— Ни о каком повышении жалования не может идти речи, так как полицеанты ещё и не платят налоги. Деньги вы всё равно должны отдать, если кто-то не получал жалованья, при этом имея правильно и своевременно оформленные бумаги, у того будут сделаны вычеты в качестве компенсации. Господин гауптман разрешает внести вместо трёхсот марок одну корову или быка, или трёх свиней, или пять овец.

В зале опять начался шум, правда, много меньше, чем раньше, но видно, что присутствующие были против такой оценки.

— Если в следующий раз кто-то опять отдаст своё оружие, то будет повешен. Сейчас вы будете выходить по десять человек из здания и выполнять то, что вам скажут. Кто откажется, будет расстрелян.

Открылась дверь на улицу и несколько немецких солдат начали выдёргивать людей из толпы, отправляя толчками наружу. Когда первый десяток оказался на улице, туда же прошёл гауптман. Прошла пара минут, может чуть больше, и на улице грянул залп. Шум в зале резко усилился.

— Спокойно, — закричал переводчик. — Если вы будете исполнять правильно приказы, то останетесь живы.

Дверь снова открылась, и в зале стало меньше ещё на десяток человек. В толпе пошло шебуршение, и я не заметил как оказался на краю свободного пространства перед дверью. Первым желанием было рвануться назад и забиться поглубже, но усилием воли переломил себя, загнав панику вглубь. Хрен вам — лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Залп. Теперь и моя очередь.

В моём десятке оказались Говоров и Фефер. Странно, Германа я до этого не замечал. После полутёмного помещения глаза не сразу адоптировались, но через несколько секунд я разглядел справа, метрах в тридцати, два десятка сбившихся в кучу людей. Прямо перед нами находился стол, на котором лежали в навал винтовки, а слева, метрах в десяти, кирпичная стена, частично закрытая мешками. Мешки образовывали вторую стену, размером примерно два на два метра.

— Взять оружие, — эти слова сказал немец с унтер-офицерскими нашивками. Сказал по-русски достаточно чисто, но со странно знакомым акцентом. — Если кто-то промахнётся, я замечу, тогда будете стрелять ещё раз. Промахнётесь второй раз — расстреляют всех.

Куда промахнёмся? Что вообще за чертовщина?

К мешкам подошли три человека, точнее два солдата тащили слегка упирающегося штатского, с завязанными глазами. Прислонили его к мешкам и отбежали в сторону. Только тут я заметил, что человек стоит в красном снегу.

— Стройся! Быстро!

Вот теперь я всё понял — кровью решили повязать.

— Передёрнуть затвор! Целься!

Промахиваться нельзя, да и бесполезно это, всё одно мужику конец, а так и себе приговор подпишешь.

— Пли!

Ударило по ушам, человека откинуло на мешки, и он тут же рухнул. Про такое говорят — как подрубленный.

— Сложить оружие. Ты и ты, — немец показал на двоих из нас. Слава богу не на меня, не знаю как бы я выдержал. — Убрать тело. Остальные идите туда.

Унтер указал на столпившихся полицаев и мы пошли. Теперь нас стало уже три десятка. В основном, все стояли молча, у двоих я заметил мокрые полоски под глазами. Один молодой парень скрючился в три погибели под ногами и что-то мычал. Вытолкнули следующую партию невольных палачей. Залп!

Так продолжалось больше часа. Толпа всё увеличивалась. Почему они сразу не сказали? Боялись бунта? Слабо верится. А может они так ломали волю нам? Вряд ли кто, до того как был вытолкнут на улицу, догадывался что его ждёт. Скорее ждали смерти, а тут, всего-навсего, надо убить другого. Не удивлюсь если многие, уже распрощавшись с жизнью, испытывают облегчение. Ничего, сволочи, я и это вам запомню. Я не злопамятный — я просто злой и на память не жалуюсь.

