Он даст ей шанс одуматься. Самый последний. Всё же, какова бы она ни была, в первую очередь нужно подумать о будущем дочерей.
— Из этой комнаты без моего дозволения — ни шагу! — отрывисто приказал он, переводя дух. — Эй, кто там? — это уже в коридор. — Всем передать мой приказ: не выполнять ни единого распоряжения моей жены! И все вон из её покоев!
За дверью зашуршали шаги. Слуги привыкли, что в доме распоряжается госпожа, а господин командует своими солдатами, но сейчас хозяйка прогневала супруга и сурово наказана. Стоит ли дразнить тигра, нарушая приказ господина? Верно, не стоит.
— Ты всё поняла? — сотник снова пнул рыдающую жену. — Я задал вопрос!
— Господин, чем я вам не угодила? — выла женщина, мгновенно забыв про фамильярное "ты" и "младшего сына нищего гуна". — Я всего лишь хотела, чтобы все уважали моё высокое присхождение... кровь императоров...
"О Небо..."
Только сейчасдо сотника дошло, что он многие годы жил рядом с одержимой. Что все её поступки были следствием душевной болезни, которая от отсутствия должного отпора зашла слишком далеко. Даже сейчас, избитая, в крови и соплях, она не раскаивается. В её взгляде не было и намёка на осознание вины. Зато была плохо скрываемая злоба и обещание мести.
"Это моя вина. Надо было с самого начала отлупить её, как следует. Сейчас — поздно".
— Ты не выйдешь отсюда, пока я не услышу от тебя слова раскаяния, — решение принято, отступать некуда. — Ты поняла? Пока я не услышу от тебя правильные слова, будешь сидеть здесь и питаться просяной кашей. Всё!
Вслед ему понеслась новая порция рыданий и причитаний.
Она не воспользовалась своим шансом.
Решение принято.
— Запрещаю всем — слышали? всем! — разговаривать с моей женой! — его приказ громом раскатился по дому. — Кто нарушит, получит шестьдесят ударов толстыми палками!
Что ж, унижений вполне достаточно, чтобы уязвить её болезненную гордость. Это хорошо.
Кажется, в его комнате ещё стоит нераспечатанный кувшинчик персидского красного вина. Сейчас не помешает выпить пару чашечек этого небесного напитка, успокоиться...
...А на рассвете весь дом был разбужен истошным визгом одной из служанок, шедшей прибираться на господской половине.
Ещё бы ей не визжать, если госпожа с опухшим и посиневшим от вчерашних побоев лицом висела на собственном шёлковом поясе — аккурат напротив двери комнаты супруга. У её ног лежала опрокинутая набок маленькая скамеечка.
Нет в Поднебесной худшего оскорбления вышестоящему, чем ...повеситься на его воротах. Или у двери, разница невелика.
— Вы слышали? Жена сотника повесилась!
— Как — повесилась?
— На собственном поясе. Он её за что-то побил, а она в отместку повесилась на его дверях.
— Ой, какой позор...
— Вот ведьма... И тут не удержалась, напакостила напоследок...
— Как же теперь сотнику жить с таким позором?
— Жена-ведьма — тоже позор.
— Ох, не видать нашему сотнику повышения, попомни мои слова. Теперь хоть из шкуры он выскочи, всё равно не видать...
— А я думаю, сотнику повезло. Уж лучше без повышения и в захолустье, чем всю жизнь с чёрной колдуньей.
— Каково ему будет перед начальством оправдываться теперь... Ведьма — не ведьма, а дознанию всё равно быть.
Слухи гуляли по Бейши, как волны в маленьком бассейне, от околицы до околицы. Ещё до полудня о происшествии в доме сотника знали все от мала до велика, и, что самое интересное, на этот раз практически не было домыслов. Разве что какая-то баба брякнула про неупокоенный дух сотничихи, но ей быстро заткнули рот. Сотник сам отправил к наместнику посланца с депешей о случившемся, а затем... Затем заперся у себя в комнате и надрался до бесчувствия. Ничего. Пока наместник прибудет, чтобы разобрать это дело, он проспится.
