Сполиарум

-А ты? — отец мой повернулся к младшей своей дочери, нагой и стоявшей на коленях. Черная ровная челка закрывала ее лоб и брови, запястья, оказавшиеся слишком тонкими еще для наручников, обвиты красным шелковым поясом, шея все еще пылает после того, как сильные руки сестры сжимали ее и скорбные дороги расплавленной слезами черной туши тянулись до губ, окруженных размазанной алой помадой.

Всхлипнув, она затрясла головой так, что парик сместился на левый висок и моя мать, наклонившись, поправила его. Родители вернулись посреди нашей игры, но решение не требовало отлагательства, от них ждали телефонного звонка и они осмелились прервать наше удовольствие.

-Ты останешься или уедешь с нами? — отец, прислонившись к стене, от чего уродливо сместились плечи пиджака, смотрел на младшего своего ребенка с насмешливой добротой.

-Я...останусь...— и мы никогда не спрашивали ее о том, почему она выбрала нас, мы обрадовались тому и расцеловали ее, мы подарили ей все игрушки, о которых она мечтала и даже позволили целоваться с одноклассником, в которого она была влюблена.

Перепрыгнув через грязный тающий сугроб, я пробежал между движущимися машинами, обдавшими меня грозными звуками сигналов, испачкав правую руку холодной водой, перебросил себя через стальное ограждение и туфли мои опустились в глубокую лужу. Вздохнув, я на скупое мгновение закрыл глаза и у сладостной темноты отобрал силы для того, чтобы посмотреть на мои аккуратно выглаженные брюки. Еще ранее множественные брызги осквернили, опорочили их темными пятнами, расположение чье, как было замечено мной, совпадало со звездами животных созвездий, но я знал, что под столом все они останутся незаметными и потому они обеспокоили меня меньше, чем мне хотелось бы. Вероятнее всего, я одел этот костюм в последний раз, но этот день больше подходил для завершения, чем какой-либо иной и я не сомневался, что если бы имелась возможность выбора, каждый, кто верил когда-либо в обратимость удовольствия, выбрал бы именно его для того, чтобы прекратилось оно.

Толкнув тяжелую зеленую дверь, я вошел в книжный магазин. Подобные заведения всегда казались мне неуютными, ведь глядя на книги я понимал, что не читал и никогда не прочту большинства из них. Крайне неприглядно выглядели для меня любовные романы и детективы, малопривлекательными казались технические справочники и словари, но стоило мне столкнуться с тем, страниц чего не касались глаза мои, чем бы ни было оно, как я начинал ощущать себя невежественным дикарем, глупцом, от которого все истины бегут так же, как бабочки разлетаются прочь от колибри, жалким и недалеким уродцем, на которого со вполне объяснимым высокомерным презрением смотрят недоумевающие покупатели.и быстрыми, смущенными взглядами извиняющиеся перед ними за мое необъяснимое присутствие продавцы.

В этом заведении были высокие полки из темного дерева и желтого пластика, яркие лампы дневного света, жеманным мерцанием тянувшиеся к ярким открыткам и календарям с улыбчивыми девушками, но оставлявшими в горестной, смазливой и слащавой темноте усталые тома тех писателей, что предпочли понятное объяснимому. Сощурив глаза, я пытался найти среди рекламных плакатов, занимавших стену напротив входа тот, что мог бы привлечь меня.

-Вы что-то ищете? — толстая, на голову ниже меня пожилая женщина в очках с толстой стальной оправой подобралась ко мне со спины и я вздрогнул от неожиданности, тем более что ее голос, выражающий все недоверие, какое муравьи испытывают к воронкам в песке, напомнил мне несчастных матерей, визжавших и угрожавших непонятными карами, но добивавшихся в лучшем случае моей усмешки и никак не того, чтобы их сыновья перестали приходить ко мне.

-Да, — мне пришлось смотреть в сторону, чтобы не видеть ее морщинистые щеки, -Я ищу книгу...не помню, как она называется...на обложке девочка с вибратором...

Увидев, как становятся неподвижными и наполняются яростными слезами ее глаза, я невольно отступил на шаг назад от страха, стараясь приблизиться к двери.

-Да как...-она закашлялась, затрясла своими полными, не потратившими ни капли жира за время зимней спячки руками, своими мягкими подбородками, — Как вы смеете! У нас приличный магазин!

Более я ничего не слышал. С моей точки зрения именно в приличном магазине я и мог бы купить любую книгу, но убеждать в чем-либо подобных существ было вне моих сил. Выбравшись на улицу, чувствуя не столько злость, сколько недоумение, причем в той его разновидности, для которой естественно и привычно изумляться несовершенству и прискорбной глупости мироустройства, я устало посмотрел на небо, темнотой своей напомнившее мне о моих давних планах, о моей безутешной мести.

