— Штерн, знаете, я вам не верю. Во-первых, потому что таких людей, как вы описали, просто не бывает. Во-вторых, если это человек нашего круга, то почему она не ходит в библиотеку?

— Во-первых, очень даже бывает. Девочки, которые привыкли считать себя мальчиками — явление в городской среде отнюдь не такое уж редкое. А во-вторых, в библиотеку она, насколько я знаю, ходит. Только не в вашу, а в БАН, потому что сейчас живет у знакомых на Васильевском. Раньше, пока училась, бывала здесь чаще, Рита с Елизаветой ее с того времени могут помнить. Заходит и сейчас, но редко, в основном, в полиграфию и журнальный. Ну вот, кстати, не далее как полтора месяца назад мы столкнулись в дверях на входе в Соцэк...

— Вот прям тут?..

— Ага... Меня пытались пропустить в дверь первым.

— Ого!.. И что?

— Ничего. Я просто отступил на шаг назад и сказал, что я не спешу. В ответ мне изобразили целую гамму эмоций от удивления до негодования, при этом даже не подняв на меня головы.

Кунцевич на какое-то время задумывается. Кажется, даже догадывается, о ком идет речь.

— Слушай, по-моему, это просто без шансов... Да еще если считает себя мальчиком... И если девочки в нее влюбляются...

— Ну, по счастью, реальная практика человеческих отношений ни самоидентификацией, ни декларируемой ориентацией не определяется. Иначе бы... Иначе бы я не начал наш разговор с того, с чего начал.

— Я забыл. С чего ты его начал?

— "Кунцевич, пойдем покурим".

Геннадий улыбается, потягивается, выгибаясь назад локтями, потом медленно вытаскивает из-за головы руку и протягивает ее через стол к Штерну. Тот в то же самое время лезет во внутренний карман пальто за пачкой, вынимает из нее сигарету и протягивает ее красному всаднику. Над столом их пальцы встречаются одновременно.

— Только, Штерн... — говорит зеленоглазый ангел, берясь за кончик сигареты, другой конец которой все еще зажат в руке неугомонного читателя. — Никакого ГАКа. Никаких аршинных списков в систематику. И никаких воплей в каталоге о том, что надо посмотреть еще это, это и это.

— Никакого ГАКа, никаких аршинных списков, никаких воплей, никакого обсуждения неопубликованных текстов, никакой помощи с редактурой и переводами, вообще никакой совместной работы, никакого совместного досуга в виде театра, кино или там каких-нибудь выставок, никаких прогулок по городу, никаких ночевок, никакого совместного распития алкогольных напитков, никаких поцелуев, никакой пенетрации...

Потом подумав:

— Никакого совместного прослушивания музыкальных произведений, особенно с русскоязычными текстами.

Геннадий, усмехаясь, вытаскивает из пальцев Штерна сигарету.

— Ничего, мы не гордые. Мне и одуванчиков с литературой хватит. А почему никаких ночевок?

— Хм... Потому что я не могу делить постель с человеком, который моется раз в три дня, слушает группу "Ленинград" и храпит во сне.

Геннадий, замерев с сигаретой в руке, таращится на своего собеседника.

— Откуда ты знаешь?

— А ты забыл, как ты у меня на плече спал на конференции по семиотике? Три года назад. После того, как доклад ночью готовил.

— А, так это было твое плечо... Я думал, Сашкино.

— Нет, Александр Евгеньевич, как истинный рыцарь света, ходил для нас добывать бутерброды.

Геннадий усмехается не то воспоминаниям, не то чему-то еще.

— А прикинь, если твой личный ангел тоже слушает что-то "не то"?

— Конечно, слушает. Но, Кунцевич... Она же все-таки девочка. А девочке я даже "Гражданскую Оборону" готов простить с Янкой Дягилевой. Но да, ты прав, в бытовом смысле с ним будет очень забавно...

— Хе-хе... Представляю себе твое жилище. Небось, все увешано табличками "поход закрыт", "не курить" и "руками не трогать".