Слух, естественно, добрался и до кузнечной слободы. Принесли его женщины, ходившие утром на рынок. Кузнечихи поохали, поахали, и сообща пришли к выводу, что жалоба мастера Ли тут явно не при чём. Не тот повод, чтобы вешаться. Решили, что супруги Цзян поссорились по другой, куда более значимой причине, о которой, понятно, они не скоро узнают. А затем отправили горластую Ван в кузницу, поведать жуткую новость.
...Наместник, сочтя повод достаточным для спешки, приехал на следующий день — производить дознание и суд, если вскроется злой умысел. Первыми он почему-то решил допросить слуг сотника. Те в один голос утверждали, что супруги в тот вечер крепко поссорились, после чего господин озлился, и впервые за много лет побил жену. Затем повелел ей не покидать комнату и запретил прислуге с ней разговаривать.
— А потом? — поинтересовался наместник.
— А потом, высокородный господин, наш господин заперся у себя, и до самого утра его никто не видел.
— Не слышала ли ты криков или шума после того, как господин заперся у себя?
— Нет, высокородный господин. В доме было тихо. Никто не кричал. Госпожа ещё поплакала некоторое время, а затем затихла.
— Когда она затихла?
— Не могу сказать, высокородный господин... Я легла спать очень поздно, а вставать надо рано, и я не услышала... Утром вот шла уже, а она...
Жестом отпустив плачущую служанку — ту самую, что обнаружила тело — чиновник насупился. Сейчас предстояло допросить самого сотника, и он уже примерно представлял, что услышит. Но... что-то тут было не так. Он не мог пока понять, что именно вызывает чувство беспокойства. Нет, слуги не лгут. За столько лет службы на различных управленческих должностях можно научиться отличать лгущего от правдивого. Напуганы они, но чем? Или — кем?
Сотник явно подавлен случившимся. Совершенно нормальная реакция — ведь ему нанесено тягчайшее оскорбление. И он — единственный человек, который может пояснить причину такой бурной ссоры. Ведь слуги уверяли, что за многие годы господин на госпожу ни разу руки не поднял, несмотря на её не самый приятный характер.
— Мы поссорились сперва из-за дочери, господин, — сотник стоял перед ним, склонившись по-воински. — Жена побила её за непочтительные слова. Я велел дочери собираться в путь, к бабушке в Лоян, а жене высказал своё неудовольствие по поводу её скандального поведения. В ответ она принялась упрекать меня в том, что моё место нынешней службы не соответствует её запросам. Под конец она дошла до того, что начала злословить в адрес моего достопочтенного дяди, который вырастил меня в своём доме и которого я почитаю как второго отца. Такой проступок прощать нельзя, господин. Я её избил, чтобы впредь была почтительнее к моей родне, и наказал запретом покидать комнату.
— Это верно, злословить на родственников мужа — серьёзный проступок. Здесь вы были в своём праве, — сдержанно кивнул наместник. — Зачем же вы запретили слугам исполнять приказы госпожи и говорить с ней?
— Чтобы она лучше прочувствовала глубину своего морального падения, господин. Я бы отменил этот приказ, едва она соблаговолила бы раскаяться. Но, увы, она предпочла нанести мне несмываемое оскорбление.
— Где вы были и что делали ночью?
— Я... Простите, господин, я был очень расстроен и напился.
— Много выпили?
— Почти полный кувшин персидского вина, господин. Простите, я мало что помню.
— Когда вы покинули свою комнату?
— Когда закричала служанка, господин.
Вроде всё сходилось. Слуга тоже показал, что видел в комнате господина кувшин, на дне которого ещё плескалось немного вина. От такого количества и впрямь можно проспать всю ночь, не заметив пронесшийся по дому вооружённый отряд.
— Что скажет достопочтенный лекарь? — наместник счёл нужным допустить местного врача к осмотру тела покойницы и выслушать, что скажет знающий человек.
