Территория Холода

Потому что это неправда.

То есть, правда, конечно, но, похоже, что не вся.

Майор внимательно смотрит на меня, я это чувствую. Его взгляд прожигает во мне дыру, мне почти нечем дышать от паники, хотя внешне это никак не проявляется.

Тяжелая рука ложится на плечо. Я слышу глубокий вздох, зажмуриваюсь, жду удара, способного снести мне полчелюсти, но вместо этого рука просто снимается с моего плеча, а Майор покидает зону раскаленного воздуха вокруг меня.

— Вы… разве… ничего со мной не сделаете? — зачем-то спрашиваю я.

Глупо? Пожалуй. Но вряд ли я когда-либо смогу выглядеть в чьих-то глазах хуже, чем выгляжу сейчас в собственных.

Майор оборачивается ко мне через плечо.

— Возвращайся в комнату, малыш. Тебе бы отдохнуть.

И уходит. Через несколько секунд затихает даже едва-слышное эхо его шагов, и чернильная тьма коридора смыкается надо мной глухим куполом. Я стою посреди нее, и у меня, кажется, все дрожит. Выходит, я предположил неверно: можно выглядеть еще хуже, если сейчас расплакаться. А мне этого страшно хочется.

Почему-то опять начинает ныть правая нога, и я в сердцах пинаю ей стену. Не знаю, чего я от этого жду: что стена образумится и не станет разносить по корпусу сплетни? Вряд ли мой пинок способен ей помешать. Скорее всего, я заработаю только больше боли в ноге.

Но боль, как ни странно, уходит, как будто вместе с ударом ее получилось выпустить. Не знаю, хотел ли я этого. Не уверен, что такая мысль могла бы прийти мне в голову прежде, но здесь… здесь, как будто и не такое становится возможным. Я уже ничего не понимаю в этом чертовом месте, которое иногда прямо на моих глазах ломает физику!

Дверь тридцать шестой снова открывается, на этот раз изнутри, и за ней толпятся мои соседи. Сухарь первым выходит в коридор и втаскивает меня в комнату. Там я оказываюсь под прожекторами глаз своих соседей — то ли красный, как рак, то ли бледный, как известка, поди теперь разбери.

— Нехило ты… с Майором, — тоненьким голоском говорит Нумеролог, сокрушая ледяные пласты тишины, окружающие меня. — Я еще не видел никого, кто бы с ним так говорил.

— А он этим еще в первый день решил отличиться. Альфа-самцовые игры, — говорит ему Далай-Лама тоном наставника. — Нам, простым смертным, такое не понять.

— Лама, заткни пасть, а? — устало бросаю я.

Далай-Лама даже не возмущается: похоже, он от меня чего-то подобного и ждал. Может, разве что, еще угроз.

— Значит… Старшая… — отваживается начать Сухарь.

Я зажмуриваюсь, не желая видеть соседей. Отвечать на этот вопрос-невопрос тоже совсем не хочется. Больше всего сейчас мечтаю оказаться где угодно, но в одиночестве. И там — тихо загнуться в омуте собственного позора, который я ощущаю гирей на капризной правой ноге.

В душно-холодной тишине комнаты опять расцветает живой голосок Нумеролога.

— Слушай, только не смейся, — невинно начинает он, — но я погадать могу.

Открываю глаза и непонимающе гляжу на него. Лицо Нумеролога сияет самой добродушной и одновременно самой заговорщицкой улыбкой, что я когда-либо видел.

— Эти, — он кивает на Сухаря со Стрижом, — правда, колоду мою опять своими играми испоганили. Сто раз им говорил: на гадальных картах нельзя играть, они потом врать начнут. Но ни в какую! — Он качает головой, видя мой скептицизм и протягивает мне руку. — Мы так и не познакомились нормально. Я Нумеролог. А ты Спасатель, я знаю. Рад, что мы соседи.

Он говорит это так искренне и с такой энергией, что меня начинает понемногу отпускать, даже дрожь куда-то девается.

