Ночные тени. Книга 1

Прекрасно осознавая, что решение сначала наведаться к сиду, и лишь затем приступить к задуманному — просто возможность оттянуть не слишком приятное ещё на час, я направился в сторону озера.

* * *

После общения с представителями "Общества Духов" срочно пришлось менять планы. Приняв повод из рук лакея, я вскочил в седло и молча направил Данни в сторону нашего дома. От похлопывания по шелковистой холке он перёшел на рысь, неподкованные, но крепкие — не чета домашним лошадям, копыта глухо бухали по ровной брусчатке. Чуть вытянутые круги освещённого голубым светом пространства сменялись синими насыщенными сумерками. У чугунных столбов под фонарями крутились у самого пламени мошки и белёсые крупные мотыльки. На улице Широкой в честь вечера выходного дня царило оживление — придавленные дневной жарой люди и прочие обитатели города давно пришли в себя, отдохнули и вышли на вечернюю прогулку. Платья дам трогал прохладный ветерок — пожалуй, только вечером, в неспешном променаде, и можно передвигаться, будучи затянутым в подобное сооружение — по-иному назвать это язык не поворачивался.

На мне был морок, накинутый сразу же, едва я скрылся в глубокой тени дерева. Идущие по тротуарам люди видели степенного джентльмена в костюме для верховой езды (ещё одно извращение — ладно бы только неудобное, так и неэстетичное). Данни из великолепного скакуна арабских кровей стал гнедым уэльским кобом — слишком приметные конь и всадник в любом случае запомнятся хотя бы мальчишкам, снующим в чинной толпе. Когда понадобится, можно сделать так, что меня заметят, но пока рано.

Потому я и поехал, делая небольшой крюк, по этой улице, а не по блистающему огнями даже в такое время Мраморному бульвару. Поздний час сказывался на гуляющих — толпа на глазах редела. Проезжая мимо церкви Святого Патрика я придержал Данни — чуть покосившийся крест, целые в основном стены, и вместе с тем перемолотые в пыль кирпичи, переломанные балки, поддерживавшие разбитый теперь колокол. Запах гари, воска. Странно... огненной стихии не ощущалось. Что-то, чьи следы уже исчезли, прорывалось не снаружи, а изнутри... Данни фыркнул, благоразумно оглядевшись по сторонам, и лишь после этого подал голос.

— И чего мы тут встали? Пока вы там коктейлями заливались и песенки выли, я с местным деннишником пообщался — и, как-то не очень мне ночью по улицам шастать теперь хочется. Нарвёшься ещё на кого...

— Вот и отлично, — я прикрыл глаза, стягивая с левой руки перчатку, чтобы начертить один из охранных знаков. — Купаться будешь тоже дома, и по кобылкам не пошастаешь в свободное время. А то на меня злого нарвёшься.

— Чего?! — Данни от избытка чувств взбрыкнул, и старательно вычерчиваемый в темноте ночного воздуха знак стал напоминать что-то непотребное и отнюдь не охранительное. Пришлось уничтожить его, махая руками, словно я разгонял дым от сигареты.

— Днём мы заняты, а ночью ты окажешься в безопасности только в том случае, если я буду где-то рядом. Не нравится — вспомни историю про лошадку, которая стала колбасой. Если что, я сумею отбить тебя и отбиться сам, а вот ты... — я нагнулся к конской шее, потянув его голову к себе за дёргающееся ухо. — Ты очень даже сойдешь не только на колбасу, но и на люля-кебаб, он под красное винцо, думаю, неплохо у местных пойдёт...

Иногда на меня накатывало — не мог отказаться от удовольствия попугать постоянно действующего на нервы конька. Взбалмошный молодой жеребчик достался мне в услужение в Камарге, когда я выволок тамошний водяной народ из устроенной людьми по недомыслию передряги. Конём он был просто выше всяких похвал, вот если бы ещё и молчал, как им то полагается... Родичи, справедливо думая, что ему надо жизнь посмотреть и вообще, помудреть и остепениться, осев в какой-нибудь свободной реке или озере, великодушно отдали его со всеми потрохами.

