Меченый. (Меченый - 1)

Я до крови искусываю губы, захлебываюсь злыми слезами, но не отвожу взгляда от ненавистного лица убийцы. И, не переставая, думаю о мести.

Правда, думы эти сродни отчаянию. Ведь граф Ареник — воин. По рассказам наших соседей — лучший в графстве. Он готов к бою всегда — когда скачет по улице в сопровождении до зубов вооруженной свиты, когда ест в городских тавернах и даже когда спит.

Говорят, что он снимает с себя кольчугу только перед сном. А меч кладет не на специальную подставку, а у изголовья. И по утрам хватается за его рукоять еще до того, как просыпается.

'Ну и пусть...' — раз за разом мысленно повторяю себе я. И прикасаюсь пальцами к полузажившему ожогу на щеке. — 'Я его все равно убью...'

...За спиной раздался плеск и приглушенное ойканье. Я тут же вынырнул из забытья, прислушался к доносящимся до меня звукам и горько усмехнулся: ее милость мылась. В ледяной воде. Небось, в первый раз в жизни. А моя Ларка делала это каждый день. И не ойкала.

Лицо сестры тут же возникло перед глазами и я вдруг почувствовал, что схожу с ума — она оказалась похожа на баронессу д'Атерн как две капли воды!

Зажмурился. Потряс головой. Попробовал представить ее еще раз... и понял, что Эллария, которая все эти годы снилась мне чуть ли не каждую ночь, изменилась!

В первое мгновение у меня оборвалось сердце. А потом... потом я понял, что так даже лучше. Ибо время, минувшее со дня гибели моей сестры, не пощадило ни сны, ни воспоминания — последние несколько лиственей я видел сестру нечетко, как в тумане. И с каждым годом этот туман становился все плотнее и плотнее...

...Эллария, стоящая у плетня, краснеет, прижимает руку к синяку под правым глазом и грустно вздыхает:

— Смирения тебе, дядя Данор!

— Смирения и тебе, доча... — доносится с улицы. — Что это у тебя с лицом?

— Да так... — мрачно шепчет она и закусывает губу.

Я в три прыжка оказываюсь рядом с сестричкой, прижимаюсь к щели между прутьев и выглядываю наружу.

В паре шагов от нас стоит одноногий калека, живущий в покосившейся избе у самой околицы.

Стоит и криво ухмыляется.

Я вспыхиваю, выхватываю из рваного постола свое самое большое сокровище — обломок засапожника — сжимаю его в потеющей ладошке и грозно рычу:

— Хватит лыбиться, слышь, ты! Тут нет ничего смешного!!!

— Зря ты так... — шепчет Ларка, ласково проводит рукой по моим волосам. — Это ведь не он...

А потом... извиняется! Перед этим самым Данором:

— Не держи зла, сосед! Брат просто пытается понять, кто меня обидел. И рычит на всех... Еще с вечера...

— Правильно делает... — неожиданно для меня басит калека. — Настоящий мужчина! Понимает, что свою семью надо защищать до последнего вздоха... и даже после него...

Непонимающе смотрю на сестру... и неожиданно для себя оказываюсь в избе у Данора. Повзрослевшим на три лиственя, сидящим за столом и мрачно пожирающим взглядом угрюмо молчащего хозяина дома:

— Ты — воин. Научи меня сражаться!

Старик кривится в жуткой гримасе:

— Я не воин. Я БЫЛ им. Очень давно. И... всего полтора года, пока не потерял ногу...

— Ты держал в руке меч! Ты умеешь убивать! Ты...

— Меч? — восклицает калека, смотрит на меня, как на юродивого, а потом отрицательно мотает головой: — Меч стоит безумных денег. И по карману только белым. Да и не только по карману — черный, пойманный с мечом в руке, отправляется на плаху. Поэтому я его не держал. Ни разу...

— Ладно, пусть не меч, а копье, кистень, нож! Ты умеешь главное — убивать! Научи!!!

— И убивать я НЕ УМЕЮ... — вздыхает Данор. — Хотя и приходилось...

— Не умеешь? — ошалело переспрашиваю я. Не понимая, как это слово сочетается с 'приходилось'.

