Часть вторая. Искусство вязать узлы

— Резвишься? — Прорезал окружающее благорастворение воздухов и благоволение в человецех до стеклянной прозрачности острый, высокий, зловеще-негромкий женский голос. — В компании голого мужчины? Уже в гомики подался? Впрочем, — чего ж еще было от тебя ожидать? Простите уж, если нарушила вашу идиллию!

Дубтах — вздрогнул, а уж Ансельм — так тот вообще вскочил, будто его ужалили. Голое тело неслышно подошедшей к ним незнакомки в окружающей темноте казалось грозной темной тенью, и только-только поднявшийся узенький серп Уатах светил ей в спину. Нарочито не говоря больше ни слова, невысокая, худощавая девушка с короткой прической прошла мимо них и погрузилась в Омут. С вдруг проснувшимся у него чувством Ясновидения По Мелочам Дубтах отчетливо понял, что теперь нежданная гостья — будет плескаться в ледяной воде до тех пор, пока не окоченеет в конец или пока ее не выволокут на берег, а тогда — не обойтись без драки, ободранных физиономий, истерики и прочего отвратительного безобразия. Пользуясь тем, что девица не смотрела в их сторону просто— таки принципиально, он выразительно обернулся к Ансельму. Тот успел с потрясающей при сложившихся обстоятельствах быстротой обрести присутствие духа и со слабой, скорее — угадываемой в жидком свете улыбкой развел руками. Все было до звонкости ясно, и он, задрапировавшись в содранный с лежанки холст, медленно побрел прочь. Отойдя шагов на сорок, притаился за камнем, оправдывая свое поведение тем, что могут потребоваться спасательные мероприятия или какая-нибудь еще срочная помощь. Ждать пришлось не так долго, как он, в глубине души, того опасался:

— Чего ж ты молчишь?

— Жду. А каких слов Ваше Высочество могло от меня ждать при таких обстоятельствах?

— Ты только не воображай, что я проделала весь этот путь для того, чтобы полюбоваться на твою подлую рожу...

— Ей— богу, — ничего подобного мне даже в голову не приходи...

— ... потому что все обстоит наоборот. Ты... Ты как чума, и я приехала сюда, отыскала тебя, презренного труса, только для того, чтобы убедиться, — выздоровела, наконец! Наконец — свободна!

— Искренне за вас рад, но...

— И я болела, — этим?! Ничтожество, уже струсившее, уже удравшее один раз, — и опять кинувшееся прятаться, чуть только...

— Должен вам признаться, что ни о чем подобном даже не думал, а в тот момент — и не помнил. Просто поехал домой...

— К папочке под крылышко! С— соскучился! И любовника с собой прихватил! А я— то думала, в чем дело! А все оказывается вовсе даже просто! Вон в чем, оказывается, собака— то зарыта!

— То, что вы изволите говорить, — голос Ансельма был рассудителен и суховато— брезглив, — какой-то болезненный бред. Вы же и сами не верите в то, что тут говорите. Это человек, который вытащил меня из одного поганого...

— Ага. Из чьей— то г-грязной задницы! Поздравляю, ты нашел, наконец, свое настоящее призвание! Раньше хоть баб...

— Даже с бабами в последнее время было плохо. Почитай, как монах...

— Что, уже и не стоит на женщин? Совсем, значит? Не даром мне говорила кузина Росица: "Слишком уж он у тебя смазлив. Нет ничего хуже, чем слишком смазливый мужик. Особенно если он об этом знает." — мудрая все— таки женщина!

— Это та самая Росица, которая заложила тебя всем, кому могла, включая вашего Высочайшего батюшку? Приписав мне попутно четыреста любовниц и еще каких-то соблазненных малолеток к тому же? Эта — да! Уж если она скажет...

— А я, дура, — не слушала умных людей, — ночная гостья совершенно очевидно не слышала, что он ей говорит, — все б-бредни романтические играли в заднице!

— Это — да, это и впрямь пагубно, и кончается, как правило, плохо...

— М— молчать!!! Я не намерена выслушивать издевки каждого...

— Ох... Не смею просить о прощении. Прикажите казнить, Ваше Высочество...

— И казнили бы, еще сто лет тому назад казнили бы, можешь не сомневаться!

— А я и не сомневаюсь! Вот только формулировочку подобрать было бы трудновато, потому что: "Обвиняется в том, что не пожелал пролезть в Важные Персоны через собственную Ее Императорского Высочества..."

— С— скотина!!!

— А вот это вот, — н-не надо... Одно дело — казнить, а другое — ноготками в глазики. Так далеко даже мои верноподданнические чувства не распространяются.

— Отпус-стите меня, животное!

— Слышать — значит повиноваться.

