в относительном отдалении от лагеря, встал вопрос: кто побежит? Изначально предполагалось, что за нашу команду будут выступать наши "молодые": Виталик с Романом, Серега, Коля Яночкин и Инна. Но у Коли все еще болела нога, хоть Гоша и наложил на нее восьмиобразную повязку. Семеныч и дядя Слава явно не походили на бегунов, способных показать сколь-нибудь значимый результат, так что все с надеждой смотрели на меня. Я немного поныл, что уже "старый", но Семеныч отверг все мои возражения неопровержимым аргументом:

-Яйца у тебя седые? Нет? Ну, и не говори тогда, что старик. А если говоришь, докажи. Я вот хоть сейчас могу доказательство предъявить... — и решительно взялся за шнурок своих спортивных штанов. Немного подумав, я все же воздержался от столь радикальной проверки биологического возраста. Про себя же я запомнил столь знатную отмазку, решив при случае воспользоваться ей лет так через двадцать.

Мы стартовали девятыми, сразу же за онкодиспансером. Посмотрев, как бежали предыдущие команды, я решил, что в двадцатке мы, скорей всего будем — перед нами маршрут проходили не какие-то выходцы с Ямайки, и результаты этого прохождения лично меня не шибко-то напугали, а, скорей, обрадовали. Палатку мы, правда, поставили с горем пополам: стояла она так кривобоко, будто ставили ее не дипломированные специалисты, а Ниф-Ниф на пару с Нуф-Нуфом, причем с большого бодуна. Совершенно не уверен, что сооружение наше выдержало бы хоть 5 минут более-менее сильного ветра, но поскольку стоял полный штиль, а палатка все не падала, махнув на все прочее рукой, этот этап нам все же зачли. Пробежав вдоль карьера, мы умудрились не запутаться в "паутине" — зигзагообразно натянутой веревке. Потом были "кочки" — на деревянные отполированные чурбаки были наложены жерди, по которым надо было пройти не оступившись, касание земли наказывалось штрафными очками. У нас только Инна, громко взвизгнув, один раз слетела с темно-желтой палки, а, между прочим, пила вчера меньше всех, о чем я с ехидцей не преминул ей напомнить, на что она показала мне язык и обозвала "дураком". Остальные же, хоть и с трудом сохраняя балансировку, все же добрались до конца этапа без штрафа, после чего со всех ног мы помчались к "переправе". Здешняя часть леса была более старой, как мне кажется, ещё довоенной. Сосны здесь росли в два раза толще, чем на остальных участках и на большем расстоянии друг от друга. Слежавшаяся хвоя покрывала землю так плотно, что не давала пробиться почти никакой растительности, только кое-где торчали чахлые кустики черничника с редкими зелеными ягодами. Третий карьер, вообще-то, не сильно посещаемое место. Не знаю почему, в нем полно каких-то колючих водорослей, поэтому в нем неприятно купаться. Сюда не раз пробовали запустить травоядную рыбу — белого амура, или там, толстолобика, но вся она по неизвестной причине быстро здесь дохла, так что рыбаки сюда тоже не очень заглядывают, разве что забредет какой нибудь любитель, чтобы наловить в качестве живца мелкой плотвицы, крупная здесь тоже как-то не растет. Да и то, хватает прудов и прудиков в окрестностях Лесногорска, подход к которым гораздо удобнее, нежели к илистым, вязким, густо поросшим осокой берегам третьего карьера. В общем, не зря третий карьер, как мне кажется, называют "Чертовым". Немного украшают эти места лишь разбросанные там и сям живописные гранитные глыбы, некоторые, так даже громадные, вот как та, в самом конце карьера., с двойной вершиной, будто в виде рожек. Именно здесь, где, измельчав, карьер длинным языком вклинивался в глубь старого леса, и была организована "водная переправа". Подбежав к ней, я взглянул на часы — ого, идем с приличным результатом! Суть переправы заключалась в то, что мужская часть команды должна была погрузить на приготовленные носилки женщину, и, по пояс в воде перенести её через 25 метров заболоченного участка. Судя по тому, что носилки были темными от воды, минимум одну туристку уже швырнули в "набежавшую волну", по примеру разудалого Стеньки Разина.

Инна с опаской покосилась на взбаламученную воду, и с неохотой легла на мокрый брезент носилок, постонав и поохав для большей к себе жалости. Мы же встали у краев носилок.

— И-и-и, раз, — скомандовал Серега, мы, крякнув, водрузили обтянутые резиной рукоятки на свои плечи.

— С левой шаго-ом — марш, отдал очередную команду мой коллега-анестезиолог, причем так залихватски, что я покосился на его плечи — не обнаружатся ли там случайно сержантские погоны.

— Ты, как вчера из рядов, — буркнул Виталик, очевидно, подумав о том же самом.

— Старое мастерство не пропьешь!— довольно улыбнулся Серега.— Я в армии сержантом был.

Нет, ну надо же, угадал!

Мы осторожно вступили в темную воду. Мало мы вчера комаров напугали, так теперь и здешним лягухам придется успокаивающее пить. Первые шаги дались относительно легко, а вот потом дно стало более вязким, со дна, щекоча ноги под спортивными брюками, полетели пузырьки воздуха, а может, какого нибудь метана, шут его знает. Инна боязливо глядела, приподняв голову, на взбулькивающую поверхность.

— Ой, вы меня только не уроните, — испуганно приговаривала она, крепко вцепившись в борта носилок.

— Не боись, прорвемся, — бодро пыхтел Роман, осторожно нащупывая илистое дно. То ли в очередной раз подтвердилось правило, что плохие мысли имеют склонность к материализации, то ли просто там была какая-то ямка или затонувшая коряжина, но Роман внезапно споткнулся, потерял равновесие и выпустил свой край носилок. Инна, истошно взвизгнув, моментально обхватила меня за шею, причем в тот самый момент, когда я балансировал на одной ноге. В результате мы оба бултыхнулись в воду, причем Инна ухитрилась оказаться сверху на мне. В общем-то, было неглубоко, да и вода была достаточно теплой, так что, уже падая, она начала хохотать. Мне же, чтобы не окунуться, даже на таком мелководье, с головой, пришлось опереться на левую руку, которая по запястье ушла в ил. Внезапно от большого пальца до локтя меня прошила острая боль. Я непроизвольно скривился и ойкнул.

— Что такое?— Иннины зеленые глаза с тревогой всмотрелись в мое лицо.— Ушибся?— Она моментально перестала смеяться, и, гибко изогнувшись, вскочила на ноги.

— Да нет, — продолжая морщиться, пробормотал я.— На стекло бутылочное, похоже, напоролся. Я зажал в руке острый предмет, так некстати, впившийся мне в руку, и вытащил кисть из под воды.

-Вот...-Я разжал ладонь, -Нет, это не бутылка, -глубоко впившись в основание большого пальца из ладони торчал треугольный обломок острого камня.

— Кирпич какой-то, — оценил находку Серега.

Я сполоснул ладонь в воде, какая она ни грязная, не грязней того ила, который, как перчатка покрывал мою руку

— Нет, не доставай, — остановил Сергей меня, видя, что я хочу вынуть обломок из раны. Однако в это время я непроизвольно дернул большим пальцем, и кусочек камня сам вывалился мне прямо на ладонь. Зажав его большим и указательным пальцем, я машинально положил его в нагрудный карман спортивной куртки, больше обеспокоенный в это время видом раны, из которой толчками запульсировала тонкая струйка крови. Рана моментально полыхнула жаром, и перед глазами у меня все затряслось и поплыло, будто вернулись школьные годы, и снова я стоял на мостике картофелеуборочного комбайна, уставившись на бесконечную ленту транспортера.

— Держи его, — откуда-то издалека послышался Серегин голос, — о, артерийку пересек! Окончательно я пришел в себя на том берегу, благо до него оставалось не так много, в момент нашего падения. Стоя возле меня на коленях, Серега крепко прижимал к ране носовой платок, бледная Инна тоже стояла рядом с ним, встревожено переминались с ноги на ногу Виталик и Роман.

— Что у вас? — суетливо подбежал смотрящий за этапом представитель судейской бригады. Наше падение перечеркнуло, ясное дело, все наши надежды на хороший результат, и мы уже никуда не торопились.

-Все нормально, — я сделал пару глубоких вздохов.— Я, скорее всего, надкостницу повредил.

Эту свою поганую особенность я знаю с детства, когда меня шандарахнуло отскочившим молотком по безымянному пальцу. Такой вот дурной организм — случались у меня и более тяжелые травмы, и серьезные кровопотери, а сознание я практически никогда не теряю. Ну, разве что, ночью на том сумасшедшем дежурстве, когда капитан Вербицкий лихо вырубил меня, саданув берцем между лопаток, так что я ощутимо приложился подбородком о кафельный пол. Но то ж был нокаут в чистом виде! Хотя, когда меня лупили те же бандюги, чтобы добраться до своего кокаина — я не отключился, хотя и больно было не по детски. А вот стоит хоть чуть-чуть повредить надкостницу, не говоря уже о переломе — все, импульс из богатой нервами зоны, каковой надкостница и является, сразу посылает меня в отключку, не хуже бравого капитана.

— Надкостница — чепуха, — бормотнул Серега.

Он попробовал осторожно убрать платок от раны, но, цокнув языком, снова приложил его к обильно закровившей поверхности.

-Так, носилки мы забираем, — обратился он к судье.

Но тут уже возмутился я:

— Да вы что, дойду я, мне же не сонную артерию перерубило, и даже не лучевую. А так все соревнования испортим.

Я решительно поднялся на ноги, отобрал у Сергея платок, и, хотя и чувствуя легкую слабость в ногах, довольно таки уверенно двинулся по направлению к лагерю. Видя, что со мной не совладать, Виталик и Роман занесли носилки на противоположный берег для следующей команды, которая уже нетерпеливо там топталась, а затем догнали нашу небольшую группу, неспешно двигавшуюся к месту старта. Пока мы добирались до лагеря, нас обогнали три команды, бросавшие на нас то насмешливые, то сочувствующие взгляды. Поскольку этап засчитывался лишь при прохождении его командой в полном составе, о преодолении последнего препятствия — лазанье по двум натянутым между соснами веревкам — не приходилось и говорить: рана по-прежнему кровила, стоило лишь отнять платок от раны. Когда мы дошли до лагеря, нас уже ожидала вся наша немногочисленная команда — участники, прибежавшие раньше нас, рассказали, что у нас какие-то проблемы.

— Так, жгут накладывать не будем, хватит и давящей повязки, — деловито распорядился Семеныч, — но прошить сосуд все-таки надо. Давай его в машину, поехали домой.

Родная "Скорая" быстро домчала нас до родной же больницы, я прошел в перевязочную, расположенную на первом этаже, и улегся на стол, пока Семеныч покрикивал на медсестру приемного покоя. Именно в её обязанности и входила в нашей больнице помощь хирургу при проведении малых операций. Мне как раз такую и надо было проводить. ПХО — первичная хирургическая обработка, для нее все должно быть под рукой, но это в том случае, если под эту руку заранее положат все необходимое. Поскольку медсестры в приемном покое меняются с калейдоскопической быстротой, порядок в их подразделении весьма условный, вечно у них нет то одного, то второго. Набрать же более-менее постоянный персонал — затруднительно, не очень-то много желающих сидеть на сквозняке целый день, препираясь, то с посетителями, норовящими проскользнуть в отделение без накидок, то с родственниками больных, требующих немедленно подать им хирурга к сломанной ноге их дорогого пьяного племянника, хоть 10 раз им повторено, что хирург у нас один, на операции, второй — на учебе в области, пробитый череп по значимости несколько важнее сломанной лодыжки, а жизни больного эта лодыжка не угрожает, вон он, мирно похрапывает в кресле-каталке. В общем, приемный покой — это место, куда "ссылают" нерадивых медсестер ли ставят совсем молодых, сразу после училища. Долго в нем не задерживаются, стремясь всеми силами или вернуться в "нормальное "отделение", или вообще уволиться. Впрочем, и здесь иногда попадаются ценные кадры — Катьку Бабкину я именно отсюда в отделение себе надыбал, о чем нисколько не жалею. Вернее, не жалел до этого самого момента. Потому что, являйся Катька медсестрой приемного покоя, у нее точно нашелся бы и нормальный шовный материал, и бикс с простерилизованным инструментарием, не то, что у нынешней холтомы. Ну, вот, несет, Слава Богу!

— "Кубик новокаина" найдется, Семеныч? — с надеждой поинтересовался я.

-"Кубика" тебе много будет, это ж только на полостные операции, тебе же хватит и одной десятой миллилитра, да и то, доза слишком велика.

Мы оба прыснули. С месяц назад мы хохотали гораздо громче, слушая, как Семеныч вслух зачитывает отрывок из очередного детективного романа, живописующего будни хирургов:

-"...Пыхтя, парни в кожанках втащили своего командира в приемный покой. Хирург Болотников осторожно развернул полы кожаной куртки и озабоченно покачал головой. Из раны выпирали белые купола кишок..."

-А из чего его так, — полюбопытствовал я, — из гранатомета?

— Не, из пистолета, — покачал головой Семеныч.

— Надо полагать, из кольта 45-го калибра, да еще заряженного разрывными пулями, что у него так живот разворотило.

— Ага, особыми обескровливающими разрывными пулями, — поддержал разговор Гоша.— "Купола кишок" не розовые, не серые даже, или там, багровые, а "белые".

— Тихо, слушай дальше: "...Его надо оперировать,— отрывисто бросил Болотников.

— Нам в больницу нельзя, — замотал бритой головой один из парней. — Ты, это, доктор, так как нибудь.

Подумав немного, хирург кивнул головой:

— Ладно, несите его в ординаторскую..."

— Куда?? — вылупил глаза Гоша.

— "В ординаторскую", — терпеливо повторил Семеныч. — Автор, видимо, полагает, что ординаторская — это какое-то особое место у хирургов, где можно проводить полостные операции. Ну, типа, операционная.

— Тоже на "о" начинается, — пожал я плечами, — так что, разница небольшая.

-А куда они его там положили — на письменный стол, или прямо на полу устроились?

— У нас вон еще, подоконник широкий, можно на нем.

— Нет, неудобно будет, — помотал головой Семеныч. — Подойти к пациенту можно только с одной стороны, ассистент будет за окном, получается, на карнизе, стоять?

— Так он же один, втихаря решил ему кишечник перебрать, штору только закроет, чтобы с улицы не видно было.

— А, ну тогда, да, можно и на подоконнике. Слушай дальше: "...Быстро войдя в комнату, он подошел к раковине, и стал мыть руки, отрывисто бросив медсестре..."

— А по-другому, нежели "отрывисто бросать" доктор говорить не может?

— И вообще, бардак там у них, — возмутился Гоша, — медсестры по ординаторским сидят, а не на постах.

— Это специальная ординаторско-операционная медсестра, — "разъяснил" Семеныч тупому Гоше и продолжил: "...бросив медсестре:

— Чего стоишь? Неси йод, и набери кубик новокаина".

Дальше комментировать мы не смогли, поскольку зашлись в хохоте. "Кубика новокаина" славному хирургу Болотникову хватило бы, разве лишь на то, чтобы обезболить кожу на площади этак в полтора сантиметра диаметром, и на сантиметр в глубину.

— Это он, значит, "кубиком" его обезболил, вскрыл брюшную полость, надо полагать, перочинным ножиком, — отсмеявшись, продолжил Гоша

— Без перчаток, без стерильного белья и без инструментов. Это тебе, — кивнул Семеныч в сторону Гоши, — на аппендэктомию десять зажимов не хватает, а человек, вона, сложнейшую операцию запросто проводит.

— И еще заметь — без анестезиологов, — вставил я.— А вы вечно ноете: то вам наркоза мало, то релаксантов. Вон у него кишки из раны выпирают — и ничего, справляется! Чего вы у меня клянчите: "расслабь", да "расслабь", "руку не протолкнуть"...

— Ладно, спас он хоть его?

— А как же, за что и получил "...пластиковый пакет, набитый пачками долларов..."

Вообще-то, конечно, это бред сивой кобылы, помноженный на себя же. "Стремительный домкрат" Ляписа Трубецкого перед этим — практически, грамотное техническое описание. И подобным бредом наполнено большинство нынешних романов и сериалов любого толка: от слезливых мелодрам, до жесткого "экшн" — а. У нас уже стало традицией приносить очередной писательский опус в ординаторскую, (которая является, увы, обыкновенным рабочим кабинетом, где врачи пишут истории болезни, да иногда выпивают чашку кофе, ну, или чего-нибудь покрепче) и со смаком, как сегодня, обсуждать его Так что, если где-то коллеги ЛОР — врачи недоумевают по поводу необъяснимой икоты у модных авторов — каюсь, вина наша.

— А вот ты, Семеныч, рассказывал, что по молодости резекцию желудка под новокаином делал, у тебя, сколько тогда ушло? — поинтересовался Гоша.

— Давно это было, — с интонацией старого бурятского шамана произнес Семеныч и прищурился, глядя в потолок.— Сейчас уже и не помню, ну... несколько флаконов по 200 мл.

Не один и не два, точно. Это же надо создать тугой ползучий инфильтрат по методу Вишневского, все слои обезболить: кожу, потом подкожную клетчатку, мышцы, каждую в своем футляре, ну, и так далее... , много, короче. Однако, Бархатов рассказывал, на войне они только так и оперировали, эфира на всех не хватало, да и не всем его дашь, только "русским методом" и спасались.

— "Русский метод" — это буржуи так над нами издевались?

-Нет, почему издевались. Во всех зарубежных учебниках он так и называется, вполне официально. Метод сам по себе достаточно хорош, и довольно безопасен, дешев, опять же. Операции с его помощью можно проводить самые различные,... где она...— он тяжело поднялся и достал из тумбочки, возле которой сидел, потрепанную книжицу в бледно-зеленой обложке, — О! " Н.И. Григорьев. Оперативное лечение слепых ранений сердца, перикарда и средостения. 1953 год", — прочитал Семеныч на видавшей виды обложке. — Ну, вот, например, — он наугад открыл книгу и стал читать:

...— "Больной Ш., 49 лет, 7.VIII.1944 г. получил слепое проникающее ранение груди..., 24.I.1946 произведена операция. Обезболивание местное (0,5 % раствор новокаина 400см 3)...рассечение миокарда до инородного тела. Последнее захвачено кохеровским зажимом и извлечено...Рана грудной клетки припудрена стрептоцидом....Извлеченное инородное тело оказалось осколком мины, весом 2, 6 г...21.III. 1946г. выписан из клиники в хорошем состоянии....Через 11 месяцев после операции от больного получено письмо, в котором он сообщает, что боли в области сердца исчезли, чувствует себя совершенно здоровым и без ограничения выполняет работу рядового колхозника." — И таких примеров, — он постучал своим толстым пальцем по книге — здесь полно. Упоминается более 300 случаев самых разных ранений, и почти все — под местной анестезией. Товарищ Вишневский придумал, разработал и внедрил. Недостаток его в том, — продолжил он, захлопнув книгу, — что от хирурга требуется великолепное знание всех анатомических структур, надо знать, где какой "футляр", чтобы его новокаином накачать, а сейчас это уже и не надо. Вон, — он кивнул в мою сторону, — засунет анестезиолог трубу в трахею, пустит туда "сонного газа", тут тебе и релаксация, и обезболивание, надо только ход операции знать, и ни о каких футлярах не думать.

Я, в общем-то, достаточно хорошо знаком с местным обезболиванием по Вишневскому — еще с тех пор, как мне удалили аппендикс в 6 классе. Надо сказать, больновато было. Может, в руках Вишневского и хирурга, типа Бархатова, он и хорош — а вот последующие поколения хирургов имидж его основательно подпортили. В среде моих коллег-анестезиологов вообще не редкость встретить мнение, что, дескать, Вишневский отечественную анестезиологию на корню, своим методом обезболивания, зарубил. Типа, не будь его, Советский Союз начал бы развивать , по примеру Запада, другие методики — внутривенный наркоз, аппаратуру для проведения искусственной вентиляции легких и прочую лабуду. Что на это возразишь? В автопромышленности своего Вишневского не нашлось, который бы придумал, хоть что-то, но свое, не уступающее по характеристикам, пусть и на другом принципе построенном. Ну и что? Можно подумать, мы свой автопром по этой причине развили. А во всем мире, кстати, интерес к местным видам обезболивания с каждым годом растет. Хотя выполняем это обезболивание все равно мы — хирург без нас, что у нас, что на Западе, шагу не ступит. Может, действительно, так и надо. Прогресс не стоит на месте, разделение труда, каждый занимается своим делом и все такое... Проще сделать ультразвуковое исследование сердца, получив трехмерное цветное изображение всех его слоев, с распечаткой фотографий, и даже с готовой интерпретацией исследования — какой, по мнению машины, у человека, порок сердца имеется, нежели терпеливо выслушивать десятки больных, тренируя свое ухо, чтобы находить удлинение второго тона сердца, так называемое "расщепление второго тона" — искусство, сродни мастерству дирижера, вычленяющему фальшивую ноту из многозвучия оркестра. Можно сделать рентгеновский снимок, увидеть там громадный башмак "митрального сердца", и не отбивать себе безымянный палец, вырабатывая нужную силу перкуссии — чтобы определить границы сердца нужно стучать пальцем по пальцу не слишком сильно и не слишком слабо, только тогда станет заметной разница в звуке между легочной тканью и мышечным пластом сердца. Можно уже и латынь не учить — зачем, если международный язык медицины давно английский, "Сократ" стоит на каждом компьютере, а рецепт примут и на русском. А можно и вовсе без рецепта — написать на бумажке: "трихопол — 2т х3 р. в д." — и все, продадут тебе трихопол, разве что улыбнутся насмешливо, дескать, ещё один трихомонад "наловил", так ему и надо, кобелю. Куда нам до доктора Пирогова, который свою диссертацию на чистейшей латыни защитил.

И все же так приятно бывает побеседовать с теми, старыми, уходящими врачами, которые знают, что такое "ритм галопа" и "пушечный тон Стражеско", чем "лицо Корвизара" отличается от "лица Гиппократа", и могут к месту и с правильно поставленным ударением сказать что-то вроде: "Contra vim mortis non est medicamen in hortis", в то время как больной трясет очередным номером газеты "Деревенский целитель", предлагающим вылечить рак четвертой стадии настоем черной редьки на ягодах бузины. Они не спешат, они старомодны, и часто над ними подсмеиваются свежеиспеченные лепилы, не могущие, правда, шага ступить без компьютерной томографии и дюжины самых разнообразных анализов: от обследования кала на яйца глистов, до какой нибудь заумной иммунограммы. Как ни странно, часто они могут помочь больше, а если помочь нельзя — могут хотя бы выслушать....

... — Сейчас будет укол, — привычно предупредил меня Семеныч, вернув из глубины воспоминаний в настоящий момент, после чего решительно ввел мне иглу под кожу. На мгновение, пока новокаин не пропитал разрезанные ткани, боль усилилась, затем стала далекой и тупой. Хрустнул зажим — Семеныч поймал кровящую артериальную веточку, остановив из нее кровотечение, после чего, просушив предварительно рану, прошил ткани вокруг разрезанного сосуда и, обрезав нить, завязал хирургический нераспускающийся узел, именуемый у моряков "плоским". Набросив еще пару швов на кожу, он обработал уже зашитую рану раствором йодоната (да, йодоната, а не йода, как решительный, но малограмотный хирург Болотников, раствор йода запрещен для хирургической обработки кожи!) и самолично наложил повязку на кисть. Я осторожно пошевелил пальцами — все в порядке. Еще пару часов новокаин будет действовать, потом отойдет, конечно, но ничего, потерпим.

-Антибиотик ему ввести, — ткнул Семеныч в меня пальцем, затянутым в хирургический латекс. — Что есть?

— Цефазолин, цефотаксим, цефтриаксон.

— Ну, давай цефтриаксон, грамм.

Я покорно подставил ягодицу, и безропотно стерпел волну жара от введенного антибиотика, сестрица засандалила мне его, по вечной привычке, все время торопящихся медсестер, будто кремовую розочку на торт выложила.

— От столбняка привить — продолжал командовать Семеныч. Новый укол, благо, объем вводимой вакцины, поменьше.

— Ну, вроде все, — довольно потянулся Семеныч. — Куда теперь?

— Давай возвращаться, — предложил я.— Надо же еще в конкурсе художественной самодеятельности участвовать. Я им "Балладу о гонорее" прочитаю.

На обратном пути Семеныч, как-то все молчал, и лишь под самый конец заметил:

— Опять анестезиолог на стол попал, жди какой нибудь засады в Лесногорске...

Прошло не так много времени, и я убедился, что старый хирург, как всегда, был прав.

"...Руди-руди-руди-рит, а по-русски — рыжик...", — напел я себе под нос популярный шлягер давно забытых лет. Была у нас когда-то такая песенка, повествующая о дружбе между народами, чешским и русским, вроде бы. Или польским и русским? Песня была записана на бьющейся пластинке, и как та пластинка разбилась давно и та дружба. Песню же я напел по той причине, что вот он, рыжик еловый, передо мной в полной красе. Я срезал его и огорченно вздохнул: опять червивый. Напасть на них какая-то. Раньше корзинками собирали, ведрами — и хоть бы один плохой попался, а теперь и нету их, и червивые все до одного. Точно, климат меняется. Хорошо, хоть горькушки пока целые. Раньше их и за грибы то никто не считал...

Как оказалось не я один люблю вспоминать что-то рифмованное по отношению к текущему моменту. Генрих Витольдович весело продекламировал из-за соседней лесополосы:

"...Снеточки не ловилися, груздочки не солилися...

-Оброк!

Оброку нет..."

-Засолите, чай, груздочков-то, барин. Кадушечку, поди, — я продрался сквозь негустой ельник к терапевту, увлеченно вырезавшему поляну коричневых кругляшков.

— Кадушечки нет, — огорченно привздохнул Витольдович. — Все никак не удосужусь на "Славянском Базаре" в Витебске купить. В этом году видел, неплохие были, липовые, да жена все на глиняные миски-плошки потратила. В следующий раз всенепременно куплю. Вкус у грибов в деревянной посуде совершенно особый. А, между прочим, у Некрасова "груздочки не солилися", как раз не у барина, а у мужиков.

— Да помню я, помню, — обиделся я слегка, — так, к слову пришлось.

Засол груздей и прочих млечников у Витольдовича и без липовой кадушки отменный. То ли секрет он знает какой, и не выдает, то ли рука просто легкая — не знаю. Пробовал я солить грибы по его рецепту — ничего не получилось. Один раз засолил — в рот взять было невозможно, до того соленые оказались. Второй раз попробовал меньше соли класть — вообще скисли, в подвал невозможно было зайти. Плюнул я с тех пор на соленье, собираю исключительно боровики и подосиновики, благо мариновать у меня их получается. А вот Витольдович признает только засоленные холодным способом грузди, горькушки и прочие гладыши. Я ему только грибные места нахожу, за что, правда, и получаю баночку хрустящих грибочков, после сезона.

Эту вырубку я раскопал в прошлом году. Тогда на ней, правда, мало, что из грибов росло, и сосенки были махонькие, но чутье грибника подсказало мне, что на следующий год здесь что-то, да должно появиться, и вот, не обманулся. Горькушек наросло — хоть косой коси, да и прочие грибочки попадаются. Раньше я себя считал довольно опытным грибником, однако походив с Витольдовичем, понял, что половину съедобных грибов я почитал за несъедобные, или вообще за ядовитые. Хотя первый раз, когда я по его совету, нарезал "ложноопят серопластинчатых", которые он отрекомендовал мне, как съедобные, и довольно вкусные, сосед натуральным образом порывался отобрать у меня корзину, дабы спасти от неминуемого отравления. Не наблюдай я, как в прошлый раз Витольдович при мне накрошил этих ложноопят целую груду, а потом появился в больнице живой и невредимый — сам бы отобрал у кого угодно.

— Вы, главное, Дмитрий Олегович, не перепутайте их с "ложноопенком красно-кирпичным", вот он точно ядовитый, хотя и не так, как бледная поганка, — наставлял он меня.

Я все равно не верил, и только прекрасная цветная фотография в великолепном финском атласе грибов убедила меня таки попробовать сей сомнительный продукт. Если бы был рисунок — ни за что бы не отважился. Мало ли: вдруг у художника скрытый дальтонизм, или того хуже: он "так видит"!

Пока Витольдович опустошал горькушечные ряды, я заметил скрытый еловой лапкой очень симпатичный молодой подберезовик — с черной шляпкой, налитой и округлой. Скрючившись, чтобы проползти под низко нависшими еловыми ветвями, я вдруг непроизвольно ойкнул — в живот мне что-то болезненно впилось. Тем не менее, я все же прополз под осыпавшей меня пожелтевшей хвоей елкой — вечнозеленые то они, вечнозеленые, однако хвоя с них все равно опадает, причем круглый год. Первым делом я срезал подберезовик, и, страдальчески скривившись, отбросил его в сторону — опять червивый! И такой молоденький... Потом уже я нащупал то, что так некстати впилось мне в живот. Это что-то провалилось в дыру подкладки моей старой спортивной куртки. Двумя пальцами я вытащил на свет Божий треугольный осколок камня.

-Нет, ну надо же, какой гаденыш! — возмутился я. — Сначала на турслете я из-за него чуть кровью не изошел, теперь вот, чуть лапаротомию мне не сделал.

Я показал осколок камня Витольдовичу, который (умный в гору не пойдет!) просто обошел ель с другой стороны, пока я лез напролом, и уже хотел выбросить его, но Витольдович остановил мою руку.

— Ну-ка, ну-ка, погоди, дай взглянуть.

Я, немного недоумевая, протянул камешек терапевту, тот покрутил его в пальцах, посмотрел с одной, с другой стороны, как мне показалось, даже принюхался, и только что на зуб не попробовал.

— Очень интересно,— бормотал старый терапевт. Я по-прежнему недоуменно смотрел на него.

-Весьма вероятно, — как всегда чуть суховато, с особой манерой наклонив голову, начал он, — что в данном конкретном случае мы имеем дело с обломком каменного ножа, либо скребка. Хотя, не исключено, это клиновидный осколок, хозяйственной ценности не имеющий. Такие получались при изготовлении тех же ножей. В любом случае, несомненно, — это кремневый отщеп. Где же вы нашли его?

— Да я же говорю — на турслете мы через карьер лезли, вот я и напоролся на него рукой. Во, — я продемонстрировал Генриху Витольдовичу розоватый шрам на левой кисти.— И что, это точно — каменное орудие?— недоверчиво спросил я.

— Ну, вот видите — следы ретуши, обработки то есть. Точно, не машинный скол. Да и материал подходящий.

— По внешнему виду, так больше на наконечник стрелы похоже, — глубокомысленно показал я свое, как оказалось, невежество.

— Нет, что вы, — тонко улыбнулся Витольдович. — Наконечник стрелы был совсем крошечный, размером с ноготь мизинца, — показал он свой палец.— В эпоху неолита стрелы и луки были плохонькие, куда им до Средневековья. Робин Гуд у них был бы, по-нынешнему выражаясь, "суперстар" Назначение первобытной стрелы было ведь не доспехи с кольчугами пробивать, а шкуры зверей, да и то, далеко не всяких. Пускали их с близкого расстояния, из засады, подкравшись, и не столько для того, чтобы наповал зверя уложить, сколько для того, чтобы потом подраненного, его легче загнать было, пробежав за ним, километров этак с 10 -20.

Нет, ну до чего же человеческое мышление зашорено! Я, конечно, знал — в школе проходили же,— что был ледниковый период, что стоял тут когда-то, много тысяч лет назад, ледник, что жили тут первобытные люди, которые всех мамонтов поистребили, благо, "Гринписа" тогда не было. И валуны вон, что возле карьера — тоже после ледника остались, из самой Норвегии приволок. Но все эти знания были в моем мозгу, как-то неосознанно, будто и у нас это было, а может и не у нас, далеко где-то. Этот небольшой кусочек кремня сразу материализовал все эти вещи, на меня посреди лета будто пахнуло холодом, будто снова взгромоздилась передо мной гигантская стена льда, высотой аж в целый километр. Я невольно поежился.

— Где вы нашли это, говорите?— снова спросил меня Витольдович, осторожно царапая осколком первобытного ножа, или чего там еще, по своему ногтю.

— В конце третьего карьера, там еще валун здоровенный такой. Ну, "чертова карьера".

— А знаете, — Генрих Витольдович взял себя двумя пальцами за подбородок, слегка прищурившись при этом, — я ведь здесь довольно давно, уже лет сорок почитай. Так вот. Когда-то поговаривали, что в окрестностях города было какое-то нехорошее место, потом там карьер выкопали, и карьер третий "плохой", как раз потому, что он с тем местом граничит, что-ли... Вы не слышали такого?

— Нет, — пожал недоуменно я плечами, — ничего такого вроде не было.

— Ну да,— покивал он седоватой головой, это и тогда говорилось, как что-то несущественное, дескать, было что-то, а потом и вовсе перестали упоминать. Надо бы эту штучку в краеведческий музей снести, заодно и про местные легенды там же можно спросить — закончил он, вернув мне острый осколок.

