Ночные тени. Книга 1

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВТОРНИК 1 АВГУСТА

СРЕДА 2 АВГУСТА

ЧЕТВЕРГ 3 АВГУСТА

ПЯТНИЦА 4 АВГУСТА

СУББОТА 5 АВГУСТА

ВОСКРЕСЕНЬЕ 6 АВГУСТА

ПОНЕДЕЛЬНИК 7 АВГУСТА

ВТОРНИК 1 АВГУСТА.

к оглавлению

Пальцы дрогнули, и книга выскользнула, упала, раскрыв веер шуршащих страниц.

— Дара... — выдохнул я, изумлённо вглядываясь в полумрак ночного сада. Под аркой, увитой девичьим виноградом, туман выплетал тонкие ленты крыльев, путался в тёмной зелени волос, обтекал с её плеч призрачным платьем...

Сердце ухнуло в темноту, зачастило, оглушая биением крови в висках. А она отступила, улыбаясь дрожащим золотом глаз, и начала таять. Я сорвался с перил беседки вослед уходящей фигуре, сотканной уже из одного шелеста крыльев, сделал шаг в темноту и тени.

— Дара! Дара!!! — голос дрожал, путаясь во встречном ветре — далеко!.. Слишком далеко...

Опомнился я лишь за городом, посреди убранного поля, укрытого медленно ползущим туманом. Видение растворилось в прохладе ночного воздуха, лишь где-то вдалеке проглядывал смутный силуэт дерева, будто отмечая границу сна... Бессильно осев на землю, я по плечи погрузился в белёсое полотно. Протянутые вперёд крылья ещё несколько секунд таяли и сворачивались рваными паутинками.

Чувствуя, как высоко надо мной всколыхнулось небо, я поднял взгляд — колодец ночной темноты, заполненный дыханием звёзд. И ничего более... Никого... По щекам скользили быстрые дорожки слёз. Мысли путались, обрывались, оставляя гудящую тишину. Я опустил голову, казалось, не было сил даже пошевелить пальцами. Влажная земля и туман вытягивали последние крохи тепла и, взамен им, в тело вливалась усталость...

Крик ночной птицы, разбавленный эхом, полетел откуда-то из тёмной полосы леса, заставил испуганно вздрогнуть.

Богини!.. Что со мной?!.. Что я здесь делаю?!!

Еле-как встав на ноги, словно только очнулся от сна, я с тревогой огляделся вокруг. Поле, где-то далеко за городом... Узкая дорога в нескольких шагах, обозначенная в тумане смутной полоской растущей на обочинах травы. Ни души вокруг... ни живой, ни мёртвой... Я не помнил, как очутился здесь. Прошёл ли сквозь тени, или так и бежал, лишь под конец выпустив крылья?

Поднеся дрожащую руку к лицу, я проследил, как с кончиков ногтей тянется и, обрываясь, скапывает в туман тонкая паутинка темноты... От этого и вовсе стало не по себе. Пальцы сжались в кулак. Прочь отсюда! Как можно скорее и как можно дальше! Домой!

Местность оказалась незнакома, но расположение города угадывалось по скоплению людских снов. Мелькнула утонувшая в тумане дорога, вливаясь в широкую ленту Торгового тракта, светлые заплатки полей и тёмные — садов, редкие искорки света в домах фермеров и снова поля. Глянцево блеснул тёмный изгиб реки.

Быстрый полёт довершил начатое холодом. На подъездную дорожку, светлеющую среди разросшихся кустов и высокой травы, я почти рухнул, едва успев выставить перед собой руки. Сад, погружённый в темноту и туман, впервые показался полным зловещих призраков. Замершая в его глубине серая тень двухэтажного дома, без единого огонька в распахнутых настежь окнах, навевала страх. Беломраморные скульптуры танцующих нимф в беспорядке расставленные между деревьями, выглядывали из листвы, с едва различимым каменным шорохом переступали на постаментах с ноги на ногу... Не понимая, что со мной происходит, я замер, вглядываясь в каменное лицо и то как будто поплыло, сдвинулось с места!

Я отпрянул назад, не сводя глаз с поворачивающейся статуи, попытался вслушаться в темноту сада. Лишь шелест ветра в траве и листьях... Здесь не было никого, кроме меня, и сейчас, и до этого.

Чувствуя спиной каменные взгляды, я добрался до дома, так и не решаясь оглянуться. И жуткий этот холодок, пробегающий по позвоночнику, исчез лишь после того, как за моей спиной закрылась дверь.

Кутаясь в длинный шерстяной плед, я прошёл в гостиную, но огонь в камине так и не развёл. В тишине пустого дома, за мерным ходом часов, за звуком неспешно падающей из крана воды, чудился тихий-тихий смех... Лёгкий шорох ткани... Шторы на открытых окнах?.. Или шёлковые рукава платья скользят по перилам лестницы?.. И запах трав, что растут на берегу, запах морских брызг... солоновато-горчащий вкус...

Обхватив плечи руками, я медленно опустился в кресло, с ужасом вслушиваясь в несуществующие шаги.

Что со мной творится?! Неужели заново схожу с ума?!!

За спиной скрипнула, тронутая сквозняком, оконная створка, и морок рассеялся. Среди звуков спящего дома более не было ни одного лишнего. Но находиться здесь, сейчас, в этой тишине, стало невыносимо. И я впервые с того дня, как прочёл об изобретении Белла, пожалел, что так и не обзавёлся телефонным аппаратом.

Скользящий по комнате взгляд остановился на кофейном столике. Там так и стояла, с вечера, неоткрытая бутылка вина и два бокала. Но мне, в эту ночь, похоже, быть одному... Чувствуя, как губы кривятся в усмешке, я тряхнул головой. Ещё чуть-чуть и всё это перельётся во что-то лишнее, чего просто не стоит позволять себе.

Немного иллюзорной храбрости против иллюзии страха и одиночества? Я протянул всё ещё дрожащую и непослушную от холода руку к бутылке.

Под ногами светлела обочина какой-то сельской дороги — две колеи, проложенные колёсами телег, и полоска редкой пожухлой травы между ними. Безлунная ночь с небесами, полными призрачных облаков, звёзд и тихого, едва ощутимого ветра. Сзади угадывалась мягкая темнота близкого леса. Я хотел оглянуться, чтобы проверить это, но отчего-то не смог, лишь отступил назад. В пальцах правой руки ощущалось знакомое тепло, и я, глянув вниз, на трубку, поднёс её к губам. В траве, у самых ног, дрогнул молочно-белый язык тумана. Ещё не время. Нужно подождать.

Клуб табачного дыма истаивал в ночном воздухе. Туман медленно поднимался, его завитки осторожно обвивали колени и вновь опускались, сползая на дорогу, вливаясь в неё и утекая куда-то дальше. И вдруг подумалось, что дорога эта — маленький приток Леты, и стоит случайно ступить на неё и туман утянет, унесёт прочь. Туда, где нет ни звёзд, ни ночи, ни облаков, лишь темнота, струящаяся из-под ног моей же тенью.

Словно призрак, я стоял, чувствуя, как замедляет ход сердце, и по телу, приподнимая волоски, бегут холодные мурашки.

Прошло десять секунд, пятнадцать, двадцать. Я медленно, повинуясь некому непонятному инстинкту, повернулся в сторону города.

В изменчивую тишину ночи вплетался один лишний звук. Он то приближался, то отлетал, растворяясь в тумане. Я ждал. Боясь упустить эту странность, недвижно слушал темноту. Вот туман донёс уже различимый шорох травы. Слышно было, как хрустит солома, попадая под обтянутые резиной колёса, как пара лошадей неспешно ставит копыта в мягкую дорожную пыль. Поскрипывала рессорой телега, шуршала мягкая ткань. Но ни звука дыхания возницы.

...Цок!.. — неожиданно громко подхватило эхо лошадиный шаг.

От неожиданности я вздохнул, стукнуло сердце, медленно начало набирать ритм.

Прошло ещё минут пять, прежде чем стало видно лошадей, сонно бредущих по краю дороги. Я ошибся — это была не деревенская телега, а прогулочная коляска.

Как она вообще могла оказаться здесь, ночью, без кучера?! Фонарики по бокам не горели, лишь светлым пятном, выделяясь на фоне тёмного сиденья, покачивался то ли клок тумана, то ли забытая длинная шаль.

Я хотел отступить назад, раствориться в тенях, но не смог сдвинуться с места, лишь бессильно опустил руку с погасшей трубкой. Коляска же тем временем приближалась. На заднем сидении, запрокинув голову, сидела мёртвая девушка в светло-кремовом платье. В пепельно-русых волосах, рассыпавшихся по плечам, покачивались подвески золотых серёжек с бледными глазками бирюзы.

Подъехав ко мне, коляска попала колесом на камень, и девушка качнула головой, уронив её на плечо. Голубые глаза, на долю секунды ожили, глянув куда-то в темноту за мной, и голова вновь мотнулась, откидываясь назад.

Платье покойницы было задрано выше колен, открывая белые чулки, кружевные подолы нижних юбок и оборки панталон. Тонкая рука в длинной ажурной митенке, заведённая между ног, вздрагивала в такт хода лошадей. На лице девушки посмертной маской застыло мечтательное выражение — чуть приоткрытые губы с намёком на улыбку.

И, обгоняя этот неспешный катафалк, вплетаясь в туманную реку, вился неописуемый по гадости запах: нечто тошнотворно-сладкое и вязкое, словно гнилостный запашок с октябрьского кладбища — след чрезмерного, склизкого блаженства.

Я отшатнулся назад, задержав дыхание, хотя в ту же секунду понял, что это бесполезно. Запах витал не в самом воздухе, а пробирался в сознание сонмом нечётких образов. И вслед за ними, накрывая волной, неслось что-то ещё, чему, кажется, не было названия, но от чьего присутствия пробирал такой страх, что я, не раздумывая, нырнул глубоко во Тьму Изначальную. Куда-то в другой сон.

СРЕДА 2 АВГУСТА

к оглавлению

Щеки коснулось яркое и тёплое, словно тихонько поскреблось в преддверие снов. Солнечный свет... Я понял, что уже не сплю, и приоткрыл глаза. И тут же, отражённый от стёкол распахнутого окна, луч скользнул выше, забрался под ресницы и веки.

Я чихнул от яркого света, чертыхнулся и, закрывая глаза ладонью, попытался отползти в дальний конец дивана. Голова была тяжёлой...

— Солнышка он, видите ли, испугался! — в распахнутом окошке показалось насупленное детское личико. — Ты книжку в беседке оставил!

Перемахнув через подоконник, рассыпая повсюду крошево древесной коры, листики и тонкие веточки в комнату влетела Фаэ. Вздохнув, я откинулся на подушки, наблюдая за передвижением фэйри из-под опущенных ресниц. Отчитывать её и в который уже раз напоминать, что так делать не следует, не имело смысла. Это всё равно пролетало мимо её остроконечных ушек. Да и говорить я сейчас был не в настроении, стоило всё-таки вчера остановиться на одной бутылке вина.

Тряхнув гривой нечёсаных тёмно-зелёных волос, девчонка намусорила на стол и, смахнув оттуда стопку газет, забралась на столешницу с ногами.

— К. Бальмонт "Будем как солнце", — по слогам и с чувствуемым акцентом прочла она, склоняясь над книгой, положенной на колени. — Это же совсем новое! И всё в росе было! — бережно отложив томик стихов, фэйри подняла на меня взгляд зелёных глаз, с возмущённо дрожащим золотом зрачков. — Ну и видок у тебя! Это ты что, в одиночку ту бутыль прикончил?

Я промолчал. Ответ и так был очевиден.

Соскочив со стола туманно-лиственным облачком, фэйри опустилась на диван рядом со мной.

— Ты с чего так напился? Первый раз тебя такого вижу... — её узкая длинная ладошка коснулась моего лба приятным холодом, окунула в лёгкий запах прогретой на солнце земли и древесной коры.

— Это говорит только о том, что мы ещё мало знакомы, — едва слышно пробормотал я. Голова тут же перестала болеть, и то, что уснул в одежде, да ещё сидя, больше не раздражало. Осталось только сильное желание выпить горячего чая. — Благодарю.

— Может водички тебе? — задумчиво произнесла фэйри, приглаживая мне волосы.

Я медленно кивнул в знак согласия.

— С заваркой желательно.

Фаэ мгновенно исчезла, и уже откуда-то с кухни раздался негромкий голосок:

— Тебе как обычно, пять ложек сахара?

— Если на травах, то вообще без него, — прохрипел я.

Медленно поднявшись с дивана, я почти на ощупь выбрался из комнаты — слишком ярким показался мне сегодня утренний свет. Коридор же плавал в зеленоватых сумерках. Через раскрытую напротив дверь библиотеки виднелась картина — сложное переплетение линий, тонкий узор, похожий на те, что остались на каменных кельтских крестах. Я остановился, сосредоточенно фокусируя взгляд на разных частях изображения. Картина была моей, и работал я над ней более года. Зелёный и золотисто-бежевый на полуночно-чёрном фоне. Переплетение букв... Язык, который в этом мире более не звучит...

В голове прояснилось, и я облегчённо вздохнул.

— А что на завтрак? — неожиданно возникшая в самом конце коридора Фаэ, заставила меня вздрогнуть.

— Я, пожалуй, не буду.

— Уточнюсь — что сегодня на завтрак у меня? — девчонка, раскинув руки в стороны явно пыталась перегородить вход на кухню пока не получит удовлетворяющий ответ.

— Можешь поджарить яичницу, или сделать бутерброды с маслом и мёдом, — предложил я, отодвигая её в сторону и направляясь к ванной комнате.

— Опять?!

— Ну, можешь поджарить мёда, и сделать бутерброды с яйцом и маслом.

— Какой же ты зануда, Эн"шэн! — Фаэ топнула босой ножкой. — Ладно, обойдусь печеньем и съем у тебя весь мёд!!! — она пробурчала вслед ещё что-то неразборчивое и недовольное.

Пока набиралась вода, я скинул помятую одежду. Бледно-зелёные плитки пола приятно холодили подошвы. И эта прохлада, и лёгкий полумрак, царившие здесь в противоположность разгорающемуся снаружи жаркому дню, тихой колыбельной погружали в некую грёзу, отрешённость от всего.

Вытряхнув из карманов брюк трубку и мешочек с табаком, я переложил их на табурет, открыл длинное и узкое, расположенное выше моего роста, окно. Из-под самого потолка, наискосок, падала полоска зеленоватого света — плющ и ветви деревьев повсюду, где только смогли дотянуться, закрывали стены дома. И, благодаря этому, комнаты первого этажа больше походили на подводное царство, где по светлым обоям колыхались лёгкие тени от листьев.

Забравшись в ванну, я закрыл глаза, чувствуя, как вливается сквозь открытое окно тёплый ветерок. На кухне позвякивала посуда, мерно щёлкали в гостиной ходики, по комнатам гулял сквозняк. Слышно было, как колышутся шторы и шелестят разбросанные по полу газеты, а снаружи лениво перешёптывался старый сад.

В голове было пусто, и ночное происшествие, а за ним и сон, выплыли в памяти так неожиданно, что я вцепился меняющейся рукой в край ванны, чувствуя, как сбивается дыхание, набирает ритм сердце и заостряются кончики клыков.

Наваждение... Неужто я погнался вчера за своим же сонным мороком?! За одним из давних воспоминаний?..

Закусывая губы, я опустился в воду по самый подбородок.

Но если нет?.. Если..? Ох, Богини!.. Если бы моё тело могло сохранить хоть частичку её крови!.. Тогда не было бы ни капли сомнений что я увидел в саду: призрак, или что-то совершенно другое... И как страшна одна только мысль, что можно лишиться рассудка!.. Страшнее даже того древнего ужаса, что коснулся меня во сне...

— Эн"шэн?

Я поднял голову. Золотые лепестки зрачков в тёмной зелени глаз, бледное детское личико с гримаской обиды — похоже, Фаэ некоторое время пыталась дозваться меня, а я, выйдя из ванной, так и стоял, прислонясь к косяку кухонной двери.

— Эн"шэн? — повторила фэйри. — Ну неужели?! Ты проснулся и соизволил обратить на меня внимание? Вот интересно, ты хоть раз можешь соблюсти толику приличий и одеться к завтраку?

— Фаэ... — раздражённо вздохнув, я отпустил кончик пояса от халата, который до того крутил в пальцах. — Кто бы говорил...

На самой фэйри, был только браслет, сплетенный из выгоревшей на солнцепёке травы, да прозрачная дымка, куском тумана небрежно, наподобие индейского пончо, накинутая на плечи.

— И,.. неужели ты была обо мне лучшего мнения?

— Да!.. По крайней мере, пыталась... — девчонка проследила, как я сажусь на стул и придвигаю поближе кружку ещё тёплого, пахнущего смородиновым листом и яблоками чая. — Но, увы, несмотря даже на все твои мороки, разумным зрелым мужчиной, соответствующим своему статусу, ты не выглядишь. Особенно поутру с похмелья! — добавила она с неприкрытым ехидством.

Я лишь пожал плечами. Отпив чай, осторожно подцепил из тарелки один из уже готовых бутербродов — сооружение из овсяного печенья намазанного маслом, мёдом, посыпанного тёртым шоколадом и корицей — с безразличием подумав, что непременно просыплю какую-то часть на стол, на колени, на пол...

— Ты же вроде не хотел есть? — с укоризной буркнула фэйри, передвигая оставшееся в тарелке к себе.

— Я передумал... — из-за прожёвываемого куска ответ получился невнятным.

— А хорошо, что ты любишь сладкое! — облизав пальцы, Фаэ откинулась на спинку стула. — Тот джентльмен, что владел домом до тебя, был без ума от рыбы. И вся кухня,.. да что там кухня! Весь дом! Ты только представь! Провонял рыбьей чешуёй, кишками, всякими подливами и соусами!!! Это было ужасно! Я лет пять после его смерти не могла приблизиться к дому! Даже в саду меня преследовали эти жуткие запахи! Я уж думала поселиться в том колодце, что у северной стены!..

— Совсем как колодезная фея? — откусывая от "бутерброда" и вновь рассыпая повсюду шоколад, спросил я.

— Ты мне не веришь?!

Я неопределённо покачал головой, почти не слушая, что она говорит в ответ. В конце концов, Фаэ выговорилась и в наступившей тишине, стало слышно, как в саду тихо посвистывают птицы. Я вздохнул, рассеянно собирая пальцами шоколадные крошки. Что-то со мной случилось... прошедшей ночью... Что-то странное... И сном это определённо не было. Снов, в общепринятом понимании, я не вижу. Я поднял взгляд на Фаэ, та, задумчиво хмурясь, разглядывала меня, с лёгким позвякиванием размешивая сахар в своей кружке.

— Ответь, пожалуйста, на один вопрос: если бы в твоём саду побывал некто, чистой крови древних родов, смогла бы ты ощутить след присутствия?

— Это в смысле, к тебе кто-то из стародавних знакомцев может наведаться?! — от изумления она упустила ложку из пальцев.

— Так смогла бы, или нет? Меня-то вы почувствовали ещё до того, как бумаги о покупке дома были подписаны.

Фаэ ехидно прищурилась.

— Тебя попробуй не почувствуй! За две ночи, как ты приехал осматривать дом, многие из уснувших на зиму пробудились, и все с нехорошим предчувствием, но снов вспомнить не могли. Да и ночные все как-то разом притихли. Старейшины тогда рассудили — ничего в этом хорошего нет — раз мелочь затаилась, кто-то крупный пожалует. А вот насколько крупный — это был вопрос. А кого ты ждёшь?

Я раздражённо дёрнул уголком губ, уставясь мимо Фаэ в открытое окно. На листьях старой яблони, заглядывающей в кухню, плясали солнечные пятна, едва слышимо касались друг друга ветви — спокойствие и тишина. Никого не было тогда в саду, никто не проходил по залитой туманом дорожке, никто не стоял под оплетенной виноградом аркой... Я ведь и сам это почувствовал!

— Фаэ, — слова падали медленно, едва слышно, — кажется,.. у меня были галлюцинации...

— Ещё бы! — она фыркнула. — Две бутылки, не закусывая! И ты ещё чему-то удивляешься?!

Я поморщился, но уточнять, что вино было уже после, не стал.

— Ладно, оставим это.

— Ну конечно! Оставим! И что я интересно буду делать, если с тобой начнётся что-то похуже галлюцинаций?.. — фэйри скрестила руки на груди, внимательно всматриваясь в моё лицо, словно там уже могли проявиться первые признаки некого ненормального состояния. — Напиши-ка этому своему Велесу, чтобы знал, если что...

— Напишу, — кивнул я. — Если что-то подобное повторится, тогда обязательно напишу.

Фаэ неодобрительно покачала головой, не сводя с меня взгляда. Я же задумался над вторым, что тревожило лишь чуть менее сильно чем видение в саду. Между тем, что со мной произошло и сном, пришедшим под самое утро, явственно была некая связь. — А не происходило ли в последнее время в окрестностях города чего-нибудь необычного?

— Этот твой вопрос как-то связан с... твоими возможными странностями? — насторожилась Фаэ.

— Надеюсь, что всё-таки нет. Ночь, или две назад, было совершено убийство. Больше всего это походило на инкуба — след страсти и наслаждения клубился над телом, но к девушке не прикасались, — я встал и, прихватив с собой кружку, направился к распахнутому настежь окну. Солнечный свет, пусть и просеянный через лиственную завесу, внезапно начал раздражать, и я задёрнул занавески. Кухня погрузилась в полумрак. — И ещё, там было кое-что, не успевшее до конца выветриться. Не знаю, как тебе это точнее описать... — я опустился на широкий подоконник, чуть отодвинув занавеску в сторону. Там, где солнечный свет касался спины и затылка, в тело проникала тёплая сонная усталость. И ещё одна, пока что неощутимая, тихая и свинцово тяжёлая, поднималась ей навстречу. Прошедшая ночь вытянула из меня гораздо больше, чем показалось вначале. — Страх... да, пожалуй, так — страх темноты.

— Темноты?.. — недоверчиво переспросила фэйри, ставя обратно на стол так и не донесённую до губ кружку. — Вот уж не думала, что услышу подобные слова от ночного!

— Да, — я невесело усмехнулся. — Обычно боятся непознанного, того, что невозможно разглядеть и понять. Но и нам во Тьме Изначальной встречается преграда, чужеродная, занесённая туда подобно чуме, пробравшейся на корабль крысой... Слова страж Источника, тебе о чём-нибудь говорят?

Девчонка изумлённо приподняла бровь, затем фыркнула, отмахиваясь от меня, как от назойливой мухи.

— Эн"шэн, да ты, в самом деле, бредишь! Это такая древняя история, как... — она обвела кухню взглядом, подыскивая подходящее сравнение, пока тёмная зелень глаз не остановилась на мне.

— Я и не говорю, что это в точности то существо, что были тогда, хотя ощущения от него остались очень уж знакомые. Да и какой-то инкуб наследил в том же месте, и, надо полагать, в то же время.

— Как-то оно всё странно... — задумчиво покачав головой, Фаэ развернулась ко мне, за одним сметая на пол большую часть крошек. — А где это было?

— На одной из дорог недалеко от города, — в подробности я вдаваться не стал.

— Ну, ни о каком инкубе, промышляющем за городом, да ещё в столь убийственной компании, я точно не слышала, — Фаэ покачала головой. — Да и заговорили бы о таком сразу. Ты уверен, что это тоже не было галлюцинацией? Ночной, в компании древнего стража?

— Уверен, — поставив, уже пустую кружку на подоконник, я прикрыл глаза.

— Спроси лучше у Рыжего. Если в Гатри и его окрестностях началось что-то странное, не поверю, чтоб в "Золотом Усе" об этом не болтали.

Паромобилем я так и не обзавёлся, лошадей не держал, а отправляться в пешую прогулку в столь солнечную и жаркую погоду было бы изощрённой пыткой. Поэтому до городского жилья я добрался только перед закатом. И с удивлением обнаружил, что не появлялся здесь больше месяца. Такая охапка корреспонденции, что вручил мне консьерж, могла вырасти именно за месяц с небольшим.

Квартира, на последнем, четвёртом этаже, что я снимал в этом доме, встретила тишиной, застоявшимся, нагретым за день воздухом и старым запахом масляных красок пополам с пылью. Шкафы с книгами и оружием, сабли и ятаганы на стенах вперемешку с китайскими веерами, наброски картин, рассохшиеся сундуки, старые рукописи — всё это присыпано курительными трубками, статуэтками, тубами с краской и кистями. Все горизонтальные поверхности, за исключением кровати, парочки диванов и кресла, были загромождены всевозможными, не нужными уже вещами. Большое, пустое и захламлённое за прошедшие двенадцать лет помещение показалось сейчас похожим на склеп, устроенный в вороньем гнезде. А ведь менее года назад мне здесь нравилось. И даже то обстоятельство, что приходилось при этом притворяться человеком — Даниилом Навь тридцати восьми лет от роду, приехавшим неразбери-поймешь откуда, со странным акцентом, и ещё более странным образом жизни — скорее забавляло, чем доставляло неудобства. Но в начале этого лета душные, наполненные жарой улочки города всё больше стали напоминать капкан, в котором не было желания находиться даже ночью.

Вздохнув, я направился к библиотеке, открывая по пути окна. Вместе с лёгкой прохладой августовских сумерек впуская приглушённые поворотом улицы звуки с Вечернего бульвара: голоса гуляющей толпы, шум от проезжающих экипажей, назойливые сигналы машин.

Закинув всю почту на диван, я раскурил трубку и лишь после этого принялся за письма. Несколько посланий оказалось от Стоунов — Эва и Арктур искали меня...

Откидываясь на мягкие подушки, я прикусил губу, чувствуя себя чертовски неловко. Кажется, я попросту забыл сообщить друзьям, что приобрёл дом почти за городом и намеревался прожить там до самой зимы... Арктуру, с его-то связями, ничего не стоило найти меня, при том, достаточно быстро, но время, когда подобные выходки нами обоими воспринимались как игра, уже давно прошло. То, что ни одного послания он не отправил на Озёрную, лишь подтверждало это. Нужно будет зайти к ним на неделе, извиниться за исчезновение и молчание. Да и в последнем, коротком письме, почти записке, Арктур напоминал, что в эту субботу состоится очередное собрание нашего клуба, где будет присутствовать друг Эвы по переписке — Габриэль Сен-Гильерн виконт Л'Атонн, с которым она уже давно хотела всех нас познакомить.

Клуб — "Общество Духов", созданный двенадцать лет назад, после нашего нелепейшего знакомства со Стоуном, был литературным, хотя присутствовали там и художники, и музыканты. Я дёрнул уголком губ в усмешке, вспомнив кафе на площади Золотой пыли и молодого офицера который излишне громко для моего слуха, обсуждал с товарищами забавного иностранца в чёрном. Я тогда просидел около пяти минут, уткнувшись в газету, но всё же не выдержал, резко встал из-за стола и, подойдя к шумной компании, вызвал главного шутника на дуэль. Кто бы мог подумать, что вместо дуэли будет длинный — длинный разговор и отыщутся общие интересы.

Перебрав остальные письма и не найдя там ничего особо занимательного (несколько отзывов о последней моей книге, приглашение на любительское собрание спиритуалистов...), я всё же развернул сегодняшний выпуск "Голоса Гатри". Ещё две штуки их, что нашлись у консьержа, вышли в начале прошлой недели, и вряд ли могли содержать то, что я искал. Впрочем, я не был уверен, что именно хочу там найти. Заметку о странном убийстве некой молодой особы, или же что-то странное вообще? Точно уж не успокаивающие слова в статье какого-нибудь врача, что не всегда галлюцинации возникают у субъектов психически нездоровых. Мыслю, следовательно, существую — для меня это утверждение более верно, чем для людей и многих других, к роду людскому отношения не имеющих. И если сознание начало выкидывать фортели подобные вчерашнему, со мной и в самом деле что-то не так...

Невесело усмехаясь своим размышлениям, я просмотрел главные новости среди которых, до сих пор, значилось празднование трёхсотлетия здания университетской библиотеки и скорое открытие нового завода Уатингтона. В "Вечернем" театре шла пьеса Шекспира "Сон в летнюю ночь".

Гатри не настолько большой город, чтобы газетчики не обратили внимание на смерть девушки. Другое дело, что им могли запретить писать об этом. Ведь неизвестно, из какой она семьи, и при каких обстоятельствах нашли тело. Если нашли...

Заново набив трубку, я принялся внимательно изучать газету. Искомое нашлось, если, конечно, это было оно, в разделе забавных происшествий... Маленькая заметка о пропаже и находке одной из колясок компании "Брик и сыновья". Пропала она вместе с лошадьми 31 июля. Обратно была доставлена констеблем Бэзилом, который обнаружил коляску ближе к полудню первого августа мирно стоящей на площади Старых фонтанов...

Отложив газету в сторону, я задумчиво перевёл взгляд за окно. В густой синеве небес уже плавали первые звёзды. Но шум на Вечернем бульваре даже и не думал стихать. Воздух, текущий в открытые окна, казался чуть влажным, с запахом мокрой земли, дыма, принесённого ветром откуда-то с вокзала, или фабричного района. Ночью будет туман. Мне совершенно не хотелось выходить на улицы, по которым гуляло столь много народа. Город... Кажется, я успел от него отвыкнуть.

Вернувшись к не разобранным журналам и газетам за прошлый месяц, я неспешно пролистал "Комментатор Гатри", рыхло шуршащий "Нью-Телеграф" с обычной их пестрящей рекламными объявлениями передовицей и "Воскресный вечер". Расправив тоненький журнальчик на коленях на какое-то время, погрузился в фотографические достижения общества любителей Гатри и посредственного качества, почти вязнущие мёдом в зубах, рассказы. Большая часть их посвящалась истории и восстановлению пострадавшей недавно от огня старой церквушке Святого Патрика.

Когда шум на ближайших улицах стих, часы показывали без четверти полночь, и в августовской темноте за окнами уже плыл туман. Потянувшись, я поднялся с дивана. Вновь прошёлся по комнатам, закрывая окна, оставив открытой только дверь, выводящую на крышу, на своеобразный балкон, где хотел когда-то устроить зимний сад. Ночь выдалась прохладной и, хотя к холоду я малочувствителен, сегодня плащ накинул не раздумывая. Покрой его, наверно, лет десять как вышел из моды, а чёрная ткань начала выцветать. Но кто меня, в конце-то концов, увидит?

Незаметной тенью проскальзывая по переулкам и дворикам, скрытым за роскошными фасадами домов Вечернего бульвара, я вслушивался в ночь. Туман, вливаясь в узкие гулкие улочки, казался здесь вышедшим из берегов Стиксом. Оседая прохладой в неровностях стен и цепляясь за водосточные трубы, он впитывал в себя все шорохи и запахи и искажённые их отражения отпускал бродить по лабиринтам подворотен и переулков, забрасывая иногда на крыши.

Почти рядом, неразличимые в тумане, проплыли призрачные фигуры, и эхо негромкого разговора переплелось с шорохом листьев — фэйри, или младшие из Ночной Ветви. Больше в тумане, севернее Старого города, мне никто не встретился. Казалось, Гатри опустел, замер в каменном сне домов и мостовых. Здесь, а в особенности в районе Скорбных ворот, селилась лишь всякая мелочь из младших родов.

Над темнотой Тихой улочки, которую пытались развеять мерцающие точки фонарей, выплыла кирпичная тень крепостной стены, уходящей корнями в неразличимую тёмную тушу холма. Поднявшись по самой крутой из ведущих в Старый Гатри дорог, я остановился у перекрытого решёткой тоннеля ворот. У каждого уважающего себя города должна быть граничащая с идиотизмом, но совершенно безобидная традиция. В Гатри, похоже, всегда будут закрывать на ночь Скорбные ворота, чтобы Смерть, случайно, не заглянула в гости. Интересно, как себя при этом чувствуют люди, живущие внизу, вдоль дороги, по которой может прогуляться Смерть?.. Я скользнул взглядом вниз, по крышам спящих домов, по верхушкам деревьев. Скорее почувствовал, нежели увидел, свечение призраков у дальней, игольчатой тьмы леса, что, нехотя, отступал под натиском садов за Вишнёвой речкой. Старое кладбище. На самом деле старое — только призрачный след от памяти усопших. Семейные склепы в окружении печальных каменных ангелов, чугунные ограды...

Деликатное покашливание за спиной отвлекло меня от размышлений.

— Господину чего-то угодно? — сразу, как только я повернулся на звук, осведомился привратник. Глаза, оранжевыми огоньками мерцающие в полумраке, оглядывали меня с интересом и насторожённостью.

— Да, — кивнул я. — Будь добр, позови Феску.

Похожий на чёрного пушистого паука, фэйри мигнул в знак согласия, и быстро перебирая длинными лапами, полез вверх сначала по решётке, а затем по самой стене.

Приготовясь к долгому ожиданию, я достал кисет и принялся неспешно набивать трубку. Я мог бы начать и с Ронова "Золотого Уса", но в этот час у него ещё сидели личности, ни слышать, ни обонять которых не хотелось. С Феской же было приятно иметь дело в любое время суток. Приехав в Гатри откуда-то из Испании, он быстро подобрал под себя большую часть города и многие младшие рода, вне зависимости от того, к какой Ветви принадлежали, слушались его слова, и, при надобности, выполняли поручения.

Лишь через четверть часа, не раньше, высветился крохотный клочок тумана у моих ног, затем ещё один, чуть повыше. Неясным контуром проявилась красная и в самом деле похожая на турецкий головной убор шапочка, наскоро вырисовалось маленькое мохнатое тельце. Светящиеся пятнышки тумана ночной фэйри держал в длинных костяных лапках.

— Доброй Ночи, синьор Shade1.

— Доброй Ночи, — я чуть склонил голову в ответном приветствии. — Не появлялось ли в ваших владениях чужаков в последнее время? Или может ваши соседи из крепости, или с Низины говорили о новоприбывших?

Прежде чем ответить, Феска несколько секунд перебирал в пальцах светящийся туман, с задумчивым прищуром глядя на тускло освещённую светом электрических фонарей решётку ворот.

— На холме и под ним власть Огненной. И если ведьма кого-то впустила, то не скажет ни мне, ни вам, а в Низине всегда полно мелкой дряни, но они сами себя и жрут.

— А если не мелкой, Феска?

— Вы тревожитесь, — отметил фэйри.

— Есть у меня нехорошее предчувствие...

Бросив ещё один взгляд мне за спину, туда, где сидел похожий на паука привратник, Феска покивал.

— Я скажу смотрителям прочих ворот, чтоб посмотрели, послушали, поспрашивали. Но на вокзал сходите сами, Мотыль якшается с низинными трупоедами, я с ним дел больше не имею. Приходите через пару ночей к любым воротам.

Я слегка склонил голову в знак согласия и прощания. Отчего-то немногословный сегодня Феска исчез в той же последовательности, что и появился.

Взлетев над воротами, я замер чуть выше громоздких зубцов сторожевых башен, оглянулся на укрытый туманом город, и тихим шорохом одежд нырнул в полумрак старых улиц.

Темнота проводила меня вдоль внутренней стены, подмигнула сквозь витражи гораздо более позднего, чем сама крепость, собора, усмехнулась моим отражением из окон новоотстроенного здания банка.

Ступив на мощёную булыжником Торговую площадь, я выпустил тонкие паутинки крыльев, вслушиваясь в медленные мысли камней и домов. Сюда, как в чашу, со временем, стекалось всё, что происходило в Старом городе. Камень под ногами хранил память о многих днях суеты и шума, помнил следы почти всех жителей Гатри, нёс смутные, смешанные между собой запахи товаров, что когда-либо предлагали здесь. Помнил прошлое, недавнее и совсем далёкое, когда площадь эта была центральной, когда по камням ступали воины и лилась кровь. Но сейчас здесь было спокойно — ничего сверх того, что бывает в городе летом, хотя на самой границе чувствительности трепетало смутное беспокойство, словно эхо от дальнего страха...

Город не таился от меня, как от любого другого, кто мог спросить и услышать ответ, но отвечал сотнями голосов, и на все вопросы сразу, даже на те, что я и не думал задавать. Что ж, похоже у меня сегодня ночь полётов.

В проулок Кошачий я влился тонкими паутинками теней. Здесь повсюду витал тот незримый "аромат" безнадёжности, похоти, страсти, пустоты — гнилостный и сладковато-тягучий, как запашок с октябрьского кладбища.

Проулок уже давно разросся в целую улочку "красных фонарей", но название так и осталось, словно пытаясь обмануть благочестивых горожан, что в Гатри этого греха всего лишь несколько домов. Прячась в тенях от глаз местных обитателей и посетителей, я прошёл до Ореховой улицы. Туман пропах не столь уж и близкой отсюда рекой. И в нём смех, ругань и просто голоса сливались в однородный шум, а мутный свет, выливаясь из окон, растворялся уже через несколько шагов. Вся улица походила на плохую декорацию к истории про лондонского Джека Потрошителя. В грязном желтоватом свете, сочащемся из приоткрытой двери, появились две женские фигуры. Одна из них пошатывалась, поминутно прикладываясь к маленькой фляге. Казалось, шагни они в сторону, и за их спинами из темноты ступит в серое подобие света высокая фигура с широким ножом в узловатой руке...

Искать в Кошачьем проулке инкуба не имело смысла — такой ночной растворился бы на фоне всего, что здесь находилось. Но было в моём сне и чувство давно забытого страха, скользящего по самой грани сладковатого запаха разложения и похоти. И, как знать, не наткнусь ли я на него в месте, куда инкуб вполне мог заходить, чтобы поесть?

Но искомого не обнаружилось. Чувствовалось что-то неясное, тревожное, но было ли оно старым, или появилось недавно, я сказать не мог, так как никогда прежде не обращал внимания, что для таких улиц норма.

Свернув с Ореховой в безликий тёмный проулок, я замедлил шаг. У стены дома, на противоположном конце, почти незаметно шевельнулась куча, как мне сначала показалось, грязных старых тряпок. Бездомный не выбрал бы такое место для ночлега, а от спящего прямо под чьей-то дверью пьяницы, даже в этом, провонявшем чёрт знает чем тумане, пахло бы иначе. Куча шевельнулась ещё раз, и я, не доходя до неё с десяток шагов, остановился. Из-под тряпья, старых газет и прочей неопознаваемой рухляди на меня уставился ярко-зелёный глаз. Обладателя глаза когда-то прозвали Чокнутым Лисом. Он и вправду принадлежал к крови двуликих, но сам, вероятно, забыл об этом. Может быть, родичи прогнали его из клана, а может быть, он сам ушел доживать свои дни среди людей.

Я раздражённо вздохнул, вспоминая как ещё, в обход этого места, можно выйти на Приречную-малую. Но Лис оказался более проворен, чем я ожидал. Подскочив, он кинулся ко мне, и я едва успел уйти в тени. Соприкасаться с владельцем легионов блох и неизвестно чего ещё не было ни малейшего желания.

— А-а!!! — завопил Лис, тыча грязным пальцем в темноту перед собой. — Боишься демон? Боишься! Я выследил тебя и не пущу дальше! Ибо, как говорит Отец наш Небесный salva nos ab igne inferiori... leo inanis subolet mihi... Sicut erat in principio, et nunc, et semper, et in saecula saeculorum!2

Я чуть отступил, намереваясь проскользнуть мимо него, но Лис резко выставил в сторону другую руку с зажатым в пальцах небольшим крестиком, заставляя меня вновь отшатнуться назад. Похоже, он обладал большим, чем просто зрение и нюх. Не каждый бы смог различить, что в одном месте тёмной улочки темнота чуть более плотна. Я попятился.

— Ты! Ты прячешься в чужих тенях! — уже почти выкрикивал он, размахивая крестиком, наступая на меня и всё более распаляясь. — Ты крадёшься по чужим снам, высасывая их!!! Тянешь как сладкий нектар из чаши!!! — тут Лис неожиданно замер, хихикнул и продолжил уже ехидным шёпотом. — А сюда ты войти не можешь! Духи не пускают тебя! Церковь гонит тебя прочь своими святыми... Хе-хе, пусть они всего лишь и люди. И я — старый Лис, говорю тебе: убирайся отсюда! Изыди! Да будет так!!! — последние слова он выкрикнул во всё горло.

Где-то позади меня со скрипом открылось окно и со словами "а вот щас я тебе, чёртова пьянь!.." в грязь и пыль, заменявшие здесь тротуар, полетела пустая бутылка, а Лис вдохновенно забормотал что-то неразборчивое, не то заклинание, не то молитву.

Плюнув на всё, я ушёл в тени чуть глубже. Шагнул мимо зашедшегося в тихом истерическом смехе двуликого, мимо старых домов, мимо чужих снов, дальше по темноте, чуть южнее от вокзала и этого места.

Дома здесь, в основном, стояли четырёхэтажные, достаточно добротные, но, на первый взгляд казались старыми и ненадёжными. Покатые крыши с закопченными обрубками-дымоходами, окна первых этажей столь высоко от земли, что подоконник можно было достать, только привстав на носки ботинок, к прочным дверям вели лестницы — стёртые, выщербленные, нередко заваленные различным мусором. Стены больше походили на подножье крепости, часто осаждаемой неприятелем. По весне эту часть района подтапливала выходящая из берегов река Терновка, поэтому штукатурить и отчищать что-либо, местным обитателям казалось неблагоразумным.

На чердаке одного из этих домов жила ведьма. Не такая, как принято их сейчас изображать ни по внешности, ни по роду занятий. Женщине на вид можно было дать лет тридцать пять — русые, с медным отливом, волосы, светлая с едва заметными веснушками, кожа, глубокие фиалковые глаза. Черты лица её — тонкие и изящные, доставшиеся от неведомого эльфийского предка, чуть портил длинноватый прямой нос.

За щербатыми закрытыми ставнями, еле уловимый, трепетал огонёк света.

— Глэдис? — негромко позвал я. Паутинки теней, всё ещё выплетающие пальцы, тихонько ударили по дереву.

Несколько секунд не было слышно никаких звуков, лишь ровное, размеренное дыхание. Я уже хотел постучать повторно, решив, что женщина крепко уснула, оставив непотушенной лампу, но тут услышал шорох одежды и тихие шаги. Щёлкнула оконная задвижка, и ставни открылись мне навстречу.

Нет, Глэдис явно не спала, хоть одета была в одну лишь ночную рубашку. На столике, где горела ярко-синяя парафиновая свечка, лежала закрытая книга в потрёпанной тёмной обложке, маленький нож с белой костяной рукояткой и чаша с водой. Остальные рабочие инструменты ведьма успела спрятать.

— А, искуситель явился, — усмехнулась она, отходя в сторону и давая мне влететь в комнатку. — Я же говорила, помнишь? Ты придёшь ко мне, и будешь ещё сожалеть, о том, что ушёл в прошлый раз.

Я закрыл за собой ставни. В дрожащем от сквозняка свете плясали лишние тени не успевших сложиться крыльев.

— Нет. Я пришел по другому поводу.

— Вот как? — Глэдис повела бровью, вновь усмехнулась. — Ты так настойчиво стучишься ко мне, влетаешь через окно с горящими от нетерпенья глазами, но говоришь, что пришел по другому поводу?

Я лишь пожал плечами, оглядываясь вокруг — похоже, ничего не изменилось — маленькая комнатушка с покатым потолком-крышей, в которую вмещались лишь кровать, крохотное трюмо, да шкаф, откуда сильно пахло сушёными травами.

— Как ты здесь живёшь? — вновь изумился я.

— Так, понемногу, — улыбнулась женщина. — Или ты думаешь, что у тебя одного по нескольку квартир в городе?

— Хм.

Стульев здесь не было, и я устроился на подоконнике, поставив на него одну ногу и обхватив колено руками. Глэдис расположилась напротив, на расправленной кровати.

— Ты всё такой же... — взгляд ведьмы скользнул по моему лицу, остановившись на глазах. Предложение она не закончила и, по правде говоря, заинтриговала.

— Какой?

Губы её посетила странная улыбка, длинные пальцы прошлись по тонкому кружеву над грудью, как бы случайно сдвигая его.

— Так зачем же пришёл ко мне? — полушёпотом проговорила она. В каждую букву, в каждое движение губ, была заплетена магия. Я усмехнулся, Глэдис и в прошлый раз пыталась соблазнить меня, правда, своими собственными силами, без заклинаний.

— Ты не замечала в последнее время чего-нибудь необычного? Особенно по ночам?

— Вот как?! — женщина вскинула брови, на мгновение по её лицу промелькнула тень разочарования. — Уж не подался ли ты в полицейские? Да-а, тогда всем преступлениям скоро придёт конец! — она фыркнула. — Почему я должна отвечать на твои вопросы, если ты не хочешь исполнить всего лишь одну мою просьбу?!

— Ох, Глэдис! Не начинай пожалуйста!

— А ты никогда не думал, что я хотела провести с тобой ночь? Просто потому, что ты красив, потому, что нравишься мне?

Да уж! Я усмехнулся. Зная её страсть к познанию всего, что так, или иначе, имело отношение к магии, Истории, да и всему тайному в общем... Подозреваю, что эта заинтересованность мной была из области естествоиспытателя. Очень отчётливо представилась сухая, излагающая только факты, запись в её колдовской книжке-дневнике: "...есть предположения о наличии нестандартных групп мышц в лобковой области. Оволосение тела пониженное — надо посмотреть, повторяются ли зоны оволосения по человеческому типу..."

— Глэдис, — укоризненно произнёс я.

— Ну, хорошо! — ведьма чуть запрокинула голову, коснулась локона светлых кудрей, словно невзначай открывая изгиб шеи. — Тебя интересует, не происходило ли в последнее время чего-то настолько необычного, что простые люди даже не обратили бы на это внимание, так как это больше того, что может воспринять их разум?

Я кивнул. То, что я искал, было как раз из разряда описанного.

— Что-то, настолько странное, что, не успев произойти, тут же стало частью старых легенд, смешалось с ними и опять забылось?

А вот это уже становилось интересным. Я молча ждал продолжения.

— А что ты готов дать взамен? Уж точно не то, чего бы мне хотелось...— Глэдис прикрыла глаза, пропуская прядку волос сквозь пальцы.

— Знания, — предложил я. — В твоих книгах, конечно, кое-что есть, кое-что ты сумела вытянуть из здешних мостовых и старых домов, но это лишь малая песчинка.

Женщина хмыкнула.

— Я подумаю над этим.

— Так что там насчёт того, что стало частью старых легенд?

— Какой ты нетерпеливый! Будь ты демоном, мы бы заключили контракт и осталась хоть какая-то гарантия, что свои обещания ты исполнишь. Даже будь ты сошедшим с ума жителем холмов, я смогла бы верить твоему слову...

— Значит моему слову, слову ночного ты не веришь? — я чуть приподнял бровь. Окажись на моём месте кто-то из ушедших в холмы, вряд ли ведьма всё ещё оставалась жива, но и вряд ли эльф стал разговаривать с этой полукровкой.

— Мне нужна предоплата! — заявила Глэдис.

Секунд десять мы сидели молча, глядя друг на друга. В конце концов, я усмехнулся, вставая с подоконника и разминая начавшие затекать пальцы.

— Хорошо, — медленно проговорил я. — Ты получишь эту предоплату, но покуда не узнаю то, что меня интересует, будешь помогать в поисках, чем бы они ни закончились.

— Наитшэйм!3 — Глэдис прищурилась. Видно было, что она напряглась, не уверенная в том, что именно может последовать за моими словами. — Я знаю, как тебя зовут на самом деле, и ты не сможешь причинить мне вред!!!

— Кхм... — я еле сдержался от смешка, услышав своё "истинное" имя. — А зачем бы мне причинять тебе вред, если я нуждаюсь в твоей помощи?

Глэдис судорожно вздохнула, прикусывая нижнюю губу. Глаза ведьмы загорелись от возбуждения, но желания физической близости от неё не исходило.

— Ты уверена? — усмехаясь, прошептал я. — Зачем тебе это вообще нужно?

— Я ведь не спрашиваю, зачем тебе то, о чём ты спросил? — так же шепотом ответила она, отводя в сторону кружева и оголяя правое плечо.

— Действительно, не спрашиваешь...

Я опустился на кровать позади неё и, обхватив одной рукой за плечи, в лучших традициях романа Стокера укусил в шею. Глэдис вздрогнула от прикосновения прохладных губ и замерла, скорее всего, тщательно анализируя свои ощущения и мои действия. Я закрыл глаза, стараясь не обращать внимания на вкус крови. Похоже, в последнее время питалась ведьма чёрт знает чем.

Хорошо, что пылкой любовницей она притворяться не стала, и вся эта сцена прошла без стонов, шепотов и телодвижений. Случись это, боюсь, я б не сдержался, а смеяться и аккуратно пить кровь ещё ни разу у меня не получалось.