Иногда я не знал, радоваться или рыдать над этим подарком. Вот и сейчас он в первую очередь думал об ущемлении своих прав, а не о том, что его сожрут, и мне придётся просить у Хозяйка озера какого-нибудь местного кэльпи. Ещё немного подёргавшись, он тоненько заржал, сдаваясь. Я выпустил помятое ухо и вытер руку с налипшими светлыми волосками о штанину.

— Ещё раз взбрыкнешь, когда занимаюсь чем-то важным, оба уха выверну, если мы на месте не поджаримся. Вот уж точно, принесло мяско местным, да ещё и печёное! — спина подо мною дрогнула. Данни забыл, что иногда случается от неправильно наложенного заклятья. Дочертив знак, я пихнул скотину каблуками в бока, и он понуро порысил дальше. В церковь надо сходить — но днём, ночью и без того дел много.

До арендованного коттеджа мы добрались в молчании — Данни то ли устыдился, то ли обиделся, то ли просто испугался. Отперев створку высоких узких ворот, я завёл его внутрь — он не стал перекидываться и только зябко передёрнул шкурой на ногах, словно сгоняя муху. Морок с нас сошёл, и светлые волосы казались не золотистыми, а голубовато-белыми. Длинная грива чуть колыхалась на ветру, похожая на тяжёлые струи тумана, вытянутая морда с чёрными провалами больших глаз была совсем не свойственным для обычной лошади жестом поднята к покрытому звёздами небу. Конь бледный... Лет триста назад один лишь его вид мог послужить поводом для расправы. Махнув хвостом, он, аккуратно ставя ноги на белую дорожку, пошёл между тёмных розовых кустов, усыпанных мертвенно-белыми в темноте цветами. Ботинки утонули в поднявшейся влажноватой траве, когда я шагнул в сторону деревьев — растения и животные отдыхали от зноя и истомлённо выпрямлялись, раскрывая обожжённые сиянием лепестки и глаза.

Гости в саду не побывали — охранные круги, ниточки и прочие ловушки остались нетронуты. Ни по одной из трёх оставленных для особо умных противников лазеек никто не пробирался. Даже дойдя до коттеджа, у них не было шансов попасть внутрь — разве что уничтожить его, а вот я бы мог узнать о личности любопытствующих... Пора озаботиться и другим — после встреченного у Эвелины ночного нужно заняться связью и данными. На холме главенствует Алая Невеста, но вот в городе у него сеть осведомителей наверняка есть — и пользоваться ею же чревато заблуждениями, которые могут мне дорого обойтись потом.

Ещё раз обойдя сад, словно сторож, ищущий спрятавшихся мальчишек, что повадились за яблоками, я тоже повернул к дому. Данни уже зашёл внутрь — из тех окон, где располагалась кухня, доносились шум и возня. Вот уж точно — лошадь на кухне, одно радует — сена и прочего фуража ему не надо.

Скинув ботинки, я с наслаждением прошёлся по наборному паркету. Самоистязание у людей в крови, но для чего же возводить его в ранг общественных приличий?!

Пройдя в отделанную персиковым кафелем ванную комнату я умылся, фыркая не хуже моего коня, чувствуя, как смываю усталость и вечную настороженность. В этом доме можно расслабиться — сюда войдут только те, кому это будет разрешено.

С кухни доносился теперь возмущённый писк дворецкого — припасов с собой мы почти не взяли, и Данни, кажется, доедал последнее. На ходу снимая пиджак и расстегивая рубашку, я поднялся по лестнице на второй этаж. В узкий коридор, обитый шёлком цвета морской воды и с маленькими акварелями маринистского содержания, выходили двери спален, кабинета и библиотеки. В своей комнате я быстро разделся, свалив одежду на спинку кресла, и вытащил из шкафа тёмно-синий костюм из рубахи, удобных штанов и безрукавки с капюшоном. Перчатки, мягкие сапоги до колен с усаженной шипами подошвой, длинная лента... Почти наш покрой одежды — удобной, не стесняющей движения и позволяющей растворяться в темноте.