Насобирав грибов, я и Витольдович погрузились в скромный "Фиат-Браво", пришедший на смену честно отслужившей, но нынешней весной окончательно испустившей дух "копейке" Осколок я положил уже в другой карман, чтобы он не провалился, как в прошлый раз.

На следующий день я зашел в наш скромный музей, толкнув при входе обшарпанной дверью связку китайских колокольчиков. Директор музея, сестра моего бывшего одноклассника, Мишки Рыкова, сидела в маленьком кабинете, и увлеченно рассматривала в лупу какую-то, неправильной формы темную пластинку, как мне показалось, из фольги. Я деликатно покашлял.

— О, Дима! Привет, заходи, — оторвалась она, наконец, от своего занятия.

— Что смотришь? — поинтересовался я.

— А, так, остатки клада, — грустно усмехнулась она. — На огороде один трудяга выкопал, да по простоте душевной в милицию отнес. Правда, приняли все по описи, в сейф на хранение положили. До лучших времен. А оперативник, у которого ключи от сейфа были, взял, да и запил. Ну, и начал монетки из клада втихаря в городе толкать. Сначала по одной, а как разохотился — так и больше...

Пока спохватились — считай, всё спустил.

— А что, ценные монеты были?

— Да нет, обыкновенные московские копейки, таких, в общем-то — полно. Ценность была клада, как такового. Представляешь — целый клад можно было бы в экспозиции выставить, — она мечтательно зажмурилась, — в разбитом таком горшке.... А теперь что — три монеты выставлять, а про остальные написать: "пропиты ментом"? Ладно, что у тебя?

Я осторожно достал осколок, упакованный в слой ваты из спичечного коробка.

— Ну конечно, кремневый отщеп, — безапелляционно подтвердила Дина гипотезу Витольдовича. — У нас таких несколько. — Она повела меня в музейный зал, где на одной из витрин, под стеклом, лежали очень похожие на мой желто— серые осколки.

— А вот то, из чего их делали, — Дина бережно достала из витрины нечто, больше всего напоминающее морковку, обструганную по длине со всех сторон. — Это нуклеус, от него первобытный мастер аккуратно так отбивал пластины, которые потом легко можно было использовать, для чего хочешь — хоть в качестве тех же ножей, например.

Я с уважением посмотрел на продолговатый камень.

— Где ты нашел это? — поинтересовалась Дина.

Я снова пересказал историю своей находки, упомянув и о словах Витольдовича о "нехорошем" карьере.

— Знаешь, действительно что-то говорили о том месте, — задумалась она.— Где-то я читала...— она ненадолго закрыла глаза, приложив палец ко лбу, а затем решительно направилась в одну из комнат. Там, раскрыв украшенный затейливой резьбой, книжный шкаф, она порылась среди множества папок, и, достав одну из них, довольно толстую, бесцеремонно хлопнула ее на стол. Развязав тесемки, она достала из папки тетрадь в черном переплете, и хрустнув обложкой, перелистала ее.

— Вот, это один учитель, еще до войны собирал здешний фольклор. А я, когда в институте училась, прочитала, — поясняла она, быстро перелистывая страницы, где записи сделанные карандашом чередовались с заметками аккуратно, каллиграфическим почерком, выписанными чернилами. Наконец она остановилась.

— Ага, вот: "... Поселился близ города Каменецка (это так Лесногорск так раньше назывался — объяснила Дина) злой колдун, под камнем логово вырыл. Рядом капище устроил, стал там дьяволу молиться. Стал люд православный к себе заманивать, да губить. Люди местные пошли к священнику, да стали вместе молиться, чтоб Бог того колдуна покарал. Разыгралась тогда буря страшная, молнии Божьи все капище то порушили в осклепки каменные, и колдуна того побили. И по сей день те осклепки от идола колдунского в земле лежат, брать православному их нельзя — грех..."

— Как-то не очень занятно, — неуверенно проговорил я. — Хотелось бы чего-нибудь большего — драконов там, вурдалаков с вампирами, на худой конец, несчастной княгини, помершей из-за любви.

— Это ты фэнтези перечитал, — усмехнулась Дина, зная мое определенного рода пристрастие к подобной литературе. — Легенда — это как раз то, что в реальности было, лишь слегка приукрашенное народной фантазией. Так что, скорей всего там действительно кто-то жил, колдун он там был или не колдун. Может, поселился какой дедок в землянке, потом его действительно, во время бури, деревом задавило, а потом уже понапридумывали — колдун, мол, был, людей губил... Обычная, в общем, история возникновения легенды. Находка твоя интересная. Я сегодня в город еду как раз, отвезу-ка я твой "осклепок" к Ермолаеву, Ивану Егоровичу, есть там один дядька, специалист по мезолиту.

На том мы и расстались, а вечером того же дня мой мобильник завибрировал, и разразился трелью, установленной мной на звонки "ни от кого". Я нажал кнопку звонка

— Это Дмитрий Олегович? — вежливо поинтересовался голос в трубке, явно принадлежащий пожилому человеку.— Моя фамилия Ермолаев, мне сегодня сотрудница вашего музея привезла осколок от каменного ножа. Это вы ведь его нашли?

Я честно признался в содеянном, радуясь, что меня хотя бы не заставляют вновь пересказывать уже поднадоевшую мне историю находки.

— А место вы хорошо запомнили? — живо продолжал интересоваться мой собеседник.

Я заверил его, что хорошо запомнил место, и берусь показать его заинтересованным в этом людям.

— Понимаете, это очень интересная история, вполне возможно, вы нашли "мастерскую Мартова". Скажите, когда вы можете показать это место?

— Да, в принципе, в любое время, — растерялся я. Завтра вот только у меня дежурство на сутки, и все, я два дня свободен.

— Великолепно, тогда мы заедем к вам с группой послезавтра, ну, скажем, в 12.00. Хорошо? Ваш адрес скажите, пожалуйста.

Я продиктовал, после чего со мной вежливо попрощались и разъединились. Однако через минуту позвонил уже городской телефон. Я снова взял трубку, почему то уверенный, что это Ермолаев что-то мне не договорил. Но на мое двукратное "алло" ответом было молчание, кто-то лишь громко и часто дышал в трубку. Наконец, все так же тяжело дыша, старческий женский голос произнес:

— К философу не ходи. Беда будет...., — после чего связь прервалась. Я недоуменно посмотрел на высветившийся номер автоопределителя — это был другой набор цифр, не тот, по которому мне звонил Ермолаев. Немного поразмышляв, я решил не звонить по нему — странный какой то был этот звонок.

Спать я лег с чувством человека, попавшего под "флэш-моб".

На дежурство я прибыл раньше обычного — лил дождь, похолодало, и, вместо того, чтобы пройтись по улицам городка, я совершенно по-американски приехал на работу на машине.

Хотя, вообще-то, я люблю ходить на работу именно пешком — хоть надышишься свежим воздухом перед суточным сидением в больничной атмосфере. Медсестры уже сдали-приняли дежурство, а вот моя смена что-то запаздывает с пятиминутки. Ну вот, наконец-то...

— Здравствуйте, Дмитрий Олегович.

— Здравствуй, красавица, как оно?

— А, опять с терапевтами ругалась, — Марина тряхнула головой и с жаром накинулась на меня, будто я тоже был терапевтом:

— Нет, ну, сколько можно, ну до каких пор об реанимацию будут вытирать ноги? Опять суют людей с единственной целью: "пусть умрет не у нас"!

— Что, опять ХНК?

— Опять... 82 года, анасарка, одышка, вся синяя, ноги, как колодки, печень до пупа, ну, все, короче, по полной программе. Я упиралась, так они родственников подговорили, те — главврача ночью подняли, мол, жалобу писать будем, а тому это надо? Личный приказ Львовича — взять в РАО, на последнее свободное место. Вен нет, пришлось подключичку ставить, ввожу изокет, еле-еле, чуть больше скорость дашь — у нее давление съезжает. На фуросемид вообще не реагирует, мочи нет. Кислород даем, а толку? Так что, — вздохнула Марина, — хоронить вам.

— Еще сутки не протянет? — деловито поинтересовался я

— Да нет, похоже... Слушайте, давайте поговорим с ними все вместе, пусть Сергей Васильевич выступит, заведующий он или нет?

— Да говорили уже, а что толку?

-Но это же неправильно!

— Неправильно...

— Надо что-то делать!

— Надо..., — от фразы к фразе она все больше распалялась, мой же голос приобретал все большую безнадежность, так что она недоуменно посмотрела на меня и махнула рукой:

— А, вам тоже все равно...

Положим, не все равно, и я тоже периодически ругаюсь с терапевтами, сующими нам очередного безнадежного больного, просто за долгие годы работы я уже устал это делать.

"Вот гады, не хотят больных лечить, а еще врачи называется! А клятва Гиппократа?!" — возмущенно подумает кто-то. Ваше право, господа хорошие, только прошу учесть некоторые вещи: хроническая недостаточность кровообращения в терминальной стадии — практически то же самое, что и далеко зашедшее онкологическое заболевание — поражены все органы, вылечить человека нельзя. И таких больных по району, именно в такой стадии — пара десятков. А еще есть циррозы, хроническая почечная недостаточность, та же онкология. И все они — живые люди, которые, несмотря на все болячки — жить хотят, ну или, по крайней мере, хотят, чтобы они жили, их родственники — отцы, матери, дети. Каждый из них имеет абсолютно равные права на жизнь, почти любому мы можем в отделении немного помочь — дать тот же кислород, к примеру. У нас более качественный уход, мониторы. Вылечить не сможем, но облегчить умирание — вполне. Тем не менее, они все равно умрут — через неделю, две, а на их место придут новые декомпенсированные больные.

Самое главное: пока я сердобольно буду лечить умирающих хронических больных, я не смогу оказать интенсивную помощь молодому парню после автоаварии, родильнице, потерявшей всю кровь, ее преждевременно родившемуся недоношенному младенцу. И они тоже умрут. Так что, волей-неволей, мне приходится кому-то отказывать в облегчении страданий — чтобы помочь другим. Проблему могли бы помочь решить хосписы, но их у нас нет.

"Ты не должен брать на себя функции Бога, — сказал мне как-то один мой товарищ, — и решать, кому жить, а кому умереть. Оказывай помощь, кому можешь, и пусть будет, как будет". Если можно, я так и поступаю, но время от времени мне все же приходится делать этот выбор — если не действием то бездействием, потому что, в ряде случаев, бездействие — тоже выбор. Возможно, Господу Богу для чего-то нужно, чтобы этот выбор делал именно я, иначе, для чего он поставил меня именно на это место? На него, в общем-то, немного охотников, да и я не стремился, а вот — пришлось.

Про Маринку, правда, этого не скажешь. Потянуло с чего-то, молодую девчонку не в какие-нибудь ЛОР-ы, или гинекологи, а на наши нелегкие хлеба.

Нынче, правда, и в гинекологи не шибко стремятся. Лучше в чистом халате сидеть в удобном кресле, пить чай, и с умным видом тыкать на кнопки УЗИ — аппарата, компьютерного томографа или еще какого-нибудь японско-германского чуда. А что? В крови-дерьме, особо не мажешься, ночью тоже не часто поднимут, да и с л о ж и т ь больного своими действиями практически, невозможно, а самое главное — ответственности за свои действия — минимум. Нащупал аппарат своими лучами гематому или опухоль — честь и хвала доктору. Нет — ну так это ж техника, с нее какой спрос, она не все видит. Потому у них не диагноз даже, а заключение: так, мол, и так, "...диффузные изменения в печени..., визуализация затруднена..., требуется контроль в динамике...". И в "динамике" со спокойной совестью можно то же самое повторить, и повторять до тех самых пор, пока больной либо не выздоровеет, либо не помрет. Либо осатаневшие от неопределенности хирурги плюнут на все и зайдут внутрь, чтобы живыми рукой и глазом пощупать да увидеть.

Ну, Маринку эта компьютерные манипуляции не привлекли, она у нас этакая анестезиологическая валькирия — подавай ей шум битвы, да побольше крови, да острых ощущений. Для нее ночь не поспать, да над тяжелым больным отстоять — праздник. С третьего курса в отделении реанимации дежурить начала, так что, когда Котофеич свалил в город — достала его-таки супруга — нам Маринка очень кстати пригодилась. Только вот, на сколько ей такого задора хватит? Приходилось мне уже таких видеть — и ребят, и девчонок, — горели, что спичка термитная, а потом..., потом либо выгорали полностью, весь их задор куда-то уходил, и становились они равнодушнее и холоднее мраморной статуи, либо начинали расслаблять натянутые, усталые нервы алкоголем и наркотиками, благо доступ есть, с не менее плохим исходом врачебной деятельности. В лучшем случае, с годами успокаивались, наращивали "мозоль на сердце", привыкали холодно и трезво оценивать жизнь и смерть. Будем надеяться, и Маринка к этому придет. А то жалко будет, если сопьется такой красивый анестезиолог.

— Перевести хоть кого можно? — с надеждой спросил я.

Маринка с сомнением покрутила головой:

— Ну, смотрите сами: Мамедов и Савин — на аппаратах, у Колбасенко — 9-10 баллов по шкале Глазго, его вот-вот интубировать надо будет, мальчик этот, Орехов, с трахеостомой — постоянно санировать надо, за час-два мокротой захлебнется, ну, и Баранова, 40 лет, свежий инфаркт, давление держит только на дофамине, каждых 5 минут контроль, только-только стабилизироваться начала

— Да-а-а, — протянул я. — Откуда ты их только понакопала?

— А чего это я, — пожала плечами Маринка. — Автомобилисты как раз вам поступили....(...Двух водителей, лоб в лоб столкнувшихся на шоссе и одновременно поступивших к нам в больницу, действительно, принимал я. Один был без сознания сразу, так что его сразу взяли на операцию по удалению гематомы из правого полушария, аккурат, к концу ее загрузился и второй водила, только гематома у него оказалась слева. Не знаю, кто там был виноват, но сейчас они оба находились на ИВЛ, и у обоих прогноз был, надо сказать, поганый....)

— ...Колбасенко — у Сергея Васильевича — продолжила Маринка...

(... Колбасенко, крепкий здоровяк, заработал геморрагический инсульт на фоне нелеченной гипертонии. Несмотря на все наши старания, лучше ему не становилось. 15 баллов по шкале утраты сознания Глазго — практически, ясное сознание, 9 баллов — это надо уже вставлять трубу в трахею, не то существует угроза задохнуться, к примеру, собственным языком. У данного больного вчера было 10, сегодня, по словам Маринки, может, уже и 9, совершенно нет гарантии , что к концу дежурства не станет еще меньше...)

— ...Так что, мои — только Орехов, Баранова, и подарок от терапевтов и лично от Львовича...

(...Орехов был подростком 14лет с редкой патологией — миопатией Дюшена. Вам лучше и не знать, что эта болезнь с человеческим телом делает. Сам мальчишка дышать уже не мог, пришлось ему в горле дыру пробить и какое-то время тоже держать на аппарате ИВЛ. С аппарата мы его сняли, дыхание постепенно восстановилось, но, думаю, ненадолго. К тому же вязкая густая слизь постоянно забивала трахеостому, так что ее постоянно приходилось убирать с помощью электроотсоса. Уповать на то, что где-то в других отделениях будут это делать — надежды крайне мало. А без постоянной санации — парень протянет, в лучшем случае, часа два-три....)

Ругнуться, что ли от безысходности?

Пожелав мне "удачи" на прощание, Маринка ушла, царственно неся корону черных волос на всех своих 180 сантиметрах роста, так что один из хирургических больных, молодой парень, сломавший ногу, и прыгавший по этой причине на костылях, чуть было не приобрел и второй перелом, уже шейных позвонков. Вдобавок, он так засмотрелся вслед нашему доктору, что чуть не загремел на коридоре, едва удержавшись на одной своей и двух заемных ногах. Нет, не зря все же, завистливо обозвали Маринку "принцессой" те же терапевты.

Старушку, которую они нам подсунули, доживала последние часы, это было ясно. Её организм подошел к тому пределу, который есть у каждого живого существа — хоть у мотылька-однодневки, хоть у калифорнийской секвойи. Сделать было уже ничего нельзя — ни сердце пересадить, ни даже подключить хитроумный аппарат для ультрафильтрации, даже если бы каким-нибудь чудом оказался он в нашем городке. Лекарства и кислород лишь слегка отдаляли финал. Натужное, клокочущее дыхание грозило оборваться в любой момент. Когда я начал задавать вопросы, женщина лишь слегка приоткрыла глаза, мутным взглядом задержавшись на моем лице, едва ли на секунду.

К сожалению, это была не единственная одышка, которую мне довелось наблюдать в тот несчастливый день. Где-то, через два часа, в приемный покой поступила молодая женщина 31 года от роду, весом под добрую сотню килограммов, продавщица из небольшого магазинчика неподалеку от больницы. Этот вес, длительное стояние у прилавка, застой в венах ног привели к тому, что в одной из глубоких вен сформировался тромб, который немного поболтался в сосуде, а потом "выстрелил" в систему легочной артерии. Тромб был, по-видимому, недостаточно крупный, чтобы убить больную молниеносно, я видел такие случаи, один раз даже на наркозе довелось лицезреть, но все-таки достаточно большой, чтобы вызвать жесточайшую сердечную недостаточность. Левые отделы сердца, к которым поступало слишком мало крови из блокированных легких, судорожно пытались протолкнуть остатки животворной жидкости в запустевшие артерии, переполненные кровью же правые отделы, напротив, столь же надрывно пытались преодолеть преграду в виде кровяного сгустка в одном из главных легочных сосудов. Только чем больше напрягался правый желудочек, тем плотнее "садился" тромб в суживающуюся, по мере удаления от сердца, артерию. Правый желудочек, вообще, слабее левого, а тут еще такая нагрузка — все равно, что бежать, взвалив на себя пару мешков с цементом, на 10 этаж. Поневоле станешь, чтобы передохнуть. Можно было, конечно, попытаться этот тромб растворить специальными лекарствами, но только вряд ли что у нас получилось бы. За время болтания в сосудах ноги он уже организовался, пророс нитями фибрина, и был, скорее всего, малочувствителен к нашим медикаментам. Был еще один вариант — срочная операция, с удалением тромба из закупоренной им артерии, вот только с таким давлением она не перенесет даже минимального вводного наркоза, не то что ИВЛ, когда аппарат под давлением гонит воздух в легкие, нагружая и без того ослабевшее сердце. Да и к операции подготовиться надо.

Так что придется ее к нам поднимать, пытаться хоть как-то стабилизировать гемодинамику. Только вот где? Я обратился к Львовичу, каким-то образом тоже появившемуся возле больной:

— Ну, что, Львович, и кого мне переводить? — я быстро перечислил всех больных, находящихся в отделении. — А ей, между прочим, тоже кислород нужен. Да и монитор.

— Я не знаю, — суетливо отмахнулся от меня главный, — вы дежурный реаниматолог, в конце концов, вам и решать.

— Вот бы, Львович, вам это сегодняшней ночью сказать, — уколол его я.

— Ладно, ладно, надо вот этой больной заниматься, — изрек главный мудрость, с которой не поспоришь, и, как у нас любят говорить, "рассосался" в недрах больницы.

Вот он и встал передо мной тот самый выбор — в этот раз, пожалуй, бездействием не обойдешься, придется действовать. Поднявшись в отделение, я со вздохом скомандовал санитарке и медсестре:

— Вознесенскую — в терапию, поступает ТЭЛА. Стрептокиназу — 3 миллиона единиц, через инфузомат, дофамин — в систему, со скоростью потом определимся.

Отдавая распоряжения, я, как и всю дорогу в отделение, пытался набрать номер нашего завхоза, чтобы договориться о перевозке баллона с кислородом в терапевтическое отделение. Когда-то, при царе Горохе, планировалась подача кислорода централизованно — из специально для этого предназначенной станции. Идея была хороша, но исполнение ее было отечественным. Трубки, по которым кислород должен был подаваться к постели каждого пациента, "травили" так жутко, что для того, чтобы к конкретному больному дошла хоть малая толика живительного газа, баллон приходилось открывать на полный вентиль, так что кислород "вылетал" из него за пару часов. Многократные попытки устранить не менее многочисленные трещины и протечки — ни к чему не привели, так что, когда наше отделение реконструировали — просто положили новую систему трубок, вместо старой, сдав последнюю на металлолом (а какие классные медные трубки там были! В моем детстве из них пугачей можно было бы на целую армию наделать!). По причине экономии средств — такую же систему в терапию не провели. Раньше, когда кому нибудь из терапевтических больных требовался кислород, мы шли под лестницу, где баллоны стояли в рядок, весело ожидая, когда кто-нибудь протрет их промасленной тряпкой — дабы громыхнуть на всю округу. С точки зрения пожарных и прочих проверяющих технику безопасности, это было (и, между прочим, совершенно справедливо) жутким нарушением всех и всяческих правил. Так что наши руководители, сколько их не было, только тяжело вздыхали, подписывая очередной приказ о платеже за очередной штраф. Но нам, практическим врачам, было легче — погрузил баллон на рядом стоящую специальную тележку — и вези его хоть в терапию, хоть в реанимацию. Так мы, в общем-то, и делали. Сейчас же баллоны стоят, как им и положено — в железных ящиках, за решетками, прикованные к стенке цепями, аки еретики в подвалах инквизиции, все правильно и соответствует нормам, пожарные не нарадуются. Вот только у меня — проблемы...

Я наконец-то дозвонился до Карасева — нашего начальника по хозчасти.

— Викторович, мне баллон с кислородом в терапию нужен...

— А-нельзя, а-по технике безопасности..(манера говорить нашего завхоза свела бы с ума не одного логопеда)

— Викторович, кончай дурью маяться, ты мне каждый раз это говоришь, я и так знаю, что нельзя.

— А-раз знаешь, а-чего просишь?

— Блин, человек у меня без кислорода загнется!

— А-штраф, а-кто платить будет?

— Викторович, не дашь баллон — пойду сам с ломом, и взломаю твою кислородную ко всем чертям, а будут мешать — пере..., в смысле огрею этим же ломом, по чему ни попадя.

— А-ладно, "огревальщик"... А-куда везти баллон-то?

— Я ж говорю — в терапию.

— А-она большая.

Я уже злился по-настоящему.

— Викторович, м н е н у ж е н кислород! Чтоб через 5 минут он был у меня в терапии! Там скажу, куда везти.

Прав Викторович? Конечно, прав — любопытствующий пациент не вымытыми от селедки руками за вентиль схватится, и — рванет, кто отвечать будет? Я, конечно, и он — ответственный за противопожарную безопасность. Кстати, вы думаете — все уже, проблема с кислородом решена? Черта лысого она решена! Кислород, между прочим, не просто так из баллона к ноздрям пациента шурует, редуктор нужен. Редуктор — это такая металлическая штука, в которой происходит понижение давления кислорода на выходе — в целях безопасности, чтобы не дать, по случайности слишком большого объема сразу, и аппаратуру, либо пациента, не порвать. Все редукторы, что у нас числятся — на тех баллонах, что в кислородной стоят, наверчены — блестящие, немецкие, и, к глубокому сожалению, стационарные, связанные в рамках одной системы, не свезти их к больному. У меня, правда, есть один редуктор — списанный и заныканный. Каждый раз, когда я его использую, инженер по технике безопасности грозится его отобрать и выбросить, потому как не поверенный он, и вообще...списанный, короче. Прав инженер по ТБ? Прав, если что, я — виновник, и он — за компанию. Новый редуктор купить? А зачем — новый? Количество редукторов соответствует количеству задействованных баллонов, все они — в кислородной, использовать баллоны вне кислородной, как уже сказано — нельзя.

Я достал редуктор, со вздохом отметив, что специальную паронитовую прокладку для него опять кто-то растяпистый потерял. Я достал из очередной тайной захоронки последнюю прокладку. Ну, ладно не последнюю — предпоследнюю, есть у меня в сверхтайной захоронке еще одна, только скажи про нее — эту прокладочку тоже живо "посеют", а так, глядишь, беречь будут. Теперь все? Нет, не все. Из шкафа я достал здоровенную банку конической формы — "аппарат Боброва". К нашему водителю Бобру он никакого отношения не имеет, как и тот к нему. В банку заливается вода, и через нее, по системе стеклянных трубок перепускается кислород. Делается это для того, чтобы слишком сухой газ не повредил легкие. Система эта, конечно, архаичная, жутко громоздкая, стеклянные трубки норовят то и дело разбиться, порезав при этом пальцы тому, кто, пыхтя сует их через резиновую пробку банки. У нас в отделении подобные системы более компактные и безопасные, да вот беда — намертво прикрученные у постели каждого больного. Вот теперь, вроде, поехали.Наказав сестре принимать больную, я поспешил в терапию, дабы наладить там кислородную поддержку, сбежав по лестнице, в то время как бабушку повезли на лифте санитарки — наша и терапевтическая.

Естественно, никто не появился с баллоном наперевес ни через 5, ни через 10 минут, так что я с тревогой начал поглядывать на ощутимо посеревшее лицо Вознесенской. Только на 15 минуте — надо сказать, еще быстро, появился молодой сантехник, неспешно кативший на тележке здоровенную синюю торпеду.

— Что так долго? — как можно спокойнее сказал я.

— А мне, между прочим, за это не платят, — огрызнулся тот, — моя работа — краны и унитазы, а не баллоны по больнице таскать!

Прав сантехник? Прав. Это, действительно, "не входит в его функциональные обязанности", ничего с него не возьмешь, мало того, поблагодарить я его должен, а там, глядишь, и спиртика когда капнуть. Не то — пошлет просто в следующий раз, и будет со своими бачками — смесителями ковыряться. Уж так просили мы, чтобы назначили кого ответственного за доставку кислорода — шиш, все ставки утверждены, только со следующего года, м о ж е т б ы т ь, можно будет какую-нибудь должность ввести. И бухгалтерия права — штаты в начале года утверждаются. На их основе фонд заработной платы рассчитывается на год вперед.

С умеренным грохотом мы сгрузили баллон у кровати нашей пациентки.

— А чего это вы тут баллоны устанавливаете? — возмутилась лежащая рядом дама средних лет, по виду — доведенная учениками до желания по любому поводу скандалить, учительница. — А если он взорвется? Или упадет на меня? И почему такую тяжелую больную — в общую палату?! Она в реанимации должна быть!!

— Баллон не взорвется, и не упадет на вас, вот мы его тумбочкой подопрем — терпеливо-ласково уговаривал я раздраженную пациентку. — А у нас мест нет, к нам очень тяжелая женщина поступает.

— А эта что, легкая?! Вы всех должны лечить, вы клятву Гиппократа давали!! Я сейчас к вашему начальству пойду!!!

-Да-да, конечно, это ваше право... — я уже торопливо навинчивал ключом редуктор, подсоединял пластиковые трубки к носу больной. Накинув спецключ на вентиль, я с натугой повернул его, и кислород с шипением рванулся в банку, резко взбурлив там всю воду.

— Вот, а вы говорите — не взорвется! — завизжала "учительница". — У меня гипертония, мне покой нужен! Я сейчас же иду к главному врачу!

— Все-все-все... — я быстренько уменьшил поток газа, так что кислород мирно забулькал в "аппарате Боброва". — Не волнуйтесь, все будет хорошо.

Права "учительница"? Тоже права, как ни крути. Хоть и не в реанимации, а все же в отдельной палате такую больную держать надо, и уж ясный пень — баллоны у изголовья больных ставить тоже не след.

Видимо от тряски на каталке, а может , под действием кислорода больная старуха приоткрыла глаза и посмотрела на меня более осмысленным взором.

— Не ходи...к философу... — пробормотала она

— Куда? — ошарашенно спросил я, отметив, что вроде бы этот же голос советовал мне то же самое вчера вечером.

— Не ходи,... не ходи... — продолжала хрипло шептать старуха, бессильно покачивая головой

— Да к какому философу-то? — потряс я ее за плечо.

— Она же не в себе, не измывайтесь над ней, — вновь заголосила "учительница".

— Да тихо вы, — попытался урезонить я нервную пациентку. В это время зазвонил мобильник.

— Дмитрий Олегович, больную доставили, она очень тяжелая.

— Бегу!

— Бежит он, ни стыда, ни совести, кинул женщину, и к вертихвосткам своим побежал, а еще врач... — катились вслед мне гневные вопли.

Женщина с тромбоэмболией умирала. Мы успели поставить ей катетер, тоже подключили кислород. Семеныч, одним взглядом оценив картину, буркнул: "Не снимем со стола... Ладно, хоть попробуем...", и пошел готовиться к операции, однако она так и не состоялась — при попытке хоть немного повысить артериальное давление, глаза у пациентки закатились, перестал определяться пульс на сонных артериях. На экране монитора выскакивали редкие изуродованные комплексы — сердце еще генерировало слабые электрические импульсы, но реализовать их в мышечное сокращение уже не могло...

...На 15 минуте реанимационных мероприятий в дверь палаты просунулась голова санитарки из терапии:

— Дмитрий Олегович, а у нас там в а ш а больная умирает. — Она с любопытством смотрела на меня, с усилием толкающего неподатливую грудную клетку.

-Ну я же занят, что — не видно, — пропыхтел я.

— А ее же реанимировать надо, вы, что не придете, — обиженно протянула она.

— А я тут, что, мать вашу, шоколад ем?!! — рявкнул я, совершенно уже озверевший. — Сами реанимируйте, если надо уже.

Санитарка обиженно надув губы, удалилась. Еще через 15 минут , запыхавшийся и усталый, реанимация всегда забирает массу физических и духовных сил, особенно неудавшаяся, я спустился в терапию, даже не написав ни одной строчки в истории больной с тромбоэмболией.

Больная Вознесенская успокоено лежала, накрытая белой простыней, рядом по-прежнему бурлил в банке кислород, который, естественно, никто даже и не попробовал отключить.

Заведующий терапией со скорбным лицом утешал плачущую молодую женщину, по-видимому, внучку умершей. Зло взглянув на меня, она прошла к выходу, сморкаясь в носовой платок.

— Дмитрий Олегович, — укоризненно начал терапевт, — ну нельзя же так: санитарка пришла, чуть не плачет, говорит, что вы ее...хм...послали, и сказали: "...Если вам надо — вы и реанимируйте"

— А она не удосужилась вам сказать, чем я там занимался, когда она пришла меня звать?

— Нет...

— К вашему сведению я тоже реанимировал больную, да и не посылал я ее никуда, хотя, может, и стоило..., ну, а во-вторых: вы больную Вознесенскую реанимировали?

— Ну, — немного смутился заведующий, — мы сказали внучке, что процесс зашел слишком далеко, что это безнадежно.

— Все верно, так и было. Чего меня тогда зовете?

— Ну, хотелось бы, чтобы было все, как положено...

— Нет, "как положено", я должен был застать вас и ваш ранимый медперсонал усердно дышащими за бабулю и столь же усердно качающими ей сердце, вводящими ей адреналин, вместе с вами позаниматься этим же, — я глянул на часы, — минут еще 5-10, а уж потом констатировать биологическую смерть.

— Это Сиверцева, — быстро "перевел стрелки", уходя от "скользкой" темы зав. терапией, — она внучке рассказала, что вы и больную перевели, и вообще нагрубили, собиралась жаловаться на вас пойти, я уже тут смягчал, как мог.

— Пусть жалуется, — вяло махнул я рукой, — может, хоть кислород к вам быстрее проведут.

На лестнице меня поджидала заплаканная внучка.

— Вам не место среди врачей! — гневно обличила она меня. — Я никуда не пойду жаловаться, скажите спасибо Владимиру Григорьевичу. Вот он — настоящий врач, не то что вы... А еще клятву Гиппократа давали.

Достали меня уже с этой клятвой, самое интересное, что люди, поминающие ее к месту и не к месту, в общем-то, и не представляют, что в этой пресловутой клятве написано. Не так давно меня попрекали этой самой клятвой за...намерение сменить место работы (был соблазн в город уехать, к Котофеичу). Типа Гиппократ аж больше 2000 лет написал: "...А реаниматологу Андросову — места работы не менять ни под каким предлогом, а ежели сменит — хай его в Аид сволокут!"

Я устало вздохнул :

-Извините, мне действительно очень жаль, что ваша бабушка умерла.

— Вижу я, как вам жаль, — презрительно бросила она, — трусите, я же вижу, вспотели вон, даже. Смотрите, не простудитесь только. — Она стремительно развернулась, и, цокая каблучками, стала быстро спускаться по лестнице.

... — Ну и сам дурак, — наставительно поучал меня Семеныч. — Видел же, что бабульке так и так — земля. Откатил бы на каталке ее в сторонку, она бы отмучалась на полчаса раньше — и все — никакого шума. Я не прав?

Прав, Семеныч, конечно, прав. Сегодня все кругом были правы, сегодня все были сплошные Д, Артаньяны, один я был штопаный презерватив.