Так и не открывая глаз, я начертал над ранками знак Тишины и отстранился, опираясь руками на постель позади себя. Лёгкие волны тепла обволакивали тело, смывали липкую, давящую усталость, вымывали ноющую тяжесть уже проступающей головной боли и тонкий холод в кончиках пальцев. Можно было взять и больше — что люди, что полукровки быстро восстанавливают силу.

Из размышлений меня вывели прикосновения острых ноготков к подбородку. Глэдис сначала осторожно поводила пальцами по скуле, затем бесцеремонно потёрла щёку.

— Что ты такое вытворяешь?! — возмутился я, перехватывая её руку за запястье.

— Странно, я думала, ты должен стать теплее.

— У тебя уже был подобный опыт? — я вскинул бровь, разглядывая Глэдис.

— Тебя это не касается.

Я усмехнулся, провёл кончиками ногтей вдоль оборок на груди, запустил, всё ещё холодные пальцы другой руки ей в волосы. Приблизясь к лицу Глэдис настолько, что мы почти касались кончиками носов, я не смог отказать себе в маленьком безобразии и лизнул её в губы изменившимся на несколько мгновений, холодным, по-змеиному раздвоенным языком.

— Даниэл!!! — Глэдис попыталась меня оттолкнуть. — Мы можем обойтись без... такого?

— Можем, — кивнул я, опуская руку ей на плечо и опрокидывая на кровать.

От неожиданности ведьма вскрикнула. Я зажал ей рот ладонью.

Свечка, горящая на столике трюмо погасла, и в наступившей темноте проявились все звуки, даже те, что были до этого чувством и цветом.

В бешеном ритме сердца дрожал страх, страх был в запахе её тела, страхом пульсировала её кровь во мне. И тихим спокойствием лунного света с моей ладони тёк быстрый ручеёк крови.

В первые секунды Глэдис не сопротивлялась, замерев от ужаса, после уже не хотела отрываться.

— Я даю тебе Силу, — тихо зашептал я ей на ухо. — Всё, что сможет понять твой разум и вместить твоя память, останется с тобой. Как только солнечный свет коснётся тебя, моя кровь уйдёт. Теперь ты моя должница.

Темнота, столь услужливо порезавшая руку, заживила рану, и лишь после этого я отнял ладонь от губ ведьмы.

Медленно поднимаясь на руках, я сел на кровати. Голова немного кружилась от шелестящих, пока ещё невнятно голосов — памяти крови. Глэдис так и лежала с распахнутыми, чёрными глазами.

— Боги... Даниэл... что ты со мной сделал? — едва слышно произнесла она, поднимая руку и разглядывая её. — Я вижу в темноте?.. Восхитительно!.. Но... ты ведь не мог превратить меня во что-то себе подобное?..

— Нет, — тихо ответил я. — Ты ведь слышала — я дал тебе Силу, возможность видеть и чувствовать большее.

Женщина села, откидывая волосы за спину, качнула головой, рассматривая меня с пристальным любопытством.

— Даниэл, ты сказал, как только солнечный свет коснётся меня, твоя кровь уйдёт. А что станет со мной?

— Ты больше не сможешь ощущать мир так, как доступно тебе это сейчас. Итак, я бы хотел услышать то, за что заплатил.

— Всего лишь слухи, — покачала головой женщина. — Но раз уж так хочешь знать... пару недель назад, в церкви Святого Патрика обвалилась крипта. А где-то с месяц до этого ко мне пришла одна девчонка, просилась в ученицы. Я не взяла её — принять в ученицы такую, всё равно, что выставить себя на посмешище. Она устроила скандал, грозилась, что знает, как разбудить некоего покровителя, и сделает это без моей помощи.

— Разбудить? — переспросил я.

— Да. Есть предание, что в той самой церкви погребён один монах, который обладал волшебной силой, и мог лечить людей, но, по другой легенде, там заточён старый колдун.

— И что же, она его разбудила?

— Нет конечно! — Глэдис передёрнула плечами. — Эта неумеха! Может она и пыталась, но пол там провалился как угодно, но не благодаря колдовству.

— Откуда ты знаешь?

— Я была там, пока полиция всё кругом не оцепила — говорили, что боятся обвала, но я-то знаю, что боялись взрыва. Какой-то умник решил, что под каменной кладкой стал скапливаться газ и его взрыв всё разрушил.

— А та девушка, как она выглядела? — мне отчего-то подумалось, что Глэдис примется описывать портрет виденной во сне мёртвой блондинки.

— Зачем она тебе? — удивилась ведьма. — Неужто решил взять под крылышко?

Последнее она произнесла с таким ехидством, что я лишь вздохнул.

— Глэдис...

Ведьма пренебрежительно фыркнула.

— Я не помню, как она назвалась. Да и что толку? Думаешь, сказала бы настоящее имя? И как она выглядит, тоже не помню. Как распущенная девица, наглая, вызывающе одетая. И понятия не имею, где она может быть сейчас!.. Что тебе ещё рассказать?.. — ведьма задумалась, чуть склонив голову набок, провожая взглядом крохотного мотылька, залетевшего в комнату. Мне пришлось кашлянуть, напоминая о себе.

— Ах да, в прошлом месяце, здесь, пропало несколько нищих, — взгляд тёмно-фиалковых глаз скользнул по моему лицу. — Ты ведь наверняка, хоть раз, да видел Чокнутого Лиса? Он спит где-то в старых складах за Йоркской улицей. Жуткий старикан...

Я кивнул. Если приходилось бывать в Низине, причём достаточно долго, Лис, каким-то непонятным образом отыскивал меня и спектакль с изгнанием нечистого духа начинался во всей красе.

— Так вот, — продолжила Глэдис. — Он заявил, что знает демона, который повинен в смерти его сотоварищей по помойке и своим долгом считает выследить и поймать его. А знаешь, как он описал того демона?

— Понятия не имею. Поведай.

— Глаза, как болотные гнилушки, тощий как жердь, патлы длинные, чёрные как смоль, а нос, как кривой птичий клюв...

Я фыркнул.

— Лис меня всегда недолюбливал. Понятия не имею, из-за чего.

— Значит, я угадала, он и в самом деле говорил о тебе? — Глэдис усмехнулась.

— Да, — я дёрнул уголком губ в ответной усмешке. — Только в прошлый месяц в Низину я вообще не наведывался.

— А сейчас? — ведьма приподняла бровь. — Что случилось, что ты пришёл сюда, да ещё с такими вопросами?

— Пока не знаю, — честно ответил я, — но, надеюсь, с твоей помощью, скоро разберусь в этом. Теперь, когда в твоём распоряжении есть частица моей Силы, ты сможешь узнать и более интересные вещи, чем бред старого оборотня.

— Хочешь, чтобы я пошпионила для тебя? — ухмыльнулась ведьма.

— Да. Я загляну на исходе следующей ночи.

Я встал, и уже протянул руку, чтоб открыть ставни, но почувствовав странное то ли сомнение, то ли желание Глэдис, оглянулся через плечо. Женщина сидела, подобрав под себя ноги, не замечая, что ночная рубашка сползла, почти открыв её грудь. В фиалковых глазах плавал лёгкий, только начавший зарождаться испуг.

— В чём же подвох, а, Даниэл? — проговорила она, тихо-тихо, так, что только я и смог бы услышать. — За такую мелочь — такая плата?..

— Ты ведь всё равно не поверишь мне, что бы я не ответил, не так ли? Но можешь считать, что я забочусь о безопасности города. Долгой тебе Ночи, Глэдис, — я улыбнулся уголками губ и, открыв, наконец, оконную задвижку, вылетел в темноту и туман улицы.

Конечно, ведьма не рассказала и половины того, что знала, но теперь это уже было неважно. Её кровь помнила всё, возможно даже больше, чем её память.

Девушка, приходившая к Глэдис, назвалась Марлен, фамилию она не говорила. Невысокая, с коротко остриженными тёмными волосами и странными чертами лица — словно в столь молодом возрасте она уже попробовала не один запретный плод, и это запечатлелось в пренебрежительных складочках около рта. Большие желтовато — ореховые глаза и чувственные губы больше всего запомнились женщине. Но всё остальное, лучше всякой личины, скрыл развязный тон, голос с наигранной, как у уличной проститутки, хрипотцой, и манеры поведения. Было ли это её истинным обличием? Глэдис показалось, что да, я же сомневался.

И ещё, в тот день, когда в церкви за Монастырской площадью обвалилась часть пола, Глэдис почувствовала всплеск некой силы и, заинтересованная этим, действительно, пошла туда. А после, напуганная (вот только чем?!), ведьма вернулась в чердачную комнатушку и почти не выходила оттуда.

Любопытно.

Я опустился на одну из плоских крыш на самой окраине Низины. Губы дёрнулись в ироничной усмешке — в Гатри стояла только одна церковь, через порог которой я, словно классическая нечисть из книжек, не отважился бы ступить даже одной ногой. Место, где люди построили церковь, когда-то было одним из последних Источников прежней силы. Те, кого сейчас называют обитателями Волшебной Страны, тогда уже знали, что исход их неизбежен, и, чтоб хоть как-то напакостить остаткам ночных, что цеплялись за этот мир, начали закрывать Источники, выставляя стражей. И, хотя стражи исчезли за несколько десятков лет, пожрав остатки силы и, наверное, сами себя, я бы не рискнул подходить к церкви близко — глубоко под фундаментом, дотлевая углями гигантского некогда костра, ощущалось нечто, касаться чего я бы не стал ни под каким предлогом.

Да уж... Я покачал головой, вспоминая пережитый во сне страх. Всё-таки Фаэ права — эти стражи — давняя история. Маловероятно, что бы хоть один из них смог дотянуть до дней сегодняшних. Там было что-то другое...

Стоя на самом краю крыши, я вглядывался в призрачное спокойствие города. Видная отсюда река серебристо-молочного света поднималась над Вокзальной улицей, уходя вверх к старому Гатри. Мерцал голубоватым газовым свечением воздух над Мраморным бульваром, неравномерными лужицами света обозначилась Носатая улица, и с юга дрожащим и пока неявным щупальцем колыхалось освещение Торгового тракта. За спиной, так же пятная темноту ночи короткими цепочками света и одиночными высверками, устремлялись вверх другие улицы. Я вздохнул, поднимая взгляд к небу. Когда-нибудь это освещение окончательно съест ночную темноту, превратив полуночные города в островки яркого света, отражающегося в облаках...

С крыши город казался пустым — звуки сюда почти не долетали, только шуршание снов спящих поблизости людей зависало в воздухе летней пылью. Конечно, где-то, под прикрытием тумана, таится движение и жизнь, и, как выразился один мой знакомый двуликий, постсмертие. И где-то там бродит нечто, тянущее людские жизни словно нектар из чаши.

Мысли начали путаться, и я тряхнул головой, разгоняя стайки чужих сновидений, чуть было не закруживших меня (или всё-таки Глэдис?), в своём хороводе.

Интересно, что на самом деле было в крипте? В журнале об этом упомянули лишь мельком, в газетах происшествие уже не обсуждалось — только с какой скоростью и на чьи деньги идёт ремонт.

Срываясь с крыши в темноту ночного воздуха, я с лёгким безразличием отметил, что руки уже замёрзли.

Конюшни, принадлежащие компании "Брик и сыновья", были темны. В стойлах изредка переступали с ноги на ногу лошади, почти в унисон храпели несколько мужчин, то ли сторожа, то ли конюхи, где-то под крышей пел сверчок. Пройдя мимо почуявших меня, но от испуга только заскуливших, сторожевых собак, я зашёл внутрь.

Пара фаэтонов стояла во дворе конюшни. Я подошёл к ним, готовясь встретить остатки мерзостного запаха. Ничего. Пусто. Может быть, эта гадость выветрилась? Но отпечаток такой смерти остался бы в любом случае. Просто не те коляски. А лошадей я всё равно не узнаю...

Но если её убили где-то в другом месте и положили туда?..

Жаль, у меня нет знакомых в полиции! Можно было бы узнать через Стоуна, у него наверняка есть нужные знакомства и связи, но втягивать его в это я не хотел. Убийство, в любом случае, не пройдёт незамеченным. И кто-то когда-то может найти тело. Или оно уже лежит в городском морге, или отдано родственникам...

Как много мыслей... и любая из них может оказаться верной. Я поднял взгляд к небу. Там, сквозь рваное полотно облаков, просвечивали звёзды. Спокойные, холодные огоньки. Я вздохнул. Можно думать о чём угодно, но началось всё с галлюцинации в саду, а такого со мной, после пробуждения, не было ни разу.

1. англ. Тень вернуться

2. лат. Избави нас от адского огня... Львиная шкура я это чувствую... Как было изначала и ныне, и присно, и во веки веков! вернуться

3. почти англ. Night shame — ночной позор вернуться

ЧЕТВЕРГ 3 АВГУСТА

к оглавлению

Вернувшись в городскую квартиру ближе к рассвету, я завалился в постель. Замёрзший, голодный и злой на всех и вся, а в первую очередь, на свою глупость. Неужели всерьёз думал, что за одну только неполную ночь разберусь, в чём же тут дело?!..

Засыпал я долго, почти мучительно — были тому виной отголоски страхов Глэдис, или мои собственные мысли, только ворочаясь с боку на бок, уже на самой границе сна, я начал перебирать в памяти прошлое — далёкое, и не очень. И, чем дольше это продолжалось, тем хуже становилось. Начали выплывать лица и имена тех, кого больше никогда не смогу увидеть и тех, что за какие-то полвека тоже уйдут, сменив воплощения... И в голове зашуршали списки, огромные, бесконечные, из имён тех, кто был, и тех, кто будет...

Задыхаясь от ужаса, я вскочил с постели, рванул в стороны плотные занавески, впуская в спальню прохладный, ещё утренний воздух. Распахнув окно настежь, высунулся по пояс в поток прохладного ветра и всё никак не мог отдышаться.

Проходящий внизу молочник задрал голову, привлечённый неожиданно загремевшими стёклами, пробормотал что-то, неодобрительно качая головой, и продолжил путь. Окна, выходящие на восход, ловили в прозрачные зеркала алые языки облаков. Слишком яркий, после темноты спальни, свет заставил прикрыть глаза.

Серые камни стен дышали утренним спокойствием. Фонари давно не горели. По мощёным булыжником улицам раздавались шаги, цокот подков, шуршание и поскрипывание колёс. В ветвях клёнов, под окнами, птицы вовсю пели гимн приветствия солнцу. Город почти готов был проснуться. Я сделал вдох — медленный, долгий и спокойный. Мрачно оглядел поднесённые к лицу мелко дрожащие пальцы, чувствуя, как сбивается ритм сердца и подгибаются колени. Внезапно накатившая усталость достигла верхней точки за какую-то пару секунд и я рухнул на пол, закрывая глаза. Переждать несколько минут, пока не схлынет это мерзкое ощущение... Богини! Как я мог прозевать?!.. Ведь ещё вчера почувствовал, как оно начинается! Неужто и вправду решил, что несколько глотков крови Глэдис исправят положение, особенно после того, что проделал после?.. Ох и болван же я! Совсем забыл за несколько десятков лет спокойной жизни, что значит использовать крылья...

Дождавшись, когда приступ закончится, я быстро оделся, сбежал по лестнице, как мальчишка, перепрыгивая через несколько ступенек, и вылетел на улицу в жмущиеся к стенам и кустам тающие тени и обрывки тумана. И удача последовала за мной. Не прошел я и половины квартала, как вначале почувствовал, а затем и увидел, почти уснувшего, картинно приобнимающего столб юношу. Скорее всего, студент — прогулял всю ночь с друзьям где-то в Низине. А под утро либо поругался с ними, либо напился уже до полного безрассудства, раз отправился домой в одиночку. И, до сих пор, фортуна сопутствовала ему: не похоже было, чтобы парня ограбили по дороге, или же он, хоть раз, споткнулся настолько, чтобы серьёзно упасть. Впрочем, и я не претендовал на роль самого страшного зла в его рассветных похождениях.

Подхватив любителя винных грёз за талию и закинув его руку себе на плечо, я направился подальше от чужих глаз, в полумрак длинной арки, выводящей в один из старых дворов. Пил долго, поначалу даже не чувствуя вкуса, и, пожалуй, гораздо больше, чем следовало бы. Выудив из его податливой памяти адрес, довёл, точнее сказать, донёс до квартирки, которую они снимали вместе с сестрой. Аккуратно опустил перед дверью, прислонив спиной к соседней стене. Ещё раз проверил пульс. Много взял, действительно много, но жить будет.

Всё, теперь можно было отправляться домой и спать.

Только спать уже не хотелось. Шуршали где-то в абрисе моей тени сновидения Глэдис, перебив все остальные чувства, будоражил азарт от карточной игры — самое яркое и чёткое воспоминание студента. И город просыпался: открывались занавески, окна и двери, шуршали утренние газеты, ветерок доносил запахи то кофе со свежими булочками, то подгорающей яичницы с беконом, спешили куда-то людские шаги. Накинув лёгкий морок, я добрался до квартиры без лишнего внимания горожан, да и всего города, пожалуй.

Странно, подумалось мне, сейчас, на рассвете, всё кажется иным... Всего лишь страх одиночества. Правда, не помню, чтобы подобное случалось со мной раньше, и не может ли это означать, что...

Я, так и не закончив мысль, остановился на пороге квартиры. Запах почти выветрился, удивительно, что его вообще удалось заметить — тонкий, как паутинка, лёгкий, как лунный луч, не несущий никакой информации о своём владельце. Будь я двуликим, возможно, сумел бы узнать из этого следа хоть что-нибудь, а так, мог лишь с уверенностью сказать — кто-то, из фэйри, приходил сюда пока я, хм, завтракал.

Интересно — зачем?

Кто бы это ни был, он просто постоял у двери пару минут и ушел. Многие из них ведут себя странно, не только для людского понимания, в принципе, странно. Я покачал головой. Что ж, бывает...

Повернув ключ в замке, и толкнув дверь, я с удивлением проследил за порхнувшим вперёд бумажным прямоугольником. Шагнув следом, подобрал успевшее пролететь полкоридора письмо. Покрутил в пальцах желтоватый от времени, помятый конверт. На нём почти не осталось пустого места от различных штемпелей, марок и адресов. Тех, по которым я не проживал уже более пятидесяти лет, если не больше... Имя же отправителя было мне незнакомо — некий Апрелис Солас... Заинтригованный, я прошёл в библиотеку, к любимому дивану и, раскурив трубку, вскрыл таинственное послание.

"Даниил, надеюсь, ты ещё живёшь, по одному из прежних адресов" — гласила вместо приветствия первая строчка. — "Ты должен меня помнить — мы вместе путешествовали от Киева до Праги летом 65-го. Я тогда назвался Томасом Смитом, много времени прошло..."

Я хмыкнул. Да уж... Этого прохвоста я прекрасно помнил. Он буквально навязался мне в попутчики, удирая от разгневанного мужа какой-то соблазнённой дамы. Насколько я понял, свободные особы его никогда не интересовали. С ним было достаточно весело. Поначалу меня даже забавляло что, не успев выкрутиться из одной передряги, мы тут же влипали в другую, причём исключительно по его вине. В конечном итоге я от этого устал и был несказанно счастлив, когда обнаружил, что новый знакомец смылся, прихватив небольшую часть моих денег.

"Не рассчитываю на то, что ты мне поверишь, но, всё-таки, я остепенился, завёл семью. Сейчас у меня подрастает наследник — мальчишке скоро исполниться четырнадцать. Но, увы, я знаю, что не пройдёт и года, с написания этого письма, как я буду мёртв — есть за мной один должок, от которого нельзя увильнуть, или хотя бы отсрочить выплату...

Ты моя последняя надежда, Даниил. Жаль, что я не начал разыскивать тебя раньше. Не знаю, захочешь ли ты мне помочь, да и успеешь ли, но молю об одном! Прошу тебя, Даниил, будь опекуном и наставником для моего сына. Ты моя последняя надежда.

Искренне твой Апрелис Солас."

Далее следовали имена и адреса, по которым я мог бы найти душеприказчиков, адвокатов, временных опекунов, и самого Юстина Соласа — сына Апрелиса.

Отложив письмо, я с минуту, наверное, сидел на диване, уставясь на смутный рисунок, что высвечивало солнце на книжных шкафах сквозь плотно зашторенные окна.

Богини! Да за кого он меня принимает?!.. Последняя надежда!.. Я фыркнул, разжигая погасшую трубку. Пускай поищет какого-нибудь идиота! Ни единому слову из письма я не верил. Да и вряд ли нашёлся бы хоть один ночной ли, двуликий, или человек, кто, зная Соласа, верил его словам! Знакомство наше с этим шулером-неудачником и, мягко говоря, бабником затянулось месяца на два, после я с ним не виделся, лишь слышал от знакомых и, естественно, ничего хорошего.

Наследничек, значит, подрастает?.. Я глянул на дату отправки — 27 сентября 1902 года. Письмо искало меня почти одиннадцать месяцев. Значит, по утверждению самого Соласа, он скорее всего мёртв. Ввязываться в это у меня не было ни малейшего желания. Скомкав письмо, я зашвырнул его в корзину для мусора. Пора было заняться делами на самом деле важными.

День, к счастью, выдался пасмурным, и не таким жарким, как предыдущие. Небо — ясное, до рези в глазах поутру, сейчас плотно закрывали дождевые облака.

Конечная цель похода находилась всё в том же районе Низины. Многие горожане, говоря о тех её улочках, в которые я наведался прошедшей ночью, добавляли слово Грязная. Заметно выросшая за последние несколько лет в сторону богатых кварталов, она только по периметру оставалась чистой во всех смыслах этого слова. И чем ближе подходила к реке, тем запутаннее становились узкие улочки, беднее дома, и больше шансов у случайно забредшего чужака выбраться оттуда по Терновке лицом вниз. Район Низины изначально был местом, где предпочитали притворяться глухими, слепыми и немыми, чем взаправду оказаться мёртвыми.

Оттого-то здесь, помимо всяческого разбойного люда, закрепилось маленькое гетто разномастной нелюди. Отбросы общества и падальщики поселялись в бараках у загаженного берега реки, ничем не выделяясь, и потихоньку подъедая и своих соседей и тех, кто имел неосторожность попасться им, привыкшие к лёгкой наживе и не чурающиеся за небольшое вознаграждение отнять чью угодно жизнь, с удовольствием вливались в уличные шайки, или действовали особняком. Подобное к подобному. Но были, естественно, и честно работающие в фабричном районе, и служащие в каких либо конторах, и открывающие свои небольшие мастерские и лавки. Да и за пределами Низины было достаточно представителей всех Ветвей. Но, так уж сложилось, что большинство тех, с кем пришлось свести деловое знакомство, жили именно здесь.

Проходя по одной из узких улиц с серыми кирпичными домами, я скользил взглядом по лицам идущих навстречу, и, в который раз, думал, что это место при свете дня так же видно насквозь, как и в ночной темноте. Одного взгляда, брошенного в проулок, или на двери магазинчика, хватало, чтобы определить — стоит туда сворачивать, или тебе неминуемо свернут тут шею.

Сокращая путь, я шагнул в неприметный ход между домами, где вряд ли бы смогли разминуться двое встречных прохожих. Паб "Золотой Ус", располагался в месте безопасном днём и условно безопасном ночью. Добраться сюда можно было разными путями, но мне нравился этот — выводящий прямиком ко входу на задний дворик. Ворота запирали достаточно надёжно, но меньше, чем через минуту, я уже был внутри. Пусто. Никого. Миновав верёвки с бельём, заскулившую от ужаса цепную псину и перепрыгнув подванивающую чем-то лужицу, я остановился на дощатом неровном крылечке. На сей раз, вспомнив о правилах хорошего тона, достаточно громко постучал кулаком в дверь. Прождал с минуту и, лишь после этого, пожав плечами, взялся за ручку. Днём эту дверь запирали только на верхний тонкий засов и я надавил посильнее. С той стороны защёлкало и сгрохотало...

Сразу же, как я исчез из поля её зрения, во дворе надрывно завыла собака.

Аккуратно прислонив дверь к стене, я заглянул в кухню — работники только глянули в мою сторону, всем видом давая понять, что происходящее не их дело. Развернувшись, я ступил на лестницу ведущую на второй этаж, ощутил на себе изумлённый взгляд и поднял голову. На верхней площадке стоял хозяин заведения. Высокий, огненно рыжий, что внешностью, что поведением напоминающий вороватого уличного кота, Рон МакКланнон, тем не менее, двуликим не был, и вообще принадлежал к полукровкам ушедших в Холмы. Спешно пряча за спиной пистолет, эльф нарисовал на лице нервную улыбку.

— Ах, это вы, господин Навь! — с облегчением выдохнул владелец паба. — Зачем же было так двери выламывать?

Я лишь приподнял бровь и, кивнув на заведённую за спину руку, спросил.

— Это ещё зачем?

Лунный металл я всегда чувствовал безошибочно, а Рон никогда не носил украшений, значит — это пули, либо из серебра, либо покрыты им. Недешевая, пожалуй, прихоть.

— О, это? — мужчина растерянно посмотрел на оружие в своей руке, так, словно в первый раз его видел.

За моей спиной, беззвучно, возник охранник, тоже полукровка, но из двуликих.

— Рено, сгинь отсюда, — хозяин "Золотого Уса" помахал ему кистью свободной руки. — Всё в порядке. Лучше проследи, чтоб занялись задней дверью.

Я даже не стал оборачиваться.

— Это не против вас, — наконец соизволил ответить Рон, меняя улыбку нервную на извиняющуюся. — Времена сейчас, сами, наверно, знаете. — Развёл он руками.

Я неопределённо покачал головой. Любопытно, что это за времена, и с каких пор они настали?

— Подниметесь? — он теперь крутил пистолет в руках, очевидно, не зная куда его деть.

— Да, — коротко ответил я.

Половину второго этажа занимало малочисленное семейство МакКланнонов — сам Рон, его жена (которую я ни разу не видел за десять лет, прошедшие с моего первого визита в "Золотой Ус") и любимый кот, такой же рыжий, но, не в пример хозяину, упитанный.

Во второй половине располагались комнаты отведённые, как выражался Рон, для особых случаев.

— Итак, чем могу,.. — начал было эльф, как только мы расположились в креслах, но тут же замер на полуслове, удивлённо вперившись в меня ярко-голубыми глазищами. Рону было уже за пятьдесят, но, благодаря сильной эльфийской крови, выглядел он лет на тридцать пять. И сколько бы не пытался придать своей внешности солидность и серьёзность, все усилия сводились на нет невероятно, по-женски красивыми глазами, а усы и бакенбарды лишь портили облик, ничуть не добавляя мужественности.

— Господин Навь, — как-то осторожно проговорил он. — Прошу прощения, но как вы прошли через двор?! Там же висят амулеты, и заклинания, тоже...

Последние слова он пробормотал шепотом.

— Серьёзно? — я на самом деле ничего не почувствовал. — И давно они там у вас висят?

— Недели полторы, — отчего-то смутившись, ответил тот. — Вы ведь, наверно, слышали?..

— Нет, — честно признался я. — Расскажите.

— Говорят, у складов, в прошедшее новолуние, загрызли одного из работников. Произошло это ещё засветло, и его товарищи рассказывали, что была это не собака, а волк, достаточно большой и чертовски умный. Несколько смельчаков погнались за ним, но так и не смогли догнать.

— Думаете, какой-то шалый оборотень? — зная, насколько Рон мнителен, я уже не удивлялся ни серебряным пулям, ни тому, что, почувствовав чьё-то присутствие во дворе, он предпочёл сначала обождать, и лишь затем, захватив пистолет, осторожно выглянуть вниз. — Может, просто быстроногий волк? Терновка там всё-таки мелкая, и до леса не так далеко.

— Возможно, — покачал головой эльф. — Но на прошлой неделе, на одной из клумб Старого города, перед зданием университетской библиотеки, нашли человеческую руку. Отгрызенную...

В газетах об этом мне ничего не встретилось и не обязательно потому, что событие недельной давности. Под вечер в "Золотом Усе" никогда не было недостатка в посетителях, а с таким хорошим слухом, как у Рона, не услышать хоть одну сплетню, витавшую внизу между столами, было бы странно. Беда была в том, что он всегда находил за что привязать одно событие к другому.

— Но вы ведь не по этому поводу сюда пришли?

— Не совсем, — кивнул я. — Хотелось бы узнать, не появлялись ли, в последнее время в городе ночные в необычной компании? К примеру, инкуб вместе с некой сущностью из младших родов?

— Инкуб? — переспросил Рон и на мгновение задумался. — Не припоминаю никого подобного. С этим ночным какие-то сложности?

— Боюсь, что они вполне могут возникнуть. А не было ли странных убийств, или, вообще, чего-то необычного?

— Ну, здесь смотря что назвать необычным... — рыжий полукровка задумался. — В середине июля, вся мелочь, что жила рядом с холмом, перебралась подальше. Но это, я так думаю, хозяйка холма чудит. До того, как вы здесь поселились, было как-то — исчезло несколько фэйри, живших рядом со старыми башнями. Ещё, в прошлом месяце, нищие из верхней Низины, с теми, что из Грязной, не поделили улицы. Говорят, скольких-то убили, а до такого, не припомню, чтобы когда-либо доходило. Оборотень, опять же, этот... Да, хорошо, что вы спросили. Так, я возможно и не вспомнил бы! — Рон покачал головой, словно удивляясь самому себе. — С месяц назад, вас искала одна девица. Не припомню, чтобы она называла имя. Лет семнадцати, не больше, волосы короткие, крашеные в чёрный цвет, невысокая, глаза то ли зелёные, то ли карие. И вид такой... такого сорта девицы обычно появляются по вечерам в Кошачьем переулке.

— Вот как? — я вскинул бровь, с удивлением понимая, что описанный Роном портрет мне знаком. — И с чего бы таким особам искать меня?

— О, она искала не только и наверно не столько вас! — пояснил эльф. — Эта девица выспрашивала про всех колдунов. Я отослал её подальше. Потом уже, половина городских ведьм жаловалась на надоедливую девчонку, просившуюся в ученицы. А вы, господин Навь, магию вроде не практикуете?

Я отрицательно покачал головой. Не сказать, чтобы я был столь известен в Гатри, либо за его пределами, но фамилия моя обычно ассоциировалась с книгами о призраках. И не более.

— А что насчёт недавнего пожара в церкви?

— Ах, церковь Святого Патрика, — покивал Рон. — Знаете, эта девица и о церкви тоже спрашивала, правда, уже не у меня, не в "Золотом Усе". И с того времени, как там обвалился пол, про неё больше никто не слышал.

— С этой церковью, вроде, связаны какие-то городские легенды?

— Да — есть в народе поверье, что при постройке в фундамент случайно замуровали мощи одного чудотворца. И, если встать одной ногой за порог, а другой на улицу, можно излечиться ото всех недугов. Многие, после обрушения, хотели пойти туда — поискать этот клад, но полиция всё оцепила. По правде сказать, в городских архивах о церкви Святого Патрика много интересного хранится, ещё с той поры, когда у нас жгли ведьм и еретиков.

— Так что же, в крипте на самом деле лежали мощи святого?

— Нет, — охотно ответил Рон. — Там заживо похоронили священника-еретика.

Я чуть сдвинул брови. Тема, которую Рон, мог бы с удовольствием продолжить, была мне противна.

— Ясно... Что ж... У меня будет к вам парочка просьб, — я выложил на стол небольшую по количеству, но достаточную по сумме пачку купюр. — Если в городе начнёт происходить что-то необычное, или появится инкуб — я бы хотел знать. И ещё, в Старых Дубах, они, кажется, где-то неподалёку от нас, есть поместье Соласов, мне нужна вся информация о её владельцах.

— Только информация? — уточнил Рон.

Я кивнул. Что бы там Апрелис не задумывал, посылая своё безобразно-наглое письмо, случайно вляпаться в сомнительную историю от богатого на нечаянные пакости двуликого, нисколько не хотелось.

— Как вам сообщить о результатах? — уточнил эльф.

— Я зайду. И, если та девица где-нибудь объявиться, узнайте, что она делает в Гатри.

Рон покивал головой.

Проводив меня до первого этажа, хозяин паба отправился дальше, на кухню. Дверь, ведущую на задний двор, уже водрузили на место. На крылечке попыхивал дешёвой сигаркой оборотень. Молча сопроводив до ворот, он сверлил меня взглядом до тех пор, пока я не свернул в один из проулков.

Странный он всё-таки, этот Рон, боится двуликих и нанимает их на работу, опасается грабителей и преступников и замечательно с ними срабатывается (вот уже не один десяток лет), в конце концов, развешивает поддельные амулеты от нечисти, каковой сам и является...

Говорят, потомки ушедших в Холмы быстро сходят с ума, поселяясь в людских городах. Не знаю, те, которых я видел, были либо изначально не в себе, либо расчётливы и холодны, похлеще, чем политики, или убийцы. У всех есть свои странности, и я не исключение. Самое главное — хозяин "Золотого Уса" никогда ещё меня не подводил.

Размышляя над этим, я перестал обращать внимание на дорогу. Чуть не свернул к площади Золотой пыли с расположенными по левую сторону от неё магазинчиками и домам ювелиров, а по правую — шикарными особняками не так давно разбогатевших торговцев, владельцев маленьких фабрик и прочих, возможно, не очень знатных, но имеющих приличный достаток горожан. Остановясь на обильно засаженной кустами сирени улочке, я какое-то время раздумывал: а не зайти ли к Стоунам прямо сейчас? Всего-то пара кварталов. Потом попытался придумать с чего начать извинения и, в итоге, так ничего не сочинив, развернулся и зашагал обратно, в сторону Низины, но на сей раз, не доходя до её серостенных домов.

Что-то было не то с церковью Святого Патрика. Помимо места, на котором её построили...

Обогнув Монастырскую площадь, я достаточно долго бродил по отходящим от неё тихим улочкам, изучая дома и дворики — прежде я здесь бывал, но никогда не углублялся так далеко, да и не было мне надобности обращать внимание на всю ту мелочь, что внимательно выискивал теперь.

В домах не ощущалось отпечатка излишнего количества ночных кошмаров, и повсюду было столько котов и кошек, откормленных, довольных, лениво глядящих мне в спину с подоконников, лестниц и шмыгающих мимо по своим кошачьим делам, что я уже засомневался — а тем ли я занят? Подходить к церкви слишком близко я бы всё равно не рискнул. В окрестностях же всё оставалось спокойно, а издалека многого не почувствуешь.

Но ведь Глэдис туда зачем-то пошла? Да и какой хищник будет гадить вокруг своего логова? Если всё-таки предположить, что из-под пола церкви выбралось нечто... Не обязательно сила заключённая туда ещё под конец Исхода. Что-то другое. Возможно, даже схожее по действию...

Я замедлил шаг, вглядываясь в небо над крышами. Небольшая улочка, выводящая в Дегтярный переулок, пока что скрывала за стенами домов саму церковь. Но неприятное чувство, словно что-то вязкое, разлилось в воздухе, у самых подошв, с каждым шагом становилось всё ощутимее. Чужая, враждебная Ночной Ветви сила. И у меня не было ни малейшего желания идти дальше. Хотя до самого Дегтярного переулка я бы, пожалуй, смог дойти без всяких затруднений.

Сделав ещё несколько шагов, я остановился. Чуть выше подошв, над камнями тротуара и вправду текло что-то. Едва видимое, больше всего похожее на лёгкий туман... Я нахмурился, вглядываясь. Скрытый мороком от внимания редких здесь прохожих, я мог бы выпустить и кончики крыльев, но ощутить это, ни на крыльях, ни на пальцах не хотелось.

Парой этажей выше, прямо надо мной, грохнуло, покатилось, дробясь по пути на осколки и звон. Я вздрогнул от неожиданного звука. Сверху выругались на французском, посетовали про разбившуюся любимую чашку. Проходящий рядом пожилой мужчина тоже вздрогнул и оглянулся на меня, моргнул, словно пытаясь согнать наваждение и, быстро отвернувшись, прибавил шагу.

Несмотря на людские взгляды, уже цепляющиеся ко мне, личину я заново накидывать не стал, подозревая, что ничего теперь из этого не получиться. Ступив на чужую территорию, я попал в игру по старым правилам бывших хозяев.

А морок всё опадал...

Юркнув в ближайшую подворотню, я поднёс к лицу похолодевшую, мелко дрожащую руку. С кончиков пальцев неспешными каплями падала темнота...

Богини! Только этого ещё не хватало! Как и чем меня могло зацепить?!!

Я попытался сделать несколько медленных вдохов — выдохов. Ничего не получилось. Страх только нарастал, независимо от моей воли перестраивая тело — готовя к атаке, или защите...

Но ведь гулял же я по этим улочкам! Подходил к той церквушке ещё ближе!!!

С ужасом уставясь под ноги, на лужицу темноты, текущей с меня уже тонкими струйками, я вдруг, с невероятной ясностью понял, что если останусь здесь ещё немного — полностью вытеку в царящий вокруг полумрак, осыплюсь сероватым прахом...

Наплевав на случайных зрителей, что могли выглянуть из любого окна, или поднять голову, я вылетел из подворотни, выпуская полупрозрачные в пасмурный день, капающие темнотой крылья.

Когда приступ страха начал истаивать, я поднялся уже достаточно высоко от земли, чтобы замёрзнуть просто от холодного ветра. В защитном коконе крыльев не было ни единой прорехи — ни капли темноты не исчезло из ажурных паутинок... Осторожно, так, чтобы не пораниться всё ещё длинными когтями, я откинул с лица растрёпанные полётом волосы, оглянулся на речку, на подножье холма, по которому медленно расползался район Низины. Всмотрелся в крыши домов, пытаясь отыскать церковь Святого Патрика. Город на том берегу реки оставался спокоен, ничто не кинулось вдогонку за мной, хотя все чувства, ещё несколько секунд назад, кричали именно об этом.

Скользя в потоках воздуха уже под мороком большой птицы, я направился к дому на Озёрной — с запада на Гатри надвигался ливень, и попасть под него совсем не хотелось. Впрочем, имелась ещё одна причина. Мне попросту не по себе стало от одной лишь мысли, что придётся возвращаться сейчас в городскую квартиру, к пыльной душной тишине и взглядам не закрытых чехлами картин...

Взъерошенным призраком приземлившись на галечную дорожку загородного дома, я несколько ударов сердца стоял там, вдыхая прохладный от близкого дождя, уже влажный воздух. Фэйри, на чьё присутствие я так надеялся, снова куда-то ушла.

Глянув на каменные изваяния танцующих нимф, я направился к дому, гадая, не было ли то, что случилось со мной сейчас ещё одной галлюцинацией. И не стоит ли, в самом деле, написать Змею обо всём произошедшем и своих страхах...

Мрачное настроение не смогли рассеять ни горячая ванна, ни вполне приемлемо сваренный кофе. Завалившись в кровать, я несколько часов безнадёжно пытался убедить себя встать и заняться хоть чем-нибудь.

А ведь на рассвете ещё нужно заглянуть к Глэдис... На этой тревожной мысли я провалился в сон.

В вязком липком воздухе, я стоял на крыше дома, рядом с церковью Святого Патрика, вглядывался вниз, в испуганную кричащую толпу. Осевшую на бок церквушку полиция ещё не оцепила. Внутри уже начался пожар. И я видел, как некая нематериальная субстанция, словно вода из переполненной ванны, вытекает за порог, растекается дымчатой лужей, пробирается вверх по желобкам и выбоинам дороги, и тихо нашёптывает что-то. И люди внизу, попадая в этот шепоток, перестают суетливо носиться. Только что в панике, не знавшие, что делать, горожане бросаются кто за водой, а те, что поотважней — в церковь, спасать оставшихся внутри прихожан. Только тут я понял, что происходит всё это днём, а темнота, в которой увяз — преграда против подобных мне.

Почти проснувшись, я перевернулся на другой бок, перебираясь из странных сновидений Глэдис куда-то ещё...

По пыльной щебнистой дороге катил пассажирский дилижанс. Четвёрка гнедых лошадей, поблескивая на солнце затянутыми в белый холст бабками, бодро щёлкала копытами по мелким камням. Кучер, надвинув на глаза широкополую фетровую шляпу, лениво поклевывал носом, предоставляя лошадям самим выбирать скорость движения. А внутри, страдая от жары и тряски, сидела пожилая чета и двое юношей, едва ли старше двадцати двух лет.

Дама с высокой прической в стиле "помпадур" держалась за сумочку, и томным голосом жаловалась своему спутнику, что веер и нюхательные соли её не спасут, и что не стоило отправляться в такую погоду в путь. Мужчина, молча кивая, постоянно утирал пот с покрасневшего лица.

Их попутчики, расположившиеся на самых дальних сидениях, на первый взгляд, казались похожи — оба стройные и светловолосые. Но на этом сходство и заканчивалось. Один был явно аристократического происхождения — с тонкими чертами правильного, симметричного лица. Он спал, откинув голову назад, иногда легонько стукаясь затылком о стенку, обитую полотном. Забранные в хвост волосы цвета выгоревшей осенней травы укрывали руку до локтя и опускались дальше, до самого сидения. Второй — с длинным лицом, в котором угадывалось что-то лошадиное, откровенно скучая, смотрел в окно.

Дорога была изнурительна и однообразна. Дама так и не прекращала жаловаться на ужасную погоду. Когда кучер стукнул в переднюю стенку, сообщая, что до Фрогге осталось десять минут езды, бодрствующий юноша вздохнул с большим облегчением. Легонько потряся за плечо своего спутника, он обратился к нему на французском:

— Здесь так душно, господин...

Разбуженный несколько раз осоловело хлопнул глазами, отходя от тяжёлой дремоты, и зевнул, прикрыв рот ладонью.

— Удивительно, я этого, знаешь, как-то не заметил, — ответил он на чистом английском.

Когда карета остановилась, слуга, не удержавшись, резко привалился к боку своего хозяина, тот невозмутимо отпихнул его, и выбрался наружу вслед за пожилой парой.

— Данни, возьми багаж, — оборачиваясь назад, длинноволосый юноша споткнулся, выронив трость у передних колес экипажа. Подняв её, он задержался там на несколько секунд, осматривая землю и носки ботинок, и лишь после этого направился к двухэтажному зданию гостиницы.

Данни поднялся вскоре следом за ним, небрежно свалил чемоданы в углу у входной двери.

— Возница сказал...

— Знаю, можешь не утруждаться, — длинноволосый юноша отвернулся от окна, за которым, после короткой полоски дороги уползали до выцветшего горизонта холмы и перелески. В руке он держал плотный бумажный конверт с потрёпанными уголками. — Мы пробудем здесь достаточно долго.

— О, тогда я загляну в местный паб!

— Посидишь здесь, — длинноволосый отвернулся к окну, прикусывая уголок конверта.

— Почему? — огорченным голосом вопросил слуга.

Вместо ответа ему протянули слегка помятое письмо.

— 29 июля от Эвелины Стоун... — пробубнил себе под нос Данни, разворачивая бумагу. — Отправитель — дама интересная, — с несколько двусмысленной улыбкой высказался он после прочтения, не обращая внимания на холодный взгляд, упершийся ему в переносицу.

— Даже не думай! Жеребец!

— Ледышка, — брякнул он вполне спокойно не слишком-то боясь рассердить хозяина.

Тот лишь возвел очи горе и прошипел сквозь зубы:

— Замолчи, — со вздохом сложил руки на груди, глянув на большие напольные часы, на лбу пролегла тонкая морщинка. — Дамы, даже самые интересные, здесь совершенно не причём. Мы с тобой, как обычно, едем в такую даль с другими целями.

— А-а... так вот в чём дело, — юноша отложил письмо, демонстративно разминая пальцы. — И что же нас ждёт?

— Возьми кинжал, револьвер и патроны.

— Отмычки? — деловито приступая к сборам спросил Данни.

Длинноволосый, убирая письмо обратно в конверт, только дёрнул углом рта:

— Их — всегда.

— Топор, клещи, лопату? — ухмыляясь, уточнил слуга.

Не оборачиваясь, хозяин устало остановил его:

— Дурацкий мерин... Захвати лучше свою попону из чемодана. Мы должны успеть до рассвета, но на всякий случай надо начать пораньше. Тебе стоило поспать днём — уснёшь ещё на полпути.

Завершив интригующие сборы, они в полной тишине спустились по водостоку, проявив в этом удивительную сноровку бывалых домушников, и, в подступившей уже темноте, немного поплутав по незнакомым улицам, вышли к реке.

ПЯТНИЦА 4 АВГУСТА

к оглавлению

Выплыв из сновидений, я приоткрыл глаза. За тяжёлыми зелёными шторами угадывался солнечный день. Сколько же я проспал?!

— Фаэ, — негромко позвал я.

Окна тут же распахнулись, заставив меня спрятаться под одеяло от яркого потока света, хлынувшего в комнату — ветер взметнул шторы параллельно полу.

— Да, господин? — ехидно выдали над самым ухом. — Чего изволите?

По пояс выбравшись из-под одеяла, я устроился на подушках, и лишь после этого удостоил фэйри сонного взгляда. Дневной свет разрезал полумрак комнаты, ложась в изножье кровати, сквозь щель в колыхающихся от лёгкого сквозняка шторах.

— Сколько я спал?

— Не знаю, — Фаэ забралась на постель с ногами, опёрлась спиной на резной столбик, замерев на мгновенье странной фарфоровой куклой в платьице из дубовых листьев и бус. — Наверно, со вчерашнего дня до сегодняшнего полудня. Сотворить тебе чай с лимоном?

— Сотворить? — насторожился я. Лимонов у нас вроде бы как не было, но кто её знает, эту фэйри...

— Ну, приготовить!

— Да, это слово внушает куда больше доверия, — я утвердительно кивнул. — Фаэ, ничего такого за прошедшие сутки не было?

Она задумалась, но затем покачала головой.

— Нет. К тому же я и не отлучалась далеко от дома. А что?

— Пока ничего, — вздохнул я. — Поставь, пожалуйста, чайник.

— А на завтрак у нас опять бутерброды? — с печальной смиренностью в голосе вопросила девочка.

— Хочешь, могу приготовить рыы-ыбку? — ухмыльнулся я, подражая её ехидному голоску.

Фэйри закатила глазки, сделала вид, что её тошнит куда-то за кровать, и повалилась на одеяло, изображая обморок.

— Фаааэ... — со вздохом протянул я.

Бездвижно раскинувшееся тельце разом испарилось с кровати, оставив большую часть листьев, спутанные нитки с крупными бусинами и десяток желудей. На кухне громыхнула крышечка чайника, полилась вода.

Я потянулся и, откинув одеяло, отправился в ванну в том, в чём спал, а спал я обычно ни в чём. В конце-то концов, сколько можно терпеть притворное целомудрие от полуголой феи!

Бутерброды и яичница мне и самому поднадоели, поэтому, придя на кухню, я молча накинул поверх чёрной простой рубашки и брюк фартук и попросил Фаэ принести из подвала картошку.

А по прошествии часа, мы, вместе с фэйри, сидели на обшитой деревянными панелями терраске позади дома. Удобно устроясь в плетёных креслах, за плетёным же столом, в тени и прохладе, которую давали одичавшие вишни и старая яблоня. Их ветви, переплетаясь друг с другом, льнули к стенам у нас над головой. Аромат от хрустящей, жареной тонкими ломтиками картошки, горячих хлебцев с маслом и крепкого кофе причудливо смешивался с запахами сада, то перебивая их, то исчезая где-то под ними.

Фаэ, в честь такой перемены блюд к завтраку, приняла несвойственный ей в последнее время облик античной нимфы. Наподобие тех, что каменными изваяниями украшали сад. Юное и в то же время не имеющее возраста лицо, обрамлённое тёмной зеленью волос, уложенных в сложную причёску. Полупрозрачный хитон, сотканный из дневного света, что проникал сюда сквозь мелкое решето листвы, скреплённый на плечах золотыми солнечными бликами. С глубинной зеленью глаз, белым мрамором кожи... сейчас она ни капли не походила на Дару.

Я вздохнул, отводя взгляд от упругих, небольших грудей, вполне отчётливо видных сквозь волшебно — полупрозрачную ткань.

Прошедшей весной этот облик чуть было не стоил Фаэ жизни, но, впрочем, и спас её. Девушка ехидно улыбнулась, приняв отведённый взгляд за смущение, и закинула ногу на ногу так, чтобы у меня не осталось сомнений, что под хитоном ничего нет.

— Не рискуй, — буркнул я, отворачиваясь к саду с кружкой кофе в руках.

— Чем же, хотелось бы знать? Неужели, между более-менее приемлемым, за последний месяц, завтраком и мною, ты выберешь меня?!

