Сильная Лапа нагнула морду к самой земле, чтобы рёв покатился как можно дальше, и протяжно зарычала. На такой рёв отозвались болотные птахи, заголосили в тревоге — поздно было им голосить. Бык уже лежал мёртвый, не было больше быка. Птахи, наверное, поняли сами, что поздно, поголосили и успокоились. Всё же какое-то беспокойство осталось висеть над кустами, что-то почудилось львице в полуденном мареве, что-то совсем не такое, чего она ожидала. Она вновь зарычала, на всякий случай, чтоб упредить то тревожное. Болотные птахи опять заголосили, но уже не так дружно, и быстро умолкли. А тревога осталась.
Сильная Лапа не робкого десятка, главная львица в своём прайде. Некого ей опасаться. Вернулась к добыче, распорола живот, полезла в кишки. Вроде бы снова птахи заголосили, возмутились, наверное — Сильная Лапа подняла голову, поглядела. Не слышно было гиен и стервятников в небе не видно. Все там, у полудня, не здесь. В воздухе пахло разорванным брюхом быка, вкусными внутренностями — львица не долго колебалась. Вернулась к еде.
Теперь уже птахи молчали. Он неожиданно появился из-за кустов и так решительно направился к её добыче, что Сильная Лапа оторопела. Отпрыгнула в сторону. Даже не рявкнула.
Это был он. Тот, который рычал на закате и который рычал на восходе. Тот, который прогнал Одноглазого. Молодой и наглый. Рыжегривый.
Всё же нервничал молодой лев. Не стал много есть, хотя сразу было видно, что голоден, бока впалые. Только имеются дела поважнее. Вспомнил о львице. Отошёл от еды и горделиво остановился — пускай рассмотрит. Рыжая грива уже как у взрослого, пышная, взора не оторвать, огромным в ней кажется лев, хотя это лишь волосяная накидка, как двуногие накидывают на свои плечи зимой. Но красиво. Величественно. Дрожь пробирает. Вот пасть приоткрыл, потянулся, клыки показал — настоящие, львиные. Силу видать. На спине и боках шкура гладкая, мышцы тугие. Прекрасный лев, не поспоришь с таким, хозяин — но Сильная Лапа вдруг оскалила зубы и бросилась на него в ложном выпаде. Рыжегривый молниеносно отскочил, но не зарычал. На его морде будто застыла улыбка. Шутка это, игра, если он победил старого льва, как может львица в нём сомневаться? Не может. Но львица снова бросилась в атаку, и на этот раз лев не смог так ловко отскочить, увязли передние лапы. Зато лапа львицы нашла свою цель — мотнул лев головой, дёрнулся от удара — и с широкого носа потекла струйкой кровь. Но опять промолчал Рыжегривый, не подал голоса. Играется львица, что ему с этой забавы, не такое видал... А Сильная Лапа сама испугалась, не ожидала, что лев так подставится, страшно ей стало от собственной дерзости, отскочила подальше. Лев тут же за ней: выпростал из грязи лапы, настиг в три прыжка. Львица, рыча, обернулась, готовая защищаться — лев сразу же замер, будто в болото лапами врос. Львица опять отбежала, но лев не стал преследовать. Вдруг вспомнил о еде. Степенно вернулся, разлёгся подле убоины. Послышался треск раздираемой шкуры, хруст костей, чавканье, все львы одинаковы, все так едят, и Одноглазый тоже так ел, не подпускал львиц, но Одноглазого Сильная Лапа почти не боялась — и этого тоже почти не боится. Её ведь добыча. Её!
Львица приблизилась. Лев будто не замечал, всё так же хрустел и чавкал. Сильная Лапа сделала новый шаг и ещё — но теперь лев заметил. Вдруг показал всю свою силу. Прямо взвился от ярости, распахнул окровавленную пасть и зарычал так, что даже кусты затряслись. Отпрыгнула львица, будто смерч подхватил. Не видать ей добычи. Никак. Сразу решила уйти. Сделала небольшой круг, оббежала вокруг льва, потом просто пошла привычным грузным шагом, подгибая передние лапы. Пошла туда, откуда утром пришла. Она не ожидала, что лев отправится за ней, но тот без раздумий бросил добычу и горделивой поступью направился за львицей. Прямо по её следам. На каждый отпечаток её лапы он накладывал свой отпечаток, намного больший — следы львицы просто исчезли, будто и не было её здесь никогда, только он, один только хозяин.
Сильная Лапа не желала замечать преследователя. Шла спокойной походкой, не оборачивалась — но тот так же само шёл сзади, след в след. Львица вдруг разъярилась, внезапно развернулась в прыжке, собираясь напасть, но лев остановился с игривой мордой, как бы недоумевая — и львица замерла.