Для полноты счастья, ночью умер один из водителей, так что настроение к утру у меня было — препаршивейшее. На пятиминутке я поскандалил со всеми — и со Львовичем, и с завхозом, досталось и заведующему терапией.

— Нет, Львович, вы скажите: когда во все отделения кислород проведут, когда мне с банками по этажам метаться не надо будет, когда к нам терминальных больных перестанут совать?! — орал я. — Или вы думаете, что раз мы — реаниматологи — нам пофиг на смерть смотреть, особенно когда знаешь, что помочь ничем не можешь?

— В следующем году, — невозмутимо ответствовал главный, — запланирована реконструкция терапевтического и хирургического отделений, тогда и проведем..., если бюджет, конечно, позволит.

— Осталось только больных уговорить, чтобы они до следующего года продержались, а там — и больше, до тех пор, пока "бюджет позволит" — устало пробормотал я, внезапно сникнув после выплеснутой энергии.

Возле отделения меня ждала пожилая женщина в черном платке.

— Здравствуйте, вы кто? — я изо всех сил попробовал сохранять спокойствие и разговаривать участливым тоном.

— Я — дочь Вознесенской, Прасковьи Ферапонтовны, — тихо сказала она. — Вы извините, доктор, дочку мою, она вам наговорила вчера. Я вас знаю, вы врач опытный, и сделали все, что могли., мама все равно умирала, я же видела, никто бы ее не спас. Я бы и в больницу не отправляла ее, да на смене была. А внучка дома, с ней, ну и вызвала "Скорую". Простите вы ее.

Нервы мои, начавшие было снова закручиваться в клубок, стали расслабляться.

— Ничего, вполне нормально — пытаться помочь больному человеку. — гораздо более естественным тоном сказал я. — Боялась за бабушку, переживала потом.

— Да не от этого она на вас взъярилась, — вздохнула она. — Лена на бабушку очень уж сильно при жизни ругалась — и пахнет от нее, и убирать за ней надо, а как померла — вот и стала, как бы искупать вину — на других свой грех переложить попыталась — не моя, мол, вина, спас бы доктор — вот я бы уж тогда поухаживала, а так видишь — не успела. Это доктор, всегда так бывает, уж я в войну насмотрелась... Мама знала, что умирает, и никуда ехать не хотела, немного помолчав, сказала она. — Ее уже и батюшка причастил, по-своему, по старой вере.

На мой удивленный взгляд, она пояснила:

— Мама у меня староверка, наверное, последняя в Лесногорске, раньше их здесь много было, а сейчас вон, из области священника привозить пришлось. Я— то, в нашу православную церковь хожу, мама меня даже невзлюбила из-за этого, ну, а внучка — та вообще никуда не ходит. Мама-то, говорила, что настоящее православие — как раз у них, а наша вера — ересь никонианская, а батюшка наш, отец Григорий — в точности наоборот. Только я так думаю: вот горел у нас в детстве дом, так первым на пожар прибежал Василий Макарович, дьяк из церкви нашей, а с ним — Рахимбаев, Амантула, знаете его, поди? Вот они нас вдвоем, меня, и сестру мою, Матрену, из дома горящего вынесли. У Амантулы тогда ноги сильно обгорели, он с тех пор в валенках и ходит, даже на войну его не взяли, хоть он и просился. Семья наша староверская была, Василий Макарович — православный, Амантула — мусульманин, а на веру никто не смотрел, как в дом горящий шли. Так неужто Господь хуже человека, если может грешника от геенны огненной спасти, а того сделали, хоть и веры чужой? — Она всхлипнула и поднесла к глазам платок. Я заметил, что у нее имеет место синдактилия — мизинец на правой руке сросся с безымянным пальцем.

— А скажите, — спросил я, вспомнив странные слова умершей, — она мне перед смертью говорила: "..не ходи к философу, не ходи...", — что это значит?

— Может, бредила? — неуверенно спросила у меня дочка Вознесенской.

— Да нет, похоже, накануне смерти она мне вечером звонила, и то же самое сказала: "не ходи к философу". Вы при этом были?

— Нет, я вечером ушла на работу, я сторожем работаю, на складе лесхозовском. Дома только мама была, да Лена с ребенком, ну, вы видели ее вчера.

— Да уж, имел честь — проворчал я.

— Извините, не знает она еще ни жизни, ни смерти...

— Ладно, может Лена ваша, что вспомнит, передайте как нибудь...

Сдав Сергею изрядно поредевшее отделение, я отправился домой. Всласть напившись зеленого чаю, только я прилег на диван со свежей газетой, как меня поднял на ноги звонок в дверь. Я прошлепал в коридор, щелкнул замком — на пороге стояла Дина и высокий мужчина, лет 60-65, с седой бородой.

— О, черт, я совсем забыл... Вы, наверное, — я припомнил фамилию, — Ермолаев?

— Да, Иван Егорович Ермолаев, зав. кафедрой истории педагогического института. — Я пожал сухую крепкую ладонь. — Мы немного раньше заехали, это ничего?

— Да ладно, я уже свободен, можем хоть сейчас ехать, оденусь вот только.

Мы вышли на улицу, сверкающую лужами после вчерашнего дождя.

— А это ничего, что дождь вчера прошел? — спросил я, как оказалось, доцента.

— Даже лучше, пыли меньше будет, — усмехнулся Ермолаев.

Рядом с подъездом стоял новый Уазик, а немного поодаль к бордюру прижалась потрепанная бежевая "Нива", с распахнутыми всеми 4-мя дверцами. Возле нее стояли, курили и пересмеивались три парня и две довольно симпатичные девушки.

— Вот, прошу знакомиться — мои лоботрясы, — широким жестом показал на них историк. — Стьюденты, у них все равно практика, так я подумал, чем на Ореховском городище кирпичи скоблить, где и так все давно перекопано, пусть сюда приедут. Вдруг, и вправду, "мастерская Мартова".

-А что это за мастерская, и кто этот Мартов? — спросил я, усаживаясь на переднее сиденье Уазика.

-Давай, Сережа, потихонечку. Куда? Куда Дмитрий...Олегович? Куда Дмитрий Олегович скажет. — скомандовал доцент.

Мы на небольшой скорости двинулись к карьерам, я показывал направление, а Иван Егорович рассказывал сидя на заднем сиденье, рядом с Диной.

— История эта давняя, немного загадочная, я бы даже сказал, чуточку мистическая. Владимир Мартов — выходец из здешних краев, не из самого Лесногорска, а из деревни Прошки, где-то в Лесногорском районе. Есть тут у вас такая деревня?

Я немного подумал и покачал головой:

— Да нет, по-моему, никогда не слышал: ни в историях болезни, ни в направлениях, ни в картах амбулаторных ничего похожего, вроде, не было.

— Ну, может, раньше так называлась, а теперь по-другому? — предположил доцент.

— Может... — пожал я плечами.

— Так вот, он был из семьи священника, предки которого служили когда-то в Лесногорске, в здешнем храме, и у них из рода в род передавалось одно предание...

— Про колдуна? — обрадовано спросила Дина. — Ну, который под камнем жил, дьяволу молился, а потом его молнией ушибло?

— Колдуна? — нахмурился доцент. — Нет, судя по тому немногому, что я знаю, колдуном Философ не был.

— Кто?— удивленно спросил я

— Философ, так звали старовера-отшельника, который поселился в здешних местах в XVII веке, наверное, вскоре после того, как произошел раскол в церкви. Тогда здесь была территория Речи Посполитой, и гонений на старую веру не было. Интересная, наверное была личность: староверы предпочитали жить все же группами, и в Лесногорске , тогда еще Каменце, тоже была довольно крупная их община, а этот видишь — жил отдельно, не захотев селиться даже рядом со своими единоверцами.

— А Философ — это прозвище?

— Почему прозвище, — пожал плечами Ермолаев, — обыкновенное греческое имя. Николай — "победитель народов", Василий — "главенствующий", Философ — "любомудр", "любящий мудрость", или лучше "любящий думать". По мне — все же лучше, чем какой нибудь Анемподист.

Я представил, как медсестра зовет меня "Анемподист Философович..." — и поежился. Хотя, ходи рядом со мной, Полиевкты да Стратофилакты — привык бы, наверное.

— Пока Каменецк был частью Речи Посполитой, как я уже сказал, гонений на староверов не было. Ну, а как стал он частью Российской империи в... году, став уже Лесногорском, так и стали их понемножку притеснять. От притеснения этого кто уехал еще дальше, совсем уж в глухие места, кто перешел в официально признанную православную церковь. Некоторые наглухо отгородились от общества, стремясь таким образом сохраниться — только вы Дмитрий Олегович знаете, что бывает в замкнутых коллективах — вырождение, как физическое, так и духовное.

Я вспомнил сросшиеся пальцы дочери Вознесенской и ее слова: "...последняя, наверное, из староверов..." и кивнул.

— Ну, а Философ был не таков. Он тогда был уже очень стар, но в "битву за веру", ринулся как молодой. По преданию, он настолько смело дискутировал с местной священнической братией, говорил настолько красноречивые проповеди — нет, не зря его видно Философом нарекли. Ни дать ни взять — второй Аввакум. Народ на площади соберет — и давай рассказывать, да так, что многие затылки чесать начинали, местных священников переговаривал хоть двух, хоть трех. Так что потребовалось вмешательство светских властей, наряду, конечно и с властями духовными. Нравы тогда были простые и незатейливые: пришли два солдата, да под руководством священника, прадеда Владимира Мартова, крепенько его отдубасили. Там же, у землянки, в которой жил старик, его и бросили. А ночью священник-то раскаялся, что так поступил, хоть и с раскольничьей, но христианской душой, и до того совесть его проняла, что запряг он лошадку и привез отшельника к себе домой. Перевязал раны, ухаживал за ним, только все равно неукротимый раскольник через два дня умер... Перед смертью он сказал прадеду Мартова: "Ты сделал мне зло, и сделал добро. Тех, кто только зло мне делал — Господь к себе скоро призовет, не будет у них ни рода, ни племени. Ты тоже умрешь, но род твой жить будет, отмолил я его у Бога, но не до конца: на место, где убивали вы меня, пусть потомки твои не ходят, там моя кровь к Небу вопиет".

Мы въехали в посвежевший после вчерашнего дождя лес, и запетляли по лесной дороге, притормаживая перед глубокими ямами, наполненными водой, пожилой историк продолжал рассказывать:

— ... Пророчество старовера скоро начало сбываться: те двое солдат, что Философа лупили, действительно, на свете не зажились — одного вскоре разбойники прирезали, он бездетным был, а второй по весне, вместе со всей семьей на лодке через реку переправлялся, да и перевернулся — никто не выплыл. Прадед Мартова умер меньше чем через год, строго-настрого заказав детям и всем потомкам ходить на то место, где стояла землянка Философа.

— Собаки Баскервилей, пардон, собаки Мартова там никто не видел? — усмехнулся я.

— Смейтесь, смейтесь, вот только деду Мартова было совсем не до смеха, люди тогда к таким вещам относились не в пример серьезнее, чем сейчас. Он даже переехал из Лесногорска в те самые Прошки, к дальним родственникам, лишь бы уберечь детей от родового проклятия. Вплоть до революции никто из них в Лесногорск и носу не казал. Ну, а слухи-то про проклятие ходили, вот и стало место убийство старого отшельника "нехорошим", "чертовым" Тогда, наверное, и родилась история про "злого колдуна". Староверы, конечно, знали истину, но, как я уже сказал, они жили обособленно, замкнуто. Да, и к тому же, они, по-видимому, тоже не очень-то любили Философа.

— Почему? — удивленно спросила Дина.

Ермолаев усмехнулся:

— Может, как раз за то, что он смелее всех прочих выступал, в то время, как они старались с властью ужиться, раз уж уехать с нажитого места, решимости не хватило. Не любят люди, знаете ли, тех, рядом с кем своя собственная трусость, будь она трижды оправдана — видна. Так что и они не возражали против того, чтобы то место "нехорошим" стало, хотя, по идее , должно было бы считаться объектом поклонения — борца ведь за веру убили.

— Жалко его, — задумчиво протянула Дина.

— Положим, неизвестно что было бы, приди Философ и ему подобные к власти сами, — резонно заметил Ермолаев. — Их "вождь и учитель" Аввакум, на полном серьезе писал к отцу Петра I: "...А что, батюшка-царь, ежели позволил бы ты мне, я никониян-тех всех под корень бы извел. Собаку Никона первым бы делом четвертовать. Да еще воеводу бы мне хорошего, умного.... Не боись, не токмо в крови руки не умыли бы, а и венцы ангельские от Бога бы заслужили..." — не помню уже дословно, но вроде так. Вполне возможно, что послушайся Алексей Михайлович старообрядца, волна насилия к тем, то начал креститься троеперстием, была не менее, а может, и более кровавой, чем та, которая осуществилась по отношению к "двуперстным". Запросто могли бы и впрямь "под корень" извести всех "допустивших неправильный уклон от генеральной линии". Наш человек склонен всех жалеть — от старообрядцев, до отпетых уголовников, только за то, что те от власти страдают. Не самое, кстати, плохое чувство — жалость, только она, бывает, "жалеющим" таким боком выходит, что ой-ей-ей.

— Ну, ладно, а "мастерская" тут при чем? — спросил я.

— Дело в том, что, по тому же семейному преданию, Философ жил на древнем капище. Это ему, кстати, тоже ставили в вину — как свои старообрядцы, так и официально признанная церковь. Он же, когда прадед Мартова спросил его об этом, только усмехнулся и сказал:

"Раз до нас Господь позволил язычникам капище там устроить, и не истребил их, как поколение Ноево — значит, на то воля Его была, и место то ничем прочим от мест Божьих не отличается. А воздух там хороший — комаров мало". Я же говорю: незаурядная, видать была личность...

— А капище почему?— продолжал допытываться я.

— Вот! На том месте издавна находили острые каменные осколки, кости. Не исключено, что дохристианские племена почитали это место и, действительно, поклонялись там каким-то своим божкам. По мере распространения христианства место то постепенно оказалось заброшенным, пока там Философ не поселился. Очень может быть, что именно по этой причине оно считалось "чертовым", ну, а потом уже, "кстати", и убийство там случилось.

Когда прадед Мартова привез Философа к себе домой, он захватил с собой и котомку старца. На дне ее он нашел необычный камень — будто обструганный.

— Нуклеус! — в один голос воскликнули мы с Диной.

— Да, нуклеус, — одобрительно кивнул головой Ермолаев. — Он хранился в семье Мартовых, как интересная реликвия, но внимания на него никто не обращал, пока молодой Володя Мартов не стал студентом Санкт-Петербургского императорского университета, на факультете истории, и не начал изучать неолит. Тогда-то он сложил два и два, и понял, что Философ жил на стоянке людей каменного века. Вероятно, он уже тогда хотел провести раскопки на том месте — плевать хотел молодой материалист на какие-то мракобесные родовые проклятия. Однако случилась 1-я Мировая, революция, гражданская война, потом молодого комиссара Мартова немножко репрессировали, как бывшего эсера, потом выпустили, надо было доучиться, появилась семья... Короче, на раскопки он выбрался только в 1937-м. Он поработал только один сезон на месте, которое указали ему старожилы, возможно — те же староверы. Но того, что нашла его экспедиция, оказалось достаточно, чтобы понять: это была чрезвычайно богатая на находки древняя стоянка. Он назвал его "мастерская", потому что нуклеусов, подобных на тот, что хранился в его семье, он нашел еще два или три. Так и закрепилось: "мастерская Мартова". Ну, и помимо нуклеусов — масса находок: камни, кости, остатки очагов и жилищ — чуть ли не новые Костенки.

— А это что?

— Уникальнейшая стоянка под Воронежем. Если читали цикл американской писательницы про путешествия секс-бомбы каменного века Эйлы и ее столь же "озабоченного" спутника Джондалара — там эта стоянка, в художественном, конечно, стиле, замечательно описана. Потом...., потом по делу убийства Кирова стали "мести" всех подозрительных, тем более — бывших эсеров. Когда за ним приехали, Мартов был один, на раскопе. Дальше — темное дело, вроде, он попытался бежать, и его застрелили при попытке к бегству. Могло и такое быть, он-то побывал уже в лагерях, и не понаслышке представлял, что его ждет, даже если и не расстреляют сразу, а в то, что "разберутся и отпустят" — вряд ли верил. А может, и не было никакой "попытки", просто шлепнули под горячую руку, такое тоже случалось. Экспедиционная партия успела тогда законсервировать раскоп, но больше к нему уже никогда не возвратилась. Из ее состава, практически, никого не осталось: кто сгинул в лагерях, кто в войну. Материалы экспедиции были конфискованы, и бесследно пропали. Остались лишь единичные находки — НКВД при всем желании не могло "пришить" каменные ножи и скребки к контрреволюционному заговору — два письма Владимира Мартова, да рассказы тети Лены, его жены.

— Значит, Владимир Мартов...

Ермолаев кивнул:

— Мой родной дядя.

-Ну, вот мы и приехали, — я указал шоферу на место, где можно остановить машину.

-Дальше надо пешком, машина там не пройдет, -предупредил я.

Мы выбрались наружу, из "Нивы" тоже вылезли хохочущие над чем-то студенты.

я немного пмедлил и решился:

-Иван Егорович, а вы..., ну... не боитесь на то место идти? Вы ведь тоже потомок того священника, а по отношению к Владимиру Мартову предсказание-то, можно сказать, оправдалось.

-Немного боюсь, — неожиданно легко признался седой историк. Знаете, в археологических экспедициях бывает всякое. Иногда самые маститые, что ни на есть академики такие байки рассказывают, что их спьяну не выдумаешь, но говорится в них о вещах, мягко говоря, очень необычных. Могила Тамерлана, которую вскрыли, а через три дня, как и было предсказано, война началась — довольно общеизвестный пример, но есть и не менее жуткие рассказики, о которых не распространяются — разве что , как бы невзначай, подсмеиваясь, и только своим. так что к таким вещам, кк родовое проклятие, я отношусь довольно серьезно. Умирать мне не страшно: моя жена...погибла в Средней Азии, а детей у нас не было. Боюсь, скорее, не закончить дела, которое начал дядя, и о котором я слышал все детство. Благодаря этим вот рассказам я и стал историком-археологом. Работал в Средней Азии — Туркмения, Узбекистан... Культуры очень интересные, но я всегда мечтал побывать здесь, на Родине.

— А как вы в Средней Азии-то очутились? Ой.. — Дина, споткнулась о корень, выползший поперек тропы.

-Тетю Лену как жену врага народа тоже репрессировали, после ссылки она осталась в Средней Азии, недалеко от лагеря, где и содержалась, тогда многие так делали. Я же рано остался сиротой, отец погиб в 45-м, за три дня до моего рождения, мама тоже вскоре умерла от воспаления легких. Спасибо тете Лене, которая, узнав об этом, приехала и забрала меня к себе, а то тоже, наверное, пропал бы. Я с детства слышал об этой экспедиции и мечтал вернуться сюда. И хоть, как я сказал, на Востоке — богатейшие культуры, копать — не перекопать, меня всегда интересовал каменный век.

Ну, как говорится, не было счастья — да несчастье помогло, — невесело улыбнулся ученый. — не развались СССР, я в жизни бы сюда не выбрался— работа, раскопки, отчеты, писанина... Потом...У нас начались беспорядки, из республики, где я работал, пришлось уезжать, — он снова поморщился, по видимому от неприятных воспоминаний, — пару лет не мог нигде устроиться, а потом — совершенно случайно — предложили место преподавателя истории в нашем областном центре, в пединституте. Бывший однокурсник помог. Все равно, как судьба вела меня завершить дядино дело. Сразу, как приехал, я начал наводить справки. В иниституте, где работал Мартов, как я уже сказал, почти ничего не сохранилось материалов об этой эспедиции — все было, как я уже говорил, конфисковано. Так, чисто административные документы — направлен в район Лесногорска для проведения археологической разведки, квитанции там всякие — и все, в общем-то. Пару раз я даже приезжал в Лесногорск, однако толком мне ничего никто рассказать о раскопках не мог, как ни крути — 80 лет прошло. Старожилов , еще довоенных, осталось мало — кто погиб, кто умер, да и были они тогда — дети. Некоторые помнили, что были какие-то раскопки, но где — уже не знали. Водили меня к одной совсем древней бабушке, та, по-видимому, что-то знала, но наотрез отказалась что-либо показывать и рассказывать.

-Староверка? — на всякий случай уточнил я, заранее уже зная ответ.

— Да, Вознесенская, кажется, — пытливо глянул на меня доцент, — вы ее знали?

-Знал..., — я коротко рассказал о смерти старухи.

-Ну, что же, Царствие ей Небесное,— вздохнул Ермолаев, перекрестившись. Он продолжил: — Тетя Лена говорил, что ее муж писал, что они ведут раскопки недалеко от Лесногорска, возле большого камня. Я думал, что это довольно значимая примета, но у вас их вокруг Лесногорска столько — за сто лет не обследуешь.Тем более, после войны границы города сильно изменились.

Все это время мы пробирались по лесной тропинке. пока не выбрались к громадным соснам.

— Вон он, тот валун, — я указал на громадную глыбу, — а вот здесь, на мелклводье, я напоролся на тот обломок.

Ермолаев болезненно застонал:

-Если только стоянка была состороны карьера — пиши пропало, все перелопатили. Ой-ей -ей, ну как же так, неужели все напрасно! — почти бегом он бросился к гранитной скале и начал бродить вокруг нее, внимательно разглядывая окружающую землю. Походив немного, он повеселел.

— Мартов писал, что они ведут раскопки с западной стороны камня, , карьер же у вас — с восточной. Когда его, вы говорите, копали?

-Вроде, в пятидесятых годах, где-то... — я глянул на Дину.

— Нет, в 67-м начали, в 68-м закончили, когда на ключи напоролись и все работы тогда прекратились — безапелляционно заявила она.

— Надо, конечно, шурф пробить. но похоже, что там не шевелили землю больше 60 лет — по растениям вижу. Так что не все еще потеряно.Эй , лодыри — крикнул он своим студентам,— давайте ставить лагерь.

— А где вы раскопки проводить будете — поинтересовался я—

-Раскопки? — рассмеялся Ермолаев,— да нет, у нас здесь не раскопка, а разведка — существенная, между прочим, разница, и Открытый лист нам выдан именно на разведку — по форме Љ 2: "... на право производства разведок с частичным вскрытием небольших участков (до 20 кв. м) памятников с разведывательными целями". Нам на то и Открытый лист выдан — я ведь еще зимой подал заявку на праведение работ в Лесногорске, а тут вы как раз подвернулись со своей находкой. Мы же даже не знаем, в общем-то, точное местонахождение археологического памятника. Так что будем работать просто в административном районе. Пока до раскопок — куча дел всяких. Одно описание с полной характеристикой его географического положения, отношения к соседним водоемам, — он кивнул на карьер, — и населенным пунктам, рельефа и топографических особенностей, формы, размеров, состояния поверхности... ну и еще много там чего — уйму времени отнимет. Ну, этим девчата займутся, а ребята шурфовкой займутся. Это вообще-то делать не очень положено. раз тут уже раскопки велись, но у нас обоснование есть — здесь велись строительные работы.

-Где палатки ставить, Иван Егорович? — тяжело пыхтя под весом груза, — к доценту обратился невысокий парень из студентов.

— Я думаю, вон там подальше от камня. Тем более, что комаров, по сведениям Философа, здесь мало — улыбнулся Ермолаев.

Я шлепнул себя по щеке, и подумал про себя, что неизвестно, что такое "мало" в понимании человека XVII века...

...Разведка двигалась медленно. "Лоботрясам" из института, судя по всему, гораздо больше нравилось пить пиво и купаться. Тем не менее, уже скоро появились первые находки — ребята нашли пару кремневых отщепов. Я повадился ездить в лагерь чуть не каждый день, когда был свободен от дежурства. Потихоньку и сам копался в плотном, слежавшемся песке, сеял его сквозь сито. Однако не нашел ничего значащего, все как-то больше простая галька попадалась. Неужели прав был историк, и все пошло под нож бульдозеров и в ковши экскаваторов? Ермолаев мрачнел с каждым днем, тем более , что дело начинала портить погода — зарядили холодные дожди, как-то быстро темнело, в ямах вечно стояла грязь и лужи воды. Он менял место , пробовал закладывать разведочные шурфы и там и сям — но все без толку.

— Не понимаю я, — признался он мне однажды.— Раскопки здесь велись — я вижу, и очень давно,как раз в 30-х, 40-х но... как-то странно, все слои перемешаны. Будто не ученый копал, а так, какие-то любители. Главное и ребята это видят же, и на меня смотрят с недоумением — куда я их, мол, привез? Главное — это только возле этого камня. Во всех других местах слои не нарушены, но там и находок нет. Нет, Мартов так копать не мог — он был серьезный ученый. Тогда кто? Местные, что ли?

Однажды на раскоп приехал бойкий корреспондент областной газеты, покрутился рядом с лагерем, взял короткое интервью с руководителем раскопок., записав его на диктофон. Потом посверкал цифровиком, сфотографировав наши находки, вид раскопа сверху, гранитный валун сбоку и умчался. Через несколько дней мы читали в газете статью с напыщенным названием: "Прошлое цепко хранит секреты". В ней так расписывались тяготы нашего быта, что можно было подумать, что раскопки мы ведем в дремучей сибирской тайге, как минимум за триста верст от ближайшего жилья, и высказывалось сожаление, что находки наши скудны и малоинформативны.

— Про то, что "прошлое хранит секреты" — это, между прочим, я попросил его написать, — заметил Иван Егорович, — а то живо набегут "черные копатели.", все переворошат. Пусть уж лучше думают, что здесь действительно ничего нет. Собственно говоря, так оно и есть. — мрачно добавил он

В один из дней, как обычно, я приехал в лагерь археологов, и застал их свертывающими палатки.

— Что, уезжаете? -спросил я Ермолаева.

-Да, приходится, у ребят практика заканчивается, а на дальнейшее финансирование средств у института нет. Может, в следующем году, — бодро ответил он, но видел я, что на душе у него кошки скребут.

— Иван Егорович, а так ли уж важно, что мы тут раскопаем, ну, нашли пару осколков, да и мой туда же плюсуйте. Я к чему: таких осколков, нуклеусов — пруд пруди. Вы же мне сами карту показывали— везде эти стоянки первобытного человека, даже в нашей области их несколько штук нашли. Ну, одной больше, одной меньше, да и не меньше, хоть что-то да нашли, значит уже можно рисовать кружок на карте — была здесь стоянка, стало быть?

-Дело в том, Дмитрий Олегович, что не так важен факт стоянки, их действительно, очень много открыли, как то, что на этих стоянках находят. Видите ли, я надеялся найти здесь не просто каменные изделия, а клад.

Я с недоверием посмотрел на археолога

-Я вроде слышал, что само слово "клад" у вас, у археологов чуть ли не еретическим считается, и они очень обижаются если кто-то называет их кладоискателями .

— Ну, в общем, да, — улыбнулся ученый. -Но это относится, скорее к тому, что большинство людей привыкли называть "кладом" — горшки, а лучше сундуки, набитые золотыми монетами и драгоценными камнями. Собственно, и в сундуках ничего плохого нет, но поверьте — глиняные черепки и кости бывают гораздо интереснее. А "клад" — просто профессиональное название. И клады бывают не только из золота, но и из всего, что для людей того времени представляло какую-то ценность. Вот во времена неолита ценность являли кремневые изделия — их и прятали, а часто и не прятали, а просто складировали. Находки кладов кремневых изделий — штука очень редкая, по пальцам перечесть можно. Так вот, по некоторым сведениям, которые мне передала тетя, Мартов незадолго до своей смерти как раз и наткнулся на такой клад, причем в захоронении, с элементами ритуала — а это вообще уникум. Каждая такая находка, бывает, совершенно меняет представления ученых об обществе того времени. И, не забудьте, место не зря назвали "мастерская" — значит должны были сохраниться многие изделия, а это дает представление о способе их изготовки на самых различных ее этапах. Вы вообще представляете что такое — период мезолита? — я отрицательно кивнул головой. — а ведь это — громадная революция в развитии всей человеческой цивилизации, затянувшаяся на несколько тысяч лет. Равного ей события, пожалуй в истории человечества и найти-то трудно. Представляете: мир тогда очень начал изменяться— десятки тысяч лет человек жил охотой и собирательством, всячески совершенствовал эти методы выживания, а тут— ледник начал оттупать, соответственно, вымирать мегафауна — всякие там мамонты., шерстистые носороги и гигантские бегемоты, резко стало не хватать еды. Как следствие, начало развиваться земледелие — вещь, ранее неслыханная и невиданная, как следствие — человек начал переходить к оседлому образу жизни, началось обезлесивание... ну и так далее. Именно к этому периоду относится очень сильное развитие религии, вашей родной медицины — первые ампутации конечностей зафиксироаны именно тогда — и даже такой малоприятной вещи, как физическое наказание— человек "созрел" уже до того, чтобы умертвить соплеменника не потому, что сильно есть хочется, а "за дело!" Сколько за этим переходом к такому образу жизни трагедий, человеческих судеб — кто сейчас ответит... Вот и здесь — кто тут был? Люди, готовые вот-вот начать бросать зерна в землю, или "упертые" охотники, желающие жить, как отцы, деды и прадеды? Здесь важна каждая деталь. Все же в комплексе — сделало бы эту находку , ну, скажу скромно — очень интересной и важной. Ладно, не в этот раз, так в другой. — Он огорченно вздохнул.

Лагерь быстро опустел, "лоботрясы" с охотой законсервировали место раскопок, снова засыпав все ямы и шурфы. Август наступил незаметно, в череде дождей, но потом сразу обрушился нестерпимой жарой...

"... Идет война народная,

Священная война!" — надрывался репродуктор, наверное, точно так же, как и тогда, в 41-м. Солнце пекло немилосердно, и десантники в своем камуфляже наверняка изнывали от жары. Хорошо хоть, на руках у них были надеты белые перчатки, а то бы точно обожгли руки о стволы "калашей".

Песня закончилась, пошли выступления, как раньше говорили, "от парткома, от профкома". И хоть не было среди выступавших ни партийных бонз, ни профбоссов, выступления были похожи на все те, что мне довелось выслушать еще с октябрятского возраста, как овечка Долли — на свою маму. Вновь и вновь поминался "великий подвиг", "память в людских сердцах" и "благодарные потомки", все это щедро сдабривалось "неувядающей славой" и "славными делами". Особенно умилительно звучало словосочетание "наш народ". Когда это относилось к советскому народу — вопросов, вроде, и не возникало, теперь же он вырисовывался, как-то, сам собой: в той Войне каждый народ воевал сам за себя, или все же вместе сражались русский с белорусом, да и всеми прочими?

Появилось, правда, новое, хотя и не шибко, траченное уже, словосочетание : "ревизионисты истории". Тратила его, по-видимому, та самая моль, что ела еще доклады о "ревизионистах единственно верного марксистско-ленинского учения". А чего зря добру пропадать? Тем более, что ругали этих самых "ревизионистов" аккурат теми же словами, что и тех, давно забытых, китайских коммунистов.

Очень прошу вас, не подумайте, что я ерничаю. Того, что мне рассказал о Войне отец, хоть и был он тогда еще ребенком, того, что услышал я от своего деда по линии матери, хоть и не долго пришлось слушать мне его рассказы, мне хватило, чтобы понять: эта Война была очень страшной, победить в ней было очень трудно, и подвиг всех — от солдата и до маршала, был действительно велик. Именно поэтому каждый раз, когда о ней говорят, надо находить новые слова и фразы, чтобы они не приедались, чтобы слова "Война", "Победа", "Подвиг", были не блестящими калейдоскопными стекляшками, из которых можно сложить бесконечное количество узоров, извините, докладов, а кричали бы в уши, слышащих их, как кричат раненые в живот пехотинцы и сгорающие заживо танкисты. Наверное, это трудно, находить каждый раз такие слова. Но, наверное, не труднее, чем было победить в той Войне.

Я думаю, что трудно будет находить такие слова еще и потому, что с каждым годом увеличивается количество дат Войны, которые, обязательно надо отмечать. 9 мая, праздник действительно всенародный, как — то незаметно, дополнился 22-м июня, да плюс еще день освобождения областного города, да день освобождения Лесногорска, да день присвоения областному городу звания "Герой". (Насчет этого у меня, извините, тоже свои мысли есть: если защитники Тулы или Смоленска, геройски оборонялись, надолго фашистов задержали — так эти города, не люди даже — "Города Герои". Ну, а если под забытым полустанком двадцать безусых курсантов час с винтовками продержались, ни одного немца при этом не застрелив, но ячейки свои стрелковые не покинув, пока их минометы немецкие в этих же ячейках не похоронили — так, выходит, и смерть их не совсем, не вполне геройская была?

Только читал я в нескольких книгах, что и Сталинград с ходу немцы не взяли, потому что полчаса потратили, пока зенитную батарею с девчонками, на ней служившей, танками давили. Те по наземным целям и стрелять-то не умели, а полчаса городу, за которые сумели оборону в месте прорыва организовать, дали. Ну, так то ж Сталинград, а то — полустанок...)