— Господин, — лекарь, сухонький старичок, склонился в глубоком поклоне. — Смерть госпожи Цзян Фэй наступила от удушья, как и должно быть при повешении.
— Не было ли на её теле следов борьбы или же попытки заткнуть ей рот?
— Госпожа вечером была сильно избита, высокородный господин. Это единственные следы насилия, какие я заметил. Кровь также скопилась в конечностях и ...неких иных частях тела ниже пояса, что также соответствует картине смерти при повешении. На шее нет иных следов, кроме полосы от петли. Также отсутствуют следы волочения тела по полу. Пояс был закреплён именно на той высоте, до которой госпожа могла дотянуться, стоя на скамеечке.
— Хм... — несмотря на гладкость всех без исключения показаний, смутное подозрение почему-то только крепло. — Что ж, благодарю вас.
"Я наслышан о твоей жёнушке, сотник, — подумал он. — Будь она моей женой, я бы тоже расстарался, чтобы она заткнулась навеки... Я не знаю, за какой проступок или же преступление ты убил её на самом деле. Видимо, что-то серьёзное, или я тебя плохо изучил. Но, во имя Неба, я хотел бы знать, как ты это провернул!.. Ведь не скажешь, а доказать твою вину мне нечем".
— Сотник Цзян Яовэнь, — важно проговорил наместник. — Слух о вздорном характере вашей супруги давно достиг моих ушей, и потому я нисколько не удивлён её поступком. Исходя из показаний свидетелей, я полагаю, что она сочла первые за долгое время побои оскорблением, и отомстила единственным доступным ей способом. Всю оставшуюся жизнь вам предстоит жить, помня об этом позоре.
— Виноват, господин, — мрачно ответил сотник.
— Разумеется, вам не стоит ожидать каких-либо положительных изменений в карьере. Вы это понимаете?
— Да, господин.
— Но лично я ожидаю от вас хорошей службы на том месте и в той должности, в каких вы находитесь в данный момент. От этого во многом зависит, падёт ли позор на головы ваших дочерей. Единственным смягчающим обстоятельством я усматриваю то, что ваша супруга, дабы совершить месть, нарушила ваш категорический приказ не покидать своей комнаты. Посему я ограничусь прилюдным порицанием вашей непомерной жёсткости по отношению к супруге, повлекшей за собой её самоубийство.
— Моя жизнь без остатка принадлежит хуанди, господин.
— Ступайте, сотник.
"Несчастный, опозоренный, но свободный, богатый и... живой, — с усмешкой подумал наместник, покидая возвышение. — Нет, право же, интересно, за что на самом деле ты её прибил, после стольких-то лет терпения? Неужто так обиделся за дядю? Ой, не верю. Скорее, ты предпочёл жизнь с позором... чему? Неужто позорной смерти?.. Но что бы я ни думал, ты обставил дело так чисто, что я весь исхожу завистью..."
Наместник восхищался совершенством во всём. Как оказалось, даже в преднамеренном убийстве.
Харчевенка у ворот славилась дешевизной подаваемого вина. Кислое, с привкусом сушёных слив, оно драло горло и делало слабыми ноги, но голова до поры оставалась ясной. Некоторые несознательные личности, правда, умудрялись и им набраться до бесчувствия. Кузнецам набираться было ни к чему, им завтра с утра работать, а вечером ещё от жён достанется — за перегар. Но, право слово, происшествие в доме сотника требовало обстоятельного обсуждения. А как обсуждать на совсем уж трезвую голову? Обязательно нужно немного "подогреться", чтобы не было так боязно. Как бы ещё беда, постигшая сотника, не аукнулась кузнецам.
— Всё-таки наше бабьё верно судит, — сказал старик Чжан. — Старуха у меня умная, сразу смекнула, что та жалоба — не повод вешаться. Самое большее, поругалась бы с мужем лишний раз. Даже до мордобоя бы не дошло. Нет, тут что-то пострашнее будет. А что?.. Только Небу это и известно.