Наконец всё кончилось. Никто не промахнулся, даже удивительно. Десять метров это конечно не расстояние, но по теории вероятности хоть один промах, да должен быть. Видно все мы здорово хотим жить. Все по разным причинам, но одинаково сильно. Ничего, я-то знаю для чего живу, по крайней мере, пока длится эта война. Вот приду в Берлин, забью Адольфу, ну или какой другой гадине, если эту раньше прибьют, штык в глотку, а потом буду думать, как дальше жить.

Теперь было тихо, даже стоя далеко от гауптмана я слышал его голос. Красивый такой, бархатный — ему бы певцом быть. Но я все силы приложу, чтобы теперь ты недолго землю топтал. Мы штурмбанфюрера достали, а какого-то капитана...

— Сейчас вы получите оружие, — заливался поляк. — Ещё раз предупреждаю, что утеря этого оружия для вас смертный приговор. Господин гауптман разрешает не платить тем, кто сможет отобрать обратно у бандитов своё прежнее вооружение. Также не платит тот, кто привезёт труп бандита или лучше живого. Если бандитов будет больше одного, то за каждого получите пятьдесят рейхсмарок или пятьсот рублей. Те, кто живёт близко, должен уехать сегодня. Те же, кто живёт далеко, могут уехать завтра утром, но оружие они получат только перед отъездом.

Боятся, сволочи.

— Теперь можете быть свободны, но помните, что появление на улице во время комендантского часа — смерть.

Обратно к своим саням возвращались молча. Глухов, Боровой и Фефер подошли через минуту. Кузьма отправил своих двух подчинённых, что ехали с нами во вторых санях, занять очередь на получение оружия.

— Ну, что делать будем? — Боровой задымил самокруткой, угостив остальных курящих. Мы с Германом отказались.

— С вами сколько человек?

— Двое. Надёжные.

— Тогда Кузьму отправим сегодня, а сами завтра поедем. Заберём что следует.

— Тебе бы с Евстатычем податься, а то подозрительно.

— Болею я. По морде что ли не видно, мне в больничку надоть. А завтра меня добросите, Кузьма отметит, что оружие я завтра получу. Всё честь по чести.

— А чё, дело молодое.

— Заткнись, а? Тошно.

— Как же мы людям в глаза смотреть будем? — Герка стиснул в руках шапку. — Своих же убивали.

— Так и будем, — Боровой сплюнул в грязь. — С болью, но она пройдёт, а вот ненависть должна остаться. Её время не лечит, только кровью. Тут надо думать, что с остальными — с теми, кто за жалование пошёл. Они, и правда, могут подумать что им теперь пути отрезаны.

— Да, — Говоров глубоко затянулся и чуть не закашлялся. — Мужики что постарше сдюжат, а вот молодёжь и поломаться может. Один, видишь, чуть шапку пополам не разорвал.

Фефер, зло посмотрел на Говорова и натянул шапку на голову.

— Ничего я не поломаюсь, только я в отряд уйду, буду немцев бить.

— Да? Это в какой? — разобрала меня злость. — Не знаю я отряда, в который тебя возьмут.

— Но как же, товарищ...

— Тихо!

— Леший, ты чего? — перешёл на шёпот Герман. — А если они меня опять заставят, да я следующий раз просто в них выстрелю.

— Всё, закончили истерику. Есть задание. Осторожно, но только очень осторожно, надо выяснить, что в городе происходит. Заметили, что часть немцев одета как-то странно. Будто у них форма не новая, как бы не второго срока ношения. Ещё унтер этот, акцент мне у него не понравился. Не польский это акцент, не белорусский, не украинский...

— Может финн? — предположил Глухов.

— Может, тогда это плохо. Эти, лесовики знатные, и из-за войны нас здорово ненавидят. Но у финнов своя форма должна быть, а тут немецкая.

Говоров решил сегодня тоже не ехать — было ему к кому на ночь заскочить, да и на базаре кое-чего продать надо, как и Феферу со товарищи. Тем более надо место в санях освободить. Я тоже прихватил котомку и отправился здоровье поправлять. В госпиталь пропустили без проблем, видно морда лица показалась охраннику соответствующей месту посещения. Из-за неё же и Ольгу чуть инфаркт не хватил, когда та увидела меня в коридоре.