— Так и есть. Только надписи невидимые и висят прямо в воздухе. Да, и еще, — Штерн наставительно поднимает указательный палец. — Самое главное правило при посещении моего обиталища. Ни при каких обстоятельствах нельзя смеяться над моими розочками.

— Много розочек?

Штерн кивает. Геннадий, разумеется, тут же смеется. Потом с улыбкой засовывает сигарету за ухо.

— Только, Штерн... Чтобы тише воды, ниже травы. Иначе Сашка меня убьет просто.

— Ну, как он сам мне сегодня сказал: "У нас с вами теперь военное положение. Нас двое. Так что смиритесь".

Кунцевич снова беззвучно смеется, расплываясь в улыбке.

— Ой, какая ж ты все-таки зараза!..

— А ты думал!

— Да, и последнее... — Геннадий снова пытается придать лицу серьезное выражение, но у него это не особо получается. — Как только у кого-то из нас что-то налаживается, все тут же сворачиваем...

— Разумеется...

— И литературные оргии становятся чисто литературными...

— О, об этом не беспокойтесь. Если у меня что-то выгорит, я вас, Геннадий Константинович, предупрежу первым.

Геннадий снова беззвучно смеется.

— Ну, судя по тому, что я сегодня узнал о вашей зазнобе... если я, конечно, правильно догадался, о ком идет речь... Питаться нам с вами суррогатами еще очень и очень долго.

Штерн молча смотрит на это рыжее воплощение самоуверенности и не может сдержать самодовольной усмешки. Еще посмотрим, кто сумеет разобраться со своими внутренними проблемами раньше... Встряхнув грязными патлами, Геннадий выходит из-за стола. Штерн, откровенно любуясь, идет вслед за ним по ковровой дорожке вдоль барьера выдачи и видит, как проходя мимо Красивой, красный ангел опускает голову и заметно поникает плечами. Вот все-таки дура... Хоть и красавица! Такого шикарного молодого человека уводят прямо у нее из-под носа, а она сидит, Бунина читает. Проходя мимо нее, Штерн довольно усмехается и мысленно показывает ей язык. Потом с улыбкой смотрит на обернувшегося в дверях Кунцевича, который почти выпрямился и снова пытается примерить на лицо самодовольное выражение, что у него, признаться, не очень выходит. И все же по мере приближения к нему Штерна, с каждым его шагом, улыбка на веснушчатом лице становится все явственнее и неизбывная грусть все глубже тонет в болотном омуте чайно-зеленых глаз. Нет, это прямо "Ода к радости" какая-то...

После закрытия библиотеки в его распоряжении есть еще час свободного времени, которое он решает провести в "Идеальной чашке" за составлением плана вступительной статьи к произведениям Л. И раз уж все равно неизвестно, насколько растянется сегодняшний эксперимент с устройством двойного свидания, пожалуй, он даже позволит себе чашечку кофе. Напиток, который там наливают под этим названием, гораздо хуже, чем в варят библиотечной столовой, и несравнимо дороже. Но зато никто не будет против, если он со своими бумагами оккупирует весь столик, а самое главное, никто не заставит расставаться на это время с Сен-Сансом... И охотник за ангелами отправляется в сторону Фонтанки.

Проходя под копытами медных коней, удерживаемых диоскурами, он вспоминает, что именно тут два петроградских фланера одновременно протягивали друг другу зажженные спички. То же самое, с усмешкой глядя друг другу в глаза, сегодня днем проделали они с Кунцевичем во внутреннем библиотечном дворике с двумя зажигалками. Перейдя через мост, он останавливается у одной из витрин, и снисходительно усмехаясь, смотрит сквозь ресницы на долговязую фигуру в черном длиннополом пальто нараспашку, в высоких строевых ботинках на толстой подошве, с кожаной сумкой через плечо и длинным зонтом с торчащей из-за спины деревянной изогнутой ручкой. Довольно щурясь, он тихо смеется над самоуверенным отражением. Все же оргазм, пережитый в компании, это совсем другой коленкор.