— Ты только не думай, что теперь ничего не получится, — заверяет меня Нумеролог. — Ну, из-за карт. Они по мне соскучились и по гаданиям тоже! Быстро заговорят, я их откалибрую.

Беспомощно киваю, не в силах выдавить ни слова.

— Извини, что спрашиваю, — делает новую попытку Сухарь, — но… а с Принцессой, получается… не получается?

Умоляюще смотрю на него, он с пониманием кивает и замолкает.

— Я когда утром проснулся на свой второй день, остальным тоже предложил погадать. Ну, чтобы разговор завязать, — продолжает рассказывать Нумеролог, уже утягивая меня вглубь комнаты. — Меня чуть Гадалкой не прозвали, но сжалились. А то вся школа смеялась бы. «Нумеролог» звучит посолиднее.

— Не гонись за солидностью, — посоветовал Далай-Лама, — не твое это.

— Да и без нее нормально, — успокаивает Нумеролога Стриж. — Ну… в смысле, можно жить и так. Без солидности… я про нее. — И смущается, как делает почти всегда, когда заговаривается.

Нумеролог с благодарностью кивает ему. Они с Сухарем, не сговариваясь, подходят с боков к своим кроватям и сдвигают их, чтобы устроить большой плацдарм, на котором будут растить карточное будущее для невинной жертвы предсказания, коей сегодня буду я.

Простая, до неприличия замызганная игральная колода на удивление ловко ложится в руки Нумеролога, и он долго тасует карты, не роняя при этом ни одной.

— А чего так долго? — интересуется Стриж.

— Тихо! — шипит на него Нумеролог. — Я настраиваюсь. Вы мне своей игрой все сбили, надо вернуть.

Я осторожно смотрю в сторону Сухаря, и тот примирительно поднимает руку, успокаивая меня. Хотя его вид, скорее, говорит, что деваться мне некуда.

— Итак, давай сначала посмотрим на кличку, — деловито говорит Нумеролог.

Он как-то хитро раскидывает колоду на несколько стопок, берет первую, раскладывает ее поверх остальных и повторяет эту операцию, пока стопок не остается две — ровно по полколоды.

— Так-так, — заинтересованно тянет он. — Начнем. Сначала карты скажут, есть ли у нее что-то к кому-то другому.

Нумеролог переворачивает одновременно две карты из разных стопок. Долго ничего не говорит, выкладывая разные пары карт, затем выпадают два туза, и Нумеролог хмурится.

— Тоскует она. — Его почти пугающе черные глаза обращаются ко мне. — Тоска у нее есть по кому-то.

— По кому это? — недоверчиво спрашивает Сухарь. — На нее не похоже.

— По Майору… что ли? — неуверенно предполагает Стриж.

— Тсс! — Нумеролог качает головой. — Не мешайте.

Я стараюсь на карты Нумеролога больше не смотреть. У меня внутри снова все начинает ворочаться. Жуткая смесь злости, тревоги, досады и вины поднимается выше, как болотный ил, и мне начинает казаться, что меня сейчас стошнит. Я отчаянно понимаю, что совсем не хочу знать, что дальше.

Как по заказу, в открытую форточку, под которой я недавно мерз, влетает сильный порыв ветра, раздувший карты в стороны. Нумеролог пытается поймать их, Стриж с Сухарем бросаются ему помогать, но только сильнее перемешивают карты между собой. Сеанс гадания можно официально считать проваленным.

Нумеролог вскакивает и всплескивает руками.

— Не хотят! — хмурится он секунду спустя и извиняющимся взглядом смотрит на меня. — Слушай, похоже, карты не хотят тебе рассказывать… такого просто раньше не бывало! Обычно они всегда…

Я киваю и улыбаюсь, мне трудно скрыть облегчение.

— Ничего. Все нормально.

— Карты, похоже, считают, что тебе не положено знать! — с оправдательным жаром сообщает Нумеролог.