Однако морда льва вдруг изменилась: сморщилась, пасть приоткрылась, верхняя губа словно пыталась втянуться под нос. Лев учуял спешащих к добыче Прыткую и Куцую. Сильная Лапа упреждающе зарычала, но молодой лев уже не слышал её рыка. Побежал к другим львицам, более податливым. Сильная Лапа видела всё. Прыткая, шедшая первой, оскалилась и остановилась. Лев тоже остановился и вновь стал принюхиваться. Куцая легла в траву, взмахнула обрубком хвоста — лев внимательно поглядел на неё, стал подходить. Детёныш залёг в невысокой траве позади Куцей, Сильная Лапа всё видела, но ничего не могла сделать. Что-то с нею случилось. Так быстро, так просто. Будто один взмах хвоста. Её мускулы оцепенели. Детёныш, за которого она могла отдать жизнь без малейшего колебания, лежал в траве, и огромный чужой лев направлялся к нему, обходя Куцую. Лев направлялся к Детёнышу, а Сильная Лапа не шевелилась. Будто Детёныш стал не родным, таким же далёким, как Одноглазый, таким же слабым, не-львом. Уже не-львом. Кто-то другой уже был в траве. Кто-то другой. Обречённый.
Чужой лев схватил детёныша своей огромной пастью за складку на шкирке, как хватает львят мать, — львёнок послушно замер и вытянулся, растопырив кроткие лапки. Но не мать держала его. Огромная пасть вдруг подбросила львёнка высоко вверх, а затем на лету подхватила и перекусила пополам одним махом. Даже не взвизгнул маленький львёнок. Молча ушёл, как и отец, Одноглазый. Быстро всё кончилось. В мановение ока. Чужой лев презрительно отшвырнул перекушенного львёнка и направился к Прыткой. Та играючи побежала. Рыжегривый — за ней.
Сильная Лапа подошла к одинокому трупику, тщательно обнюхала, потом облизала. Не отзывался детёныш, не мог отозваться.
Повернулась львица прочь и пошла. Туда, где осталось мясо быка.
* * *
Режущий Бивень лежит. Он открывает глаза и видит в дыму Соснового Корня с искажённым лицом. Сосновый Корень занёс копьё, у него дикие глаза, Сосновый Корень хочет кого-то добить — а Режущий Бивень не хочет этого знать. Какой всё-таки ужас, — думает он. Глаза лучше закрыть. Он своё сделал.
Его куда-то тащат, за руки тащат, а он не хочет никого видеть. Ему трудно дышать. У него звенит в голове. Зато мамонты не ревут. Уже не ревут. Отревелись.
Его несут на носилках. Охота закончилась. Для него уже точно. Но он так и не открыл глаз. С ним что-то не так. Мамонт сотряс своим хоботом его голову. Его голова не в порядке. С зубами что-то не так. У него выбиты зубы, два верхних зуба, какой он будет теперь неприглядный без двух зубов, Чёрная Ива, может быть, станет смеяться над ним. Беззубый охотник!
Он видит теперь её зубы. У неё белые зубы. Как снег. Когда этот снег сияет под радостным солнцем. Она шепчет про ямы. Женщины вырыли ямы, он не должен споткнуться, иначе ему её не догнать. Нет, он догонит. Всё равно он догонит. По честному! Напрасно она ему подсказала. Не полагается.
И вот он бежит. Быстро бежит. Она впереди. Он хочет догнать её неподдающейся, он догонит её непременно, она будет его, они будут вместе — бух! Земля подскочила и стукнула по лбу. Сверху сыплется хохот. Ледяной град. Он упал. Он её не догонит. Упал!
Тишина. Внезапная тишина. Она, впереди, тоже упала. Нарочито споткнулась и бухнулась. Так не бывает. Зачем она поддалась?
В тишине поёт жаворонок. Оглушительно звонко поёт прямо над ними, лежащими. И над толпой притихших женщин, вырывших скрытные ямы. Он смотрит в небо, туда, не на неё. Сокол, как дротик, рассёк звонкое небо, расплескал переливы острыми крыльями, но промахнулся. И жаворонок не умолк. Жаворонок всё так же поёт, изумительно звонко поёт, удирая, спасаясь от смерти. Сокол наверняка настигнет его. Но до тех пор, покуда смертельные когти не схватят, невзрачная птаха всё равно будет петь. До тех пор.
Кто-то копается в его рту. Старуха Болотная Выдра. Пихает какие-то травы. Он не хочет себя выдавать, он всё равно не откроет глаз. Он болен. Он ранен. Ему как будто бы всё надоело. Всё-всё.