— А теперь слушай новый свод дополнительных правил на ближайшее будущее. Отныне никаких черных рубашек — только белые. Пусть Генка с Сашкой хоть удавятся от зависти, будешь каждый день надевать чистую и каждый вечер, как Золушка, будешь ее гладить. И никаких черных платков. Хочешь, носи синие, хочешь — цвета морской волны, но чтобы черный цвет от лица был изгнан. То же самое касается шарфов и джинсов. Хватит с тебя, черная тень, пальто и ботинок. Далее... никаких сигарет в течение двух недель, кроме как с Кунцевичем и то, только если он сам предложит... Да!.. Не сметь смотреть ни на Генку, ни на Сашку с вожделением. А равно на Ленку из Рукописного. То же самое касается бедного мальчика Миши, а то я тебя знаю... На библиотекарей, особенно на Риту с Лялей, вообще по возможности не смотреть, а равно на Марью Васильевну и на эту, как ее, Свету... О Светином молчании вообще чтоб думать забыл, как и о духах Марьи Васильевны... Вроде все... Ах, да, с понедельника начинаешь новую жизнь. Пойдешь в парикмахерскую и обрежешь на фиг эти отросшие хайры, которыми ты тут вознамерился занавешивать от меня глаза.

Начинает он говорить, глядя в зеркальное стекло, сквозь ресницы, а когда заканчивает, то уже смотрит на свое отражение в упор, прямо в эту ненавистную синеву. Из витрины на него глядит безусое лицо призрака. "Хорошо, что ты все-таки за стеклом, — думает Штерн. — А то бы одному из нас точно не поздоровилось". Приведя себя в состояние творческой ярости, он отворачивается и решительным шагом идет к Владимирскому проспекту писать за столиком кафе черновик предисловия.

К Театральной он отправляется загодя, чтобы Светлане не пришлось его ждать. Пешком, через Апрашку и проходными дворами — чуть меньше часа, даром, что идет он в компании нарезок из разных произведений Прокофьева. Тем не менее, без десяти минут девять он застает девушку у памятника Глинке.

— Я всегда так боюсь опоздать, что все время прихожу раньше, чем нужно, — оправдывается она.

Штерн с удовлетворением отмечает, что одета она сегодня не в пример интереснее, чем когда принимала его дома. Причесалась, накрасилась, сиреневое пальтишко, юбка в шотландскую клетку опять же — тартан клана Бёрберри. В театр, не в театр, а на концерт в Филармонию с такой девушкой уже не стыдно пойти. По пути через Офицерскую и Алексеевскую Штерн рассказывает ей про сожженный Литовский замок, про луна-парк, бывший на месте стадиона Лесгафта, про шоколадную фабрику Жоржа Бормана и про дворец великого князя, разрушающаяся башня которого видна в конце улицы. Она вежливо слушает, но видно, что ее гораздо больше волнует то, ради чего он ведет ее к музыкальному критику.

Хозяин тоже приоделся, стал еще больше похож на Моцарта. И даже сервировал передвижной столик чашками и розетками для варенья из фамильного кузнецовского фарфора. Представив гостью, Штерн вытирает ботинки и, не раздеваясь, проходит в комнату, предоставив хозяину освобождать девушку от пальто. Украдкой подглядывая за ними, мысленно пытается поставить себя на место любого из них. Все-таки возраст имеет свое преимущество: ко многому привыкаешь и спокойнее реагируешь на разного рода неловкие моменты.

— Хорошо у вас, — робко улыбается Светик-Семицветик, переступая порог комнаты.

— Чувствуйте себя, как дома, — радушно говорит хозяин.

Говорит он это, понятно, гостье, но Штерн решает принять это на свой счет и садится прямо на ковер спиной к секретеру. Света улыбается уже менее робко, и в свою очередь, забирается в неоренессансное кресло с ногами, скинув лиловые туфли и поджав под себя узкие ступни в фиалкового цвета чулках. Хозяин как будто только рад такому положению дел, разливает чай, расхваливая его сорт, воздает должное малиновому аромату, откупоривая принесенную Светой баночку.