Даже не глядя в её сторону, я прекрасно знал, что сейчас, словно солнечные блики, в глазах у Фаэ дрожит едва сдерживаемый смех.

— Ну уж нет! — я тоже усмехнулся, искоса глянув на фею. — Знаю я все эти хитрые уловки! Без завтрака ты меня не оставишь!

Проверяла ли она меня сейчас, или, как обычно, дурачилась? Возможно, Фаэ и сама не знала. Уже не раз замечал — многие семейства ушедших в Холмы ведут себя если не странно, то порой просто неразумно, или по-ребячески.

Осторожно, так, чтобы удлинившиеся клыки не стукнули о фарфор кружки, я отпил кофе, на мой вкус, всё ещё горячий.

Приезжая осматривать дом, ни одного духа, ни уж тем более кого-либо из фэйри, я не почувствовал. Как и никого из тех странных существ, что заселяют пустующие подолгу жилища.

Дом был неплох: не большой, на достаточном расстоянии от чужих владений, с настолько запущенным садом, что само это слово было тогда к нему неприменимо. Больше всего меня поразили античные колонны и статуи, в беспорядке торчащие из-за сплетений ветвей. Настоящий дом с привидениями! Представив, как это будет смотреться летом, когда всё укроется зеленью, я понял, что, как бы дом не выглядел изнутри — куплю его без раздумий. Так я и приобрёл два этажа непонятного стиля под светлой черепичной крышей. Фасад и правый эркер до самой крыши покрывал плющ, большие окна некогда украшала лепнина, но предыдущий владелец её убрал, над дверью парадного входа красовалась витражная розетка. К самому входу вела лестница с широкими и низкими ступенями, уставленная по перилам каменными вазами, в которых, словно нарочно, разросся чертополох. Не знаю, что подумали обо мне рабочие, приводившие тут всё в порядок, когда я запретил им выкорчёвывать это чудо... В общем-то и сад не претерпел особых изменений. Там убрали мусор и отжившие своё деревья, да закрыли глубокий высохший колодец у северной стены, ну и, конечно, привели в должный вид все статуи.

В самом доме пришлось устраивать капитальный ремонт: менять трубы, как водопроводные, так и каминные, перестилать полы, менять рамы и двери, да и прочее-остальное. В обстановке комнат оригинальностью я не отличился — этого в избытке хватало в городских апартаментах. Только удобное, практичное и долговечное — хватит уже вычурных стульев с подкашивающимися ножками, скрипящих кроватей с пыльными балдахинами и прочего, чему место в музее, но никак не в повседневном пользовании. Порицая себя за самолюбование, я, с самой идиотской улыбкой, повесил на обоих этажах 48 собственноручно написанных картин.

Почти полгода, после приобретения дома, я приезжал сюда лишь для того, чтобы убедиться, что обои для библиотеки не поклеили в гостиную, а цвет штор соответствует обивке кресел, и вообще тому, что было заказано.

И вот, в самом начале лета, я сбежал из города. Ничего никому не сказав, не предупредив.

Первую ночь я провёл в гостиной, сидя перед зажжённым камином, в благостной тишине, которая возможна в таком количестве только за городом.

Удобное мягкое кресло, плавно танцующие язычки свечей и в такт им потрескивающие в камине дрова, бутылка ликёра, хорошая книга и трубка — вот что нужно, пускай не истинному джентльмену, но уж мне лично, для счастья.

Сидел я так до самого рассвета, точнее до того часа, когда на улице стало светать и чья-то лёгкая тень легла на пол через раскрытое окно.

Уловив краем глаза лишнее движение, я попытался сосредоточиться на нём — увы, безуспешно, бутылка уже была пуста и тело не желало сразу подчиняться сознанию. В то утро так и не удалось узнать, кто за мной подглядывал. А в том, что в саду обитают не только статуи, я окончательно уверился через неделю, когда обнаружил на кухонном подоконнике сухую веточку и пару молодых дубовых листьев. Дубов в саду не росло. До этого было лишь смутное подозрение, что за мной наблюдают, подсматривают, и даже пытаются забраться в сны.

В тот же вечер, когда нашлось доказательство моим подозрениям, (причём чьего бы то ни было присутствия так и не ощущалось) я устроился на ступенях перед парадным входом, и, чтобы лучше сосредоточиться, закурил трубку. Вскоре небо наполнилось звёздами, выпустило над горизонтом лунную ладью. В саду ветер шуршал травой и листьями, тёрся о призрачные в темноте изваяния.

Я слушал ветер, долго, почти до самой полуночи, пока он не проговорился.

— Фаэ, — негромко приказал я. — Появись.

И тут же воздух наполнился сотнями ночных мотыльков. Они кружились, едва касаясь крыльями галечной дорожки, пролетали предо мной полосами ожившей ткани, складывались во что-то, в кого-то. В женскую фигуру, бледную, невысокую, облачённую в подобие тоги. Волосы зелёного оттенка морской волны, уложенные в сложную причёску, держали диадему из живых листьев. Бледно-серое, с крапинками цвета сосновой коры, одеяние из мотыльков и ночных бабочек трепетало, шуршало крылышками...

Я забыл, что нужно дышать, сердце замерло, сжалось в предчувствии сладкого обмана, а ведь я изначально догадывался, кого вызываю.

Глубокие тёмно-зелёные глаза с золотыми лепестками зрачков широко распахнулись, уставились на меня, завершая эту материализацию испуганным, непонимающим взглядом.

— Фаэ, присядь рядом со мной, — так же негромко приказал я.

Фэйри опустилась на дорожку, шагнула вперёд, не в силах противиться моему слову. Мотыльки перестроились так, чтобы девушка не наступала на живой подол.

— Знающий ваши имена, имеет над вами власть. Это так, Фаэ?

Она вздрогнула, но глаз не отвела, напротив — вцепилась в меня взглядом. Богини! — подумалось мне. Возможно ли, что...?!

— Твоё имя я тоже знаю, — прошептала она. — Даниэл Навь, — голос дрожал крылышками мотыльков, словно силясь улететь, покинуть хозяйку. — Я приказываю тебе: отпусти меня и забудь о моём существовании!

Я усмехнулся.

— Ты можешь узнать моё имя, но власти надо мной это тебе не даст. Кто ты, Фаэ, и что здесь делаешь?

Девушка метнулась в сторону, но, вместо того, чтобы улететь, неожиданно упала на ступени, вскрикнула. Тога её разлетелась с шелковистым шелестом, оставив полностью обнажённой. Диадема из листьев исчезла, и волосы тёмной морской волной всколыхнулись, укрывая ей плечи.

Если прикажу, будет то лицо, которое я пожелаю видеть... Каков её вкус? Будет ли это зависеть от моего желания?..

Фея попыталась отползти, но замерла, глядя на меня немигающими глазами. В расплавленном золоте зрачков плескался ужас.

Богини! Дайте мне сил выстоять перед искушением!!!

Какое-то время я стоял над ней, с приоткрытым ртом, так как клыки уже изменились. Жадно вдыхал аромат её крови и силы, так ярко ощутимый благодаря страху. И всё-таки не выдержал, схватил за плечи, притягивая к себе, так, словно Фаэ могла убежать. Холодная, словно камень, как статуи в саду, несмотря на горячий ток крови под бледной кожей.

— Я не она! — отчаянно забормотала девушка. — Другая, совсем другая...

— Знаю... — едва слышно, ответил я. Глубоко вздохнул, опуская Фаэ на ступени лестницы. — Прими другой облик, — не заговори она, не знаю, что бы я сделал. Столь отчётливо казалось тогда, что некая частичка Дары сокрыта в её крови...

Я зажмурился, смаргивая непрошенную влагу, а когда открыл глаза, передо мной, по-прежнему без одежды, стояла девочка лет пяти, со спутанными волосами цвета древесной коры, из которых торчали дубовые листья.

Несколько секунд мы молчали, глядя друг на друга, затем фэйри не выдержала, опустила глаза с дрожащими лепестками зрачков. Я же, понимая, что не в силах сейчас говорить, вытащил из кармана кисет, опустился на ступени и долго пытался набить трубку — пальцы дрожали и тонкие полоски табака, не желая уминаться, вываливались из чашечки.

— И... что дальше?.. — едва слышно произнесла Фаэ.

Развернувшись к ней, я привалился спиной к перилам лестницы, под прикосновением дрожащих пальцев, в трубке наконец-то затлел табак. Богини!.. Что же я чуть было не натворил! Маленькая фэйри, в крови которой чувствовалась Сила ушедших в Холмы и морского народа, глянула на меня золотыми от дрожащих зрачков глазами.

— Ты живёшь здесь? — спросил я.

— Я — дух этого сада.

— Допустим. Что, в таком разе, ты делала в моём доме?

— Мне было интересно, кто здесь поселился... — взгляд скользнул по моему лицу и вновь опустился вниз. — Что намерен делать теперь, Навь из Ночной Ветви?

Хороший вопрос...

Выпустив клуб белёсого дыма, я прищурился, рассматривая через него Фаэ. Та передёрнула плечиками и закуталась в тонкие полосы тумана, выползшего из-под корней деревьев и кустов, и стала похожа на маленькое привидение.

Что я намерен делать теперь?.. Спокойнее иметь такое существо в подчинении, чем просто в соседстве. Это как раз про них ходят у людей рассказы как про злокозненных и своенравных фэйри. И, надо сказать, небезосновательно. А смогу ли я противиться искушению? Смогу ли не причинить вреда этому странному созданию?

Некоторое время я так и сидел, глядя на Фаэ сквозь табачный дым, затем, наконец решившись, произнёс:

— Госпожа Фаэ, возвращаю тебе твоё Имя. Клянусь Тьмой Изначальной, что более не потревожу тебя приказом явиться, или совершить что-либо.

Несколько секунд фея молча смотрела на меня, затем зрачки её сузились, а голос, которым она заговорила, принадлежал юной леди, но уж никак не маленькой растрёпанной девчушке.

— Господин Даниэл, знаете ли вы, что вы сейчас натворили? Тому, кто по своей воле возвратит нам имя, откажется от власти над нами, мы должны стать верными помощниками.

— Звучит как угроза, — заметил я.

Фэйри присела на пару ступеней выше, обхватила тонкими ручками прижатые к груди коленки. Страха передо мной она больше не испытывала.

— Забавно, — Фаэ чуть склонила голову на бок, как делают это заинтересованные чем-то дети, или кошки. — Никогда раньше не видела вампира с трубкой. Оборотни, они почти все пыхтят, кое-кто из наших этим балуется, а вот чтоб немёртвый из Ночной Ветви курил...

Я усмехнулся, выпуская призрачно-белый в полумраке клуб дыма. Интересно, откуда она выцепила это словечко — "немёртвый"?

— Любишь читать книги? — предположил я.

— У тебя неплохое собрание, — Фэйри покивала головой. В том, что мою библиотеку она посещала при каждом удобном случае, больше сомнений не оставалось. Как и в том, что сдвинутые книги и выпавшие закладки, вовсе не моя забывчивость и неаккуратность. — А ты ведь ещё и колдун? Да? Я видела, как ты нагреваешь воду и вызываешь саламандр для камина. Хочешь, покажу, как я это умею?

Не дожидаясь ответа, Фаэ подскочила с места и тут же оказалась перед раскрытой дверью, в нетерпении теребя тёмный локон волос, переплетённый лентой тумана.

С переменчивым и странным характером фэйри я был знаком не понаслышке, но, даже не смотря на это, поведение Фаэ удивляло. Ведь я только что, чуть было... Я мотнул головой и, вытряхнув дотлевший табак, отправился вслед за феей, прекрасно осознавая, что весь следующий день придётся устранять последствия либо пожара, либо наводнения.

Впрочем, ни того, ни другого тогда не случилось. Как оказалось впоследствии, Фаэ прекрасно общалась не только со стихиями Огня и Воды, но и с Землёй и Воздухом.

— Эн"шэн? — античное наваждение сидело, уперев локти в столешницу, и с хрустом догрызало последний тост, щедро рассыпая крошки. — О чём ты так задумался?

Поставив чашку с недопитым остывшим кофе на стол, я развернулся к Фаэ, откидываясь на ажурное плетение спинки кресла.

— Почти ни о чём, — ответил я. — Некоторое время мне стоит пожить в городе. Ты ведь помнишь, как меня там найти?

Девушка кивнула.

— Вот и славно. Если здесь произойдёт что-то, неважно что, сможешь сообщить об этом?

— Вполне, — Фаэ вновь кивнула, вид у неё был озадаченный. — Я бы, пожалуй, могла прийти.

Девушка вдруг изменилась. Вместо юной Фаэ в хитоне, передо мной очутилась Фаэ лет этак тридцати. С тёмно-каштановыми волосами, собранными на затылке в аккуратный пучок.

Девчонка, девушка и женщина; дочь, возлюбленная и мать... Фаэ не представала передо мной только в образе старухи.

Лицо её тоже стало другим: вместо точёных, завораживающих правильностью черт, что присущи, пожалуй, только сидам да двуликим чистых кровей, остался небрежный набросок ничем не приметной горожанки — кухарки ли, швеи, или гувернантки, вот только... полностью голой.

— Сударыня! — в притворном негодовании воскликнул я, даже не думая отворачиваться. — Мне кажется, вы что-то забыли надеть! Не поймите меня превратно, я ничуть не против исчезновения корсета из женских платьев, но не вместе же с ними!

— Да бросьте вы эти грязные намёки! — Фаэ кокетливо отмахнулась от меня ручкой с золотой полоской простого колечка, блеснувшего на безымянном пальце. — Или, вы хотите сказать, что появление в вашем городском хламовнике обнажённой незнакомки всё ещё может как-то подпортить вам репутацию?!

— Ах, Фаэ! Боюсь что может! Поэтому придётся вам, моя прекрасная госпожа, облачиться во что-то менее откровенное, чем кольцо.

Женщина кокетливо поправила причёску, но достойно ответить не смогла — искорки смеха, роившиеся до того в тёмно-карих глазах, вырвались наружу.

Мы рассмеялись, столь громко, что спугнули стайку воробьёв, склёвывавших с травы рассыпанные золотистые хлебные крошки.

— Спасибо! — отсмеявшись, я протянул ей руку, чуть не уронив при этом свою чашку с кофе.

Фаэ положила тонкую, холодную ручку в мою ладонь, ставшие прежними, тёмно-зелёными с золотом, глаза смотрели с озорной улыбкой.

— Ты такой зануда, когда грустишь! А одежду я достану, не беспокойся!

И фэйри исчезла, оставив меня наедине с грязной посудой, нелепой улыбкой и разбежавшимися мыслями.

Я сидел на террасе, покуривая трубку. Солнечный свет пятнами качался в тёплом воздухе, щекоча кожу прикосновениями. Сонно шуршала старая яблоня, тихий ветерок изредка приносил запах малиновых листьев и запеченных небывало жаркими и солнечными днями самих ягод. Начало клонить в сон, и я, закрыв глаза, откинулся на удобную спинку кресла. Мысли вяло перетекали с одного на другое. Я так бы и уснул, не обратись память к событиям первой августовской ночи.

Мы давно научились управлять снами — если бы не это, воспоминания прожитых лет попросту свели бы с ума. Запретить себе видеть что-то, ещё в самом начале сновидения, почувствовав неладное, выйти из него, словно из комнаты с докучливыми собеседниками, или забыть, ещё не проснувшись. Хотя, наши сны бывают порой сильнее нашей воли...

Богини, неужели я никогда больше не буду уверен?!!! Не смогу не сомневаться?!..

Ох,.. нужно просто жить... теперь и сейчас... учась у прошлого, надеясь на будущее. Ведь всегда есть надежда выторговать нужную встречу у Жизни ли, у Смерти... Ведь так... Дара?..

Я вздрогнул от лёгкого прикосновения пальцев к щеке.

— Ты чего плачешь? — в тихом голосе фэйри чувствовалось беспокойство.

Окружающий мир был нечётким, а по щекам и вправду катились холодные дорожки слёз.

— Фаэ... — такая близкая, чем-то похожая на неё и... столь притягательно пахнущая... Я невольно сглотнул слюну. — Фаэ, я так не хочу мыть посуду!.. — прошептал я с отчаяньем в голосе.

Фея внимательно разглядывала меня, не в силах понять, что со мной творится, и не решил ли я немного сойти с ума.

Я уронил лицо в ладони и зашёлся истерическим смехом.

— Кретин!!! Ты меня напугал, чуть ли не до смерти!!! Идиот ты эдакий!!! — поначалу отпрянув, Фаэ, с невозможным грохотом, подхватила все тарелки и вихрем умчалась на кухню. А я всё хохотал, утирая слёзы. Действительно, кретин. Как вообще можно жить в одном доме с таким искушением?!

Нет. Хватит. Мне нужно прогуляться, развеяться, может быть посидеть в кафе на набережной.

Наскоро переодевшись для прогулки, и так и не попросив извинения у Фаэ за свою выходку, я сбежал из дома. Совершенно неподобающе внешнему облику перепрыгивая через ступени крыльца и дальше: ото всех воспоминаний, от лишних слов объяснения, прочь по дорожке из гальки, через коридор из старых тополей, к воротам.

День давно перевалил за середину и плавал в лёгкой дымке, щебетали птицы, шуршала трава вдоль дороги. И не подумаешь, что город почти за следующим поворотом.

Я спустился по одной из деревянных обветшалых и узких лесенок, что вели к озеру от стоящих на возвышении домов и оглянулся. Мой дом не был виден отсюда, только верхушки тополей, да, если внимательно приглядеться — острые чугунные шипы в локоть длиной, торчащие из замшелой, зеленовато-серой стены ограды.

Предпочтя утоптанной пыльной дороге неприметную тропинку, проложенную в траве у самых стволов старых разлапистых клёнов, я отрешился ото всех мыслей и на душе стало пусто и от того спокойно.

Добравшись до Дивьего моста, перекинутого через речку над небольшим водопадом, что дал своим журчаньем название озеру, я простоял там с четверть часа. Озеро Поющих Камней было глубоким, а отсюда вообще казалось бездонным. Для тех, кто обладал большим, чем простое зрение, и в самый ясный полдень, водная гладь могла отразить грозовое облако, или звёздное небо. Обитающая где-то в глубине водяная ни разу мне не показывалась, но порою наблюдала глазами плывущих у самой поверхности рыб, мелкой рябью, пробегавшей по водной глади в безветренную погоду.

В своё любимое кафе "Наяда", что располагалось на набережной, я добрался только под вечер, блуждая по всем изгибам Озёрной улицы, идущей вдоль берега с севера, почти до старого причала. Кое-где уже зажгли фонари, а макияж и туалеты выходящих на прогулку женщин приобретали более насыщенные тона. Прогулочные лодки, словно листья гигантского дерева, скользили по водной глади, багряной от заходящего солнца. Заняв излюбленное место — в самом дальнем и мало освещённом углу открытой веранды, в ожидании заказа, я любовался этим движением, вслушивался в приглушенный плеск вёсел и шорох долетающих сюда слов. В этом месте никак не шли в голову мысли о том, что может подстерегать, таясь за светом фонарей и мнимой надёжностью городских улиц.

Принесли заказ — мои обычные 3 чашки кофе, плетёночку с миндальным печеньем, круассанами, шоколадными трюфелями и клубничный пудинг. Я машинально развернул прихваченные с собой свежие газеты, хотя и думал заняться этим только после ужина. Но привычка читать за едой оказалась сильнее. Пролистывая "Городской вестник", я покачал головой — на первую страницу, достаточно крупным шрифтом, выбралась рекламка пилюль для увеличения груди. "Пилюли Афродита — красота и здоровье для женщин и молодых девушек любого возраста" — гласила надпись под рисунком красавицы в чрезмерно декольтированном платье. Неужели и вправду самая главная новость?.. А вот "Голос Гатри" сразу интриговал крупным заголовком:

Таинственное убийство главы компании "Конкорд" Фредерика Уатингтона.

В ночь на 4 августа, около 2 часов пополуночи, в особняке Уатингтонов, что находится по улице Носатой, было совершено тяжкое преступление. Прибежавшие на шум домочадцы и прислуга, обнаружили уже бездыханное тело Фредерика Уатингтона, лежащим рядом со столом в рабочем кабинете.

Как сообщил нашему корреспонденту старший инспектор полиции Томас Флэнксон, Фредерик Уатингтон был лишён жизни насильственно. Поиски убийцы начаты незамедлительно. Все остальные подробности, пока что не раскрываются. Но, как доподлинно стало известно из не менее надёжных источников, следов взлома обнаружено не было. Все ценные бумаги и обстановка кабинета оказались нетронуты и находятся в порядке. А следов борьбы или какого-либо неизвестного прислуге посетителя не нашли даже специально привлеченные служебные собаки новомодной породы доберман-пинчер.

Городская общественность приносит глубокие соболезнования и уверения в искреннем участии вдове господина Уатингтона миссис Софии и её сыновьям Фицрою и Фредерику-младшему.

Расширение производства, которое было намечено на конец августа, по настоянию наследника Фицроя Уатингтона, переносится на первую декаду сентября.

Дочитав заметку, я пролистал газету, почти не глядя на заголовки. Что-то знакомое... Что-то, плавающее на самой грани сознания. Вздохнув, я отвернулся к озеру. Солнечный пожар там уже догорел, и в густой синеве небес отражались первые звёзды. Прикрыв глаза, я рассматривал их, вглядывался в качающиеся точки света до тех пор, пока не вспомнил сон: двое светловолосых с юными лицами, дилижанс, застрявший на полпути к городу, стремительная скачка — полет, что закончилась у погружённого в темноту дома. Похоже, я видел убийц. И нам ещё предстоит встретиться...

В других газетах попалась ещё пара вариаций на тему этого убийства — что Уатингтон покончил с собой и вовсе уж нелепое предположение о несчастном случае (ведь, как удалось самолично убедиться в этом корреспонденту, окна кабинета оставались закрыты изнутри, а прислуга уверяла, что посторонних в доме не было).

Раздражённо свернув пестрящие рекламой и частными объявлениями листы, я отложил их в сторону. Если здесь что-то и напечатали по "моему делу", то было оно переврано, преувеличено, или попросту не попало в печать в угоду кому-либо... Колонки, отведённые под происшествия, конечно же, не пустовали. Но сегодня не ощущалось ни малейшей уверенности в том, что, к примеру, разбойное нападение в парке у вокзала, где преступники скрылись, а потерпевшего так и не нашли, или найденная на одной из улиц верхней Низины окровавленная мужская рубашка, имеют отношение к моим поискам. И надо, пожалуй, быть непогрешимым в своих решениях сыщиком Холмсом, чтобы делать какие-то выводы, опираясь только на информацию из газет.

Просидев в "Наяде" ещё с полчаса, пока монотонный гул немногочисленных посетителей не перерос в мешанину слов и эмоций до отказа забитого кафе, я расплатился, оставив официанту щедрые чаевые, и вышел. Пора было прогуляться по городу.

Свернув с набережной на Яблоневую улицу, я сел в конку, идущую до вокзала. Я мог отправиться туда напрямую, а не делать крюк объезжая полгорода, но было слишком рано, не все из моих осведомителей, если их так можно назвать, проснулись.

Здание вокзала издалека светилось яркими звёздами новых электрических ламп. Выстроенное по другую сторону Терновки, оно щедро высвечивало чёрную поверхность воды серебряными бликами. Специально, чтобы полюбоваться на это, я вышел перед широким мостом, соединяющем площадь, что растянулась между вокзалом и рекой и улицу Вокзальную, напрямую идущую через новые районы к старой части города.

То, что я тогда почувствовал, не ездит по железной дороге. Но оставался вариант, что это привезли в качестве багажа. К тому же инкуб мог прибыть поездом.

Глядя на отражение света в беспокойной воде, я неспешно выкурил трубку и отправился дальше, через привокзальную площадь, в само здание.

На платформе минут пять назад остановился паровоз, и мне пришлось пробираться туда против течения прибывших. В извечной вокзальной суете сновали туда-сюда носильщики с тележками и неустойчивыми пирамидами багажа, пассажиры, встречающие и провожающие. Я прошёл к дальнему краю платформы, туда, где за привокзальными постройками глухой стеной начинался лес, и, наполовину уйдя в темноту, приказал:

— Мотыль, живо сюда!

Но ни через секунду, ни через пару минут никто не объявился.

Ну, хорошо, мелкий обглодыш! Я тебя предупреждал в прошлый раз...

Опустив пальцы в самую глубокую тень, что нашлась поблизости, я закрыл глаза, сосредоточился на ощущениях. Тени ластились к ногам, только лишь не мурчали, подобно кошкам, от удовольствия. А за этим морем спокойствия, в суете света, маячил неясный силуэт — мелкий, оборванный и смердящий так, что хотелось отдёрнуть руку и хорошенько вымыть её с мылом. Но напомнить, кто есть кто, было нужно.

Я дотянулся до смазанного воняющего контура, запутал одну его ногу в паутине теней, что в изобилии сейчас метались по перрону, и, затянув, резко дёрнул получившийся аркан. На сей раз Мотыль себя ждать не заставил. Поскуливая и дрожа от страха, тварюшка шлёпнулась к моим ногам.

— А ты и вправду стал трупоедом... — я брезгливо отступил назад, спешно вытаскивая из кармана платок и поднося к лицу. Мотыль и при последней нашей встрече выглядел и пах словно кучка помоев, но сейчас это была мусорная куча с полежавшим там на жаре трупом. Как, интересно, он до сих пор притворяется человеческим ребёнком, просящим на вокзале мелочь?.. Ну, допустим людям можно отвести не только зрение, но и нюх, но здесь, за рельсами, среди складов и ангаров, наверняка бегает не одна стая собак, а уж они-то мертвечину хоть как, да почувствуют.

— Бо-о-ольно! Развяжиии... — загнусавил Мотыль, потирая скрытую в темноте лодыжку.

— И как давно? — спросил я, не обращая внимания на стенания начинающего трупоеда.

Мотыль захныкал, причитая:

— Вам, господам, хорошо-о, у вас и жратвы-ы на вы-ыбор, и со-олнце не стра-ашно... А я не слы-ышал, а меня-я сразу за-а-нагу-уу...

Я вздохнул, щелчком пальцев снимая путы.

— Ага, ага. Спасибочки! — Мотыль закивал облезлой башкой, больше похожей на череп собаки, за который уже принялись черви. — А интересно вам, да? А вот никак — неча тут больше жрать!

— Сколько наших приезжали в город этой дорогой с начала лета?

— Хых!.. — Мотыль хлюпнул, кажется, не только носом, но и всей нижней частью морды, выставил перед собой костлявую лапищу и усердно принялся считать. — Это. Ну, вампир какой-то был. Покрутился тута, газетки полистал, и дальше поехал. Парочка двуликих ещё. Труп в лес выкинули, прям из паровоза. Знатный такой трупец! Шея перерезана. — Мотыль мечтательно прикрыл слезящиеся глазки. — Недели две мы его подержали, до кондиции довели, долго...

Трупоед осёкся, почувствовав мой взгляд.

— Так всё! — закончил он. — Кто сюда особливо-то суётся?

— А не было ли чего странного за прошедший месяц?

Мотыль задумался, затем глазки его нехорошо блеснули красным.

— Вы ж господин, тута вроде как закон и порядок среди нас? А Карга, из-под Старого моста, людей жрёт живьём. Живьём жрёт! — повторил Мотыль, не заметив с моей стороны никакой реакции. — Им скатывают под мост, а они жрут!!! — уже с обидой в голосе выкрикнул он. — Те ещё шевелятся, а они, где осталось, объедают!

— Как это понимать? — я поднял бровь. — Живых, но уже частично объеденных??

— Ага, — услужливо объяснил Мотыль. — Они шевелятся ещё. Непорядок ведь так — живых жрать! Разве ж не странно? А Карга всю дохлятинку к себе прибрала, даже ни одной дохлой крыски с Низины не доплывает! А они ещё и живых!!!

— Ты сам это видел?

— Дак, это, — Мотыль вновь хлюпнул мордой. — А вы, господин, кажись, заинтересовались этим? — чуть посверкивающие красным глазки уставились на меня, а выражение морды (если на этом может быть хоть какое-то выражение), стало хитрым. Неужели решил, что я буду покупать у него информацию? — Я много чего видел-то, а чё мене с того? Так и сижу тут, нежрамши! Чё мне с того будет-то, если расскажу?

Я повёл бровью. Ну и наглец!

— Ты, Мотыль, жив останешься, — честно ответил я.

Трупоед боязливо сжался, заметив, что темнота вокруг него стала сгущаться, и заскулил, вертя башкой.

— Так что, ты сам это видел? — повторил я вопрос.

Мотыль закивал, быстро и с омерзительными чвакающими звуками в районе хребта.

— Кто под мост скатывает, видел?

— Господин какой-то один раз приходил, — быстро проговорил Мотыль. — Из высоких, тёмный, за личиной что — не видать.

— Когда это было?

— А давеча, на прошлой неделе, — Мотыль заметил, что тени перестали сползаться к нему, и вроде как осмелел. — Конкурент ваш поди-ка! — язвительно добавил он.

— Может и так, — задумчиво проговорил я. — Только он, в отличие от меня, тобой не побрезгует... Пшёл отсюда!

Мотыль исчез, а я резко взлетел вверх, в поток ветра и темноты. Подальше от этой мерзости! Зависнув высоко над землёй, я долго и с наслаждением вдыхал холодный, свежий воздух. Правда, ощущение, что трупный запашок всё ещё рядом, так и осталось.

Небо затянуло рваным одеялом облаков, и сквозь прорехи в нём тускло светились звёзды. Ведомый не зрением, хоть и виделось мне это крохотным огоньком, а скорее уж чутьём, я пролетел мимо чердачной комнатушки Глэдис в Низине, но и не стал поворачивать назад, в сторону рабочих районов, где у ведьмы было второе, вполне приемлемое, жильё. Туда, где находилась сейчас Глэдис, не вело ни единой дороги. Лес, выгоревший дочиста двести с лишним лет назад, не любил гостей, и, хоть вся мелкая нежить оттуда сгинула и так и не возвратилась, память самого Дунбара, возможно, его дух, остались на месте. Даже тот его участок, что вплотную подходил к противоположному от Гатри берегу Терновки, оставался тёмен и неприятен. Видимо, оттого в приречной части Низины селилась всякая погань.

Внизу, в проблеске тусклого звёздного света, показалось непроглядно-чёрное пятно так и не принявшей траву земли. Закопчённые и не отмытые за столько лет дождями каменные столбы с каждым годом всё глубже зарывались в невысокий холм и виднелись только неясными контурами.

В этом древнем, забытом и людьми и богами капище я и увидел Глэдис. Женщина лежала, распластавшись на земле, зрачок разползся на всю радужку, не отражая ничего, словно глаза смотрели в матовое чёрное зеркало. В густой темноте дунбарского леса светлые волосы казались нарисованными небрежными, смазанными движениями кисти.

Глэдис ощущалась где-то далеко во времени. Там не было ещё христианства и два людских племени, что облюбовали это место для сражения, поглядывали на небо — над полем будущей битвы кружил одинокий ворон. И обоим вождям казалось, что это добрый знак для них и худой для противника. Глэдис кружила вместе с вороном, после стала веткой высокого дерева, на которую опустилась птица. Оттуда тоже был хороший обзор.

— Изучаешь историю? — усмехнулся ворон. — Похвально.

Женщина сдавленно вскрикнула и резко села, выходя из транса. Приложив дрожащую руку к груди, она несколько секунд слепо вглядывалась в темноту, после же, наконец-то разглядев меня, разразилась такой бранью, что любой сквернослов и богохульник удавился бы от зависти. Когда поток слов иссяк, я протянул ей руку, чтобы помочь подняться, но Глэдис лишь гневно оттолкнула её.

— Ты! — выдохнула она, подводя итог всему вышесказанному. — Ты самый мерзкий гад из всех наивозможных!!!

— Не стал бы отрицать, — ухмыльнулся я. — Но, боюсь, многие могут обидеться.

Я всё-таки помог ей подняться.

— Что ты тут делала?

— Исполняла обряд возрождения плодородия! — фыркнула ведьма, отряхивая с одежды крупинки земли и древесную труху.

— В одиночку? Хотелось бы знать, а каким образом? — поинтересовался я сверху.

— Подручными средствами!.. — она встала посреди поляны, уперев руки в бока. — Что ещё спросишь?! Подробности этого обряда?! — в фиалковых глазах проскальзывали злобные сполохи.

Я завис над самой землёй, так и не решаясь коснуться проклятого места. Глэдис же, в силу преобладания людской крови, не чувствовала тёмного дыхания мёртвой земли в каменном круге.

— Много ли интересного происходит по ночам в славном городке Гатри? — парить над могильником было неприятно. В круге искали спасения от огня не звери, которым так или иначе предначертано уйти в свой срок, но духи — существа, чья насильственная смерть не вымывается ничем. Судя по тяжёлым грезам, спасения они не обрели.

Она фыркнула, делая вид, что забыла о моей выходке.

— Раз уж ты здесь, и не собираешься помогать в этом обряде, так хоть проводи домой. Там и поговорим.

Подхватив даже не пискнувшую от неожиданности ведьму на руки, я взлетел прочь от мёртвого круга, чуть выше тёмного моря колышущегося и шепчущего леса. Укрытые мороком, мы скользнули над чёрными водами Терновки и опустились в гулкое полотно тумана, вновь ползущее по приречным улочкам.

Нехотя отпустив мою похолодевшую руку, женщина оглянулась по сторонам, прислушалась. Капли воды срывались откуда-то сверху, мягко ударялись о землю, шорохи, дальние голоса, скрип ставен на соседней улице. Не слишком ли тихо для Низины?.. Так же было и в прошлый раз, но я не придал этому значения.

— Идём! — она уверенно шагнула в туман пропахший этим берегом Терновки.

Только пробравшись на чердак по старой, скрипящей даже под моими невесомыми шагами, лестнице и поставив зажжённую лампу так, чтобы вся комнатка была освещена, Глэдис забралась с ногами на кровать и обратилась ко мне:

— Даниэл, что здесь бродит по ночам?

— Много чего, — как обычно, устраиваясь на подоконнике, ответил я. — Расскажи, для начала, что у нас интересного в городе?

— Хорошо, — согласилась она. — Помнишь, я говорила про Чокнутого Лиса?

Я кивнул — такое вообще не забывается.

— Его уже два дня никто не видел. А перед тем, как исчезнуть, — Глэдис внимательно всматривалась в моё лицо, словно пыталась заглянуть под морок, — он рассказывал своим блохастым собратьям, что очередной демон пытался "искусить" его, но, потерпев поражение, скрылся на улицах Низины.

Я лишь вопросительно приподнял бровь, ожидая продолжения.

— Демона он, на этот раз, описал достаточно подробно: высокий, худой, волосы длинные, чёрные с проседью, лет сорока на вид, глаза отсвечивают болотными гнилушками, в профиль — горбоносый, на правой руке серебряное кольцо с зелёным камнем...

Взгляд Глэдис скользнул по моим пальцам, сцепленным в замок на колене. На безымянном поблёскивал золотистыми искрами вплетённый в полоски серебра зелёный авантюрин.

— И? — вздохнул я, нарушая затянувшуюся паузу.

— Это был ты? Не так ли?

— Ты не о том рассказываешь.

— Может быть, и не о том, — ведьма так и не отрывала взгляд от моих рук. — Только вот кое-кто из Низины уже болтает, что ты прихлопнул этого блаженного, когда он случайно увидел, как ты творишь здесь тёмные делишки. И ещё до того пропало несколько нищих, и после...

— Уж не намекаешь ли ты, — уголок губ дёрнулся в усмешке, — что я пристрастился ужинать всякой низинной поганью? Невысокого ж ты обо мне мнения, Глэдис... Трупов, как понимаю, ещё не находили?

— Нет, не находили, — ведьма покачала головой. — Пропадают не только нищие, неделю назад, неизвестно куда подевались две девки, что работали у мамаши Глории. Один пятилетний мальчонка с Коромысельной, а это почти у Монастырской площади. Я так думаю, много кто ещё, о ком вспомнить некому...

— Та девушка, что просилась к тебе в ученицы? Больше ты её не видела?

Глэдис передёрнула плечами.

— Может, тебе стоит поискать её в Кошачьем проулке? Хотя, с такой мордашкой она уже нашла себе постоянного богатого клиента.

— С чего бы такая неприязнь? — я приподнял бровь. Не верилось, что тут может быть замешена банальная зависть к привлекательной внешности.

— Просто, она мне не приглянулась. Называй как хочешь! Бабской стервозностью или чутьём!

— Что ж, ладно. Ты сказала, кое-кто начал распускать слухи про меня? Кто?

— Тоже прихлопнешь их? — поинтересовалась Глэдис.

— Женщина, знай меру, — я поднял на неё взгляд прищуренных глаз. — Иногда полезно прикусить свой язык, чтобы никто случайно не наступил на него.

Ведьма лишь фыркнула. Инстинкт самосохранения работал у неё превосходно и то, что многое сказанное в мой адрес сойдёт ей с рук, Глэдис прекрасно знала.

— Скобарь, один из блохастых дружков Лиса, такой же чокнутый, Лоуренс — полукровка из сидов, третьесортный колдунишка, что вечно околачивается у Рона в "Золотом Усе", а там сам знаешь — благодатная почва для сплетен и слухов.

— И что думают по этому поводу остальные полуночные посетители?

— Откуда мне знать? Я там не засиживаюсь, лучше спроси у Рыжего сам. Да и что тебе станется от этих слухов? Разве что бояться будут больше. Так что там бродит, а, Даниэл?

Я задумался. Трупы... Куча трупов... И никто эту кучу пока не обнаружил, так как все они, похоже, свалены под Старый мост. То ещё место — добраться до него сложно, да и никто, в здравом уме, по своей воле, туда не полезет. Убийца уж точно не инкуб. Этим можно не прятать свои жертвы — любой врач определит наступление смерти от вполне естественных причин — слабое сердце, или ещё что-то не привлекающее лишнего внимания. Да и на кой ему сдались эти нищие? Я, на его месте, попросту побрезговал бы. Получается тот, второй, кем бы он ни был. Хотя Мотыль говорил, что трупы под мост, хотя бы один раз, скидывал кто-то из старших родов. Прибирал за своим подопечным?

Приехать в маленький город, где почти все друг друга знают и так нагадить?.. Я покачал головой.

— Не знаю пока, что именно там бродит, но тебе лучше быть осторожнее по ночам.

— Я это уже поняла, — женщина разглядывала меня, как показалось, со странным любопытством, словно некие детали бросились ей в глаза только сейчас. — А знаешь, Даниэл, кто бы там что не творил, думать сейчас будут на тебя. И Лис про тебя болтал и других ночных, которых можно было бы заподозрить, я что-то в Гатри не припомню.

— Да уж... — я дёрнул уголком губ в невесёлой усмешке. — Можно подумать, что кто-то хочет выжить меня из города, дабы самому занять это место. Но Гатри, мягко говоря, не самый лакомый кусочек.

— А о такой простой вещи, как месть, ты не задумывался?

— Не подходит, — я покачал головой. Прошло достаточно времени, чтобы в этом мире не осталось никого, кто захотел бы расквитаться за дела прошлого, в настоящем врагов у меня не было.

— Есть у меня ещё кое-что любопытное, — Глэдис прищурила фиалковые глаза. — Ночью, третьего числа, по речке поднялся кто-то в светлом, на белой лошади. Покрутился в городе и до рассвета ещё, так же речкой, ушёл обратно. Да и у Рона, знаю, конечно, что источник ненадёжный, один похмельный оборотень болтал, что видел бледное привидение на козлином скелете, что кралось по улицам.

— Трудно же ему, наверно, пришлось — тёмной ночью на фоне тёмных стен... — я хмыкнул под нос, представив себе эльфа, крадущегося по ночным улицам на козлином скелете. Так вот и рождаются представления о моровых поветриях. К трупам под мостом это не имело никакого отношения. — В той церквушке ты ещё раз была?

— Да, — кивнула Глэдис. На лице ведьмы на секунду промелькнуло выражение, пожалуй, даже не прошедшего испуга, а развеянного предубеждения. — Там пусто. Камни молчат, люди тоже. Там уже давно хотели делать ремонт, собирали деньги с прихожан. А светлый на лошади тебя, значит, не заинтересовал?..

— Не сейчас, пожалуй. Сейчас мне больше интересно, что могло выползти из-под провалившейся крипты?

Ведьма посмотрела мне в глаза с задумчивым прищуром, но лишь покачала головой.

— И что же?

— Хотел бы я знать! — честно ответил я. Похоже, сон Глэдис, где я смотрел на церковь Святого Патрика с крыши соседнего дома, собрался из предчувствий и страхов, а вовсе не из виденной не так давно реальности. — Та девушка, Марлен, что она говорила о покровителе, которого грозилась разбудить?

Глэдис фыркнула.

— Эта девка? Несла всякую чушь, что обладает тайными знаниями, как поднять неупокоенные души и отыскать среди них наставника! Да она, могу поспорить, и на картах-то гадать не умеет! Уж не хочешь ли ты сказать, что ей что-нибудь удалось?! Знаю, ты и сам магией балуешься, думаешь я не почувствовала бы в ней Талант?!

— От бездарности, Глэдис, проблем бывает ещё больше... — я тяжело вздохнул. Ещё и этот непонятный эльф! Надеюсь, его заказ ограничивается только одним убийством. Не хватало ещё в городе масштабного расследования и глубокой проверки! Иначе мигом всплывут все странные исчезновения, о которых рассказала Глэдис, да и куча трупов, я так полагаю... — Что ж, ладно... — я встал, разминая затекшие ноги. — Я приду завтра. Если не получится, то через ночь. И не советую тебе лежать в каменных кругах в Дунбаре — ничего хорошего ты оттуда не вынесешь.

Чуть склонив голову в знак прощания, я распахнул створки окна, со скрипом открыл деревянные толстые ставни и выскользнул наружу, в поток хлынувшей через подоконник влажной темноты.

А Глэдис, похоже, подозревает меня в убийствах, или в какой-то причастности к ним... Должен быть кто-то, или что-то, что натолкнуло её на подобные мысли. Ну не ночные же байки в "Золотом Усе"?! Мы достаточно давно знакомы, чтобы она успела убедиться, что ни особой страсти, ни потребности в отнятии жизни я не испытываю. И, в любом случае, ведьма слишком спокойна при общении со мной.

За несколько секунд я поднялся достаточно высоко, чтобы не дышать испарениями, висящими над Низиной. Далеко подо мной, колыхался желтоватый туман с запахом дешёвого торфа и чада от готовящейся на кухнях снеди.

Голубой лентой из тумана через пару минут вынырнул Мраморный бульвар. Замелькали разноцветные от штор окна. Показалась внизу светлая лента Торгового тракта, рассекающего город надвое — пыль, не ощутимая высоко в воздухе, но уже ставшая частью самой его сущности, качалась невесомыми занавесями, пытаясь схватить за кончики пальцев. Тонкие жгуты тумана за трактом сходились в ниточки и вовсе исчезали у подножья крепостных стен. Пролётки и ландо с фонариками по бокам, как мальки с блестящей чешуёй в тёмной реке, сновали внизу. Из высоких окон театра лился красно-багровый свет, и казалось, что в этой реке истекает искрящейся кровью большая хищная рыба. Где-то там, внизу, промелькнула крыша дома, в котором располагалась моя квартира. Из высоких труб с жестяными конусами, защищающими от дождя, тянулись дымки горящего в каминах угля и дров. Копоть чёрными бабочками с рваными, сероватыми по краям пепелистыми крыльями, сновала в тёплых вихорьках, поднимаясь наверх. Орешник, сливовая смола, тонкие яблоневые поленья, берёзовая, отдающая дёгтем, легко вспыхивающая кора...

Огни широких оживлённых улиц остались позади. Тёмной змеёй уходила вдаль улица Последняя.

Выцветшие сейчас камни рыжевато-красной днём кладки зашипели под каблуками мелкими песчинками, когда я опустился на стену рядом со Скорбными Воротами. Густая тень от сторожевой башни надежно скрывала от чьего бы то ни было взгляда.

— Феска, — позвал я в темноту. На сей раз ночной фэйри не спешил появляться. Ветер, внезапно поднявшийся где-то внутри крепостных стен, тронул спину холодной лапой. Я запрыгнул на зубец над бойницей, балансируя над гладкой пропастью стены. Ожидая Феску, вгляделся в сонное спокойствие, царящее внизу, на Тихой улице. Названия этой части города словно были призваны напоминать людям о неизбежности смерти. Выезжая из Скорбных Ворот погребальные процессии, обрамлённые живыми огненными ручейками факельщиков в сопровождении плача друзей и родни, шли в темноту. По улице Последней, вниз с холма, за крепкие стены, где царствует хаос и неизведанное, шли они на старый погост за Тёмной речкой. За текучую воду, отделяющую в полночные часы два мира, под тёмные голые ветви кряжистых деревьев, из-под которых доносились шорохи и глядели жёлтые круглые глаза...

— Феска?.. — из темноты, медленно густея и набираясь цвета, соткалась красная шапка фэйри.

— Доброй Ночи, вы пришли несколько раньше, чем мы ожидали, синьор Shade. Но мне уже есть что вам рассказать. В середине месяца, когда по ночам не спит остролист,4 что-то напало на университетского библиотекаря. Старичок любил гулять у фонтанов и в самых тихих и забытых уголках Старого города, справедливо полагая, что взять с него нечего.

— Кроме жизни, — задумчиво проговорил я. Фэйри замолк, с костяным стуком поглаживая лапки друг о друга. — Продолжай.

— Всё, что от него осталось, нашли у самой стены между Монетным двором и западной из башен при Утренних воротах. Что-то зализано, что-то распотрошено — и неясно, всё ли оно съело, или что-то прихватило с собой. В Старом городе, с неделю, было неспокойно, и многие спрятались, но после Огненная поднялась ближе к поверхности и всё снова стихло.

А недавно пропала девушка, человек, и не из последних. Каталась здесь, у фонтанов, а потом выехала — с кучером, тоже через Утренние ворота. Кучер ничего не помнит — полицейские пьяным в Низине нашли. Девушка, до полевых и тех, кто под водяным в овраге живет, доехала уже мёртвой. Они видели из-за снопов, как фермеры нашли коляску — стояла в кустах — лошади поводьями запутались. Сами к ней не подошли — страшно, и пахнет.

Потом я с низинными говорил, — на мохнатом личике отразилось неприкрытое отвращение. — Сказали, что у них общим счётом девятнадцать нищих пропало, и один мелкий воришка — ребёнок. Что-то там ходит — они сами боятся — вылазят только пожрать. Под старый низинный мост кто-то повадился трупы скидывать... — маленькие лапки переступили по камням. — Кто видел, говорят, что скидывает кто-то из своих. Из Ночной Ветви. И больше про него не рассказывают — боятся, или не знают. Запах там, синьор... думал, наизнанку вывернусь. Если найдут, да ещё так много... Может и для нас что плохое выйти. Домовые в городе за стенами все в камины забились — не хотят говорить. Из лесу никто не шёл такой, чтобы на них подумать можно — оборотень один молодой, да лесовичок к речке выбрел. Но они как пришли, так ушли — сами пугливые, а это бегает... и везде бегает — даже за крепостной стеной. — Феска с хрустом распрямил пальцы на лапке, взмахом показывая в сторону Низины. — Но там и вовсе страх, как горох под лапами — идти и больно, и тяжело.

— Та-ак... — я надолго задумался. Феска, которому ветер ерошил шёрстку на животе, переминался с лапки на лапку, обвивая хвостом коленки.

Выходит, что началось всё около двух недель назад. Как раз, когда обвалился пол в церкви... Вонючая погань вполне могла быть заключена туда каким-нибудь человеческим обрядом, специально ли, или случайно — не важно. Но этот тип из нашей Ветви! Какого чёрта он творит?! Даже если его цель подставить меня, то ничего, кроме неприятностей на свою голову, он не добьётся — город не так уж велик, чтобы столько убийств остались незамеченными. Начнись здесь расследование, людское, а уж тем более наше — мало ему не покажется. И страх, рассыпанный по Низине... Страх, который почувствовал Феска, а я даже не сразу обратил внимание, что там всё как-то притихло ночью. Что нужно было сделать, чтобы не одну, и даже не десяток улиц опутать страхом?! После Исхода все мы настолько изменились, что способности, свойственные прежде только одному роду, перекочевали в другие, продолжая меняться вместе с носителями, подстраиваясь под новый Мир. Так что это может быть делом рук как менее разумной твари, так и... относительно более разумной.

— Трупы кто-нибудь видел?

— Старичка мы убрали сразу, как стуканцы сказали, прикопали в садах за Кувшинковым озером. Хороший был, тихий. А тут камни — тяжело. Его видели только наши, из холмовых. Девушку на полях нашли — но она целая была, а запаха люди не чуют. Низинных, под мостом, видел один — молодой стихоплёт в берете. Но пьяный был — решил, что померещилось.