Взглянув на левое запястье, на часы, когда-то принадлежавшие моему отцу, я понял, что у меня остается чуть больше получаса на путь, именно это время и занимавший и потому всем прочим намерениям пришлось отступить, как притворяющиеся ядовитыми змеи делают то, встречаясь с теми, чей вид повторяют. Вскоре я уже сидел за столиком, заказанным мной неделю назад и терпеливо ждал, наслаждаясь минеральной водой с едва ощутимым лимонным привкусом. Бокал, в котором немолодой официант принес ее мне, белым был украшен носорогом и я, подняв сего зверя к глазам, смотрел на него с сомнением, для которого укрощенный голод и возбуждающий страх подобны были увеличительному стеклу. Я не мог решить, должен ли счесть его добрым знамением или же он, в угоду всем отрицаемым мной значениям себя, являлся ледяным предвестником грядущей катастрофы и потому вскоре вновь подозвал официанта и, извинившись перед ним, попросил принести мне другой бокал, на котором не было бы никаких животных, ибо из всех я любил лишь одно, а его мне было достаточно на собственном предплечье.

Слева от меня, налитое сонной прозрачностью, огромное окно являло мне вечерний город, но я, изворотливый и предусмотрительный, трижды посетивший этот ресторан только для того, чтобы убедиться в его пригодности, знал, что светильники отразятся в этом толстом стекле лишь тусклыми бликами, ничуть не мешая взору и, что было наиболее важным, не затмевая собой огромный экран, неустанно отдававшийся ласкам ярких красок рекламы и правительственных объявлений. Обращенный лицом к нему, я не был уверен, что так было лучше, но мне предстояло сперва убедиться в достижении, а только потом демонстрировать его другим и потому я был готов пожертвовать несколькими ложными конечностями эффекта в угоду неприглядным, но целеустремленным уверенности и точности.

Напротив меня, на квадратной кремовой колонне укреплен был плоский телевизор, не менее метра имевший в диагонали, чьи точки и полосы с радостным всплеском складывались в изображения красивых и чистых молодых людей, чистосердечно улыбчивых, преувеличенно искренних, в любой ситуации добродушно — веселых и смущавших меня своей гипнотической фальшью. Им соседствовали, их сменяли в интервью или выпусках новостей одетые в дорогие костюмы пожилые мужчины, неизменно сохранявших величественное и спокойное выражение лица, должное, по их мнению, соответствовать занимаемым ими высоким должностям или надменные, властные самоуверенные женщины, находящиеся в том возрасте, от которого юноши прячутся в молчаливых банкнотах, никогда не знавшие хлыста и полагавшие, что случайности и образование, приведшие их к известности и власти даруют им право на слабоумный диктат. То было вещание государственного кабельного канала, самого популярного и миролюбивого среди всех. В любом кафе или ресторане этого города имелись экраны, на которых демонстрировались его безнадежно оптимистические сериалы, устаревшие передачи, делавшие вид, что не замечают повторений между собой и тщательно оскопленные, отсталые новости, в которых едва ли можно было заметить и малейшее упоминание о морских чудовищах, зловещих небесных знамениях или нашествии сиамских крыс. Я подозревал, что имелся некий закон, оформленный или негласный, в угоду которому любое предназначенное для отдыха заведение обязано было демонстрировать, пусть и без звука, эту навязчивую программу, дабы ни на мгновение не забывали неблагодарные граждане, кто повелевает им, кому обязаны они за многое, что принадлежит им и чем пользуются они. Сам я был ко всему этому равнодушен. Отец научил меня не обращать внимание на подобные жалкие глупости, мать убедила, что женщины и мужчины намного интереснее, вместе они добавили к этому списку искусство и навсегда устранили из меня интерес к происходящему вне моих переживаний и воображений.

Сердце мое частыми ударами сотрясало тело, воспоминания о прошедшем дне, смешавшиеся, растекшиеся, ядовитым осадком отложившиеся во мне, возникали помимо моей воли, волнующие и с каждым повторением все более страстные, все более жаждущие и жадные, все больше требующие и о большем мечтающие. Я бы отдал им все, что они пожелали бы, но, не произнося вопросов и не преподнося ответов, девушки с крысиными головами, мертвые животные, груди Марты и чужие города ускользали, как только я пытался сосредоточиться на них, снова и снова меняя себя на воспоминания о моем отце. Это было мне неприятно. В любое другое время я только обрадовался бы памяти о том, как он играл со мной в шахматы, иногда поддаваясь, проигрывая и в качестве наказания за поражение рассказывая об одной из своих прошлых женщин, коих у него было великое множество. Еще во времена тех рассказов я полагал, что многие из них вымышлены. Некоторые находили свое подтверждение в фотографиях и словах мамы, но прочие нередко выглядели слишком невероятными, чтобы я мог поверить им. Тем не менее, все они были равноценны, одинаково драгоценны для меня и я понимал, что сейчас должен был бы уподобиться отцу и вспоминать женщин, касавшихся меня лаской, всех тех лукавых гусениц, позволивших мне наслаждаться собственной красотой и привлекательностью. Вместо этого я видел короткую бородку отца, какую носил и я пару лет после его отъезда, его густые волосы, каждую неделю игравшие с прической и цветом, его глаза, менявшие цвет так же легко, как покой сменялся в них жестоким весельем, как пугающая их радость пожираема была безупречной тоской. Унаследовав от отца высокие скулы и тонкую фигуру, я был бы доволен уже и этим, но мне достались его способность сделать себя привлекательным, его настойчивость, граничащая с легковерным упрямством и это едва ли не делало меня счастливым, ибо убеждало, что при благоприятном стечении обстоятельств я когда-нибудь смогу добиться того же, чего достиг он. Отец же научил меня одновременно любить искусство так, как если бы оно могло продлить жизнь и стараться избегать его, ведь именно оно и было тем ядом, тем злонравным брюзгливым грибком, которому легче и проще всего удастся отравить даже самое долгое существование.