— Нет. Убивать, отмахиваясь или тыкая, куда попало, и УМЕТЬ — это не одно и то же. Я воевал в ополчении. Тех, кто в него попадает, НЕ УЧАТ. Им просто показывают. Очень немногое: как держать строй, как прикрываться щитом, как колоть копьем. Поэтому все, что я когда-то делал, было подсмотрено. В бою, во время тренировок наемных солдат, в тренировочных поединках дворян... — Данор вытаскивает из-под стола культю и тыкает в нее пальцем: — Как видишь, ногу мне это не спасти не смогло...

Я сглатываю комок и угрюмо хмурю брови:

— Тогда хотя бы подскажи, кто может научить меня сражаться по-настоящему?

Старик смотрит мне в глаза. Долго. Целую вечность. Потом убирает культю под стол, наваливается грудью на столешницу и еле слышно выдыхает:

— Ты — черный. Значит, никто...

Вскакиваю на ноги, сжимаю кулаки и презрительно цежу:

— А Ларка тебя уважала! Э-э-эх, ты...

Калека дергается, как от удара. Потом прищуривается и цедит в ответ:

— На что ты готов, чтобы отомстить?

Усмехаюсь:

— Да на все!!!

— Тогда садись и слушай...

Колеблюсь. Потом все-таки падаю на лавку и превращаюсь в слух.

— Граф Ареник — воин, каких еще поискать. Он силен, умен и... крайне любит жизнь. Поэтому вне своего замка передвигается со свитой из нескольких очень хороших рубак...

— Знаю. Видел...

— Тогда ты должен был понять, что убить его с наскока у тебя не получится...

— Понял. Потому и пришел...

— Значит, тебе нужна умение, скорость, сила и, наверное, выносливость. Так?

Оспаривать очевидное — глупо. Поэтому я просто киваю.

— Все это появится у тебя лиственям к пятнадцати в ЛУЧШЕМ СЛУЧАЕ. Значит, до этого момента о мести придется забыть. И делать все, чтобы к моменту, когда о ней можно будет вспомнить, ты оказался как можно более подготовленным...

Резон в его словах был. Поэтому я снова кивнул.

— А до пятнадцати ты должен как-то выжить. Впрочем, к этому я вернусь чуть позже. Пока давай подумаем, где и чему ты можешь научиться. Согласен?

— В ополчении... — буркнул я.

— В ополчении не учат! Ничему! Кроме того, в войнах оно используется, как затычка для каждой бочки. Поэтому солдаты мрут, как мухи. И большая часть этих 'мух' — новобранцы. Короче говоря, идти в солдаты — это смерть... Или увечье...

Он — замолкает, переводит дух и зачем-то смотрит в окно.

Жду. Молча. Пока он соберется с мыслями и продолжит.

Поворачивается. Откидывается на стену и скрещивает руки на груди:

— Мне кажется, что единственная возможность чему-то научиться — это попасть в охрану купеческих обозов: воины там умелые, знают, с какой стороны браться за оружие и, главное, всегда готовы научить. Конечно же, не всех, а только того, кто бьется с ними рука об руку...

Обозы я видел раза два. Издалека. И даже не представлял, что у них есть охрана. Поэтому подаюсь вперед и таращу глаза, чтобы не пропустить ни слова.

— Попасть в гильдию охранников почти нереально — они не берут людей со стороны. Тем более — детей...

'Не берут?' — повторяю я про себя, а потом вспоминаю сказанное им 'почти'. И вопросительно смотрю на Данора.

— Но если ты вырастешь ОЧЕНЬ сильным, то у тебя будет шанс...

Смотрю на свои тоненькие ручки и вздыхаю — сильным меня не назовешь. Даже из жалости...

Старик замечает мой взгляд и усмехается:

— Это — дело поправимое. Если, конечно, тебе хватит упрямства.

— Хватит...

— Тогда поговори с Браззом — может, он возьмет тебя в подмастерья? ...— Кро-о-ом?

Я вернулся из прошлого и уставился на стоящую передо мной баронессу.

Мокрые волосы, обрамляющие бледное лицо, синие, трясущиеся губы, мурашки на тоненькой шейке, красные, опухшие пальцы — за время моего забытья ее милость промерзла насквозь. И теперь прилагала все усилия, чтобы не дрожать и не стучать зубами.