— Ничего, — повторяю. — Не положено, так не положено. Как-нибудь обойдусь.

Больше всего сейчас тянет снова уйти, и я решаю не отказывать себе в этом желании. Вскакиваю с составной кровати, беру толстовку, все еще влажную и холодную после того, как в нее куталась вымокшая Старшая, и спешно направляюсь в коридор.

— Даже не пытайтесь, — тихо напутствует Далай-Лама остальных, когда они синхронно набирают в грудь воздуху, чтобы меня задержать.

Темнота коридора, привыкшая, что я то и дело нарушаю ее покой, смиренно принимает меня, и я бреду к лестнице, утопая в ней.

Глава 18. О прогулках после отбоя, чужой печали и неоправданной доброте

СПАСАТЕЛЬ

На улице моросит мелкий дождь, колкий и холодный. Пробившаяся сквозь плитку трава поскрипывает под ногами, когда я выхожу на старую плиточную дорожку, тянущуюся через весь интернат. Холод поначалу пробирает до костей, но через некоторое время это проходит. Я успеваю окончательно привыкнуть к темноте и брожу по территории интерната, избавившись от оков ученического корпуса и начав, наконец, дышать полной грудью.

Путешествие по дорожке мне быстро наскучивает, так что я схожу с нее и огибаю ученический корпус с задней, самой темной стороны. Там почти везде густо растут деревья, и мало кто туда наведывается. Туда ходить некому и незачем. Именно поэтому я решаю, что это место сейчас подходит мне больше всего.

Пробираюсь сквозь назойливые колючие ветки и паутину, несколько раз чуть не оскальзываюсь на мокрых корягах и, наконец, выбираюсь на небольшую… я бы даже не назвал это полянкой — скорее, проплешиной посреди густых зарослей. Здесь почти непроглядно темно, свет долетает только из столовой: кухня по ночам работает. Почти у самых окон на первом этаже ученического корпуса (судя по расположению, это комната одного из комендантов), лежит старое замшелое бревно. Кое-как добираюсь до него и устало опускаюсь на влажный мох.

Тишина оглушающе обнимает меня. В зарослях тихо: ни птичьего пересвиста, ни шуршания веток, ни мяуканья бродячих кошек. Внешне место выглядит почти заброшенным, но пока я сижу на мшистой подстилке, у меня создается отчетливое впечатление, что на эту микроскопическую полянку наведывается кто-то помимо меня. В темноте я не нахожу этому никаких подтверждений, но предчувствие такое явное, что мне трудно с ним спорить. Это место пронизано тихой тоской и какой-то обреченной печалью. Некоторое время я утопаю в незримой чужой грусти, затем начинаю чувствовать себя непрошеным гостем и поднимаюсь. Холод ночи тут же напоминает мне о себе, заставляя поежиться.

Вернусь сюда как-нибудь днем, — решаю для себя. Очень уж интересно найти следы чужого пребывания и, возможно, встретить родственную душу, которой тоже иногда не терпится ото всех сбежать.

Пока выбираюсь из подпирающего ученический корпус леса, окончательно перестаю зябнуть и даже радуюсь возможности остановиться на дорожке, где осенние ветра снова открывают мне свои объятия. Забываясь, раскидываю руки им навстречу и запрокидываю голову к моросящему дождем небу, как вдруг ночь перечеркивает серп голоса:

— Вообще-то ученикам не положено разгуливать по улице после отбоя.

Мои руки падают по швам.

Майор.

Опять он.

Успеваю ощутить привычное раздражение — похоже, оно уже превратилось в рефлекс. В следующий миг у меня в ушах звучит эхо моей коридорной тирады, и по телу прокатывается волна стыдливого жара. Волна настигает меня примерно посередине воинственного разворота в сторону Майора, поэтому двигаюсь в итоге дергано и нервно.

— И какое за это полагается наказание? Сорок отжиманий? — вылетает у меня изо рта раньше, чем я успеваю сдержаться.