Во все поры года, от зимы до осени, отмечаем мы что-то, связанное с войной... И, поскольку речи, произносимые на всех этих торжествах никак не меняются, их разъедающее, ослабляющее действие на память, увеличивается в разы.

Положительного в этом лишь одно: по случаю этих всесезонных торжеств ветеранам кое-что перепадает — то деньжат подкинут, то ремонт квартиры, то еще чего...Медаль какую-нибудь придумают, а к ней, опять же — денежное пособие. Все старикам польза, хотя если бы им напрямую достались все те деньги, которые тратятся на проведение подобных мероприятий — ветераны все поголовно разъезжали бы на "БМВ", или на "Оппеле", или на "Мерседесе". На чем то, короче, на чем, наверняка, разъзжает вон тот немец. Почтить память погибших советских воинов, обретающих ныне упокоение, приехал бывший солдат вермахта, а ныне добропорядочный гражданин "воссоединенной Германии" герр Клаус Хольцбергер. О его предстоящем приезде заранее написала местная газета, в силу чего я и знал его имя и фамилию. Высокий, худощавый, в сером клетчатом пиджаке, он стоял с каким-то военным, в фуражке с высокой тульей, и парой чиновников из местной администрации Ухоженный вид бывшего вермахтовца резко контрастировал с одежкой наших ветеранов, небольшая группа которых тоже стояла у чугунной ограды кладбища. Старомодные коричневые костюмы, плохо отутюженные рубашки, загорелые морщинистые шеи. Даже ростом все, как один, они не вышли, а может, согнула их жизнь — вначале вражеским огнем, потом работой без продыха, а под самый свой конец — непонятными переменами и хроническими болезнями. Не могли они похвастать ни таким роскошным белозубым ртом, ни густой седой шевелюрой, как у немца. И только медали, тускло поблескивающие на груди, отличали их от зарубежного гостя. Возможно, и у него были какие-то военные награды, но не посмел герр Хольцбергер нацепить свои железные кресты перед нашим кладбищем. И юбилейных медалей у него нет — нечего праздновать "воссоединенной Германии" и десять, и двадцать, и пятьдесят лет после Войны.

Сегодня, по случаю дня освобождения Лесногорска, хоронили останки семерых наших солдат, обнаруженных недавно при валке леса. Нет, это не было какое-то захоронение в наспех найденной канаве или бомбовой воронке. Похоронная команда сделала все как надо: зарыла павших в аккуратную, специально вырытую могилу, соорудила над ней деревянный обелиск, судя по всему, даже со звездой. На обелиск прибили дощечку с фамилиями, именами и званиями погребенных. Наверное, нанесли место захоронения на карту, которая и по сей день лежит в каком-нибудь архиве. И ушли: дело было сделано, сделано правильно, и дел таких до самого Берлина, а как потом оказалось, и до Хингана, было не переделать... Не оказалось рядом с могилой ни деревни, ни хутора, чтобы ухаживать за ней, подновлять краску, полоть сорную траву. Молодые деревца, в том далеком, 44-м., наверное, бывшие в рост человека, постепенно вымахали в строевой лес, который и предназначили к вырубке. Так вот и нашли тех, кто пролежал все эти годы в тишине и безмолвии, пока десятки тысяч раз повторялись слова "никто не забыт, ничто не забыто". Нашли вовремя — еще с десяток лет, и обомшелый, покосившийся обелиск, рухнул бы под собственной тяжестью. Только вот из семи имен, нацарапанных когда-то на дощечке, не уцелело ни одного. Может, и не было там, на дощечке, имен всех семи, может и тогда, кто-то лег неизвестным в братскую могилу, но теперь все они отправлялись под черную мраморную доску, изготовленную как раз к этому случаю, без различия возраста, звания, и исповедуемой при жизни религии — неизвестными солдатами. Вроде бы в Центральный архив отправили запрос — известно ведь, какие части воевали в той местности. Если повезет, должны найти.

Я отошел от открытого окна. Сверху, с высоты третьего этажа кладбище было видно, как на ладони. Я не стал дожидаться момента, когда блестящие цинковые гробы опустят в длинную свежевыкопанную могилу, и только вздрогнул, когда на середине коридора по ушам ударил залп из автоматов.

Посмотрев больных, и, с радостью отметив, что у ребенка с кишечной инфекцией начало восстанавливаться сознание — он уже, хоть и вяло, начал отвечать на вопросы, я решил перекусить, но в тот же момент меня вызвали в приемный покой. "Сердечный приступ. Дышит сам", — так коротко обрисовал мне ситуацию. Ну, хоть на том, спасибо. Тем не менее, тревожный чемоданчик, я, наученный горьким опытом, захватил. Сердечный приступ был у одного из тех самых ветеранов, что стояли на кладбище. Посеревшее его лицо было покрыто крупными каплями пота, но не того трудового, который, ест глаза, горячий и соленый. Тот, кто видел хоть раз наш, "шоковый" пот, никогда его не забудет. Он холодный и какой-то вязкий. Крупными каплями выступает он на лице и дрожит там, будто это сама жизнь раздумывает: уйти ли ей из этого тела, или ещё погодить? Бывает и так, и так, в любом случае — смерти ли, или благополучного исхода, пот этот мгновенно пропадает, без лечения же — снова и снова выступает на прохладном лбу, сколько ты не вытирай его полотенцем

-Сидорович, Иван Васильевич, 1924 года рождения — прочитала в потрепанном паспорте фельдшер "Скорой помощи".— Ему там, возле кладбища, плохо стало, а мы же там дежурили, как раз на такой вот случай, так возиться с системой не стали, уже через минуту сюда доставили.

Я кивнул, одновременно расстегивая старый пиджак со звякнувшими медалями. Боевых там была, насколько я успел заметить, только одна — "За отвагу", остальные — юбилейные. Грудь под теплой фланелевой рубашкой вздымалась медленно и тяжко.

— Боль есть? — я приложил руку к грудине старика. — Вот здесь?

Он медленно кивнул, глаза его оставались закрытыми.

— Катетер — в вену, полмиллилитра морфина в разведении...Стоп! Артериальное давление у него какое? — обратился я к сестре, которая (похвально!) уже качала резиновую грушу.

-90 на 50.

-Тогда сперва — преднизолон, 60 мг., потом морфин.

-Он у нас датский, по 25 миллиграмм в ампуле.

Я уже с уважением присмотрелся к сестре. Вообще-то, достаточно редко, кто из медсестер обращает внимание врача еще до инъекции, в какой дозировке имеется тот или иной препарат, а уж то, что фирма "Никомед" — датская, мне медсестра впервые сказала. Значит, имеется определенная любознательность, что немаловажно.

— Хорошо, введите 75, и поставьте ему..., ну хоть физраствор, давайте к нам, ЭКГ там снимем.

На оперативно снятой кардиограмме были сплошные кошки — измененные комплексы с характерной выпуклостью, верный признак инфаркта, если, конечно, он не перенес его раньше, и это — не признак хронической аневризмы сердца.

— Раньше инфаркта не было? Ну, или, хотя бы таких сильных болей? — спросил я.

-Нет, — слабым голосом отозвался ветеран.

Его уже раздели, и положили на кровать, немного приподняв голову. В носовые катетеры подавался кислород, который монотонно "бормотал" в банке увлажнителя.

Значит, не аневризма. Теперь бы ему тромболизис сделать, самое время, "золотой час" еще не прошел. Лишь бы противопоказаний не было.

— У меня опухоль средостения, я два года на химиотерапию езжу, — словно прочитав мои мысли, тихо проговорил старик.

Блин! Нельзя ему тромболизис, прямое противопоказание. Будь что попроще, из относительных, я бы рискнул, несмотря на возраст, а тут ничего не поделаешь, придется лечить, чем есть.

— Боль еще есть, хоть какая нибудь?

— Уже нет, несколько окрепшим голосом ответил больной. — Спасибо.

Здорово, конечно, помогал монитор. Вроде, и не Бог весть что, всего-то, несколько параметров он показывает, а насколько проще работать стало. К хорошему привыкаешь быстро, и я теперь с трудом мог представить, как., буквально, несколько лет назад, мы работали без этих замечательных приборов. Наш прошлый опыт наблюдения за больными, я бы сравнил, разве что, с вождением автомобиля в полной темноте, когда свет фар включается раз в полчаса, а то и в час — как медсестра давление измерит. Правда, когда я привел подобную аналогию моему другу, детскому анестезиологу, тот скептически поморщился:

— Ну, а теперь, как часто монитор у тебя то же давление измеряет?

— Да, хотя бы, раз в 5 минут.

— А ты пробовал раз в 5 минут при езде ночью глаза открывать? Инвазивным способом давление надо мерить, чтобы постоянный параметр шел.

Ладно, мы не снобы, спасибо Господу хоть за маленькие радости...

К ночи дедушке стало лучше, я зашел к нему, спросил его о чем-то, а потом мы разговорились. Он говорил неторопливо, и словно всматривался в те, уже мало кому знакомые годы...

— ...Медаль у меня одна, "За отвагу", за тот самый последний бой. Ничего я в нем геройского не совершил, шел в атаку. Как все, с винтовкой наперевес, "Ура!" кричал. Немцы по нам из пулеметов садили, мне в ногу и попало, коленный сустав раздробило. Вся моя война месяц ровно и была: в июле нас освободили, километров 30 отсюда наша деревня стояла, сейчас нет ее, вымерла вся. Меня, как 20-тилетнего сразу и призвали, в ту самую часть, что нас и освободила — потери большие были... Форму дали, винтовку. Знаки различия до полковника объяснили, дальше, сказали, не надо вам. Лекцию еще прочитали, о зверствах оккупантов, только мне ее читать не надо было, я сам, вместе со всей деревней под пулеметами стоял, когда нас всех каратели расстрелять хотели.Петька -Дундук чужих людей с оружием тогда за околицей увидал, и быстрей доложил. Немцы нагрянули и власовцы, всех на поляну согнали и пулеметы наставили. Они тогда к карательным операциям готовились, вот и решили на нашей деревне тренировку устроить. Староста нас тогда всех спас, сказал, что за всех, кто из его деревни, он поручится, ну, а всех, кого он за своих не признает, пусть, мол, немцы, как партизан, расстреливают. Никого не сдал, всех признал за "своих", даже одного чужого, хоть и не знал его вовсе. А вот в соседнее село не доехал, не успел, там немцы всех и постреляли, вместе с детьми малыми. И не эсэсовцы совсем, простая часть армейская. Как наши пришли, старосту сразу и посадили на десять лет, как пособника. Он и не оправдывался, да и не заступался за него никто, боялись, а, может, и были грехи у него, у Алексей Федотыча, Бог ему судья. Нас-то он жалел, свои все же, а на стороне где — кто знает. На войне, доктор мой милый, так все перемешано, что и не поймешь, где подлость кончается, а доблесть начинается, и наоборот, аккурат также.

Да-а-а....Так я в госпитале и остался, комиссовали меня, как непригодного к строевой, с тех пор с палкой и хожу. А сверстники мои, что со мной призвали, никто не вернулся. Сегодня вон, семерых хоронили, может, и они там лежат, Васька да Петр Селибакины, близнята, Андрей Хоменко. Наступление как раз туда пошло, где могилу-то нашли — на Торфяники, Белый Бор, Млыново и дальше. Ванька Петровский, дружок мой самолучший, он — то здесь лежит...., он неожиданно помрачнел, затем, после паузы продолжил:

— Этих-то, хоть закопали по-людски, и то эта сука фашистская, губы кривила.

-Что? — недоуменно спросил я.

— Гад этот недобитый, с переводчиком стоял, ну, а мы там со своими как раз обсуждали, как мы дружков его кончали — гляжу, а он ведь понимает нас, и без перевода всякого.

-Ну, ясное дело, вряд ли он думал, что вы им восхищаетесь, — пожал я плечами

-Э-э, нет, я точно видел: как кто из нас, что-то особенно злое скажет, у него аж желваки по щекам бегают, совпадение, думаешь? Знает он русский, в плену, может, был, а сейчас признаваться не хочет.

-Да ладно, не волнуйтесь вы так, вон у вас даже экстрасистолы пошли.. Лена, давай лидокаин быстрее! — крикнул я Ленке Сорокиной, медсестре, в общем-то неплохой, но любящей постонать о том, что "ноги не держат" и "да сколько ж так можно...". На экране плясали внеочередные сокращения , именуемые экстрасистолами, на любой вкус — и желудочковые, и наджелудочковые, и парные — словом, было недалеко до того момента, когда вся эта свистопляска трансформируется в мерцание желудочков. Лидокаин, введенный внутривенно, действие оказал, но ближе к полуночи появилась другая проблема — развилась выраженная блокада проводящих путей — сердце, вместо нормального ритма с частотой 60-80 в одну минуту, ладно, я бы согласился и на 50, выдавало сокращения не чаще 35 -36 ударов.

Ввели атропин, но, скорее, чтобы проверить эффективность его действия. Действие было, и отчетливое, вот только атропин я вводить не люблю. Лучше было бы, конечно, поставить деду искусственный водитель ритма — специальный приборчик, позволяющий, через введенный в верхнюю полую вену катетер, навязывать необходимый ритм. Эх, "зъисть -то он зъисть, да кто ж ему дасть"... Мне, например, подобный аппаратик, так в больницу и не купили, сославшись на то, что " у вас есть аппарат , позволяющий осуществлять навязывание ритма чрескожным путем.." Тоже верно, есть у нас такой аппарат. И не какой нибудь там— из самих Соединенных Штатов, и не старый— 2008 года выпуска. Беда лишь в том, что при его применении в качестве электрокардиостимулятора он быстрехонько превращается в орудие пытки, которому обзавидовалась бы вся испанская инквизиция. Объясню, в чем тут дело: когда мы стимулируем сердце через катетер, введенный в полую вену, сила тока необходима минимальная, и человек неприятных ощущений практически не испытывает, когда же мы пытаемся навязать ему ритм путем подачи тока через наклеенные на грудь электроды — нам нужно преодолеть значительно большее расстояние в виде толстой грудной клетки. При этом нам приходится подавать ток значительно большей силы, так, что у человека, в прямом смысле слова мышцы " выворачивает". Может, кому и можно навязать ритм подобным методом, но в нашем отделении подобные попытки неизменно заканчивались одни и тем же — больной с воем срывает с себя электроды, выражаясь в адрес врачей отнюдь не высоким слогом. Доходило и до потери сознания от боли. Так что в качестве средства для похудания, по типу всяких там поясов-массажеров аппарат этот использовать можно ( если верить журналу "Плейбой" именно от врачей реаниматологов наши более удачливые коллеги косметологи идею и слямзили) а вот для кардиостимуляции — ну, разве что, если у больного глубокая кома. Я эту кому могу, конечно искусственную, устроить, но только не при инфаркте. Так что остается лишь вводить атропин, при слишком уж выраженной брадикардии, вот только ... Слыхали ли вы выражение "белены объелся"? У гордых англичан другое выражение в ходу: " красный, как морковка, сухой, как кость, бешеный, как заяц". Общее у этих двух выражений одно — это про отравление атропином. При его передозировке очень даже запросто развивается психоз куда как почище алкогольного. Так что я приказал вводить атропин только если больной начнет "моргать". "Моргать" — это от фамилии Морганьи. Был там еще Адамс , и Стокс каким -то делом к ним припутался, так вот и зовется синдром этот Морганьи-Адамса-Стокса, но сленговое выражение "моргать" очень точно выражает его суть — когда редкие сокращения сердца перестают доносить до мозга достаточное количество крови, человек начинает в самом деле моргать точно гаснущая свеча — на секунду-другую теряя сознание, а потом вновь приходя в себя. И, в один из таких приступов, он может и не прийти в себя...

"Моргать" дед начал ближе к двум ночи, причем жутковато — во время потери сознания, тело его начинали сотрясать такие жуткие судороги, что кровать ходила ходуном, а спинка ее, от сумасшедших, неконтролируемых ударов ног, жалобно трещала. К счастью, длились эти приступы действительно, не дольше пары секунд, ветеран быстро приходил в себя и каждый раз тихо извинялся. Так что с неохотой, но пришлось подкалывать ему "эту дурь", как нелицеприятно выразился Серега, лицезря очередного вопящего пациента. Атропин не подвел, сердцебиение у Сидоровича участилось, хватило на два часа, потом, вновь уредилось, снова ввели, без всяких вредных последствий и я начал надеяться, что мимо психоза нас, тьфу-тьфу-тьфу — пронесет. Зря плевал, не пронесло. Уже под утро к нам в отделение, прямо из "приемника" ввалили, другого слова не подберу, длинного тощего дядьку, до ушей измазанного "кофейной гущей". Если вы думаете, что он кофе сильно любил — так это не из той оперы. "Гуща" — признак желудочного кровотечения, скорее всего, из язвы. Иногда, правда, исключения бывают:ко мне вот паренька, помню, привезли, с выпускного. Весь — в "кофейной гуще", естественно, пьяный, бледный, как поганка того же имени. Семеныч говорит — на стол надо. Ну, а я все же спешить не стал, решил порасспрашивать. Про язву в анамнезе ничего, начал тогда я с друзьями его беседовать. Что пили? — спрашиваю. -Шампанское, пиво и.. ну... водку. А закусывали чем? — Шоколадками... Но такие подарки редко бывают, и это — явно не тот случай. Получив анализ в руки я присвистнул: гемоглобин — 42 г/л! Низковатый, и это еще мягко сказано! Собственно, анализ и так нам был " по барабану" — достаточно было глянуть на белое лицо больного, так что к моменту поступления анализа пред мои не слишком-то светлые от ночного бдения, очи, мы и так капали больному кровь его родной второй положительной группы. Мы с Гошей стояли у постели больного — надо было сделать эндоскопию , чтобы выяснить , продолжается ли кровотечение Ветеран Сидорович внимательно наблюдал за нами со своей кровати.

-Нет у нас столько крови, сколько нужно — сказал я хирургу.

— Да ладно, подвезут — отмахнулся Гоша.

— А успеют ли подвезти? — с сомнением бормотнул я.

-А у меня тоже вторая положительная — как-то неожиданно злобно сказал Сидорович.

— Вам кровь капать не надо, -рассеянно сказал я.

— А взять? — столь же злобно продолжил он.

-И брать мы у вас ничего не будем, отдыхайте,— бросил я, озабоченный предстоящим наркозом — Гоша уже слазил эндоскопом в желудок, и уныло объявил, что кровотечение, хоть и не сильное — продолжается. Значит — на стол. Значит -проблемы с вводным наркозом, да и всю операцию, пожалуй придется за давлением ой как следить...

Вводный наркоз прошел , в общем-то, без особых проблем. Ну, уронил, подумаешь, давление до 80, хоть и по минимуму я калипсола пациенту ввел, — мы быстренько объема дали, и назад все вернули. Однако, время шло, операция затягивалась, больной "сопливил" изо всех мельчайших ранок. Так что всю имеющуюся в запасе кровь я ему перелил, и плазму влил, и прочей сладкой — соленой воды — так что кровь у больного имела вид , прямо скажем, жидковатый. Я, вообще-то, на всякий пожарный , сразу же отправил машину в область, чтобы пополнить запасы эритроцитарной массы, только что же она не едет...

— Михайловна, сходите вы, пожалуйста, в реанимацию, поинтересуйтесь там, какие виды на урожай, в смысле, что там с кровью, когда она будет-то, — обратился с просьбой я к хирургической санитарке, мирно посапывающей на маленьком стульчике в углу операционной. Та, покряхтывая, неспешно поднялась и вальяжно поплыла за двери. Отсутствовала она пару минут, но возвращение ее разительно отличалось от ухода: с ошалелыми глазами она пулей влетела в операционную, уже на ходу голося:

-Дмитрий Олегович! Дмитрий Олегович!...

Всякий раз , когда вот так истошно кричат, я вспоминаю своего первого учителя, матерого анестезиолога Василия Павловича Толоконникова и его правила, которые он вдалбливал мне , тогдашнему щенку, отправленному на 3 месяца для "прохождения практики на рабочем месте" в областную больницу. Потом, за свою жизнь, я встречался со многими специалистами из нашей области, у которых и знаний было побольше, и "ручное мастерство" — поизящнее, но до сих пор благодарен ему за те основы поведения врача-реаниматолога, которые он в меня вложил ("Ты присосись в Павловичу пиявкой и привыкни поступать так, как он" — посоветовал в начале курсов заведующий областным отделением)

— Не кричи! Особенно не кричи на молодых! -строго поучал он меня.— Крик парализует, человек от крика сразу теряется, не знает как себя вести, можно вообще до остолбенения довести. Чем сложнее ситуация, тем более медленная и тихая должна быть у тебя речь — потеряешь на проговор фразы 2 секунды а выиграешь — успокоившийся медперсонал. Делай паузы между словами, людям это позволяет собраться, они подсознательно прислушиваются к твоему голосу, глядишь — сердчишко биться стало реже, дыхание наладилось, вот тебе уже медсестра помочь готова, а не в обморок упасть от твоего вопля "мы его теряем!".Ну конечно, иногда и рявкнуть надо, только к месту и редко — тогда и "рявк" твой куда как быстрее выполняется — раз уж ТЫ кричишь — значит, действительно, не до жиру, надо пошевеливаться. И тех кто кричит — спрашивай медленно, глядишь, что и полезное выяснится. А то бывает, орут "быстрей!", ты побежишь, как с хрена сорвавшись, и только по прибытии узнаешь, что с собой надо было дефибриллятор нести или, корнцанг, к примеру, потому как у тебя там человек куском мяса подавился....

... Поэтому я глубоко вдохнул, сказал себе: "и-раз", и только потом не спеша обратился к Михайловне:

— Ну, что там случилось. Только спокойно, без этого... "Гондурас в огне!"

-Больной ваш...сбесился...убить всех хочет.

Так. Сработал -таки атропин! Оценив обстановку, я пришел к выводу, что с операционного стола больной все же не убежит, да и убийственных поползновений он, вроде, не проявляет. Надо идти, однако, Родину, то бишь, родное отделение от врага спасать...

Скорым шагом (еще один завет, полученный от Павловича гласил: "Торопись медленно! Ты должен иметь возможность сразу после прибытия начать искусственную вентиляцию легких. А не отдуваться, как марафонец на финише!. А комплекс АВС — air,breathing,circulation— любой водитель знать обязан, не то что сотрудник медучреждения...") я дошел до отделения и еще из-за двери услыхал и неразборчиво что-то бубнившие голоса и Ленки Сорокиной, и Корнеевны(стало быть, не убил сотрудников!) и пронзительно высокий голос ветерана Сидоровича:

-Кровь мою хотите всю забрать! Подходите!

Войдя в палату, я застал опасливо стоящих на безопасном расстоянии санитарку и медсестру, при моем появлении быстро метнувшихся ко мне за спину, и дедушку Сидоровича, крепко вцепившегося в ножку табурета, которым он с самым недвусмысленным образом помахивал у себя над головой. Совершенно безумным взором ветеран скользил по сторонам, временами останавливаясь на соседке по палате — молодице, позавчера оперированной по поводу внематочной беременности, которая прикрылась до кончика носа одеялом и тихо подвывала от страха.

Я хотел ласково— успокаивающе, как и рекомендуют в учебниках., начать с пациентом беседу, но он сам ее со мной начал, причем с весьма неожиданного вопроса:

— Ты за Жукова или за Берию?

Вот же, блин... Раньше я, конечно, и не раздумывал бы, сразу бы ляпнул: "За Жукова!". А теперь...хрен его знает. Скажешь "за Жукова", а вдруг он очень любит книги Мухина, и весь из себя — за Берию! Тем более, прочитав, скуки ради, массу исторической и не очень литературы, я и сам как-то и Георгия Константиновича перестал воспринимать, как единственного спасителя СССР во времена войны, да и Лаврентий Павлович, как оказывается, был не таким уж чертом с рогами, каким нам его малевали все эти годы...

-Кровь мою взять хотите? — снова кричал ветеран. Далась ему эта кровь... а пульс все же у него нормальный — с радостью отметил я, бросив взгляд на монитор, на который подавалась информация с чудом не отклеившегося с левого плеча больного электрода. Вот и поди ж ты — инфаркт, да и рак у него, а во время буйства человека ничего не берет. Неизвестно, правда, что потом будет, но до этого потом дожить еще надо, и, между прочим не одному ветерану Сидоровичу. Оглоушит сейчас мою внематочницу по голове, потом будешь доказывать, что "хотел, как лучше"...

Схватив с незанятой койки одеяло и, растянув его пред собой на руках, я медленно двинулся к больному. Неловко размахнувшись Сидорович попробовал нанести мне удар табуреткой, но я легко принял это удар на одеяло, обезоружив старика. Навалившись со всех сторон, мы втроем повалили его на кровать. Сила у него еще была, и он пытался вырваться, но с сумасшедшим прокурором, наставившим мне синяков и шишек ему, конечно, было не тягаться. Лена быстро вкатила пациенту пару миллилитров реланиума, Сидорович засопел и обмяк. Надежно прификсировав его к кровати и, наложив новые электроды на грудь, мы перевели дух. А ведь из-за ерундовой коробочки с батарейкой, цена которой даже для нашей больницы — несчастных сто-двести баксов, едва беды не случилось.

Горестно раздумывая о дальнейшей судьбе отечественной медицины я закончил наркоз (кровь как раз подвезли лишь к самому концу операции, благо, что закончилась она все-таки успешно) я поплелся на утреннюю планерку. Выслушав очередную порцию указаний, спущенных сверху, о необходимости в очередной раз решительно и радикально все углубить , усилить, ускорить я еще больше захандрил.

-Да что вы все, Дмитрий Олегович, так близко к сердцу все берете, — будьте проще, — вполголоса посоветовал мне присутствующий на планерке Витольдович. -В сумасшедшем доме , вон тоже, носки по три метра вяжут, и через каждый метр пятка. — так что же, всем теперь на столь прогрессивный метод переходить?

-Да надоело уже, Генрих Витольдович все это — хуже горькой редьки, — честно признался я. — У нас элементарного не хватает, а сверху присылают указы о том, что надо добиться уровня качества, на которое тратится тысяч так 10 евро к примеру, но добиться за 100, н не тысяч — просто 100 — нашими, причем из этой сотни 50 надо сэкономить . А когда с цифрами в руках доказываешь, что это невозможно, тебя дружно убеждают в том, что Земля имеет форму чемодана...

В отделении дедушка уже несколько отошел от действия и реланиума и атропина. Пульс, слава Богу, был не ниже 40, по-видимому, отек проводящих путей, вызванный инфарктом, постепенно проходил. Не исключено, конечно, что по мере рубцевания зоны инфаркта, блокада снова нарастет, но может к тому времени пациент наш хоть немного окрепнет, глядишь, переправим его в область, а там....

— если Бог будет милостив

-если найдется свободный кардиостимулятор,

-и смелый хирург

-и не менее смелый анестезиолог

-и не будут они ленивые, чтобы отказать дедушке по причине, что он "неоперабельный" и "неперспективный"

-и заведующие у них тоже будут нормальные, не боящиеся испортить статистику отделения лишним возможным смертным случаем

— а дедушка перенесет операцию

-и дальнейший уход за собой... ну, может, все и будет хорошо...

-Извините, доктор, -виновато просил ветеран.— Я не хотел...

-Да, ладно, легко простил я старика.— Мы все понимаем, это болезнь, побочное действие лекарств. А что вы все за кровь свою боялись?

-Да тут такая история..., — замялся он.,— я это никому не рассказывал. Вы услышать не боитесь? — неожиданно жестко спросил меня ветеран.

-Да что уж меня испугает то,— добродушно ответил я, полагая, что все на этом свете видел и слышал.

-Ну, смотрите, — неопределенно ответил Сидорович, и начал рассказывать:

— Когда в госпитале я лежал, было это. Мы наступали тогда, все соседи вперед продвинулись, а мы — ну никак...Деревенька у нас на пути встала, Стариновичи, знаете? — Я кивнул головой.

-Вот... А в ней церковь была, так удачно стояла — весь подход к деревне с нее простреливался. Посадили там фрицы двух пулеметчиков и всю нашу часть они к земле привязали. А обойти — никак, болота ж там, сами знаете. Это сейчас они попересыхали, и то когда — никогда в дождливый год, скотина там тонет, а уж в те поры...-он тоскливо махнул рукой. -Да и еще: командир у нас был... ну скажем, не шибко смелый.—

— "В бою скромен" -пробормотал я изречение Суворова

— Во-во..Это ж надо обход искать, инициативу проявлять, по карте, в конце концов, ориентироваться надо уметь, а ну как заблудишься, выйдешь не туда — все, уклонился от боя, не выполнил приказ командования — "взять Стариновичи к 13.00!". По-военному времени — расстрел... Ну так ему проще было людей на пулемет бросить, положить их всех, а потом наверх сообщить: "не могу, мол, взять,...сильное сопротивление противника..., большие людские потери...,прошу подкреплений...". Хоть как его проверяй — он перед командованием чист — да, пытался взять, да, понес потери. Ему новых , таких, как мы, щенков пришлют, он их тоже уложит, а к тому времени, глядишь, соседи вперед продвинутся, немцы отойдут, фронт сам собой и выпрямится, можно наверх реляцию слать — " взяли Стариновичи!". И взяли таки. Старики из тех Стариновичей рассказывали, что одного фрица на той колокольне все-таки убили, ну, а второй пулемет на плечо положил, да и отступил потихоньку, неспешным шагом, как стемнело. Только это потом было, а в день, как на эти клятые Стариновичи наступали, народу там полегло — воинское кладбище там только в пару раз меньше, чем здешнее. Толковые у немцев пулеметчики были — солдаты из тех, что побольше, чем я на войне побыть успели, говорили, что, бывало, два соседних немецких пулеметчика между собой "морзянкой" разговаривали. Ну, а уж стреляли... Тот гад, что на церкви сидел, через пять обычных патронов одну разрывную в ленту вставлял. Подготовился, сволочь. Ну и навезли в госпиталь к нам народу — да все сплошь тяжелые, с кистями оторванными да кишками вывороченными. Это еще, кого успели из-под огня вынести , да и то, половину до госпиталя живыми так и не довезли. Госпиталь наш в школе стоял, старой, деревянной еще, в ней сад яблоневый был, чудом каким-то уцелел, ну, потому как жарко было , мы там, прямо под деревьями и лежали, а уж в классах там кто потяжелее, операционная там тоже была. Раненых как начали возить, так тоже в саду складывали. Ты такого доктор и не видывал. Крики, ор, не приведи Господи... А в наступлении, сам понимаешь, ничего не хватает, особенно если оно второй месяц идет. Бинтов перевязать и то не было. И вот, останавливается возле меня хирург наш, военврач, капитан, уж и не помню фамилию его, но хвалили его, говорили что из самой Москвы, рядом с ним фельдшер, да и разговаривают : "крови" , фельдшер говорит,— "не хватает, всю уже влили, что была, и не подвезут, сообщили, что машину санитарную бомбой накрыло. Все в клочья" — ну, точно, как вы давеча. А хирург помолчал чуток. А потом и говорит, негромко так: " в посюдину заготавливать будем". Или не " в посюдину", чудно как-то сказал. Фельдшер аж вскинулся: "опять! не могу я", говорит. А тот ему: "приказываю, не то еще больше потеряем." И отошли. Услышал я только еще: " ... и всех агонирующих.." А через пару минут, гляжу — убитых тех, кто до госпиталя нашего не доехал — в сарайчик, что неподалеку стоял потянули — кого на носилках, кого так, волоком. Фельдшер с медсестрой туда какой то баул притащили, корзину, и дверь закрыли. А еще через полчаса медсестра оттуда выскочила, полную корзину чего-то понесла, аж сгибается, а как выскакивала она — открылась дверь. Я и сейчас без очков читаю, а тогда зрение — орлиное было. На момент один увидел, а до сих пор в глазах стоит: балка под потолком, а к той балке за ноги солдатики подвешенные висят. Белые как мел. Возле одного фельдшер присел, возится, а из шеи у солдата — кровь ручейком в бутыль бежит. И показалось мне — не струей бежит она, а толчками вроде, совсем слабыми... И еще куча тел в углу...

Старик осекся и прикрыл глаза рукой. Я тоже представил себе эту картину, себя на месте того несчастного фельдшера ...и зябко передернул плечами.

— Потом лежу, и вижу — выносят из сарая их, рядком возле него положили, и Ванька, дружок мой...там.

Ветеран отнял руку от повлажневших глаз и сказал негромко:

— Вот такая она, война была, не киношная... Ну, а вчера, и так переживаний куча была, так и нахлынуло: показалось, что опять я в том госпитале лежу, и того и гляди меня в сарай потянут..