Кто-то смеётся. Над ним как будто смеётся. "Ха-ха". "Ха-ха-ха". "Ха-ха-ха-ха". Странный немного смех. Он не понимает. Кому это он нужен? Кто заметил его притворство? Или это Чёрная Ива смеётся над беззубым охотником? Чёрная Ива?
Нет, это сойка. Он тайком приоткрыл один глаз и видит сойку. Прилетела из леса, не поленилась. Но жена его тоже смеётся. Какая красивая!
Он закрыл глаз назад. Смех не смолкает. Всё же смеются над ним. Ему вдруг плеснули водой в лицо. Он, кажется, морщится. А смех ещё громче. Это Чёрная Ива, не сойка. Сойки уже не слышно. Одна Чёрная Ива. Опять плеснули в лицо.
Он открывает глаза. Синее небо плотно заполнено птицами. Низким солнечным лучам трудно пробиться сквозь трепет чёрных крыл. Голодные птицы шныряют вверх-вниз, потом падают камнем на землю, бесстыдно подхватывают кусочки чужой добычи и тут же стремительно взмывают ввысь, опасаясь заслуженного наказания. Ведь их долю отложат отдельно. А они, нетерпеливые, выхватывают не своё. Но теперь им ещё нужно отбиться от менее храбрых сородичей, которые со страшным гвалтом налетают на смелых воришек и пытаются вырвать из клюва добытое. Коршуны атакуют ворон. Воґроны набрасываются на коршунов. И вороны на ворон тоже. И коршуны на коршунов. Только стервятников нет в этой сутолоке.
Он лежит на носилках из веток. Чёрная Ива, его молодая жена, принесла мех воды и, смеясь, брызгает мужу в лицо. Увидев, что тот открыл глаза, она хватает его за руку, пытается поднять:
— Хватит лодырничать. Пора резать мясо. Костры уже горят.
Режущий Бивень ощущает уныние. Он догадался, что охота завершилась успешно. Значит, теперь надо резать и рубить мясо. Долго-долго. А потом коптить, вялить, истирать в порошок. Не хочется ему подниматься. Так много работы предстоит. На много дней.
Режущий Бивень шевелит ногами. Кажется, целы. Он сможет подняться, он пытается встать, но резкая боль в боку останавливает его полуприсевшим. А через мгновение он и вовсе садится на носилки.
— Прекрати, лодырь! Никто лодыря не понесёт, — хохочет жена, и её беззаботный смех сразу притупляет боль. Режущий Бивень — охотник, не к лицу ему корчиться и кряхтеть. Он и не станет. Однако во рту у него не всё в порядке. Правая щека болит, скула распухла, и за щекой плотно напихана трава. Жена замечает его недовольство и, смеясь, поясняет:
— Мамонт взял у Режущего Бивня два верхних малых коренных зуба. Болотная Выдра уже посмотрела рану и положила туда лекарство из разжёванного тысячелистника. Теперь Режущий Бивень стал Сломанным Зубом.
Чёрная Ива хохочет ещё громче, а Режущий Бивень ощупывает распухшую щеку. Что ж, отныне ему труднее будет есть мясо. Но сколько может жена хохотать...
Режущий Бивень выплёвывает траву.
— Чёрная Ива уже принесла инструменты? — его голос строг, он здоров, охотник не может долго болеть. Безделье закончилось.
— Конечно, — отвечает жена. — Вот он, нож моего мужа, — она подаёт ему большой кремневый нож-секач. А в другой руке у неё тут же оказывается нож поменьше, её собственный. Пора за работу. Все уже заняты делом.
— Мамонты никого не забрали с собой? — последний вопрос.
— Нет, все тут, — обратно смеётся жена, обводя грациозным взмахом руки пространство вокруг себя. И коварно добавляет: — Кроме двух верхних зубов одного незадачливого охотника.
Режущий Бивень вдруг улыбается. Какая она хорошая, его жена. Какая красивая. Дались ей его зубы. Разве это главное. Разве это?
— Духи к нам благосклонны, как никогда. Кто ещё так сумеет? — веселится Чёрная Ива. Но муж уже опять глядит строго.
И вправду, пора за работу.
У Режущего Бивня ещё нелады с ногой. Порезал ступню на левой ноге, но он не подаёт виду. Заживёт. Ещё как заживёт. Этой нижней раны, кажется, никто у него и не заметил. И хорошо. Пускай не знают, что он прокололся людским оружием. Нечего им усмехаться. Ведь он убил мамонта. Не всякий так сможет. Не всякий.