Майор вздыхает. Кажется, он уже порядком устал от меня и моих постоянных дерзостей. Я и сам удивляюсь, как он еще не поставил меня на место или не отметелил хорошенько. Уверен, у него уже не раз кулаки чесались так поступить.

— Что ты здесь делаешь? — спокойно спрашивает Майор. — Идешь жаловаться на мои интриги директору? В такой час не советую. Лучше обратись к нему утром. Хотя и это не лучшая идея.

Если честно, у меня не было мысли пожаловаться на Майора Сверчку, но она появилась, стоило ему попытаться меня от этого отговорить.

— Почему? — усмехаюсь я и складываю руки на груди. — Потому что вы меня уже опередили и настроили директора против всего, что я скажу?

Майор смотрит на меня, как на последнего идиота, до уровня которого явно не стоит опускаться. Он молча достает сигарету и закуривает. Лишь выдохнув пару клубов дыма, он снова заговаривает со мной. Голос у него измотанный:

— Я ничего не говорил о тебе директору.

От его слов мне почему-то становится не по себе, и чувство безнаказанности куда-то улетучивается, хотя должно быть наоборот.

— Почему? — тупо спрашиваю я.

— Не счел нужным.

Слова — три удара кузнечным молотом по наковальне — тяжелые и увесистые. У меня вдруг промелькивает мысль, что Майор — настоящий военный, а не тренер по физподготовке. В таком случае терпимость и деликатность, которую он проявляет ко мне, просто феноменальная.

— Так что ты здесь делаешь?

Опускаю голову и притихаю. В мыслях верится всего одна просьба, но озвучить ее очень сложно. Бомбардировать Майора обвинительными речами гораздо легче, чем чего-то просить.

— Открою тебе тайну, малыш, просьбы даются гораздо проще, когда огрызаешься чуть меньше, — снисходительно говорит он.

— Может, уже хватит называть меня «малыш»? — не выдерживаю я.

Майор тихо смеется. Странно, но его смех звучит… грустно. Интересно, с чего?

— Я перестану, как только ты закончишь считать себя центром мира.

Поджимаю губы. В самый неподходящий момент красноречие решило меня покинуть и вместо того, чтобы продолжить щетиниться, я теперь тушуюсь. Майор выдыхает очередной клуб дыма, стряхивает последний уголек сигареты в мокрую траву и убирает бычок в карман камуфляжных штанов.

— Так о чем ты хотел попросить? — спрашивает он.

— С чего вы вообще взяли, что у меня есть просьба?

Особенно после того, что я наговорил, — добавляю уже про себя. Надо быть последним наглецом, чтобы после такого обращаться к человеку с просьбой. Видимо, таковым он меня и считает. Что ж, у него есть повод так обо мне думать, и не один.

— Шутишь, что ли? — хмыкает Майор. — От тебя за милю несет желанием о чем-то попросить. Можно даже не принюхиваться.

Не в бровь, а в глаз, крыть нечем.

— Я, скорее, хочу спросить, — выдавливаю с трудом. — Что… что вы будете делать с тем, что услышали от меня в коридоре?

Майор внимательно смотрит на меня.

— О чем ты? — уточняет он. Я морщусь, понимая, что он хочет заставить меня по-человечески повиниться и озвучить свою просьбу. Уже готовлюсь вновь пережить свой позор, но Майор договаривает и на корню меняет мое представление о происходящем: — Я ничего не слышал.

Гляжу на него недоверчиво, его слова меня окончательно обезоруживают.

— Но я же…

— Не сделал ничего, что следует обсуждать.

— Но…

— Послушай, — Майор задумчиво кивает, — кому я, по-твоему, улучшу жизнь, если поступлю так, как ты обо мне думаешь? — Он замолкает, ждет моих комментариев, которых не поступает, и улыбается. — Вот и мне так кажется. Так что еще раз повторяю: я ничего не слышал.