— Хорошо бы поставить кого-нибудь к мосту, чтобы сразу, как тот ночной появится, сообщили мне. Что скажешь, Феска? Найдутся смельчаки не из брезгливых? Да и та погань, наверняка, днём отсыпается где-то в Грязной Низине.

— Синьор... — Феска замялся, перебирая волоски на пушистой кисточке хвоста. — Не получится так. Да и вам бы туда самому сходить — не дело, чтоб из-под моста трупы торчали, а с вами Карга поразговорчивее будет.

Я лишь тяжело вздохнул, представляя визит под дважды уже упомянутый Старый мост. Впрочем, Грязная Низина никогда не принадлежала к территории Фески. И если в Низину он своих подопечных отправит, то дальше — нет. Разговаривать же с трупоедами, живущими под мостом, смысла не было — разума у них осталось, хорошо ещё если с десятую часть от того же Мотыля. Проще припугнуть, чтобы сидели тихо. А ещё лучше, под шумок, и вовсе избавить город от этих падальщиков.

— Да, — я задумчиво обвёл взглядом панораму ночного Гатри. Грязная Низина угадывалась тёмным пятном за озерцами и тонкими струйками света, что поднимались над уходящими вниз улицами. — Туда я сегодня загляну. Но если я всё-таки ошибаюсь, и та тварь залегает на день где-то в окрестностях города...

— Я приказал, чтоб смотрели внимательней, и в темноте, и при солнечном свете, — кивнул Феска. — И если кто приметит того, другого ночного, мы сообщим вам.

Я чуть склонил голову.

— Благодарю за информацию и поиски.

— Если что будет нужно такое же, обращайтесь, синьор Shade, — фэйри церемонно поклонился, взмахнув хвостиком, блеснули янтарные глаза.

— Доброй Ночи, — кивнул я, и, шагнув мимо Фески, вновь сорвался с камней в ночную темноту воздуха.

Низинный желтовато-белёсый туман довольно разошёлся в стороны, когда я замер над грязной, покрытой смердящей смесью из нечистот и мусора, мостовой. Бродячие собаки, что всегда околачиваются возле ночлежек и полуоткрытых дверей, из-за которых сочится кухонный чад, либо решили, что сегодня не их ночь, и дружно ушли на другие улицы, либо кто-то их пугнул. Ни кошачьего мява, ни голубей под крышами — живность затихла, забилась в укромные уголочки. Одни только крысы деловито сновали у мусорных куч.

Нищие забрали ветхие подстилки узелки и ящики на которых сидели — так уходят со своих мест погорельцы, прихватив всё, что ещё есть смысл уносить. Не отдавалось дробное эхо шагов по склизким камням, не буянили в узких улочках забулдыги. Где-то недалеко одиноко процокали копыта впряженной в кэб или пролетку лошади. Наверняка не местный, не знающий, и потому едущий без опаски по улицам, откуда ушли даже побирушки. Пожалуй, и сам я, не сообщи Феска и Глэдис своих наблюдений и мыслей, оставался бы так же беспечен до той поры, пока не попалась бы в руки газета. Из тех, что привлекают внимание кричащими заголовками вроде: "Ведьмин шабаш в Низине — ужасное убийство под покровом ночи", или "Джек Потрошитель не мёртв, и он среди нас!!!" и ещё что-нибудь истеричное в том же духе.

Миновав Топлый проулок, наполненный запахом прокисшего пива и гнилой капусты, я опустился на осклизлые, жалобно скрипнувшие даже под моим весом доски старого моста. Тут было тихо и темно — редкие огоньки последних бараков остались далеко за спиной. Среди всех запахов, которыми всегда благоухал тяжёлый, желтоватый туман этой части Низины, ярко и омерзительно солировал один — запах смерти.

Спешно прижав к лицу платок, я перегнулся через перильца, сдерживая рвотные позывы, и стараясь не касаться гнилого дерева. Из прибрежного мха и какой-то блеклой зелени таращилось выклеванными глазницами лицо. От провалов на месте глаз потёками расходились влажно блестящие дорожки крови и прозрачной слизи, в глубине одной глазницы белели уже копошащиеся в плоти черви. Раскрытый в крике ужаса рот с выбитыми зубами был разорван, и нижняя челюсть висела на пучке связок, открывая взгляду ребристую трубку вытянутой из гортани трахеи. Лохмотья одежды висели на вывернутой из сустава руке — другую отгрызли у ключицы, и клочья размозжённой плоти торчали с расколотых костей. Грудину вырвали вместе с рёбрами, и ошмётки мышц и тёмные зернистые сгустки шли до самого...

Я отшатнулся прочь. Смотреть на это и дальше у меня не было никакого желания. Обонять тем более. Торопливо прочертив старые руны над гладью речушки, я отстраненно наблюдал, как сперва поднимается, а потом медленно вздыхая, отступает вода. Водоросли, мусор, речная муть и поднятый со дна мелкий песок укрыли всё непотребство.

— И если хоть один из вас, гниды, — негромко проговорил я, — только подумает о том, чтобы это раскопать — сожгу.

Ни один трупоед так, на своё счастье, и не показался.

Резко повернувшись на каблуках, я поспешил уйти из поганого места. К великому сожалению, сил, чтобы лететь, у меня уже не осталось, да и растворяться в темноте среди подобной мерзости было противно. Руки мелко дрожали, а на плечи медленно опускались пудовые гири усталости... Первый признак, предупреждение. Можно перебороть это чувство, но... Нет уж! мне и прошлого раза хватило с лихвой! Слишком внезапно оно подкатывает — об этом-то я и забыл.

Быстрым шагом проходя по Пьяной улице, я старался не споткнуться о недогрызенное яблоко или кучу тряпья. Дробное эхо одиноких шагов отражалось от стен, увязая в густом месиве запахов жидкого тумана. Каблуки ботинок иногда проваливались во что-то. Во что — я старался не думать.

Свернув в проулок Мирный я ускорил шаги, переходя на бег, чтобы выбраться из Низины скорее. Перестав глядеть по сторонам, сосредоточившись на том, как бы не подскользнуться на влажных камнях, я влетел во что-то мягкое.

— А ну, давай кошелёк! Живо! — радостно дыхнула луком и застарелой табачной вонью широкая, заросшая жёсткими чёрными волосами рожа. В опасной близости от живота чувствовался холод металла. Ни слова не говоря, я перехватил человека за запястье одной рукой, другой же вцепился в плечо. За один удар сердца, обездвижив горе-грабителя, прижал его к стене — рыбкой блеснул выпавший перочинный нож. — Э..? — рожа была донельзя удивленной.

Я перехватил его за шею и с размаху приложил затылком о стену. Тяжёлое тело медленно осело на дорогу, глаза закатились, открывая желтоватые белки.

Постояв несколько секунд, я всё-таки, со вздохом обречённости, склонился над телом, беря за кисть вывихнутой руки. Закатав рукав до запястья, поморщился, и закатал выше. Вытащив платок, протер сгиб локтя с внутренней стороны и присел на корточки. Если б писатели новомодных романов ужасов видели сейчас моё лицо, они бы решили, что питие крови доставляет нам неимоверные мучения, и не столько душевного характера... Отвернувшись в сторону, я сделал глубокий вдох, и лишь после этого приступил к делу. Когда всё закончилось, сплюнул на мостовую и, с невыразимым облегчением, вытер губы платком, тут же вышвырнутым прочь. С мстительным чувством мелкого пакостника, оттерев о горе-грабителя ботинки, я неверной походкой продолжил путь, мечтая о той минуте, когда смогу взмыть в воздух.

Опустившись на липовую аллею в маленьком скверике, я всё ещё чувствовал, что меня слегка поводит из стороны в сторону. Всё-таки зря я это сделал, мог бы и подождать, поискать кого-нибудь более приемлемого.

До особняка Стоунов оставалось пройти только этот сквер: маленькие клумбы с фигурно высаженными бархатцами и настурциями и несколько скамеек, бледнеющих в темноте деревянными, не успевшими ещё потемнеть рёбрами.

Где-то совсем рядом надрывно завыла собака. Ей ответили со стороны Низины, по цепочке уходя к реке, и вплетая в разрастающийся хор жалобные голоса. Я непроизвольно поморщился от звука. Слышалось в нём некая обречённость и страх.

Спешно миновав пустынную аллейку, я нырнул в темноту каменной ограды, прошёлся вдоль неё до дверцы, ведущей во владения Стоунов. На душе было неспокойно. Конечно, Арктур принадлежал к тому небольшому числу людей, что могут защитить своё семейство от злоумышленников не только людского рода, но ведь никто из нас не всесилен...

Осторожно тронув пальцами ряд крохотных колокольчиков под оплетенной каприфолью наддверной аркой, я перелетел через стену в сопровождении тихого звона.

Окна хранили сонную темноту за шторами и занавесками, а из обитателей бодрствовала только кошка. Слава Богиням, всё здесь было спокойно!

Скрытый тенями, я обошёл дом, выглядывая новые ловушки, ниточки, обереги. С прошлого раза почти ничего не прибавилось. Над дверью чёрного входа пряталось нечто, весьма знакомое по ощущениям. Воздух ещё на подходе к крыльцу начал едва слышно позванивать, поймав затихающее эхо колокольчиков, а кончики пальцев обволокло холодком. Повторяешься, друг мой. Я улыбнулся, осторожно касаясь наддверного фонаря. Такое уже точно было. Но что именно? За семь с лишним лет нашего дурацкого негласного пари чего я только не находил на территории дома и его окрестностей! И чем больше проходило времени, тем больше всё это обретало характер шутки вместо первоначального сомнительного эксперимента. Хотя, к некоторым оберегам, я по-прежнему не стал бы прикасаться без крайней на то надобности.

Я усмехнулся, вспомнив с какой нелепицы всё началось. Как Арктур, где-то полгода спустя после нашего знакомства, обнаружил в одной из книг моей библиотеки старые мои паспорта, вложенные между страниц вместо закладок. Не знаю, насколько далеко ему удалось раскопать задокументированную историю моей жизни, но странного он там должен был найти в избытке. Правда, выводы, которые вроде как напрашивались сами собой, перевернул с ног на голову. Как он потом признался, с месяц, абсолютно серьёзно, он считал меня русским шпионом, своим, так сказать, коллегой, а все странности списывал на владение техникой гипноза. После же и вовсе не знал, что думать. А я ведь тогда балансировал на грани дозволенного! Разве что прямо не говорил о не принадлежности к роду людскому. И лишь несколько лет спустя, вернувшись из очередной "поездки на благо Англии", Арктур задал мне достаточно прямой вопрос: чем может грозить его семейству дружба с таким, как я, и что я, собственно говоря, такое. Не знаю, свидетелем и участником чего он тогда стал (сколько бы я ни спрашивал, Арктур всегда уходил от ответа), но за небольшой срок он сильно изменился. И не только внешне. Тёмно-каштановая, густая шевелюра отблескивала серебром седины, под щёгольским костюмчиком скрывались бинты и подживающие раны, и чувствовался он на много лет старше. А уж сколько на нём ощущалось лунного металла... К тому же, Арктур хоть и казался спокойным, на самом деле нервничал, не зная, как я после мог себя повести.

На вопрос я ответил столь же прямо, честно, но, не вдаваясь особо в подробности. Больше этой темы напрямую мы не касались. А вот косвенно...

Уже через неделю после того разговора, приглашённый к Стоунам на ужин, я с подозрительной улыбкой перешагивал порог их дома — подошвы ног явственно и очень нехорошо покалывало. Просто, шутки ради, я спросил у Арктура, какое из блюд приправлено святой водой, и получил ответ, озадачивший меня до крайности. Точнее, Арктур спросил:

— А не сможешь ли ты сам определить? — и, через паузу, — или это может нанести тебе вред?

Вот интересно, если бы могло, и я не почувствовал бы и не спросил?.. Хотя, маловероятно, что он поступил бы со мной подобным образом.

Обходя дом, чтобы выйти на Мраморный бульвар, я оглянулся на окна второго этажа, за которыми располагалась спальня Стоунов. Свет там так и не зажёгся, а тревожить друзей в столь поздний час не хотелось. Поговорим завтра, после собрания.

Прогуляться ещё раз, до церкви Святого Патрика, я решил пешком. Что бы там ни было, возможно, ночью у меня получится подобраться ближе.

Остановившись чуть дальше улицы, где в прошлый раз с меня содрали морок, я позвал самые глубокие, непроглядные тени. Тусклый свет фонарей на ближайшем перекрёстке померк, заволокло тёмным маревом звёзды и отсветы огней на соседних улицах. Поднимаясь в уже ощутимом сумраке, я протянул к церкви тонкие паутинки крыла, готовый в любую секунду свернуть их и отпрянуть глубоко во Тьму Изначальную.

Осторожно ощупав темноту вокруг стен, я коснулся самих камней, но ничего не почувствовал. Прохлада, мох, пыль, следы оставленные ветром, дождём и птицами... Словно то, что таилось здесь прежде, уползло глубоко внутрь, или вовсе развеялось. За камнем и витражами окон остался только недавний след от огня, но паники и боли — извечных спутников пожара — не было.

Так и оставаясь частью темноты, я подлетел ещё ближе. То, что в прошлый раз сорвало личину, сейчас не проявляло ко мне ни малейшего интереса, да и вообще не показывалось.

Пусто. Лишь глубоко под фундаментом едва заметно шевельнулось нечто неприятное, старое как уснувшая память. Но может быть, это только показалось...

Вылившись из теней, я ещё немного побродил по соседним улицам. Происходящее и раньше не нравилось, теперь же начинало бесить. Видимо, придётся заняться всем более серьёзно... Но не сегодня. На сегодня с меня уже достаточно.

Несколько листьев взметнулись вослед, когда я поднялся над плавными линиями голубых газовых фонарей и уже во второй раз направился в сторону холма.

4. С 8 июля по 4 августа вернуться

СУББОТА 5 АВГУСТА

к оглавлению

Яркая Луна светила мне в спину, выводя угольно чёрную тень на поросших травой и мхом камнях. Ветер нёс запах мокрого дерева и сладкий, дурманящий, аромат незнакомых цветов. Я шагнул из теней на тропинку, выложенную крупной плоской галькой. Круги этой гальки, закручиваясь в спираль, шли к верхушке холма, озаряемой огненными всполохами. Там пели и танцевали во славу других богов. Сквозь прорехи в живой стене из терновника и боярышника вырывались лучики тёплого света.

Поднимаясь по крутому склону, я не смотрел под ноги, босыми ступнями нащупывая уже выпустившие тепло дня камни. Крылья рваными полотнищами теней расползались в траве, цепляясь за неё и оседая пятнами черноты. Ветер поменял направление, и теперь голоса, музыка и запах смолы от горящего костра накатывали незримыми волнами.

Никто из них не почувствовал моего приближения. Обходя преграждающие путь кусты, непроходимым колючим заслоном разросшиеся по кругу, я заглядывал сквозь сплетения ветвей: плоская верхушка с углублением в середине, в котором танцевал огонь и пляшущие вокруг него в лёгких светлых, едва скрывающих тела, одеждах. Движение рук, мягкое, плавное, изгиб тел, почти змеиный, невозможный. Светлые волосы струятся по ветру, золотистыми и бронзовыми прядями опускаются на загорелые плечи. Камышовые флейты, невесомый серебряный смех... Я остановился в узком проёме единственного входа на вершину холма, шагнул внутрь, гася бессильный огонь чернотой ночи и холодными бликами лунного света. Флейты смолкли, осыпался звёздными блёстками смех. За спиной сошлись в единую стену ветви кустов. Я улыбался.

Один рывок вперёд и полоска утренней зари, бледная и тусклая в поднятом на меня клинке, канула в обманчиво-мягкие паутинки теней. Зелень влажных глаз, белизна кожи, хрупкие косточки пальцев бело-розовыми осколками торчат из бледно-красных мышц, вывороченных наружу. Я мог бы взять их всех и сразу, как раньше... когда-то... Но Сила теперь пряталась глубоко, в самой сути их крови. Вгрызаясь в шею недавнего танцора, я перехватил тонкую девичью руку с занесённым для удара ножом, раздавил запястье, чувствуя, как повисла кисть на сухожилиях и мышцах.

В замкнутом круге из ночной темноты и колючих кустов метались предсмертные крики, проклятия и пойманный в ловушку ветер. И я был этим ветром, а моей ловушкой — их кровь. Вся, до последней капли, в которой отдаётся живой стук Её сердца... До тех пор, покуда не высохнет солёное алое море, до тех пор, покуда не протянутся ко мне с иссохшего дна Её руки...

Дара, любовь моя...

Перечёркнутое острыми когтями горло силится вытолкнуть вместе с кровью слова, уже бесполезную мольбу... Глядя в распахнутые от ужаса стекленеющие глаза цвета молодых листьев, я видел своё отражение — черноту ночи и блики лунного света.

Нет... вяло попытался возразить мне внутренний голос. Зачем?.. Не надо...

Я разжал пальцы, выпуская из рук мёртвую девушку. Поднял голову. В перевёрнутой чаше небес, холодный и ясный, сиял зрачок нарастающей Луны. Я взметнул руки и крылья, приветствуя Госпожу, орошая колючую стену алой росой.

..нет...

Прежняя Сила стекала по воздетым кверху ладоням, заполняла прорехи в крыльях, расходилась по телу пьянящей, будоражащей волной!

..нет.. не надо...

— Нет, не надо, — Змей обнимал меня за плечи.

нет-нет-нет... Проснись Тень! Проснись немедленно!

Дара,.. Да-ара-аа!..

Я сидел на берегу моря. В свете заходящего солнца крылья, отяжелевшие и опущенные на песок, растекались тёмно-бордовыми сгустками теней. Я знал, что за мною, на самой кромке холма, стоят мои родичи и другие, но никто из них не решается выстрелить первым.

Я усмехнулся. Они уже больше не доверяют своей Силе. Думают, что Луна отреклась от меня. Я с нежностью погладил серебряный браслет, тот, чьи камни переливались всеми цветами моря, видными на волнах при солнце и при Луне и таящихся в самых дальних глубинах... Подарок моей Прекрасной...

А они, что ж, пусть стоят, пусть целятся. Я хочу вдоволь налюбоваться закатными небесами, наслушаться шороха волн, накатывающих на песчаный берег Её голосом...

Но кто-то не выдержал. Кто-то поднял руку, выпуская ловчую сеть из темноты и песка, тронулся с места, заскользил по травяному откосу шуршащей чёрной тенью, даже не пытаясь спрятаться в ней.

Я обернулся. Старший сын Мрака. И все остальные следуют за ним.

Разворачивая густое марево крыльев, я поднялся на ноги, с улыбкой выдёргивая из плеча достигший цели первый посеребрённый штырь и второй, пробивший мне горло...

...Вкус крови — не солёный, а горький, как морская вода... Его лицо рассечённое надвое, выплывает из бледных теней. Один глаз вытек на щеку, а губы раздвинулись до кровоточащих дёсен.

...не-ет!... Проснись!!!

Поднырнув под падающий наискось клинок холодного света, я разорвал кривыми когтями мышцы и сухожилия. Нападающий повалился с криком — ещё мальчишка, с тонким испуганным лицом. Чёрные брови вскинуты над двумя дрожащими голубыми озерами — собрать бы, слизнуть с длинных чёрно-синих ресниц блестящие алые капли, но он закрывается локтями, пытаясь отползти по взрыхленному песку. Красные блестящие ракушки выкатываются из-под его спины, оставляя в песке причудливые знаки. Наклонившись, я откинул его руки, ломая пустые уже, поблекшие браслеты

...проснись, Тень!..

запустил пальцы в тело, проламывая тонкие латы и столь хрупкие рёбра, нашёл судорожно сокращающееся сердце, вытащил его — ещё извергающее кровь. Кто-то закричал на бегу... Я поднёс сердце к губам, высунув раздвоенный язык, слизнул сгустки, выплескивающиеся на лицо

НЕТ!!!...

...и со смехом бросил дёргающийся комок воину в серебристой броне. Тот поймал его — и согнулся, выронив сердце, над лужей собственной рвоты.

...На лазурно-голубом обрывке ткани, наполовину прикрытая морской водой, тонкопалая рука с серебряным перстнем. Изящный изгиб запястья матово-бел, а пальцы сложились так, словно собираются поманить к себе...

Узкая тень скользнула по моей скуле — и я едва успел отбить летящий в лицо кинжал. Металл уже пах чьей-то сладкой кровью... Не моей. И я, словно со стороны, словно и не я это вовсе, наблюдал, как танцуют на самой кромке воды смерчи из песка, зелени листьев и ночной темноты, как последние лучи тонущего солнца отдают клинкам и браслетам свой свет и пожаром ненависти горят в алых зрачках.

Высокий полукровка морского племени полоснул по моей шее загнутыми, почти рысьими когтями, силясь достать хотя бы так. Крылья его были уже прозрачны, уже расползались по краям старой ветошью. Я перехватил руку. Тонкие острые паутинки скользнули по его предплечью, проникая в кожу, разрывая кость. Он закричал, распахнув огромные, цвета морской волны, глаза с растекшимся от боли золотом зрачков, пошатнулся, и начал заваливаться на спину — в морскую пену и дрожащие зыбкие волны. Я не отступил — это набежавшая волна потянулась ко мне, вплетаясь в крылья солоноватой горечью.

Нет! Богини... Не надо...

Я шагнул вперёд, смеясь ему в лицо, и нежно подхватил одной рукой. Длинные пальцы потянулись к моей шее, но он не в силах был даже сжать их. Улыбаясь, я медленно продавил руку в тело, ломая ребра, вытащил тёмный комок печени, с наслаждением вдохнул запах свежего мяса и запустил зубы в багровый плотный кусок...

нет!!!

Нет!!!

— Не-ет!!! — я проснулся от собственного крика. Резко сев на постели с бешено колотящимся сердцем, судорожно вдыхая воздух. — Богини!.. — простонал я, закрывая лицо руками, но тут же отдёрнул их, с ужасом разглядывая окровавленные ладони. Во рту тоже был вкус крови... Задрожавшие руки бессильно упали на одеяло, оставляя на бледной зелени новые алые пятна.

Богини!.. Что же?.. Как?!.. Ведь невозможно...

Неужели я схожу с ума?!!!

Я поднял к глазам мелко дрожащую ладонь, провёл по ней языком, словно желая таким образом развеять морок сумасшествия. Кровь была моей — и в линиях жизни и сердца всё ещё ощущались подживающие ранки от ногтей.

Всего лишь сон. Проклятый цепкий сон, из которого я никак не мог вырваться! А что до крови во рту — скорее всего, прикусил губу заострившимися зубами.

Сон...

Глаза защипало, предметы поплыли, теряя чёткость цвета и очертаний. Я сморгнул подкатившие слёзы. В горле словно дрожал застрявший там крик. То, что я не помню происходившего со мной в то время, вовсе не означает, что его не было.

"Нет, не надо", — шептал Змей, — "не надо верить всем этим свиткам. Разве не знаешь ты, как пишется История?"

Я судорожно втянул воздух ртом. Успокоить биение сердца и дыхание не получалось. Конечно, Змей был прав. Я не мог столь кардинальным образом изменить итог битвы при Моргансе, даже если и участвовал в ней, не мог, начисто, стереть с лица земли несколько родов, но... дыма без огня не бывает...

Откинув одеяло, и всё ещё дрожа от отступающего уже кошмара, я отправился в ванную комнату. Остановился по пути перед зеркалом. В мягком освещении рассвета отражался призрак из старых легенд — юноша с печальным взглядом тёплых зелёных глаз. Я протянул руку к отражению, дотронулся до холода зеркальной поверхности, оставляя на ней красноватый след.

Богини!!! Почему эти сны вновь прорываются в сознание?!! Я не хочу видеть их!!! Не хочу знать, как это было тогда!!! Не хочу!!!!!

Горячая ванна помогла развеять липкие образы из кошмара, тело расслабилось и я не заметил, как потихоньку стал погружаться всё ниже и ниже... Вынырнув из остывшей уже воды, фыркая и отплевываясь, я несколько секунд не мог сообразить, где нахожусь. Да-а, нелепо было бы утонуть в собственной ванной...

Наскоро приведя себя в порядок, я отправился в спальню, но один взгляд на бурые пятна, в изобилии украшавшие светлую зелень постельного белья, изменил планы на сегодняшний день. Ложиться обратно не просто не хотелось — я поймал себя на мысли о том, что боюсь это делать.

Раздёрнув шторы и щурясь от яркого света, я с минуту понаблюдал, как попадая в полоски солнечных лучей кровь истаивает в лёгкий сероватый пепел.

Было ещё рано, чтобы город окончательно проснулся и наполнился шумом. Я вышел из спальни, прикрыв дверь. Не ощущая себя способным заняться сейчас чем-либо, бесцельно побродил по квартире и, в конце концов, улёгся на диван в библиотеке. Этажом ниже кто-то засел за фортепьяно. Сквозь тонкую преграду стен полились гаммы и арпеджио. В комнате, из-за плотных зелёных штор погружённой в лесные сумерки, было тоскливо и неуютно. Казалось, что все старые вещи начали жаловаться друг другу вспоминая былые времена, сетовать на пыль и забытость.

Нужно поговорить сегодня с Арктуром, предупредить, а заодно, возможно, и узнать что-то, что пропустили, или не сочли достойным внимания ночные фэйри.

Габриэль Сен — Гильерн, виконт Л'Атонн...

Задумчиво глядя на издыхающий в кадке зловещего вида фикус, я неспешно набил табаком трубку. Раскурил. Выпустил в потолок белёсые колечки — одно сквозь другое. Какие интересы появились у народа Холмов в Гатри, что они прислали сюда своего убийцу?

* * *

Когда дилижанс, в котором я трясся уже не первый день, застучал колесами по брусчатке вместо гальки, не удалось сдержать вздоха облегчения. Спина ныла от длительного, почти неподвижного сидения, а в области затылка в мозг воткнули тоненький терновый шип и медленно его проворачивали. Духота заставляла моих соседей поминутно утирать пот — зато бессмысленные разговоры, которыми они пытались скрасить долгую дорогу, утихли, и без помех получилось продремать большую часть пути. Сны пришли отрывочные и дурные, а проснувшись, когда на меня в очередной раз навалился Данни, я почувствовал, что они подарили тяжёлое оцепенение и головную боль. Содержания их я не запомнил, что случалось довольно редко — но, пытаясь не провалиться в вязкую дрему под мерный стук копыт второй раз, ничуть об этом не жалел.

Гатри встретил меня навалившейся ватным одеялом жарой, криками мальчишек-разносчиков и волной запахов. С каждым годом в городах пахнет всё отвратительнее — газ, чад, непонятного происхождения вонь из подвалов домов, омерзительные запахи сточных вод из прикрытых решётками сливных провалов, резкие комбинации подешевевшего в последнее время парфюма от проходящих мимо людей, мокрая шерсть, пот, распаренная кожа и ткань, стиранная много раз в едва ли не затхлой воде. В дилижансе тоже не чувствовалось свежести горных лугов, но как обычно, городу удалось оглушить меня и заставить сдержанно ругнуться.

Данни выскочил из дилижанса первым, едва лишь тот остановился около раскинувшегося в южной части Гатри рынка, и уже снял с крыши два чемодана и саквояж. Тоже разомлев от жары, он поставил вещи на мостовую и приподнял волосы на затылке, собирая их в хвост, чтобы открыть шею слабому ветру. Выцветшее от зноя небо резало даже мои глаза, привыкшие к свету. Плюнув на приличия и столь важный в людской среде этикет, я стянул дорожный плащ — на плечи тут же словно бы опустились чьи-то горячие ладони.

— Монсеньор, — справясь с волосами, Данни обернулся, жалобно глядя обманчиво добрыми и невинными глазами честной лошади-работяги. — Если вы решите поехать верхом, то ваш конь падет через несколько шагов. И ноги вам придавит. А ещё...

— Не делай из меня жестокого угнетателя, — махнув уже заприметившему нас возчику в шарабане, я подхватил саквояж и другой рукой взялся за ручку чемодана вместе с Данни. — Странно будет к тому же, если кто-то, прибыв в дилижансе, уже через несколько минут поедет верхом — сделку по купле-продаже коня за такой срок заключить сложновато.

Шарабан остановился рядом с нами, и возница — веснушчатый мужчина с внушительных размеров рыжими усами — широко улыбнулся, блестя капельками пота на пористом носу:

— Куда прикажете, сэр?

— На Озёрную улицу, чуть не доезжая до моста, — пока мой слуга закидывал чемоданы, я поднялся в коляску. Звонко щёлкнули над спинами гнедой пары вожжи, и мы, мягко покачиваясь на рессорах, покатили. Свернув довольно быстро с тракта, запруженного фургонами и повозками, гружёными самыми разнообразными товарами и живностью, шарабан выехал на окружённую садами улицу. На обочинах росли высаженные ровной линией яблони, а навстречу нам потянуло лёгким, едва сохранившим прохладу ветерком — впереди дремало озеро. Я не сдержал усмешки — даже ради этого его уже стоило создать. Расстегнув верхнюю пуговицу на рубашке, я откинулся на мягкую, обитую кожей спинку сиденья. Одежда тут же стала к ней влажно липнуть.

По договору об аренде, заключённому ещё в Париже, в моём полном распоряжении оказывался двухэтажный коттедж на берегу озера Поющих камней. С садом и прочим, тихое место, без прислуги, обставленные комнаты и даже библиотека — с одной стороны полная уединённость, с другой — всё, что полагается представителю аристократической фамилии.

Данни раздосадованно вздохнул. Я обернулся, проследив за его взглядом. Позади нас неслись во весь опор два догкарта — сидящие в них молодые люди криками подбадривали кучеров, явно затеяв состязание. Первым шёл серый в яблоках рысак, хороших кровей, за ним, уже начавший запаливаться, караковый. А за этим буйным сборищем клубилась непроглядная густая пыль — в почти безветренном воздухе она замирала жёлтым вздутым чудовищем, похожим на бугристого червя. Свист ввинчивался в мою несчастную больную голову, мешаясь со звонкими выкриками и щёлканьем хлыста над крупами животных — каково бы самим этим молодчикам пробежаться по жаре, волоча за собою немалый груз? Наш возница тоже обернулся на крики, благоразумно начиная заворачивать к обочине.

— Не надо. Если мы придем первыми к концу улицы, плачу вдвое, — я улыбнулся одними губами. Глотать и вытряхивать из всего багажа вездесущую пыль, мелкую, даже мельче часового песка, не было никакого желания. Тихая ярость развернулась, как разогревшаяся на камне змея. Данни внимательно поглядел на меня, а потом, на всякий случай, отодвинулся, заметив, как мои руки перебирают что-то, незримое для него. Прикрыв глаза, я опустил расслабленно голову — воздействия на животных, если вы не желаете причинить им вреда, требуют сосредоточенности.

Шарабан сперва в кентере, а потом и слаженным карьером рванулся вперед, скрипя нещадно осями. Вцепившись в подпрыгивающие и скользящие по соседнему сиденью чемоданы, Данни восторженно что-то восклицал, а сзади послышалась сперва ругань, а потом удивлённые возгласы, в которых постепенно прорезался страх. Сцепив пальцы, я с упоением ощущал на коже поток встречного воздуха и, только когда наша коляска перешла на мерную рысь, поднял голову. Догкарты остались позади корпуса на три — посвежевшие рысаки степенно трусили бок о бок.

— Сам не ожидал, что мои ихних обойдут! — усатый возница с гордостью поглядел на нисколько не взмыленных лошадей. — Надо же...

Данни хмыкнул.

Дом оправдал все ожидания. За каменной оградой, увитой девичьим виноградом, к коттеджу через сад, отнюдь не викторианской разбивки, из яблонь, сирени и жимолости вела выложенная белой речной галькой дорожка, обрамлённая высокими кустовыми розами. Крупные кремовые цветы оживляли поросший уже чертополохом, осотом и пыреем сад. Данни почти волоком тащил багаж, взывая к моей совести — я шёл сзади с одним саквояжем, попутно проверяя территорию на ловушки и остатки чужих плетений. В конце концов, перевозка грузов всегда была занятием коней!

Коттедж возвышался над деревьями — двухэтажный, стилизованный под что-то средиземноморское, с выступающими вперед от правого и левого крыльев башенками. Они смыкались на уровне второго этажа длинным балконом. Парадный вход под полукруглой аркой, запертой двумя решётками, был смещён в сторону левой башенки, а все остальное место занимала незастеклённая веранда — от земли к балкону тянулись узкие садовые сетки, за которые цеплялись вьющиеся розы.

Грохот брошенных друг на друга чемоданов вывел меня из созерцательного состояния — своенравный кэльпи, сменив облик, раздражённо обнюхивал некогда бывшую ровным газоном, а теперь заросшую одуванчиком и ромашкой площадку перед входом. Соловый тонконогий конь чихнул, неодобрительно косясь на тёмно-красные шипастые розы.

— И как я тут буду пастись?

— На кухне. Купаться будешь ходить на озеро. Ночью, — Данни поджал уши, разворачиваясь обратно. — Можешь пока поваляться на траве или поспать — вечером мы должны быть у Стоунов.

Соловый сорвал листик сирени и утопал под деревья. Боюсь, что сад после нашего отъезда будет годен только на дрова.

Открыв решётку перед аркой, я со скрежетом повернул ключ в тёмной дубовой двери. Она не сразу открылась, пришлось толкнуть с силой, видимо, тут давно никого не было. Присев перед приотворённой дверью, раскрыл ковровый саквояж и вытащил оттуда шерстяной рыже-коричневый клубок, слегка сопящий. Несколько раз крепко встряхнув, я положил его перед порогом — через минуту из шерсти глянули два чёрных блестящих глаза, похожих на ежиные. Клубок развернулся, встав на коротенькие плотные ножки с крупными ступнями и распрямив прижатые к животу тонкие лапки. Розовый приплюснутый нос дёрнулся, когда домовой, и по совместительству дворецкий, широко зевнул, показывая сахарные иголочки зубок. Обиженно сверкнув чёрными глазами, он нервно оглянулся и вперевалочку "вкатился" в дом. Через пару часов всё, что нужно, будет вычищено, убрано, расставлено и готово для нормальной жизни.

Пропихнув в дверь чемоданы, я поглядел на лошадиные ноги, задранные к небу и, расстегивая рубашку до конца, пошёл в тенёк. Прохладная трава примялась под отбитой в дилижансе спиной, а солнце, запутавшееся в листьях, уже не обжигающими пятнами света почти ласково касалось кожи. При своеобразности моей работы я уже давно приучился засыпать когда угодно и как угодно. Перевернувшись на живот, я вытянулся во весь рост, положив голову на руки. Растущий где-то в саду куст жасмина сплетался с запахом роз — нерезким, приглушённым — значит, ещё несколько дней продлится жара. Слава Небу, что я не из Ночной Ветви, и могу в полной мере насладиться солнцем, пронизывающим узор из живых созданий этого места, редкими, уже полуденными трелями варакушки, блеском надкрыльев бронзовки, сидящей на листе сирени...

* * *

К полудню я просто не выдержал. Плюнув на то, что погода сегодня стояла жаркая и невыносимо солнечная, оделся для прогулки, и, накинув ставший уже привычным морок сорокалетнего мужчины, вышел на улицу. Жмурясь за линзами солнечных очков — не самой лучшей преграды от яркого света — я улыбался, чуть приподняв уголки губ. Мир сквозь зелёное стекло выглядел невероятно весенним. Как только я спустился с крыльца дома и шагнул на мощёный старым булыжником тротуар, словно что-то тяжёлое, давящее свалилось с плеч. Хотя тут же меня накрыло волной пыльного жара.

Перейдя улицу, я проигнорировал настырного мальчишку, который настойчиво пытался продать за три пенса какую-то газетёнку. На этой стороне еще держалась, прижимаясь к стенам, теплая тень. Жара заставляла прохожих обмахиваться платками и сетовать на аномально тёплый август. Вязкое солнечное сияние вытравливало на лицах потные дорожки. В подобной атмосфере чистой воды пыткой было идти пешком больше, чем два квартала, а в духовке городских улиц оставаться не хотелось.

Глядя на некоторых сумасшедших, затянутых в плотные тесные жилеты и белые костюмы-тройки, я с лёгким ужасом подумал, что, не владей искусством морока, вынужден был бы и сам одеваться подобным образом. А каково должно быть дамам, укрытым от солнца кружевными зонтами... Перетянутые корсетами талии и множество юбок делали их великомученицами во славу моды. Только многочисленные уличные мальчишки, словно кузнечики, со стрекотом носящиеся большими прыжками по мостовым, искренне наслаждались этим днём. Я крикнул, подзывая кэб.

Путь до набережной обещал стать особым видом пытки: в кабине воняло конским потом, приторными духами и чем-то ещё, улицы и перекрёстки слились в единую какофонию звуков и солнечных бликов, отражённых от окон проезжающего рядом транспорта. Ветра не было.

С невесёлой усмешкой думая, что ни один нормальный ночной добровольно в такую погоду на прогулку бы не вышел, и не пора ли и в самом деле написать Велесу письмо, я стиснул зубы, гадая, какова может быть вероятность обморока от тепла и света в подобных количествах...

Когда мы добрались до места, я почти вывалился из кэба, споткнувшись о подножку. Набережная встретила целой толпой праздно гуляющих горожан. И, глядя на эту толпу, с трудом верилось, что Гатри не южный город, а для его жителей такая погода редка и необычна.

Не успел я пройти и нескольких шагов по направлению к любимому кафе, как меня повело в сторону, заставив осесть на прохладную каменную скамью в тени высокой ивы.

Здесь был хоть какой-то ветер... Озеро искрилось яркими солнечными бликами, лодки чертили по мелкой ряби волн быстро тающие дорожки. Я зажмурился, почувствовав, как от всего этого начинает укачивать. Открыв глаза, на озеро старался больше не смотреть. Хотя голова, скорее всего, кружилась от присутствия рядом большого количества народа. Два месяца, проведённых далеко от суеты и шума, сделали своё дело — днём в городе мне вновь стало неуютно, а в праздно гуляющей толпе и вовсе нехорошо.

Посидев на скамье ещё несколько минут, я встал и, держась в тени редких деревьев, не спеша дошел до "Наяды". Мой излюбленный столик, по счастью, пустовал, и я устроился под тентом с зелёно-синим волнистым узором. Через пару минут подошёл юркий чернявый официант-итальянец.

— Вам как обычно, сэр?

— Да, — ляпнул я не подумав. И, лишь глядя ему в спину, чертыхнулся, представив себе три чашки крепкого, горячего, очень сладкого кофе.

Заказ медленно-медленно остывал, выставленный в рядок на том краю стола, откуда больше тянуло прохладой. Плетёночка с миндальным хрустким печеньем, перемежающимся свежими круассанами с шоколадной, еще жидкой, начинкой, и шоколадными трюфелями, обвалянными в сахарной пудре. Клубничный пирог с едва дымящейся корочкой. Всё свежайшее, ещё горячее... Очень горячее... Я вздохнул, вспоминая, когда ел в последний раз. Получалось, что день назад здесь же. Сладкого не так уж и хотелось, но, едва подумав о прохладных ломтиках пармской ветчины с нежным зелёным горошком, я вспомнил сон. Как бы не стать вегетарианцем...

Через час, всё-таки справившись с завтраком, я тоскливо поглядел на яркое послеполуденное небо. По-прежнему даже без намёка на облака. Возвращаться в квартиру, в темноту и прохладу спальни, не хотелось. И даже не из-за сна, наверняка навеянного ночной прогулкой по Низине. После залитого мягким полумраком загородного дома и тихого шелеста старого сада, под который так привычно уже стало засыпать, городское жилище казалось чужим и неуютным. А может быть, дело было даже не в этом... На Озёрной обитала фэйри, и присутствие рядом живого, разумного, хоть и частенько бесцеремонного и вреднющего, существа, как ни странно, было приятным.

В любом случае, для того, чтобы добраться до любого из моих домов, пешком или на транспорте, необходима была огромная сила воли, которая в такую жару истаяла, испарилась под яркими лучами солнца. Но и в кафе засиживаться не хотелось.

Выйдя из "Наяды", я направился в сторону старого причала — всего лишь четверть часа ходьбы. Рядом с озером гулял лёгкий ветерок, что, впрочем, не сделало прогулку под палящим солнцем более комфортной. Сразу за причалом, обрывая Озёрную улицу пологим склоном, начинался высокий холм. Поросший старыми соснами и нависающий над Терновкой десятиметровым обрывом, вряд ли он пользовался сейчас большой популярностью. Узкие тропинки петляли в зарослях высокой травы и, кажется, вездесущей крапивы, лишь перед самой верхушкой приобретая вид более-менее проходимых. Скинув ботинки и носки, я начал восхождение. Прогретая земля тропки ложилась под ноги мягким сероватым прахом, выставляя на поверхность узловатые корешки. Стрёкот кузнечиков и шорох ветра в траве, и запах этой травы... Я остановился, пройдя большую часть пути, и, рискуя получить солнечный удар, стоял какое-то время с закрытыми глазами, чуть касаясь ладонями летящего вниз по холму ветра, чувствуя как его ленты заплетают в волосы звуки и запахи жаркого дня. После же, найдя наверху самое затенённое и обдуваемое место, снял рубашку и разлёгся на земле.

Высоко вверху качались и переговаривались ветви деревьев, и от их движения яркое небо мельтешило пятнами света и лёгких теней.

Что же всё-таки происходит?.. Сняв очки и устроив их поверх небрежно брошенной на ботинки рубашки, я закинул руки за голову, прикрыл глаза. Что-то творится в этом городе, и что-то творится со мной... Богини! Я ведь так до сих пор и не выяснил, кто выходит охотиться в ночной Гатри! И этот сон... эта галлюцинация...

— Этой ночью, — пообещал я себе вслух, — этой ночью.

И нужно бы ещё извиниться перед Фаэ за то безобразие, что я устроил, это всё-таки её привилегия. Я усмехнулся. Что ж... Сегодня собрание, было бы неплохо прийти туда на свежую голову.

Мысли путались, и веки стали настолько тяжёлыми, что я уже не мог, да и не захотел, открывать глаза.

Душно и жарко. На небе ни облачка. Ни единого, пусть хотя бы самого тихого ветерка. В пыльном послеполуденном мареве дороги застыли далёкие и оттого нечёткие силуэты фермера и лошади, везущей пустую телегу. Повторяя все изгибы тракта, всего в паре десятков метров от него, шли рельсы железной дороги. Раскалённый металл ослепительно блестел на солнце. Поля с тонкими оградами леса, покатые крыши торчащих то тут, то там домов.

Двое мужчин устроились на ступенях крыльца с кружками холодного пива. Сидеть внутри трактира — душно, а здесь есть хоть маленькая надежда на прохладу. Несколько кустов лохматых фиолетовых георгинов окружали надсадно гудящие пчёлы. Погрызенный козами ряд подсолнухов клонил тяжёлые корзинки к растрескавшейся глинистой дороге.

— Смотри-ка! Опять пришёл! — мужчина постарше, в простой белой рубашке и застиранных до невыразительного вида брюках, обратился к товарищу. Тот оглянулся в указанном кивком направлении и понимающе покачал головой.

— Хорош, спорить не стану. Если его откормить, отмыть, блох там вывести — знатная псина получится. Да только сдаётся мне, что от собаки в нём одна четверть, если не меньше. Не боишься такое прикармливать?

Объект разговора — как и всё вокруг изнывающий от жары, тощий, припорошенный дорожной пылью — и в самом деле больше походил на молодого волка. А во взгляде печальных жёлтых глаз проскальзывала почти человеческая мука, когда глаза эти прослеживали путь запотевших кружек до губ разговаривающих.

— Да нет, не боюсь, — мужчина в светлой рубашке пожал плечами. — Он раньше, видать, у Соласов жил. Я его сколько уж раз там видел после того, как ихнее сумасшедшее семейство переругалось и разъехалось. Ну, малыш, иди сюда, угощайся, — он поставил свою почти нетронутую кружку ступенькой ниже. Пыль и сор мгновенно облепили влажное донышко. Неуверенно помахивая хвостом из стороны в сторону и заискивающе глядя в глаза человеку, волк подошёл и, поставив передние лапы на ступени, принялся жадно лакать из кружки, стараясь при этом не особо расплёскивать содержимое.

— Смотри, что творит, а?! — мужчина восхищённо толкнул в бок приятеля. — Умный, аж жуть!

Скептик-приятель лишь отодвинулся, на всякий случай, подальше. Волк тем временем опустошил кружку до дна, под конец наклонив её лапой и почти засунув морду внутрь. И теперь с надеждой смотрел на сидящего перед ним человека — вдруг ещё что перепадёт.

— Держи, держи, закусывай, — мужчина безбоязненно протянул волку завернутую одним концом в промасленную бумагу сосиску, и тот аккуратно подхватил её, заглотив вместе с бумажкой. — Может действительно, взять тебя сторожем?

— Да ты что, Майкл, всех посетителей распугаешь! — покачал головой второй мужчина, подергивая пропитавшуюся потом рубаху на груди. — Хотя, если на цепи будет...

Волк тут же попятился, отбежал на безопасное расстояние и залёг в тени от гудящих пчёлами кустов.

— Во! Видал?! — Майкл поднял вверх указательный палец. — Не нравится ему твоя идея. Не, такого я б на цепь ни за что не посадил!

— Давно он здесь околачивается-то?

— Да с полгода будет. Как Солас младший уехал куда-то, так этот ко мне и стал захаживать. Видать, выкинули на улицу просто. Вообще дурное семейство! Что мать, что отец. Хотя парня ихнего жалко, странный парнишка, но тихий такой, скромный был. А я что про них вспоминать-то начал, — мужчина покачал головой. — Тут ко мне типчик один вчера заглянул, про семейку эту спрашивал.

— Так понятно! — ухмыльнулся второй. — Долгов наделали, дом поперезакладывали и смотались! Ещё бы их теперь не стали искать! Странно, конечно, что через столько месяцев.

— Да нет, не в том дело. Он в основном про парня выспрашивал. Может, ему наследство какое перепало?

— Или натворил что, — усмехнулся мужчина, вытирая пот со лба клетчатым ярким платком.

Волк ещё немного полежал под кустом, подёргивая ушами, вслушиваясь в разговор сидящих на ступенях людей. Угощения на сегодня, похоже, закончились. Затем встал и бесшумно, незаметно выбрался на дорогу через лаз в живой изгороди из боярышника. Неровной трусцой, разомлевший от пива и жары, перебрался за железнодорожную насыпь, над которой дрожал воздух, и скрылся в перелеске.

Ещё не до конца проснувшись, я приподнялся на локтях, тряхнул головой, пытаясь разогнать сонную одурь. За время сна жаркий солнечный день успел смениться на предгрозовые сумерки. Небо потемнело, подвывающий и скрипящий стволами деревьев ветер донёс близкие раскаты грома. Передёрнувшись больше не от холодного ветра, а от ощущения, что по мне кто-то ползает, я подскочил на ноги и начал отряхиваться. Ну конечно же! Муравьи! Мелкие мерзкие твари!.. Спешно надевая рубашку, я потёр искусанное плечо.

С оглушающим треском небо над головой разломила невыносимо яркая молния. Ослепнув на несколько секунд, я стоял, приподняв руки, собирая испуганную светом темноту. Возвращаться пешком не хотелось, да и не было в этом надобности. Опережая первые полосы ливня, я нырнул в сумасшедший ветер, пронёсся невидимым маленьким ураганом, срывая с деревьев листья и ломая ветки.

Скорее домой! В ванну!

Хорошо, что раньше семи у Стоунов мы никогда не собирались — оставшихся трёх часов едва хватило, чтобы привести себя в должный вид.

Стоя перед зеркалом, я придирчиво разглядывал, как сидит по фигуре недавно пошитая классическая тройка. Чёрная, как и все, без малого исключения, вещи в моём гардеробе. Пиджак, правда, несколько стеснял движения. К такому костюму неплохо бы подошла светлая рубашка, но для этой части одежды вариаций в цвете почти не было, и тому были две причины: первая — выводить подсохшие пятна крови с белой ткани сплошная морока, а вторая... Я ухмыльнулся, скрепляя серебряными запонками манжеты (проверял — чистые — потому что чёрные!).

С идиотской ухмылкой я приподнял штанины брюк, проверяя идентичность носков. Помнится, когда в последний раз посещал Общество Духов, а было это ещё ранней весной, Арктур весь вечер подавал мне странные знаки. Я списал это на издержки его шпионской деятельности. Но, как выяснилось в итоге, я надел то, что в приличном обществе принято скрывать — разные носки. Ну как обыкновенное человеческое зрение способно распознать в полумраке, что фактура и оттенок одного чёрного носка немного отличаются от другого?! Да и как он вообще это заметил?!.. Что ж, сегодня носки были одинаковы.