Переодевшись и приладив маленькие кинжальные ножны ещё и на правой руке, я вытащил из-под двух толстых плащей небольшую шкатулку из тернового дерева. Не покрытая лаком, с начерченными драконьей кровью знаками на стенках и крышке, она скрывала магическое напряжение, исходящее от спрятанных внутри предметов. Среди мешочков и пузырьков тёмного стекла выбрал приколотую к обрывку бархата простую на вид железную иголку. Переложив её в кожаный мешочек и спрятав его в закрывающемся для верности на пуговицы кармане безрукавки, уложил шкатулку обратно. Ещё раз проверил, всё ли на мне удобно, а потом вытащил из тумбочки стопку больших листов бумаги.

Несколько планов города, тщательно изученных ещё в моём французском имении, позволили быстро освежить составленный для сегодняшней ночи замысел. Одно из бесчисленного сонма мелких, но приводящих к заметным последствиям деяний. Слава Небу, люди не додумались пока до чего-то на самом деле разрушительного. А с нашей помощью и не додумаются.

Сперва требовалось сделать нечто, не терпящее отлагательств. Светлая дверь с полукруглым арочным верхом без скрипа открылась, когда я провернул ручку, шагая на балкон. Чёрные, в совершенно другом под взглядом Луны мире, розы нежно благоухали, оплетая перила колючим покрывалом.

Многолетние плети свивались у ног в завитки, как на фоморских шлемах. С озера тянуло прохладой, можно было разглядеть сквозь тёмные кроны деревьев уже поднимающийся белым водоворотом туман — и завтра день будет исполнен зноя и истомы. Глядя, как белый омут, густея, расходится в стороны, я развязал шнурок, стягивающий волосы на затылке. Несколько раз встряхнув головой и с наслаждением чувствуя, как исчезают последние остатки тяжести из висков, подошёл к самым перилам. Вытащив из ножен кинжал, мерцающим кончиком вонзил его в ладонь примерно на треть дюйма. Оружие скрылось обратно в ножны, а в сложенную чашечкой ладонь из ранки стала довольно быстро набираться кровь. Запрокинув голову, я втянул сузившимися ноздрями прохладный воздух и начал Зов.

— Ты можешь жить две сотни лет, и не поседеешь, пребывая до ночи последнего сна своего чёрным.

Ты можешь есть плоть живую и падаль, и не насытишься, пребывая до ночи последнего сна своего голодным.

Ты можешь лететь против ветра, и не устанешь, пребывая до ночи последнего сна своего могучим.

Ты смотришь во все стороны и себе за спину, и не ослепнешь, пребывая до ночи последнего сна своего остроглазым.

Ты можешь слышать сокрытое и знать потаённое, и не растеряешь узнанного, пребывая до ночи последнего сна своего мудрым.

Ты можешь предать, но не уходишь, пребывая до ночи последнего сна своего верным.

Ты пьёшь бескрайние воды и дождь, и не утоляешь жажды, пребывая до дня последнего сна своего алчущим крови...

Я сохраню тебя чёрным, голодным, могучим, остроглазым, мудрым и верным, и я утолю твою жажду — иди же ко мне.

Со стороны леса летел он, и с ним все остальные, подчиняясь зову. Ему было не более ста лет, и он меня не знал — но мы не зря выбрали их своими соратниками — они оставались верными. Чёрные крылья вспарывали воздух, острые длинные перья со свистом рассекали темноту, чуть менее плотную, чем они. Стая в полнейшем молчании, только лишь тревожа крыльями воздух, по спирали закружилась надо мной, чёрной тучей закрывая мерцающие звезды. Я поднял наполненную кровью ладонь выше, и он слетел вниз, вцепившись чёрными когтями в рукав.

Сперва он жадно глотал кровь, но потом глотки стали медленными, словно ворон смаковал предложенную мной за присягу служения и верности силу. Только наша кровь может утолить их жажду... Данники моего народа берут плату за свою безграничную верность — и уводят своих с каждым годом всё большими стаями по струнам туда, где их верность помнят. Жёсткий язык коснулся несколько раз рассечённой ладони, и собрал последние капли прямо с раны. Чёрные глаза с засветившимися алым круглыми зрачками поглядели в лицо — теперь у него появилось на это право. Скрипучий низкий голос прорезал тишину.