— Я — все... — буркнула она и поежилась.

Я посмотрел на ком окровавленного тряпья, которое требовалось постирать, мысленно пообещал, что сделаю это как-нибудь потом, подтянул к себе посох, кое-как встал и поплелся вверх по склону. Стараясь переставлять ноги как можно быстрее, чтобы баронесса могла согреться на ходу. И надеясь, что в конце этого пути я смогу прилечь и не бередить свои раны хотя бы полчаса.

Увы, мои надежды не оправдались — ввалившись в дом, леди Мэйнария затравленно посмотрела на нетопленную печь, забралась на свое ложе, подтянула к себе ноги и обхватила их руками. Потом закрыла глаза и уткнулась лбом в колени.

Я посмотрел, как ее трясет, и... снова вышел из дома. На этот раз — за сушняком...

Глава 20. Баронесса Мэйнария д'Атерн.

Второй день второй десятины третьего лиственя.

...Мохнатая еловая лапа, отливающая серебром, еле заметно качнулась, замерла и... брызнула иглами, пропуская сквозь себя рвущуюся из темноты Смерть. Короткий свист, хруст разрываемых колец — и граненый наконечник арбалетного болта, пробив кольчужный койф , впился в шею моего отца.

— Папа-а-а!!! — срывая горло, закричала я, рванулась к телу, медленно клонящемуся на бок, открыла глаза и наткнулась на взгляд Бездушного. Полный сочувствия и понимания!

Зажмурилась. Уткнулась лицом в насквозь мокрый полотняный мешок с чистыми рубахами, служащий мне подушкой, и попыталась вырваться из липких объятий ночного кошмара.

Сон, повторяющийся чуть ли не каждую ночь, не уходил — перед моим внутренним взором возникали то болты, вылетающие из-за деревьев, то искаженные ненавистью лица оранжевых, то тело отца, лежащее в луже собственной крови.

Картины были такими яркими и четкими, что я не выдержала и застонала.

— Выпейте воды — полегчает... — раздалось над самым ухом.

Я открыла глаза, заставила себя сесть, вытерла рукавом заплаканное лицо, вцепилась в протянутый мне котелок и... застыла: во взгляде Меченого действительно было сочувствие!

'Этого не может быть...' — отстраненно подумала я. — 'Слуги Бога-Отступника не способны на такие чувства!'

Память тут же напомнила мне фразу, которую так любил повторять брат Димитрий:

'Как бы вы ни старались, Бездушные никогда не почувствуют ни нежности, ни уважения, ни любви, ни сострадания. Они ненавидят даже своих родных — мать, которая подарила им жизнь. Отца, чья кровь струится в их жилах. Детей, которых они породили. И эта ненависть выжигает их изнутри. Не ищите в них Света. Ибо его в них нет...'

'Нет сострадания?' — мысленно повторила я, уставилась на котелок в своих руках и зябко повела плечами.

— Замерзли? — участливо поинтересовался Меченый. И, не дожидаясь моего ответа, направился к остывшей печи!

Аккуратно сложил тоненькие веточки домиком, обложил их деревяшками покрупнее, пару раз ударил кремнем по кресалу, раздул пламя из малюсенькой искорки, вспыхнувшей на труте, и повернулся ко мне:

— Сейчас согреетесь...

'Они испытывают только половину чувств, доступных обычному человеку. И эта половина — темная...' — вспомнила я и мысленно фыркнула: — этот Бездушный испытывал и светлые. Уж кто-то, а я в этом уже убедилась.

Поэтому я отложила в сторону котелок и поблагодарила Крома за заботу:

— Спасибо!

Создание, которое должно было жить одной Тьмой и радоваться только отрицательным эмоциям, среагировало на это слово, как самый обычный человек: кивнуло, пожало плечами и... улыбнулось!

Нет, губы Крома не расплылись в разные стороны, в уголках глаз не появились лучики морщинок — просто во взгляде на миг промелькнуло что-то теплое.

В этот момент я окончательно поверила в то, что Кром живет не только Тьмой. И что в нем все-таки есть Свет.