— Проходите больной.

Как только дверь закрылась, Оля бросилась ко мне — бледная, глаза в пол лица и губы трясутся.

— Тихо, тихо, всё нормально — это маскировка. Очень уж много сейчас народа в городе, кто меня опознать может, и не факт что никто донести не попытается.

— Врёшь, я врач — вижу.

— Ты мою старую морду видела? Ту, что в порезах была. Похожа на настоящую? Вот и здесь тоже. Каждые несколько часов подправлять приходится, — посмотрел в зеркало, что висело на стене. — Ну вот — опять половина опухоли сползла. Дай пять минут.

Особо усердствовать не стал, здесь, и в самом деле, у персонала глаз намётан — могут сильно удивиться, чего это у больного вид стал значительно хуже, чем до начала лечения. Видя метаморфозы, что прямо на глазах приключаются с моей внешностью, Оля успокоилась, хотя и поглядывала на меня с затаённым страхом.

В этот мой заход добычей оказались всего шесть ампул с морфием и две пачки первитина в таблетках. Этот наркотик, в отличие от морфия, мы пока не применяли, хотя было его у нас и немало уже. Бойцы, как и я впрочем, плохо себе представляли, как надо правильно обращаться с наркотическими веществами. Одно дело сделать обезболивающий укол раненому, а другое пичкать здоровых людей. Правда, и нагрузок таких, чтобы подстёгивать организм у нас пока не было. Ольга тоже не могла особо помочь — она знала, что во фронтовых частях первитин употребляется, и часто в больших количествах, и вроде без особых проблем. Но шеф госпиталя очень неоднозначно относился к наркотикам, что передалось и ей. Немец утверждал, что небольшие нервные расстройства, наблюдаемые у солдат, и почти всегда прекращающиеся, если тех помещали в спокойную обстановку и прекращали давать препарат, только первая ласточка. Неизвестно что будет дальше, но то, что дальше будет лучше — вряд ли. Он предрекал опасности вплоть до расстройства психики, потому что, хоть человеческий организм вещь крепкая, но в то же время хрупкая.

— Что это за стрельба была? — доктор успокоилась и теперь демонстрировала извечное женское любопытство.

— Хреновая была стрельба. Последнее время в городе арестов не было?

— Были, Евграфова взяли, он профсоюзами заведовал в железнодорожных мастерских. Раньше, а сейчас там работает. Ещё Ливитиных, всех троих.

— Евреи?

— Вроде нет. Хотя...

— Короче, сегодня расстреляли больше трёх десятков человек. Пять женщин.

Ольга охнула, тут же прикрыв рот рукой.

— За что?

— Не знаю. Может за что-то, а может просто так. Чтобы полицаев и бургомистров кровью повязать, дабы те партизан и возвращения наших боялись больше чем немцев.

— Как же они согласились? Стрелять-то.

— А никто не спрашивал — либо ты стреляешь, либо тебя.

— Ты тоже?..

— Да.

— Милый... Может тебе спирта... Если тебе можно?

— Можно, и даже нужно. Не разбавляй.

Мензурка, граммов на семьдесят, ухнула без какого либо сопротивления организма. Ни вкуса не почувствовал, ничего. Чего-то часто я прикладываться начал.

— Ещё есть дело — много немцев в городе. Кто такие, знаешь?

— Ну, комендантская рота, это понятно. Батальон, но вроде не полный, охранной дивизии и какие-то латыши. Батальон 'Арайс', и знаешь, командира их тоже зовут Виктор Арайс, он вроде до присоединения в латвийской криминальной полиции служил. Во всяком случае, он сам так говорит.

— Ты с ним разговаривала?

— Да. Он приходил в госпиталь. Батальон не целый, их должно быть чуть меньше сотни.

— Что ещё говорил?

— Хвалился, что очищали Латвию от евреев и приспешников коммунистов.

— Как очищали?

— В лагеря отправляли.

— Что-то, после сегодняшнего, слабо верится.

— Ты думаешь...

— Не знаю. Ещё что-нибудь?