Вот, пожалуй, и всё. Зашнуровав новенькие, свеженачищенные ботинки, я со вздохом сожаления глянул на их разношенных братьев-близнецов из крокодиловой кожи. Эти же ненавидел всей душой, и обувался в скрипящие чудовища только из глубокой любви к чете Стоунов. Спустившись на улицу, и, желая хоть раз не опоздать, я стал выглядывать в уличном движении свободный кэб.

Прошедшая гроза наконец-то окутала город благословенной прохладой и свежестью. В чернильном покрывале туч, что осталось над городом, где-то у самого горизонта светлела прореха закатного неба. Рассеянный свет высоких газовых фонарей на улицах, прилегающих к центру города, скрадывал резкие очертания домов, прятал водосточные старые трубы и острые края карнизов, отражался яркими звёздами в лужах. Лёгкий туман смешался с дымком от угля, горящего во всех каминах по вечерам, блестела омытая кирпичная и каменная кладка домов. Богини, как же хорошо!

Цокот лошадиных подков по булыжной мостовой успокаивал и усыплял — казалось, в тёмном аквариуме я проношусь мимо расцвеченного огнями морского дна, зыбкого и завораживающего.

Кэб остановился, когда я пару раз стукнул в переднюю стенку.

За высокими каштанами и кустами сирени прятался от шумной улицы двухэтажный особняк Стоунов. Бросив оговоренные деньги кэбмену, я по привычке шагнул в темноту и тени и, пройдя мимо дремлющего на козлах лёгкого ландо кучера, привёзшего миссис Фильере, незамеченный привратником, остановился под окнами гостиной. Прислушался, кто из нашего замечательного общества уже присутствует.

Элайза и Маргарет обсуждали новый рекорд Энтони. Похоже, на сей раз юноша переплыл Поющие Камни ещё быстрее, чем в прошлый. Элайза беспокоилась — сама не умея плавать, она с ужасом выслушивала подобные сообщения. Где-то дальше в комнатах ощущались Аделаида, будущая супруга племянника Стоуна, сам же Арктур вполголоса отчитывал этого самого племянника за неподобающий вид. Я улыбнулся. Это меня-то считают экстравагантным типом? Нет, Донахью Стоуна мне в этом деле не переплюнуть! Так. Эвелина. На втором этаже, вместе с няньками, пытается уложить спать малыша Эдварда.

Что ж, замечательно.

Обойдя дом, я остановился перед дверью черного входа, привстав на носки ботинок потянулся к фонарю, на бронзовой скобе висящему над ней. Подцепив створку, через которую заливали масло, и, стараясь не испачкать руку в копоти, со второй попытки выудил его содержимое. Маленький рябиновый крестик, перевязанный красной шерстяной нитью. И, надо полагать, каждый из узелков здесь был завязан либо с молитвой, либо с заклинанием. Усмехаясь, я тщательно вытер ноги от мокрой земли и вошел на кухню, чтобы никем не замеченным проскользнуть дальше — в полутёмный коридор, как раз навстречу Арктуру, выходящему из столовой.

— Навь! Неужели!? Всё-таки решил удостоить нас своего присутствия? — выдал он вместо приветствия, подходя ко мне.

— И я тоже рад тебя видеть, — улыбнулся я, с легким шутовским поклоном протягивая другу амулет.

— Крестик можешь оставить себе, — Стоун усмехнулся в ответ.

— Нет, — покачал я головой, — это лучше положить обратно.

— Хорошо... — задумчиво протянул он. — Может, ты это и сделаешь?

— С удовольствием, — я приподнял уголки губ чуть выше. — Ты не против, если добавлю ещё кое-что от себя?

— Чтобы уже я не мог пробраться к себе домой? В этом состоит твой гнусный замысел?

— Нет, — ответил я уже серьезно. Арктур тоже согнал усмешку с лица. — И с наступлением темноты лучше не выходите из дома.

— Что же..? — он остановился на полуслове, внимательно меня разглядывая.

— В городе начала твориться какая-то чертовщина.

— Странно слышать подобное от тебя... — Арктур чуть нахмурился. — И... наши собрания заканчиваются довольно поздно.

— Об этом можешь не беспокоиться — я прослежу, что бы все благополучно добрались домой.

— Идём, — Арктур кивнул головой в сторону лестницы, ведущей на второй этаж, в руке у него уже был ключ от рабочего кабинета.

— Позже, после собрания, — покачал я головой. На верхних ступенях лестницы слышались лёгкие шаги и шорох платья, видимо, кто-то из прислуги спускался вниз. Да и во всём доме много народа, который мог случайно услышать не для их ушей предназначенную информацию. А запираться сейчас в кабинете для не столь уж и непродолжительного разговора, было бы невежливо по отношению к гостям. Опустив обжигающий холодом крестик в карман брюк, я подхватил Арктура под локоть, разворачивая обратно к столовой. — Мы ещё успеем поговорить об этом сегодня. Обещаю тебе, что всё объясню. Честное слово.

— Теперь даже не думай, что отпущу тебя без этого разговора! — Арктур глянул на меня, открывая двери в пустующую пока что залу. В воздухе до сих пор витали обида и упрямство от предыдущего, вероятно, не столь длинного, сколько насыщенного эмоциями спора.

— И как, друг мой, удалось тебе заставить нашего юного корсара переодеться во что-то, более подходящее сегодняшнему собранию? — спросил я, поглядывая на Арктура.

— Представь себе — да! — усмехнулся тот в усы. — Негодник совсем распустился! Хотел заявиться в желтых шароварах, подпоясанный красным кушаком, в котором я опознал шарфик Аделаиды, и в кожаной жилетке с кучей ремешков — и уверял меня, что это настоящая портупея капитана Кича! Убил бы того, кто продал ему это!

Я улыбнулся уголками губ. Рядом со мной шёл дядюшка, рассерженный поведением непутёвого племянника, но никак не шпион, получивший достаточно неприятную информацию для размышления.

— Надеюсь, я-то сегодня одет соответственно случаю? — я остановился, в притворном испуге оглядывая свой костюм. Арктур обернулся и очень даже серьёзно окинул меня пристальным взглядом от носков ботинок до макушки. Сам он был в чёрной тройке в тончайшую синюю полоску и в жемчужно-серой рубашке. Под горлом красовалась идеально завязанная, не иначе, как руками жены, чёрная бабочка, оттеняющая светлый воротник.

— Сойдет, — махнул он рукой. — Сегодня много гостей, и мне не хотелось бы потом выслушивать нотации от Эвелины, что некоторые всех приличных людей могут распугать одним своим видом.

— Много?.. — переспросил я.

— Да, кроме того француза, знакомого Эвы, придёт один давний мой друг. Вы с ним не знакомы, но думаю, фамилия его тебе должна быть известна — Флэнксон — старший инспектор полиции.

— Да, — я криво усмехнулся. Вместе с упоминанием инспектора Флэнксона пришло и какое-то нехорошее предчувствие. — В последнее время его фамилия просто не сходит со страниц газет...

— Его племянник спиритуалист, и к тому же поклонник твоего творчества, так что будь готов, потому как приходят они вместе.

Открыв следующие двери, ведущие в гостиную, Арктур жестом пригласил меня пройти вперёд. Здесь и раньше было светло из-за светло-бежевых стен с тонким золотистым узором и мебели грушевого дерева. Теперь же под потолком сияла огромная новая люстра и, в добавление к ней золотистые бра. Я вынужден был зажмуриться на мгновение, когда же открыл глаза, перед моим взором предстала живописнейшая композиция из трёх завсегдатаев "Общества Духов". На диванчике, обтянутом атласом в бело-золотую полоску, томно развалилась Аделаида. Обычно она отдавала предпочтение чёрно-алым, достаточно экстравагантным нарядам, но сегодня, не иначе, как по просьбе Эвы, изменила традиции. И Эва, несомненно, успела не раз пожалеть о том, что не оставила всё как есть. Бело-воздушное убранство было местами полупрозрачно, к тому же граница декольте начиналась почти за пределами приличий. Окрашенные в чёрный цвет и по-мальчишески коротко стриженые волосы её украшал тонкий серебряный обруч с капелькой жемчуга над бровями. И без того бледное личико, и всё остальное до упомянутых границ приличия, было щедро припудрено. Эдакая мёртвая невеста... Рядом с Аделаидой сидела маленькая хрупкая старушка в тёмно-бордовом платье, похожая в чём-то на мумию или на стервятника — по крайней мере, носом. Если бы миссис Фильере было вновь девятнадцать, Аделаида проиграла бы ей вчистую. В том числе и по "инфернальности". Ныне от прежней Маргарет остались только живой ум и тяга к хорошеньким юношам. Один из таких как раз держал перед ней коробочку с нюхательным табаком.

— Доброго вечера! — поздоровался я сразу со всеми.

— Даниэл, мы уж и не чаяли вас здесь увидеть! — Маргарет погрозила мне пальцем, как нашкодившему мальчишке. — Куда же вы пропали на всё лето, голубчик?

— Впал в летнюю спячку, — с лёгкой улыбкой ответил я. Маргарет не столько сердилась, сколько любопытствовала.

— А у нас такие новости! — Энтони, вставая из кресла ко мне навстречу, чуть не просыпал табак на колени Маргарет, даже не заметив этого. — Помните, как Ларри грозился уехать в Бирмингем? Он это наконец-то сделал! И его картины будут выставляться там в Гранд-Галери!

— В Галерее общества маринистов, — поправила его Аделаида, возводя очи горе и осторожно помахивая над напудренной грудью веером. — Мы уже столько раз обсуждали это...

Я уселся в кресло, на всякий случай подальше от Маргарет, которая забрала свою коробочку с табаком и решила продолжить начатое.

— Пожалуй, пора привести Элайзу обратно, — Арктур нервно улыбнулся и исчез за дверью, вновь оставив гостиную.

— Вот так всегда! — хитро глянув в мою сторону, усмехнулась Маргарет. — Гости разбредаются по дому, и Арктуру приходиться их ловить и собирать в одном месте. Что же вы оставили нашу девочку на улице? Или Арктур ходил доставать вас из каминной трубы, а не встречал у порога?

— Ах, Маргарет, боюсь, вы путаете меня с Санта Клаусом, — усмехнулся я в ответ. — А что, собственно, Элайза делает на крыльце?

— Её отец когда-то служил вместе с инспектором Флэнксоном, — ответил Энтони. — Похоже, она хочет поприветствовать его раньше всех.

— Или всё дело в молодом виконте... — ни к кому не обращаясь, задумчиво протянула Ада, покачивая обутой в тонкую белую туфельку ножкой.

Энтони с недовольством глянул на неё, но ничего не сказал. Маргарет взяла новую понюшку и почти прицельно развернулась в мою сторону. Зря я думал, что она забудет о вопросе, который я так и не почтил ответом.

Впрочем, от долгого и нудного объяснения меня спасла Элайза. Раскрасневшаяся на свежем воздухе или от присутствия новых гостей, она проскользнула в открытую Арктуром дверь. Следом за нею, спотыкаясь взглядом обо всех присутствующих, несмело вошёл довольно высокий юноша. Видимо, тот самый племянник Флэнксона. Сам Флэнксон был на полголовы его выше. Оба с тёмно-русыми волосами и светло-голубыми глазами. Но у племянника они казались почти прозрачными в сочетании с деревенской летней смуглостью.

Маргарет величаво кивнула Флэнксону, как старому знакомому.

Пожалуй, инспектор производил впечатление классического представителя своей профессии, какими видят их обыватели. Высокий, широкоплечий, с цепким, чуть задумчивым взглядом, только вот военной выправки в нём не чувствовалось.

По коридору, вдогонку вошедшим, раздался топот несущегося сломя голову субъекта. Арктур вовремя обернулся к двери и сделал шаг в сторону, иначе быть бы ему сбитым с ног. Донахью, проскользнув между плечом дядюшки и спиной Флэнксона, пробубнил что-то невнятно-извиняющееся и остановился, словно только сейчас до него дошло, что собрание ещё не началось, но в зале уже есть и гости. Запыхавшийся, с растрепанной рыжей шевелюрой, он постарался придать лицу серьёзное выражение, как будто всё так и должно быть, и незамедлительно направился к Аде, поправляя галстук и стараясь незаметно одёрнуть под пиджаком рукав рубашки. Аделаида, прикрыв лицо веером, наверняка беззвучно смеялась.

Я улыбнулся, встретившись с Донахью взглядом. Удивительный всё-таки мальчишка — успеть переоблачиться из карнавального костюма пирата в костюм джентльмена за неполные двадцать минут!

— Какая прелесть! — слышимо для меня, да, пожалуй, для сидящей рядом Аделаиды, произнесла Маргарет. Её взгляд плотоядно устремился куда-то за спину Арктура. В коридоре раздавался ровный негромкий голос Эвелины. Маргарет, растянув губы в приветливой улыбке, быстро поднесла к глазам лорнет. Флэнксон с племянником одновременно развернулись навстречу хозяйке дома. Серебристо-серое платье с тонкой вышивкой у воротничка, почти домашнее, как ей нравилось, забранные вверх густые светлые волосы и весёлые глаза. Неярко, но серой мышкой её бы никто не назвал.

Вслед за Эвой оказался в зале и последний гость. На вид ему было лет двадцать, не больше. Светловолосый, стройный, с холодными серыми глазами и завораживающими правильностью чертами лица. И, вместе с вошедшим, в комнату хлынул столь ясный поток Силы, странной, искристой, что я замер, ощутив сильнейшее желание попробовать его на вкус... Сид покосился на меня. Довольно удивлённо и неприязненно. Сделав несколько шагов в сторону, он потёр руку, словно стряхивая с неё что-то паутинистое. (Не иначе активизировался один из оберегов Арктура.) Вежливо улыбаясь Эвелине, он незаметно отодвинулся поближе к центру комнаты.

Я всё-таки отвёл взгляд, до той поры, пока желание перестанет ощущаться столь явно. Моим присутствием сид, мало сказать, был удивлён, но никто кроме меня этого взгляда не заметил — на нём был хорошо наложенный морок. Все маленькие ловушки, расставленные Арктуром по дому, явственно его раздражали, и то, что другие приняли за робость, неловкость и растерянность в окружении новой компании, на самом деле были настороженностью и ожиданием какого-то подвоха. Поймав очередной его взгляд, я вежливо улыбнулся, вопросительно приподнимая бровь.

Фильере встала, легонько отодвинув Энтони, бордовое платье тихо прошуршало, когда она остановилась перед сидом. Эвелина с насторожённой улыбкой наблюдала за ней, на всякий случай, не отходя далеко от своего персонального гостя. Протянув руку сперва для вежливого поцелуя — тот чмокнул воздух в дюйме над тыльной стороной ладони, Маргарет выставила локоток "колечком", явно намереваясь быть сопровожденной именно этим кавалером.

— Арктур, давайте уже перейдем к более решительным действиям?.. А то боюсь, закуска остынет.

Глава собрания согласно кивнул на её слова, широким жестом приглашая всех в сторону двери в столовую, и одобряюще похлопал по плечу заробевшего Мартьяна, который, почти открыв рот, созерцал Аду.

— Милый юноша, вы этого чернорясника не пугайтесь, — Фильере небрежно махнула хрупкой лапкой в мою сторону. — Он не кусается.

Прозорливая старушенция заметила-таки наши переглядки. Я возвел очи горе.

— Дамы и господа, прошу... — открыв перед Эвелиной дверь, Арктур бегло оглядел что-то, видимо, проверяя, всё ли так, как должно быть.

Фильере клещом вцепилась в ошарашенного сида и потащила его к дверям. Ада с Донахью, пользуясь тем, что от них отвернулись, быстро приводили в порядок его манжеты и галстук. Энтони, недоумённо хмурясь, последовал за Элайзой, которая скорым шагом направилась вслед за Фильере и её "кавалером".

Мы с Арктуром зашли в столовую последними.

— Итак, — произнес он, желая привлечь к себе внимание, когда все, наконец, заняли свои места. — Ещё раз добрый вечер, уважаемые дамы и господа. Представлюсь тем, пока ещё гостям, нашего сообщества, с кем я не имел чести встречаться раньше. Я — хозяин этого дома, и сегодня мне выпало быть главой нашего "Общества Духов". Можете звать меня просто Арктур Стоун. Спешу представить вам хозяйку и секретаршу Общества, мою драгоценную супругу леди Эвелину Рэйчел Стоун, баронессу Ронабери. По правую руку от меня вы видите моего племянника — Донахью Максимилиана Стоуна, знатока кораблей, морей и пиратских историй, а его юная соседка — леди Аделаида София-Анна Ревьен, баронесса Кларк. Её призвание — тёмные мистические стихи.

— Можете звать меня мисс Ада, — с некоторым жеманством добавила девушка.

Бросив на Аделаиду снисходительный взгляд, Арктур невозмутимо продолжил:

— Самый почтенный член нашего Общества — миссис Маргарет Дженнифер Фильере-Кэмптон, супруга нашего мэра. Её философские сонеты и статьи — частые гости на страницах не только наших, но и лондонских журналов и альманахов, — миссис Маргарет вновь вперила взгляд в длинноволосого юношу и поднесла к глазам перламутровый лорнет, не стесняясь выказывать столь пристальное внимание. Глава стола продолжал. — Рядом с леди Эвелиной вы можете лицезреть нашего поэта-романтика, прекрасного спортсмена Энтони Джорджа Смита. Сидящая рядом с ним юная леди — Элайза Петтерсон. Блестящая писательница пасторальных сцен. Также спешу представить вам своего старинного друга и мистического литератора Даниэля Навь, — произнеся моё имя на французский манер без единой погрешности, Арктур приступил к представлению гостей.

— Старший инспектор полиции, знаменитая личность нашего города — Томас Алистер Флэнксон, — упомянутый инспектор поднялся с места и отвесил присутствующим размашистый глубокий поклон. Арктур подождал, пока он с грохотом задвинет по паркету стул, и кивнул сидящему рядом с миссис Фильере юноше, почти мальчику. — Мартьян Туренко — племянник и протеже Томаса Флэнксона.

Мальчишка вскочил, пунцовея щеками, и наконец-то прекратил искоса пялиться на меня. Я бросил ещё один взгляд на его дядю. Казалось, всё его внимание было поглощено нашей инфернальной девочкой, или, если быть беспристрастным, её вызывающим головокружение декольте. Что забыл в "Обществе Духов" человек подобной профессии, и весьма далёкий от творчества? Ну не мог же он прийти сюда в качестве защиты племянника от нашей очаровательной Маргарет!

Арктур тем временем продолжал:

— Габриэль Раймонд Сен-Гильерн, виконт Л'Атонн. Обращу ваше внимание, дамы и господа, что этот юноша уже в двадцать пять лет от роду написал обширный труд в трех томах — "Сказания и легенды о Волшебном Дворе".

Я невольно вскинул бровь, до неприличия пристально уставясь на сида. Тот и ухом не повёл, раскланиваясь перед оживлённо щебечущими дамами.

Отведя мне место на противоположном конце стола, аккурат между двух гостей, Арктур несколько запоздало вспомнил, что я не самый великий знаток столового этикета, и теперь бросал почти умоляющие взгляды, пытаясь подать знак, что я делаю, скорее всего не то, что было бы по правилам. Я на это ответил лишь вскинутой вопросительно бровью и лёгкой ухмылкой — раньше надо было думать. Да и чувствовалось, что кое-чего Арктур мне не договорил...

Кромсая ножом на кусочки истекающее золотистым соком мясо и стараясь не залить соусом колени, я внезапно почувствовал неприятный, изучающий взгляд инспектора полиции. Аккуратно поддев молодую картошку и промокнув уголки губ салфеткой, я глянул в ответ. Флэнксон успел сделать вид, что занят своей тарелкой. Ни за что не поверю, что неумением обращаться с ножом и вилкой поверг его в шок. А моя аура мистического литератора способна вызвать искренний интерес лишь у его племянника.

Эльф под всепожирающим взглядом Фильере пытался сделать вид, что подобное внимание его ничуть не достаёт. Покосившись в мою сторону, он скрипнул ножом по тарелке. Бесится, не иначе... Ну ещё бы! Мало того, что дом, вместе с садом, напичкан оберегами, а тут ещё я и наша милая Маргарет вдобавок!

Словно в подтверждение моих мыслей, Фильере оторвалась от покусывания пикуля и обратилась к Флэнксону.

— Дорогой мой, а чью же всё-таки руку нашли на клумбе?

— Ну что вы, — даже не поведя бровью, улыбнулся в ответ Флэнксон, — это все мальчишки озоруют.

— Зубастые нынче мальчишки пошли...

— Студенты балуются, — пояснил Флэнксон.

— А я вот тоже на медицинский хочу поступать, — невпопад ляпнул Туренко.

— Похвально, — ухмыльнулся я, пытаясь загнать на зубец вилки маринованную горошину. Горошина попалась и лопнула. — Значит, ваш дядя будет в курсе всех безобразий, что творятся в стенах университета.

— Главное, чтобы этот сорванец не сделал меня соучастником.

— Кстати, об университете. Я слышал, ещё со времен монастыря он хранит множество редких книг и палимпсестов, — сид мелкими глотками смаковал вино.

— О да! — закивал головой Донахью. — Только там я смог найти описание такелажа средневекового брига, построенного в Венеции в эпоху сотрудничества с Ганзой. А то уж хотел писать письмо в Королевское Научное общество — некоторые формы стакселей весьма изменились...

— Ах, милый мой мальчик, вы опять о море! Наш дорогой гость наверняка имел в виду не только столь узкоспециализированную тему? — улыбнулась Маргарет.

— Ответ мистера Стоуна полностью раскрывает её возможности. Если можно найти сведения об оснастке грот-мачт и кливеров, особенно в эпоху, когда...

На одном конце стола болтали об исторических изысках — сид и Донахью нашли друг в друге родственные души, а Фильере просто наслаждалась — Сен-Гильерн сидел прямо перед ней. Эва тихо переговаривалась с мужем и Энтони, а Элайза, надувшись, мрачно жевала артишоки.

— Простите, я давно хотел спросить у вас...

Я повернулся в сторону говорящего. Туренко взирал на меня фанатично горящими глазами.

— Да, я слушаю, не стесняйтесь, — улыбнулся я под взглядом его дядюшки, заскользившим по рукаву, словно тонкий, холодный сквознячок.

— В ваших книгах не раз упоминается, что не всегда те духи, которые отвечают нам — духи умерших людей, или, как говорят другие исследователи, ангелы, или посланцы вовсе других миров, и что не все они расположены к человеку с добрыми намерениями, — Туренко выдал всё это скороговоркой, словно боясь, что ему не дадут договорить до конца. Акцента в его речи почти не чувствовалось. И, несмотря на фамилию, я бы не взялся определить, что это за акцент. — Но, как вы думаете, как-то можно узнать, с кем имеешь дело? Может он навредить тем, кто его вызвал, или нет?

Я просто физически почувствовал, как сидящая на дальнем от нас конце стола скучающая Аделаида обратилась в слух.

— Боюсь, что не смогу ответить на ваш вопрос обнадеживающе, — я улыбнулся уголками губ, вспомнив Фаэ. Отчего-то подумалось, что девчонка вполне могла притворяться духом на каком-нибудь спиритическом сеансе, да и наверняка делала это не раз. — Приходящие иногда лгут, специально, или не осознавая того, или же вовсе подразумевают другой смысл слов, нежели те, кто говорит с ними. А порою, кроме их честного слова, ничего в подтверждение тому, что это за сущность, мы не имеем.

— Но как же тогда быть со случаями, когда духи точно указывали расположение вещи, о которой могли знать только тот, кто задавал вопрос и сам умерший? — тонкая бровка девушки выгнулась изящной дугой. Ада, особо не вчитываясь, пролистала, наверно всех, кто, так или иначе, писал о спиритизме и спиритуализме, и любила поговорить на эту тему с серьёзным выражением лица. — Я думаю, что достаточно задать явившейся сущности несколько хорошо продуманных вопросов, и вы будете знать, кто перед вами.

Туренко глянул на Аду с таким же восхищением, с каким до того глядел на меня. Сдаётся мне, юноша впервые имел возможность поговорить с кем-то о том, что его так интересовало.

— Да, — кивнул я, отвечая на слова Аделаиды. — Это неплохой способ, но не стоит забывать, что в этом мире живёт множество невидимых созданий, и они могут быть рядом с нами в любое время, или читать наше прошлое. Поэтому не следует слепо и безоговорочно верить всему, что говорят приходящие сущности. У того, кто хочет общаться с духами, должна быть хорошо развита интуиция, — обратился я уже к Туренко. — А что до вреда, который они могут причинить вызывающему, то я бы не советовал заниматься такими вещами без особой необходимости. Феномен, конечно же, интересен, но далеко ещё не изучен, а бросаться с головой в неизвестное всегда чревато. Здесь, пожалуй, можно провести параллель с алхимиками прошлых веков, что наугад смешивали разные жидкости и порошки.

— И вы, в самом деле, верите во всё это? — Флэнксон скептически оглядывал меня. — Весь этот животный магнетизм, столоверчение?..

— Дядя, но ведь!.. — начал Туренко с возмущением и негодованием в голосе, но быстро примолк под взглядом старшего родственника.

Я улыбнулся столь же мягко, одними уголками губ:

— Вы ведь тоже верите? В единого Бога, в Иисуса? Чем эта вера отличается от веры в духов?

— Я бы не стал их сравнивать, тем более ставить в один ряд — религия и сектантство.

— И тем не менее, и там и там есть искатели истин, фанатики и лжецы, обрядовость, священные для последователей тексты и прочая атрибутика. К тому же, не стоит забывать, что и само христианство тоже когда-то было лишь небольшой группой последователей нового учения — то есть, той же сектой. И оно отнюдь не завершающее звено в цепи разгорающихся и затухающих верований, как, впрочем, и спиритуализм.

Флэнксон глянул на меня, чуть прищурясь, покачал головой:

— В прежние времена вас бы наверняка отправили на костёр за подобные речи.

— Хорошо, что я живу здесь и сейчас, — улыбнулся я, поднося к губам бокал с вином. — Впрочем, я не хочу ни доказывать вам что-либо, ни убеждать — мы по разному воспринимаем окружающую действительность. И у каждого должен быть свой путь.

— А путь писателя, должно быть, не так лёгок, как кажется? — Флэнксон усмехнулся. — Ведь ваши книги не столь популярны как у Дэвиса 5 и Кардека 6, да и последователей, надо полагать, маловато.

— Дядя! — Туренко негодующе смотрел на родственника. — Дело не в популярности, а в содержании!

Я уже было отклонился на спинку стула, предвкушая наблюдать спор со стороны, но не получилось.

В последующие минут двадцать Флэнксон, на пару с племянником, устроили мне перекрёстный допрос. Причём инспектора интересовала материальная сторона моей жизни, а Мартьян допытывался, не веду ли я бесед с духами...

Когда за спиной Флэнксона, сидящего рядом с эльфом, возникло лёгкое движение, я скосил туда взгляд. Но вместо домашней любимицы — кошки Матильды — там стоял Эдвард. Как истинный сын шпиона, он ускользнул от надзора нянек и прокрался вниз. Взгляд больших серых глаз вдумчиво изучал длинный хвост светлых волос, свободно спускающийся поверх спинки стула. Почувствовав, что его засекли, Эдвард, сделав нарочито невинное личико, обернулся ко мне. Я чуть склонил голову, слегка ему улыбнувшись и одобряя всё, что бы он ни задумал. Флэнксон что-то спросил — и я рассеянно кивнул, вызвав у инспектора сильное удивление. Пройдя ещё пару неслышных даже для меня шагов, малыш склонил голову набок, засунув указательный палец в рот. Я сделал вид, что включился в беседу, краем глаза наблюдая за жертвой ребенка. Хвост просто-таки притягивал его к себе. Сид, ничего не подозревая, беседовал уже с Фильере. Внезапно голова его откинулась назад. Я скрыл улыбку в поднесенной к губам салфетке. Эдвард почти висел, клёщом вцепившись в объект своего внимания.

— Настоящие... — задумчиво изрекло дитё, нехотя выпуская волосы из ручек. Невинно улыбаясь, ребёнок попытался влезть на колени сиду, который с вымученной улыбкой держался за ушибленный о высокую спинку стула затылок. — Ты светлый волшебник?

— Простите пожалуйста, он не нарочно! — Эвелина, вскочившая с места, попыталась стянуть ненаглядное чадо с коленей гостя. Чадо вцепилось тому в жилетку мёртвой хваткой и грозно насупилось.

— Не стоит извинений, что вы, всё нормально, — на лице у Сен-Гильерна читалась ностальгия по варварским, жестоким к детям временам.

— Эвелина, — я чуть приподнял уголки губ, рассеянным взглядом доброго дядюшки оглядывая эту сценку. — Не стоит ругать Эдварда — немногие дети в его возрасте отличаются подобной живостью и любопытством.

Эдвард, который и без того мне симпатизировал, расплылся в улыбке, подёргивая сида за галстук:

— А ты тёмный волшебник. Но хороший.

— Мне, право, так неловко... — Эвелина, по одному отгибая пальцы сына, медленно освобождала гостя.

— Устами младенца глаголет истина, право, Даниэль и Габриэль являют собою два живых контраста, — Фильере смаковала ситуацию. — Может, попросить наших "волшебников" сыграть в четыре руки? Ну, — тут она, видимо, вспомнила, что я не в ладах с фортепиано, — или ноты попереворачивать...

— В четыре руки? — переспросил я.

— Хоть один из вас, наверно, да умеет играть? — Фильере перевела взгляд с меня обратно на сида. — Кстати, золотце моё, — Маргарет улыбнулась Эдварду. — Если они волшебники, то кто же я?

— Колдунья, которая ва... — тоненькая ладошка матери прикрыла малышу ротик (и, как знать, возможно, поток истины?)

— Прошу простить, уже поздно, и он бормочет что попало, — Эвелина отцепила-таки брыкающегося малыша и спешно ретировалась наверх.

Когда собрание перешло в гостиную, я сразу направился к дивану. Учитывая обилие оберегов и прочих ловушек, вариантов у эльфа тоже не оставалось — либо сесть рядом со мной, либо стоять столбом посреди комнаты. Выбрав первое, Сен-Гильерн, взяв со стола один из томиков, уже выпущенных Обществом, присел на диван, делая вид, что целиком захвачен книгой. Рядом мгновенно опустилась Маргарет. Донахью, желающий продолжить беседу на морскую тему, уселся в кресло неподалеку.

— Могу я задать вопрос, почему молодой человек, перед которым открыты многие перспективы, выбрал именно такое поприще для деятельности? — слово "такое", я постарался подчеркнуть только для его слуха. Откинувшись на спинку дивана, я наблюдал за реакцией сида. Желание подробно, со смакованием попробовать его на вкус, у меня уже схлынуло, оставив, впрочем, законное любопытство.

— Возможно, в корне наших поступков лежат сходные мотивы — ведь и вы, с вашими способностями, выбрали перо вместо шпаги. Строчки держатся дольше ран, — светлая голова вновь склонилась над книгой, он даже страницы не забывал переворачивать. Вот только "увлёкся" он стихами леди Аделаиды.

— Вижу, вам нравится поток бессознательного на грани абсурда? — негромко спросил я. Конечно, в печать шли не все стихи нашей неподражаемой девочки — большая их часть, на мой взгляд, и вовсе была неприлична, но кое-что, на самой грани дозволенного безобразия (почти как её сегодняшнее платье), для сборников годилось.

— Наш гость вправе ознакомиться с любыми творческими позывами нашего Общества, — Фильере коснулась пальцами руки сида. — Всё познается в сравнении, и этого не стоит стесняться.

— Вы абсолютно правы, — вежливо ответил он, медленно отодвигаясь по дивану в мою сторону.

— В таком случае, — я улыбнулся блаженной улыбкой садиста, — не откажетесь послушать эти экзорцизмы в авторском, так сказать, исполнении?

Сид холодно улыбнулся, повернувшись ко мне — под рукавом, почти прижатым к моему боку, ощущались маленькие ножны.

— С удовольствием, особенно в вашей компании.

Он захлопнул томик, почти неслышно, но движение было раздражённым. Я сам себе удивлялся, не зная, что на меня нашло — хотелось поддеть этого светловолосого убийцу. Вовсе не за выбранную профессию, и даже не оттого, что Сен-Гильерн принадлежал, видимо, к прямым потомкам древней, чистой крови. Быть может, за невозможность продегустировать редкий и оттого такой притягательный "Источник"?

Сид внезапно подался в сторону Фильере, а потом и вовсе встал, возвращая томик обратно на стол. Сперва я решил, что он не выдержал нашего с Маргарет натиска, но потом почувствовал в области бедра с той стороны, где он сидел, легкое холодное жжение — крестик, о котором я уже забыл, положив в карман брюк. Даа... эдак к Арктуру и гости ходить перестанут. Хотя, насчёт подобных гостей — может, оно и к лучшему. Сам Арктур уже перехватил Сен-Гильерна и повел к Эве, видимо, та хотела ещё раз перед ним извиниться.

— Аделаида, — я обратился к стоящей рядом с Элайзой невесте Донахью. — Я заметил, что виконт читал в сборнике ваши произведения. Будьте любезны, спойте их для нас.

— Ну, если вы так просите... — с таким видом, словно сделала всем присутствующим великое одолжение, Ада направилась к белому роялю в углу зала. Донахью последовал за ней, явно намереваясь переворачивать листочки, если понадобится, перетаскивать вращающийся табурет и всячески помогать невесте парить над мирскими заботами. Арктур и Эвелина поглядели на меня как на врага семьи — ну зачем, зачем ты это сделал?!! — явственно читалось в их глазах. Я и сам уже сожалел о содеянном. Но проще было остановить шторм, чем Аду.

Усевшись на круглый табурет и изящно всплеснув руками над клавишами, Аделаида незаметно прочистила горло и томно начала выводить высоким голоском, слегка съезжающим за фа второй октавы:

Сидела на краю фонтана,

Смотрелась в гладь я водную,

Луна, как яда полна тайна,

Вступала в фазу переходную.

Гляделась я в тёмную воду,

Лаская тонкими перстами,

Даря ей нежность и угоду,

Её касаяся устами.

Луна глядела свысока

Столь инфернальна и бела...

Была она столь далека,

А я одна, внизу, без сна...

Я мысленно вздохнул. Что ж, могло быть и совсем плохо: что-нибудь про мёртвую деву, которую безутешный жених решил навестить ночью после похорон...

— Впечатляет... — Мартьян был, наверное, единственным, кто сказал это искренне и восхищенно.

— О да, — веско уронила Фильере. — Это оставляет неизгладимое впечатление. Инфернальное, так сказать, — она поднесла к глазам лорнет. — А вы, Навь, знаете, чем разбавить вялое течение нашего вечера.

— Всё ради вашего удовольствия, мадам, — я чуть склонил голову в поклоне. Судя по взгляду Эвелины, постоянно соскальзывающему на меня, шутка получилась плоской и неприемлемой. Видимо, со мной будут говорить после... — Ну что ж, самая яркая жемчужина нашего Общества отблистала, может, теперь мы услышим кого-нибудь из гостей?

— Я слышала, — Маргарет встала, и, поигрывая лорнетом, направилась к чете Стоунов и стоящему между ними французскому гостю, — Эвелина, вы как-то раз упомянули, что виконт пишет недурные стихи.

Эвелина чуть улыбнулась, ободряюще глядя на Сен-Гильерна.

— Дорогой друг, в самом деле, может, споете нам? Вы же играете на фортепиано?

Сида загнали — вряд ли он хотел что-либо петь или декламировать. Урок — личины надо выбирать знаючи! А не подправлять по минимуму форму ушей и глаз. Правда, так силы почти не тратится, и следов меньше.

Сен-Гильерн, словно подтаскиваемый на аркане, уселся за инструмент. Я приготовился насладиться, хотя бы по контрасту с предыдущим исполнителем — всяко хуже не будет. После нескольких легких аккордов к мелодии присоединился голос.

Лёг тонкий хрусткий лёд на камни

Недавно грязной мостовой.

Ушёл последний дождь и тайны

Свои унёс с собой.

Застыли ветви вязью тонкой,

Под утро ветер стих.

Холод на стёклах по каёмке

Вывел узоры рук своих.

Ещё темно, ещё так рано,

Постели смяты в темноте.

Обрывки снов висят в тумане,

На инее следы когтей.

Но это там — за толщей стен

Холодный воздух и позёмка.

Накинув плед поверх колен

Проснуться — до рассвета долго.

И можно грезить в тишине,

Отдёрнуть шторы, встать к окну.

Там пляшет снег в морозной мгле,

Там листья спят в холодном льду.

Мне колыбельная звенит

От гулкой тишины в ушах.

А в жёлтом воске свеч горит

Золотой Осени душа.

— Прелестно, прелестно, — Фильере, незаметно подошедшая к роялю, провела тонкой ручкой по лакированной крышке. — Теперь я вижу, что Эвелина не промахнулась, зазвав вас сюда, милый юноша.

— Да, ваша игра не оставила нас равнодушными! — Ада, высвободив руку из ладоней Донахью, тоже двинулась приступом на сида. — Если вы свободны в понедельник вечером, то, думаю, вы не откажете даме посетить её скромное собрание.

Арктур, стоящий рядом с Эвелиной, усмехнулся в усы.

— О да! — улыбнулся я, вставая с дивана. — Я уверен, что вам это понравится.

— Несомненно, — сид расплылся в излучающей вежливость улыбке. Под мороком, правда, было нечто диаметрально противоположное. — Но только в вашей компании.

— Я не пропустил почти ни одного из этих замечательных вечеров, — улыбка получилась искренней и лёгкой. Краем глаза я заметил, как Эвелина грозно глядит то на меня, то на Арктура, который тщетно пытался согнать с лица странное выражение. Кажется, Эва всерьёз обиделась за своего "юного" друга. — И мистер Стоун так же довольно часто присутствует там, — я не стал добавлять, что тому были две причины — проследить, чтобы Донахью и его будущая жена не устроили излишне экстравагантный приём, и, что случалось довольно часто, позабавиться творимым там искусством. Хотя, должен признать, среди посетителей таинственно-мрачного салона Аделаиды, были не только любители эпатажа, но и талантливые поэты, писатели и музыканты. С картинами отдельных личностей, заявляющих о себе как о художниках, я знаком не был, поэтому и не брался судить.

— Да уж... — неопределённо произнесла Фильере, плавно продвигаясь все ближе и ближе к сидящему за роялем эльфу. — Однако, может, вы сыграете нам ещё что-нибудь?

— Ах, думаю, не стоит нам столь многого требовать от нашего гостя — виконт приехал только сегодня утром, — Эвелина мягко подхватила под руку Энтони и повела его к Маргарет и её жертве. — Может, лучше наше Общество покажет себя перед гостями? Энтони, спойте нам что-нибудь, а я вам подыграю.

— Ну, если вы просите... — юноша с обрёченным видом встал к роялю. Пение не было его сильной стороной. Отодвинув для Эвелины табурет, сид скользнул мимо Маргарет и встал довольно близко от меня. Глянул он при этом так, словно пробивал маску морока. Эва пошепталась с Энтони, выбирая песню. Н-да... Ада и впрямь оживила вечер. За моей спиной перешёптывался с племянником Флэнксон. Правда, каждый о своем — Мартьян о моих книгах, а его дядюшка о еде. Кажется, им было совершенно безразлично, что ни один из них другого не слушает. Эва завершила мучения Энтони тремя энергичными аккордами, и к роялю подошла Элайза. Я же оглянулся, думая, как бы незаметно улизнуть из зала. Ну почему они все думают, что у них есть голос?! Я никогда не пел, и, надеюсь, мне не придётся этого делать. Взяв со стола томик, кажется, тот же, что пролистывал сид, я попытался углубиться в чтение под монотонные рулады. Донахью вновь обрёл собеседника в лице Сен-Гильерна — они уселись на придвинутые друг к другу кресла, отгородившись от всех остальных. Ко мне подсела Ада — ей не давала покоя недосказанная за столом история.

От беседы о привидениях, эктоплазме, гипнозе и спиритических сеансах, к которой моментально присоединился Мартьян, я отвлёкся, как только слуха коснулась фраза:

— А что же, и вправду на заводе стали пропадать люди? — Элайза, стоящая рядом с вазой, ощипывала лепестки роз и ждала ответа от Флэнксона.

— Ну, тут слухов много. К нам поступила жалоба на то, что одного человека покусала собака. Но, всё прочее — домыслы, одного покусали — остальные напридумывали. Низина, — Флэнксон развел руками, — вы же знаете, народ тёмный.

— Но согласитесь, молодой человек, — Фильере, сидя в большом кресле, подвинутом усилиями Энтони и Арктура, созерцала с удобной позиции всех собравшихся, — дыма без огня не бывает. И Джек Потрошитель тоже сперва в трущобах бесчинствовал.

Арктур на мгновение перехватил мой взгляд.

— Что вы!.. Там совсем другие дела — никакой мистики. Но не стоит, пожалуй, вести такие разговоры при девушках.

— Да, господа. Что-то у нас разговор ушёл не в то русло, — Эвелина, придерживаясь за локоть мужа, попыталась увести гостей от животрепещущих, на их взгляд, тем.

— Но, — Флэнксон галантно поклонился, словно прося у хозяйки прощения за упрямство в речах, — возможно, все эти пересуды спровоцированы убийством Уатингтона. Завод решили пока не открывать, и рабочие волнуются, маются без дела — вы же знаете, в уме, не занятом делами, появляется зачастую такой бред, что сам себе удивляешься.

— Да, с этим нельзя не согласиться, — Элайза аккуратно прикрыла рот платочком, подавляя зевок. Это послужило сигналом к завершению вечера. Эвелина плавно разорвала все нити разговоров, Арктур провожал гостей.

Я ушёл первым. Заверив друга, что загляну в самое наиближайшее время, быстрым шагом направился к полутёмным улочкам, расходящимся от Мраморного бульвара. В течении нескольких минут спины касался осторожный взгляд сида, либо нам было по пути, либо он пытался проследить за мной. Свернув в очередной проулок, почти у самой Вокзальной улицы, я ушёл в тени. И вернулся обратно, растекаясь тонкими паутинками темноты, обвивая фонари по границе света, скользя в зеркальной черноте спящих окон.

Донахью с Аделаидой уже отъехали, и след их жаркого спора, отчётливо видный среди относительного спокойствия ночи, тянулся в другой конец Мраморного бульвара. Энтони и Элайза сошли с крыльца. Юноша, усадив возлюбленную в коляску, в сопровождении лакея отправил её домой. Сам же пошёл пешком, видимо, желая проветриться перед сном, или подумать в одиночестве.

Миссис Фильере укатила на своём ландо.

Остались только Флэнксон с Туренко. Мартьян уже сидел в коляске, с мечтательным видом глядя на ночных летунов, кружащих в свете ближайшего фонаря. Флэнксон стоял на подъездной дорожке, тихо переговариваясь с Арктуром. Я вслушался, пытаясь при этом не потерять ни один из следов разъехавшихся.

Флэнксон вздохнул, оглянулся на племянника.

— Да, в общем-то сказать, я с самого начала отнёсся к этому с сомнением. Особенно если учесть, кто и как на него донёс... Думаю, он просто перешёл там кому-то дорожку. У него вообще странные знакомства в Низине. Вот над этим, кстати, советую задуматься — хоть ты и сказал, что знаешь его достаточно хорошо, чтобы поручиться за его непричастность. И... Арктур, надеюсь, ты проследишь за Мартьяном на этом вашем вечере? Не хотелось бы мне потом в течение месяца выслушивать пространные речи о призраках, незримых лучах, идущих из глаз и прочее. Я б его и вовсе не пустил, но... — Флэнксон развёл руками, — тогда бы он весь последующий год, на пару с сестрой, забрасывал меня письмами, полными ещё большей чуши...

Я сосредоточился на ниточке, ведущей за сидом. Нет, его безопасность меня ничуть не волновала, а вот проследить, где он на самом деле остановился — стоило. Было на его счёт нехорошее предчувствие. В конце концов, все, кто приходит в мои сны ещё до знакомства, так или иначе, играют в последующем важные роли в моей жизни.

Сен-Гильерн выбрал живописное местечко. Маленький двухэтажный домик, выходящий одними окнами на озеро Поющих Камней, другими — в роскошный яблоневый сад. Нужно будет наведаться к нему, может быть, даже этой ночью.

Наконец-то отъехали и Флэнксон с племянником. Всё больше растворяясь в темноте, текущей над городом, я проводил всех участников сегодняшнего собрания. Когда-то такие фокусы давались мне легко, лучше, чем большинству из нашего рода, теперь же, собравшись воедино на дорожке сквера, неподалёку от дома Стоунов, я тяжело опустился на ближайшую скамейку. Чуть скосил взгляд, разглядывая шевеление теней над плечом. Крылья размазанными, рваными паутинами таяли в ночных сумерках.

Посидев какое-то время на скамье, дабы убедиться, что крови мне сейчас действительно не нужно, я отправился к Арктуру.

Пройдя той же дорогой, что и предыдущей ночью, вышел к калитке. Сладкий аромат каприфоли мягкой волной укрыл меня, смешиваясь с тихими звонами колокольчиков. Тёмные верхушки деревьев подсвечивали окна второго этажа — Эдвард так и не уснул, и Эвелина тихонько напевала ему колыбельную.

Остановясь перед дверью чёрного входа, я наконец-то положил амулет на место, вздохнув с немалым облегчением. С кончиков пальцев скользнул тонкий, лишь чуть более осязаемый, чем темнота вокруг, паутинчатый дымок и, собравшись на мгновение в знак Имени Богини, растворился, становясь частью здешних теней. Днём эта защита не столь хороша, но здесь достаточно и других оберегов, набирающих силу при свете солнца.

Арктур ждал меня в рабочем кабинете, нервно расхаживая из угла в угол. Из освещения была одна лишь настольная лампа, и мягкий её свет, просеянный сквозь мозаику цветного стекла, ложился на книжные шкафы и стены причудливыми пятнами листьев и узоров. Я остановился на пороге, дожидаясь, когда Арктур развернётся к двери.

— Даниэл! — выдохнул он, увидев меня стоящим в дверном проёме на границе тени и света (глаза в таком освещении должны были мерцать по-кошачьи). — Хотя бы сейчас ты мог зайти нормально!

— Прости, — я виновато пожал плечами. — Не удержался...

— Так что? — сразу приступил он к делу. — Что за чертовщина творится в городе? Мальчишки зубастые озоруют?

— Сперва позволь спросить, что за чертовщина творилась у тебя дома этим вечером, — я прошёл в комнату и, усевшись на стул рядом с окном, принялся неспешно набивать трубку.

— О чём ты?.. — Арктур озадаченно посмотрел на меня, опускаясь в стоящее рядом кресло.

— Допустим, я не имею в виду ни странного восторженного мальчика, ни его дядюшку, который своими вопросами испортил мне аппетит, а взглядом просверлил затылок... — я прищурился в усмешке. — Что можешь сказать об этом виконте?

— Хм? — Арктур чуть нахмурился, по всей вероятности прокручивая в памяти весь прошедший вечер. — Что именно с ним не так?

— А ты вспомни, где он сидел, и куда старался не подходить.

Секунд тридцать Арктур задумчиво смотрел на пятно света, расползшееся от лампы по столешнице, а я с интересом наблюдал за ним, пуская в полумрак комнаты маленькие колечки дыма.

— Кто он? — взгляд зеленовато-ореховых глаз, поднятых на меня, был, мало сказать, обеспокоенный, тревога так и разлилась по комнате.

— Он — сид, эльф, обитатель Волшебной Страны... — я дёрнул уголком губ в усмешке. — А так же, вероятнее всего, наёмник. Убийца. Как давно они переписываются с Эвой?

— Года три... — Арктур ответил несколько рассеянно. — Эва уезжала в Париж, мы решили, что Эдварду лучше появиться на свет именно там... — Он покачал головой, словно удивляясь, что не распознал сида в знакомом Эвелины ещё в то время. — Ты знаешь, зачем он сюда приехал?

— Точно, к сожалению, нет. И я не уверен, на кого он работает. Может быть и на своих, а может быть заботится здесь о неких интересах Франции, что вовсе не исключает первого.

— Хорошо, я буду это учитывать, — задумчиво проговорил Арктур. — Он ведь тоже довольно быстро определил, кто ты?

Я лишь криво усмехнулся, кивнув головой. Если бы не морок, Маргарет бы наверняка подумала, что Сен-Гильерн признал во мне старого знакомого, не ко времени и месту воскресшего.

