Ижорский гамбит Византийца

— Не сдюжит Киев. Гордые больно, пупом земли себя считают. Нет в них стойкости нашей. — Гаврила отпил вина и проверил ножиком готовность поджаривающегося на вертеле кабана.

— Отчего не сдюжит? Батька сказывал, правда, давно, что стены высоки и храмов каменных — не счесть. Киевлян много, что муравьёв в лесу. — Возразил другу Якунович.

— За последнее время, все кому не лень, Киев на копьё брали. Дай Бог, уберечься ему в этот раз, только чую, плохо дело будет. — Пахом срезал кусок мяса с туши и уставил свой взгляд на костяной наконечник стрелы, оставленный в теле животного не столь удачливым охотником. — Видите этот наконечник, так и Киев будет костяшкой тыкать, когда крепкое железо рогатины потребно.

— Рогатина и то сломалась. — Подал голос Бренко.

— Сломалась, твоя правда. Ибо силён враг, но её и одной хватило. Кулаком надо бить, а не перстами растопыренными. От нас земля Русская пошла, объединить Новгород её должен. — Ильич покраснел от волнения, впервые, при друзьях он высказал то, что наболело.

— А ты попробуй, Пахом Ильич. Удача у тебя есть, всё, что ни задумал — получается. — Сбыслав привстал с бревна, заменяющего лавку. — Да только Русь за князем пойти может, за купцом — нет. Ты уж извини, Пахом Ильич.

— Разве купец? — Бренко тоже привстал. — Остров, а скоро и крепость, Пахому Ильичу принадлежит, значит, земля у него есть. Дружина — вот она, шесть десятков. Князь Новгородский, его любит, ближником своим при мне называл. Уже не купец он — боярин.

— Сбыслав, Людвиг правильно говорит. Пахом Ильич теперь боярин, я своего друга поддержу, если что. — Теперь привстал и Гаврила.

— Пахом мне тоже люб, и друг он мне, ничуть не меньше, как ты мне Гаврюша. И за боярство его я свой голос дам. Князя искать надо, или своё княжество делать — только так.

Возле костра стояли четверо мужчин, сами того не зная, совершив завихрение в реке под названием История.

* * *

Гюнтер спал лёжа на животе, обхватив подушку обеими руками. Ему снова снилась принцесса на коне, только теперь он знал её имя.

— Гюнтер! Ты мой король. Помоги слезть с коня. — Попросила Нюра.

Ноги вновь обвили страшные корни, и хуже того, между ним и любимой появился Пахом Ильич, одетый в чёрную как уголь кольчугу. Сверкнула сталь меча. Но что это, клинок пронёсся рядом, разрубив оковы. Корни рассыпались и превратились в маленьких змей, шипящих и отползающих. До Нюры оставался один шаг, как из земли вырос православный крест. Штауфен проснулся.

4. Орешек.

Всё вкусное, в равной степени, как и хорошее, имеет одну отвратительную черту, — быстро заканчивается. Утром, от кабана с подсвинками остались лишь косточки и пара пятивершковых клыков, коими Гаврюша пожелал украсить свой шлем. Мы стали собираться в дорогу, предстояло навестить родичей Якуновича в Ладоге. Оттуда, вместе с ними в Новгород, где Сбыслав должен будет решать семейные дела. Дальнейший маршрут пролегал к Юрьеву монастырю, а там, Гаврюша, накоротке будет общаться со своим двоюродным братом, настоятелем обители. Как удалось выяснить, дружки Пахома Ильича особо и не потратились. Где сладким словцом, а где и кулаком, Гаврила и Сбыслав наобещали золотую кучу, оставив в залог наиболее строптивым немного серебра. После скептической оценки моего плуга корелом, я уже не был так уверен, что новшество будет воспринято на ура. Оставалось надеяться на стальные листы, их продажа с лихвой перекрывала стоимость всего зерна, да и на крепостную стену хватило бы.

— Христом Богом прошу, Людвиг! Сбереги хлеб. — Ильич ещё раз напомнил Бренко о своих обязанностях перед отплытием. У самого берега присел, зачерпнул пригоршню земли, аккуратно сложил грунт в платок, завязал его и положил в сумку. — Моя земля!