Поэтому я, в свое время проявивший неравноценные, но заметные способности к литературе, живописи, музыке и скульптуре, в настоящее время предпочитал их опустошенному существованию и делал то с питательной для унижений улыбкой на губах.

Настоящее не имеет никакого отношения ко мне. То, что я делаю невозможно опознать до тех пор, пока оно не причинило мне вред или не принесло пользу. Я не смогу насладиться им, пока оно не станет источником стерильных сожалений, благоразумных потерь и летучих разочарований, а до тех пор оно останется мозаичной рассыпчатой галлюцинацией. Что бы я не предполагал о будущем, оно всегда найдет способ изменить себя и на том пути, который я предвидел, предсказал, желал, приказал своей руке. Ей может встретиться дуновение воздуха, вспышка света, неожиданно возникшее, прибывшее, вторгшееся препятствие, быть может, порожденное даже чужим действием, возможно, даже чужая рука, и тогда все мои намерения, какими бы пророчески точными не казались они, превратятся в наивные фантазии, нередко достойные восхищения, но неспособные произвести потомство.

Вздрогнув и едва не вскочив от резкого звука, звенящего и гневного, я отбросил взгляд свой от окна и увидел, что на столе передо мной появился изогнутый короткий меч в черных лакированных ножнах, из жалости принявших на себя сиротливые полустертые лилии, в золоте чьем чудился мне обман, задумчивые тюльпаны и оскопленные маки, которым никогда не поверить, что способно на движение что-либо, кроме них самих. Приподнятый над темным прозрачным пластиком круглой гардой, отторгавший простотой черной, в спиральных полосах, рукояти, он показался мне воплощением всех необдуманных стремлений, столь же бесполезный и наивный, как многодетная женшина, рождающая каждого следующего ребенка в надежде на то, что хоть он-то получит все сберегаемое скользкими мечтаниями ее.

Я успел рассмотреть ее правую руку, касающуюся ножен кончиками пальцев. Короткие ногти сияли блестками бесцветного лака и смущенную улыбку вызвали у меня слезающая с подушечек кожа, шагреневые мозоли на указательном и большом пальцах, свежая царапина чуть выше безымянного ногтя. Ее руки никогда не нравились мне. Она всегда была довольно нескладной и даже занятия, равные гимнастическим, ничего не изменили в этом, лишь привнеся в ее походку ненужные искусственные дополнения, утяжелившие ее, избавившие от последней грации и отнявшие в угоду практичности то нелепое, извращенное, неумелое, не имевшее ни примеров для подражания, ни собственного воображения, бездарное и никого не способное обмануть притворство, которое она по неведомой причине считала своей женственностью.

-Что тебе нужно? — она села напротив меня, скрестила руки на плоской груди и я улыбнулся от того, насколько она вновь оказалась предсказуемой. Должно быть, и щиколотки ее прижались друг к другу. Черная блузка без пуговиц или имевшая их на спине все теми же пугала цветами, но на сей раз в них не было золота, лишь те оттенки, какие можно было счесть естественными и это меньше настораживало и злило меня. Впрочем, отсутствие маков, изгнанных кремовыми розами, показалось мне примечательным, как если бы лишившись одного способа получить удовольствие я неожиданно обрел иной, недоступный или запретный ранее. Голос ее, преувеличенно грубый, всю старающийся привлечь в себя отстраненность и холодность, все же дрожал, как и мое отражение в блестящих глазах, для которых голод навсегда остался только ощущением тела. Бережно обведенные черным, они пристально смотрели на меня, требовательно и выжидающе, насмешливо и снисходительно, короткие ресницы удобрены тушью, губы таятся под розовым блеском и это при всем пренебрежении, при всей лихорадочной злобе и уверениях в том, что я не представляю никакого значения. Моя младшая сестра за многие годы научилась демонстрировать страх изящнее и соблазнительнее, в ее исполнении он не выглядел таким примитивным и беспомощным, не был настолько отвращающе — горьким и никогда не старался скрыть себя, понимая, что безнадежнее тех попыток может быть одно только стремление к безболезненной смерти.

-Ты должна выполнить свои обещания. — я смотрел на меч, пытаясь понять, было ли его наличие условной угрозой, попыткой обрести оружие против меня или же он стал случайностью, декоративным совпадением, впервые за все время своего существования обретшим шанс стать уместным и наделенным смыслом.