Квантунская рапсодия - 2

— Отходя и нанося противнику тяжелые потери у Лангцушана и Анпина, корпусам приказано отступить к Ляояну, где армия будет сконцентрирована — гласил приказ Куропаткина, полностью игравший на руку противнику. С оставление первой линии обороны, генерал-адъютант позволял всем трем армиям противника соединиться друг с другом и действовать против него единым фронтом. Это давало возможность маршалу Ояме попытаться охватить русские позиции под Ляояном с флангов и сделать противнику свой "Седан".

Когда утром следующего дня, едва дождавшись пока покрывший землю туман, не растает, солдаты генерала Оку бросились на штурм русских позиций и неожиданно для себя обнаружили отсутствие противника.

Изумленный генерал сначала не поверил сообщению с передовой, а когда он решил начать преследование отступающего врага хлынул проливной ливень. Бурные потоки воды затрудняли быстрое передвижение солдат, а толстый слой грязи не позволял орудиям и повозкам ехать по дороге. Под своей тяжестью они проваливались в чавкающее болото адской смеси, вместе с впряженными в них лошадями.

Все дорогие ведущие к Ляояну оказались прочно забиты фурами, телегами, двуколками и прочим колесным парком. Чтобы спасти положение солдаты были вынуждены разбирать поклажу и идти вперед, выполняя приказ командующего.

Имея фору в несколько часов и поддержку небес, русские полки смогли спокойно отойти ко второй линии обороны, на которой Куропаткин намеривался разбить противника. Ни один из командиров отрядов, ни Зарубаев и Бильдерлинг не высказал упрека по поводу столь неожиданного отступления после успешного отражения наступления врага. Генералы покорно согласились с принятым командующим решением, но баталист Верещагин не стал молчать.

— На мой взгляд, полностью повторилась картина штурма Плевны, когда наши молодцы прорвали оборону турок и захватили окраину города. Подоспей вовремя подкрепление и крепость пала, но долгое согласование в штабе привело к потере времени и мы были вынуждены отступить под давлением превосходящих сил врага — прокомментировал художник ситуацию с боями на перевале Хунгша.

Его слова вызвали бурную полемику среди офицеров штаба. Большинство твердо стояло за то, что ситуация с корпусом генерала Случевского была сложная и сразу оценить и понять положение было трудно.

— Как японцы перли на позиции генерала Зарубаева! — громко восклицали обиженные словами Верещагина штабисты. — Как говорят очевидцы, они буквально засыпали наши позиции снарядами. Никто не думал, что после такого обстрела кто-нибудь уцелеет, а они не только остались живы, но и сумели отбить все атаки противника.

— Снимаю шапку перед героизмом наших солдат и памятью тех кто пал, — Верещагин встал и склонил голову, — и мне вдвойне больно от того все это оказалось напрасным и мы отступили, только из-за того, что не смогли вовремя послать подкрепление нашим чудо героям.

Слова художника породили гробовое молчание, которое прервал полковник Линьков.

— Василий Васильевич! Ведь вы же не сторонний в армии человек. Вы прекрасно знает, что на войне бывает всякое и не всегда, мы успеваем сделать то, что должны были сделать или хотели сделать — упрекнул штабист Верещагина и тот не стал развивать спор, считая, что сейчас не время вскрывать язвы и бичевать пороки Маньчжурской армии. Не желая усугублять и без того напряженную обстановку, он ограничился лишь коротким пожеланием.

— Очень надеюсь на то, что на новых позициях, нашим корпусам ничто не помешает сделать то, что они должны сделать.

Когда штабные доброхоты донесли командующему слова художника, тот хмуро дернул щекой и сказал, что он тоже на это надеяться.

Объединенным армиям маршала Ояма понадобилось два дня для того, чтобы подойти к второй линии русской обороны. По хорошему счету измотанным борьбой с грязью и жарой солдатам нужно было дать отдых, но главнокомандующий не хотел ждать, ни одного лишнего часа и утром 17 японцы начали штурм вражеских укреплений.