— Может, она и вправду ведьмачила? — предположил Ляо. — И того... до дочек добралась со своей ворожбой? Я б тоже, если что, за детей бы вступился.
— Мы этого не узнаем, — рассудил мастер Ли. — Вряд ли кто-то из нас наберётся наглости расспрашивать сотника, а сам он... На его месте я бы тоже унёс эту тайну в могилу.
— А твоя жена что говорит?
— С каких это пор ты стал интересоваться мнением чужих жён, Ляо? — усмехнулся мастер.
— Интересно ведь, как о таком на западе судят.
— Моя жена сказала: детей, мол, жалко, а её — нет.
— А сотника ей не жаль?
— Она сказала, что сотник нуждается не в жалости, а в сочувствии.
— Суровые люди живут там, на западе...
— А то! Говорят, то ли у персов, то ли у арабов и вовсе муж может жену зарезать, и ему ничего за это не будет... Дикие нравы! — проговорил мастер Шу.
— Вот что, мастера, думаю, на сегодня хватит, — проговорил мастер Ли. — Что случилось, то случилось, от наших пересудов никому лучше не станет. Расходимся по домам.
"И нечего имя сотника по харчевням мусолить, — добавил он мысленно. — Этого он точно не заслужил".
До экзамена оставалось ещё три дня, и жена по вечерам запиралась в кузнице, работала над загадочной "третьей безупречной вещью". Ей помогал только сын. Попытки осторожно расспросить малого были безуспешны: хитрый мальчишка загадочно улыбался и говорил, что, мол, мама просила хранить тайну. Юншаня это начинало беспокоить. Не из-за таинственности, а из-за того, что супруга возвращалась из кузницы, словно выкрученная и хорошенько отжатая тряпка. Она не уставала так, когда творила булат и клинки. Происходило что-то непонятное. Добро бы просто выматывалась. Тонкая работа — а мастер Ли готов был поклясться, что работа именно тонкая — требовала иной раз куда больше сил, чем махание тяжёлой кувалдой. Нет. Она на некоторое время словно выпадала из потока жизни. Возвращали её как правило домашние заботы, а к ночи она и вовсе становилась прежней. Но следующим вечером всё повторялось.
Юншань два дня приходил под дверь кузницы, и слушал, как гудело пламя в горне, как стучал её молоток, как шипел в кадке с водой раскалённый металл, как мать тихонько переговаривалась с сыном на родном языке. Но на третий день, последний перед испытанием, жена пошла в кузницу одна. Притом вид у неё был нездоровый. Не заболела ли? А может, понесла дитя, но не хочет сознаваться, чтобы не отстранили от экзамена? Тайны тайнами, а он обязан знать, что происходит с любимой женщиной.
Дверь изнутри запиралась на деревянную задвижку. При большом желании и некотором умении открыть её было несложно, благо задвижка хлипенькая, не чета внешнему замку. Юншань справился без лишнего звука. Он и вошёл бы бесшумно, да подвела хромота.
Жена стояла у верстака, на котором обычно правили ножи, и что-то сосредоточенно начищала тряпочкой с мокрым песком. Услышав его шаги, вздрогнула, обернулась.
По её лицу катились крупные слёзы, проложившие мокрую дорожку в пыли и копоти.
— Я знала, что ты не утерпишь, — она улыбнулась сквозь слёзы.
— Что с тобой? — мастер не на шутку испугался.
— Ничего страшного, любимый. Это... Вот... — жена показала ему почти готовую ..."безупречную вещь", и мастер понял, что Янь понимала под безупречностью. — Отец говорил, если не вложишь частичку души, ничего не получится.
— Не боишься, что вот так всю душу без остатка вложишь? — страх всё ещё не отпустил его.
— Нет. Отец знал меру, и меня учил. Но я ещё никогда не создавала такого. Это в первый раз. И... я немного перестаралась, ты прав. Здесь много вложено, Юншань. Боль от утраты родителей и дома. Любовь к детям. Моя любовь к тебе и страх тебя потерять. Это я сделала для нашего дома. Только для него. Не знаю, получилось ли.