'Свет — в слуге Бога-Отступника, который почти заслужил Темное Посмертие?' — сама себя спросила я и посмотрела на его посох, стоящий рядом с дверью.

Бесчисленное множество зарубок — человеческих жизней, выпитых Меченым — никуда не делось. Они покрывали почти весь Путь, оставляя чистым лишь небольшой участок. Длиной чуть больше моего указательного пальца.

'Ну да, до Темного Посмертия ему осталось выпить каких-то полтора-два десятка душ...' — подумала я. И замерла: последняя зарубка на Пути была той самой. Вырезанной Кромом после убийства брата Димитрия и его спутников. А ведь он убивал и после этого!

Я мысленно представила себе тех, кто умер от руки Крома на улицах Меллора и на постоялом дворе в Сосновке, и задумчиво закусила губу: большинство этих людей были взрослыми, полными сил мужчинами, а способ их убийства мало чем отличался от того, которым Кром отправил в Бездну Небытия нашего духовника. Значит, на посохе должно было появиться как минимум с десяток новых зарубок!

Должно было. Но не появились...

— Разгорелся... — отрывисто бросил Кром, пододвинул к печи грубо сколоченный табурет и шлепнул по нему широченной ладонью.

Я ненадолго отвлеклась от своих мыслей, перебралась поближе к огню и обратила внимание еще на одну странность: по утверждениям брата Димитрия Бездушные могли связно говорить только на второй день после появления на их посохе новой зарубки. То есть тогда, когда затихала боль, которую они получили взамен отданной Двуликому души.

Последнюю жизнь Меченый забрал дней двенадцать тому назад. Следовательно, сейчас должен был корчиться от безумной боли и искать жертву...

'Зачем кого-то искать, если у него есть я?' — мелькнуло в голове. — 'Он должен был исчертить пол перевернутыми рунами и терзать меня от заката и до рассвета. Однако рун на полу не было и нет. Я — жива и здорова. А он — говорит. Пусть односложно и крайне редко — но связно и более чем понятно...'

'Может, он убил кого-то еще?' — подумала я и мысленно усмехнулась: за последние четыре дня Кром выходил из домика только чтобы осмотреть расставленные им силки, за водой и по нужде. И при этом ни разу не отсутствовал больше часа. Опять же, за эти дни на его посохе не появилось ни одной новой зарубки...

— Схожу, гляну силки... — словно услышав мои мысли, негромко буркнул Меченый. — Закройтесь...

Я кивнула, с трудом оторвала взгляд от огоньков пламени, пляшущих в алом зеве печи. И уткнулась взглядом в широченную спину Бездушного, отодвигающего в сторону засов.

Скрипнула, а потом хлопнула дверь, и в домике стало тихо.

Мне тут же стало не по себе. Хотя, по логике, бояться я должна была не пребывания в одиночестве, а слугу Бездушного. И того, что он планирует сделать со мной...

— Может, я действительно нужна ему, как проводник? — сказала я. Вслух. Чтобы разогнать сгустившуюся вокруг меня тишину. Потом подумала и криво усмехнулась: — Да ну, это бред: ведь если раньше он мог надеяться, что я помогу ему забрать души Рендаллов, то теперь, после захвата их замка вассалами графа Варлана, моя ценность для него стала равна одной-единственной душе...

'И слабостями моими он тоже не пользуется. Хотя должен...' — хмыкнула я. А потом вдруг сообразила, что уже больше десятины живу в одной комнате с мужчиной! Который, судя по рассказам Аматы и других служанок, просто не может не видеть во мне женщину!!!

'Все они одинаковы!' — в один голос твердили мои великовозрастные подруги. — 'Пока вокруг люди или ты держишь их на расстоянии — мужчины учтивы, обаятельны, галантны. И готовы лечь костьми за право припасть губами к тыльной стороне твоей ладони. Зато, как только ты остаешься с ними наедине, или, не дай Вседержитель, позволяешь им заметить свой интерес, в них невесть откуда просыпается Двуликий: они начинают относиться тебе, как к своей собственности и делают, что хотят. В упор не замечая ни твоего нежелания, ни страха, ни боли...'