По пути домой я снова и снова переживал рассказ бывшего пехотинца. " По Юдину" они кровь забирали... Только одно дело, читать сухие строки из официальной биографии: "С.С.Юдин...один из основоположников....был виртуозом спинномозговой анестезии...внедрил в практику широкое использование трупной крови, что позволило в годы Великой Отечественной Войны спасти сотни жизней...", и совсем другое РЕАЛЬНО представить, ЧТО это было такое — "забор трупной крови", которой, если верить той же биографии, ".. в одном институте Склифосовского заготавливалось ежемесячно около 2000 л...". Еще я подумал вдруг, что как-то совсем не встречал на длиннющих полках с исторической литературой , книги бывших военных медиков. "Я воевал на Т-34...", "..на "Тигре", "...на таком самолете", "...на сяком самолете", "Воспоминания разведчика", "...пехотинца", "...артиллериста", "...подводного парашютиста" — а вот такой скромной книжицы, как что-нибудь вроде: "Записки врача полевого госпиталя. Мой путь с Н-ской бригадой" — видеть особо не приходилось. Хоть лично для меня, как медика интересно было бы почитать воспоминания простого работяги-лепилы той Войны. А глухо, неизвестно все у врачей и не ясно совсем: как лечили, от чего умирали, с чем боролись — не в институтах и лечебницах московских, а "в грязи и крови полевых лазаретов". Вот хотя бы такой момент: как осуществлялась инфузионная терапия в условиях массового поступления раненых на той же Курской дуге? Тут с одним-то раненым навозишься, пока подколешься, а если их — поток?! Да к тому же мы ведь катетер в вену вставляем, а что тогда было? Как, к примеру лили кровь в эти спавшиеся вены, через какие резиновые трубки, через какой фильтр? Как иглу фиксировали, пластыря тогда ведь не было? Или был? Как анестезиологи общий наркоз давали, с какими осложнениями сталкивалсь? И в этом война остается той самой, "Неизвестной ...".

По пути домой я заглянул в музей, к Дине. Хотелось узнать, нет ли каких вестей от Ермолаева. Хоть он и говорил, что выберется не раньше следующего года, однако чем черт не шутит.

— А Дина Викентьевна на экспозиции, там немец этот пришел., что вчера на кладбище был. Говорит, что воевал здесь, хочет вспомнить былые дни, сказала мне еще одна сотрудница музея, пожилая женщина в темно-зеленом платье.

Из зала, расположенного дальше доносились голоса: звонкий динин, негромкий переводчика и глуховатый гортанный немецкий говор. Время у меня было, я немного подождал в коридоре, вскоре из зала вышли все трое: Дина, лысоватый молодой человек в сером костюме и пожилой немец, которого я уже видел вчера. Удивительно, как все же они себя содержат, — лицо, хоть и морщинистое — но подтянутое, ни жиринки в теле...

-Aufwiedersehen, freulein Dina,danke schon, — церемонно наклонил голову немец, после чего они с переводчиком вышли из музея, о чем то негромко разговаривая.

— Чего тут у тебя вермахт делал — спросил я Динку, зайдя к ней в кабинет.

-Ну уж, вермахт...Интересный дядька. Войну начинал, между прочим, в знаменитой 45 дивизии, той самой, что Брестскую крепость штурмовала. Очень уважительно отзывался о ее защитниках.. А сюда зашел — так, мимоходом, узнал, что здесь есть музей с военной экспозицией, посмотрел на наши железяки, языком поцокал, попросил пулемет МГ-34 в руках подержать. Карты смотрел. Турист, короче. Он к нам буквально на один день заглянул — по местам боевой славы решил проехаться. Остановился вчера в нашей гостинице — могу представить его впечатления, а завтра уже домой, говорил, поедет.

-Турист, блин.. Ермолаев не звонил?

-Звонил, говорил, что в этом году приедут вряд ли, разве что он попробует сам вырваться. Наметить план на следующий год.

-Ну, ладно, пока

На следующий день у меня был выходной, и я отправился на базар, чего нибудь прикупить из свежей зелени, благо начинался то самый благодатный период, когда и на нашей не очень теплой земле вызревали помидоры, огурцы, народ начинал воротить нос от египетской и даже украинской продукции, и становилась актуальной поговорка "дешевле пучка укропа в базарный день". Хоть и тут не все так гладко. Уж какой Серега огородник, даже чай зеленый пробует вырастить, а укроп у него на огороде — не растет! В теплице — посеянный из пакета — сколько угодно, и рано, кстати, а на открытом пространстве, где у обычных наших бабушек он типа сорняка, от которого они никак не могут избавиться — шиш! Серегу это несколько напрягает. Он уже и землю под укроп специально отводил, и семена, от бабушек принесенные, пригоршнями по огороду разбрасывал, а все один хрен, в смысле, ни хрена. В смысле, хрен растет, укроп — хрен. Ну, вы поняли, короче. Я его подначиваю, что наверное слишком хорошо прополку устраивает. Запустил бы, говорю, на пару лет участок, как другие люди, глядишь — и у тебя бы вырос. Серега аж багровеет от этого. Побагровеешь тут, если пора закаток, а тебе надо к соседу алкоголику бегать, просить сорвать пару "зонтиков" в банку сунуть, а у соседа этот укроп аж колосится!

Прикупив пару килограмм свежайших помидоров, кочан салата, огурчиков, еще того -сего по мелочи, я уже предвкушал , какой забацаю салат. И пускай Жванецкий давится своим творением ( все то он туда добавил — и сметану, и майонез, одеколону только не налил), я пришел домой. Только стал мыть овощи — звонок.

-Дмитрий Олегович, за вами машина приедет, вам уже позвонили?

— Нет, а что там у вас?

— У нас здесь огнестрельное ранение, трудное.

— Ладно, приезжайте, собираюсь .

Уже во время этого звонка запиликал и мобильный. На связи была Маринка.

— Дмитрий Олегович, у нас здесь сложная ситуация, поможете? Я бы Сергея Николаевича попросила, как заведующего, а он уехал, не дозвониться.

— Конечно, помогу, мне уже позвонили. Что там, огнестрел? Тяжелый?

— Достаточно тяжелый, к тому же это ребенок.

Хоть и опытный кадр, а все же страхуется , ну наверное, и правильно.

За окном послышался сигнал " Скорой". Что бы там ни было, через пять минут увижу сам. В общем-то, вариантов не так много: либо пацаны что-то нашли и "удачно" в костер бросили, а может развинтили, либо те же пацаны, но более продвинутые, что-то сгородили, типа "поджиги" либо самопала.

Ну, так и есть, молодец, Дмитрий Олегович. Огнестрельное ранение было у ребенка лет 7-8. Входное отверстие — в верхней части живота. Выходного нет. Ребенок был декомкомпенсированным, давление держал слабо, судя по всему, стреляли в него из чего малокалиберного. По крайней мере, "белых куполов кишок" видно не было. Срочно надо было поднимать давление и оперировать — входить в брюшную полость, устранять повреждения внутренних органов. В фильмах "про войну" и "про бандитов" все сводится обычно к тому, что "надо удалить пулю!", что обычно какой-нибудь лихой эскулап и делает в полевых условиях. И ладно еще, если он ее достает из руки или ноги — сплошь и рядом отважные медики лезут в брюшную полость, грудную клетку и чуть ли не в череп. После чего, полюбовавшись на зажатую в зажиме, а то и в собственных окровавленных пальцах данную пулю, небрежно швыряют ее в лоток, дабы она приятно там звякнула. Полив рану спиртом либо самогоном, лекарь моет руки, цедя сквозь зубы: "Жить будет". Иногда при этом даются советы околомедицинского характера : "не давайте ему пить", " строгий постельный режим и НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ ТРОГАТЬ ПОВЯЗКУ!", от которых угорают от смеха реальные хирурги и реаниматологи. Режиссерам и невдомек, поди, что делая упор на извлечении пули они строго следуют установкам медицины — двух— а то и трехвековой давности. Вот тогда этому придавалось действительно огромное значение — считалось, что именно от отравления свинцом пули человек и помирает в конце концов. В большинстве случаев за "отравление свинцом" принимали перитонит, неминуемо развивавшийся после повреждения кишечника. История медицины — вообще, штука странная, и дорога, по которой она шла, в точности соответствует словам песни "семь изгибов на версту". Чего стоит хотя бы установка, по которой рана ОБЯЗАТЕЛЬНО должна была загноиться — без этого, считалось, выздоровление невозможно. В силу такой (официально преподаваемой в тогдашних университетах), точки зрения тогдашние лекари добросовестно втирали в раны навоз ... Наверняка многие из них высмеивали " шарлатанок" — деревенских бабок, стремившихся перевязывать раны чистыми тряпками, промывать их раствором ромашки, и даже (о дикость! о не заканчивавшая Сорбонны тупая серая масса!) класть в эти раны хлебную закваску с каким-то примитивным подобием пенициллина.

Чем хороши дети — они настроены на жизнь. Стоит дать ребенку шанс, зацепиться за вену — он тебя отблагодарит. Вот и сейчас — дали растворов, дали крови — малыш глазки и открыл, заплакал. Плачь, плачь родной. Тебя как зовут? Владик? И как же тебя угораздило? Никита стрелял? А из чего? Нашел пистолет? Желтенький? Игрушечный? Думал, что игрушечный, а он выстрелил? А сколько лет Никите? Восемь? А живет он где? Ага, ну хватит пока, мы пока поедем в одну комнату, ты там на лампочку посмотришь, а мы тебе животик погреем. Нет, не больно будет, мы даже тебе мультики покажем. Ты какие любишь? Про Человека-паука? Ну, вот и смотри, может как раз этот тебе и покажут. Давай парень, ты же солдат. Нет, маму нельзя, она потом с тобой будет. Уколов уже тоже больше не будет, мы тебе в трубочку сейчас уколем — и не больно будет. Совсем-совсем. Видишь? Ну, спи...

— Можно оперировать? — спросил Семеныч.

— Приступайте.

-Разрез, — предупредил меня старый хирург. Что значит старая школа — во главе угла тесное взаимодействие всех членов операционной бригады. Сплошь и рядом ныне ситуации, когда хирург — сам по себе, анестезиолог — сам по себе, занимаются каждый своим делом и плевать хотели один на одного, миллиметром своей позиции не поступятся, без разницы, в чем — в релаксации ли на последних этапах операции, в глубине ли наркоза, в продолжительности ли операции. Разносит нас все дальше и дальше, и не докричаться порой до противоположного берега, хоть голос сорви.

— Минимум, две петли прошибло, о, еще одна, три значит, дырки, — комментировал Семеныч ход операции,— поврежден сосуд брыжейки, черт.. гематома приличная, зажим Кохера дай мне...перевязать..отсос... почки...вроде целы. А вот и пулька. — он достал жупел режиссеров и писателей детективщиков. — Мелкашечная. В мышцах спины застряла. Ну, давай еще раз проверим, чтоб не лопухнуться.

Вывернув кишечник из брюшной полости он тщательно, петлю за петлей перебрал его от желудка до сигмы, поле чего довольно хмыкнул:

— Ну, вроде все. Как там с давлением?

— В порядке, держит "сотню", не роняет.

-А крови сколько ему перелили?

— Три по триста.

— "Три танкиста выпили по триста, а механик — целое ведро" — дурашливо-фальшиво пропел Семеныч, чем вызвал явное неудовольствие Виктории Степановны, операционной медсестры истово блюдущей все суеверия многих поколений хирургов и медсестер:

— Рано вы, Семеныч, распелись, не к добру. О, еще зажим уронили — еще один пациент поступит.

— Да ладно тебе. — отмахнулся Семеныч. — Интересно, из чего он пистоль смастерил? Одно время, пацаны их из трубок кровати делали, знаешь Дима, в спинках такие были, полые?

— Они разные были, Семеныч. Некоторые были со швом, эти плохие были. Надо было искать такие, бесшовные.

-О, знаешь, — восхитился Семеныч.— Точно, эти покрепче были, а со швом — ерунда, взрывались иногда. Привезут такого, а у него вместо кисти руки — фарш. Ну, и собираешь, что там живого осталось. А затвор вы из чего делали?

— Из шпингалета. А вы Семеныч, ничего такого разве не делали?

-Ой, Димочка, — отмахнулся Семеныч, — а зачем нам это было надо, если по всем окрестным лесам кучи всякого стреляющего железа лежали? У меня, например, был обрез из СВТ, а мой товарищ, Васька Батурин, так тот вообще в лес по ягоды с теткой пошел, а из леса — автомат ППШ приволок — нашел он там скелет офицера нашего.

-А вот СВТ, говорят, капризная винтовка была? — спросил я не без умысла, зная, что старый охотник любит поговорить про оружие.

— Ай, ладно, "капризная"! — с возмущением вскинулся Семеныч.— Чем сложнее инструмент, тем он большего обхождения требует. Конечно, если с СВТ-ешкой обращаться, как с "мосинкой" — много ты из нее не постреляешь, там одна система заряжания куда как сложнее. Вот и призовут какого-нибудь деревенского хлопца, который ничего сложнее плуга в руках не держал в армию, дадут ему эту винтовку, он и начнет тыкать патроны то сверху, то снизу, она у него "клинить" начинает, а он потом классное оружие "капризным" обзывает. А генералы туда же: всех бы супостатов побил, так ведь оружейник Токарев мне хреновую винтовку изобрел, вот и не повоевать мне никак. Так кто с винтовкой обращаться должен научить — генерал, или Токарев? А мне вот лет с двадцать тому довелось в Сибири охотиться, так там был у нас старый промысловик. — еще до войны ему эту СВТ выдали, и до сих пор он с ней зверя бьет, и никакие "Зауэры-3 кольца" ему и нафик не нужны — потому как к оружию он относится ответственно. Так вот, он говорил, что немцы это оружие любили куда как больше своих родных "маузеров", а финны, так те вообще не понимают, почему у нас такой, можно сказать шедевр, плохим оружием считается. Немцы и ППШ, наш любили,— продолжал развивать он мысль, — это сейчас в кино все наши с МП-40 бегают, типа будто круче этой пукалки на войне и не было ничего, а знают ли режисссеры, что с нее двухмиллиметровый лист железа с двадцати метров хрен прошибешь, а в магазин, при емкости 32 патрона сами немцы больше 27 не вставляли — система подачи патронов заедала? И что стрелял он только очередями, а прицельно — максимум, метров на 200? Кстати, везде только и слышно — Калашников, дескать, автомат у немцев украл. Вроде, как сам Хуго Шмайссер, у него за плечом стоял и тому Калашникову подсказывал. Автомат Калашникова, кстати только внешне на "Штурмгевер" немецкий похож, а начинка у "калаша" совсем другая — ну, так тогда всех оружейников можно обвинять в том, что они все оружие друг у друга слизывают — винтовка Мосина, вон, на испанский мушкет "похожа" — длинная, приклад есть, ствол, курок — все, как и у мушкета. А вот то, что финны у нас автомат Судаева слизали — по которому ни у кого претензий нет, что это не Судаев его изобрел — и назвали М-44, а потом у финнов же немцы передрали, обозвав уже DUX-39, все как-то молчат.

— Ну, "Калашников", то — лучший автомат всех времен и народов...

— Вот не служил ты Димочка в армии, а повторяешь то, что тебе другие сказали. А вот скажи мне : п о ч е м у автомат Калашникова признан таким уж классным?

— Ну так, его же закопать можно , в болоте утопить, по песку проволочь — а он все равно стрелять будет.

-Верно — отчасти, опять таки. Не надо ему ни чистки, ни смазки А еще ты танки наши вспомни, которые дерьмом заправлять можно и в полевых условиях на коленке ремонтировать. Солдата нашего " неприхотливого и выносливого", который на банке тушенки марш бросок в 50 километров совершит, и завтра — еще один такой же. А одет этот солдатик будет в шинель.

— А причем тут шинель?

-Да слышал я, — поморщился Семеныч под маской, — как один наш вояка в чинах немалых, — аж золото с погон у него сыпется, -разорялся: "Жаль..", -говорит-, "...что шинель убрали из армии. Такая...", -говорит-,"... вещь была — из нее и палатку можно было сделать, несколько штук пуговицами скрепив, и носилки, и грела она лучше куртки."

-Ну и что, это же правда, наверное?

-Правда, -тяжело вздохнул Семеныч.— Я вот только думаю, что ни у немцев, ни у американцев такой замечательной шинели нет — зато у них есть палатки и носилки. В условиях, когда все палаточные и носилочные заводы разбомбят, ну или катаклизм какой случится — тут, конечно, мы на высоте будем, супротив нашей шинели — куды им... А вообще, ты посмотри, интересная картина вырисовывается — как наш солдат воевать должен: автомат ему ни почистить ни смазать, танк ни заправить, ни отремонтировать , самому — не пожрать. Выносить раненого товарища он будет на шинели, и под ней же, "сцепив пуговицы", где нибудь в лесу греться. Ничего не напоминает? Да мы же все время готовимся к еще одному 41 -му году! Опять нас накроют "внезапным ударом" — вот в этих условиях и сгодится техника наша неприхотливая и люди выносливые, и опять нам " за ценой стоять" не придется. Ну, или в крайнем случае, мы готовимся к тому, что бардак несусветный будет в армии: ни смазки не подвезут, ни еды горячей...— Семеныч замолчал. сосредоточенно копаясь в брюшной полости. А я вспомнил, как с гордостью (и не раз!) обсуждали мы с коллегами "по младости лет" уровень подготовки наших и "ихних" анастезиологов. Конечно, мол, — вальяжно трындели мы, — у них там аппаратура, технологии. А вот попробовали бы они в наших условиях наркоз дать...или больного обследовать...или вылечить — когда ни хрена нету! Вот бы их на на месячишко к нам — поди, взвыли бы, и работать не смогли бы! Сейчас же я воспринимаю такую похвальбу, как гордость дикаря из джунглей, который может пить из лужи и презирает "этих белых" за то, что они без специально очищеной воды в джунглях помрет, тем более, напившись из той самой лужи. "Вот кончится у них вода, вот я погляжу на них" — мстительно думает дикарь. А вода у "белых" все не кончается и не кончается, а и закончится — они колодцы начинают рыть, фильтры устанавливать. А дикарь продолжает пить из лужи... Конечно, работать надо в тех условиях, которые есть, кто же спорит: завтра электростанция накроется, электричества не будет, может, придется наркоз маской Эсмарха или Шиммельбуша давать, капая эфир на лицо больному.Только нафига этому учиться как основной норме анестезиологической жизни? И, кстати, заметил я давно — тот, кто сложное знает — достаточно легко и к простому перейдет, а вот наоборот — это еще вопрос. Научится западный анестезиолог, если его в нашу суровую жизнь по уши окунуть, и "на пальцах" инфаркт вести, и трубки эндотрахеальные по два-три раза использовать, и все прочие штуки, на которые наш изобретательный народ горазд — освоит. Плеваться будет, при первой возможнсти от прелести подобной откажется, но — освоит. А вот нашего районного врача в ту же серьезную клинику допусти, да спроси с него " по-полной" — много ли наших "лепил", которые горазды шуметь о том, что их "не ценят" хоть тот же компьютер на уровне простого пользователя потянет? Не говоря уже о том, чтобы на "серьезном" аппарате ИВЛ нужный режим больному рассчитать. Оно, конечно, "рошка" куда как лучше — один режим, ничего рассчитывать не надо, работать с ней спокойно — не пищит, не голосит. А уж надежна! Больные на ней мрут, правда в несколько больших количествах , так это пустяки. Главное, что дешевая она, ни смазки не требует, ни ухода какого сложного. Прямо, как автомат Калашникова или Т-34...

Я раздумывал обо всем этом, когда, лишний раз подтверждая, что все суеверия рождаются не на пустом месте, в дверь операционной постучали. Поскольку операция бодро двигалась к завершению — Семеныч уже начинал шить кожу, я вышел из операционной. Перед ее дверями стояла взволнованная санитарка из нашего отделения.

-Дмитрий Олегович, там еще одно огнестрельное поступило...

Так, расстрелялся Никита. Ему, что, одного случая мало? Шкуру спустить с него! 8 лет, хоть что-то должен уже понимать. Насмотрятся компьютерных стрелялок и воспринимают жизнь, как продолжение игры. Кипя от злости, я пошел в отделение. Марина уже колдовала над пациентом. Я ожидал увидеть очередного пацана, но с удивлением увидел пожилую женщину .

-Ну, паршивец!— возмутился я.— Куда он ее?.

— Туда же — в живот.

-Ладно, заканчиваем пацана, и везите ее на стол. Анамнез собрала?

— Она не говорит, — озабоченно сказала Маринка.

-Немая?

— Может..., а может из-за этого, — она показала на шею женщины и я впервые обратил внимание на то, что шея у нее резко деформирована ожоговыми рубцами..

— А слышит хоть?

— А, это да.

— Ну тогда давай, опрашивай ее. я к ребенку пошел.

Когда я вернулся в операционную, Семеныч уже закончил шить, и не спеша разоблачался в "предбаннике".

— Не спешите раздеваться, Семеныч. Наш стрелок Никита нам еще работки подкинул — тетку подстрелил.

— Снайпер, ....ь,— зло ругнулся Семеныч.

-Виктория, не размывайся, — крикнул он через стекло операционной медсестре.

— А я вам сразу говорила, — ядовито пробурчала та, — распелся он, Кобзон хренов...

— Куда хоть ранили-то? -устало спросил Семеныч.

-Аналогично — в живот.

— Ну да, выше ему, видать, "пушку" не поднять.

-Ладно, пойду гляну... Может, у нее пуля под кожей сидит? — с надеждой глянул он на меня.

— Семеныч, надежды вьюношей питают, а у вас, сами говорили, яйца уже седые.

-Поговори у меня, молодой.

Через пару минут он вернулся, злее черта.

-Ну, сопля малая, попадись он мне, прибью щенка.

Я не собирался идти на эту операцию, препоручив это дело Марине, а потому уселся за стол в отделении, описывая ход анестезии., а заодно уж решив заполнить лист назначений для мальчишки. Едва я дописал его, как по мобильнику Марина вызвала меня в операционную. В общем-то, нормальная ситуация для анестезиолога, а равно и реаниматолога — периоды безделья периодически сменяются столь бурной деятельностью, что за сутки добрых пару десятков километров накрутишь, мотаясь по отделениям больницы, из приемника в операционную, а оттуда снова в отделения. Причем все эти вызовы, в подавляющем большинстве, сопровождаются нехилым таким выбросом адреналина. Стоит ли удивляться, что болезни сердечно — сосудистой системы — профессиональная напасть моих коллег?

— Не могу заинтубировать, — нервно покусывая губы сказала Марина.— Все спаяно из -за рубцов, ничего не выводится.

— Ну, дай посмотрю. — Я встал к изголовью больной и осторожно вставил клинок ларингоскопа между зубов. — Так...Ага... Надави ей на гортань... У-у-у, как хреноватенько.

Вместо привычной каждому анестезиологу картины расположенных в виде буквы V сероватых голосовых складок, перед глазами маячил только язычок мягкого неба. Старые ожоговые рубцы подтянули мягкие ткани глотки, резко деформировав всю анатомическую картину, тем более, что вдобавок очень мешали длинные передние зубы пациентки.

— Сильней нажми... больше нельзя? Нет... все равно щель не видна. Я мельком глянул на шею больной. Старые келоидные рубцы, намертво спаявшие шею и подбородок тянулись жгутами и ниже, на грудь.

Я попробовал ввести трубку "вслепую", загнув ее кончик вверх, но она каждый раз соскальзывала в пищевод, так, что при попытке делать вдох, желудок мрачно урчал, грозя выплеснуть все свое содержимое и устроить нам все прелести аспирационной пневмонии.

— Может, по пальцу попробовать? — предложила Марина.

-Давай по пальцу, — пожал я плечами. В такие минуты, готов прислушаться к любому совету, лишь бы помогло, тем более, что спина у меня начинала ощутимо мокреть.

Те, кто не в курсе, могут спросить: а чего это они так суетятся? Ну, не получается, сели, покурили, еще раз попробовали. Ответ кроется в коротком слове "релаксант". Релаксант — это препарат, созданный на основе знаменитого яда "кураре", и, как и свой мрачный предок, действует он аналогично — расслабляет скелетную мускулатуру, так, что без оказания медицинской помощи, человек, которому введен подобный препарат , через несколько минут умрет от удушья. Мы этого, конечно не допускаем, вводя в трахею специальную трубку. Ну а уж после введения — изгаляйся, как хочешь, можно аппарат искусственной вентиляции легких подключить, можно специальным резиновым мешком подышать, можно на крайняк и ртом в трубку подышать. Так вот. Релаксанты бывают разной длительности действия — от нескольких минут, до получаса и больше. Будь это "короткий" релаксант — ну, подышали бы мешком пару минут, у больной восстановилось бы спонтанное дыхание, а там бы и приняли , уже в более спокойных условиях, решение о дальнейшей тактике анестезии. Но беда -то была в том, что Марина ввела "длинный" релаксант — тракриум. Теперь, раньше чем через 30-40 минут, дыхание хрен восстановится... Собственно, и в этом не было бы большого страха — подышали бы и полчаса, Марине только на пользу бы пошло — в другой раз бы более тщательно осматривала пациента, через ручки опыт бы дошел (" Ладно, знаток, — обругал я сам себя, — сам же больную видел, чего не подсказал девчонке, что могут быть проблемы при интубации?") Но в нашей ситуации, отсрочка в полчаса могла оказаться роковой — давление у больной начало очень неприятно снижаться — вот только что было 110, а через пару минут, глядишь — уже 100, потом 90. Может так больная реагировала на введение релаксанта, а может и хуже — усилилось внутреннее кровотечение. Мы, конечно, начали вводить растворы струйно, гормоны ввели, но без особого толка, так что , похоже, женщина действительно кровила. Так что надо было ее срочно интубировать, и начинать операцию — Семеныч и так, как старый боевой конь, нетерпеливо постукивал ногой, замотанной в бахил, по полу операционной. Тем не менее, пока он вежливо молчал, но могу представить себе, какие проклятия он обрушит на нас, если мы потеряем больную от неостановленного кровотечения. Гоша, которого тоже вызвали — мальчика Семеныч прооперировал в одиночку— начинал что угрюмо бурчать из-под маски.

Заинтубировать " по пальцу" не получилось ни у меня, ни у Марины — несмотря на то, что ее изящные пальчики были куда как длиннее моих.

Для полноты счастья, из-за наших манипуляций в ротоглотке, у женщины, по-видимому, начинал развиваться отек — проталкивать воздух в легкие становилось ощутимо труднее. Пара минут у нас, от силы..

-Давай подключичный набор, быстро — обратился я к анестезистке. Та удивленно посмотрела на меня — один ведь катетер уже стоял у больной, Марина еще в реанимации поставила, да и другая проблема вроде как была у пациентки, нежели обеспечение оптимального венозного доступа, но, навидавшаяся всякого, беспрекословно моментально подала мне вскрытый одноразовый набор. Я молниеносно протер больной переднюю поверхность шеи спиртом, и вколол в связку между кольцами трахеи толстую иглу, направив ее вверх. Придерживая иглу, чтобы избежать ее смещения левой рукой, првой я схватил пластиковое кольцо с упакованным в нем металлическим проводником, я осторожно ввел кончик проводника в иглу, а затем быстро начал подавать его в трахею большим пальцем.

— Дыши, дыши , — командовал я Марине, выполняя эту манипуляцию , — смотри— проводник изо рта показался? Хватай его зажимом, подтягивай, сколько можно. — А ты — обратился я к анестезистке, обрежь интубационную трубку на одну треть, чтобы можно было ее на проводник надеть — Удаляем иглу, — вытащив иглу из шеи я метко швырнул ее в стоящий рядом со столом таз для отработанного материала.

— Так, теперь еще один зажим — я захватил конец проводника, торчащий из шеи.— А теперь делаем так: я надел на проводник укороченную трубку и начал осторожно вводить ее в рот по натянутому проводнику.

— Ну, что, достаточно вроде? — я с сомнением посмотрел на непривычно короткую трубку, торчащую изо рта, но прикинув длину трубки, скрывшейся за резцами — (блин, как у бобра!), успокоился. -Удаляем проводник. — я вытянул гибкую металлическую нить из шеи.— Давай вдохни ей, как оно там?. Через присоединенный коннектор трубки Марина сделала пару сильных вдохов и обрадованно сказала:—

-Там, там, грудная клетка раздувается.

-Манжетку— раздуть. Ну, теперь послушай, — великодушно предложил я Марине. — Может, надо подтянуть трубку., чтобы в одно легкое не съехала...— Сам я умолчал о том, что из-за колотившейся в ушах крови, вряд ли смог бы правильно оценить, на месте ли стоит с таким трудом введенная трубка.

— Дмитрий Олегович, вы всегда такой спокойный, уверенный, — восхищенно пробормотала Марина,— что значит, старый анестезиолог!

Эх, Марина, Марина... Ладно, будем считать слово "старый" синонимом слова "опытный".

-Видела когда нибудь такую штуку — " ретроградная интубация" называется?

-Нет, в первый раз. А вы уже делали такое?

— Я тоже... в первый раз.

-А если бы не получилось?— Марина посмотрела на меня с суеверным ужасом.

— Пошли бы на трахеотомию.

— А если...

— Марина, мы должны делать, то, что можем. Все наши методы лечения — сама знаешь — очень агрессивны. В большинстве случаев наши действия заканчиваются успешно, иногда — нет. Если ты сделал все, как надо, но все сложилось плохо — тебе остается только развести руками и сказать — "кысмет"

— А что такое "кысмет"?

— "Судьба" по татарски. Давай, веди наркоз, я пойду на пацана гляну.

В отделении меня ждал сотрудник милиции.

— А можно справочку получить о характере повреждений у ребенка и женщины этой, как ее ..., -он порылся в бумагах -... Ковалевой?

— По ребенку дам, а по женщине лейтенант — извините, только после операции.

Я быстро накатал справку, припоминая все то, что Семеныч говорил о повреждениях по ходу операции.

-Стрелка поймали хоть, или он теперь всю округу затерроризирует?

— Нет, дома его нет, спрятался куда-то.

В это время рация на поясе у милиционера зашипела:

— Первый, ответьте третьему.

-Первый слушает, -сказал лейтенант, поднеся рацию ко рту.

— Нашли мы его, у бабушки в доме прятался.

— О! Здорово! — оживился лейтенант.— Пугач при нем?

— Говорит, выбросил в пруд.

-Давайте, по свежей памяти пусть показывает, ищите, потом за мной заедете, я в больнице еще буду, доктора опрашивать.

Я скривился. Однако, ничего не попишешь, со скукой уставившись в потолок, я начал диктовать:

— Андросов Дмитрий Олегович, родился..., образование— высшее, должность — врач-ординатор по специальности анестезиология-реаниматология в отделении реанимации и интенсивной терапии Лесногорской центральной районной больницы..., — ну и так далее, чай за 17 лет выучил, чего там менты в своих протоколах пишут. В данном случае я не стал ссылаться на то, что "...в беседе со мной пациент никаких имен не упоминал, я их у него специально не спрашивал, по причине занятости, о характере ранений высказаться в полной мере не могу, так как профессиональными навыками судебно-медицинского эксперта не владею..." — не тот все же был случай, и максимально подробно рассказал все, что сообщил мне Владик. Снова зашипела рация .

— Ну, мы внизу. Все нашли, спускайтесь. Лейтенант тоже закончил свою писанину. Я расписался на каждой странице опроса, написав на последней: " с моих слов записано верно. Мной прочитано", и еще раз расписался. Вместе с лейтенантом мы спустились вниз — хотелось глянуть на этого стрелка.

Стрелок, как и предсказывал Семеныч, был сопливый донельзя — в самом прямом смысле этого слова. Негромко тоненько скуля, он размазывал по грязному лицу слезы, время от времени вытирая ладошки о б оранжевую майку. Росточка он был пожалуй, даже меньше Владика, заморыш, одним словом.

— Ну, — строго начал лейтенант, — что ж ты наделал? Ты же друга своего чуть не убил! Рыдания переросли в рев.

-Я-а -а не ха-а-те-е-л, я не зна-а-л.

-Не знал он... Ну, ладно, в первый раз ты не знал, а в женщину зачем стрелял? Теперь то ты уже знал, и пистолет ведь перезарядил..

— Я не стрелял в тетю,— завизжал пацан.— Честно, я не стрелял. Я только во Владика выстрелил, а потом испугался и убежал, я не заряжал. Я один раз стрелял только, я думал он игру-у-шечный.

-Он нам тоже говорил, что в женщину не стрелял, — тихо сказал усатый полный сержант. И...товарищ лейтенант. Вы на пистолет гляньте. — с этими словами он достал и брякнул на стол завернутый в полиэтиленовый пакет пистолет. Лейтенант озадаченно замолк.

— Он что, из этого шмальнул, — недоверчиво спросил он сержанта.

-Говорит, что да. — кивнул тот.— Место сразу показал, там неглубоко было, мы сразу и нашли.

По-прежнему недоверчиво ухмыляясь, лейтенант вытащил из пакета ярко-желтый пистолет, место которому было явно на лотке с игрушками из трудолюбивого Китая, до того мирно и нарочито невоенно он выглядел.

— Ого! А вес не как у игрушки, — удивился лейтенант.— Но и не как у боевого. Явно, половина деталей— пластиковые.