— Ты утолил мою жажду, — глянцевые переливчатые перья пошли алыми сполохами — только люди называют наших верных соратников чёрными. Я поднял руку выше, чтобы мы глядели друг другу в глаза наравне.

— Тогда будь моим взглядом, и будь моим слухом. Завтра перед рассветом буду ждать тебя здесь же. Особо гляди на дела Ночной Ветви.

Он расправил крылья и мягко оттолкнулся от руки, поднимаясь вверх. Стая облаком последовала за ним, пропадая в высоких уже клубах тумана.

Вернувшись в комнату, я смазал ранку бальзамом, а потом собрал волосы в косу. Один шип на подошве держался некрепко, и пришлось выдернуть его, бросив под стол — главное, не наступить на него с утра, садясь за бумажную канитель. Овальное зеркало, вставленное в дверцу шкафа, отразило тёмный силуэт с закрытой капюшоном головой. Коня будет прикрывать от людских глаз морок, но о его безопасности тоже должен беспокоиться я. Единственный вид сражений, в которых он одерживает победу — любовные. А искать достаточно умного кэльпи в озере и втолковывать ему, что можно, а что нельзя, не хочется.

В одной из коробочек, стоящих на столе, нашлась узкая тёмно-синяя ленточка с нашитыми на концы кусочками янтаря. Перекидываться он сможет, а колдовать всё равно не умеет, зато от всяких покусительств его это защитит. Хотя бы на то время, пока я буду занят чем-то другим.

Проверив, заперта ли дверь на балкон, я поспешил на кухню, где уже несколько минут было подозрительно тихо — или Данни довел домового до сердечного приступа, или домовой его в гневе пустил на мясо.

— Данни, хватит жрать, нам пора! — я распахнул большую белую дверь с витражом из васильков и голубянок и попятился, увидев лошадиный зад. Данни стоял и жевал некогда весьма украшавший кухню фикус, а домовой сидел на опрокинутой на пол пустой кастрюле с видом смертельно оскорблённого. Готовить он, к величайшему моему сожалению, не умел, и не желал учиться, но вот кушать и охранять еду просто обожал. Обойдя по дуге нервно подёргивающего хвостом солового, я потянул его за ухо — уже помятое сегодняшним вечером, оно тихонько задёргалось в моей ладони.

— И как это понимать? До утра потерпеть не мог? — честные, добрые, глубокие лошадиные глаза обратились ко мне, зажатый и перемалываемый фикус не желал обрываться, и горшок, рассыпая землю, дёргался над полом. Прожевав и обкусив сочную часть стебля, Данни меланхолично проследил, как огрызок в горшке падает на пол и разбрызгивается причудливым узором из глиняных осколков, корней и земли. Домовой явственно издал стон.

— Ну ты же сам просил меня пастись на кухне...

Через четверть часа, когда я облил домового водой — из-за частой смены мест, порою горящих или рушащихся, он обладал слабыми нервами и хрупким здоровьем, всё же удалось выковырять прячущегося в туалетной комнате Данни. Отвесив кэльпи в воспитательных целях подзатыльник, я вплел синюю ленточку ему в челку, запоздало сожалея, что не пользуюсь шпорами... Несносная животина прятала уши и поджимала ножки, надеясь сыграть на моей жалости.

Заседлав его и покрепче затянув подпругу, я выехал наконец-то из старательно превращаемого в Бедлам дома. Время подходило к полуночи и на улочке, столь удалённой от центра города, не осталось ни одной людской души. Туман уже разошёлся по округе, немного опалесцируя в обрамляющих дорогу кустах, подсвечиваемый ещё не завершившими сезон брачных танцев редкими светлячками. Неуверенно стрекотала где-то далеко цикада. Из садов за коттеджами изредка долетал аромат жасминовых цветов и поздней клубники, крики кем-то потревоженного козодоя. Август мягко подкрадывался, сперва приглушая краски и яркость цветов, а потом и заставляя замирать многоголосое птичье пение.