К подобным действиям маршала подталкивало стремление как можно быстрее разгромить врага. От генерала Ноги приходило одно неутешительное сообщение за другим и Ояме, успех под Ляояном был нужен как воздух.

Кроме этого к немедленному продолжению наступления, маршала подталкивало ошибочное решение, основанное на недостоверных данных разведки. Прибывшие в Ляоян большое количество поездов с подкреплением из Мукдена, японские шпионы приняли за приготовление русских войск к отступлению. Опираясь на эти сведения, Ояма посчитал, что Куропаткин не будет защищать Ляоян, скрытно отступит на Мукден, как отступил с арьергардных позиций.

Находящиеся в штабе маршала британские наблюдатели, глядя на многочисленные траншеи, бетонные доты и густые ряды колючей проволоки были совершенно противоположного мнения. Они в один голос говорили, что противник будет упорно обороняться, Ояма не хотел их слушать.

— Если Куропаткин намерен дать сражение, тем хуже для него. Мы устроим ему Седан, очередная годовщина которого как раз наступает — гордо заявил он своим белолицым гостям и те не стали спорить, предоставив Судьбе разрешить этот спор.

Судьба жестоко посмеялась над маршалом Ояма, который решил свой главный удар наносить с юга, силами двух армий, приказав генералу Куроки вести отвлекающие действия. Весь день солдаты армии Оку и Нодзу безуспешно штурмовали позиции русских войск. Часто их атаки завершались штыковой схваткой, и каждый раз победа оставалась за русскими.

По свидетельству британских журналистов посетивших места этих боев, подступы к русским позициям были усеяны телами одетых в хаки погибших японцев, сброшенными вниз ударами штыков. Тела лежали так густо, что идущие на новый штурм солдаты не могли поставить ногу и были вынуждены наступать на тела и лица погибших товарищей.

Уверенный в том, что очередная атака принесет ему успех, маршал Ояма хладнокровно бросал в одну атаку за другой свои подразделения и, увлекшись наступлением, пропустил контратаку противника. Удар русских солдат создал серьезный кризис в управлении японских войск. Вторая армия японцев оказалась под угрозой быть отрезанной от основных сил с последующим разгромом и уничтожением. Создалась непосредственная угроза и штабу самого Оямы, однако маршал проявил завидное мужество и стойкость.

Выказывая достойный пример напугавшимся британцам, он полный достоинства сидел на своем стуле и, не обращая на приближающиеся звуки перестрелки и криков "Ура"! продолжал отдавать приказы.

Положение удалось стабилизировать введением в бой последнего резерва — 4-й дивизии. Поддержи генерал Куропаткин наступление 12-го Восточносибирского полка и вражеский фронт был бы прорван, но главнокомандующий в очередной раз промедлил и упустил шанс на победу. Утомленные непрерывными атаками врага, а также изнуряющей жарой, русские солдаты были вынуждены отступить и угроза захвата штаба Оямы, была ликвидирована.

Обозленный неудачами первого дня маршал Ояма утром 18 августа продолжил штурм русских позиций правого фланга их обороны, но результат оказался прежним. Всего, чего сумели достичь японцы за 36 часов изнуряющего наступления — это захватить несколько холмов к югу от главного пункта русской обороны Шоушана, где находился штаб генерала Штакельберга.

К концу второго дня все резервы двух японских армий были исчерпаны. Во многих ротах после непрерывных атак оставалось около половины солдат. В действиях 2-й и 4-й армий наметился кризис, но наступление 1-й армии генералу Куроки все изменило.

В ночь на 18 августа он начал переправу часть войск через разлившуюся реку Тайцзыхэ. Не встретив серьезного сопротивления со стороны оборонявших берег русских подразделений, японцы смогли серьезно потеснить их, заняв деревню Сыкваньтунь и прилегающие к ней высоты, с которых был виде Ляоян.