— Вроде всё.

Глава 9.

До конца её дежурства оставалась пара часов, так что, снабдив ключами от дома, Ольга выпроводила меня. К её приходу, как сумел, нажарил картошки с салом и репчатым луком.

— Ух ты, какой запах, — Оля заскочила в дом, стягивая на ходу пальто и сбрасывая валенки, обутые в калоши. — Прямо мечта гастроэнтеролога. Не может быть, варенье! А у меня чай есть, настоящий! А это что, масло? И творог? Я стану толстая и некрасивая, вот! Сейчас, только освобожусь от этого амбре.

Показала язык и побежала переодеваться. От неё, и правда, пахло лекарствами и ещё чем-то более неприятным, то ли карболкой, то ли ещё какой химией.

— Ой, ты даже бойлер нагрел! — раздалось из глубины дома. — Молодец!

— Погоди, там вода, небось, еле тёплая — я его только недавно растопил.

— Это лучше чем холодная!

У хозяйки нашёлся даже суп, он стоял на холодной террасе. Кастрюля была погружена в наполненный снегом тазик, а крышка прижата здоровым камнем.

— От кого еду прячешь?

— Крысы. Никакого сладу с ними нет. Кошку что ли завести.

— Кошки вроде крыс не ловят, только мышей.

— Пусть для запаха, хотя некоторые и могут, но узнать это можно, если только взрослую брать. А вот коты, те точно не ловят.

— Ну да, у них других, более важных, дел хватает.

— Ага, все вы готовы за счёт слабого пола выехать.

— Да ты, никак, феминистка?

— Каким-каким словом меня сейчас обозвал?

В общем, ужин прошёл в тёплой атмосфере взаимного уважения.

Когда лежали в постели, уже отдышавшиеся после бурного проявления чувств, Оля, положив голову мне на грудь, тихо спросила.

— Кость, когда это всё закончится?

— Не знаю. Честное слово.

— А как думаешь?

— Судя по тому, что происходит под Москвой, немцы выдохлись. По крайней мере, зимой они наступать не смогут. А вот наши, — замолчал, обдумывая, что сказать дальше. Ну не стратег я, тем более при таком критическом недостатке информации. — Если наши смогут зимой организовать несколько котлов, таких же что нам устроили, то весной немцы покатятся обратно, а может и зимой. Хотя шансов повторить первую Отечественную и немного.

— Ты веришь, что мы победим?

— Абсолютно.

Эх, мне бы на самом деле ту уверенность, с которой говорю.

— В крайнем случае, в сорок третьем должно всё закончиться.

Утром бриться не стал, отредактировал снова физиономию и отправился к старому доброму знакомому. Смотри-ка, ничего в этом мире не меняется, окромя, естественно погоды. Дворик в этот раз был покрыт изрядно вытоптанным снегом, а на той же скамейке сидели и курили, похоже, те же два бездельника. В этот раз они, разумеется, вскакивать и отдавать честь не стали. Пара минут ушла на то, чтобы втолковать служивым, что я хочу предложить господину интенданту очень хорошие доски, брусья и дрова. Больше всего им, по-моему, понравилось упоминание дров, после которого они решили, что я могу пройти. Сопровождать меня пошёл один из солдат.

— Вайгель, что случилось? — послышался из-за двери, за которой скрылся солдат, оставив меня на лестнице, знакомый голос.

— Господин интендантуррат, тут русский. Предлагает дрова и прочие пиломатериалы. Впустить?

— Пусть войдёт.

Кабинет Огюста тоже не претерпел особых изменений. Пока солдат спускался по лестнице, я, путая немецкие и русские слова, нёс пургу про хорошие доски. Офицер морщился, пытаясь разобрать мой бред.

— Да, и ещё, — перешёл на нормальный немецкий. — Вам привет от цугфюрера Пауля Фриша.

Думал, интенданта удар хватит — он аж позеленел, а лицо покрылось потом. Нехреновый такой гормональный всплеск — долго, небось, напряжение копилось, а сейчас произошёл прорыв. Как бы кони не двинул.