Я тоже, вообще-то, ожидал увидеть что-то вроде более или менее примитивно сделанного "самопала" — с деревянным прикладом, затвором из шпингалета, и, ясное дело, однозарядного, здесь же было что-то другое, но явно не самодельное. Лейтенант понюхал ствол:

-Порохом пахнет, — заметил он, затем подцепил пальцем скобу у рукоятки — на ладонь ему выскочила небольшая обойма.

-Патронов на 6-7, — прикинул он ее размер.— В канале ствола, похоже, тоже патрон есть.

-Да-а, задачку ты нам задал, парень. Так, а где же ты взял эту штуку?

-Возле леса, там, где карьер,— всхлипывая отвечал Никита.— Я ее под кустом нашел, мы там играли — я, Владик , Сережка и Ромка. Мы в войну играли, я думал, его потеряли, а я нашел. Владик со мной был, я на курок нажал, а он вы-ыстрелил. Владик упал, я испугался, убежал, а пистолетик выкинул.

-Сразу в пруд?, и больше никому не давал?

-Да...

Мы озадаченно переглянулись с лейтенантом

— А вы говорите, что женщина потом уже поступила, после ребенка?

-Ну да, часа через полтора, мы потому и подумали, что она— вторая.

— Так выходит ее кто-то другой подстрелил, и еще раньше. Может, и не из этого пистолета даже?

-Да вряд ли, рана очень похожая. И слишком уж невероятно, чтобы в один день два разных пистолета одновременно выстрелили.

— Ты точно нас не обманываешь? А, Никита? — спросил усатый сержант у мальчишки.

-Папочка , правда, я не стрелял в тетю.

Папочка... Вот оно как бывает...

-Да, а Ковалева эта вам чего нибудь говорила? — спохватился лейтенант.

-Нет... -тут я вспомнил, — она же немая. То ли по жизни, то ли вследствие перенесенных ожогов.

-А родственники у нее есть?

— Надо бы по журналу приемного покоя глянуть. Кстати, кто ее доставил, "Скорая"? — спросил я у медсестры приемника. Вот эту сестрицу я точно под страхом смерти в реанимацию не возьму. Напомаженнная и наманикюренная она все свои дежурства проводила с таким видом, будто делала своим присутствием в приемном покое громадное одолжение всему миру. Учтите при этом категорическое нежелание учиться хоть чему либо, и искреннюю обиду, если ей указывали на ...э-э, как бы помягче выразиться... ...альтернативную компетентность во всех вопросах. Я помню, как у добрейшего Генриха Витольдовича случилась натуральная истерика, когда данный медработник бойко написал в графе диагноз: "Артерреальная иппертензия"., по видимому, свято следуя заповедям кыргызских акынов: что слышу — то пою. И хоть всем ясно, что Лариса — несусветная дура, хоть и не блондинка, сделать с этим ничего нельзя — есть у Ларисы хорошая крыша в виде любовника-члена областной администрации. Ключевое слово здесь "областной администрации", а отнюдь не "члена". У нашего начальства ума хватает, чтобы не допускать Ларису даже к физиопроцедурам — с ее сноровкой и хваткой она и из безобидного ультрафиолетового излучателя нейтронную бомбу малой мощности устроит, но совсем уволить ее — не может никто. Поэтому мне тоже только приходится скрипеть зубами, когда на вопрос, что надо делать при остановке сердца, бойко начинает рассказывать:

— Прежде всего — посадить больного на стул и расстегнуть ему рубашку...

Ну, не поставил я ей тогда зачет, а толку? Все равно ведь к работе допустили... Ладно, может сегодня звезды стали как-нибудь удачно.

-Лариса, а кто сегодня больную с огнестрельным ранением привез.

-Мужчина какой— то.

— А какой именно? — сдерживаясь спросил я.

-А я не спросила.

— Может, родственник?

— Не знаю, — равнодушно пожала плеча Лариса.

— Телефоны хоть какие для связи с родственниками записала, адрес ее?

-Ах, Дмитрий Олегович, я же помощь оказывала, ну и не успела записать. — обиженно протянула она, всем видом демонстрируя, что "до грибов ли нынче".

-Мозоль на пальце не натерла?

— Какую мозоль? -захлопала она длинными ресницами

-Которую ты заработала, когда на кнопки телефона жала. Какую, нахрен, ты помощь оказала этой больной — инфузию наладила, группу крови определила, препарат какой нибудь ввела? Лариса, я же тебе говорил уже: медицина — это не твое, тебе отсюда надо уходить.

-А вы мне не указывайте, где и как мне работать,— вспыхнула "зачарованная". "Зачарованная" — это так ее наши девушки с усмешкой называют. Нажалуется, что я тут ее третирую, опять Львович, с тоскливыми глазами больного сенбернара будет мне выговаривать. Я вспомнил нашу последнюю беседу...

....— Не надо ее трогать.... Ну, понимаю я все, Дмитрий Олегович, но не могу я ее уволить: мне уже из облздрава звонили, чтобы я и думать этого не смел — сразу сказали, что приедет проверка, ее восстановят, а нам всем — секир-башку сделают. Замечание я ей объявил, конечно, но больше, — он развел руками, — извини.

-Хоть бы этого ее "папика" куда повыше забрали — глядишь, он либо ее с собой увез бы, либо, новую пассию там нашел.

-Будем надеяться, — грустно вздохнул Львович.— Думаешь, она меня не достала— во!— он чиркнул ребром ладони по горлу...Этот разговор состоялся у нас после того, как Лариса, ничтоже сумняшеся отправила больного с разлитым перитонитом своим ходом к хирургу на прием. Так и шел бедолага, согнувшись пополам и охая на всю больницу.

Все же я не отказал себе в удовольствии хоть как-то отыграться:

-Знаешь, Лариса, я вот читал у одного греческого философа — его слова конечно, не к тебе относятся, а к спортсменам, но высказывание очень интересное: "Когда я вижу фигуру атлета без признаков ума в глазах — мне чудится что-то скотоподобное".

Лейтенант прыснул. С десяток секунд Лариса багровела, по-видимому, раздумывая, как ей отнестись к подобной фразе. Потом запальчиво сказала:

— А я вот считаю, что эти слова относятся ко мне! — и тут же осеклась, поняв, что попалась. Теперь уже захохотали все, присутствующие в приемном покое, кроме меня, сохраняющего абсолютную невозмутимость, да пожалуй, преставшего плакать, но по -прежнему шмыгающего носом Никиты.

-Тебе видней, Лариса, я вот при свидетелях готов повторить, что к тебе это ни в какой мере не относится — ты же даже не спортсмен. В любом случае — все претензии к Аристотелю.

— А в каком он отделении работает?— зло спросила Лариса.

— Увы, Лариса, в нашей больнице его нет. Ладно, лейтенант, — обратился я к милиционеру, — давайте разбирайтесь там, что же с этой больной произошло. А кто вам кстати, про нее сообщил?

— Из вашего отделения позвонили.

Я вновь неприязненно посмотрел на Ларису — даже этого она не сделала.

-Давайте-ка девушка, подробно: кто привез, когда, что говорил, почему вы не выполнили свои должностные обязанности, — решительно сказал лейтенант. Я с удовольствием посмотрел на скисшую Ларису — если на нашу администрацию она плевать хотела, с милицией бодаться ей явно не хотелось, и свой гонор она заметно подрастеряла. Распрощавшись с милицией, я поднялся в отделение. Ребенок уже пришел в себя, окончательно выйдя из наркоза. У кровати сидела его мать, неброско одетая неприметная женщина, и негромко его расспрашивала. Я сел за стол, невольно слушая их разговор.

-... А как он в тебя выстрелил?

— Он сказал: "смотри, какой пистолетик классный", а потом на курок нажал, он и выстрелил, громко так. Мне и не больно было, так, в живот сильно ударило, а потом голова закружилась и я заснул, — простодушно сказал мальчишка. Мать его всхлипнула:

-"Заснул"..., слава Богу, что проснулся. Друзей своих благодари, что сразу прибежали, да врачей еще.

Похоже, что Никита говорил правду. Непонятно, кто е подстрелил женщину, и где она была все это время. Кто этот мужчина, что ее привез, почему не остался, куда ушел.

Как раз закончилась операция и женщину привезли на каталке в отделение.

— Ну, что там было? — спросил я Марину.

— Повреждение печени, крови много потеряла. По-видимому, сначала была подкапсульная гематома, почему она и была сразу относительно компенсированной. А потом , на фоне нашей инфузионной терапии, ну... и длительной интубации, кровотечение возобновилось.

-А пуля, — я вспомнил странный пистолет. — такая же?

-Да, один в один. Вот ведь негодник, малой этот.

-Да, понимаешь, может это и не он... — я вкратце пересказал Марине вновь выявившиеся обстоятельства странных происшествий-... Так что, женщина сейчас — свидетель очень важный. Может, тот кто ее подстрелил, ее и в больницу привез.

— Пока что может к ней, до выяснения всех обстоятельств никого и не пускать — задумчиво сказала Марина.

— Можно. В любом случае, пока на аппарате придется ее держать, учитывая ее особенности. Да и кровопотеря, опять же... Экстубировать — только когда в кровати сядет и руками махать начнет. Не хватало только нам опять в такую засаду, как на вводном наркозе попасть, — предупредил я Марину.

-Конечно-конечно, — торопливо кивнула та головой.

Вот, девушка, и начинаешь ты становиться анестезиологом. Умение пихать трубку в глотку — это еще не все. И учиться оглядываться и перестраховываться, причем разумно выбирая золотую середину между осторожностью и трусостью придется тебе всю жизнь..Жаль будет, если свалишься в сторону трусости — анестезиологом тебе тогда не быть. Хотя альтернативой этому будут такие вот форс-мажоры и, как следствие их — ранняя седина, "иппертензия", а иногда, и дай тебе Бог, как можно реже, мучительные периоды осознания того, что своими действиями ты, хоть и не желая того, больному навредил. Иногда — запредельно. И до Страшного Суда не извиниться, разве что в церкви покаяться... Только и остается стараться не допустить чего-нибудь дальше.

Ну, а с женщиной-то как дальше? Мало того, что она немая, так на аппарате ИВЛ с ней даже жестами не пообщаешься. А и ладно, вон какие у нас доблестные правоохранительные органы, им и карты в руки. А , учитывая кровную заинтересованность("кровную" — со всех сторон) того же сержанта в скорейшей поимке того злодея, что по людям стреляет, а потом пистолеты по кустам разбрасывает, можно надеяться, что милиция носом землю будет рыть, а стрелка того найдет.

— Ладно, пойду — ка я домой. Удачи на дорогах.

-Спасибо. Я запишу вас.

Я шел по коридору к выходу, когда меня поймала наша зав. кадрами.

-Ой, Дмитрий Олегович, как хорошо, что вы здесь. А то я уже собиралась вам домой звонить.

Я обреченно вздохнул, пытаясь сообразить, чего еще хочет от усталого, "старого" анестезиолога родимая больница.

-Вас завтра на учебу надо отправить, в город, вот, распоряжение пришло, из облздрава.— Она близоруко сощурилась, и, поднеся к глазам лист бумаги, прочитала:

-" ...В рамках повышения квалификции врачей анестезиологов-реаниматологов...направить в областную клиническую больницу анестезиологов-реаниматологов..— где же это? Ага, вот: — ...Лесногорская ЦРБ — с завтрашнего числа."

-А что так экстренно? — полюбопытствовал я.— У нас, вроде, не фронт. Я, положим, имел кой-какие другие планы.

-Приказ немного запоздал, — виновато пробормотала она.— Датирован еще прошлой неделей, а пришел только сегодня.

-Ну, а чего меня? Вон, пускай бы, поехала Марина та же.

-Нельзя, — покачала она головой, — в приказе четко сказано: " ... с опытом работы не менее 5 лет..".

-На сколько хоть посылают?

-На неделю. Ну, а что вы так переживаете?. Съездите, развеетесь. Вам для подтверждения категориии, как раз часы учебы нужны.

Сопротивлялся я и правда, скорее, по извечной привычке, нашего работника — не стремиться выполнять первое же распоряжение начальства. Симптоматично, однако: наш человек изначально предполагает какой-то подвох со стороны всех, кто выше, особенно, уровня выше районного, поскольку предполагает, что " эти, сверху, ничего хорошего для простого человека придумать не могут", а значит, от придумок ихних надо отбрыкиваться всеми доступными способами. И, между прочим, имеет резон. Чего стоит хотя бы одно из последних распоряжений облздрава охватить медицинскими осмотрами всех лиц без определенного места жительства. Подлежало нам, согласно данного перла бюрократической мысли, всех бомжей выявить, осмотр им провести, кого надо — исцелить от выявленных недугов, кого надо — на учет поставить. В заключение предлагалось снабдить всех бомжей даннными медицинского обследования, а заодно — документами для дальнейшего их проживания в обществе... В общем-то, наверняка идея оттуда, "сверху", действительно представлялась неплохой — здорово ведь, всех бомжей обследовать, подлечить, и, тем самым значительно улучшить ситуацию с заболеваемостью туберкулезом, вен.болезнями и прочими социальными язвами. Мы же с Витольдовичем сидели на пятиминутке и тихо чертыхались, не зная, плакать или смеяться от подобного приказа. Поскольку напрямую приказ все таки, не нас, а касался бедолаг— участковых терапевтов,той самой "пехоты-царицы полей"отечественной медицины, ькоторую, как и настоящую пехоту, первой бросают в бой, и, меньше всего же ценят, мы решили смеяться.

-Ладно, приказ есть приказ. Нравится он тебе, не нравится, он есть, его надо исполнять, — рассуждал Витольдович,— следовательно, надо: во-первых, снабдить врачей картой всех помоек Лесногорского района и прочих иных подобных мест, во-вторых, выделить им спецтранспорт и спецодежду для отлова нашего, так сказать, спецконтингента.

— Не забудьте, нормы нагрузок на врачей надо снизить, а также отменить большинство вызовов — в это время участковые будут бомжей ловить.

— Далее, что делать, если бомж, даже уже изловленный возле помойки категорически отказывается от поездки в больницу, выражаясь при этом ненормативно. Значит нужна еще поддержка со стороны правоохранительных органов.

-Ненормативно — еще полбеды, упечем за оскорбление, заодно и проверим. А ежели он исключительно нормативной лексикой говорит : а не пошли бы Вы, господа лекари...

-Куда?

— В облздрав.

-В ваших устах, Дмитрий Олегович это уже звучит как-то...ненормативно. Ну, да ладно. Наловили мы их, проверили, проветрили.Надо же им документы дать. Согласно приказа, сами слышали — обязанность эта возложена на нас. Сильно сомневаюсь, что доблестная милиция возьмет на себя сей труд, поскольку про нее в приказе ничего не говорится. Значит, надо: во— первых...

— В-третьих. Или даже в-четвертых.

-Ну да, в-тех самых, завести отдельную розыскную службу, дабы она все про бомжей уточняла. А то, не дай Бог, выпишешь ему паспорт, что он Сидоров Иван Петрович, а он вовсе Джон Вассерман-Оглы, американско — израильский шпиен, по совместительству— исламский террорист. Нехорошо получится.

— Также надо штат паспортисток завести...

-... и всю сопутствующую им службу...

-...и контролирующие их органы.

— А вот такой еще вопрос: он же бомж, вышел из больницы, документы потерял или пропил, и убрел, в поисках болеее злачных пажитей, в соседний район. А там его снова поймали — по новой начинать? Эта программа покруче мероприятий по очистке Мексиканского залива от нефти стоить казне будет.

— Ладно, "суровость законов компенсируется необязательностью их исполнения"...

О программе охвата бомжей медицинским обследованием, действительно, как-то быстро забыли, тем не менее, неуемное чиновничье творчество, периодически продолжало спускать "для исполнения" все новые и новые "шедевры".

А поехать, может, и стоит — и часы нужны, и посмотреть, как там высшие светила поживают — полезно. Может, и умному чему научусь. Справятся Сергей и Марина и без меня, не в первый раз.

Так что утром электричка уносила меня в областной центр. В желдке приятной тяжестью лежали пирожки, испеченные Инной. А может, жениться на ней, все же? Предложи мне кто такое пару-тройку лет назад, я бы только посмеялся. А время идет, то, что касалось важным вчера, становится абсолютно бесполезным и ненужным сегодня и наоборот.Ладно, поживем — увидим.

Без особых проблем добравшись до областной больницы, я не стал подниматься к парадному входу, с его мельтешащим круговоротом больных, посетителей, медперсонала, и прочего обслуживающего люда, а свернул к боковому крылу. Всего пара десятков метров в сторону — и я окунулся в прохладу холла. Здесь, в отличие от царившей неподалеку суеты, почти всегда царила тишина — эта часть больницы оживала лишь тогда, когда по утрам в гардероб, расположенный в ней, спешили сотрудники, да проходили какие-нибудь конференции — на втором этаже крыла располагался громадный зал, цинично называемый некоторыми несознательными сотрудниками "Вазелиновый" — именно в нем проводились "разборы полетов" — случаев, вышедших из-под контроля местной администрации, и, каким-то образом, прогремевшие на всю область. Обычно подобные экзекуции проводятся в несколько этапов: сначала руководство больницы проводит свое расследование и каким-нибудь образом наказывет виновников того или иного "ЧП". Хорошо, если этим все и закончится, но обычно, дело попадает "наверх" — или вследствие жалобы, или "в связи с широким общественным резонансом". Вот тогда приезжает областная комиссия, находит кучу недостатков в работе того или иного учреждения, и мечет громы и молнии на местном уровне. Но это еще не конец: через месячишко-другой, сделав все оргвыводы, и назначив крайнего, всех заинтересованных людей, а также — в воспитательных целях и всех остальных работников того же профиля со всей области, вежливо приглашают в "Вазелиновый зал". Здесь, включив всю силу того заднего ума, которым всяк крепок, а начальство — в особенности, данное начальство со смаком топчется по виновным в безобразии, стирая их в порошок, пыль, прах, и разве что не разлагая на субатомном уровне. По опыту присутствия на подобного рода "публичных порках" я знаю, что возражать, приводить аргументы и доводы в свою защиту на них — все одно, что бежать навстречу поезду с криком "Задавлю!, а именно — сверхнаглость. Ссылки на то, что ""...а у меня не было таких-то медикаментов..." или "... такой-то аппаратуры" отметаются с возмущением. ВЫ ОБЯЗАНЫ были обеспечить медикаменты и аппаратуру! А как? А не волнует! ЛЮБОЙ ценой! (Эх, им бы мундиры с петлицами и кубарями, а нам — ботинки с обмотками, выразительнее было бы...)Говорили начальству? Писали докладные? Мало писали и мало говорили. Надо было СТУЧАТЬ ВО ВСЕ ДВЕРИ и БИТЬ ВО ВСЕ КОЛОКОЛА! А начальство ваше где? ПОЧЕМУ не отреагировали? Денег не было? НА ТАКОЕ ВАЖНОЕ ДЕЛО не было? Значит, надо было другие статьи расходов урезать а на это — НАЙТИ! (В другой раз будут ругать других, за то, что они как раз "урезали", к примеру, статью на бензин для "Скорых", а вследствие этого был не обслужен вовремя вызов, с печальными последствиями. "Тришкин кафтан" — спецодежда всех главных врачей). Короче, ВЫ-ПРЕСТУПНИКИ!!! Вам-выговор, вас— освободить от занимаемой должности, а этого, шибко умного — послать на переаттестацию,для проверки уровня знаний имеющейся категории (читай — снять с него категорию к чертям собачьим, чтоб не выпендривался). Идите работайте.

В общем, правильнее всего, в данной ситуации — тактика поведения сбитого в уличной драке: не пробуй сопротивляться — запинают с еще большим ожесточением, лежи, уворачивайся от наиболее опасных ударов, и защищай жизненно важные органы, пропуская сколько угодно ударов во все остальные части тела. Скоро они устанут и оставят тебя в покое,тогда тихонько уползай зализывать раны, и не вздумай провоцировать нападающих хоть чем-нибудь!

Я предвижу недоуменную, а у кого-то — и возмущенную реакцию: преступники — и "идите работать"??? Штраф им, многомиллионный! Посадить, лет на десять!! Расстрелять публично!!! И, уж конечно, гнать из врачей самой поганой метлой. Навсегда.

Самое интересное, я понимаю людей, которые призывают к подобному, особенно если у них по нашей вине случилось горе. Вот только выполнить их требование — нереально. Штраф врачу, конечно, влепить можно, но уж отнюдь не многомиллионный, не Америка, чай, откуда у простого сельского лепилы — миллионы. Ему и гораздо меньшую сумму — невподъем выплатить, а для родственников приговор насмешкой звучит — за сына СТОЛЬКО? Посадить — а работать в той дыре, откуда его забрали на посадку, кому? Я уж не говорю про расстрел... И если наша система поработает по таким вот законам с десяток-другой лет — с удивлением обнаружат жаждущие крови граждане, что лечить-то их и некому — кто сидит, кто под расстрельной стенкой лежит, кто, от греха подальше, нафик из страны сбежал, а насмотревшись на все подобные страхи, в медицинские институты поступают либо любители экстрима, либо блаженные. Их что-то немного, а потому весь набор составляет человек 20 от силы — как во времена Гиппократа, да и тех быстренько или расстреляют или посадят — каждый врач допускает ошибки. " А вы учитесь лучше, сукины дети, и работайте аккуратно, без ошибок!" — слышу я гневную отповедь. Тоже правильно, вот только без ошибок работать не может никто — самый опытный плотник, самый распрекрасный слесарь, когда-никогда на миллиметр стружку снимет лишнюю, и тем самым, деталь запорет. Самый опытный прграммист при составлении программы ошибется, и она глючить начнет. Что слесарь сделает? Испорченную гайку в ведро выбросит. Что программист сотворит? Ошибку в программе исправит, а не получится — плюнет, сотрет, и новую напишет. "Сравнили тоже — гайку и человеческую жизнь!"-хмыкнет кто-то. .Так-то так, несравнимые это вещи, а вот способность ошибаться, причем часто в экстремальных условиях (часто ли токарь гайку вытачивает, к примеру, без чертежей на неизвестной раньше ему марке станка, с завязанными глазами?) у человека — что токаря, что врача — одинакова. И не придумали еще специальных инкубаторов, где бы выращивали медицинских работников — не способных ошибаться. Все из одного места получаемся, что врачи, что дворники... Каждому, кто на что-нибудь сетует — на образование ли, медицину или милицию, или даже на качество изготавливаемых промышленностью игрушек "Чебурашка плюшевый", следует понять — мы живем в это время, в этой стране, при этой реальности. А в Зимбабве — нет еды. А вЧаде — нет воды. У нас лучше, чем там, но хуже, чем много где. Без смены всей реальности, не получится смены ее части. Либо меняй реальность здесь, либо уезжай туда, где реальность более соответствует твоим взглядам на ее правильность. Только подойдешь ли ты под ту реальность, будешь ли соответствовать нормам ее правильности. Ну, а ситуация-то с медициной, как раз вроде более лучшей становится, нежели со всеми другими сферами. Вон, старая медсестра рассказывала, что лет так с пятьдесят назад писали в справках о смерти просто и бесхитростно: "Умерла от родов", "Умер от поноса" — и никого, включая ...здравы всех мастей, это не удивляло и не волновало — бывает, дескать, чего там... Сейчас такое напиши — точно расстреляют, хоть и от поноса, и от родов человек и сейчас помереть может.Только вот по способности калечить, заражать, да и просто убивать человеческое тело общество продвинулось куда как дальше, чем медицина — делать обратное этому, одна военная наука чего стоит.

Потихоньку этак философтсвуя, хоть и не думаю, что старый отшельник взял бы меня в ученики,я переоделся в гардеробе, после чего добрался до отделения областной реанимации,куда на данную неделю я был приписан, дабы постичь всю глубину и мудрость Высшего Разума. Глас Высшего Разума доносился из палаты. Высший Разум матерился.

-Ты куда смотришь, ...! Его же интубировать надо. Он у тебя вот-вот станет, или не слышишь, как хрипит?. Давай трубу пихай быстрее!

Это мой однокурсник, а ныне заведующий отделением Виталик Попов негодуя, обрушивался на хлопающего глазами салагу — по всему видать, интерна. Подойдя к ним, я с любопытством воззрился на койку., где лежал очередной инсульт. по всему своему виду он ни капли не отличался от всех тех бесчисленных геморрагических и ишемических инсультов, что перебывали у нас в отделении. Здоровый мужик, точь-в-точь наш Колбасенко, наверняка — гипертоник. Ладно, болезнь-то мы знаем, а вот чем же их тут лечат...

— Здравствуйте, Виталий Николаевич, прибыл в ваше распоряжение.

— А, Димыч, привет. Ну, как дела там у вас, в Лесногорске?

— Какие дела, все дела у вас, у нас так, делишки. Живем в лесу, молимся колесу — вот и все дела наши.

— Ну, не скажи. Вы же теперь у нас — нечто вроде мафиозного центра. Местная Сицилия пополам с Колумбией. Вон, Денис у вас побывал — рассказал на цельный роман, хоть сейчас пиши.

— Таланту нет. Кстати, как он там?

— В 1-й городской.— пожал плечами Виталик.— Нормально вроде все. Залетов нет.

-Ну, и слава Богу. Ладно, давай выкладывай...

-Что?

— Как что? Адреса, явки, пароли. Вернее, рассказывай про секретные лекарства, которых мы не знаем, и показывай АППАРАТУРУ.

-Вон стоит моя АППАРАТУРА , — хмыкнул Виталик, кивая головой в сторну ржавой, убитой "рошки", каковым словом мы в просторечии, аппарат "РО-6" зовем. Аппарта бодро пыхтел, вентилируя очередного бедолагу-коматозника.

АППАРАТУРА — это такое волшебное слово, которое очень любят родственники наших больных. "Доктор, а можно его в город отправить?— А зачем?— Ну, там ведь АППАРАТУРА!" Начинаешь спрашивать, какая аппаратура, мол, — не знают, но на тебя начинают смотреть неприязненно — не хочет доктор послать родимого пациента туда где есть АППАРАТУРА. Аппаратура бывает разная — диагностическая, лечебная и следящая. Следящая у нас абсолютно не отличается от здешней — те же мониторы "Санрайз". Главное в мониторах — не то, что они показывают, а как за этими показаниями следят. Судя по тому, что у пациента, по поводу которого Виталик материл интерна, показатели насыщения организма кислородом снизились до 78, при норме не ниже 90 процентов — по крайней мере, у этого врача — слежение не на уровне. Диагностическая? Иногда, кой какие штуки нам бы оказались действительно полезными — компьютерный томограф, к примеру, чтобы не наобум в голову лезть, подозревая там гематому. Только не так уж много таких экстренных состояний, которые надо было бы подтверждать какими-то супер-пупер-навороченными штуками: если у человека нога на полуоторванных мышцах болтается — что нам еще компьютерный томограф вдогонку скажет, пока мы его в операционную волокем? Даже если беда "внутри" организма случилась — инфаркт тот же или инсульт — достаточно бывает пациента выслушать, а иногда — просто на него посмотреть. чтобы определить, что у человека стряслось. Можно, конечно, человека ну очень круто обследовать с тем же инфарктом— провести ему, к примеру, пробу с радиоактивным технецием — ввести специальный радиоактивный препарат, который избирательно накапливается только в омертвевших тканях миокарда и зону этого инфаркта определить с точностью до миллиметра. Только на кой ляд это надо? До процедуры знали мы что зона инфаркта расположена в области перегородки сердца, а после пробы — что таки-да, она — там, и площадь ее — 3,6 на 0, 68 мм. А дальше что? Лечить — все равно надо одним и тем же, по тем же принципам. Можно и от совершенно крохотного инфаркта дуба дать, и со здоровенным — неплохо оклематься. Я не говорю, что подобные исследования не нужны в принципе — они не нужны подавляющему большинству наших пациентов. Вот только как это родственникам объяснить. С лечебной аппаратурой — та же петрушка. Хорошо, конечно, когда есть высококлассный дыхательный аппарат, и ряд наших пациентов в нем действительно, нуждается. Попробуй ту же тяжелую пневмонию без специальных режимов дыхания вытяни! Но не всем ведь и аппарат нужен. Кому-то достаточно просто отлежаться от операции, дождавшись, пока трудолюбивые клетки не восстановят повреждения. Но, глянув на бледную жену ( а чего вы хотите, после внематочной беременности и часового наркоза?) обеспокоенный муж категорически настаивает на переводе в область, к "аппаратуре". Еще и то надо учитывать, что не каждого и переведешь, в связи с состоянием, как бы этого порой не хотелось и нам самим. и еще: областные больницы — не безразмерные, а в городе, между прочим, и свое население имеется, и не маленькое, которое тоже болеет. А районов у нас в области — 26, начни всех тяжелых пациентов в города возить — захлебнется город, никакой аппартуры не хватит. Один из этого выход — надо, чтобы в каждом районе было не хуже, чем в области, хотя бы в плане тех же дыхательных аппаратов. Хотя у нас, к примеру, "рошка" еще и получше выглядит — всего на всех не хватате даже в областной больнице. Но это мы возвращаемся к разговору о сравнении Чада и нашей страны, а также реальности бытия и своего представления о его правильности... Или тот же кардистмулятор...Кстати, надо проверить почву на предмет перевода нашего ветерана с инфарктом. Несмотря на все наше лечение, блокада проводящих путей у него сохранялась, так что Сергей, вместе с заведующим терапией настоятельно просили меня уточнить возможность перевода пациента Сидоровича. Ну, или пусть бы лично приехали, временный бы ему поставили. Надо будет в течение дня в кардиохирургию заглянуть. Пока же мы ждали обхода.

"Меня сам профессор Н смотрел!" — с гордостью заявляют порой наши больные, вернувшиеся к нам на долечивание из города. Некоторые, по-видимому ссо скрытой манией величия, говорят даже:" ...лечил!" Процесс смотрения-лечения професорско-доцентским составом в областной больнице выглядел следующим образом: Толпа , в добрых две дюжины человек, двигалась по палатам отделения реанимации (а в ней, между прочим, человек 40 пациентов!), останавливаясь возле каждой койки минут на пять. Большую часть этих пяти минут занимало монотонное бормотание дежурного реаниматолога: "Пациент такой-то.... , травма тогда-то..., оперирован такого-то..., анализы..., кардиограмма..... получает такие-то препараты...,в целом динамика — положительная (отрицательная)..." Професссорско -доцентский состав благожелательно внимал данному бормотанию, снисходя изредка до тыканья пальцем в брюшную стенку пациента, либо приоткрывания века и всматривания в недра зрачка (как правило, одного). Выслушав порцию информациии, светила переглядывались, и в случае "положительной" динамики глубокомысленно изрекали: "Ну, что же, хорошо, продолжайте лечение." В случае если динамика была "отрицательной", болезному уделялось чуток больше времени: "А поменяйте ему шило на мыло, и пригласите к нему:-кардиолога

-эндокринолога

-стоматолога (пусть проверит, нет ли у него кариознызх зубов, и не оттуда ли зловредный сепсис начался!)

-когулопатолога

— и еще пару-тройку ...ологов.

И опять просветите его от ушей и до пяток разными лучами и волнами."

Все эти консультации и обследования, в подавляющем большинстве случаев носят одну единственную цель: когда такие же проверяющие спросят — а это вы сделали? — гордо ответить: сделали! Вот на то у нас и бумага есть! Данные обходы, как правило, — пустая формальность, крайне редко дающая какую-нибудь сколько-нибудь значимую помощь пациентам,и "серьезные" профессора их тихо ненавидят, потому как понимают всю их абсурдность: что, в действительности, может сказать самое пристальное наблюдение за пациентом в течение пяти минут? Наблюдают, а следовательно и лечат пациентов— как раз такие вот простые работяги — дежурные доктора. Именно они оценивают те изменения, зачастую — слабо уловимые в течение первого времени — в ту или иную сторону. Когда видишь, что сутки назад у тебя больной разговаривал, а сегодня что-то без сознания — и ежу понятно. что с мозгами у него что-то не того. Только вот это — поздно частенько, и поэтому надо "вытаптывать" больного — прислушиваясь, если это надо, к оборотам его речи, интонации, задержке между фразами, чтобы вовремя оценить сдвиг, изменяя, если надо параметры аппаратуры, дозы препаратов. И с анализами тоже, и с консультациями. Ну, сделают анализы, ...ологи посмотрят — кто все это интерпретировать будет? Профессорский состав? А ты поди, побегай, поищи этот состав спустя несколько часов по всей больнице. Когда профессора по н а с т о я щ е м у кого-то лечат — а бывает, бывает такое, случается иногда засада. когда надо напрягаться в с е м — собирается не этот базар-вокзал, а всего-то трое-четверо реальных пацанов, включая, конечно, заведующего отделением, и того, кто смотрит за пациентом по-настоящему. И сидят они часами, и курят, и пьют кофе, и выбегают то и дело посмотреть: а как же там дела, а часто и не отходят от постели, тихо переговариваясь между собой, обсуждая, что бы еще такое больному ввести, и снова курят. И не нужны им консультации всех этих "ологов-олухов", разве что для отмазки, потому как н а с т о я щ и й профессор и так знает, как оценить динамику D-димеров или вираж тропонинового теста. (Про димеры, я кстати, не просто так сказал: очередной ученый муж, коих за последние годы расплодилось — как кроликов в Австралии — спросил у лечащей докторессы, кивнув в сторону больного: "А D— димеры у него какие?". "Нормальные!" — бойко ответила его собеседница. "Светило", благосклонно кивнуло, и продолжило, заложив руки за спину, обход... Я удивленно смотрел ему вслед. Тут вот ведь какая штука: уровень этого самого показателя, D-димеров, сам по себе значит мало что. Говорить о них так, как говорили эти двое — мягко говоря, некорректно. Показатель этот имеет значение только тогда, когда отслеживается динамика процесса — растет уровень D-димеров в крови, снижается, или остается на одном месте. Может и в норме этот поазатель. а завтра подрастет Оценив динамику, можно к о с в е н н о судить о том, есть ли у человека тенденция к повышенному тромбообразованию. Какое это имело отношение к человеку с разлитым перитонитом— мне было не совсем ясно. Никаких предпосылок к тромбоэмболиям, у него судя по докладу врача, вроде, не наблюдалось. Так что, скорее всего, ввернул " умный" термин данный лекарь так, ради того чтобы показать, насколько он умный — даже D -димеры, вон, знает! Остальная ученая братиятоже побрела к другому больному, не обратив ни малейшего внимания на данный эпизод. я немного подумал, не вставитть ли своих "пять копеек", потом пожал плечми и пошел за остальными. Из собственного опыта я знаю, что подобного рода "профессора", как-то болезненно воспринимают критику в свой адрес....)