Неожиданная активизация противника на левом фланге сильно напугала генерала Куропаткина. Продолжая считать, что противник превосходит его по численности и, растратив большую часть резервов при отражении атак японцев на юге, Алексей Николаевич посчитал необходимым сократить периметр фронта и отступить на главную оборонительную линию Ляояна. Высвободившиеся в результате этих действий войска, он намеривался бросить против солдат Куроки, усиленно окапывавшихся на захваченном плацдарме.

Подобные действия вызвали бурное непонимание у половины офицеров армии. Её составляли те, кто сражался на переднем крае обороны и считавшие действия командующего, мягко говоря — ошибкой. Оставшуюся часть составляли штабисты и командиры, близкие к Куропаткину, видевшие в его действиях исключительно вынужденный шаг, призванный спасти сражение.

В возникших спорах они активно цитировали слова разговора генерал-адъютанта с Верещагиным, усомнившимся в целесообразности отступления на третью линию обороны. За последние дни художник стал негласным вождем несогласных офицеров с действиями командующего, способного напрямую спросить его об этом.

— Благодаря этому маневру мы сможем обрушить на вражеские двадцать тысяч свой шестьдесят тысяч человек — сказал Куропаткин, делая магические пассы над картой сражения.

— И когда это случиться? — быстро уточнил баталист.

— В самые ближайшие дни. Сначала нужно собраться, затем сблизиться и только потом атаковать.

— Боюсь, ваше высокопревосходительство, что японцы не будут ждать окончания наших сборов и сами ударят — не согласился с ним Верещагин и оказался прав. Куроки не стал изображать условного противника и, переправив через бурлящий поток реки пушки, стал обстреливать Ляоян.

Артиллерийский огонь японцев был сродни холодному душу для главнокомандующего и его штаба. Грохот жестокой реальности вносил свои жесткие коррективы в красиво нарисованные на бумаге академические выкладки Куропаткина. В битве за Ляоян наступал кризис, и все зависело от одного правильно принятого решения и его немедленного исполнения.

Стоя у окна железнодорожного вагона, в который по настоянию командующего был переведен штаб армии, Алексей Николаевич нервно вздрагивал при каждом разрыве вражеского снаряда.

Едва начался обстрел, Куропаткин отдал приказ войскам генерала Бильдерлинга атаковать врага и к вечеру сбросить японцев в реку. Вместе с нарочным к месту атаки отправился и Верещагин, сказав, что не может сидеть в штабе, когда на передовой решается судьба сражения.

Главный удар по врагу наносили войска генерала Орлова, чьи батальоны должны были преодолеть густые заросли гаоляна. Наступающий вечер и плохое знание обстановки сыграло с русскими солдатами скверную шутку. Идя в наступление на врага, пехотинцы просто напросто заблудились в зарослях, утратили связь между собой и вместо единого удара кулаком, получился хлопок пятерней. В жесткой штыковой атаке японцы были выбиты из деревни Сыкваньтунь, но благодаря неудаче батальона капитана Герасимова, они удержали в своих руках прилегающие к ней высоты, откуда велся обстрел Ляояна.

Светлый промежуток дня стремительно сокращался. Получивший сообщение о неудаче атаки батальонов Орлова генерал Бильдерлинг решил отложить наступление на утро следующего дня, но тут в дело вмешался Верещагин. Ничуть не смущаясь того, что он был штатским человеком, а его собеседник военным, Василий Васильевич назвал подобное решение крайне опасным.

— Если сегодня до вечера не отобьем у противника Нежинские сопки, завтра это будет сделать труднее во сто раз. Японцы уже доказали нам, что зацепившись за палец смогут отхватить всю руку. Ваше превосходительство, прикажите генералу Орлову повторить атаку и поддержите его действия орудийным огнем. Я по себе знаю, как веселее наступать солдатам, слыша за собой родные пушки — обратился к генералу художник и тот не смог ему отказать.