Ладья на вёслах уходила в сторону Ладоги. Вскоре взметнулся красный парус, поймав попутный ветер и через час, только крохотная точка была видна с берега.

— Вот я и кастелян острова со строящейся крепостью, — негромко сказал Бренко, — кто бы мог представить, что пару месяцев назад, у меня был один тулуп и драные портки. Русь — страна невероятных возможностей.

— Что ты там под нос бормочешь, воевода? — К Людвигу подошел Яков.

— О смысле жизни. Что там у тебя?

Бренко оторвал взгляд от водной глади и повернулся к сослуживцу. Яков, который каждое своё утро начинал с пересчёта оставшейся казны, продовольствия и запасной амуниции; в общем, баталер и казначей в одном лице, держал в руках лист гладкой фанеры с привязанным к ней карандашом.

— Алексий зимние обновки привёз. Надо б людям раздать, а то у меня не палатка, а лавка торговая, спать уже негде.

— Вои шестером в одном шатре спят, а ты в своём один, тебе ли жаловаться? — Удивился Людвиг.

Яков прекрасно понимал, для чего ему одному Пахом Ильич выделили палатку с сундуками, а вот их воевода иногда забывал.

— Я не против, пусть и у меня шестеро будут спать, только... и спрос за всё, с шестерых.

— Созови всех, кроме дозорных. Сам-то смотрел, что за обновки?

— А как же, порылся. Надо ж знать, что по описи принял.

— Слушай, — Бренко неудобно было просить, но командир должен подавать пример своим бойцам, а значит и обмундирование получить первым, — ты мне... это... отложи в сторонку, что на меня причетается, хорошо?

— Уже отложено и принесено. — Яков сделал шаг влево, и за его спиной оказался здоровый вещевой мешок, поверх которого лежала шинель чёрного цвета.

— Что это? — Людвиг развернул шинель с множеством сверкающих золотом пуговиц, обратил внимание на хлястик и стал прикидывать, как на такую красоту напялить кольчугу.

— Сукно хорошее, цвет красивый, сносу не будет, — высказал своё мнение баталер.

— И перед кем вот в этом красоваться? Перед белками? — Шинель вновь была свёрнута.

— Византиец говорил, мол, когда послы приедут или кто важный, слово ещё такое, не наше... ща... парад. Наверное, что-то радостное, я так понял. Вот тогда и надевать это, — указывая пальцем на шинель. — Тут и картинка, как всё должно быть. Я её на дереве повешу, чтобы каждый мог посмотреть.

— Повесь. По мне, так лучше девок бы привезли. Ладно, созывай народ.

Людвиг запихнул наскоро осмотренное прочее обмундирование обратно в мешок, подхватил шинель под мышку и направился в свой шатёр. Вскоре над островом зазвенел колокол, призывая людей собраться. Бренко отчасти был прав. Новгородцы соскучились по женскому вниманию, однако и обновкам порадовались. Лишняя одёжка не помешает. Ночи уже холодные, а с собой захватить тёплую одежду никто не догадался. А ещё он осознавал, что воины должны быть заняты делом, тогда и мысли глупые в голову не лезут, как сейчас у многих: ждут обещанных ушлым торгашом рабынь.

Кое-кто попытался узнать, вычтут ли из жалованья стоимость привезённой амуниции, и пока ждали речи воеводы, переговаривались друг с дружкой.

— Нет, доплатят, за всё: что на тебе Пятунька — серебришком плачено. Вот только, какова красная цена этому зипуну? — С ехидцей в голосе ответил Злобко.

Яков стоял рядом, ответа на вопрос не знал, но чувствовал, что что-то в нём неправильно, а посему решил пресечь спор, переводя разговор на другую тему:

— Тебе серебра по ряду положили мало, или голову напрочь отморозил, когда в прошлом году в прорубь за топором нырял? Чем-то недоволен?

— Много серебра не бывает. Мне... хватает. Делать-то что с этим? — Ушкуйник приподнял шинель над головой.