Медицина — вообще, штука консервативная. Вот повелось с незапамятных времен, что профессор должен клинику обойти и деятельное участие в лечении больных принять — наверняка, когда так и было, и польза от обходов была более значимой, теперь же — это просто ритуал, возможно несущий в себе, не исключаю, некий элемент плацебо. Подобные элементы консерватизма — в нашей стистеме на каждом шагу. Чего стоит хотя бы усердно проверяемое комиссиями всех уровней положение, согласно которому атропин относится к группе "сильнодействующих препаратов". препарат, он конечно, сильнодействующий, кто ж спорит, достаточно дедушку Сидоровича вспомнить, только вот писалось подобное указание, я думаю, во времена, когда на фоне цинковой мази и сиропа ипекакуаны атропин действительно выглядел жутким ядом. Вот только с тех пор фармацевтика, мягко говоря, несколько продвинулась вперед, и уже атропин теперь на фоне нынешних препаратов выглядит вполне безобидным.(Помню, как то на глаза попалось описание препарата "Элоксатин", производимым буржуазной фирмой "Санофи": "...для приготовления препарата должно быть выделено отдельное помещение, в котором запрещается курить, пить или есть. Медицинский персонал должен использовать защитную одежду, включая халаты с длинными рукавами, защитные маски, шапочки, защитные очки, стерильные одноразовые перчатки, стерильные простыни для защиты рабочего стола, контейнеры и мешки для сбора отходов. С экскрементами и рвотными массами больных следует обращаться с осторожностью". В общем, у меня сложилось впечатление, что если выбирать одно из двух — грузить лопатой чернобыльский шлак, или работать с препаратом "Элоксатин", так лопата, вроде бы и предпочтительнее...) Да что там, практически весь арсенал, которым мы пользуемся в реанимации относится к классу сильнодействующих — начиная от того же нитроглицерина, и заканчивая релаксантами — одной ампулы , да что там, нескольких миллилитров из ампулы, введенных струйно, хватит с запасом, чтобы отправить человека на тот свет. Однако они— хранятся в обычном шкафу, а атропин положено в сейфе держать. Попробуй не положи перед проверкой — сразу отметят, как жуткое нарушение правил хранения ядовитых и сильнодействующих веществ, так что у несведущего человека может сложиться впечатление, что в данном конкретном отделении цианистый калий вперемешку с сахаром хранят. Да, кстати, дедушка Сидорович... Надо им вплотную заняться, тем более, что обход уже подошел к концу, и все участвующие в нем начали потихоньку расходиться, чтобы заняться чем-нибудь более толковым.

Я поднялся на четвертый этаж больницы, в кардиохирургическое отделение. Зайдя в ординаторскую, я удивленно покрутил головой: кучеряво живут товарищи кардиохирурги! Кожаная мебель, столы современного дизайна, на каждом столе -ЖК -монитор, компьютеры. Вальяжно развалившись в креслах, о чем-то лениво беседовали два , судя по всему, доктора, поскольку оба были одеты в одинаковые темно-фиолетовые хирургические костюмы. Посмотрев на меня, как на пустое место, они продолжили беседу:

-...Нет, ну ты понимаешь, как тесен мир: я в Лувре, возле портрета Моны Лизы, гляжу — и Юрий Петрович здесь же! Ну, обрадовались, пошли в кафешку, взяли бутылек "Шато— д— икем"...

Я вежливо кашлянул:

— Извините, я врач из Лесногорска, Андросов моя фамилия. Я по поводу нашего пациента, Сидоровича. Вам звонить должны были.

-Сидорович, Сидорович, — наморщил лоб один, — тебе звонили? — спросил он коллегу.

-Да, говорил со мной зав их РАО. Старик, к тому же — неоперабельный рак у него. Ничем не можем помочь.

-Ну чего же не можете,— пожал я плечами, — всего-то и дела — поставить кардистмимулятор.

-Ха, всего-то и дела! Поймите вы — неперспективный ваш товарищ. Онкология— сколько он с ней проживет?

-Интересно, — возмутился я, — онкологи от него не отказываются, химию второй год подряд делают, надеются на что-то значит?А вы его уже приговорили.

— Вы сами кто по специальности? — спросил меня по виду старший из них

-Анестезиолог-реаниматолог.

-Ну вот и занимайтесь своей анестезиологией. Что там у него — Морганьи? Вы же знаете, как это бывает — в любой момент он остановиться может. Неизвестно даже, довезем ли мы его сюда, перенесет ли он операцию.

-Да я то и занимаюсь. Нам что прикажете делать, и ему — так и жить — каждые полчаса теряя сознание, и колотясь в судорогах.

— А у него так часто, каждые полчаса? — переспросил старший и немного призадумался.-Ну, тогда может...-он глянул на болеее молодого коллегу.

-Иван Ильич, у нас и так смертность по отделению зашкаливает. Мне потом, как заведующему, Лагидзе голову оторвет. Да и кто довезет его?

Видя, что дело немного сдвинулось с мертвой точки я начал "дожимать" противника

-Я. Я довезу, лично, под всю мою ответственность. с мешком, трубкой и медикаментами. Если станет по дороге — вы никаким боком к этому отношениия иметь не будете.

— Ну, а что, Вадим Борисович, давайте дадим деду шанс, — внезапно перешел на мою сторону Иван Ильич.

— А кто пойдет на операцию?

-Я пойду, Вайсмана возьму, пускай учится. Сможете сегодня привезти? — спросил меня хирург.— После обеда где-нибудь?

-Думаю, да, — уверенно ответил я, лихорадочно соображая, как мне вернуться в Лесногорск, чтобы доставить в область ветерана.

-Ну, и давайте тогда. Только чтобы он обследованный был.

Молодой ( я прочитал у него на бэйджике — заведующий отделением) еще немного поломался, ссылаясь на нехватку стимуляторов и все ту же смертность, но общими усилиями мы его все же уломали, и я, обрадованный побежал звонить Сереге в отделение о достигнутом успехе.

-Так, ты никуда не дергайся, — решил он с ходу, — я Марину вызову,она сегодня после дежурства никуда вроде не собиралась, она меня в отделении подстрахует, а я сам дедушку доставлю. Скажи там, чтобы были готовы... ну, я думаю, часам к двум я его доставлю, тьфу, тьфу, тьфу.

-Хорошо. Как там дела у вас, ребенок,и эта...Ковалева?

-Пацан нормальный, даже перистальтика начала восстанавливаться, булькает потихоньку. А женщина — не очень то. Живот дует, с аппарата не снимается,уровень подаваемого кислорода повысить пришлось, контакту недоступна. Остальные — вроде, нормальные. Дедушка колотится в приступах, правда, но стабильно колотится.

-Просили, чтобы обследованный был, полностью.

-Ну так конечно. Ладно, до встречи.

— Погоди, а стрелка этого так и не нашли?

-Вроде нет, не слышал по крайней мере.Ну, пока.

-Пока.

Распрощавшись с Сергеем, я соообщил кардиохиругам, что пациент будет у них около 14.00, после чего вернулся в реанимацию — однокурсник однокурсником, а я все же командировочный, надо подчиняться.

-Ну, чему у вас тут мне поучиться, — безо всякой на этот раз иронии спрсил я.

— Поучиться то можно, — задумался немного Виталик, — да толку от этого? Ну, отправлю я тебя в ту же кардиохирургию, на шунтирование сосудов, только вы же у себя в Лесногорске таких операций все равно не делаете?

-Ну, а чем черт не шутит? Вот, возьмем, выпишем журнал — "Трансплантология и шунтирование на селе" — и вперед. Кроме шуток, давай схожу, знания за плечами не носят.

-Ладно, иди. Операционная у них — на седьмом этаже.

-А анестезиолог у них там кто?

— Смирницкий, ты его знаешь,— я кивнул, — и молодой там будет один, ну, ты его видел сегодня. Раздолбай вообще-то.

-Ну, кто из нас не раздолбай, — пробормотал я,вспомнив, как того же Виталика тот же Смирницкий, в бытность нами еще зелеными, как огурцы, поучал:

-...Ты, Виталя, так больше не делай, параметры в мониторе не меняй. Тебе спать хочется, знаю,только ты и больного в другой раз так проспишь...

Оперблок в областной больице — совсем не то, что у нас, на районе. Если к нам в оперблок суются все, кому не лень, а поэтому операционным сестрам приходится лаяться с этими всеми, почище овчарок, то здесь было совсем другое дело. Отделенный от всех остальных отделений коридорчиками и переходами, здешний оперблок сразу давал понять: здесь — святыня! И сунуться сюда без спросу может разве что, святотатец! Широкие светлые коридоры, совершено пустынные, большие комнаты для хранения медицинского имущества и аппаратуры — все это так не походило на наш тесный, но уютный, операционный зал, такие же маленькие клетушки, где и обедают медсестры, и салфетки крутят, и медицинскую документацию заполняют. Хочется верить, что раз у них тут такое царство стерильности, то осложнений в виде послеоперационных нагноений здесь гораздо меньше. Только, обычно, все наоборот — в подобных учредениях, как ни бьются и не стерилизуют медсестры все помещения, как ни препятствуют проходу в них посторонних — уровень внутрибольничной инфекции все равно выше, чем в нашем оперблоке, хоть туда и сантехник посреди операции может голову сунуть:" вызывали, мол, где тут у вас раковину чинить?" Микроб — он тоже жить хочет, а потому, если усердно давить зловредные бактерии лучами и химией, выживут, обязательно, самые зловредные, которым потом все наши антимикробные препараты — что рюмка водки перед завтраком, только аппетит разжигает.Не часто, но заводится в здешних стенах, такой штамм стафилококка или синегнойной палочки, который потом только напалмом выжечь можно. и конкуренции им никакой — все, что их сдерживало — давным давно уничтожено. Наша же "злая" микрофлора схожа с деревенской преступностью — самым жутким злодеем в деревне моей бабушки считался некто Корж, в силу чего и вошел в местный фольклор: " Поганец, хуже Коржа!"— ругалась покойная бабка Фрося. Сей субъект совершал неслыханные злодейства — выкашивал и перевозил (причем неоднократно!) сено НЕ СО СВОЕГО УЧАСТКА! В силу чего автоматически был приравнен к Аль-Капоне и всей прочей мафиозной братии. Может, поэтому, если и случаются у нас , чего греха таить, нагноения, то и справиться с ними довольно легко — дал антибиотик "покруче" — глядишь, оно и рассосалось. Здесь же, если что-то "ввалится"...видывал я абсцессы после тутошних инъекций — задница до тазовой кости выгнивает...

Еще на входе я был остановлен бдительной старшей сестрой, после короткого допроса она нехотя признала, что, скорее всего, действительно, вредных намерений у меня нет. Признав за "своего", она направила меня переодеваться. Напялив застиранный белый костюм, нацепив маску, я зашел в зал, где уже полным ходом шла операция. Все-таки кардиохирурги — пижоны. Вместо того, чтобы, как все люди, носить белый колпак, парочка врачей, наклонившихся над больным гордо щеголяла в новомодных цветастых банданах. Ну и ладно, мы вот тут, сбоку как-нибудь.

-Здравствуйте, Пал Палыч, — поздоровался я со старым анестезиологом.

-Привет..., а кто ты, если не секрет, — остро глянул он на меня, прервавшись от негромкой беседы с молодым парнем, по-видимому тем самым интерном.

-Андросов я, вы меня еще когда-то вместе с Виталием Романовичем натаскивали.

-А-а-а, ну вспомнил теперь. Ты где сейчас , в Добрянске?

— В Лесногорске. Вот, на неделю к вам приехал., поучиться.

-Чего тебя учить, только портить, -проворчал матерый волчище, зубр, мамонт и мастодонт нашей службы, перевидавший все, что только можно, и забывший, наверняка, больше, чем я знаю.— Пихай трубу, и всех делов.

Кой чего я все же на наркозе ухватил. Но гораздо более интересным для меня явился разговор между Пал Палычем и молодым интерном Славой на узкой лестнице черног хода, куда те вышли покурить после операции, ну и я с ними — за компанию, хоть и знаю все пр вред пассивного курения.

-...Вот согласитесь , Пал Палыч, ну, кто они без нас? Реанимация — вот то, что держит сейчас медицину. Мы— единственные н а с т о я щ и е врачи сейчас, се остальные — парамедики.

-"Никто, кроме нас!" — иронически улыбнулся старый анестезиолог.

-Что?— удивленно воззрился на него интерн.

— Лозунг такой у десантников, они, типа — самые крутые, ну и ты туда же— мол, анастезиологи— это суперврачи, как они — суперсолдаты. Насмотритесь боевиков, раньше один Голивуд их клепал, а теперь и наши туда же — все войны спецназ выигрывает...

-Ну, а что не так?

-Да все... Ты тех же десантников возьми — может, к примеру, самый расспецназ, сбить ракету с ядерной боеголовкой? Я не фильм имею в виду, когда отважные воины на командный пункт проникли и ракету за секунду до взрыва — деактивировали, а реальную ситуацию — летит ракета, внизу — спецназ. Может?

-Ну..., нет наверное.

-Правильно, войска ПВО нужны. Со специальной техникой и умениями, которых у десанта нет и быть не может.

Ну, а авианосец в открытом море потопить?Тоже нет, надо либо авиация, либо ВМС, либо опять какие нибудь ракетчики. То же самое — атаку танковой бригады остановить. И если ты вот так прикинешь все военные цели и задачи, поймешь, что десант — это узкопрофильное отделение. Часть вооруженных сил, "заточенннная" под выполнение определенного рода задач, и обладающая, в связи с этим, определенными навыками и инструментами. Ясный пень, что они десантируются лучше зенитчиков, а в драке — им морду набьют,только зенитчикам такие умения и ни к чему. То же и с нами -и мы, вроде, "спецназ" медицинский, есть у нас свои профессиональные знания и навыки, универсальность некая, только считать что мы — всех круче, и медицину одни, как атланты на своих плечах вытянем — ошибка, а если ее все время декларировать и проникнуться убежденностью в ее правоте — залетишь в три секунды...

— И все-таки — мы ведь как разведчики — не зря же ведь всегда есть разведвзводы...

Интересно было бы послушать и дальше — мудры старики, недаром в Средней Азии да на Кавказе к ним прислушиваются, да тут некстати завибрировал телефон.

— Олегович, я пациента тебе привез.

-Ты в приемнике? Иду.

Вообще-то, по собственному опыту знаю, чтобы в областной больнице врача дождаться — надо сперва железного боба хорошо наесться. Если в нашей боьнице родственники при пятиминутной задержкеначинают психовать и угрожать жалобой, то в здешних стенах и полчаса — срок не самый большой. Причем, все те. кто "качал права" у нас — здесь ведут себя тише воды, ниже травы. А чего ж? Столица! Это в нашем селе — никто лечить не умеет, а здесь же— другой уровень. Ну, и АППАРАТУРА. Тем не менее, возможно в связи с личной заинтереованностью, оба виденных мною утром врача спустились в приемный покой довольно быстро. Мы ждали их вместе с Сергеем. Дедушка лежал тихонько, еле слышно пикал переносной монитор, рисуя картину далекозашедшей блокады. Один раз ветеран, правда, "моргнул", но к этому мы уже привыкли, так что только придержали его на каталке, чтобы не свалился — и все. Серега торжественно, обеими руками, типа посол — верительную грамоту, вручил докторам направление на госпитализацию со всеми возможными выписками ("Даже анализ кала на яйца глистов им сделал"— доверительно шепнул он мне дл этого) .Отдельно — пакет с рентгенограммамаи, отдельно — пачку кардиограмм. После этого, распрощавшись со мной он хотел было уйти, но, вспомнив что-то обернулся ко мне:

-Да, приходил к Ковалевой брат ее, это он ее в больницу привез.

— Ну-ну, — заинтересовался я,— и что сказал?

-Да ничего. Сказал, что не знает ничего, сестра, мол, пришла из леса раненая, ничего не сказала, он ее и завез в больницу на машине, а потом в милицию поехал. Мы туда сообщили — они говорят, что он, действительно, приезжал к ним, рассказал — они проверили, все вроде сходится.Действительно, в лесу ее подстрелили, не так далеко от того места где и пацана.

-Выходит, кто-то выстрелил в нее, и пистолет сразу бросил, а потом уже Никита с друзьями туда пришел, и на свою беду и друга, пистолетик "игрушечный" нашел.

-Ну да, наверное. Он возле нее постоял, зубами поскрипел — аж за два метра слышно было, поцеловал ее. "Доктор,— говорит,— она жить будет? Мы с ней погодки, одни со всех Прошков и остались только..."

-Прошки? — неожиданно подал с каталки голос Сидорович.— Прошки, ты сказал?

-Прошки? — одновременно спросил я, вспомнив рассказ Ермолаева об истории рода Мартовых.

-Да, а что , -удивленно спросил Серега.

-Прошки — это деревня, в районе моем, немцы там всех перестреляли, и деревню сожгли. — мрачно проговорил ветеран. Кусочки мозаики щелкнув, сложились у меня в голове, и опять-таки, почти одновременно, разве что я — с толикой сомнения, а Сидорович — зло-безапелляционно, мы сказали:

-Немец!

-Какой немец? — ничего не понимая, продолжал спрашивать Сергей.

-Хольцбергер, Клаус, герр который, на кладбище был, когда там наших хоронили, похоже, что его это пистолет. Где он мог в городе остановиться?

-Да он из Лесногорска еще в тот день, когда стрелял, наверняка драпанул, — вмешался приподнявшийся с каталки Сидорович.— Здесь его ищите, если он еще в свою Немеччину не смылся.

Возбуждение подействовало на старика благотворным образом— ритм сердца участился, и он перестал "моргать".

-Доктор, ты найди его, — возбужденно зашептал он. — Он, он это — знаю!

-Ладно, не волнуйтесь, сейчас побробуем разобраться, езжайте, все будет в порядке.— Дедушку повезли в кардиохирургию, а он все продолжал твердить:

-Сука...., ах же сука фашистская!

Я коротко обрисовал Сергею свои подозрения, присовокупив:

— Свяжись там с нашими ментами, пусть проверят, а я попробую здесь позвонить.

Сергей умчался в Лесногорск, я же прямо из приемного покоя позвонил в отделение милиции, набрав экстренные "02".

Доложив еще раз свои догадки, я по просьбе дежурного, оставил номер своего мобильника. Слушал он меня с интересом до тех пор, пока не услышал, что подозреваемый — гражданин иностранного государства, и вовсе даже не Сьерра-Леоне...

-Ну, мы попробуем с госбезопасностью связаться.

-Связывайтесь, только он и так здесь планировал только пару дней быть, а теперь — и подавно, — предупредил я собеседника в погонах.— Так что поторопитесь...

Закончив разговор, я поднялся в кардиохирургию.

— Ну, что, возьмем мы вашего деда на операцию, только не сегодня — завтра. По показаниям он подходит. Сейчас— вроде даже и стабилизировался. Что он там про фашиста все говорит? — с любопытством спросил меня зав кардиолхирургией.

-Да, так, эхо войны, — туманно ответил я.Надоело мне уже рассказывать всем одно и тоже, да и к тому же: откуда мне знать наверняка, что все так и было, как я себе представил? Может, и ни при чем герр Клаус вовсе.

До конца рабочего дня оставалося один час, я сидел в ординаторской реанимации, листая журнал "вестник интенсивной терапии", когда по отделению разнесся сигнал селекторной связи:

-Дежурного реаниматолога — срочно в приемный покой! Тяжелая ожоговая травма у двух человек.

По большому счету меня это не касалось — я всего лишь командировочный, могу и дальше усердно журнал читать, но что-то заставило меня подняться с дивана и спуститься на цокольный этаж, к двери выгрузки носилочных больных. Реаниматологов было даже целых два — спортивного вида женщина средних лет, и самолично Виталик, в качестве заведующего. О чем-то тихо преговариваясь, они стояли у стойки оформления пациентов. Рядом переминались с ноги на ногу пара медсестер с ящиками экстренных наборов в руках. Самих же больных пока в отделении не было.

-Что ждем? — спросил я у Виталика.

-Сообщили с машины. На вокзале какого-то иностранца подпалили. Ну, и тот, кто поджег, тоже обгорел.

Пока оно это говорил, у дверей с визгом остановилась машина , хлопнула дверца, и буквально через пару десятков секунд распахнулись двери и на каталке в холл вкатили пациента, распространяющего вокруг себя удушливый запах горелой синтетики и бензина . В две вены ему струей лился физиологический раствор. Лицо , прикрытое прозрачной пластиковой маской было плохо различимо, но вот седоватую шевелюру, хоть и изрядно подгоревшую, я узнал сразу. Здравствуйте, господин Клаус Хольцбергер. К нем сразу же подскочила наша сборная бригада.

— Ого! — прсвистнул Виталик.— процентов 50, не меньше! II, III, и, вроде даже, IV степень. Кто он вообще откуда?

— Не знаем, — пожал плечами рослый парень в куртке врача "Скорой помощи", с нашивкой "БИТ" на рукаве. Бригада интенсивной терапии, значит, потому и привезли больнрого с налаженной инфузией. Обыкновенные "скоряки" норовят побыстрее довезти, а уж капельницу поставить — для них слишком заморочно.— Нас на железнодорожный вокзал вызвали, сказали что сильный ожог, и что иностранец, мы его и не спрашивали ни о чем — погрузили и к вам.

— А чего к нам, больница " Скорой медецинской помощи ведь ближе?— недоверчиво спросила женщна -анестезиолог.

— Сказали, что у вас этот... "Клинитрон". По пути залили флакон Рингера, промедол ввели. Может, сейчас еще одного привезут — я отъезжал, вторая бригада им занималась. Но у того — полегче, вроде.

— И что, совсем ничего неизвестно?-недоверчиво спросил Виталик.

-Кое-что я могу сказать. — вмешался я.— Гражданин Германии Клаус Хольцбергер, возраст — около 90 лет,скорее всего. Да, по русски он не говорит, нам переводчик нужен.

— Откуда ты это знаешь — изумленно уставился на меня Виталик?

-Долгая история...

— Ладно, потом, надо его срочно в реанимацию брать, и на аппарат сажать. Русский, говоришь, не понимает? Хоть и на аппарате, наверное, не выживет. С такими ожогами и возрастом — не надо и индекс смертности высчитывать.

В это время немец, лежавший на каталке с закрытыми глазами и тяжело дышавший, приоткрыл глаза и глухо, хоть и с акцентом, сказал на русском языке:

— Не надо... на аппарат.... Я должен сделать заявление.

Мы с Виталиком стояли возле спецкровати, на которой лежал немец. Теплый воздух бурлил в особом песке, на котором больной парил, как на воздушной подушке. Хитрая штука, эта кровать "Клинитрон". Кислород шипел в носовых катетерах — мы заменили маску на них, чтобы Хольцбергеру было легче говорить. Двое людей в хороших костюмах сидели рядом. Один — держал включенный диктофон, второй — для верности еще и стенографировал, покрывая неразборчивыми знаками листы блокнота. Поскольку я был в курсе некоторых событий, произошедших в Лесногорске, меня пригласили в качестве этакого консультанта-свидетеля, предупредив предварительно, что дело это — государственной важности, лицо пострадавшее, сами понимаете — иностранец, лишнего болтать разумеется, не надо, в чем и желательно расписаться...вот здесь.... и здесь....и здесь. Также присутствовал главный врач больницы — здоровенный грузин Лагидзе, неизменный участник всех соревнований по гиревому спорту. Немец, несмотря на тяжелейшие ожоги и, по-видимому, сильную боль разговаривал совершенно спокойно:

-... Это было в 1943, мы тогда стояли здесь в городе. Нам сообщили, что возле деревни Прошки совершено нападение на немецких солдат. Патруль, двое убиты, одного нашли после — он был мой ровесник, тогда мне было двадцать. Я читал про вашего генерала Карбышева — якобы, наши солдаты его заморозили, облив водой. Я там не был, не знаю, но вот этого молодого парня — помню очень хорошо. Его не обливали водой — его просто оставили на морозе ночью, привязав к дереву возле дороги — голого. Поэтому был приказ совершить акцию возмездия — такой был приказ, и ваши жители о нем прекрасно знали. Им не нужно было помогать партизанам. Если они помогают бандитам — значит, они такие же бандиты. Да, мы растреливали их — я умираю, и не буду отрицать очевидного. Но это была война!— здесь он немного приподнялся на кровати и с вызовом глянул на нас.— Мы боролись за наши идеалы. Я вступил в вермахт после того, как моего брата убили англичане. Вы напали бы на нас, это признаете теперь даже вы сами, так что мы лишь защищались. Я верил Гитлеру! И теперь, когда я вижу на улицах моего родного Кельна, толпы женщин в парандже и бородатых мусульман на каждом углу, когда моих внуков забрасывают камнями их дети — я убеждаюсь, что он был прав! На войне— как на войне... Кстати, когда ваши войска были в Афганистане, а потом в Чечне — наши газеты много писали о "зверствах русских" — я всегда спорил с теми, кто говорил мне об этом. Они не были на войне, а я был...Там...живешь по-другому, важен твой товарищ, командир, приказ — а не мораль, совесть, или библейские заповеди. А эта женщина... я не хотел ее убивать, все ведь было так давно, а она бросилась на меня, схватила за.. лицо...ногтями, хрипела... Я выстрелил, не осознавая. Я вспомнил ...потом...мы жгли дома — такой был приказ...

-А что вы делали там, в лесу? — спросил немца тот, что был с диктофоном.

— Я искал могилу моего командира, Фридриха фон Баллера. Я был у него ординарцем. Это было уже после, в 44-м.Красная армия наступала, мы были уже в Лесногорске. Впереди была очень мощная наша линия обороны, а мы стояли там, на окраине города, во второй линии.Там рос этот старый лес, и наш дзот был как раз возле этих гранитных глыб. Очень удобно, там под валуном была какая то старая нора, и при артналете мы прятались под скалу и нас не могли взять никакие снаряды и бомбы. Наш Фридрих однажды не успел... мы похоронили его там, возле большого камня с двойной вершиной. Если бы это был 41-й, или если бы у нас было больше времени — его конечно, отправили бы домой, в фатерланд — он был из очень древнего и знатного рода... Но уже на следующий день на нас было очень сильное наступление, мы ушли,не обороняясь, даже не обозначив могилу — мы знали, что ей все равно не уцелеть, когда придут ваши — вы их ровняли с землей танками. Потом был бобруйский котел, почти все солдаты из нашего взвода остались там, я был ранен, потом был в плену. Я, между прочим, — он усмехнулся кривой улыбкой,— строил дома, здесь у вас, в городе. И, знаете, был рад увидеть, что они все еще стоят и там даже живут люди...

После войны меня искали родители Фридриха, они хотели знать, где погиб их сын. Тогда они хотели, чтобы я привез их сюда, — но тогда это было трудно, и я тоже... не хотел сюда ехать. Они умерли, но у него был маленький сын. Сейчас он — президент одной крупной компании. У нас сейчас...кризис.У меня тоже есть сын...и у него — очень большие проблемы, кредит, дело. Я и не вспомнил бы про Фридриха. Но мой внук, он очень любит археологию, он видел в вашей электронной газете статью — что здесь ведут раскопки, и снимок этого камня. Я много раз говорил с ним про войну, и он знал, что я воевал здесь. Он сказал мне: "Opa, das ist dein Lesnogorsk?" — и показал мне снимок. Я сразу узнал этот камень — я лучше помню, что было тогда, чем то, что было месяц назад. Тогда я позвонил Гансу фон Баллеру и спросил его: нужна ли ему могила отца? Я попросил решить его проблемы моего сына. Он согласился, но потребовал гарантии. Тогда я приехал сюда...

— А как вы провезли пистолет?

— Обыкновенно,— слабо пожал плечами немец, — положил в карман и привез. Я ехал на поезде, не на самолете. Зачем я вез его? Не знаю, я будто снова ехал на войну, в разведку — я несколько раз ходил в разведку, — с гордостью сказал он. — и даже брал ваших... как это? языков. У нас не было отдельных разведвзводов, все наши солдаты были и разведчиками. и пулеметчиками. У нас делают такие пистолеты, одна фирма, они разноцветные, их любят женщины, можно всегда сказать, что это — игрушка, для внука или подарок, сувенир, ya? Впрочем, меня никто и не проверял, так что я знаю теперь, как в Германию попадают наркотики.

-Вы нашли могилу своего командира?

— Нет. Там теперь — озеро. Останки Фридриха теперь — где то на ваших стройках, может быть, как раз в тех домах, что строил я. Когда я шел назад — то встретил эту женщину,она шла из леса, несла... pilcen,грибы. Вы по прежнему варвары,— жестко сказал Клаус, — едите, как ... дикари, готтентоты, все, что соберете под ногами. Она посмотрела на меня, потом как-то замычала, совершенно, как животное, я сказал: "я не понимаю" — по немецки, тогда она бросилась на меня. Так что моя поездка окончилась ничем. Кстати, можете передать тому бородатому археологу, чтобы он тоже не искал там, возле этого камня. Там ничего нет...

— Откуда вы знаете? — удивленно спросил я.

— Сейчас скажу...

Говорить немцу становилось все труднее, нарастала одышка, время от времени он начинал на какую-то секунду "проваливаться".

— Как вырубится — переведем на ИВЛ.— вполголоса проговорил Виталик.

-Я не хочу аппарата! — вскинулся немец.— В войну я слишком много видел ожогов, и знаю — это лишь отсрочка, вы будете меня ворочать, перевязывать — а итог будет ein. Это мое право, и если вы будете меня подключать — я обязательно буду жить до тех пор, чтобы пожаловаться нашему консулу, почему, кстати, он так долго едет?

— Мы вызвали, но на дорогу потребуется один-два часа, — успокаивающе сказал один из гэбешников.

-Почему-то я не верю вам, но ладно... Так вот, когда мы заняли позицию возле тех камней, мы начали копать, и нашли там несколько обломков, и таких...обколотых камней, ya? Фридрих, он был образованным человеком, у него в замке, говорил он, была большая коллекция редкостей. Его отец участвовал в археологических раскопках в Иране и Южной Америке — он там искал следы Атлантиды — и даже у вас на Севере — Гипербореи. Кстати, именно благодаря ему мой внук так любит археологию, я всегда приводил ему в пример моего командира... Фридрих сразу заинтересовался, он приказал копать очень внимательно. Он очень жалел, что времени мало, и нельзя провести полноценные раскопки. И тут — такие совпадения бывают только на войне — к нам привели одного вашего пленного. Его часть прорвалась на соседнем участке, но попала в окружение. Почти всех их уничтожили. Он был комиссар — я знаю, они уже назывались по-другому, но для нас они всегда были "комиссары"— и попросил сохранить ему жизнь. За это он обещал показать, по его словам, "клад, где много золота". Он говорил, что до войны здесь вел раскопки один ученый, и он точно знает, где должен лежать "клад". Мы спросили его, откуда он это знает, и он нам сказал, что лично слышал это от ученого, перед тем, как он умер. Мы не поняли, в чем там было дело, он объяснял как-то... путано, я тогда плохо говорил по-русски, и не все понимал , он кажется говорил, что "мы за ним приехали, но он умер"...или что-то вроде этого.В-общем, он повел нас за тот камень с рогами как у der Teufel, и показал нам место, где, как говорил ученый, "должен быть клад". Мы стали копать там, но никакого золота не нашли. Там были только камни — большая куча каменных изделий, ножи, наконечники стрел, топоры. И кости, очень-очень старые. На вашего пленного было ... печально.. смотреть: он скрипел зубами и громко ругался, как ругаются по-русски я знал уже тогда. Фридрих тогда долго смеялся. И еще он сказал, что хотел бы познакомиться с тем ученым. Я не понял, почему, но Фридрих сказал, что эта древняя могила могла бы стать источником нескольких книг и ученых степеней — как-то по-особому лежали в ней кости, и кажется, Фридрих сказал, что это нонсенс — негр так далеко на Севере. Еще он сказал, что это было бы замечательным подтверждением расовой теориии о том, что славяне — недочеловеки.