Режущий Бивень чувствует гордость. В груди что-то бурлит. И за ним теперь остался важный долг. Так заведено. Так полагается. Это почётно. Колючий Ёрш и Гривистый Волк уже вскрыли живот убитому Режущим Бивнем мамонту, разрезали шкуру толщиной с большой палец, и вынули внутренности. Теперь ждут убийцу. Режущий Бивень остановился и вроде как думает. Всё же странный обычай. Есть ли в нём прок? Но все глядят на него, вблизи и вдали, он это чувствует, он опять ощущает прилив гордости и скидывает штаны. Сквозь вскрытый живот он осторожно влезает в межрёберную полость убитого мамонта, в большую красную пещеру со стенами из рёбер. Одинокая муха одурело жужжит в полутьме густого кровавого запаха. Покуда не стало дурно, Режущий Бивень торопится высказать необходимые извинения тому, кто, возможно, ещё не покинул эту пещеру. Или недавно покинул, но ещё находится рядом. Пусть большой брат не злится и не вредит. Со всеми так будет.
Теперь можно работать.
* * *
Самая тяжёлая работа, конечно же, в главной яме. Туда угодило три мамонта. Теперь там месиво из мяса, кишок и костей, густо сдобренное кровью. Издали кажется, что и близко не подойти. Разве что мухам там место. Но Сосновый Корень первым полез в яму. Сам. Потом Барсук пришёл на помощь.
У Соснового Корня есть причина прятаться в кровавой яме. Он пропустил мамонта. Его никто не винит, ни один не обмолвился даже намёком, но сам-то Сосновый Корень знает, о чём они думают. Он — упустил. Плохой охотник. Растерялся. Не был готов.
Ещё перед охотой ему снилось что-то не то. Мамонт снился, тот самый мамонт со впадиной на лбу, которого он и пропустил. Мамонт просто смотрел ему в глаза, во сне смотрел одним глазом — и на охоте тоже взглянул одним глазом, и этого было достаточно. Он пропустил. Как зачарованный. А теперь не может об этом не думать. Теперь его думам нету покоя. Как мухи назойливые. Грызут Соснового Корня. Винят. Повторяются.
Сначала он выступил на подмогу Режущему Бивню. И промахнулся. Он даже не помнит, как это было. Будто не он это сделал, будто копьё само вырвалось, чтоб не попасть. Прошло мимо. Режущий Бивень, кажется, там упал, а перед ним всё вдруг начало разбегаться. И прятаться в дым. У него засияло в глазах. Лёд искрился на солнце, а он — он так же само стоял со своим жалким копьём, а над ним сверху навис огромный мамонт. Было сразу же ясно, что не спастись. Никак не спастись. Он бросил копьё. Бросил в сторону мамонта. Он даже не видел, куда его бросил. Он ничего не понимал. Что-то с ним происходило. Он был где-то не тут. Где-то вдали. Где сверкал лёд. Где не он убивал, а его. Казалось, это длилось долго, долго-долго, а на самом деле, наверное, только мгновение. Режущий Бивень добил его мамонтицу — ту, в которую он промахнулся, а другая, попавшая ногой в ямку-ловушку, при падении сломала хребет и теперь звала на помощь убийцу. Любого, кто прекратил бы её мучения. Сосновый Корень решил прекратить. Он подскочил и хотел воткнуть копьё сзади, за ухом, он занёс копьё и долго прицеливался, чтобы воткнуть наверняка, но попал в кость. Наконечник сломался. А ему самому вдруг захотелось заткнуть уши руками, закрыть глаза и не видеть. Не видеть. Не слышать. Ради чего был весь этот ужас? Ради чего? Он бросился назад, в своё укрытие, там у него было ещё два копья, наверное, он хотел добить мамонтицу новым копьём, лишь бы та не стонала, лишь бы утихла; он схватил копьё и увидел того самого мамонта. Того, который снился. Со впадиной на лбу. Мамонт вырвался из окружения. С прижатыми ушами, со скрученным под себя хоботом, с обломанным бивнем, он так удачно бежал, он рвался на волю, а Сосновый Корень последним стоял у него на пути. Не было смысла кидать копьё спереди, следовало отступить и чуточку выждать, чтобы метнуть копьё сбоку, когда мамонт будет пробегать мимо. С такой близи можно было попасть куда хочешь, хоть в сердце, хоть в ухо. Сосновый Корень хотел попасть прямо в сердце. Он отступил, замахнулся — и не метнул. В надлежащий момент не метнул. Будто забыл. Метнул уже позже, когда мамонт промчался, метнул вдогонку — и копьё пролетело у беглеца между задних ног. Хвост только пощекотало. Мамонт удрал. А Сосновый Корень теперь только и может, что вспоминать. Раз за разом вспоминать. Почему он не метнул копьё? Почему не попал в сердце? Чего ждал? Зачем?