— Расскажите нам сначала о себе, — просит Штерн. — Как и почему вы приехали в город.

А сам все не может взять в толк, почему он в первую их встречу не разглядел этих огромных темно-серых будто переливающихся изнутри глаз. Исходя из того, что Светочка сообщает ему с хозяином из своей ординарной биографии, он делает вывод, что она гораздо старше, чем кажется, и ей хорошо за тридцать. Значит, с Андреем Леонидовичем у них получается двадцать лет разницы. Она с детским восторгом расписывает свое первое впечатление от Питера, от архитектуры, от обилия музеев и театров. Как она еще в первый свой приезд пятнадцатилетней школьницей решила, что непременно будет жить в этом городе, и как ей не удалось поступить с первого раза на Филфак в Университет, а потому пришлось учиться у себя в Новгороде. Штерн что-то мрачно хмыкает в качестве комментария по поводу этой провинциальной наивности и даже рассказывает пару невыдуманных историй о трудностях поступления на казалось бы самые малопрестижные отделения "факультета невест", но хозяин знаком дает ему понять, что тот увлекся.

Нет, эта старая крыса еще будет делать ему замечания... Штерн чувствует, как по его губам начинает ползти азартная ухмылочка, и неожиданно для самого себя он начинает подсчитывать, сколько раз Светочка посмотрела в его сторону, а сколько раз — на хозяина. Когда она переходит к описанию того, чем она занимается теперь, он не выдерживает и прямо спрашивает ее, сколько она получает в издательстве. Потом озвучивает стоимость съема комнаты. Не той убогой дыры, в которой живет она, а среднюю цену по городу.

— И каким же образом вы подрабатываете? Чтобы компенсировать эту разницу и заработать на пропитание.

— Полы мою. В офисе, — сникает Света. — Иногда сижу с соседским ребенком, но это совсем мало получается.

— Времени-то наверное, вообще ни на что не остается? На сон едва хватает. Даже по городу небось не гуляете. Не говоря уж о выставках и театрах.

Она дробно кивает, опустив голову.

— Небось и не помните, когда последний раз в Эрмитаже были.

— Три года назад.

— А ведь если бы сразу пошли работать в офис перебирать бумажки, или там за кассой сидеть в магазине, гораздо больше бы зарабатывали, чем на этой вашей корректорской ставке.

Она снова кивает, поникая в кресле, и становится похожей на маленького, загнанного в угол клетки зверька.

— Штерн... — с мягкой строгостью в голосе произносит хозяин.

— Нет-нет, Андрей Леонидович, я просто хочу, чтобы вы поняли, что такое сохранение русской культуры. Смотрите, как интересно получается, красивая молодая интеллигентная девушка отказывает себе практически во всем, чтобы только была возможность жить в этом городе, на который у нее не остается ни сил, ни денег, ни времени. Причем обращаю ваше внимание, отказывает себе как в личной жизни, так и в устройстве жизни семейной, потому что для того, чтобы встретить приличного человека, надо где-то бывать, с кем-то знакомиться, а не сидеть дома за компьютером, с корректурой и версткой. Более того она даже готова мыть полы, лишь бы остаться в профессии. Человек фактически ежедневно приносит себя в жертву ради сохранения русского языка. Себя, свое будущее и усилия всех предшествующих произведших ее на свет поколений — ради поколения будущего. Своих потомков у нее не будет, потому что на то, чтобы ими обзавестись, у нее нет ни средств, ни времени. Так что она приносит себя в жертву ради потомков ваших. Чтобы они, в отличие от их французских родственников, имели возможность читать книжки на родном языке, написанные грамотно и, может быть, даже красиво. А вы этих потомков, ради призрачного будущего которых так старается Светлана Алексеевна, даже заводить не хотите. Оцените юмор ситуации...