— Негр? — недоуменно переспросил Лагидзе.

— Негр, — утвердительно кивнул головой немец. — я говорю — я не все понял, тем более, мы были тогда молодые, нас больше заботила тогда собственная жизнь и собственные кости, а не какие-то древние булыжники. Нам было неинтересно копаться как дети — маленькими лопатками и ложками — Фридрих требовал копать именно так. А мы ждали наступления "красноты"...вашей армии.

-И куда вы все это дели?.

— Большую часть находок, их отбирал лично Фридрих, в том числе и кости, мы погрузили в снарядные ящики, и куда-то отправили — не знаю куда. Сильно сомневаюсь, что они воообще куда-то доехали — уже начиналась неразбериха, хаос. Остальное...К тому времени Фридрих был уже убит, заниматься этим было некогда, и обер-лейтенант Рильке сказал, собрать все, что мы успели нарыть и взорвать. "Им не надо никакой культуры, даже негритянской" — сказал он. Место, где мы вели раскопки тоже было приказано перекопать. У нас были очень хорошие саперы. Мы всегда работали по принципу: "пот экономит кровь". Так что если хотите что-то найти — вам придется очень постараться.

-А что сделали с пленным?

-Что с ним можно было сделать? — холодно усмехнулся Клаус.— Я читал воспоминания ваших защитников Брестской крепости, они точно так же поступали с нашими пленными, если не было другого выхода . В условиях, когда на тебя вот-вот двинутся вражеские танки и заговорит артиллерия, глупо возиться с каким-то пленным, к тому же не очень... умным.

— Можно один вопрос? — внезапно спросил я. — Вы хорошо говорите по-русски, почему вы в Лесногорске пользовались услугами переводчика?

— Это не так просто... У меня есть свои убеждения — я воевал за них. Когда вы победили нас — я признал, что вы сильнее, я выучил ваш язык. Одно короткое время я даже надеялся на то, что вы будете той нацией, которая поведет мир дальше. Но вы — слабы. Вы проиграли там, где надо было выигрывать. Вы погибнете еще раньше нас. Именно поэтому я не хочу говорить на вашем языке. Я и сейчас бы на нем не говорил, но времени мало.

— А почему вы все это говорите сейчас?

-Я хочу сказать свою точку зрения, пока я жив. Когда я умру, вы сделаете из меня чудовище, монстра, эсэсовца, который ел детей, а я был только солдат, который хотел жить, и который только выполнял приказ.

Немца еще о чем то спрашивали двое "штатских", но скоро он начал бредить, и мы его, естественно, наплевав на все его пожелания, заинтубировали и подключили к хорошему немецкому же аппарату "Дрегер". Только старый вермахтовец был прав — это дало лишь небольшую отсрочку по времении — у него было обожжено не 50, а, при более точном обследовании, всех 70% поверхности тела. Из обугленного, похожего на корень дерева, полового члена выделилось лишь несколько миллилитров темно-бурой мочи. Что-то еще пробовали делать многочисленные консультанты, собранные в спешном порядке со всех больниц города — как будто чем больше людей озабоченно морщили лоб перед кроватью больного, тем меньше становилась площадь ожога. Обсуждался вариант подключения пациента на гемодиализ, и даже доставки из городской больницы единственного на всю область аппарата ультрафильтрации — штуки, конечно хорошей, но достаточно капризной и громоздкой. С учетом того, что доставка аппарата явно проводилась бы по принципу: "...Давай, давай, время не ждет, чтобы к завтрему было!", явно бы этот аппарат угробили бы безо всякой пользы и для немца, и для всех остальных пациентов, так что может и лучше, что Клаус Хольцбергер умер спустя несколько часов после того, как он закончил свой рассказ, на фоне ничем не снимающегося отека легких. Это произошло уже ночью — я остался на дежурстве, отчасти из любопытства, ну, а больше потому, что за всеми этими хлопотами безнадежно опоздал на все поезда, которыми мого вернуться в Лесногорск. За полчаса до смерти появился немецкий консул, выслушал доклад всего руководства больницы, о чем-то пошептался в стороне со скромно притулившемся в углу "штатским", после чего всех, кто более-менее имел отношение к обожженному немцу, собрали в ординаторскую и еще раз внушительно порекомендовали особо "не распространяться" обо все случившемся, особенно — для прессы. С одной стороны — да, стрелял в человека, да чуть иза его пистолета мальчишка не погиб, опять же, неизвестно, что во время войны творил, с другой стороны — как-никак иностранный турист, подданный Великой Германии (Лагидзе так и сказал — "Великой Германии", большая буква в слове "великой" слышалась так явственно, что я невольно посмотрел на рукав главного — нет ли там повязки со словом "freiwillige"). Это произошло уже после того, как мы усердно потоптались по нецевой грудной клетке, всадив в него с дюжину зарядов дефибриллятора а также кучу ампул адреналина — хоть все и понимали безнадежность происходящего. Конторы, блюдущие безопасность страны поработали, действительно, хорошо — в газетах проскользнула лишь небольшая заметка об инциденте на вокзале — "в результате несчастного случая пострадал иностранный гражданин... доставлен в больницу... ведется следствие..."

В ту ночь пришлось заниматься реаниацией не только немца, но и другого ветерана — нашего дедушки Сидоровича. Все время, пока мы работали с немцем, он рвался на кровати, к которой его был вынужден прификсировать дежурный доктор:

— ...Дайте мне встать, я эту падлу немецкую добью, я его своими руками задушу! — хрипел он.-Я его...за Ваньку... за Прошки! Там же лес сейчас, там же люди живьем горели, а вы его лечите, гады!

Даже реланиум, который ему вводили с опаской, особо не действовал на старика — едва лишь действие его начинало проходить, как он тут же снова начинал метаться по кровати, туго затягивая на кистях завязки-фиксаторы. И лишь только известие о том, что немец умер, успокоило старика. По-видимому, столь резкий переход от возбуждения к покою, снизил уровень адреналина в крови, благодаря которому и поддерживался нормальный ритм сердца — спустя час после кончины Хольцбергера, остановился и старик Сидорович...Поскольку операцию ему сделать не успели, с кардиохирургами мы остались в относительно хороших отношениях.

"...Просто мы такие детки, мы— Ранетки, мы-Ранетки..." — в такт МП3-плееру подпевала Галка, одиннадцатилетняя дочь Дины, которая уселась невдалеке от нас на поваленную недавней бурей громадную сосну. Буря была как раз в ту ночь, когда умерли и Сидорович и Хольцбергер, будто и после смерти их души встретились на этом месте, так насыщенным историей, и сразилсь в последней уже потусторонней битве. Находясь возле гранитного валуна с двойной вершиной (немец назвал его Teufel-камень, Чертов, значит, совершенно не зная, что точно так же Чертов назовут и карьер, где без следа исчезла и могила его командира, большого любителя археологии, а заодно — пострелять людям в живот, Фридриха), в голову невольно начинала лезть всякая мистика, вроде Вальгаллы и боев на пирах Одина. Хотя, наверное, лучше было бы, чтобы всех их судил милостивый Христос, единственно и могущий разобраться во всех хитросплетениях нашей человечьей историии, с нашей же человечьей правотой и неправотой. Галю я хорошо знаю с тех самых пор, когда она ухитрилась всадить в руку рыболовный крючок — тройник, причем всеми тремя жалами сразу.

Мы стояли поодаль, на берегу карьера — я, Дина и Ермолаев. Сентябрь стоял такой же жаркий, как и август — осень отдавала недоданное за лето тепло. Поменялся климат, однозначно, жаль, что так и пропал этот клад каменных изделий, а то впору технологию производства топоров из кремня осваивать — вдруг опять ледниковый период грянет, вот и пригодились бы навыки того далекого предка— негра.

— Не негра — негроида, — поправил меня Ермолаев. — Если то, что говорил этот немец — правда, то это, может быть, был один из представителей так называемых "гримальдийских негроидов", таких находят по всей Европе, в Северной Италии, в частности, так что совершенно зря господин Фридрих говорил о неполноценности славян и чистоте арийской расы. Вообще, даже термин "негроид" в последнее время признается не совсем корректным, скорее говорят о смешанном неандертало — кроманьонском типе человека. Все-таки, они, видать скрещивались между собой — неандерталец и кроманьонец, вот и появлялись такие гибридные особи. По этому вопросу, правда, до сих пор такие баталии идут — куда там Носовскому с Фоменко, с их "Новой хронологией". Серьезные люди занимаются серьезными вещами. Хотя тоже, наверное, и этот процесс проходил не слишком мирно. Вот в Костенках тех же нашли такого "мутанта". Человека погребли голого, безо всяких украшений, на слое охры. Во рту он держал средний палец — закусил перед смертью? — так что, похоже, закопали его живьем — может в тех же ритуальных целях, чтобы, значит, чужаком духом умилостивить. Впрочем, это только догадки. Вот бы это погребение раскопать — немец ведь говорил, что кости лежали "необычно". Ведь, судя по тому, что рядом с этим человеком закопали такую неслыханную ценность по тем временам — к нему относились, по меньшей мере, уважительно. Были ли рядом с ним какие-нибудь украшения и одежда? Кто он вообще был? Вождь-полукровка? Шаман, владеющий тайными знаниями двух ветвей человеческого рода? И никогда теперь уже не узнать....— грустно вздохнул ученый. На него было тяжело смотреть — так он осунулся после того известия, что я передал ему через пару дней, после того, как умерли в областной больнице два солдата Войны. Сейчас-то уже ничего, а когда я ему впервые сказал, что все, что мы можем найти возле Чертова камня — лишь стреляные немецкие гильзы, человек натуральным образом заплакал навзрыд, так, что люди начали оборачиваться, глядя на нас.

— Интересно, кто был тот пленный, который сособщил немцам о кладе? — задумчиво проговорила Дина.

-Скорее всего, один из тех ретивых энкаведистов, приезжавших в 37-м арестовывать Владимира Мартова, — высказал свое предположение Ермолаев.— Может, и не было никакой "попытки к бегству", может, Мартов пытался объяснить всю ценность своей находки — а ухо гэбешника уловило лишь слово "клад", после чего и последовал роковой выстрел в спину отвернувшемуся ученому. Сразу откопать "клад" по какой-то причине не удалось, а во время войны и захотел себе жизнь купить, неудачно, правда. А тоже ведь где-то здесь лежит, — остро посмотрел Иван Егорович на окружающий лес, — вряд ли куда его далеко стали отводить.

— А что теперь будет с этим, братом Ковалевой? — спросила меня Дина.

-Ну, суд все равно будет, по-любому — как никак он человека убил. Конечно, сделают скидку — и на обстоятельства дела, и на возраст, и на виновность самого потерпевшего... даже то, что мы его "перетянули" на следующие сутки — умер-то Хольцбергер официально — на другой день после травмы — может сыграть роль: все-таки, не "чистое" убийство, а "нанесение тяжких телесных повреждений, приведших к смерти", но это уже юристам виднее. В общем-то, немцы шума подымать тоже не будут — ворошить прошлое и снова выволакивать на свет тот факт, что "доблестные солдаты вермахта" вели себя на оккупированных территориях гораздо хуже сербов, которых судят в Гааге или тех же "коммунистических орд", что изнасиловали поголовно всю невинную Германию — не в их интересах. Даже такое: возьми, и всплыви сейчас информация о том, что у президента солидной фирмы, от выпуска продукции которой во многом зависит благосостояние страны, отец-то, оказывается, был садистом и сволочью — глядишь, и доходы фирмы сократятся. А ведь кризис... Но до суда ему дожить еще надо, — хоть площадь ожогов у него и меньше чем у Хольцбергера, все же ему тоже сильно досталось, когда он на немца на вокзале банку бензина выплеснул.

-Сильно обгорел?

-Прилично — руки, передняя поверхность тела... Его к нам на второй день перевели, сразу его-то в ближайшую больницу отвезли, скорой медицинской помощи, а уже, как из шока вывели — к нам...

... Я вспомнил, как его привезли к нам — невысокого, крепко сбитого пожилого мужчину. Доставили под охраной, в наручниках, будто и вправду мог куда-то сбежать человек с такой площадью ожога, да еще без ноги — протез у него сняли еще в БСМП. Его тоже положили на кровать "Клинитрон", но допрашивали его уже не гэбешники, а обыкновенная милиция.

-Да я же вам вчера все сказал, — устало отбивался он от наседавшего на него старлея.

— Ну, а вы еще раз повторите, вот, в частности, вы утверждаете, что э-э-э..."...этот немец лично расстрелял всю мою семью — отца, мать, старшую сестру и бабушку, а потом поджог дом, где мы прятались с сестрой...". Вы видели лично, как он дом поджигал?

-Нет, не видел. Дом снаружи подожгли, а мы внутри были.

-Ну, вот видите, значит, все-таки, утверждать подобное вы не можете. Вы что, не понимаете — вы ведь преступление совершили, нам разобраться надо.

— Слушай, старлей, — тихо начал говорить обожженный, — ты слышал когда-нибудь, как кричат люди, которым в упор пулю в живот послали? Они так и стреляли — первую — отцу, офицер из пистолета. Потом этот ... из винтовки— матери, потом офицер — сестре. Так и чередовали: тихий выстрел — громкий, тихий — громкий... мы с сестрой в печке были, только мы там и поместились. Мать нас чугунками заставила, вся семья перед ней стала, чтобы хоть так нас закрыть, а они прямо перед ними стояли, так что мы все с начала до конца видели, и лица их на всю жизнь запомнили. Бабушку напоследок оставили — ее меньше всего опасаться надо было. Старшей сестре повезло, она сразу умерла, а остальные — нет... Не знаю, он дом поджог или нет, но они вместе выходили офицер и этот, белобрысый. У нас немцы в 42-м, долго стояли, я уже по немецки понимал. "Здесь — всё, господин Фридрих!"— спокойно так, будто подметать кончил. Не добили даже, так вышли.. Они вышли, мы с Машей из печки выползли, к родителям бросились — они кричат, а мы плакать боимся — во дворе ведь немцы стоят, что-то говорят, смеются. А потом струя огня в окно — желто-красная, я ее до сих пор помню. Из огнемета жгли. Струя не по нам пришлась, а то бы все, только на Маше тогда одежда спереди все равно вспыхнула. Она руками лицо закрыла — лицо не обгорело, а кисти — здорово. Мать как раз с полотенцем стояла, перед тем, как..., а из отца крови сильно натекло — так я в кровь полотенце намочил — оно сразу промокло да Машу и накрыл,огонь погасил. Только она все равно обгорела так, что и говорить потом перестала, а слышал бы ты, как она пела... Мы в сени выползли, родителей еще живых в горящей избе оставили, а у нас там хлев к сеням примыкал, мы — туда, из хлева полуголые выскочили, да в сугроб, да ползком. Ты по снегу ползал, кистями обгоревшими отталкиваясь? Не знаю, как мы тогда выжили — и когда в снегу час лежали, и когда потом в другую деревню шли, полураздетые да босые. Откуда, ты думаешь, ноги у меня нету?! — мужик уже почти кричал.— Я об одном молил Бога — чтобы только эту сволочь перехватить успеть, чтобы не уехал он... Я , когда в гостницу пришел, а его там уже не было — выть начал, администраторша от меня шарахнулась даже. Сколько мне жить осталось — благодарить Его буду, что хоть в последний момент успел я.

-Но вы же могли бы заявить в милицию, его бы арестовали, судили по закону...

-А мне ваш суд — не нужен! Что мне ваш суд сделает — деревню мою воскресит, жизнь мою и Машину вернет? У меня нога тогда обморозилась, но отвалилась — не сразу, всю зиму гнила и сохла. И я вот, с этой ногой, в тряпки замотанной, на костылях самодельных, по селам прыгал, подаяние просил. Насобираешь корок — и домой, к Маше. А она лежит, бредит... Потом выздоровела, как-то, да я уже слег, ходить не смог, она принялась ходить... Где ваш суд тогда был, все ваши Нюрнберги и Гааги? Мы так всю жизнь и прожили вместе, слезами умываясь, а он в Немеччине своей жировал! Маша так замуж и не вышла — куда ей, с ожогом таким. У нее ведь не только горло — и грудь обгорела, кто ее возьмет, да и я, без ноги... Так всю жизнь вдвоем и мыкались, в глухой деревне... Да я бы его сто раз еще сжег, а можно было бы — и страшнее что придумал, да фантазии у меня нет! Ты понимаешь хоть, "законник", что моя сестра из леса раненая тащилась не для того, чтобы я в милицию твою жаловаться пошел — чтобы мне знаками, на пальцах сказать, что он — здесь! Об одном жалею только: дружка его, Фридриха, не было вчера с ним рядом.., а так бы нечего у Бога мне желать было бы...

— Фридриха этого еще во время войны прикончили., — я вкратце расказал, что услышал от немца.

— Слава тебе, Господи, — с трудом перекрестился замотанной правой кистью больной, — мне теперь — хоть в тюрьму, хоть на расстрел. Ни о чем не жалею и ни в чем не раскаиваюсь!...

...— Сама она хоть выживет? — прервал мои воспоминания Ермолаев

— Выживет. Когда она узнала обо всем, и то, что брата судить теперь будут — у нее как будто перелом какой-то случился. То лежала, не дышала даже, а тут откуда силы только взялись? Хотя знаю, откуда — первое, что она написала, когда смогла это сделать — "мне надо жить! мне надо на суд!"

— Вы подумайте, сколько времени ведь прошло, а вот в людях такая ненависть осталась — в стариках ведь уже... — задумчиво проговорила Дина.

— А вы, Диночка, когда нибудь задумывались над истинным значением смысла фразы"...война длится до тех пор пока не похоронен последний солдат"? Обычно ее связывают с тем обстоятельством, что многие воины последней Войны до сих пор не похоронены, и всегда ввертывают ее, при очередных похоронах погибших. Вон, вы говорили, что этим летом и у вас семерых хоронили, что в лесу нашли. — Я вспомнил церемонию похорон и согласно кивнул. Эту фразу , о до сих пор длящейся войне, поскольку солдаты все еще не похоронены, говорил чуть ли не каждый второй вытупающий, а остальные наверняка хотели бы сказать. — Люди, которые так говорят, обычно не задумываются над смыслом этой фразы. Ведь, следуя этой логике, наша страна должна пребывать в постоянной войне чуть ли не со всеми странами мира — начиная с Монголии и исключая, разве что, какие нибудь совсем уж экзотические страны типа каких-нибудь далеких островов. Да и то — вдруг какой-нибудь тамошний туземец в состав каких-нибудь колониальных войск входил, а здесь свою буйну голову сложил и не похороненный лежит? Опять же: ну своих то мы похороним, а с захватчиками как? Их то во все времена не жаловали, но, поскольку и они солдаты той войны — война будет продолжаться? Да даже и теоретически невозможно всех похоронить... Но самое главное: вот, допустим, завтра, каким то чудом нашли мы всех погибших, и даже останки этого Фридриха и — торжественно похоронили. Что, от этого уменьшилась бы взаимная ненависть этого...Хольцбергера и Сидоровича? Или этих несчастных детей — к тем фашистам, живым и мертвым? А это потому, что люди исказили весь смысл фразы:"... пока не похоронен последний солдат". П о к а е щ е ж и в о й солдат. Пока живы те, кто наяву видел расстрелянных и сожженных, стертых с лица земли ковровыми бомбардировками и сгоревших в Хиросимском огне — война все еще идет. Вот, когда последний очевидец этих событий ляжет в могилу — тогда она и закончится. Тогда и настанет окончательное время для всяких клубов исторической реконструкции. Они и сейчас уже появляются, и все больше и больше, хотя раньше, лет тридцать всего назад — пустяк по историческим меркам — такого и представить было невозможно, а сейчас пожалуйста: взрослые и не очень дядьки увлеченно играют в войнушку — одни за Красную Армию, другие за Вермахт, третьи за каких-нибудь самураев... При этом они деловито обсуждают достоинства или недостаки танка Т-34 и "Тигра", сравнивают боевые характеристики "Мессершмитта" и " Мустанга", ну, или ведут полемику — какой огнемет был эффективнее — просто на бензине, или с добавкой каменноугольной смолы к горючему веществу... Точно так же всевозможные "рыцарские" клубы спорят и хвалятся своим свежевыкованным оружием: одни предпочитают, скажем, боевую секиру — гизауру, а другие — волнистый меч: он, дескать, совмещает достоинства и рубящего и секущего оружия. А мне вот доводилось принимать участие в раскопках в Англии, на месте одного из тамошних сражений Средневековья. По тогдашним меркам народу в нем полегло — просто жуть, аж две тысячи человек. можно сказать тогдашняя Курская дуга там была. Вот там я вдоволь насмотрелся, что с человеком все эти волнистые мечи и топоры делают . Один череп до сих пор перед глазами стоит — рубанули парня прямо по лицу, вряд ли мечом — скорее топором. Хорошо удар был направлен — перерубил нижнюю челюсть пополам, и — наискось, через все лицо , по левому глазу, глубоко в полость черепа... И тоже ведь не похоронили — так на поле сражения и бросили, так что, — Ермолаев невесело усмехнулся, — тамошние жители, согласно этой затасканной фразе, тоже до сих пор "воюют".

— Лучше все таки, в исторических клубах — хоть за Чингизхана, хоть за Наполеона, хоть за Гитлера, в конце концов, с макетами и муляжами, нежели с реальными огнеметами и волнистыми мечами, — серьезно проговорила Дина.

— Лучше, — вздохнул Ермолаев. — Вот только, когда в моей республике всех "инородцев" громили, в числе тех, кто ратовал за их скорейшее изгнание были и те, кто входил в "Клуб исторической реконструкции "Ак-Барс". Тамерланом восхищались, я сам им кой какие данные по вооружению лучника той эпохи давал...

— Я думаю все же, что те, кто хотят власти и денег, — все равно найдут способ свои планы реализовать , — хоть ты их крестиком заставь вышивать — возразил я. — Наверное, в природе человеческой, все время искать врагов — кто другой партии, кто другой веры, кто другого цвета кожи и формы черепа. Нет какой-то одной войны — Второй или Первой мировой, Семилетней или Столетней. Идет одна большая Война — человека с человеком, и когда она началась? може, именно тогда, в мезолите, когда одни сказали — надо сеять, а вторые отказались? Может, тот негроид, из каменного века, нам бы сказал, а может и он не знал.

— Нет, а все же : вы только подумайте — какая нитка из того времени к нам сюда протянулась и разные эпохи и судьбы связала!— с воодушевлением сказала Дина.

-Протянулась, дотянулась — и дальше потянулась— остались люди, которые причастны к этой истории, и кто знает — не свяжется ли в один узел она лет через двести, или пятьсот, а может — вышло же так в наше время — и через несколько тысяч лет, — Ермолаев опустил голову на грудь. сцепил руки на перед собой и о чем-то задумавшись, отошел на несколько шагов.

— А все-таки, какая то мистика в этом все равно есть, — тихонько сказал я Дине. — Вот почему эта больная Вознесенская предупреждала меня, чтобы я "не ходил" "к Философу". а то — "беда будет". И случилась ведь беда — как минимум, один человек погиб, хоть и не самый лучший из всего рода человеческого — но все же. А сколько могли погибнуть — ребенок этот, Ковалева и брат ее, а последние два — так выживут ли еще.

— Не знаю, может и есть, что-то... такое, — неуверенно предположила Дина.

К нам подошла ее дочь, которой по-видимому, надоело сидеть на сосне, слушая завывания своих кумиров, или кумирш, не знаю как правильнее.

— Мам, а можно я поиграю с Элькой?

-А что, вы уже помирились?

— Ага. Она у меня теперь в телефоне опять "Элька".

— А была кто?— спрсил я

-Ну..., "Жирная дура". Но мы уже правда помирились. Но она сама виновата. что мы поругались: я ей рассказала, что у нас тут буду ахрео.., археологические раскопки, и что тут мы найдем мамонтов и динозавров, а она мне не поверила и врушкой обозвала.

— А когда ты ей это рассказала? — улыбаясь спросила Дина.

— Ну, ты помнишь, в тот день, когда ты из города приехала, ты вон к нему — она кивнула в сторону Ивана Егоровича— ездила, помнишь? Ну ты еще говорила, что он приедет и копать начнет?. Вот, а я в тот вечер с Элькой говорила на улице, а она мне не поверила. Я сказала, что это вы нашли, даже фамилию вашу назвала. Я ей хотела все рассказать, и про осколок каменного ножа и про все — только ее мама позвала — они к ее прабабушке пошли, она болела тяжело, и умерла потом. Я с Элькой потом даже и не виделась.

-Погоди, а маму Элькину, как зовут? — внезапно догадавшись, спросил я.

— Тетя Лена, а что? — озадаченно посмотрела на меня девочка.

— Ничего... Ты и про место, где копать будут ей расказала?

— Ну да, я так и сказала — за Чертовым карьером.

Вот. И никакой мистики — наверняка Элька поговорила с мамой в присутствии умирающей бабки, а та, из последних сил набрала мой номер, благо в справочнике найти мою фамилию не так уж трудно.

-А что, динозавров, правда, ни одного не найдут?— обиженно спросила Галя

— Правда, — улыбнулся ей подошедший Ермолаев. — Но только это другая, совсем совсем другая история, палеоантология называется. Они жили раньше, на миллионы лет раньше, чем те люди, которых мы хотели раскопать здесь.

— У-у-й, — разочарованно протянула Галя, — а я то думала, что здесь тиранозавр лежит.

— Нет, к сожалению,тиранозавров здесь нет.

— Вот тиранозавров, стегозавров и прочих тварей, я названия их то и выговорить не могу — она знает!— вмешалась Дина, — А тут как-то я попробовала ей "Переправу" Твардовского прочитать, ну из цикла "Василий Теркин". С воодушевлением так. Прочитала, а она — на меня глазами хлопает. Я спрашиваю: что ты поняла? А она мне: ну, люди плыли через реку...

Я после этих слов ей чуть по голове книжкой не врезала.

-Вот это и означает, что для тебя Война не закончилась, все еще идет, а для нее она — просто война, такая же как Отечественная 1812 года — нечто героическое (судя по учебникам), но настолько забытое и далекое, что и голову забивать этим не стоит. Предвижу, каких мук будет стоить, уже в очень недалеком будущем, ученикам разграничить все эти события — Отечественная 1812-го, Отечественная 1941-го, она же-часть Второй Мировой, а еще говорят была Первая Мировая, которая не Отечественная, но рядом с ней — Гражданская. Мрак...

-Лишь бы других войн не было, тех, которых им и запоминать не придется, потому что они сами на всю жизнь запомнятся.— тихо проговорил Ермолаев, повернувшись лицом к югу и всматриваясь куда-то далеко, будто пытаясь досмотреться до далекой республики, весной утопающей в цветах персиковых деревьев, а сейчас — в крови.

ЭПИЛОГ.

Снег скрипел под ногами прохожих. Наверное, все— таки, изменения климата произойдут не так скоро — зима в этом году наступила, как ей и положено — в последних числах ноября, достаточно быстро покрыв снежным покровом весь Лесногорск. и все окрестности. На карьерах теперь лед, и не пройти, не проехать по заснеженным тропинам — да и не видать их теперь — к Чертовому камню, по-прежнему мрачно ннависающему над заснеженной поверхностью рукотворного озера. Гигантские сосны тихо стоят под снежнми шапками. Ленин, вон, кстати — тоже. Я не удержался и хмыкнул, глядя на бетонный памятник вождю пролетриата, установленный в давно забытые годы. стоит ли удивляьться, что так быстро забыли место раскопок старожилы Лесногорска, если сам я недавно слышал, как мама довольно большого ребятенка, по виду , лет так восьми -девяти, наставительно показала на памятник Владимиру Ильичу, и спросило чадо:

-Ну, а ты знаешь, кто такой дедушка Ленин?

-Знаю! — бойко ответствовало дитя. -Космонавт!

По-видимому, дабы основоположник и впрямь соответствовал этому определению, природа постаралась придать памятнику соответсвующий облик — нападавший на голову Ленину снег и впрямь походил на этакий гермошлем. Все никак не соберусь создать фотогалерею различных образов Ленина зимой : "Ленин — казацкий атаман", с длинными снежными усами, и чуприной из снега же. свешивающейся на один бок, "Ленин — индеец-ирокез" — с соответствующим "хайром", "Ленин — офицер" — с погонами и громадной фуражкой опять же из снега. Раньше, когда на вождя молились, с памятника, наверное, сметали все эти снежные украшения, по крайней мере, я не помню из своих детских вопоминаний т а к о г о Ленина. Сейчас же это стало как-то побоку, и Природа начала несколько насмешливо дурачиться над очередным объектом поклонения человеческой толпы, самые удачливые и долгоживущие из которой вряд ли проживут хотя бы треть того срока что уже с легкость отмерили сосны-великаны на окраине Лесногорска. я высказал эту мысль идущему рядом Витольдовичу, и он, немного задумчиво, согласился со мной.

-Люди вообще склонны все забывать. — добавил он. — Вот, хоть бы к примеру, — я ведь каждый год на "Славянский базар" в Витебск езжу. Как то принято считать , что этот город — родина Марка Шагала. и Витебску посвящены сотни страниц во всех биографиях художника, и почти нигде не упоминается, что родился он вовсе не в Витебске. Есть там неподалеку городишко ...черт, сам и забыл, как называется — Лузно, что ли? Нет, не так как то, но я там был, проездом. Дыра, конечно, еще та, хотя — ничего особенно жуткого по сравнению с тем же Лесногорском нет. Так вот, именно в нем и родился Марк Шагал — жил недолго там, правда, очень скоро его родители переехали в Витебск, каковой Витебск и украл славу Родины мастера. Теперь Витебску — почет и признание. а тому городку — безвестность. Хоть поставь они какую нибудь избу, пусть даже из соседней деревни привезенную, и объяви — что именно это и есть родовая хата Шагала — на одних туристах бы районный бюджет сделали. Может, и не пришлось бы тогда Ковалевым всю жизнь в глухой деревне сидеть, а раньше бы им квартиру в Лесногрске бы дали.

История, о которой говорил весь Лесногорск в конце лета и начале осени. вновь не так давно вновь напомнила о себе, когда умерла в своей квартире выжившая после ранения наша пациентка Ковалева — обожженная в далеком 44-м, и снова едва не убитая той же рукой уже в следующем столетии. А, может, все же и убитая: наверняка и ранение, и длительный послеоперационный период и смерть брата, кторого так и не смогли все же "вытянуть" в областной больнице — все это ускорило кончину одинокой старой женщины. Так ее и нашли в той, на исходе жизни подаренной им квартире — как инвалидам Великой Отечетвенной. Женщина лежала, вытянувшись на койке , напряженно всматриваясь в наскоро оштукатуренную стенку и будто улыбалась — будто кто — то хорошо знакомый ей вышел из этой стенки и позвал за собой... Тоже ведь судьба — на месяц позже оформи районная власть все документы — и не было бы всего этого: покрутился бы возле карьера и уехал прочь Хольцбергер, с ненавистью сказанув что-нибудь о "варварах и дикарях", Ермолаев с недоумением продолжал бы безнадежные поиски , а в тесной квартирке доживали бы свою жизнь два угрюмх старика, которых, наверняка все бы считали за мужа и жену. Жизнь или Господь, однако, кто-то, короче, все решил по-своему.

-Ученый ваш, кстати, жив? — спросил меня Витольдович. — Не подействовало на него проклятие?.

— Ну, пока, вроде нет. По крайней мере, Дина к нему ездит — у них, по-моему, даже что-то складывается, в личном плане. Вроде, он собирается где-то в нашем районе еще одну разведку сделать. Может, и найдут они этих..."гримальдийских негроидов"

-Ну, дай-то Бог, -согласился терапевт.

-Ладно, "негроиды", у меня неделю назад вон одного привезли на дежурство — чистой воды негр, аж с лиловым отливом. Морилки напился.Теперь ходит, медсестер пугает. Пока весь этот нигрозин из-под кожи вымоется — не одна неделя пройдет.

-Ладно, тут сразу понятно, что он безвредный, а вот помню одного клоуна. так тот, чтобы исказить результаты обследования на алкоголь, решил флакончик нашатырного спирта перед пробой выпить...

С нашатырным спиртом я сталкиваюсь достаточно редко, а вот с отравлениями кислотой — сколько угодно. Вот и сейчас — второе дежурство подряд поступают ко мне хлебанувшие молочной кислоты на местном молокоперерабатывающем заводике. Но это, как говорит Ермолаев, "совсем-совсем другая история"...