— И вы с ним как-то сразу... не поладили. Скажи, зачем тебе вообще понадобилось столь усиленно зазывать его на вечер к Аделаиде?

— Ну, я бы не сказал, чтобы так уж сразу и не поладили... Но это не взаимная неприязнь. А что до милого шабаша в понедельник, если у него есть чувство юмора — он оценит.

— А если нет?

— Посчитает меня полным придурком, — я улыбнулся.

— Надеюсь, он будет далёк от истины... если что.

— А-арктур, — я укоризненно посмотрел на друга. — Признаю, конечно, что порядком беспечен, но творить что-то, что угрожало бы вашим жизням, не стал бы никогда.

— Ты воспринял шутку как упрёк, значит, всё более серьёзно, — тёмные в освещении этой комнаты глаза внимательно прошлись по моему лицу.

— Возможно, я просто устал... К тому же, ты прав, не было особой нужды тащить его к Аде.

— Он как-то связан с твоим предупреждением о "комендантском часе" после наступления темноты?

— Нет, — в этом я был вполне уверен, уж слишком различался стиль виденного во сне от того, что лежало под старым мостом. Да и Мотыль говорил о ком-то из нашей Ветви. — Что творится в Гатри по ночам, я ещё не разобрался. Но убийства происходят — и Флэнксон врёт напропалую, только чтобы не допустить паники. И тянется всё это уже не первую неделю.

— Знаю. Томас напросился ко мне в гости, выказывая желание встретиться с тобой лично.

— Вот как? — я удивлённо вскинул бровь.

— За последние дни в Гатри пропало много людей, но никто ничего не видел, или не хотел видеть. В основном, находились веские причины, чтобы считать их просто сбежавшими из города: долги, любовницы, преступление закона. Но не у всех. Осведомители доносили, что в Низине шепчутся о неком, имеющем демоническую внешность, субъекте, который совершает убийства под покровом ночи, не оставляя после ни тел, ни следов самого преступления. А на днях к Томасу пришёл один доброхот и поведал, что знает, кто помог исчезнуть Джереми Пустышу, Поскотнику, и Беззубому Ларри, и многим другим, и — отгадай, чьё имя назвал этот жаждущий справедливости горожанин?

— Моё, я так полагаю? — я фыркнул. Чудное дельце! Интересно, почему полиция ещё не заявилась на Вечерний бульвар?

— Правильно полагаешь, — кивнул Арктур.

Я прикрыл глаза, перебирая в памяти все те случаи, когда меня могли увидеть в Низине за прошедший месяц, да ещё и без морока. Вспомнились также слова Глэдис о слухах, что стали распускать обо мне Скобарь и Лоуренс, и, возможно, многие другие. Хотелось бы знать, что положило начало этому? Не припомню ни одного случая, чтобы наши интересы хоть как-то пересекались.

— И что об этом думаешь ты?

Окинув меня чуть прищуренным взглядом, Арктур покачал головой.

— Каким-то образом ты к этому всё же причастен.

Да уж! Я нервно дёрнул уголком губ в усмешке. И как вообще можно было надеяться, что такое количество пропаж и смертей останется незамеченным полицией!?

— Как понимаю, Флэнксон мою кандидатуру на роль убийцы всё-таки отклонил, иначе я бы сейчас сидел за решёткой, а не здесь, разговаривая с тобой.

Арктур отрицательно покачал головой.

— Дело в отсутствии трупов и в том, что Томас не сторонник мистического объяснения происходящего. Пропадали, в основном, нищие из Грязной Низины, а там убийства не редкость. К тому же, не думай, что он о тебе не вспомнит, если в ближайшее время дело не прояснится.

— А каково твоё личное мнение, с учётом того что ты обо мне знаешь? — я чуть склонил голову набок, наблюдая за Арктуром из-за завесы табачного дыма.

— Что ж... — через паузу произнёс он тем же спокойным голосом. — Вероятность, что ты окажешься этим убийцей — мала. Обладая достаточно большой силой внушения ты можешь изменять облик, или вовсе оставаться незамеченным. Хотя ты, как сам недавно выразился, порядком беспечен, а откровенно говоря, ещё и рассеян, но, даже учитывая это, ограничиваться обликом демоническим, но вполне узнаваемым... — он покачал головой. — В Гатри ты прибыл около пятнадцати лет назад, и за всё это время ничего подобного в городе не происходило. И каковы мотивы?

— Ты сказал, что вероятность — мала. И, допуская хоть один процент из сотни, что я могу оказаться убийцей, ты говоришь мне всё это?.. — я был, мало сказать, удивлён.

— Всегда могут оставаться неучтённые обстоятельства... Но, хотелось бы надеяться, что к сорока годам я всё-таки научился разбираться в людях, — Арктур усмехнулся. — В своих друзьях, по крайней мере. Итак, Даниэл, во что ты умудрился вляпаться на сей раз? — он, чуть приподняв бровь, ожидал ответного рассказа.

Я вздохнул, отводя трубку от лица.

— Складывается такое впечатление, что меня кто-то хочет подставить. Не спрашивай, почему — сам никак не могу понять. В некоторых поступках этого типа попросту отсутствует логика. Тем, что он творит, он и себя подставляет. Если начнётся "охота на ведьм", оставаться в городе станет небезопасно, поэтому сомневаюсь, что его цель выжить меня из Гатри и самому поселиться здесь.

— Ты уверен, что это не может оказаться чьей-то местью? — Арктур задумчиво посмотрел на меня, и не в первый уже раз показалось, что ещё чуть-чуть, и морок поддастся, позволит взглянуть на моё настоящее лицо.

— Уверен, — кивнул я.

— Ты знаешь, что это за тип?

— Хм... — я задумался. — Нечисть. Демон. Хотя, — я покачал головой, невесело усмехаясь, — в рамки этих определений я тоже замечательно вписываюсь. Сам знаешь, под одним и тем же словом может скрываться разная суть. Он, в некотором смысле, мой родственник. Не знаю, насколько дальний или близкий. И если Флэнксон всерьёз хочет ввязываться в это, уговори его надеть хотя бы один из своих амулетов.

Арктур рассеянно поглаживал край стола. Там, где он проводил рукой, под столешницей отчётливо проступало нечто, к чему прикасаться совсем не хотелось — не знаю, о чём именно он сейчас подумал, но раньше я этой штуки почти не ощущал...

— Всё так... канонично? Серебряные пули?.. Рябиновые кресты?.. — Арктур едва заметно хмурился. Если мои слова о том, что Сен-Гильерн не принадлежит к роду людскому, выбили его на некоторое время из колеи, то сейчас непохоже было, чтобы он волновался. Скорее уж думал над очень неприятной ситуацией, которую нужно быстрее разрешить.

— Возможно. Серебряные пули, в любом случае, будут не менее действенны, чем обычные свинцовые. Но... Арктур, надеюсь, ты не собираешься участвовать в этом лично? — я прищурился, окидывая друга подозрительным взглядом.

— Я так подхожу под определение сумасшедшего блюстителя порядка?.. — он одарил меня копией моего же взгляда.

Я улыбнулся, покачав головой.

— Возможно, раньше я бы и полез в это, из сомнительного удовольствия раскрыть некую тайну, прикоснуться к тому, для чего нет научного объяснения. Но тогда мне повезло познакомиться именно с тобой. Если случится так, что мы с ним всё-таки столкнёмся, я бы хотел точно знать, что может послужить защитой? — взгляд болотно-зелёных глаз стал спокойным, и та штуковина, прикрепленная или нарисованная под столешницей, перестала ощущаться так ярко.

— Самым верным, пожалуй, будет разнести ему голову. Даже если он окажется невероятно живуч — с повреждённым мозгом быстро и правильно отреагировать на что-либо сложновато.

— Настолько живуч? — незаметная складочка между бровей Арктура превратилась в чёткую линию.

— Всё может быть — я пока не знаю, с кем предстоит иметь дело. Но то был бы уже крайний случай. А так... пожалуй, сгодится всё, что ты столь осторожно пытался проверить на мне, особенно в последние годы, — я вздохнул, глянув за отведённое полотно штор. Время наверняка уже перевалило за одиннадцать, и сколь бы много ни казалось его сейчас до рассветных сумерек, стоило поторопиться. Раствориться и потом удержаться в исчезающих утренних тенях будет сложно, — Как только узнаю хоть что-то определённое, я зайду к тебе.

Я уже поднялся со стула, дабы, закончив разговор, попрощаться, но Арктур остановил меня жестом руки.

— Даниэл, ты кое о чём забыл...

— Хм? — очки и трубка — то, что я постоянно оставлял у Стоунов — были сейчас при мне.

— Если что-нибудь произойдёт с тобой, здесь, или ты исчезнешь опять чёрт знает на какой срок, где и как тебя искать?

— То есть, хочешь сказать, что про дом на Озёрной ты не знаешь? — я приподнял уголки губ в ироничной улыбке.

Арктур на это лишь тяжело вздохнул, окидывая меня усталым и несколько раздражённым взглядом.

— Даниэл, твоя скрытность и нежелание общаться с кем бы то ни было, в последнее время граничит с паранойей. Что с тобой творится? Когда ты не появился ни на одном из майских собраний и вообще перестал отвечать на письма, мы с Эвой не знали, что думать. Я, как последний идиот, в течение нескольких дней пытался разыскать тебя, пока не додумался, что бумаги на приобретение дома на имя Чарльза Бэннета на самом деле твои.

— Друг мой... прости, я... — опустившись обратно, я покачал головой, понимая, что последний идиот — это как раз я и есть. Всё, что забавляло нас обоих, когда Арктуру не было ещё тридцати, в сорок стало выглядеть совсем по-другому. Он давно уже повзрослел, успел обзавестись семьёй и необходимым количеством личного опыта, чтобы стать, в некотором роде, даже старше меня. — Я просто настолько устал от городской суеты и шума... Гатри так вырос за последние несколько лет... И... так не хватало тишины. Мне очень жаль, что вам с Эвой пришлось волноваться из-за меня... — я опустил взгляд. Ох, Богини, ведь и вправду иногда не задумываюсь о последствиях...

Арктур вздохнул.

— Кажется, я понимаю, почему Эдвард так тебя любит — ты иногда поразительно на него похож. Особенно когда вы оправдываетесь.

Я поднял голову. В чуть прищуренных глазах Арктура было некое ехидство, ирония и едва заметные, но уже выплывающие искорки смеха.

— Понимаю, да, город и в самом деле растёт. Но в следующий раз, когда тебе приспичит куда-нибудь исчезнуть, оставь хотя бы записку. Можешь даже в своей квартире, потому как первое, что теперь буду делать — это забираться к тебе и перекапывать весь бумажный хлам, — под конец фразы Арктур всё же усмехнулся. — Но вернёмся к делу. Как тебя найти, случись что? Может, я пошлю телеграмму или человека с запиской? Или... ах да, ты же чураешься всех современных звукопередающих устройств. Есть, может быть, ещё что-то, более для тебя удобное?

— Думаю, телеграммы или записки будет достаточно, — кивнул я. — И, даю слово, если соберусь куда-нибудь исчезнуть, то зайду к вам. Если что-то произойдёт, отправляй сообщение сразу и на Вечерний бульвар, и на Озёрную — сейчас я буду в городской квартире, но кто знает...

— Что ж, договорились, — Арктур поднялся вслед за мной, провожая к дверям. Когда я стоял за порогом, в темноте, что жалась к спине, прячась от скудного освещения из дома, он пожал мне руку. — И, прошу тебя, будь осторожнее.

— Буду, — кивнул я. Кольцо-оберег, как всегда, ужалило ладонь иглами холода, сверкнув малиновым камнем. — Если что — я тебя предупрежу. Доброй Ночи.

Дверь тихо скрипнула за моей спиной, и я шагнул в тени, растворяясь в них.

Прекрасно осознавая, что решение сначала наведаться к сиду, и лишь затем приступить к задуманному — просто возможность оттянуть не слишком приятное ещё на час, я направился в сторону озера.

* * *

После общения с представителями "Общества Духов" срочно пришлось менять планы. Приняв повод из рук лакея, я вскочил в седло и молча направил Данни в сторону нашего дома. От похлопывания по шелковистой холке он перёшел на рысь, неподкованные, но крепкие — не чета домашним лошадям, копыта глухо бухали по ровной брусчатке. Чуть вытянутые круги освещённого голубым светом пространства сменялись синими насыщенными сумерками. У чугунных столбов под фонарями крутились у самого пламени мошки и белёсые крупные мотыльки. На улице Широкой в честь вечера выходного дня царило оживление — придавленные дневной жарой люди и прочие обитатели города давно пришли в себя, отдохнули и вышли на вечернюю прогулку. Платья дам трогал прохладный ветерок — пожалуй, только вечером, в неспешном променаде, и можно передвигаться, будучи затянутым в подобное сооружение — по-иному назвать это язык не поворачивался.

На мне был морок, накинутый сразу же, едва я скрылся в глубокой тени дерева. Идущие по тротуарам люди видели степенного джентльмена в костюме для верховой езды (ещё одно извращение — ладно бы только неудобное, так и неэстетичное). Данни из великолепного скакуна арабских кровей стал гнедым уэльским кобом — слишком приметные конь и всадник в любом случае запомнятся хотя бы мальчишкам, снующим в чинной толпе. Когда понадобится, можно сделать так, что меня заметят, но пока рано.

Потому я и поехал, делая небольшой крюк, по этой улице, а не по блистающему огнями даже в такое время Мраморному бульвару. Поздний час сказывался на гуляющих — толпа на глазах редела. Проезжая мимо церкви Святого Патрика я придержал Данни — чуть покосившийся крест, целые в основном стены, и вместе с тем перемолотые в пыль кирпичи, переломанные балки, поддерживавшие разбитый теперь колокол. Запах гари, воска. Странно... огненной стихии не ощущалось. Что-то, чьи следы уже исчезли, прорывалось не снаружи, а изнутри... Данни фыркнул, благоразумно оглядевшись по сторонам, и лишь после этого подал голос.

— И чего мы тут встали? Пока вы там коктейлями заливались и песенки выли, я с местным деннишником пообщался — и, как-то не очень мне ночью по улицам шастать теперь хочется. Нарвёшься ещё на кого...

— Вот и отлично, — я прикрыл глаза, стягивая с левой руки перчатку, чтобы начертить один из охранных знаков. — Купаться будешь тоже дома, и по кобылкам не пошастаешь в свободное время. А то на меня злого нарвёшься.

— Чего?! — Данни от избытка чувств взбрыкнул, и старательно вычерчиваемый в темноте ночного воздуха знак стал напоминать что-то непотребное и отнюдь не охранительное. Пришлось уничтожить его, махая руками, словно я разгонял дым от сигареты.

— Днём мы заняты, а ночью ты окажешься в безопасности только в том случае, если я буду где-то рядом. Не нравится — вспомни историю про лошадку, которая стала колбасой. Если что, я сумею отбить тебя и отбиться сам, а вот ты... — я нагнулся к конской шее, потянув его голову к себе за дёргающееся ухо. — Ты очень даже сойдешь не только на колбасу, но и на люля-кебаб, он под красное винцо, думаю, неплохо у местных пойдёт...

Иногда на меня накатывало — не мог отказаться от удовольствия попугать постоянно действующего на нервы конька. Взбалмошный молодой жеребчик достался мне в услужение в Камарге, когда я выволок тамошний водяной народ из устроенной людьми по недомыслию передряги. Конём он был просто выше всяких похвал, вот если бы ещё и молчал, как им то полагается... Родичи, справедливо думая, что ему надо жизнь посмотреть и вообще, помудреть и остепениться, осев в какой-нибудь свободной реке или озере, великодушно отдали его со всеми потрохами.

Иногда я не знал, радоваться или рыдать над этим подарком. Вот и сейчас он в первую очередь думал об ущемлении своих прав, а не о том, что его сожрут, и мне придётся просить у Хозяйка озера какого-нибудь местного кэльпи. Ещё немного подёргавшись, он тоненько заржал, сдаваясь. Я выпустил помятое ухо и вытер руку с налипшими светлыми волосками о штанину.

— Ещё раз взбрыкнешь, когда занимаюсь чем-то важным, оба уха выверну, если мы на месте не поджаримся. Вот уж точно, принесло мяско местным, да ещё и печёное! — спина подо мною дрогнула. Данни забыл, что иногда случается от неправильно наложенного заклятья. Дочертив знак, я пихнул скотину каблуками в бока, и он понуро порысил дальше. В церковь надо сходить — но днём, ночью и без того дел много.

До арендованного коттеджа мы добрались в молчании — Данни то ли устыдился, то ли обиделся, то ли просто испугался. Отперев створку высоких узких ворот, я завёл его внутрь — он не стал перекидываться и только зябко передёрнул шкурой на ногах, словно сгоняя муху. Морок с нас сошёл, и светлые волосы казались не золотистыми, а голубовато-белыми. Длинная грива чуть колыхалась на ветру, похожая на тяжёлые струи тумана, вытянутая морда с чёрными провалами больших глаз была совсем не свойственным для обычной лошади жестом поднята к покрытому звёздами небу. Конь бледный... Лет триста назад один лишь его вид мог послужить поводом для расправы. Махнув хвостом, он, аккуратно ставя ноги на белую дорожку, пошёл между тёмных розовых кустов, усыпанных мертвенно-белыми в темноте цветами. Ботинки утонули в поднявшейся влажноватой траве, когда я шагнул в сторону деревьев — растения и животные отдыхали от зноя и истомлённо выпрямлялись, раскрывая обожжённые сиянием лепестки и глаза.

Гости в саду не побывали — охранные круги, ниточки и прочие ловушки остались нетронуты. Ни по одной из трёх оставленных для особо умных противников лазеек никто не пробирался. Даже дойдя до коттеджа, у них не было шансов попасть внутрь — разве что уничтожить его, а вот я бы мог узнать о личности любопытствующих... Пора озаботиться и другим — после встреченного у Эвелины ночного нужно заняться связью и данными. На холме главенствует Алая Невеста, но вот в городе у него сеть осведомителей наверняка есть — и пользоваться ею же чревато заблуждениями, которые могут мне дорого обойтись потом.

Ещё раз обойдя сад, словно сторож, ищущий спрятавшихся мальчишек, что повадились за яблоками, я тоже повернул к дому. Данни уже зашёл внутрь — из тех окон, где располагалась кухня, доносились шум и возня. Вот уж точно — лошадь на кухне, одно радует — сена и прочего фуража ему не надо.

Скинув ботинки, я с наслаждением прошёлся по наборному паркету. Самоистязание у людей в крови, но для чего же возводить его в ранг общественных приличий?!

Пройдя в отделанную персиковым кафелем ванную комнату я умылся, фыркая не хуже моего коня, чувствуя, как смываю усталость и вечную настороженность. В этом доме можно расслабиться — сюда войдут только те, кому это будет разрешено.

С кухни доносился теперь возмущённый писк дворецкого — припасов с собой мы почти не взяли, и Данни, кажется, доедал последнее. На ходу снимая пиджак и расстегивая рубашку, я поднялся по лестнице на второй этаж. В узкий коридор, обитый шёлком цвета морской воды и с маленькими акварелями маринистского содержания, выходили двери спален, кабинета и библиотеки. В своей комнате я быстро разделся, свалив одежду на спинку кресла, и вытащил из шкафа тёмно-синий костюм из рубахи, удобных штанов и безрукавки с капюшоном. Перчатки, мягкие сапоги до колен с усаженной шипами подошвой, длинная лента... Почти наш покрой одежды — удобной, не стесняющей движения и позволяющей растворяться в темноте.

Переодевшись и приладив маленькие кинжальные ножны ещё и на правой руке, я вытащил из-под двух толстых плащей небольшую шкатулку из тернового дерева. Не покрытая лаком, с начерченными драконьей кровью знаками на стенках и крышке, она скрывала магическое напряжение, исходящее от спрятанных внутри предметов. Среди мешочков и пузырьков тёмного стекла выбрал приколотую к обрывку бархата простую на вид железную иголку. Переложив её в кожаный мешочек и спрятав его в закрывающемся для верности на пуговицы кармане безрукавки, уложил шкатулку обратно. Ещё раз проверил, всё ли на мне удобно, а потом вытащил из тумбочки стопку больших листов бумаги.

Несколько планов города, тщательно изученных ещё в моём французском имении, позволили быстро освежить составленный для сегодняшней ночи замысел. Одно из бесчисленного сонма мелких, но приводящих к заметным последствиям деяний. Слава Небу, люди не додумались пока до чего-то на самом деле разрушительного. А с нашей помощью и не додумаются.

Сперва требовалось сделать нечто, не терпящее отлагательств. Светлая дверь с полукруглым арочным верхом без скрипа открылась, когда я провернул ручку, шагая на балкон. Чёрные, в совершенно другом под взглядом Луны мире, розы нежно благоухали, оплетая перила колючим покрывалом.

Многолетние плети свивались у ног в завитки, как на фоморских шлемах. С озера тянуло прохладой, можно было разглядеть сквозь тёмные кроны деревьев уже поднимающийся белым водоворотом туман — и завтра день будет исполнен зноя и истомы. Глядя, как белый омут, густея, расходится в стороны, я развязал шнурок, стягивающий волосы на затылке. Несколько раз встряхнув головой и с наслаждением чувствуя, как исчезают последние остатки тяжести из висков, подошёл к самым перилам. Вытащив из ножен кинжал, мерцающим кончиком вонзил его в ладонь примерно на треть дюйма. Оружие скрылось обратно в ножны, а в сложенную чашечкой ладонь из ранки стала довольно быстро набираться кровь. Запрокинув голову, я втянул сузившимися ноздрями прохладный воздух и начал Зов.

— Ты можешь жить две сотни лет, и не поседеешь, пребывая до ночи последнего сна своего чёрным.

Ты можешь есть плоть живую и падаль, и не насытишься, пребывая до ночи последнего сна своего голодным.

Ты можешь лететь против ветра, и не устанешь, пребывая до ночи последнего сна своего могучим.

Ты смотришь во все стороны и себе за спину, и не ослепнешь, пребывая до ночи последнего сна своего остроглазым.

Ты можешь слышать сокрытое и знать потаённое, и не растеряешь узнанного, пребывая до ночи последнего сна своего мудрым.

Ты можешь предать, но не уходишь, пребывая до ночи последнего сна своего верным.

Ты пьёшь бескрайние воды и дождь, и не утоляешь жажды, пребывая до дня последнего сна своего алчущим крови...

Я сохраню тебя чёрным, голодным, могучим, остроглазым, мудрым и верным, и я утолю твою жажду — иди же ко мне.

Со стороны леса летел он, и с ним все остальные, подчиняясь зову. Ему было не более ста лет, и он меня не знал — но мы не зря выбрали их своими соратниками — они оставались верными. Чёрные крылья вспарывали воздух, острые длинные перья со свистом рассекали темноту, чуть менее плотную, чем они. Стая в полнейшем молчании, только лишь тревожа крыльями воздух, по спирали закружилась надо мной, чёрной тучей закрывая мерцающие звезды. Я поднял наполненную кровью ладонь выше, и он слетел вниз, вцепившись чёрными когтями в рукав.

Сперва он жадно глотал кровь, но потом глотки стали медленными, словно ворон смаковал предложенную мной за присягу служения и верности силу. Только наша кровь может утолить их жажду... Данники моего народа берут плату за свою безграничную верность — и уводят своих с каждым годом всё большими стаями по струнам туда, где их верность помнят. Жёсткий язык коснулся несколько раз рассечённой ладони, и собрал последние капли прямо с раны. Чёрные глаза с засветившимися алым круглыми зрачками поглядели в лицо — теперь у него появилось на это право. Скрипучий низкий голос прорезал тишину.

— Ты утолил мою жажду, — глянцевые переливчатые перья пошли алыми сполохами — только люди называют наших верных соратников чёрными. Я поднял руку выше, чтобы мы глядели друг другу в глаза наравне.

— Тогда будь моим взглядом, и будь моим слухом. Завтра перед рассветом буду ждать тебя здесь же. Особо гляди на дела Ночной Ветви.

Он расправил крылья и мягко оттолкнулся от руки, поднимаясь вверх. Стая облаком последовала за ним, пропадая в высоких уже клубах тумана.

Вернувшись в комнату, я смазал ранку бальзамом, а потом собрал волосы в косу. Один шип на подошве держался некрепко, и пришлось выдернуть его, бросив под стол — главное, не наступить на него с утра, садясь за бумажную канитель. Овальное зеркало, вставленное в дверцу шкафа, отразило тёмный силуэт с закрытой капюшоном головой. Коня будет прикрывать от людских глаз морок, но о его безопасности тоже должен беспокоиться я. Единственный вид сражений, в которых он одерживает победу — любовные. А искать достаточно умного кэльпи в озере и втолковывать ему, что можно, а что нельзя, не хочется.

В одной из коробочек, стоящих на столе, нашлась узкая тёмно-синяя ленточка с нашитыми на концы кусочками янтаря. Перекидываться он сможет, а колдовать всё равно не умеет, зато от всяких покусительств его это защитит. Хотя бы на то время, пока я буду занят чем-то другим.

Проверив, заперта ли дверь на балкон, я поспешил на кухню, где уже несколько минут было подозрительно тихо — или Данни довел домового до сердечного приступа, или домовой его в гневе пустил на мясо.

— Данни, хватит жрать, нам пора! — я распахнул большую белую дверь с витражом из васильков и голубянок и попятился, увидев лошадиный зад. Данни стоял и жевал некогда весьма украшавший кухню фикус, а домовой сидел на опрокинутой на пол пустой кастрюле с видом смертельно оскорблённого. Готовить он, к величайшему моему сожалению, не умел, и не желал учиться, но вот кушать и охранять еду просто обожал. Обойдя по дуге нервно подёргивающего хвостом солового, я потянул его за ухо — уже помятое сегодняшним вечером, оно тихонько задёргалось в моей ладони.

— И как это понимать? До утра потерпеть не мог? — честные, добрые, глубокие лошадиные глаза обратились ко мне, зажатый и перемалываемый фикус не желал обрываться, и горшок, рассыпая землю, дёргался над полом. Прожевав и обкусив сочную часть стебля, Данни меланхолично проследил, как огрызок в горшке падает на пол и разбрызгивается причудливым узором из глиняных осколков, корней и земли. Домовой явственно издал стон.

— Ну ты же сам просил меня пастись на кухне...

Через четверть часа, когда я облил домового водой — из-за частой смены мест, порою горящих или рушащихся, он обладал слабыми нервами и хрупким здоровьем, всё же удалось выковырять прячущегося в туалетной комнате Данни. Отвесив кэльпи в воспитательных целях подзатыльник, я вплел синюю ленточку ему в челку, запоздало сожалея, что не пользуюсь шпорами... Несносная животина прятала уши и поджимала ножки, надеясь сыграть на моей жалости.

Заседлав его и покрепче затянув подпругу, я выехал наконец-то из старательно превращаемого в Бедлам дома. Время подходило к полуночи и на улочке, столь удалённой от центра города, не осталось ни одной людской души. Туман уже разошёлся по округе, немного опалесцируя в обрамляющих дорогу кустах, подсвечиваемый ещё не завершившими сезон брачных танцев редкими светлячками. Неуверенно стрекотала где-то далеко цикада. Из садов за коттеджами изредка долетал аромат жасминовых цветов и поздней клубники, крики кем-то потревоженного козодоя. Август мягко подкрадывался, сперва приглушая краски и яркость цветов, а потом и заставляя замирать многоголосое птичье пение.

Данни беззвучно пересёк присыпанную мягчайшей пылью дорогу и плеч коснулись ветки живой изгороди — они послушно раздались, пропуская нас к берегу озера. Туман, который сперва стоял Данни по бабки, поднялся уже мне по пояс, и белые пряди всё выше и выше скользили по нашим телам, когда мы приближались к плещущей в пологий берег мелкими волнами озерной воде. Скрытые сейчас туманом высокие острые камни, серебристо-белые, с наросшими на них нитями голубовато-зелёного мха, обрамлённые кругами из кубышек и водяных лилий, на самом деле оставались безмолвны. Хозяйка озера с длинными зеленовато-русыми прямыми волосами, укутанная своей силой, часто сидела на этих белых клыках и пела. Реку убили люди но дух её спасся — не совсем сохранив рассудок, зато приобретя новые силы и власть. Мой рыжевато-золотистый конь с белоснежными гривой и хвостом шагнул в волны, нагнулся, нюхая придирчиво воду.

— Ну, как тебе?

— Вкусная. Я бы не отказался познакомиться с местной хозяйкой.

Шлёпнув его по крупу, я рассмеялся негромко.

— Она безумна, как и все сильные духи, живущие здесь — возможно, конечно, что ты ей понравишься, но за любой взгляд на сторону у неё одно средство — лодка.

— При чём тут лодка? — раздвигая грудью густые потоки тумана кэльпи, как по волнистому тёмному зеркалу, скользил вперёд, пересекая Озеро Поющих камней.

Склоняясь в сторону, я пытался увидеть хоть знак с её стороны — но пряди длинных водорослей не складывались в руны, а вода оставалась спокойна и молчалива. Может быть, она забыла того, кто открыл подземные воды свету, чтобы спасти её — в этом нет предательства, ведь все стихийные духи изменчивы. Крупная рыба с серебристо-зелёной чешуёй скользнула под расходящимися от копыт кругами, и исчезла в глубине.

— Берётся неверная тварь, сдирается с неё шкура, выделывается и натягивается на каркас — вот тебе и лодка.

— Зачем же так жестоко-то! — Данни прибавил шагу, переходя с рыси на галоп — белые клубы взмывали вокруг нас, тёмная вода мелкими осколками взмётывалась уже вслед за струящимся над водой в беге конём. Я пригнулся в седле, упиваясь влажным холодным ветром и мелкими капельками, оседающими на лице как прикосновения лёгких пальчиков. Белая грива щекотала щёки самыми кончиками волос, коса выскользнула из откинутого ветром назад капюшона и светлой змеёй извивалась за спиной. Крупными прыжками миновав место слияния озера и речки, мы какое-то время ещё ехали по ней, а потом Данни, взяв разгон, выпрыгнул на берег. Брезгливо переступив по осклизлой гальке и подтоплым гнилым стеблям тростника, он, повинуясь мягким движениям узды с предусмотрительно убранным грызлом, свернул в неосвещённые замершие проулки, пахнущие кошачьей мокрой шерстью и лежалым тряпьём.

Трёхэтажный особняк, окружённый липами, каштанами и завозными рахитичными померанцевыми деревцами, спал. Невысокие кустики снежноягодника образовывали лабиринты, газоны были аккуратно подстрижены, а главную дорожку обрамляли ровные полоски цветников с выставленными в них, попыткой создать впечатление хорошего вкуса, мраморными шарами и кубами. Вставленная в высокую каменную кладку чугунная ограда из толстых прутьев, с исполненными в виде пик кончиками, по периметру окружала и малиново-белый дом, и геометрически выверенный парк вокруг него. Садом называть это извращение над растениями и деревьями было кощунственно.

Накинув на оставленного в тихом проулке коня морок лохматого линяющего пса, я перелез через ограду. Опустившись на ровную, сложенную из мраморных плиточек дорожку, пригнулся, прислушиваясь. Охранники из людей, если они и есть, меня не заметят — но тут не только люди... Два грациозных зверя стального с чёрным окраса безмолвно выметнулись из-за угла, направляясь ко мне — бесшумно, с закрытыми пастями, только когти цвиркали по камням, когда мускулистые гибкие тела поднимались в прыжке над землёй. Они слаженно заходили с двух сторон, уже начав приоткрывать пасти и перестав гасить в глотках рычание. Широкие ошейники из стальных плоских звеньев тускло блеснули, когда они резко свернули и понеслись, не сбавляя скорости, за ушедшим вдоль ограды мороком.

Два немецких дога верно служили своим хозяевам, и не было никакой нужды их убивать — чем меньше следов чужого присутствия останется после моего визита в этот дом, тем лучше. Пусть побегают, разогреются и развлекутся вместо того, чтобы лежать с перерезанными глотками в выстриженном саду.

Накинув морок одного из псов, я прошёл к дому и обнаружил в тени дверь чёрного входа. Никаких ловушек не поставили — на собак и в самом деле очень надеялись — хотя лучше бы их научили лаять, а не нападать.

Спустя несколько минут замок поддался моему натиску и с лёгким щелчком открылся. Скользнув в дом и притворив за собой дверь, я огляделся — кухня с пустыми плитами и оставленными на столе в углу остатками ужина, почти нетронутыми. Брошенный на стул поварской фартук, выставленные в тазике яблоки и замоченное в кастрюле мясо. Неплохо...

Открыв дверь, из кухни удалось попасть сперва в пустую столовую, в светлых пастельных тонах, с огромной тяжёлой люстрой, а потом и в коридор. Расставленные в высоких кадках пальмочки были такими же экстравагантными и рахитичными, как и некоторые деревца в парке. Портреты — недавно написанные, изображающие многочисленное семейство богатых промышленников. Двери, двери... ни за одной не слышно дыхания спящих. Нужно на второй этаж.

Тихонько ступая по застеленной бордовым ковром широкой лестнице я дошёл до площадки, украшенной драпировками и двумя статуями толстых большеголовых младенцев. С маленькими куриными крылышками и сжатыми в пухлых, с многочисленными перетяжками ручках, луками, они выглядели ужасно. Если бог любви и существует, лучше бы ему испепелить такие символы своего почитания.

Сверху раздались шлёпающие и заплетающиеся шажки босых маленьких ножек — на миг промелькнула мысль о том, что я сошел с ума или набогохульничал, и теперь меня будет преследовать толстый младенец с ощипанными курьими крыльями. На ступенях, ведущих со второго этажа, показался маленький мальчик — светловолосый, в длиннющей, из белого батиста с кружевом, ночной рубашке. Безуспешно пытаясь проснуться, он шагал со ступени на ступень, словно объевшийся пингвин. Видимо, не найдя ночного горшка он теперь шёл в поисках туалетной комнаты или хотя бы достаточно дохлой пальмы. Шагнув в очередной раз, он вдруг взмахнул руками, испуганно открыв глаза, и начал падать — подол длинной рубашки попал у него под ступню. Маленькое тельце мягко ударилось в мои подставленные руки — в этом доме мне был нужен не он, а равнодушно наблюдать за тем, как ребёнок сворачивает шею, я не мог.

— Хочу пи-пи. Ты плохой дядя? — светлый взор дитяти выдавал желание спать и вместе с тем явное неудобство.

— Спи... — голубые глаза мальчишки закрылись. Побыстрее, чтобы ребёнок не успел сделать свое мокрое дело, я отнес его вниз и уложил рядом с кадкой прямо на пол — не простынет. Оставив ребёнка, я во второй раз отправился наверх — мальчик уже забыл большую часть ночного приключения, а детская фантазия завершит остальное.

Тот, кого я искал, оказался за третьей по счёту дверью, укрытый двумя лёгкими одеялами. Он лежал в широкой кровати под пышным балдахином, увенчанным пучком крашеных страусиных перьев. На тумбочке стоял поднос с графином и аптекарскими пузырьками. В гранёном большом стакане лежала залитая водой вставная челюсть. Тонкостенная фарфоровая кружка пахла миндалем, спиртом, розмарином и коньяком. Что ж, так даже лучше...

В просторной комнате, с закрытым лёгкими тюлевыми занавесями окном оказалось светло — сморщенное, как печёное яблоко, лицо спящего удалось легко разглядеть. Старомодный колпак закрывал большую часть головы и лба, из-под него торчал только длинный хрящеватый нос — я видел нечто подобное сегодня на лице миссис... Какая там миссис — карга самая настоящая! Старик спал, одышливо вздыхая и причмокивая губами. Пергаментно-прозрачные руки лежали поверх одеяла, иногда пошевеливаясь и пытаясь что-то нашарить. Ему и без меня немного осталось — зато наследники обрадуются.

Вытащив из кармана мешочек и выложив иголку на тумбочку рядом с кроватью, я аккуратно потянул колпак за кончик — ткань мешала. Медленно, дюйм за дюймом, он сполз почти до макушки. Осторожно уколов Джереми Скотта, промышленника и негоцианта, который за свою жизнь успел попортить крови и всего остального обитателям не одной реки и леса, я аккуратно стал надвигать колпак обратно. Зря...

Бесцветные старческие глаза под сморщенными складочками век открылись и посмотрели на меня, а ввалившийся рот растянулся в благостной улыбке. Беззубый старец чуть приподнялся на подушке и прошамкал игриво.

— Не уходи, моя сладенькая... — усохшая лапка тронула меня за рукав. — Я помер, и невинные гурии с серебряными власами пришли услаждать меня...

— Подожди денек, — положив ладонь ему на лоб, я сосредоточился, заставляя развратного старикашку погрузиться в сон. Ещё не ушёл, а уже гурий ему подавай... и это мысли христианина после смерти?!

На обратном пути я аккуратно обошёл малыша, пустившего во сне лужу, и скользнул на кухню.

Сперва решил не задерживаться, но вспомнил, что дома теперь даже фикуса нет — найдя бумажный пакет, сложил в него несколько яблок, полкольца колбасы и две куриных ноги, обернув их в салфетки. Закрыв дверь, я опять-таки короткими перебежками добрался до ограды, вдоль которой всё ещё играли в догонялки, теперь уже друг за другом, два мраморных немецких дога. Иголку-то спрятал в карман, а вот пакет пришлось держать в зубах, пока одолевал ограду. Спускаясь по шершавым холодным прутьям уже по другую сторону, я представлял с нервным внутренним смехом, что бумага, зажатая в зубах, не выдержит, и всё это полетит вниз. Оглядевшись, перехватил добычу и, крадучись и держась тени, я пошёл к тому месту, где оставил Данни.

* * *

Пролетая над озером, я вгляделся в покрытое белёсыми завитками тумана тёмное зеркало. Нет, не показалось — по водной поверхности неспешно ехал всадник в тёмных одеждах, конь же был призрачно бел...

Скользнув вниз, я вполне готов был увидеть под надвинутым на глаза капюшоном оскаленный в улыбке череп, но это оказался всего лишь эльф. Габриэль Сен-Гильерн виконт Л'Атонн задумчиво всматривался в колыхание волн под копытами своего кэльпи. Меня он даже не почувствовал. Что ж, отлично — значит, можно осмотреть его дом без дополнительных сложностей.

Опустившись в узкий проулок меж заборов, я с усмешкой оглядел одну из лазеек, заботливо оставленных хозяином на случай не слишком умных и ленивых посетителей, не принадлежащих к роду людскому. После встречи у Стоунов не было ни малейшего смысла скрывать свой визит сюда. Логично предположить, что меня, так или иначе, может заинтересоваться столь неожиданно и не ко времени прибывший в Гатри сид.

Грубо разорвав звенья охранного круга в самом слабом месте, я перелетел через забор, прошёлся по аккуратно вплетённым в траву ловушкам, слишком слабым, чтоб причинить мне хоть какой-нибудь вред. Одна из них, впрочем, сняла с меня слепок. Ну, будем считать, что оставил визитную карточку.

Яблоневый сад стоял погружённый в тишину, лишь в кронах деревьев лениво перешёптывались листья. Аккуратные дорожки, ухоженные, тонко и нежно благоухающие кусты роз — здесь было уютно. Сен-Гильерн поселился в доме совсем недавно — ни одна из теней, что прятались у самых корней даже в солнечный полдень, не видела его прежде прошедшего утра. А чтоб добраться до тех, что в изобилии присутствовали в самом доме, пришлось бы прорывать нешуточное ограждение второго защитного круга. Но внутри могло ничего и не оказаться, кроме ещё каких-нибудь ловушек.

Досадно. Надо иначе. Как-то совсем иначе...

Порывшись по карманам, я достал трубку, не спеша набил её табаком — иногда нужно отвлечься, чтобы пришло правильное решение.

Виконт, значит. Что ж, вполне, вполне может быть. Ушедшие не хуже нас приспособились жить среди людей. Чей заказ он выполнил, или выполняет здесь? Я стоял, задумчиво глядя, как растворяется в воздухе клуб табачного дыма. Сен-Гильерн меня раздражал. Да. Но причина этого крылась не столько в невозможности узнать о сиде достоверную информацию. Действовали на нервы мои же собственные мысли. И то, что вовсе не об этом я должен думать сейчас...

Кровь по вкусу мало чем отличается, что у сидов, что у людей, что у нас или морского племени — я перепробовал достаточно. Да и не в самом вкусе дело — в этом я вообще неприхотлив, хотя не сказал бы, что безразличен. А в светловолосом чувствовалось что-то особенное. За холодностью таилось осеннее и лёгкое, искристо-светлое, как закатные отблески, играющие в бисеринках дождя... Как подобная сила могла остаться у существа, осознанно прерывающего чужие жизни?!.. Конечно, если бы сид оказался не в ладах с рассудком, или попросту фанатиком своего дела, это бы всё объясняло. Но Сен-Гильерн являл собой вполне достойный образчик вменяемости.

Докурив, я ещё раз прошелся вокруг дома. Одно из окон на первом этаже зашторили не столь плотно, как все остальные. Я приподнялся над землёй, но не успел заглянуть внутрь, как из темноты за тонкой преградой стекла рывком выдвинулось нечто мохнатое с горящими глазами! Я инстинктивно подался назад, закутываясь в крылья и быстро чертя по воздуху знак защиты. Нечто, с едва уловимым звуком, рухнуло вниз. Ругнувшись от переизбытка чувств, я осторожно приблизился к окну. Что бы там ни охраняло дом, упало оно вне досягаемости для взгляда. В узкую щель между потревоженными занавесками виднелась часть небольшой столовой: уголок стола, светло-бирюзовая стена с морским пейзажем в лёгкой деревянной раме и, в общем-то, всё...

Разочарованно вздохнув, я опустился обратно на землю. Больше здесь делать нечего. Возвращаясь обратно к проломленной бреши в охранном кольце, я приостановился под навесом из яблоневых ветвей. Сквозь мозаику тёмно-зелёной листвы светили огоньки звёзд, шорох, бегущий по верхушкам крон, завораживал, заставлял вслушиваться. Машинально сорвав с ветки ближайшее яблоко, я оглянулся на тёмные окна дома. Единственное, в чём я оставался уверен насчёт Сен-Гильерна, так это в том, что он пока никоим образом не связан с мерзостью, творящейся в ночном Гатри. Предусмотрителен, достаточно силён. В общем, такой, каким и должен быть шпион, или наёмник от ушедших в холмы. Так же бездумно протерев яблоко о жилет, я надкусил его, поморщился, разжёвывая — попалось совсем незрелое, и, зашвырнув огрызок под розовый куст, шагнул в тени.

Темноту, низко над городом, проредил свет фонарей и неспящих окон. Было их не столь уж и много, но гораздо больше, чем десять, и уж тем более сто лет назад. Где-то в Низине, в ночлежках бездомных, горели костры, словно затухающий уголёк, мерцал дымным маревом металлургический завод на краю города, переливался гирляндами огоньков вокзал, Мраморный бульвар и окантовка площади Золотой Пыли, по холму, до стен крепости шли редкие росблестки, самым тёмным, как ни странно, казался старый Гатри.

Зависнув невидимкой над самыми крышами домов, я закрыл глаза, шепча одними губами, как молитву:

— Прими меня в объятия свои Ночь, будь мне защитой и верной дорогой Темнота.

Крылья задрожали, расплываясь по воздуху тонкими гибкими паутинами, цепляясь за подоконники и дымоходы, огибая свечение фонарей, проходя насквозь через ветви деревьев, вливаясь в самую суть всех теней, что попадались на пути. Растворяясь в этих призрачных потоках, я вздохнул бесчисленным множеством смутных и чётких силуэтов, таящихся у любого предмета, потянулся рядом с изменчивыми и непостоянными бликами света, перетекая в глубинные, мягкие провалы тьмы. Самое главное — не перелиться в Изначальное целиком, скользить по самой кромке, по самой обочине Пути, ведущего только в одну сторону. Чёрное на чёрном... и голоса... так близко... Кажется, стоит прислушаться, и я разберу, что они шепчут. Мои родичи. Знакомые и незнакомые, прошедшие эту Дорогу по доброй воле, и попавшие сюда уже после смерти. И смутное эхо — чужая память, что осталась от рассыпавшихся в серый пепел, настолько мелкий, что не смог воплотиться даже здесь. Тени... До Исхода в этой Темноте не было наших голосов... Я сосредоточился на другой темноте, на темноте мира, который не собирался покидать.

Любая тень в городе была мной, и я был ночной темнотой, заполнившей Гатри. Страх потерять своё "Я" во Тьме Изначальной, такой же, наверное, как когда-то давным-давно, когда я погрузился настолько глубоко впервые, прошёл. Не помню, когда делал это в последний раз... На самом деле не помню...

Чёрное на чёрном — все цвета, что может различить наш глаз в этом мире — квинтэссенция цвета.

Темнота, наполненная тенями, шорохами и образами, теми, что уже давно воплотились в предмет или действие, и теми, что только ищут возможности воплотиться.

Мысли и сны, спящие люди, шепотки полуночных разговоров, ход секундных стрелок, лёгкий стук от крысиных коготков по чердакам и подвалам, шаги, движение, дрожащие отсветы фонарей, ветер в совиных перьях...

Холм под старым Гатри уходил корнями в другую реальность, с багрово-огненным росчерком бродящего по подземельям безумия... (Богини! Неужели это и есть хранительница холма??!) Темнота под ним, напитанная сочащейся неизвестно откуда Силой, завораживала и пугала одновременно.

По самой границе водной темноты — память о смерти и боли — Дунбар. И сама речка, мириады искорок на тонких нитях — древняя сила, не просеявшаяся сквозь решето Исхода — Вода Изначальная... Пусть и младший род, но от самой сердцевины Водной Ветви.

Тихая пульсация — эхо от ритма моего сердца — Глэдис, в своей чердачной комнатке.

И страх-страх-страх... Почти осязаемый, чуть более плотный, чем воздух, по всей Грязной Низине...

Ветер, налетевший со стороны озера и реки, пронёсся по улицам, тронул, но так и не колыхнул свет электрических ламп, зато потревожил другие светильники. Качнулись ветви деревьев, зашептались приклеенные к столбам афиши и объявления, вздохнули шторы в открытых окнах, покатился подхваченный невидимкой лёгкий мусор. Заплясали по стенам домов и пустынным тротуарам тени, задумались, вглядываясь, вслушиваясь...

Чёрное на чёрном — чужая паутина лежала на большей части города.

Замерев в удивлении, я осторожно потянулся к неряшливо наложенной сети, но прикоснуться не решился. Вместо узлов связки, своеобразных вех по пути следования, в пересечения нитей заплели живых существ, и можно было даже ощутить пульсацию их сердец. Я испугался, что случайно порвав или повредив паутину, убью налипших туда "мошек".

Паук и паутина, с которой он, похоже, питается... С подобным я столкнулся впервые, хотя и знал, что такое возможно. Многие знания доисходного периода безвозвратно утрачены, а большую часть того, что сохранилось, уже невозможно применить в этом мире, но что-то всё равно осталось, и что-то из этого работает.

Сам паук в городе не ощущался, словно затаился где-то поблизости, выжидая, или давая мошкам временный отдых.

Я проследил несколько нитей до забывшихся в дурных сновидениях существ: люди, полукровки, даже мелочь из нашей Ветви. Одна из нитей, ведущая в квартал, где в основном стояли дома богатых промышленников, обвилась вокруг не виденного мною прежде суккуба — а это уже не мелочь... Чувствует ли эта красавица, что попалась в сети другого, более сильного хищника? Случайно наткнувшись на мечущегося в кошмаре Лоуренса, того самого, что, по словам Глэдис, болтал про меня всякую чушь, я исследовал остальные узлы, и почти не удивился, найдя в паутине Марлен.

Она стояла у окна в одной из дешёвых меблированных комнат, что сдавались на улице Йоркской, недалеко от Монастырской площади. Лампа осталась незажженной, и в тусклом освещении, достигавшем третьего этажа с улицы, отражённые в пыльном стекле глаза казались тёмным янтарём. Волнение и лёгкая неуверенность так явно читались на её лице, что азарт, на самом деле главенствующий над всеми чувствами, был почти незаметен. Словно Марлен чего-то ожидала, стоя в темноте у окна. А может и кого-то... Ведьмочка была одета, но одета странно — в мужскую коричневую рубашку и тёмные брюки, на ногах — кожаные сапоги из тех, что при сноровке ступают бесшумно и мягко. Одежда, местами испачканная в саже, пахла горелым, похоже, Марлен уже где-то успела побывать за эту ночь. На столе, в глубокой тени от стены, аккуратно разложенные на кусочке сукна, лежали отмычки и небольшой чугунный ломик (либо для несговорчивых замков, либо для проснувшихся хозяев...)