На берегу воцарилось тягостное молчание, а Дубтах прямо-таки кожей ощутил то, что называется переразвитием ситуации и смысл чего он всегда очень хорошо понимал.

— Ты почему не захотел со мной увидеться, негодяй?

Послышался тяжелый вздох человека, пришедшего на пожарище собственного дома и не знающего, за что хвататься:

— Мне нечего сказать. Очевидно, — из— за извечных мужских качеств, каковыми являются черствость, глупость и, — да, вы правы, — трусость. А еще, — столь присущее мне отсутствие порыва. Я честно надеялся, что за прошедшие годы все эти глупости вылетят у вас из головы. Уверен был. Не был бы уверен, ни в коем случае не приехал бы. А уж когда увидел, на аэродроме, — даже не знаю. Ей— богу, — мне нечего сказать. Улетел, чтобы ничего по существу не решать, улетел, потому что, как это и свойственно всем людям, надеялся, что и так сойдет. И еще, — он неожиданно хихикнул, — я же взлетал! Как бы это я вдруг, — да остановил бы разбег, развернулся бы и вылез? Ника-ак невозможно! Вот это вот я и называю отсутствием порыва. А ведь найди я какую-нибудь неполадочку, — так тут же дал бы отбой, ни секунды не колебался бы... Растерялся.

— А тогда — почему? Почему уволился, исчез и мне ничего не сказал? Я тогда чуть с ума не сошла!

— А что мне оставалось делать? Персоны, — не будем говорить, какие, но такие что от одних воспоминаний по стойке "смирно" вытянешься, — проводили со мной э-э-э... беседу, и категорически потребовали, чтобы я "не забивал девочке голову". И еще, что "если гинекологический осмотр покажет" — ну и т.д.

— Я им тогда дала осмотр! Они все у меня потом — месяц икали! Включая Высочайшего папочку! Ф-фсе сказала! И насчет осмотра, и про то, куда они теперь эту самую девственность могут себе засунуть. И про то, как я намерена поступить с ней и с теми, кто будет в мою личную жизнь лезть. Знаешь, — до них дошло! О папаше можно говорить всякое, но дураком его не называют даже враги. Так вот, когда он осознал, что тут его привычка к беспрекословному подчинению, — только мешает, он даже испугался и срочно начал подавать задом. И с братцем, похоже, поговорил. Такую прямо деликатность начали проявлять, что аж тошно... Но ты-то что? Ну почему, почему ты уехал?

— Вот ты тут про казнь говорила... Времена, понимаешь ли, изменились. Сейчас никто не пошел бы на скандал: ко мне попросту подослали бы офицера из какой-нибудь спецслужбы, широко известного в узком кругу умельца гасить Зыбкое, и на этом все кончилось бы. Это теперь об меня кто угодно сломал бы зубы, а тогда... — Он безнадежно махнул рукой. — Наверное, так было бы лучше. Увидав меня воочию холодненького и с петрушкой в зубах, ты довольно быстро успокоилась бы, а так, ничего не зная, — дергалась и выдумывала себе то, чего нет и не было. Ошибочка вышла.

— Далеко не единственная!

— Как тебе сказать... Согласен, вижу теперь, что из неверных предпосылок сделал я, в общем, очень правильные выводы.

— И что ж это за выводы?

Осознав вдруг, что такого рода диалог ведут ночью, наедине, две молодых и совершенно голых высокородных персоны, похоже, — и не замечая подобных мелочей, — Дубтах засунул себе в рот кулак и сполз, задыхаясь на землю. Когда острота пароксизма несколько миновала, он потихоньку отправился к дому, здраво рассудив, что спасательных мероприятий тут, судя по всему, не предвидится. Ясновидение По Мелочам не подвело и тут: чистая, выглаженная, теплая одежда действительно дожидалась его в его комнате, в шкафу, но сейчас она была и ни к чему вовсе. Он лег и потрясенно подумал: а ведь все это произошло, по сути, за один-единственный летний день! Ведь суток не прошло полных с того момента, когда он отправился рано поутру за пивом, предназначенным в подарок здешнему хозяину!!!! Воистину, — помещики из местных обладают даром делать время — бесконечно емким. И тут он с удовольствием заснул.

Проснулся он затемно, и вовсе не от того, что выспался, а оттого, что его будили:

— Ты не спишь?

— А?! Что?! Нет...

— Понятно,

— А раз понятно, — проговорил проснувшийся Дубтах хрипло, — так какого ж будишь?

— Комнаты готовой, понимаешь, больше не было. Никто ж ничего подобного не ждал... Ну, я ее и положил в свою. Переполоху— у!

Он взялся за голову.

— Не мудрено.

— А сам я, под шумок, — к тебе. Тут— то, смекаю, меня будут искать в самую последнюю очередь.