Осторожный немец хорошо знал, то влияние, что имел знаменитый баталист в военной среде страны и отказ Бильдерлинга наступать мог сильно ему аукнуться впоследствии.

На подготовку атаки ушло время, и артподготовка была проведена ещё засветло, а вот в атаку, солдаты шли уже в сумерках. Вместе с солдатами, в атаку на врага пошел и Верещагин. С револьвером в руке, под охраной двух солдат, он смело вышагивал вперед, не обращая внимания на выстрелы и свист пуль над головой.

Как не упорно защищали японцы свои позиции, но они не смогли остановить натиск русских солдат. Вырвавшись из объятий гаоляна, не обращая на залпы вражеской пехоты, они смогли сойтись с врагом и навязать им рукопашную схватку.

Выказывая полное презрение к смерти, защищавшие Нежинские сопки, солдаты генерала Куроки не отступили ни на шаг, погибнув под штыками озверевших от крови и потерь русских солдат. Сопки были взяты, стоявшие на них орудия были приведены к молчанию, но было мало захватить высоты, нужно ещё было их удержать.

Утомленные двойной атакой, нестерпимой жарой и сводящей с ума влажностью, русские солдаты были уверены, что дальше продолжать боевые действия невозможно, но японцы были иного мнения.

Отброшенные с позиций, с которых можно было угрожать тылу русской армии, японцы контратаковали, стремясь во, чтобы то ни стало смыть позор поражения собственной кровью. Ведомые самурайским духом и приказом любимого командира, не смотря на наступившую ночь, солдаты смело бросились в атаку, демонстрируя противнику невиданную выносливость.

Очень может быть, что занявшие сопки и деревню Сыкваньтунь русские солдаты не смогли бы отбить натиск врага, но тут им на помощь пришла передовая техника в лице телефона. Идя в атаку, капитан Герасимов приказал связистам тянуть телефонный провод.

Как только не ругались телефонисты, пробираясь вперед через заросли гаоляна. Как и кем, только они не называли капитана но, в конце концов, приказ Герасимова помог остановить врага. И вновь при этом отличился Василий Верещагин. Только упоминание его имени, заставило Бильдерлинга приказать артиллеристам открыть огонь по врагу немедленно и при этом не скупиться.

Не имея точных данных по целям, артиллеристы били в ночь исключительно по площадям, но и этого оказалось достаточно, чтобы сорвать атаку противника. Сила самурайского духа двигавшего солдатами генерала Куроки была неудержимой, но шрапнельные пули и разрывные снаряды, обрушившиеся на них среди ночи, были неудержимы. Те, кто оказался у них на пути были сокрушены и втоптаны в грязь, а те, кто все же смог добежать до сопок, были сброшены вниз ударами безжалостных штыков.

Когда Верещагин с победной реляцией прибыл в штабной вагон командующего, там царило нехорошее напряжение, что сразу насторожило баталиста. За время пребывания в штабах, а в особенности в штабе Куропаткина, его ухо научилось хорошо различать все нюансы поведения штабных работников. В этой обстановке, Верещагин чутко слышал гул надвигающейся беды.

Обычно, перед тем как зайти в кабинет командующего, Василий Васильевич спрашивал у адъютанта, сможет ли Куропаткин его принять. Главнокомандующий есть главнокомандующий, но на этот раз он смело к двери, не сказав адъютанту, ни слова и тот покорно пропустил его.

На баталисте не было окровавленных повязок, его мундир не был прострелен, а рука не висела на перевязи как полагалось вестнику с поля боя на лубочных картинках. Единственное, что было не в порядке в его облике — это сапоги художника и полы его шинели, изрядно испачканные грязью и исцарапанные гаоляном. Однако сам вид Верещагина, его лицо, его глаза не позволяли ни секунды сомневаться в том, что он прибыл с передовой, из самого пекла боя и имеет право шагнуть в кабинет командующего без доклада.