Медленно и осторожно, так, чтоб не выпасть из теней полностью, я соткался за её спиной, чуть сбоку, чтобы не попасть в отражение окна. Есть простой способ узнать хотя бы о её причастности к некоторым событиям — достаточно будет и нескольких капель крови.

Паутинки теней, выплетающие кончики пальцев, протянулись к тонкой коже чуть ниже правого уха. Она даже не поймёт, что несколько минут выпали из сознания. Я осторожно, тихо-тихо сделал вдох, заметив, что пальцы едва заметно подрагивают... Или это дрожит нить Паука в такт её сердцу? Уже касаясь тёплой кожи игольно-острым кончиком когтя, я почувствовал, как сердце Марлен набирает ритм, а дыхание становится хриплым, словно у ведьмочки начинался приступ. Девушка пошатнулась и осела на подоконник, приложив руку к груди и хватая ртом воздух. Скользнула испуганным взглядом по темноте комнаты, в которой я опять растворился.

Вот как... Попытайся я узнать что-либо через память крови — она бы тут же умерла. Получится ли у меня вытянуть информацию с умирающего тела? И может ли ощутить Паук, кто именно оборвал одну из его нитей? Сеть я обнаружил почти сразу, но настоящую силу противника пока не знал, и показывать ему свою до времени также не собирался.

Оставив комнату Марлен, я перелился обратно в городские тени.

Паутина расползалась через дома и улицы Гатри от одной "мошки" к другой, зловеще колыхаясь, словно ожидая хозяина, но случайно пересекавшие её существа ничего не замечали и не чувствовали. Как и те, кто вливал сюда пульсацию сердец.

Искать Паука, растекаясь по ещё большей площади, было бессмысленно, да и небезопасно, пожалуй. Я погрузился во Тьму чуть глубже, туда, где снова стали слышны голоса.

Давным-давно, только ещё придя на этот полуостров, мы не хотели, чтоб нас обнаружили другие рода, обитавшие здесь, пусть бы это и были рода одной с нами Ветви. Мы выплетали мороки и наваждения, и нас не замечали, даже проходя по нашим владениям. Мы растягивали паутины из сумрака гораздо более сложные, чем охранные кольца ушедших в холмы, и задолго до появления чужаков успевали скользнуть в Темноту. Когда-то... Насколько хорошо получится у меня здесь и сейчас? Гатри — человеческий город, построенный людьми...

Самые глубокие тени дрогнули, зашевелились и потекли, вытягиваясь в тончайшие нити будущего контура. Кем бы ни был тот неизвестный, он не мог почувствовать моих действий — растворись он столь же сильно в Темноте, я бы знал о его присутствии. Сетка получилась не менее кривой, чем паучья, растянувшись неровными ячейками от телеграфных столбов Торгового тракта до темноты Дунбара на востоке, и почти вплотную подходя к старому городу на западе. Залезать во владения сумасшедшей хранительницы я не рискнул. Да и Паук не отличался подобными суицидальными наклонностями — ни одна из его мошек не находилась сейчас внутри крепостных стен.

Будь со мною Темнота, защитою и покровительством своим — вздохнули тени, вторя моим мыслям, и я вылился в начертанную паутину, проходя её насквозь и оставляя в местах пересечений крохотные частички крыльев.

Были уже предрассветные сумерки, когда я окончательно покинул шепчущиеся объятия темноты. Ложиться спать в городской квартире отчаянно не хотелось, словно последний кошмар мог поджидать там, впитавшись в постельное бельё вместе с кровью.

Звёзды уже выцветали, ветер растаскивал с бледнеющих небес тонкие, призрачные мазки облаков, а по земле расползались такие же полупрозрачные змеи тумана. И всё это сонное спокойствие вновь предвещало дневную жару...

Речная галька ответила тихим шорохом на прикосновение подошв ботинок. Откинув с лица прядку волос, из которой всё ещё струилась тонкая, паутинчатая тень, я опустил ладонь на тёплый камень перил. Пальцы всё ещё дрожали, несмотря на то, что по дороге сюда заглянул в несколько домов, чтобы восстановить силы. Вытащив из кармана трубку, я медленно поднялся к распахнутой настежь двери, гостеприимно впускающей комаров и прочую летающую мелочь. Где-то в кронах тополей тихо и нежно запела овсянка. Я оглянулся, ловя направление звука, присел на перила, прикрывая глаза. Лёгкий шорох листьев дремлющего сада выплетал колыбельную, к овсянке присоединилась камышёвка, засевшая где-то за домом. Я раскурил трубку, вглядываясь в спокойствие плывущих облаков-привидений и ещё уловимое мерцание звёзд. Мыслей не было, только тихая усталость, словно все прожитые годы в одну ночь вплелись в крылья, и теперь текут во мне вместо крови.

Докурив, я так и сидел, привалясь спиной к стене дома, уперевшись носком ботинка в вазу с чертополохом. Остывающая трубка медленно, словно просачиваясь сквозь пальцы, поползла вниз. Нужно встать. Добраться до ванной и хотя бы почистить зубы.

Вздохнув, я всё-таки соскользнул с перил. Следом, цепляясь за порог и оседая в мелких неровностях пола, дымчатой нечёткой тенью потянулись крылья.

* * *

Я давно забыл то время, когда ещё умел презирать кого-то, не относящегося к истинно чистокровным. Муж Эвелины, о котором удалось навести справки вскоре после знакомства с нею, оказался не совсем обычным шпионом — он ощутимо уколол меня в ладонь перстнем-оберегом, а в его жилах не чувствовалось ничего, кроме лёгкой примеси рода двуликих. Многочисленные примеры изобретательности и живого ума полукровок несколько раз ставили в тупик даже меня.

Вот и теперь, сидя в не самой приятной обстановке одного злачного заведения местных трущоб, я восхищался полукровками. Жена ушлого рыжего Рона умудрилась сделать оружием банальную вышивку. Пока хозяин "Золотого Уса" изливал предо мною своё красноречие и заверения в вечной преданности, я припоминал, когда же в последний раз видел нечто подобное — по всему выходило, что такие узоры встречались мне в России. На полотенцах, по рукавам рубах и подолам сарафанов.

После визита в малиново-белый особнячок мы с Данни направились не домой, а в местную клоаку. Сбор сведений можно доверить воронам, но хотелось сравнить данные от местных осведомителей и выявить степень расхождения с тем, что принесут птицы. Однако, уже сейчас можно было с полной уверенностью сказать, что взволновавший моё спокойствие поначалу Даниэль Навь нелюдь этого города не третирует, себе служить не заставляет, и вообще, мало чем подобным интересуется. Не амбициозен ничуть, и даже последние события стал отслеживать с запозданием на много дней. Словно толстый кот, который лежит себе на подоконнике, и слазит оттуда только когда на него что-то падает, или хозяйка веником гонит в подпол, к мышам. Лень, с оттенком даже сибаритства.

Под мороком человека в годах оказалось усмехающееся лицо юноши — черноволосого, с зелёными глазами, прорезанными вертикальными змеиными зрачками. И, по многим признакам, лицо это на самом деле принадлежало достаточно чистокровному ночному, а не полукровке, что так любят надевать личину старших.

Рон его не боялся, нет, был осторожен, конечно, но так, как бывают осторожны с пьяными — он вроде и не злой, но кто его знает... Пусть вороны за ним понаблюдают — хуже не будет.

Рыжий владелец "Золотого Уса" болтал о череде убийств, о всяких случаях с несчастными нищими и прочей чертовщине, слухах, непонятных настроениях и пропажах... Как всегда, шелуха, скорее всего, и домыслы пустые.

Пока я анализировал байки, услышанные сегодня, и медитировал, уставясь в занавески с вышитым орнаментом, Рон уже подошёл к концу сбивчивого рассказа, полного чепуховых добавлений и бредовых уточнений.

Радости от моего присутствия, понятное дело, он не испытывал. Мало ли что мне ещё будет нужно.

Потомок моего коллеги, отнюдь не выдающийся, но всё же в некотором роде свой, он в юности пользовался покровительством нашей организации и, крепко встав на ноги, остался лоялен. Вот и теперь он подтвердил это, сообщив, что меня ожидает письмо. Видимо, пока я был в разъездах, сам до последней пары недель не зная, где буду жить по приезду в Гатри, в Золотой Ус отправили всю незначительную корреспонденцию. Заведение Рона всё же надёжнее, чем почтовый ящик арендованного дома.

В пожелтевшем по уголкам плотном конверте из дорогой бумаги обнаружился один единственный листочек. Письмо отправили почти год назад. А я-то радовался!

Очередное послание, не для меня, а для виконта. Имя на конверте сперва даже показалось незнакомым — я не сразу вспомнил, где мы встречались и при каких обстоятельствах.

От имени Апрелиса Соласа шло пространное повествование о его семейных и бытовых неурядицах, мольбы забыть, как он увел мою девушку — он искренне верил, что я ухлёстывал за вышеозначенной дамой. Да если бы не дело, на выстрел к ней не подошёл! После четырех строк сплошных извинений начинались просьбы позаботиться о его единственном сыне и наследнике, четырнадцати лет от роду и тихого нрава. Перечитав список других возможных опекунов, я искренне понадеялся, что отрока уже кто-нибудь забрал под свое крылышко. Только детей мне не хватало — один Данни чего стоит...

Юстин Солас — невинное, по заверениям блудного папаши, дитя, обретался сравнительно недалеко — вполне можно съездить туда. Хотя бы для очистки совести — Апрелис, как явствовало из письма, уже умер, и нарушать посмертную волю как-то... низко.

— Не подскажете, любезный, говорил ли кто-нибудь с вами о некоем Юстине Соласе, или не затрагивалась ли где-нибудь подобная тема? — складывая листок обратно в конверт, я поднялся из-за стола. Рыжий полукровка расплылся в улыбке — клыки почти не отличались от других зубов.

— Тот, о ком мы с вами говорили, спрашивал. Просил всё про них узнать.

— И как, узналось? — я пошарил по карманам, вытаскивая смятые банкноты.

— Да. Желаете услышать? — деньги со столешницы перекочевали под его ладонь.

— Конечно. И еще одно, — я ненавязчиво поправил рукав, прикрывающий ножны, — я письма не получал, и вообще, мы с вами беседовали по поводу городской чертовщины. И только.

— Как скажете... — Рон уселся на стул, покачивая лохматой головой. — В Старых Дубах у Соласов имелась усадьба, принадлежала она жене, но после замужества, по завещанию её отца, перешла к Апрелису. Тот спустил и деньги, и дом на карточных играх. Юстин — единственный его отпрыск. Единственный законный. Бабник он был — за это жена его и прокляла. Когда Солас умер, она сбежала, а мальчишка, похоже, там и остался. Апрелис в волка оборачивался, сын его, говорят, тоже. Вот, собственно, и всё.

— Неплохо. Что ж, на сегодня мы с вами расстанемся. Если что — я всегда приду и выслушаю вас, — подпихнув Данни к двери, ведущей на лестницу, я улыбнулся. Очень вежливо. Никогда не стоит пугать кого-то — вежливость лучше оскала. Она не просто пугает, она заставляет гадать и сомневаться.

— Теперь-то мы пойдем домой? — Данни, помахивая хвостом, аккуратно переступил через лежащего поперек улицы гуляку. Гуляка был жив и доволен жизнью, ещё не зная, что его освободили от бумажника и верхней одежды. Трущобы...

— Кто-то пойдет, а кто-то... — я потянулся в седле, поглядывая на едва начинающее светлеть небо. — Кто-то поедет. 5. американский медиум и ясновидящий, один из основателей спиритуализма вернуться

6. основатель спиритизма вернуться

ВОСКРЕСЕНЬЕ 6 АВГУСТА

к оглавлению

Диагноз, вынесенный мною одному представителю Ночной Ветви, подтвердился по всем пунктам. Он не стремился действовать тайно и деликатно, а шёл напролом. Оповещая о своём присутствии, даже не потрудился скрыть следы. Да что там следы — он вообще ничем себя не утруждал, кажется, даже банальным здравым смыслом! Вернувшись уже в самый рассвет к дому, я тут же узнал от проломленных ловушек и оберегов, что в саду кто-то побывал. Этот кто-то прогулялся под деревьями, побродил вокруг дома, что-то высматривая и изучая. Перед домом, напротив одного из окон, на примятой траве покоились крохотные серые частички пепла из раскуренной трубки. Несколько коричневых табачных крошек... Лёгкий аромат чернослива, едва различимые изюмные и коньячные нотки. Интересный табак — явно не низкосортный.

Смятые, размозжённые ботинками травинки, разорванные небрежно нити клейкой паутины, присыпанные уже росой. Ночной гулял здесь примерно... да, где-то сразу после того, как я уехал по делу. Больше всего меня поразил брошенный огрызок. Сорвали яблоко уже в моем саду — зелёное, мелкое, даже на вид невыносимо, до судороги в скулах, кислое. Надо отдать ему должное — у ночного хватило силы воли всё же прожевать, а не выплюнуть уже откушенное. Огрызок, сиротливо закатившийся под розовый куст, хранил причудливые отпечатки зубов, включая клыки. Воистину — наглость, проистекающая от великой лени. Конь попытался сперва в четырёхногой ипостаси извлечь огрызок из-под колючих ветвей, оцарапал бархатистую кожу на носу, ойкнул, и уже рукой все-таки выудил его. Кажется, примериваясь откусить с более-менее уцелевшей части.

— Брось каку, а то нетопырёночком станешь. Буду на тебе не только ездить, но и летать, а также использовать вместо опахала в жаркую погоду. Хотя, может быть, ты просто заразишься бешенством или какими-нибудь лямблиями.

— Фе... — он брезгливо запихал огрызок обратно под куст. — Лучше с дерева поем.

Мой конь явно решил, что если кто-то пробовал здешние яблочки, то их вполне можно есть и ему. Пока я восстанавливал ловушки и нити слежения, Данни обошёл несколько яблонь (я промолчал, когда он выбрал не то дерево, откуда наш ночной гость взял зеленец). Придирчиво оглядев несколько плодов, он таки решился и сорвал один такой же, на мой взгляд, зелёный, как и его соседи, шар. Куснув не жалеючи от крутого глянцевого бока, Данни сперва звучно хрумкнул, а потом его лицо собралось в сморщенную и перекошенную маску. Глаза сощурились, пытаясь удержать текущие непроизвольно слезы. Я даже оторвался от натягивания поперек двух стволов ловушки, сплетённой из начерченных в воздухе знаков.

— Ну как, вкусно?

— Ыы, — одна бровь съехала вниз, а другая залезла на лоб, глаза перестали щуриться и стремились теперь уже покинуть предназначенное им природой место. Проглотив частично непрожеванный кусок, он какое-то время приводил дыхание в норму, а потом всё же ответил. — Abomination...7

Я вскарабкался по каменной кладке ограды, прослеживая путь чужака до конца. Даниэль Навь собственной персоной посетил моё скромное обиталище — вернее, его преддверие. Наследил хуже неопытного взломщика, ладно, хоть не совсем уж напролом двинулся, а по одному из трех более-менее свободных от ловушек путей. Зато эти пути были оснащены маленькими шариками, раздавив которые можно узнать о кровной принадлежности и приблизительном уровне силы нарушителя границ.

Ладони кольнуло тревогой — один из шариков-ловушек, похожий на бутон ландыша, съёжился — сила, с которой он пытался снять своеобразный слепок, ощущалась странно — я давно не сталкивался с чем-то подобным. Всё же не зря встревожился, едва увидев ночного — молодость предполагает глупость, а глупость в сочетании с такими возможностями...

Стряхнув с коленей капельки росы и сняв перчатки, я потянулся, прогибаясь назад. Спать ещё не хотелось, хотя немножко вздремнуть где-нибудь в районе полудня отнюдь бы не мешало. Нет ничего хуже, чем бороться со сном, пытаясь сконцентрироваться над решением какой-нибудь загадки, или тихо сидя в засаде.

Прохладный ещё утренний воздух начали пронизывать неяркие, золотистые лучи восходящего солнца.

Выброшенное моим слугой яблоко прокатилось по серебристой от осевшего тумана траве, оставляя за собой влажный тёмно-изумрудный след. Две рыжекрылых пёстрых бабочки закрутились над раскрывающимися жёлтыми чашечками куртинок одуванчиков у стены. С востока уже просвечивало через промежутки в ветвях ещё не яростное до белизны солнце. На западе, на выцветающей глубокой синеве, держался похожий на клуб дыма призрак луны.

Вбирая в себя до следующей ночи окружающую темноту, стали стремительно насыщаться цветом и приобретать чёткие очертания тени. Словно сама тьма пряталась за стволами деревьев и в бутонах цветов от набирающего силу солнца. И за моей спиной тоже...

Громкое утробное урчание заставило меня обернуться и вопросительно поглядеть на угрюмо разглядывающего колючие кусты Данни. Подняв на меня глаза он грустно протянул:

— J'ai tres faim...8

— Оглянись, голодающий, вокруг травка растет! — я попытался сковырнуть коростку на нежной зудящей кожице, которая почти затянула место ранки на левой ладони. — Зелени полно. У тебя, промежду прочим, есть множество преимуществ перед голодающим сидом.

— Не буду я эту траву есть — по ней неизвестно кто ходил! — он фыркнул, брезгливо вороша сломанный жиденький колосок костреца.

— Ну не весь же сад он истоптал... — я втянул влажный воздух, в котором ярче проявлялись запахи трав и деревьев, находящихся в полной силе. — Не нравится, пожуй чего-нибудь другого... Лепестки роз — удиви свой желудок прекрасным.

— Всё равно не хочу я эту траву пробовать — вдруг на ней эти... как их... лям... лямблюи остались всякие. А розовые лепестки слишком водянистые, и если их много нажеваться, во рту потом горечь.

— А ты уже пробовал? — втянув ещё глоток чистого воздуха с нотками озерной воды, я отпер дверь. Интересно, сколько трав и вообще всяких разных разжёвываемых предметов успел попробовать мой конь — учитывая наши поездки по дальним краям, наверное, список впечатляющий...

Мотнув головой, он с унылым выражением морды сорвал несколько яблоневых листьев, и, запихивая их в рот по одному, тоже пошёл в дом.

— Не выбрасывать же букеты, если свидание сорвалось!

— А если в букете лютики и полынь какая-нибудь? — прислушиваясь к тишине в доме, я стянул мокрые от влаги на траве сапоги.

Данни обиженно глянул на меня.

— Не такой уж я безмозглый! Такое только в детстве жуешь, и то по ошибке!

Оставив его бурчать и возмущаться, я позвал домового. В дом, конечно, Навь проникнуть не мог, но вдруг всё-таки что-то учинилось? Дворецкий и горничная в одном лице не отозвался, а потом до моего слуха долетел слабый стон. Неужели Навь сумел как-то проникнуть сквозь крепчайшую защиту?!

Домовой обнаружился лежащим на полу перед одним из окон. Раскинутые лапки, закатившиеся глазки, и никаких следов магического воздействия. Кажется, он просто упал в обморок. Навь разве настолько страшные обличья может принимать, что от него домовые в обморок валятся?

Подхватив меховой клубок с трогательно обвисшими конечностями, я направился на кухню. Сбрызнутый водой из-под крана он зашипел сперва, а потом заскрипел возмущённо, молотя меня сухонькими кулачками. Опять у него истерика...

Придерживая фыркающий по-ежиному клубок под мышкой, я перебрал несколько стоящих на полках горшочков, и в одном — это была сахарница, сколупнул со дна слёжанный, подмоченный некогда комок слипшихся сладких кристалликов. Заткнув рот домовому, который тут же начал вдумчиво хрустеть, я сунул сахарницу Данни, который попытался сперва выковырять из неё хоть что-нибудь. Ногти его подвели, и он засунул в сахарницу язык, стараясь достать до дна. Втянув воздух, кэльпи намертво соединился силами возникшего вакуума с вожделенным сосудом.

Шумное сопение и шорох языка по стенкам горшочка сплетались со скрежетом мелких зубок по сахарному комку...

Поднявшись на второй этаж, в спальню, я убрал иголку в шкатулку, переоделся и сделал хвост вместо косы. Город заставлял быть бдительным — слишком многое стало в нём происходить незадолго до моего приезда. Непонятные убийства — непонятные даже для нелюди. Навь тут, скорее всего, ни при чём. Со времени моего последнего визита власть Алой Невесты под холмом не сменилась — и вряд ли сменится в обозримом будущем. А все остальные, как поведал мне рыжий владелец "Золотого Уса", на их фоне выглядели довольно-таки невразумительными фигурами.

Город, собственно, никто не утруждался контролировать. Не самое кормное местечко — хотя в Низине много чего вертится. Да и лес, к слову говоря... Я опустился в кресло, расслабляя ненадолго мускулы. Из лесу вполне могло прийти что-нибудь — речка, что некогда защитила город от творившегося в Дунбаре кошмара, теперь лишилась духа, который спрятался в озере. Из древних капищ, осквернённых и напитанных ужасом мучительной и неотвратимой смерти, сочились, убивая заносимые в мёртвую землю семена, гибельные миазмы. Но тогда начались бы смерти сперва в самом лесу — это я бы почувствовал довольно быстро.

Кто-то приехал и решил набраться тут силы, и заодно подмять под себя городскую нежить? А Навь, что вполне в его духе, судя из услышанного мной, засуетился только когда его что-то жареным петухом клюнуло... но что? Не потеря же некоего контроля. Слишком неаккуратно работает эта непонятная сила! Словно бы ещё не вполне осознавая, что люди здесь не отличаются провинциальной забитостью и боязливостью. Как-то... по старинке, что ли?

Нет, лес не мстит. Надо бы поглядеть на жертвы — способ убийства, может, что-то и подскажет. Ещё и церковь — в прошлый мой визит с нею было всё в порядке. Надо найти документы об этом здании. И попросить воронов доставить из нашей крепости во Франции (вот ведь парадокс — пустили корни на чужой земле, создавая одну из баз в краю виноградных лоз и солнца) материалы о живущих в Англии отпрысках рода Навь. Если получится, и данные о том, какие события косвенно, или напрямую с ними связаны.

Солнечные лучи заглянули через окна в комнату, трогая лицо. Снизу раздались звуки перебранки. Со вздохом я покинул кресло. Пора отправляться за покупками.

Умывшись, чтобы взбодриться, и расцепив на кухне держащихся за сахарницу коня и домового, я заставил их набрать в два ведра воды и спустился в кладовку-погреб. Там было хоть шаром покати — только рассохшаяся огромная бочка стояла в углу. Очень кстати... Закинув туда на несколько минут домового — пусть проверит, вдруг он там ещё не чистил — я начал плести несложную, но эффективную волшбу. Когда черноглазый клубок меха вылез наружу, всё было готово.

— Плескай воду тихонько, стараясь облить все стенки по кругу.

Выливаясь, вода тут же схватывалась более-менее равномерным слоем льда. В общей сложности на замораживание стенок и дна ушло ведра три. Ледник, тающий, но при том заново возобновляющийся из воздуха, был готов. Объёмы бочки должны обеспечить моих прожорливых домочадцев маслом, мясом, молоком и прочими нежными в хранении продуктами минимум на две недели. Крючья для мешочков с крупой, сыров в плетёнке и колбас прибили под потолком ещё прежние хозяева. Вина тоже придется закупить — мне без надобности, но вдруг что.

Я усмехнулся — денег, изъятых из сейфа Уатингтона, хватило бы на сибаритское существование целого семейства в течение нескольких месяцев. В сейфе нашлись и любопытные документы, договора и займы — но я всё сжёг по пути обратно во Фрогге. Толку-то от них никакого. Мне, по крайней мере. Карьеру он начинал с продажи леса и торговли нелегальными лицензиями на отстрел оленей. Тяжёлое начало настолько въелось ему в печёнки, что он хранил запас на чёрный день в виде самых простых пачек бумажных денег, а не чеков и акций. Весьма удобно для меня — в конце концов, его семья от исчезновения такой малости, на фоне остального состояния, ничего не потеряла.

— Мы что, будем льдом питаться? — Данни уселся на перевернутое ведро, изображая слабость и неприкаянность.

— Хочешь, так погрызи, — я пошёл наверх, за кошельком и перемётными сумками. — Только чихающий и сопливый арабский скакун, согласись, несколько неэстетичное зрелище.

Первым делом мы отправились на располагающийся с южной стороны города рынок, где торговали выращенным в усадьбах добром фермеры. Несмотря на ранний час, там уже должны появиться зеленщики и молочники, чей товар продаётся только свежим, чему не способствует дневная жара. А потом довольно быстро подтянутся, пока я выбираю то да сё, и мясники, рыбаки и прочие.

По молчаливой улице, обрамленной яблонями, никто ещё не ехал. Большая часть народа в воскресный день отправится, если она не занята делами насущными, слушать проповеди и богослужения, а уж потом разбредётся наслаждаться покоем и отдыхом. Это раньше если вы в воскресенье не присутствовали в церкви, на вас тут же начинали подозрительно коситься. Теперешние общественные нравы допускали и не такое. Парочка рыбаков, бредущих с закинутыми на плечи удочками и ведёрками, равнодушно скользнула по нам взглядами — неспешно трусящая по дороге гнедая лошадь с пожилым полноватым всадником на спине и двумя перемётными сумками ничуть их не удивила.

Никогда не испытывал от хождения за покупками удовольствия. Данни у коновязи мерзко похихикивал, глядя, как я покупаю прямо у входа здоровенную корзину. Тягловый скот мелочно радовался, что и мне предстоит таскаться с грузом, забывая, что потом и провизию, и меня везти ему.

Бутыль коровьего молока с ещё не отделившимся слоем сливок, два круга неплохого сыра в промасленной бумаге, несколько пучков петрушки, сельдерея и кисть связанных за длинные зелёные усы хрустких сахарно-белых луковок положила начало моей торгашеской одиссее. Запихав в корзину два горшочка масла, недавно сбитого, судя по жемчужным капелькам выступившей на поверхности пахты, я прошёл к мясным рядам. Вежливо улыбаясь здоровенному мяснику с чёрной, вьющейся, как баранья кудель, бородой, я придирчиво оглядел распластанные на свежевыскобленных досках ломти грудинки, филейных вырезок и изогнутые пластины мяса на рёбрышках.

Отогнав муху с чёрно-зелёным металлическим брюшком от чурки, на которой он примеривался отрубить от упитанной гусиной тушки примерно половину, мясник не обратил на меня внимания. Его щупленький седой сосед, раскладывающий с влажным шмяканьем на прилавке свиные и телячьи головы для холодца, лениво кивнул ему. Выбирая куски понежнее, без расколотых мелких косточек по краю, и с матово-белым, слегка прозрачным слоем сала, я посторонился, подпуская к прилавку дородную женщину. В платке поверх тёмно-русых волос, и с корзинкой, едва ли не в два раза превышающей мою по объёму. Женщина величественной бригантиной вплыла в гавань, потеснив не слишком-то крупную, на самом деле, шхуну моей персоны. Круглое лицо с малиновыми щеками и щёлочками весёлых карих глаз было гладким и блестящим. Мясники тут же заулыбались и оживились.

— Доброе утро, матушка Хлоя.

— Добрый день, матушка, что вам сегодня? Пожирнее, или суповых косточек, мозговых? Матушка, заметьте, для вас самое лучшее!

— Уф... День добрый, мальчики! Вы не поверите... Так устала, так устала! — шумно вздохнув несколько раз и распустив вокруг себя волну аромата карамели и поджаренной колбаски, она грохнула корзину на более-менее пустое место на прилавке. Обо мне все трое напрочь позабыли. Вытерев с лоснящегося лба ярко-розовым платочком испарину, матушка Хлоя всплеснула пухлыми руками. — Нет, мальчики, вы не поверите, как я устала! Всю ночь почти не сомкнула глаз, и вообще... Нет, это просто кавардак и шабаш какой-то!

— А что так, матушка? — воткнув без особых усилий в чурбак топор примерно на половину лезвия (сквозь гуся...), черноволосый мясник с искренним участием склонился к не очень-то высокой даме. — В проулке опять студенты дебоширили? Вот чумной народ, ничего не делают, только знай деньгами сорят!

— Что вы, Томас, мальчик мой, студенты шумят не чаще двух раз в год — но уж по неделе... Ох, у меня сердце разрывается рассказывать, вы не представляете!

— Не томите нас, матушка, неужели у малютки Сьюзи что-то болит?

— Упаси Бог, что вы говорите! — матушка размашисто перекрестилась и придвинулась заговорщически к мясникам, упираясь в прилавок всем корпусом. — Сьюзи, да и Энни, ревут напропалую, да и у соседки Магды тоже все внуки ревмя ревут, но, мы поглядели, просто у них режутся зубки.

— У всех сразу? — седой мясник, теперь я это видел, отец черноволосого, удивлённо округлил глаза. — Как так?..

— Что вы, нет. У одного режутся, а все ревут вместе с ним — дети постоянно делают всё скопом, даже на горшок приходится сажать по очереди! — матушка Хлоя отодвинула немного вбок свиную голову с лопухами ушей, словно и та могла ещё подслушать её секрет и разболтать столь тщательно взлелеянный слух. — Мой Джимми прибежал с улицы и сказал, что не хочет гулять. Я подумала, что он перегрелся, сделала ему компресс из капустных листьев и дала варенья. Но ведь не всё, мой благоверный, как всегда, пришёл со службы — и что бы вы подумали! Нет, вы ни за что не догадаетесь... — ещё раз утеревшись платочком и сделав многозначительную паузу, она продолжила. — Он не пошёл в паб пропустить всегдашний субботний стаканчик. Вы понимаете, я так разволновалась! Вдруг он заболел — эта жара, эта жара...

— Да, — шлёпнув для вескости своих слов по телячьему окороку, седой покачал головой. — Мы даже начали всё продавать дешевле — чтобы не стухло. Но для вас у нас завсегда всё самое свежайшее — только парная телятинка, матушка Хлоя.

— Я знаю мальчики, поэтому я и хожу к вам, — блеснула широкая улыбка, быстро пригашенная. Продолжила она уже шёпотом. — Всё так гнетёт — словно адские сковородки Вельзевул подносит ближе к земле из своего тартарарама, или как его там...

— Тартара, — ещё один удар по телячьей ноге.

— Вот именно! Дети ревут, на улицу страшно носа показать... и эти слухи — ну, вы понимаете... говорили сначала про Низину. Но вы же знаете, какого сорта там люди, конечно, уже ничему не веришь... Но у Петерсонов на ткацкой фабрике, говорят, недавно рабочего покусала огромная собака, а на Фабричной улице сколько-то человек убили... Вы понимаете — насмерть убили! И это самоубийство Уатингтона... — мясники слушали с неослабевающим вниманием. — Вы только подумайте — у него же всё было, и денег столько, что можно купить, наверно, целый штат в этой Америке... И он покончил с собой!

Вы запомните, мальчики, что я вам скажу, матушка Хлоя в таком не ошибается, кто-то из этих заводчиков прогневил Бога, крепко прогневил, и теперь им пора искупать грехи. Оттого у них и рабочие пропадают, и церковь эта — вы подумайте — столько лет стояла, и вдруг упала! Мой Джонни — он очень умный мальчик, сказал, что взрывы газа очень опасны, и там все должны были погибнуть. Вы представьте — в церкви! А никого не убило, только зашибло слегка. Я вам скажу, попомните мои слова — это всё знак, что этот Уатингтон, и кто с ним ещё, крепко прогневили Бога, и теперь, пока они не искупят грехи свои, всему городу будет несладко, и ещё эта жара... Честное слово, как на адовой сковородке!

Дождавшись, пока поток её красноречия пойдет на убыль, я купил несколько тёмно-розовых филейных вырезок и, заслужив уважительный взгляд, половину многострадального гуся. Определённо, всё складывалось наилучшим образом, и слова матушки Хлои скоро начнут поминать не только эти мясники. Теперь то, что изменится вскоре в фабричном районе, жители только одобрят. Без этого дела мои остались бы не завершены. Да, определенно, нет ничего быстрее молвы, как в древней загадке.

Луг был серебряным. Иногда на ровном мерцающем поле мелькали аквамарин и берилл. В пойме реки, чьё мерное дыхание слышалось где-то рядом, росла глянцевая ровная осока. Острые вытянутые листочки покрылись к утру ровным слоем оседающих из тумана капелек росы. Белое марево расходилось от реки и прикрывало всё вокруг — я обернулся, и со всех сторон взгляд мой натыкался на молочную густую завесу. Сквозь неё тёмное предрассветное небо казалось мягким, и словно бы затянутым облаками.

Журчала тихо река — и звук этот тоже шёл отовсюду, словно её русло замыкалось в кольцо вокруг поросшего серебряной осокой круга в бесконечном тумане. Было прохладно — босые ноги чувствовали под тонким слоем почвы и переплетением белой паутины осоковых корней скользкую топлую жижу. Холодные ключевые воды, из которых по капле собираются все озёра и реки, тонкими змейками проскальзывали меж пальцев ног и касались покрывшихся мурашками лодыжек. Я пошёл вперёд — туман держал меня в кольце — и казалось, что ноги ступают на одно и то же место. Острые листья щекотали, иногда цепляясь за кожу чуть зазубренными жёсткими лезвиями краёв.

Обернувшись, я увидел, что примятая трава тут же поднимается, и светло-зелёный яркий глянец покрывается, как от чьего-то невидимого дыхания, тонким серебром. Захотелось крикнуть, чтобы разорвать полог странного морока, уже начавшего угнетать. Время дремотно текло, укрываясь во вздохах реки и отсчёте моих шагов по острой траве. Звук прорезал безвременное затишье — не из тех, что издают звери или листва. Одна-единственная нота, повторяемая в звоне одинокого бубенца. Горячая медь... Звон повторился ещё раз, пробиваясь через окружающее марево. За звоном прошелестел чуть повыше заострённых кончиков осоки холодный ветерок. Туман сдвинулся за ним, смешивая прежде четкие границы, истончаясь и выпуская меня из ловушки.

Нога ухнула в промытую родником ледяную ямину, и я коснулся руками этого острого серебра. На безымянном пальце выступила из длинной царапины капелька крови и тут же сорвалась, падая в холодную черноту заполненного ледяной водой провала, из которого я уже успел выбраться.

Когда я поднял голову, то увидел, что передо мною расстилается широкое тёмное водяное зеркало, укрытое с боков белой взвесью, и с теряющимся в темноте далёким берегом. Ручейки стали подниматься вверх по ногам и тронули кожу на спине, перетекли под лопатки, к плечам... Холодные пальчики провели по шее, под ключицами... Ей требовалось время, чтобы вспомнить, и прикосновение, чтобы убедиться. По вискам, по скулам, по векам, губам и впадинке на горле скользнули обжигающе холодные касания.

По воде пошли круги, и каждая волна, замирая, покрывалась желтыми кубышками и причудливыми вензелями ряски. Посреди расцветших девяти колец я увидел три слабо светящихся камня, высоко выступающие из воды. С бело-зелёными разводами мха и тины, с белой кипенью раскрытых благоуханных кувшинок у подножия своего, они не отражались в тёмном зеркале речной глади. Капельки воды, парящие в воздухе, искрились, словно в солнечный морозный день.

— А в моём бубенце белый камешек речной...

Нежный тонкий голос из глубины прожурчал повторяясь многократно подводным эхом тихие слова песни.

— На одном кольце обручились мы с тобой.

Всё прошло, всё прошло и больше не болит,

А в моём бубенце белый камешек звенит...

В платье из призрачно-жёлтых лепестков, пронизанных стеклянными зелёными нитями, сидела на самом высоком камне девушка с зеленовато-русыми прямыми волосами. Её тихий смех вместе со звоном далёкого бубенца поплыл над водой и осокой, дробясь на эхо. Овальное лицо с красиво очерченными бледно-зелёными губами прикрывали две узкие кисти, на запястьях повисли водяные ниточки с застывшими в хрусталь каплями.

Стремительно теплело — и волосы её поднимались из воды влажными тёмными прядями. Собирались за спиной в широкий колышущийся веер, с заплетёнными в него кувшинками и серебристыми искрами мальков. Запахло далёким сосновым лесом, грозой и мятой. Холодные пальцы в последний раз тронули ладони, и влажное тепло от согретой воды мягко обволокло меня. Улыбаясь, я подошёл к самому берегу, поросшему шатающимися с почти неуловимым скрипом стеблями камыша.

Девушка на камне ещё раз рассмеялась и отвела кисти в водяном хрустале от лица. Медленно поднялись тонкие зелёные веки — из обрамленных чёрными ресницами глаз на меня посмотрели со смехом два белых речных камня.

— Терновка... — язык мне почти не повиновался. Хотелось сделать шаг, но серебряная трава внезапно стала приближаться к лицу, словно я начал падать ничком. Кончики листьев качнулись несколько раз, и я, закрыв глаза, упал в горячие объятия — совсем не острые и не трогающие кожу сетью царапин. Запах водорослей и ряски ударил в нос вместе с лёгким свежим запахом кувшинок и родниковой воды. По спине вдоль позвоночника шутливо пробежались кончики холодных тоненьких пальчиков.

— А мой дом из зелёного из стекла,

А печаль моя вся белым бела.

Я туманом пляшу над уснувшею водой,

А в моём бубенце белый камешек речной...

Проснувшись, я скинул одеяло в изножье постели и перевернулся на спину, подставляя лицо едва ощутимому ветерку из открытого окна. Духота безраздельно властвовала над Гатри и его окрестностями, превращая ветер в горячий поток, а землю в некое подобие "адовой сковородки". Завершив сегодня утром поход по рынкам и бакалейным лавкам, я на скорую руку соорудил плотный завтрак. Заткнув голосящие глотки таким образом, наконец-то удалось отдохнуть. Велев себе проснуться не позже двух пополудни, я погрузился в довольно краткий — не более трех часов — но освежающий сон. Ветер стал прохладнее — близость озера выгодно давала о себе знать. Надо будет в следующий раз лечь без одеяла, в одной рубашке. Так и свариться заживо в постели недолго!

Сон... я выспался и чувствовал себя довольно свежим во многом именно благодаря ему. Вопреки моим опасениям, Терновка, как частенько её звали раньше, прижилась на новом месте. Конечно, она потеряла многое от себя прежней — но не изменяемся ли и мы, стоит нам оказаться в новом месте надолго? Даже внешность её не слишком переменилась — волосы, правда, показались несоизмеримо длиннее, но глаза, жуткие с непривычки, смотрели почти по-прежнему. И голос — Терновка и раньше пела, зачастую пугая или завораживая неосторожных даже без какого-либо умысла. Я несколько преувеличил степень её безумия — речная обитательница не сошла с ума, и судя по всему, не собиралась этого делать в ближайшем будущем.

Похоже, люди её не особо донимают. С тех пор, как я побывал здесь в последний раз, озеро значительно увеличилось — Терновка не потеряла сил, и даже словно стала более весёлой, оправившись от старых ран. Кажется, моё заступничество и то, что именно я поднял тогда воды на поверхность, усмирив и притопив особо настырных, ею не забылось. Возможность не опасаться Терновку — и то подспорье. Стихийные духи никогда не действуют логично, их можно только воспринимать, но не понимать. А остальные приписывают подобное всем сидхе. Зато и побаиваются, хоть иногда.

Может, попросить её тоже рассказать что-нибудь? И просто приятно будет посидеть на берегу, слушая пение. Теперь можно не беспокоиться за Данни — моего кэльпи она не тронет и не уведёт в свои владения, а мне не придется прибираться в ванной комнате после помывки его в облике коня. Время... я и не загадывал тогда, что озеро станет таким красивым. Один его берег потерял уединение, но около камней вряд ли кто-то осмеливался плавать или удить рыбу.

Со вздохом встав с разворошённой постели, словно крутился и брыкался во сне все эти три часа, я попытался её заправить. Приведя в относительный порядок своё лежбище, натянул простые домашние штаны из льна и, прямо в измятой старой рубахе, которая служила мне пижамой, пошел вниз. Коридор, обитый шёлком и картинки, изображающие море и маяки в бурю, вызвали улыбку на губах — только ведь об этом думал. Может, и правда, судьба?

В расположенной в том же крыле с башенкой, что и кухня, ванной комнате было просторно и чисто. Выбрав из заботливо развешенных домовым полотенец и халатов свои, и отложив их на трехногий резной табурет, я встал перед зеркалом, пытаясь, пока в ванну набирается вода, расчесать волосы. На затылке шишка, набитая о спинку стула из-за того, что ребёнок дёрнул меня за волосы (со всей дури, между прочим), уже не отзывалась на поглаживание болью и пульсацией. Волосы мне не раз советовали состричь, но я всегда отличался необоснованным упрямством. Потому, наверно, и выглядел соответственно двадцати с небольшим хвостиком годам. Если в начале века приходилось неустанно прятать их под мороком, то теперь меня сопровождали лишь заинтересованные взгляды, да иногда шепоток. Но мне по легенде положено быть экстравагантным. Примерно тридцать лет назад, когда я играл роль своего же собственного отца, приходилось для разнообразия надевать личину крепкого, с каштановыми кудрями, молодца.

Не устаю поражаться гениальной задумке основателей нашей разведки: проще построить замок, отвоевать себе честными и не слишком способами какое-то количество территорий — причем не в Англии, где и так мы частенько появляемся, а во Франции, и играть роль аристократов. Люди привыкают, что есть такой род, Сен-Гильерн, несколько взбалмошный и странный, но старинный и проверенный. И никому в голову не придёт, что на самом деле этот замок не что иное, как наш главный оплот, где, если мы вдруг соберёмся вместе, может оказаться от четырнадцати до шестнадцати тысяч существ, которых без морока ни один сосед не признал бы за людей. Конечно, роль аристократической семейки играют всего несколько. Остальные же пользуются крепостью как привалом, приходя и уходя по мере того, как появляются всё новые и новые дела. Но и они, соблюдая естественный ход истории, владеют официальными человеческими документами и просто слывут выходцами из нашего графства.

Есть в этом нечто нереальное. Свадьбы для отвода глаз с теми, кто в прошлой "человеческой" жизни был никем, или твоею же роднёй в новой маске. Трепетные супруги, которые никогда не обменялись иными прикосновениями, кроме традиционных свадебных поцелуев. А уж наблюдать, как какой-нибудь бубах с накинутым на него мороком ребенка ездит на овцах или висит на ветвях вниз головой, и заглядывает назад промеж коленей... И знать при этом, что тебе потом будут говорить: "Ах, каким вы были непоседливым ребёнком, а помните, вы заперлись в погребе и три часа там выли по кошачьи, и съели как-то раз целый кувшин мёда... а ведь у вас был такой слабенький желудок!"...

С головой окунувшись несколько раз в прохладную воду, я приступил к процессу мытья, предаваясь ностальгическим (и не очень) воспоминаниям. На сегодняшний день открыто здравствовало пятеро из рода Сен-Гильерн. "Дядюшка", зелёный юнец, по сравнению со мной, почти безвылазно сидел в замке, занимаясь корреспонденцией и отводом глаз, его "сыночек" был старше нас обоих, вместе взятых, оставив своего подменыша расти и действовать учителям на нервы, отправился в Азию. Надеюсь, вернётся — иначе придется разыгрывать напавший на ребёночка коклюш или свинку, и скоропостижную вследствие оного кончину. "Тётушка" — дама крутого нрава и ледяного спокойствия, координировала все наши действия, и слыла в высшем свете весьма эмансипированной особой, которая держит мужа под каблуком. Она же связывалась со стоящим с другой стороны струны Стражем. Вернее, Стражами. Струна проходит глубоко в холме под замком, что очень удобно — мы всегда можем пройти обратно.

Я же, происходя из боковой ветви, был книжным червём, парадоксально совмещая занятия историей с горячими спорами, приводящими зачастую к дуэлям. И просто странным, но, так уж задумано, галантным молодым человеком. "Матушка" моя находилась в Испании — как вдова, она могла ездить за пределами замка по своим делам свободно. "Отца" моего играл я сам. Подменяющее меня в детстве существо уже бегало по аллеям из кленов в замке, а я только прорабатывал свою театральную кончину, так, чтобы это принесло нам наибольшую пользу. Впрочем, как всегда. Правда, с течением времени начинает возникать странное ощущение, что за поворотом можно встретить самого себя, но это уже издержки работы.

Тонкий синий шёлк приятно холодил кожу. Прошлёпав босыми ногами по прохладным плиткам из кафеля "под малахит", я направился на кухню, отжимая полотенцем волосы. Дубовые полы сложили из идеально подогнанных друг к другу досок — они не скрипели и не трещали под моими шагами. Падающие с кончиков прядей капельки тёмными кляксами отмечали путь. На кухне никого не осталось — наверно, домовой ушёл в погреб — в отличие от нас с Данни его покрывал мех, и жару он переносил ещё мучительнее. А может, пригрызся к копченой колбасе — и висит себе, пожёвывая.

Налив в кружку воды, я пошел искать Данни. Конь, в четырёхногой ипостаси, обнаружился в саду. Сильный запах распаренных трав, сена, слегка подвянувших роз и гудение пчёл обволакивали жарким одеялом. Распустив по плечам быстро высыхающие от солнечного жара волосы, я подошёл к коню. Валяться так на утоптанной траве ему ничто не мешало.

Соловый спал, перевернувшись вверх пузом, и слабо подёргивал задней правой ногой — по ней ползла зелёная тоненькая гусеница-пяденица. Нормальная здоровая лошадь никогда не уснет в такой позе — Данни мог довести до сердечного приступа любого конюха. Вытянутую гибкую шею с точёной головой опутала повилика, прилипшая к шерсти и гриве. Высунутый кончик языка и прижмуренные блаженно глаза дополняли картину "конь дохлый, но счастливый". Недопитая вода полилась в оттопыренное ухо тонкой струйкой — я благоразумно отступил, когда Данни активно забрыкался, переворачиваясь, и, пытаясь меня устрашить, защёлкал спросонья зубами, среди которых выделялись совершенно несвойственные нормальным лошадям клыки.

— Ты чего!? — тряхнув энергично головой, он сделал грустные глаза. — За что?!

— Просто так, — я вылил на траву остатки воды. — Может, будешь выбирать для сна более естественную позу?

— А что не так? — конь почесал ногу и выдернул зубами из гривы цеплючие стебли.

— А вот, — я по мере сил своих скопировал его морду во время сна. — Оса прилетит, ужалит в язык, и придется искать коня поживее.

— Э?!! — он опасливо огляделся — над розами и впрямь летали чёрно-жёлтые стройные хищницы. Про то, что если кто-то заглянет ко мне в сад через ограду и увидит коня в позе "откинь копыта", я рассказывать не стал.

— У тебя двадцать минут на сборы, еду и умывание. Не знаю, когда мы вернёмся — скорее всего, ночью, или к утру, поэтому советую ополоснуться.

Покручивая в руках чашку, я вернулся в дом, оставив Данни выдирать повилику и сдержанно шипеть, вытряхивая из уха остатки воды.

В спальне я скинул халат, предварительно задернув шторы — это отрезало доступ и без того слабеньким движениям воздуха, но не хотелось, чтобы какая-нибудь мимо пролетающая нечисть разглядывала меня.

Костюм для верховой езды пошитый из дорогой ткани по последней моде, рубашка, жилет, бриджи и пиджак, сапоги — несколько демократично, но я же иностранец — мне допустимо. Расчесав уже почти сухие волосы, я забрал их в хвост. Можно идти и смущать сердца провинциальных, или не очень, судя по леди Аделаиде, красавиц Гатри. Порывшись в бумагах, я нашёл визитницу, в которой были собраны карточки на разные имена и ситуации. Без непосредственного предупреждения — разве что в письме — мол, когда приеду, загляну, теперь в гости не зайдёшь.

Трость, хоть и придавала любому молодому оболтусу, и мне в том числе, куртуазность и солидность, в поездке верхом абсурдна. Под столом, где я чуть не наступил-таки на выброшенный ночью шип от сапог, нашёлся и хлыстик. Совершенно новый — что б ни выговаривалось этому соловому жеребцу-извращенцу, лупить его было бы слишком.

Под глазами от недосыпа ещё не залегли тени, и лицо моё, отражённое в маленьком зеркале, вполне подходило юноше благородного происхождения и, предположительно, воспитания. Взяв на всякий случай портфель из тёмно-серой крокодиловой кожи, я вложил туда кинжал — тонкие рукава сорочки вряд ли скроют ножны. Вчера я надевал рубашку поплотнее — но то было вечером, в относительной прохладе. К кинжалу отправилась тетрадь с разными историческими заметками и пара листов со списками книг, которые, если повезёт, удастся обнаружить в здешних библиотеках.

Уже сделав шаг за порог, я чуть не хлопнул себя по лбу — забыл надеть перстень, якобы передаваемый по наследству в моем роду и подаренный отцом. Милая консервативная привычка, так ценимая людьми — из-за неё пришлось снова лезть в шкаф и выуживать оттуда шкатулку, простую, без магических барьеров и прочих ухищрений.