— Положи в свой мешок, — как обрезал, сказал подошедший воевода, — когда скажут облачаться, тогда и наденешь. Яков! Пошли людей на рыбалку, да ещё двоих в помощь суздальцам дай, а то, притихли они что-то. Остальные, кто не в дозоре сегодня, бегом оружаться. Жирка смотрю, набрали, совсем обленились. А ну, бегом! Кому сказано.

Дни пролетали незаметно. Торговые суда, стремившиеся к Волхову, завидя башню, старались обходить остров стороной. Память о бывшем разбойничьем гнезде ещё не выветрилась. Лишь лодки местных рыбаков, вольготно курсировали, иногда причаливая к берегу: новости передать, поинтересоваться как дела, а если повезёт, то и улов продать. Вот с таким рыбаком, почти на закате и прибыл на Ореховый остров Ощепок, соглядатель Строгана. Пассажир представился приказчиком, которого хозяин послал разведать настроение и нужды островитян. Вроде, рядовой случай, но дальше прибрежной косы никого из пришлых не пускали. Даже костра разводить не разрешали.

— Темнеет уже, дозволь православные у вас переночевать? — Стал упрашивать Ощепок. — Я и медовушку прихватил.

Дежурившему у пристани Пятуни, скользкий норов приказчика не понравился с самого начала знакомства. Понятно, что работа у человека такая, сам в позапрошлом году в лавке торговал, но слишком уж неестественно вёл себя гость. Такому, как говорят: веры ни на грош. Да и мечты поскорее смениться и завалиться на матрац добавляли негатива. Посему, общения не получилось.

— В лодке спи. Не велено никого пускать.

— Дай Бог тебе здоровья, витязь. В лодочке сосну... придётся одному хмельное пить, не по-христиански это. — Ощепок зевнул и неспешно отправился к рыбацкой долблёнке.

Сменщик Пятуни от предложенной медовухи не отказался, упустив из вида, как добрый приказчик что-то ливанул в бурдюк с питьём. Медовуха была вкусна, пахла травами и приятно согревала, были б на острове коты, то непременно сбежались бы на запах валерианы. Злобко отпил ещё глоток. Ноги стали ватными, остро захотелось присесть. Вот и овчина заботливо разложена, прямо как дома...

— Задумался о чём, витязь? — Злобку кто-то пихнул в бок.

— А? Что? — Ушкуйник открыл глаза. Ощепок сидел рядом.

— Светает уже. Пора мне, спасибо что приютили, как дома буду, свечку за тебя поставлю. Прощевай... витязь. — Последнее слово верный строгановский пёс сказал сквозь зубы, глумясь.

Важнейшая новость в Строгановских чертогах появилась как ложка к обеду, вовремя. Сроки поставки хлеба крупнейшим новгородским трейдером подходили к концу, надо было торопиться. Разосланные по разным местам надёжные люди, наконец-то принесли весточки и, собрав воедино полученную информацию, глава богатейшего новгородского рода узнал, где сокрыто выкупленное из-под самого носа зерно. Удача снова не изменила. Не надо платить за хлеб, пять амбаров прямо таки дожидаются своего нового владельца. Осталось только туда попасть и всё взять под свою руку. Привыкший рассчитывать поступки наперёд, боярин обмозговал несколько вариантов развития события и как всегда, выбрал наиболее рискованный, но самый действенный. Словно одним местом чувствовал, что пригодиться собранный чуть раньше срока, для укорота одного из конкурентов, отряд из ливонских наёмников, прообраз современных частных военных компаний. Знатные бойцы и название, зловещие для уха: 'Чёрная вода'. В голове пробежала череда планов и спустя минуту, был выработан алгоритм действий. Ожидавших команды головорезов переправить на бывший разбойничий остров. Пусть разомнутся перед основным делом, а оттуда они с таким же успехом, только без дополнительных затрат, как и с секретной базы Котлинга могли пощипать соляные ладьи боярина Семёна Борисовича. Это там, надо платить морской страже, дабы смотрела в противоположную сторону, а тут сплошной профит.

— Жаль, от чёртова свея нет никаких известий с начала лета, пропал Грот, — мимоходом посетовал Строган, — он бы подсобил с кнорами на Ладоге.