— А ежели найдут? У гостьи будет серьезный повод укрепиться в своих подозрениях.

— Теперь, — странным голосом проговорил Ансельм, — это маловероятно. Крайне.

Проговорив эти загадочные слова, он сбросил какую-то там одежку и улегся с другого края колоссальной кровати. Впрочем, он ворочался так, что Дубтах, то засыпавший, то просыпавшийся от его сокрушительных вздохов, спустя пару часов все— таки не выдержал:

— А чем крутиться так, — провозгласил он злобно, — шел бы лучше и ...! Всем спокойнее было б!

— Тут ты прав. Пойду— ка, если так уж вышло, и поставлю Ее Высочество еще разик-другой раком...

— Во— во. Она, часом, с собой никакой подружки не прихватила?

Ансельм фыркнул и исчез.

XXV

Дождавшись у метеорологов положительных заверений в том, что этот антициклон — надолго, флот Трехсторонней Комиссии приступил к выполнению оперативного плана "Трал", бывшего, по сути, первой фазой реализации общего замысла. Корабли двигались по сходящимся направлениям, оставляя корабли на заранее запланированных местах. Внешнее кольцо, с виду — редкое и прозрачное, составляли авианосцы разных поколений и те самые расконсервированные вертолетоносцы, которые предполагалось укомплектовать резервистами. "Старые, толстые и лысые", отзлобствовав свое, будто бы помолодели вдвое и теперь мухой взлетали по тралам, стремглав пролетая любые люки. Кадровые командиры только качали мудрыми головами, изумленные их профессионализмом и невероятной изобретательностью. Адмирал Теннейре, ступив на палубу "Адмирала Джаннаха" и затянув телеса в адмиральский вариант тропического обмундирования, тоже чувствовал себя помолодевшим лет на двадцать и только с тоской думал о том, что совсем скоро ему придется перейти на борт "Тимофея", а тот, в свою очередь, — намертво станет у причала... А тогда ему, как самому высокопоставленному боевому офицеру Трехсторонней Комиссии, придется отнюдь не корабли водить, а заниматься мириадами нудных, как зубная боль, мелочей, которые оказывается почему— то совершенно невозможным раскидать без личного вмешательства Командующего, и это неизбежно, как смерть всего в мире сущего. Все более мелкие суда оставались на запланированных позициях, а остальные продолжали центростремительное движение, затыкая все более мелкие проливы, блокируя — все более труднодоступные бухты, сбивая все, избегающее встречи, во все более плотное но и, парадоксальным образом, все более разрозненное стадо. Даже само море вокруг архипелага, такое с виду просторное, исподволь превращалось в ячейки гигантской сети, и те, кого это касалось, отчетливо ощущали погибельную тесноту. Пока что не было сколько— нибудь серьезной стрельбы, — разве что так, по обстоятельствам, когда у кого— нибудь хватало дури сделать попытку проскочить сквозь "Трал". Никого пока особенно не трогали, но и двигаться становилось совершенно невозможно. Рассеянные по берегам наблюдатели морской пехоты видели, как кое— где срочно сносили на берег или даже топили на мелководье оружие. Начали даже попадаться брошенные на плаву, пустующие на приколе в безлюдных местах или полузатопленные суденышки местного населения. Все они, буде официальный владелец не объявится в трехдневный срок, неукоснительно объявлялись призами Комиссии и собирались в специально для такого случая организованный порт— коллектор, где уже становилось тесновато. Заняв позицию, корабли срочно разворачивали гидроакустические посты. Никто еще не всерьез не стрелял, но от самого утеснения, от невозможности дышать начиналась агония. Постепенно заткнутым оказывались все более потаенные, только избранным известные стоянки и укрытия, у судов "Хон Санджир Камарат" оставались только ничтожные огрызки свободного пробега. Целиком же все это больше всего напоминало планомерный зажим при игре в тавлеи, — вроде того, которым так славился Гроссмейстер Габир Транг Чикун. Противники маэстро попадали под давление настолько невыносимое, что от одного только отчаяния начинали делать глупости. Вот именно. И на том уже основании, что среди пиратов — не одни только гроссмейстеры, понимающие, что возможность спасения, если она есть, только в железных нервах и последовательно— мелочной, ничем не брезгающей изворотливости, лица, поставленные Трехсторонней Комиссией непосредственно руководить операцией, отдали приказ о сугубой осторожности и полной боеготовности. И даже издали соответствующие дополнительные инструкции. А помимо флотской операции — запрещены были вылеты любых трансокеанского класса машин откуда бы то ни было за исключением четырех аэропортов Филетт Айратын, — столичной области и личной марки Владыки и Покровителя. Шареареха, на пробу, отправил было с чисто— фиктивной миссией одного своего довольно известного подручного казенным рейсом, — так тут же схватили, и с концами. Ясно было, что в кассах и залах сидят серьезные люди, которых, к тому же, пока что никак не удастся подкупить. Так что оставались только железные нервы. Железные нервы и Борьба За Чистоту Рядов Против Двурушников И Перерожденцев. Один из них как раз и лежал перед Шареарехой:

— Сын тухлой свиньи! Не ты ли говорил мне, что Кружащееся Железо не показывает никакого особенного движения кораблей, и что это перепроверено трижды, и что это так же верно, как то, что ты — Шенхеа Каремуи? Ты сам сказал это, — и теперь ты больше не Шенхеа Каремуи! И теперь вообще не человек и никто. Потому что никогда раньше мне не мерещились акэ с пушками и солдатами. Они не мерещатся мне и сейчас: я вижу то, что есть, но увидал я это слишком поздно. Зверушек — в зал, и я хочу, чтобы мои хорошие были привязаны на цепях длиной в три циновки...

Тот, кто только что перестал быть Шенхеа Каремуи, истошно закричал и забился на узорных циновках, тщетно пытаясь обхватить колени повелителя, но тот только поморщился:

— Возмите эту медузу! — И коротко ткнул пальцем. — Кан! И осторожно там, не задень лишнего...

Два здоровенных телохранителя-бензелейца содрали с бедняги одежду и с такой силой завели ему руки за спину, что его перегнуло в дугу. Кан Ленхемои, в стеклянных глазах которого после беседы с Наслой не осталось уже вовсе ничего человеческого, мимолетно, словно даже не касаясь кожи жертвы, махнул блескучим лезвием и сразу же кинул его в ножны, но живот Шенхеа вдруг лопнул вдоль, и из страшной раны клубками полезли сизые, целехонькие с виду кишки. Шареареха был большим поклонником старинной народной забавы, — боя свиней и содержал для этой цели нескольких боевых хряков. Уже на довольно далеком расстоянии от этого... Катуха? Стойла? Вольера? В общем — от этого зала было слышно громкое, с порыкиванием, хрюканье и оглушительный, злобный визг. Эта клеть была разгорожена таким образом, что у каждого из четырех животных было по своему, отдельному углу, а четыре перегородки — только метра на полтора не сходились посередине. Когда хрюшек приходила пора кормить, привязь, представляющую из себя легированной стали цепочку, укорачивали при помощи специального механизма снаружи. Теперь привязь удлинили и оттого зверушки пребывали в некотором возбуждении. Тянули друг к другу длинные, как у крокодилов, рыла и не дотягивались на какой-то метр, гремели цепями и дико визжали. Под крышей эти звуки, которые только очень приблизительно можно было бы назвать визгом или хрюканьем, были почти непереносимы и вызывали животный ужас. Впрочем, — хряков Шареарехи назвать "свиньями"... Тоже язык поворачивался с трудом: это были чудовищные звери, плод многовековой селекции, похожие не столько на мясной скот, сколько на апокалиптических чудищ. Весом — более четверти тонны, длиной — около трех метров, горбатые, со стоящей дыбом щетиной, больше похожей на дикобразовы иглы, и при этом, все-таки, непонятным образом поджарые. С глазами, в которых из— под белесых ресниц тусклым огнем светилось кровожадное безумие, как у наширявшегося маньяка из низкопробного боевика. С клыками, окованными бритвенно-острым, треугольного сечения бивнями из нержавеющего металла, и у каждого зверя на левом, — никак иначе! — бивне красовалось гравированное клеймо хозяина. Когда, не пожалев денег, уговоров и угроз, хозяина тогдашнего чемпиона вынудили пять лет тому назад стравить своего любимца со специально привезенным с материка красавцем-тигром, бедняга рыдал от жалости и унижения, но, как оказалось, преждевременно: страшно исполосованный, Ань Кулинь протаранил-таки ловкую полосатую кошку страшным ударом рыла, распорол ей брюхо клыками и сожрал ее кишки, и выжил потом. Поросята от чемпиона, покинувшего большой спорт ради радостей семейной жизни, шли нарасхват по бешеной цене... И сюда-то, в громовое хрюканье, в острую вонь чудовищных зверей, под кованые клыки и омерзительно— безумные взгляды как раз и вбили страшным пинком бывшего ведущего специалиста "Хон Санджир Камарат" по спутниковой разведке и космической связи. Его пронзительные вопли заглушили даже голоса чудищ, и потом он орал все время, крутясь в мертвой зоне, когда хряки, с трудом дотягиваясь до него, грызли ему ноги, цепляли за скальп и поддевали загнутыми клыками выпадающие внутренности.