Ощепок уловил размышления господина и решил выслужиться.

— Хозяин, в устье Волхва четыре кнора из Бирки. Это две сотни возов. Они порожние, сам видел.

После этих слов, боярин завёл Ощепка в особую комнатушку у себя в тереме и вручил тому завёрнутый в тряпицу кусочек кожи.

— Вернёшься на Ладогу. Никому, кроме владельца судов этот знак не показывай. Лучше проглоти, чем он кому-то достанется. Ты меня понял?

Утром, с немецкого подворья в сторону причала стали отходить телеги. Припорошенные сверху соломой они по началу не вызывали ни у кого подозрений, но стоило колесу попасть в стык прогнивших брёвен мостовой, как на транспорт стали обращать внимание. По шуму, исходившему от движущихся возков, можно было догадаться — везли железо. Вслед за телегами засеменили явно не местные люди и спустя некоторое время, почти полусотня их разместилась на трёх паромобразных судах, курсирующих между Новгородом и Ладогой.

Не учёл Строган одного: после визита Степановны, малец Тришка неусыпно следил за боярином, извещая жену Сбыслава обо всех подозрительных действиях. Так что не прошло и часа, как юный соглядатель, утирая со лба пот, сообщал о проделанной работе.

— Четыре десятка, рожи злые, а в телегах сбруя. — Докладывал мальчик.

— Строган с ними ушёл?

— Не, пузатый боярин дождался пока лодки отойдут, а затем к себе в терем уехал. — Малец теребил шапку в руках, ожидая дальнейших распоряжений.

— Умничка. Всё мужу расскажу, какой ты молодец. На тебе пряник — заслужил.

Боярыня протянула угощение, Тришка взял лакомство со словами благодарности, но не уходил. Мила с удивлением посмотрела на него, награда и так, более чем достойна.

— Insel, — произнёс мальчик, — это слово несколько раз повторяли немцы, когда в лодки садились.

— Остров? Вот как? Значит, они не просто к Ладоге собрались. Ой, чует моё сердце... — Мила заметно занервничала. Скоро свадьба у дочери, а мужа до сих пор нет дома. Что там, в Юрьевом монастыре такого, чего нет в Новгороде? — Да что ж это я сижу тут?

Позабыв о мальчике, она бросилась в комнату дочери.

— Анисюшка, — крича на ходу, — бегом за голубем, что из Юрьево монастыря привезён был, батька в беду попал.

Голубь, будучи выпущен, немедленно возвращается в привычную ему голубятню, откуда он был увезен в корзине или клетке. Никуда больше голубя послать нельзя, только так работает птичья почта. За этого красавца, которого Анисья заботливо поднесла матери, Сбыслав отдал золотой крест с самоцветами. Подобная порода ценилась на тройной вес золота. Далеко не каждый боярин Новгорода, мог похвастаться почтовым голубем. У Якуновича их было шесть. И если почтовый середнячок мог лететь со скоростью пятьдесят вёрст в час, то сбыславские — выдавали восемьдесят. Любил птиц боярин, да что там птиц, Сбыслав любил всё, что могло летать.

* * *

Юрьевский монастырь просто очаровал. Несмотря на всю мою любовь к деревянному зодчеству, я остаюсь приверженцем камня. То ли вековая надёжность, то ли реактивность детской памяти, когда любые увиденные стены исключительно из мшанкового известняка или ракушечника из Сусанино, то ли ещё что-то. Не берусь судить о достоинствах и недостатках материалов, каждый выбирает сам, как говориться по вкусу и цвету. Так вот, особую выразительность каменным зданиям придавал не естественный цвет стен, сложенных из серого и голубовато-розового отёсанного известняка, а грубость отделки. Георгиевская же церковь, вообще, если смотреть издалека, то казалось, что слеплена руками. И это, поверьте — здорово, словно сравниваешь фотографию и выполненную мастихином картину художника, где, безусловно, предпочтение отдаётся последнему. И самое главное — тишина. Людям дают подумать о Творце, помолиться и ощутить себя единым целым с природой.