Серебряное старинное кольцо плотно охватило безымянный палец — в оправе из стилизованных веточек плюща покоился огранённый кабошоном синий переливчатый камень с трёхлучевой звездой внутри. Saphir asterie — камень звёзд и зимних сумеречных небес, редкий и не всякому покоряющийся. Возможно, он уже сам стал для меня оберегом — как это бывает с иными драгоценными камнями. Больше я ценил сапфир именно за красоту — осколок бездны со звездой, пойманный и закованный в серебро. Присутствие кольца тут же воскресило в памяти длинные зимние ночи и ледяные кристаллы на окнах, появляющиеся от тихого дыхания в заполненных сухим жасмином и старыми книгами комнатах. Чуть дотронувшись пальцем до синего камня, я словно обрёл внутренние силы для того, чтобы выйти в раскалённый гудящий день.

Осёдланный Данни мрачно рысил по Яблоневой улице. Вымыться он успел, а вот на просушку времени не хватило, и пыль, желтоватыми крупинками заполонившая воздух, уже покрыла его довольно равномерным слоем. Утешением, впрочем, несколько натянутым, могло служить то, что шерсть и пыль оказались близки по цвету. Удаляясь от набережной, кэльпи не скрыл вздоха. Ветерок, овевающий нас, неумолимо ослабевал, и легкие втягивали что-то напоминающее по запаху и консистенции жидкий горячий кисель из пыли.

Хорошо, всё же, что я не из Ночной Ветви — загадочный пока для меня господин Навь в подобном окружении вполне может упасть в самый обычный обморок. Впрочем, завтра же покупаю шляпу. Раньше я не мог понять, для чего дамам кружевные тряпичные зонтики — от дождя они точно не помогут. После того, как увидел женскую шляпку — приколотый шпильками к закрученным и напомаженным волосам на макушке комочек кружев, до меня дошло, что зонтик просто защищает от солнца. Заслышав за спиной топот, я ласково подопнул Данни пятками мягких сапог в бока. Ленивая скотина сделала вид, что ничего не почувствовала. Сзади уже слышался скрип сёдел и голоса.

— Оглянись, — повинуясь движению повода, ему пришлось повернуть голову назад. Лошадиные глаза несколько расширились, и пришлось привстать в стременах, когда он резво перешёл на кентер, а потом и вовсе рванул намётом, вызывая восхищённые взгляды бредущих по обочинам усаженной яблонями улицы обывателей. За нами, видимо, опять соревнуясь, скакали шестеро молодых людей, похохатывая и кажется, пытаясь вырвать друг у друга платок. Не иначе, оброненный местной прелестницей. Данни не сбавлял скорости — его гнал не азарт скачки, где он явно оказывался победителем, а ужас — за галдящей весёлой компанией от пыли вообще ничего не получалось разглядеть.

К двухэтажному маленькому домику кремового цвета, с лепниной в виде голубков и виноградных гроздей, он подошел, не опустив голову и не высунув язык, только из величайшего порока гордыни. Он, имеющий арабских предков и рожденный в Камарге, поплетётся словно какой-нибудь престарелый мул?!

Садик, заросший жасминовыми кустами и вишней, вытягивал ветви через решётку ограды на улицу. В нём прятался аккуратный домик. Перед воротами и в саду никого не было видно, однако дом не пустовал — из открытых окон веранды доносились даже сюда редкие переливы смеха и весёлые замечания густого баритона. Разглядывать чужой дом из-за ограды посередь бела дня было неприличным — пусть по улице никто не проходил в этом удаленном от центра города месте, но окна отнюдь не слепы.

Спешившись и ободряюще похлопав солового по пыльной мокрой шее (руку пришлось вытирать), я нажал на горячую кнопку электрического звонка. Смех в доме ненадолго замолк. Из вишнёвых кущ довольно скоро на узенькой тропинке появился среднего роста молодой человек, просто и легко одетый, он отпер ворота, и мы с Данни вошли. Юноша молча смотрел на меня, ожидая указаний или представлений.

— Передайте, пожалуйста, мистеру Чарльзу Легрою мою визитку, — глянцевая карточка перекочевала в его руки. — Спросите, примет ли он меня.

— Подождите, пожалуйста, — слуга быстрым шагом снова углубился в кусты и кущи. С веранды полился разговор, лёгкий вскрик, беганье и шушуканье — не иначе, дамы, которые находились там, бросились переодеваться в другие платья. Хорошо, значит, собираются и меня видеть. Данни, заслышав где-то в глубинах сада журчание, издал нечто похожее на стон.

— Потерпи. Ректор университета в любом случае должен иметь хотя бы одну лошадь — и конюшня значит есть, и конюх — отдохнёшь и остынешь, и тебя напоят и почистят.

— Лучше я сам напьюсь и вымоюсь, — несколько жасминовых листиков, похоже, только усилили его жажду. Я стал ослаблять подпругу на его животе. — Странно. Такой охочий до внимания конь не возжелал, чтобы его касались нежно щёткою и скребком, чтоб не растирали ножки его тонкие в массаже умелом, чтоб гриву его длинную гребнем частым не чесали?

— Неа, — он покосился на меня с недоверием. — Иногда мне кажется, что вы ещё более испорченны, нежели я.

— Наконец-то, — я отвёл его голову от куста, заслышав шорох камешков на дорожке.

— М?

— Наконец-то ты признал себя испорченным в моральном плане созданием.

Вышедший к нам слуга церемонно кивнул, забирая у меня повод. Данни изобразил на морде лошадиное спокойствие и благородство происхождения, насколько это было возможно.

— Мистер Легрой ожидает вас, сэр. По дорожке подойдите к дому — вас встретят, — увлекая моего коня куда-то в заросли, он ещё раз кивнул. По белой тропинке я прошёл мимо жасмина, вишни и увившего одинокий фонарь клематиса к крыльцу. Высокий сухопарый мужчина в светло-сером лёгком костюме стоял возле стеклянных высоких дверей. Короткие русые волосы на висках уже немного потемнели от пота.

— Добрый день, сэр. Мистер Чарльз Легрой, я полагаю?

— Вы не ошиблись. Простите, что заставил вас ждать. Мистер Габриэль Сен-Гильерн? — сухая длиннопалая кисть энергично пожала мою ладонь. Светло-карие глаза на вытянутом худом лице с явным интересом пробежались по фигуре несколько раз.

— Да. Не стоит — это моя вина. Я пришёл без предупреждения, что, думаю, не самым лестным образом характеризует меня.

Он открыл дверь, жестом приглашая войти.

— Пустое, не беспокойтесь, — ещё одна стеклянная дверь вывела на маленькую светлую веранду, украшенную вазами с незабудками и лилиями. Несколько плетёных кресел в беспорядке расставили на жёлтом деревянном полу. На маленьком столике возле открытых створок огромного окна стояли графины с водой, стаканчики из цветного стекла, ваза с яблоками и персиками, а в хрустальном блюде покоились розовые ломти арбуза. Пододвинув слегка одно кресло у столика, он постарался незаметно переложить подальше тонкую белую шаль. Дамы явно убежали отсюда в величайшей спешке, чтобы сменить домашние платья на что-то фееричное и перетягивающее дыхательные пути.

— Прошу. Располагайтесь и чувствуйте себя по-домашнему, — Чарльз плавно опустился в кресло напротив. — Я рад гостям в такой день — сама скука, кажется, начинает в подобную жару властвовать над городом. — Его речь была классически выверена и изящна. Как и ожидалось, ректор университета оказался человеком образованным. И не без хитрецы.

Скинув пиджак, я положил его на свободное кресло рядом. В глубине дома звенели смешки и слышался мягкий топоток домашних тонких туфель. Что-то с переливчатым звоном упало на пол. Хозяин улыбнулся, наливая в стакан из графина воду. Судя по запотевшим стенкам, она ещё оставалась холодной.

— Тогда позвольте мне быть тем неучтённым событием, что поможет вам хоть немного её развеять, — сделав несколько глотков прохладной воды, я улыбнулся, извиняясь. — Однако, кажется, я прервал ваш послеполуденный отдых, появившись так неожиданно.

— Пустое, — худое лицо растянулось в улыбке, собрав крупные складки возле губ и совершенно преобразившись в благодушное и простецкое. — Учитывая, что вы писали мне о том, что можете появиться в городе примерно в это время, всё не так уж и неожиданно. К тому же ваша репутация...

— М? — я отставил стакан, делая самое невинное лицо из всех возможных. — Неужели моя репутация заслуживает внимания даже в этих краях?

— Мы, конечно, несколько провинциальны, — улыбка стала ещё шире, — но не до такой же степени. Не принимайте мои слова близко к сердцу, господин Сен-Гильерн — вы известны только лишь в узких кругах. Если можно, каламбур — вы пользуетесь широкой известностью в узких кругах. Как ректор я обязан быть в курсе событий в мире науки и искусства — иначе как смогу держать марку? И ваши сборники уже успели привлечь внимание некоторых филологов.

— Благодарю за лестную оценку, — Чарльз Легрой явно рассчитывал на беседу, и, кажется, заинтересовался мною. — Тогда вы догадываетесь, что побудило меня пренебречь жарой и нанести вам столь неожиданный визит?

— Надеюсь, мои догадки окажутся верными... — он не успел договорить — стеклянные двери открылись и на веранду вошли три дамы. Одна, судя по возрасту, была хозяйкой дома, а две тоненькие девушки в лёгких белых платьях с открытыми плечиками — её дочерьми. Я встал, раскланиваясь со всеми по очереди и слегка касаясь губами тоненькой кожи протянутых мне ручек. Все трое темноволосые, с лёгкой рыжиной, придающей уложенным в простые прически волосам благородную глубину и теплоту. Круглое лицо Джейн Легрой, как представил ректор свою жену, выглядело весёлым и добрым, а их дочери Кассандра и Джессика соединяли это благодушие с изысканной тончавостью отца. Девушки походили друг на друга как две капли воды — но у одной в серёжках застыли голубоватые жемчужины, а у другой с розовым блеском. Им казалось не больше шестнадцати — уже можно влюбляться, но ещё нельзя об этом говорить. Когда все, наконец, расселись, мы с Чарльзом смогли продолжить беседу.

Кассандра и Джессика, сев рядышком, перешёптывались украдкой, мило улыбаясь. Джейн Легрой следила за ними краем глаза — видимо, ещё не отвыкла от мысли о том, что её дочери являются детьми, причем довольно шустрыми. Нет уж, Эдварда Стоуна с меня хватило. После завершения извинений на тему того, что приходить без приглашения невежливо, воспитанные с классической терпимостью хозяева списали всё на моё довольно-таки южное происхождение, и оттого простительное поведение. Девушки, которых скорее можно было назвать ещё девочками, смущались, и взяли по яблоку, малюсенькими кусочками — не дай боже подавиться или брызнуть соком, откусывая от глянцевых боков.

— И, возвращаясь к вашим догадкам... — я принял из рук миссис Легрой уже третий стакан с водой, видимо, меня собирались упоить до такого состояния, когда уже нельзя подняться на ноги и уйти. Вот оно, навеянное скукой коварное деяние по задержанию гостей! Чарльз, желая составить мне компанию, тоже взялся за воду. — Если мыслить логически, можно прийти к выводам, что вы пришли ко мне с целью не только нанести визит, в сущности, незнакомому человеку, а заручиться его рекомендацией или чем-то ещё.

— Ваша проницательность делает вам честь, — несколько глотков холодной змеёй скользнули вниз по пищеводу, изнутри выставляя барьер медленно заполняющей весь мир жаре. — Я нанес вам визит, ещё не зная, что мои глаза будут созерцать прекрасные цветы... — Я многозначительно и при том максимально целомудренно покосился на слегка зардевшихся близняшек. — С самой обыденной целью — попросить вас дать мне доступ к университетской библиотеке. Возможно, я обнаружу жемчужины, с помощью которых смогу создать что-то достаточно выверенное и интересное.

— Возможно — наша библиотека пользуется заслуженным уважением не только из-за разнообразия современных изданий, но и благодаря своей длинной истории, — ректор стал походить на пса породы эрдельтерьер, рассуждающего о любимых своих мозговых косточках. — Её архивы ведут начало ещё с эпохи закладки здешнего монастыря бенедиктинцев. Нельзя, конечно, сказать, что всё сохранилось идеально — наши архивариусы до сих пор находят не внесённые в список документы, и неизвестно, не затерялось ли что, или, того хуже, испорчено, — как человек науки, Чарльз Легрой постарался быть беспристрастным, хотя пальцы, возбужденно пляшущие на покрытых испариной стенках стакана, выдавали его. — И всё же, наша коллекция впечатляет. Не сомневаюсь, что вы сможете найти здесь что-то занятное.

— Не преуменьшайте, — откинувшись на спинку плетёного кресла, я доверительно улыбнулся. — Надеюсь, вы простите то, что я скрыл уже известные мне лестные о ней рецензии. Причём давал их человек, увлечённый своим делом и непредвзято оценивающий соперников.

— Может, раскроете секрет, кто? — как бы он ни пытался не показывать это, интерес был неподдельным, словно у коллекционера, который справляется между делом у своего знакомого, не встречал ли он кого-нибудь, чья коллекция лучше.

— Я спрашивал Донахью Стоуна, — сделав паузу, я быстро оценил гамму чувств, появившуюся на лицах семейства Легрой. Вопреки опасениям, миссис Легрой в обморок не упала, а хозяин дома не схватил меня за шиворот, чтобы выбросить за порог своего дома. Видимо, члены "Общества Духов" на людях вели себя иначе. Чарльз выразил лёгкое вежливое одобрение, Джейн осталась равнодушна, а Кассандра и Джессика быстренько переглянулись, обменявшись лёгкими улыбками. — И мистер Стоун тут же начал разговор с того, что с помощью здешней библиотеки узнал об особенностях оснастки старинных судов. Этот вопрос он посчитал поначалу, достойным того, чтобы обратиться с ним в Королевское научное общество.

Раз уж Донахью никого здесь не шокировал, можно пользоваться в разговоре и его именем. Лёгкий ветер спугнул кружащую над арбузом крапивницу, забрался под воротник рубашки и прошелся по всей веранде. Он пах далёкой озёрной гладью.

— Донахью — это ведь тот молодой человек, которого мы видели вместе с бароном Ронабери? — Джейн, сев рядом с мужем, перебирала, словно бы рассеянно, кисти на шёлковой белой шали.

— Да, дорогая. Донахью Стоун племянник Арктура Стоуна, — Чарльз положил свою ладонь на руку жены. Видимо, в этой паре таились и в самом деле, пусть не кажущиеся пылкими, но глубокие чувства. — Помнишь баронессу Ронабери? Она тебе ещё так понравилась.

— Конечно, миссис Стоун невероятно приятный человек, — Джейн ласково улыбнулась мужу. — Я бы хотела, чтобы Кассандра и Джессика хоть немного на неё походили.

— Донахью Стоун многократно посещал библиотеку — он заядлый яхтсмен, хотя и не принимает участия в гонках и соревнованиях. По его философии, подобное времяпрепровождение не дает, как он выразился, "почувствовать дух моря и песню снастей корабля". А ещё он пишет стихи.

— Про море? — в субботу я слышал Аделаиду, Элайза и Энтони пели что-то популярное под аккомпанемент Эвы, а до стихов Донахью и я сам, попав в опасную близость сильного оберега, оказавшегося где-то у Навь, не добрался, а Донахью не удосужился гостей со своим творчеством ознакомить.

— Да. Уважаю его строй мыслей. Суметь противопоставить своё мнение большинству, чётко его аргументируя и не прибегая к оправданиям, в его возрасте — довольно серьёзное доказательство обладания глубокой личностью.

— Полностью с вами согласен — мне он тоже показался интересным собеседником, — в этом я не погрешил. Несмотря на свои многочисленные мозговые коллапсы и ещё детскую восторженность, он обладал и умением слушать, и весьма живым умом.

— Однако же я слышал, что и о вас отзываются подобным образом, и, по словам Жака Эскарго — моего друга в Тулузе, вы слывёте молодым человеком, проявляющим не по годам прозорливый ум, — мне стало интересно, какие ещё слухи дошли так далеко — амплуа молодого гуляки, историка и, возможно, драчуна? Или же они видели в слухах только парадную сторону моей медали?

— Эвелина упоминала, что вы пишете стихи. Кажется, вы с миссис Стоун знакомы довольно давно? — миссис Легрой убирала в сторону спутанные ветром тонкие занавесочки.

— Точно, увы, не вспомню, но встретились мы в Париже — миссис Стоун и я случайно оказались в одном поэтическом салоне. Нам понравился один и тот же стих, и за его обсуждением произошло наше знакомство. Мы состоим в литературной переписке, поскольку я постоянно нахожусь в разъездах — и моё появление в этом городе позволило нанести визит семейству Стоунов.

— Однако, вы явно не ставите это единственной целью. Наша библиотека привлекает вас, как я вижу, в не меньшей степени.

— Вы правы.

— Отец, может, вы расскажете господину Сен-Гильерну историю библиотеки? — Кассандра, у которой жемчуг в ушах отсвечивал голубоватым, явно знала слабые струнки своего отца, и желала привлечь его внимание к этой теме. Возможно, хотела произвести впечатление — обе девушки смущались, и тихо, как мышки, сидели в креслах, блестя глазками и иногда быстро улыбаясь или шепча что-то друг другу.

— С чего бы мне начать... — Легрой сделал задумчивое лицо, чуть покачивая головой. — Несомненно, вы знаете, хотя бы приблизительно, историю Гатри.

— Некоторые труды, касающиеся этой темы, мне уже знакомы, — не говорить же ему, что я некогда и сам вписал в эту историю несколько, и по сей день, загадочных страниц, породив немалое количество легенд и сказок.

— В таком случае остановимся на истории библиотеки. Сперва на месте всех строений нашего университета, в сохранившихся и по сей день в вызывающем уважение состоянии постройках, находился монастырский комплекс. Не доминиканский, к величайшему счастью жителей города.

— Минориты? — я тщательно придал лицу выражение ожидания — как и приличествует историку, проверяющему достоверность своей памяти.

— Да, последователи Франциска Ассизского. Монастырь, несмотря на их обеты бедности, процветал. А к наукам они традиционно питали страсть — у них хранились и копии, и даже оригиналы многих в ту пору запрещённых книг. Во время религиозных смут 1590-х годов — они являлись локальными, но, как вы помните, весьма жестокими, часть книг сожгли. Невероятная потеря, и виновным в этом нет оправдания перед потомками, как и Герострату. Часть же, по легендам, спрятали несколько монахов, но где? Крепость давно исследована, все старые здания тоже, в постройках, относящихся к более поздней эпохе, искать уже несколько абсурдно.

Как бы ни были интересны для историков эти документы, вряд ли в нашем городе существуют некие Хранители, как те, что сохраняют знания древних египтян. Бытовали ещё версии, что книги могли спрятать в окрестностях Гатри — но древние капища, пригодные для этого, есть только в лесах за Терновкой, к востоку от города. Увы, и эта версия, даже если она верна, только ухудшает дело — в 1670-х годах леса страшно горели, и все схроны, если они и существовали, наверняка уничтожены.

— Но ведь крепость велика, неужели все её части оказались исследованными? Вдруг в каком-нибудь тайнике...

— Увы, но это и в самом деле так. Крепостные сооружения осматривались многократно — под монастырём обнаружили небольшие катакомбы — но в них нашли только остатки зерна и нескольких колодцев. Монастырь был готов к осаде. Потайных ходов не нашли — возможно, грунтовые воды в ту пору стояли высоко. Раньше, до семнадцатого века, озера Поющих Камней не существовало, и, скорее всего, высокий уровень подземных вод делал невозможным строительство глубоких коммуникаций. После какого-то события — предположительно, обрушений подмытых пещер или сотрясений почвы — увы, я не геолог, воды вышли на поверхность, образовав озеро. Оно удачно объединилось с речной системой Терновки, и уровень подземных вод значительно упал.

Конечно, вы возразите, что монастырь находится в области старого города, в комплексе за стенами на холме, а всё остальное плавно уходит к Низине примерно в том же направлении, что и озеро. Но, вероятно, тогда вода стояла высоко и под холмом. Других входов мы не нашли — к тому же пара туннелей под самыми старыми в крепости Закатными башнями оказалась настолько ветхой, что исследователи, во избежание трагедии, вынуждены были отступить. Потолок плавно обрушался прямо на их глазах. Мой отец — Бенджамен Легрой, входил в состав той исследовательской партии. Они проверили все доступные им на тот день материалы, и выяснили, что эти тоннели — остатки старой системы отступления из двух донжонов.

— Двух? Интересно, сдвоенные башни-донжоны — это оригинальное решение.

— Не слишком, впрочем, удачное. Строители крепости сделали два пути отхода — их план нашли. Они оказались "затоплены водами высокими и оставлены за ненужием". Так что и этот вариант для сокрытия некоторых книг из старой монастырской библиотеки нежизнеспособен.

Однако, вернёмся к нашей библиотеке. Хоть и понёсшая тяжёлый урон, она во всё ещё многочисленном составе отошла вместе с миноритскими постройками к созданному сразу же после уничтожения монастырской обители университету. С тех пор она ещё один раз горела в середине восемнадцатого века, но книги успели вынести. Собрание пополнялось — и не только необходимыми для обучения трудами, но и самыми разнообразными документами, представляющими сейчас неоспоримую ценность для деятелей различных наук.

— А где ещё в Гатри можно найти достойные внимания собрания книг или иных документов? — я вытащил из портфеля листочек и ручку. — Не сомневаюсь, в библиотеке мне удастся найти немало интересного, но не стоит пренебрегать иными источниками. Возможно, частные собрания, коллекции библиофилов или записи в официальных учреждениях? Никогда заранее неизвестно, где ожидает находка, достойная того, чтобы её вновь увидел свет.

— А, дайте подумать... — ректор переборол в себе гордость за родные пенаты и в самом деле честно попытался вспомнить интересующие меня сведения. — Конечно, библиотека стоит на первом месте... И по собранию, и по качеству — у нас живут специально обученные кошки и даже несколько сипух, чтобы грызунам не имелось доступа в хранилища.

У Генри Спиннета недурственная библиотека, но он никого не пускает в свою святая святых, и даже самая высокая репутация не позволит быть его гостем, если он сам того не желает.

Питер Фельт — унаследовал от отца порядка шестисот книг, но, кажется, большую часть уже распродал — в основном, нам. Однако ядро — издания пятнадцатого века и три рукописных фолианта, он никому не уступает и даже не показывает. Видимо, решил сбросить "лишний вес" и реформировать собрание — он даже успел купить на аукционе в имении Сенвизов "Утопию" Томаса Мора довольно почтенного возраста. Мы с ним сейчас конкуренты даже, — немного грустно продолжил Чарльз. — Не понимаю, для чего собирать редкостные книги, и никому не давать к ним доступа. Эта британская твердолобость нас когда-нибудь не доведёт до добра. Словно собаки на сене они всем объявляют, что эпистолярный жанр может пополниться жемчужинами, написанными каким-нибудь выдающимся человеком их бабушке или дядюшке, а потом, когда жаждущие истины и новых сведений люди просят показать хоть краешек конверта, они ещё более самодовольно заявляют, что никому ничего не покажут. Потому что имеют право собственности, а сия переписка — их наследство, и потому все жаждущие бредут от ворот с камнем в протянутой руке вместо подаяния.

— Не стоит слишком много списывать на "твердолобость", — я записал имена, но, кажется, список должен был продолжиться. — Во Франции, Австрии и любой другой стране есть подобные владельцы. Страсть истинного коллекционера несовместима с общественной моралью, и человек, владеющий вещью, может быть рассмотрен как человек, которым владеет вещь. Неумение расстаться с каким-то предметом — если он только не символ неких вневременных обязательств и памяти, есть знак того, что человек всецело потерял себя и более достоин жалости, нежели порицания.

— Вы правы, но... — Чарльз снова увлекся обличением, уходя в мыслях в высокие сферы. Уж не на юриста ли или философа он обучался? — Современники могут простить, но книги так хрупки, и простят ли нас потомки, когда выяснится, что знания и сведения, которыми мы могли овладеть, по нашей халатности навсегда утеряны для будущих поколений?

— Увы, но в наши времена мы бессильны повлиять на подобных собственников. Возможно, в будущем.

— Вы верите в какие-то разительные перемены? — Джейн поглядывала на часы, кажется, семейство ожидали некие дела. Стоило поторопиться и всё же вызнать ещё кого-нибудь, кто обладает интересными книгами. На приезд в Гатри меня сподвигли несколько целей — и собрание сведений о трёх Великих Ветвях, их чистка и подтасовка, а, если будет необходимо, и изъятие, стояла второй по важности.

— Да. Несомненно, это займёт ещё необозримый для нас промежуток времени — три или четыре века, а, возможно, и дольше. Технический прогресс не несёт с собой прогресса духовного, и только отдаляет нас от природы и сужает кругозор — вера в механизмы ослепляет и принижает самого человека. Институт собственности нельзя отменить, так как он в природе человеческой, но мораль общества должна эволюционировать, как говорил Дарвин о процессе развития и усовершенствования в своих книгах. Только развитие моральных принципов — и не только в интеллигентных кругах, а во всей массе людской, может вывести человечество из многочисленных тупиков, ожидающих его.

— Неужели вы совсем не верите в технический прогресс? — Джессика удивлённо глядела на меня, сжимая ручку своей сестры.

— Милая, перебивать невежливо, — в глазах Чарльза плескалось удивление, очевидно, он считал меня всё же просто увлечённым всякими историческими казусами восторженным учёным. Навроде Донахью.

— Извините, — девушка запунцовела от смущения.

— Техника, несомненно, несёт множество бытовых благ — начиная от ручки в моих руках, не требующей постоянно носить с собой чернильницу, и до городского освещения, которое намного безопасней и эффективней масляных ламп или, тем паче, факелов, — я умолчал о том, что открытие электричества могло бы и застопориться, если бы мы не сочли, что водные колёса выгоднее и мягче по отношению к этому миру, нежели масштабная вырубка лесов. — Но общество не может идти путём только лишь успешным.

Я проникновенно поглядел на собравшихся. — Техника решает лишь временные затруднения и никоим образом не развивает самого человека. Производство наносит непоправимый ущерб природе, нас породившей и взлелеявшей, и развращает человека, делая его бездушным и пожирая его время. С каждым годом всё больше и больше создаётся новых машин — и мы с радостью их встречаем, не думая, что они несут не только бытовые блага, но и мрачную будущность.

Работающие на фабриках люди уже сами похожи на станки, за которыми они стоят почти целыми сутками. Больше, больше... — вот девиз нашего времени. Больше машин, больше людей, больше продукции для поддержания существования этих людей. Идёт обесценивание человеческой жизни и самого человека. Винтики в машине — но куда она едет? Или что она создаёт?

Малое число людей, владеющих качественной техникой, чьё действие проверено и не наносит миру вреда, будет жить более обеспеченно и обладать более высокими моральными качествами, нежели огромная масса, обесцененных и низведённых до винтика, окруженных техникой, не видящих солнца, звёзд, и озабоченных лишь пропитанием и наживой. Ещё и рождаемость — большое количество людей не только не живёт, а существует, но и служит запалом для войн, восстаний, и обесценивает одну человеческую личность среди прочих.

— А знаете, в ваших рассуждениях есть рациональное зерно, — хозяин дома задумался, сморщив лоб.

— Но ведь дети — наше будущее, — миссис Легрой, как истинная женщина, сразу увидела больше, чем её философствующий муж.

— Да, и это не подвергается сомнению. Иначе бы я сам оказался аморален, как то, что не приемлю в других. Рождение наследников семьи необходимо — человеку нужно продолжение рода. Но можно ограничиться двумя или тремя детьми, дать им хорошее воспитание, моральные качества их будут развиться в благоприятной среде. Им легче дать качественное образование и выбрать тот род деятельности, который наиболее отвечает природным способностям. Проще встать на ноги, находясь в среде, где соперничество не низводит человека почти до животного состояния — кто сильнее, тот и прав.

В семье, где много детей — десять, пять, они уже с детства дерутся между собой, им меньше уделяется родительского тепла и внимания. Они хуже учатся — им постоянно приходится конкурировать. Им сложнее получить образование, их сложнее даже просто прокормить! Чем больше людей — тем больше им требуется, тем больше заводов и фабрик строится, больше ресурсов исчезает, больше недовольства копится — и так по замкнутому кругу, по нарастающей.

— Это несколько фаталично, виконт.

Я, извиняясь, улыбнулся хозяйке дома.

— Увы, это отражает настоящее положение дел. Возможно, разумное ограничение рождаемости и отход от поклонения технике позволят человечеству выйти на более органичный путь развития.

— Вы излагаете интересные идеи.

— А началось всё так легко.

— Вы начинали с перечисления источников знания в Гатри.

— О, да, — Легрой вышел, наконец, из области размышления о судьбах человечества. — Генри Спиннет и Питер Фельт не допускают до своих сокровищ никого.

— Возможно, Генри Спиннет сделает для меня исключение, — Чарльз удивлённо поглядел на меня. Чуть коснувшись синего камня в перстне, я ответил на его невысказанный вопрос. — Мой отец был его другом, и он помнит меня, возможно, из уважения к его памяти (лица всех присутствующих заученно сделались скорбными, вежливыми и серьёзными) он даст возможность нанести визит в его "святая святых".

— О, это чудесно. Есть ещё библиотека у четы Фильере, но там или довольно распространенные экземпляры, или эзотерика — в основном её собирала в молодости миссис Фильере. Однако, думаю, тамошние опусы не в счёт. Патрик Фарр, довольно в возрасте — у него разные кусочки документов собраны и рассортированы весьма неплохо — он до сих пор увлекается историей Гатри. К нему вполне можете подойти — но там почти то же, что и у нас. Еще Питер Скотт, — я внутренне подобрался — конечно, Скотт — фамилия распространенная. — Сын Джереми Скотта. Тоже увлекается историей — но учился у нас на математическом. Младший, но старшие совершенно не занимались ничем, и отец, в порыве расстройства, отписал всё Питеру и внукам.

— Тяжело, должно быть, налаживаются отношения между братьями.

— Уже нет, — мелодичный голос Джейн звучал оптимистично. — Старшим после этого пришлось самим зарабатывать на жизнь, и они довольно прочно стоят на ногах.

— Хотя, естественно, они ничего собой не представляют по сравнению с основным состоянием семьи. Но вернусь к библиотекам... — Чарльз в тишине ещё несколько секунд молчал, а потом со вздохом подытожил. — Собственно, кроме них ни у кого ничего и нет, заслуживающего внимания. — Светло-карие глаза проницательно взглянули на меня. — Я рад, что вы нанесли нам визит, редко из беседы с современной молодежью выносишь что-либо для последующих размышлений.

— Вы мне льстите, — слегка покраснев ушами, я смущенно потянулся к стакану с водой. Джейн, снова поглядевшая на часы, встала.

— Простите, но мы с Кассандрой и Джессикой вынуждены вас покинуть. Занятия музыкой должны быть упорными и ежедневными, чтобы добиться результата.

— Дисциплина, даже в таких вещах, делает более собранным и даёт высокие результаты. Я восхищён, — ещё раз тронув губами в порядке очередности тонкие лепестки рук, я распрощался с дамами. Ректор своих дочерей любил, но это ничуть не мешало ему воспитывать их, не давая поблажки.

— Благодарю. Надеюсь, вы останетесь с хорошими впечатлениями от нашего общества, — Чарльз поднялся из кресла, видимо, тоже собираясь заняться своими делами.

— Несомненно, — всё, что меня интересовало, ректор уже любезно предоставил. — От общения с вами у меня останутся самые приятные воспоминания.

Вежливо заверяя друг друга в уважении и расположении, мы пошли к выходу. Перекинув плащ через руку, я стоял рядом с ним на крыльце и ждал, пока приведут Данни. Чарльз задумчиво глядел на мои чуть колышущиеся от ветра волосы.

— Возможно, это немного запоздалое предложение, но, быть может, вы составите мне и моей жене компанию сегодня вечером в театре? В девять вечера мы собираемся быть на спектакле "Идеальный муж" Оскара Уайльда. Если вас не смущает...

— С радостью приму ваше предложение, — я не покривил душой. Возможность в приличном обществе и себя показать, и людей посмотреть пришлась для меня как нельзя кстати. До девяти вечера даже успею сделать ещё кое-что. Джейн Легрой, конечно, не из самых разговорчивых, но и она мне поможет.

После визита к семейству ректора, весьма плодотворного, пришлось возвращаться домой. Где в Гатри живёт Генри Спиннет, старый умница-злюка и сквалыга, я не знал. Слишком давно наши пути разошлись, а после своей "смерти" у меня и вовсе не находилось времени, чтобы заново с ним знакомиться. Если бы даже и знал, где его дом, то в том, в чём я позволил себе приехать к Легроям, к нему идти не стоило.

Карманные часы показывали чуть больше пяти, когда я в, том же сером костюме, в котором посетил собрание "Общества Духов", отправился к нелюдимому старику. Сперва он чуть не выбросил меня за дверь, но, увидев "фамильное" кольцо, изменил первоначальное намерение. Я испытывал горьковатую ностальгию — передо мною стоял кто-то чужой, но с такими знакомыми ухватками и голосом... Я, конечно, привык к такому, насколько смог. Встречаясь со старыми друзьями уже с другим именем и мороком, сложно оставаться равнодушным, но надо.

После чая с миндальным пирожным, вдосталь наговорившись о "моём отце", который вместе с Генри много чего натворил во Франции примерно тридцать лет тому назад, мы перешли наконец-то к осмотру библиотеки. Я помнил, проходя вместе с человеком, которого знал когда-то давно, мимо книжных полок, что в его собрании не имелось ничего интригующего. Но никогда ведь не знаешь, что может произойти за тридцать лет. Поохав с восхищенным выражением лица и блестящими глазами над собранием церковных текстов и гимнов, переписанных от руки и переплетённых в инкрустированную драгоценными камнями кожу, я углубился в папки с сиротливо собранными листами, выпавшими из неизвестных книг, и обёрнутыми в вощёную бумагу драгоценными палимпсестами.

В библиотеке стоял дубовый стол с высокой лампой, там получилось уютно устроиться, развлекая хозяина полувымышленными историями из моего якобы прошедшего в поместье на юге Франции детства и пересказом того, как идут дела у моей матушки. Увы, ничего нужного не обнаружилось. Записи и книги подобного толка за многие годы я многократно перечитывал, и уже глядя на корешки, плавно переходил от одной полки к другой, воскрешая в памяти содержимое роскошных переплётов. Только в двадцать минут девятого библиотека была осмотрена сверху донизу.

Генри благоразумно не попытался напоить меня чаем повторно — видимо, что-то во взгляде подсказало ему, что воды в любом виде с меня на сегодня довольно. На прощание, похлопывая отечески по спине, он проникновенным голосом рассказал, каким прекрасным человеком был мой отец, и добавил, что я очень на него похожу. Старый хитрец — при жизни "отца" он редко упоминал, что испытывает к нему дружеские чувства. Пройдоха! Внушает теперь "сыну", что верен был другу до гроба. Чужого, правда, но это ведь сути не меняет?..

Вновь в права вступила ночная прохлада, из уединённых предместий Гатри я верхом направился сперва в лавку оптических приборов, уже закрывающуюся, и купил небольшой театральный бинокль с перламутровой инкрустацией. Мне, по существу, он был не нужен, но для обычного человека оказался бы весьма кстати — не стоило вызывать подозрений даже в мелочах.

Довольно новое здание театра выглядело вычурным, в стиле, отдалённо напоминающем греческие храмы — с широкими ступенями, колоннами и многочисленной, плохо вписывающейся в лаконичный силуэт здания, лепниной. Кажется, эти архитектурные изыски принадлежали руке того же мастера, который ваял купидонов для особняка Джереми Скотта. Кстати, о нём... Бросив поводья Данни подбегающему слуге вместе с парой монет, чтобы конь остался под присмотром и получил свою долю еды и ухода, я за пару пенсов взял у уличного мальчишки-разносчика сегодняшнюю газету. Конечно, люди многое видят в искаженном свете, но их мнением не стоит пренебрегать.

Впрочем, даже развернуть газету я не успел. Окружённый колясками и кабриолетами подъезд к театру походил на клумбу с петунией или душистым табаком. Туалеты дам из светлых дневных стали ярче, а песочные и белые одежды мужчин потемнели. Среди этого облака, наполненного ароматами — как приятными, так и резкими, ко мне двинулась облачённая в синее и тёмно-серое пара. Чарльз и Джейн. Пришлось свернуть газету в трубочку и прижать под мышкой, пока я протискивался к ним и мы пожимали друг другу руки.

Джейн рассеянно поглядывала по сторонам, в основном стараясь не споткнуться о длинный подол выходного платья. Не представляю, как она, с фигурой, полной плавных и изящных линий, могла дышать в этом сооружении, искажающем женские пропорции. Её тёмные волосы, уложенные в сложную прическу, крупными волнами обрамляли милое лицо. Светлые перчатки — голубоватого, в тон платью, оттенка, пахли лавандой и яблоневым цветом, когда я склонился над её рукой в приветственном поцелуе. Чарльз, похоже, решил взять меня под опеку на сегодняшний вечер. Он уже приобрёл билеты, и мы, стараясь ни с кем не столкнуться, пошли ко входу в театр.

Как на беду, Джейн хранила вежливое молчание, а ступеньки безвозвратно подкатывались под мои сапоги, оставляя всё меньше времени на ориентировку в местном обществе. Одна из дам, ступающих туфельками по мрамору парадной лестницы, бросила быстрый взгляд на Легроев. Сложив в кармане несколько знаков, я с облегчением увидел, как она, потянув под локоток пожилого внушительного спутника, направилась к знакомым. Джейн, проследив за моим взглядом, чуть вздохнула. Чарльз остановился, приветливо им улыбаясь.

— Добрый вечер...

— Добрый вечер, Джейн, Чарльз... Я уж и не думала, что вы сегодня будете.

— Прошу... Миссис Рэйчел Кроул, мистер Норберт Кроул... мистер Сен-Гильерн...

— Очень приятно...

Дамы, даже если Джейн этого не особо и хотела, начали беседу. Искусно разыграв отстранённое смущение, я с умным видом поддакивал, следя за разговором ректора и его друга. В основном моё внимание было поглощено репликами прекрасных дам. Рэйчел первым делом выспросила у миссис Легрой всё, что касалось Кассандры и Джессики, потом в течение трёх минут, деликатно приглушив голос, они перемывали косточки моей скромной персоне. Да, семья ректора мной заинтересовалась.

— Джереми Скотт скончался сегодня, совсем недавно — Мария мне шепнула, у неё муж всё по должности обязан знать — что от сердечного приступа. Бедный старичок — он, наверно, так переживал за своего друга — Уатингтон хотел вместе с ним завод открыть... А Питер — бедный мальчик.

— Какой же он теперь бедный? — Джейн печально вздохнула. — Но ему непросто сейчас будет со всем этим — еще и Фицрой не очень с ним ладит...

— Скорее всего, у них всё развалится — союз стариков уходит в небытие, а молодёжь слишком осторожна. Но их можно понять — лучше вложить финансы во что-то стабильное, чем так рисковать — да и рабочие уже всем недовольны.

— Я бы не взялась за них судить — они в последнее время со студентами стали драться — Чарльз даже ездил в муниципалитет, чтобы что-то уладить... И библиотекарь уже несколько месяцев как исчез — в кампусе тоже неизвестно, что творится. Хотя, несколько месяцев, это я погорячилась — но все эти толки. Ты же знаешь — не бывает дыма без огня.

— Ой, ты только погляди, Джейн! — Рэйчел взглядом показала подруге куда-то через плечо, причём вид у неё был слегка возмущённый и очень высокомерный. — Ты только взгляни, что себе позволяет эта... девица.

— Кто она? — Джейн повернулась, и в просвете между женщинами стало видно, как по широким ступеням в обрамлении чуть отхлынувшей толпы поднимается пара. Высокий, белокурый, статный мужчина с волевым лицом вёл под локоток женщину несказанной прелести. Изящные плавные формы роскошной фигуры обливал карминовый шёлк, чёрные волосы элегантно уложены вокруг мягкого овала лица. Лица замечательной красоты — от таких мужчины сходят с ума и грозятся лишить небо луны и звёзд ради одной улыбки напоённых сладостным мёдом губ.

Сердце вычастило несколько ударов, когда тонкий запах пиона и гвоздики, смешанный с ароматом её тела, коснулся ноздрей. Карие глаза скользили по толпе, а голова на лилейном стебле шеи клонилась в сторону сияющего, как истинный обладатель, спутника. Маленькие ухоженные пальчики, казалось, могут уколоться о гладкую ткань его чёрного пиджака. Чарльз и мистер Кроул синхронно выдохнули, и даже их жёны замерли, созерцая яркую картину — вся толпа сливок общества вдруг на миг захотела оказаться либо этим мужчиной, либо этой женщиной. В воздухе смолкли разговоры, и только металлическое звяканье удил доносилось издалека.

Я отступил чуть в сторону, стараясь, чтобы женщина меня не увидела. Её красота не оставила равнодушным и меня — но я, в отличие от её спутника и всех остальных, знал, она — цветок, чьим ядом слишком легко отравиться. Её прикосновения оставляли несмываемое клеймо тлена и смерти — и лучше убить это существо, чем позволить приблизиться к себе хотя бы на расстояние вытянутой руки...

Толпа тихо выдыхала воздух — и шлейфом за ослепительной парой поплыли шепотки, липнущие к подолу алого платья, как уличная грязь Низины.

— Кто это? — Джейн даже не отвела от красавицы взгляда.

— Она назвалась в салоне у Мэйбл Норой Полетт. Кажется, строит из себя аристократку — а, может, таковая и есть. Но манеры, манеры... Эмансипированная молодая особа.

— Но какая редкостная красавица... Леонардо Беллингтон просто счастливчик, — Джейн рассеянно потеребила не надетый до конца пальчик перчатки. — Если, конечно, он её удержит.

— Не знаю... Мейбл была в шоке — она приехала одна, ты представляешь: совсем одна, а уехала уже в его ландо — и это в первый же вечер знакомства! Непристойно и пошло!

— Может... не всё так, как нам представляется? — миссис Легрой с растерянной улыбкой проводила взглядом чуть покачивающую в элегантной походке бёдрами девушку.

— Милая, ты слишком добра и снисходительна! — Рэйчел тронула ладонью декольте. — Такое поведение, ты подумай только! Они были у Мейбл дней шесть назад — и уже идут в театр вдвоём! Она то ли испанка, то ли итальянка — пламенная натура.

— Как бы чего не случилось — ещё последуют примерам всех этих романов — сейчас модно, говорят, носить дамские пистолеты. Да и Беллингтон не из тихоньких — помнишь, он дрался с тем мальчиком... из Берлина к Скоттам приезжал.

— Да. Вполне может быть, они не обойдутся малой кровью.

Я чуть хмыкнул — если даже умница Джейн допустила мысль о том, что Нора Полетт опасная штучка, кто я такой, чтобы развеивать легенду? В не меньшей степени интересным оказался и её спутник — Леонардо Беллингтон. Владелец капиталов и акций, учредитель инженерной конторы, без наследников, негоциант из новеньких, маргинал и объект завистливых шуток. Я собирался его убить — застрелить или даже вызвать на дуэль, но тот, кто имел горькое счастье попасться демону любви, уже не принадлежит этому миру. Полетт — серьёзная фигура, и её неприкрытая игра может смешать мне карты. Нельзя спускать с неё взгляда — и притом издалека — чтобы и самому не стать глупым мотыльком около ночного красного фонаря.

Толпа, словно взболтанная акварель в губку, втянулась в театр. Пройдя по гулкому вестибюлю в стиле модерн, мы попали в отделанный кричащим пурпуром и золотом зал. Архитектор по интерьерам в этом городе явно экспериментировал, справедливо считая, что у публики всё равно не будет выбора — театр-то один. Нора и Леонардо устроились где-то в партере. Я разглядел их, усаживаясь рядом с Чарльзом, который расспрашивал меня о предстоящем урожае на виноградниках Бордосских провинций виноделия. Несколько дам словно невзначай направляли в мою сторону лорнеты — но на фоне ажиотажа, поднятого вокруг восхитительной пары, удалось почти не привлечь внимания. Лично меня сейчас больше всего интересовали двое, сидящие далеко внизу. Бинокль — удобная штука, только по сильным его поворотам можно понять, куда на самом деле смотрит его обладатель — на сцену, или чуть в сторону от неё.

Прошло около пятнадцати минут, и плотный тяжёлый занавес пополз в стороны, открывая раковину сцены. Оскар Уайльд — в Лондоне его произведения, даже самые целомудренные и глубоко философские, до сих пор вызывали скандалы. Правда, теперь все страсти по поводу личности автора плавно сходили на нет, но отдельные споры ещё случались. Поэтому дочери ректора остались дома. Зал плавно притихал — доставались лорнеты, бинокли, веера и платочки — волны ароматов плыли над сложными причёсками (впрочем, то, что сооружалось на головах дам около ста пятидесяти лет назад, затмило бы их одним махом), пёстрыми рядами, разбавленными чернилами мужских костюмов.

Откинувшись на бархатную обивку мягкого кресла, я с ленивым любопытством принял позу скучающего юноши из рядов "золотой молодёжи". Пьеса начиналась — на сцене уже вели разговор две героини второго плана, расположившись в восьмиугольной гостиной сэра Роберта Чилтерна. Лишь мельком глянув на действо, не виденное до этого на сцене, но знакомое по печатным изданиям, я чуть сместил линзы бинокля на партер — Беллингтон оставался на месте. Сдаётся, большая часть оптических приборов сейчас направлена не на сцену, а как раз на них. Прикрыв глаза, я сделал вид, что всецело поглощён диалогом миссис Чивли и сэра Чилтерна.

В зале сидел невероятно смешанных кровей потомок двуликих. Одна из актрис носила следы крови Ночной Ветви. Да, Нора Полетт затмевала всё сегодняшнее общество своей значимостью. Беллингтон пришёл показать, как и большинство мужчин, что он покорил, поймал, захватил добычу. И добыча эта такова, что всем остальным остаётся только локти кусать от зависти. Демон питался этой квинтэссенцией желания, стекающей со всех сторон в замкнутом пространстве. И улыбка на губах прекрасной женщины становилась всё более яркой и манящей.

Если она решит, или Беллингтон захочет покинуть театр, нужно будет последовать за ними — как-то уж очень внезапно, судя по болтовне вокруг, появилась она в городе. Может, это связано с той смутой и трупами? Или просто решила половить рыбку в мутной водице под шумок? Легроям придётся что-нибудь сказать...или внушить...

Пристроив локоть помягче и расслабив кисть, я вновь приник к окулярам — за действиями моих героев предстояло внимательно наблюдать не один час.

— Сегодня в зале мне показалось так душно... — Джейн, поддерживаемая под руку мужем, с наслаждением вдыхала прохладный тёмный воздух. Её чуть полноватое милое лицо ещё оставалось раскрасневшимся после того, как в потном потоке тел мы выбирались по галереям и коридорам, заполненным много раз согретым в легких воздухом. Едва заметный ветер шевелил широкие веера каштановых листьев, донося запахи выстоявшихся лошадей и выпивки.

— Эта жара сводит с ума. Вам с девочками и в самом деле стоит уехать в коттедж около Кроличьего распадка, — Чарльз выглядел утомлённым, у него несколько побаливала голова от шума и долгого вглядывания в сцену.

— Лето в городе — только для тех, кто не может его покинуть. Остальным противопоказано, — скопировав интонации аптекаря, я заслужил утомленную, но искреннюю улыбку обоих супругов.

— Я надеюсь, вам понравилось выступление. Конечно, наша актёрская труппа не самая блестящая в стране...

— Я видел эту пьесу в первый раз, а до этого только читал, и мне показалось, что её дух им удалось передать в полном объёме, — я выглядывал среди коней Данни. Один из конюхов это заметил — от умения замечать и запоминать зависел объём чаевых — и стал его отвязывать. Под мышкой у меня всё ещё мялась газета — прочесть её я так и не удосужился. Во время пьесы это было бы чересчур, да и новостей пока хватало. Джейн коснулась незаметно руки мужа, улыбаясь ему тихо и спокойно. Она явно утомилась, и только обрадовалась, когда я стал раскланиваться, заверяя в удовольствии от знакомства.

— Как же вы доберётесь до дома?.. — она растерянно оглянулась, пока Чарльз подтягивал вожжи. Все пролётки и кэбы осаждались теми, кто прибыл не в своих экипажах, и на площади шумела цветная хаотичная круговерть, которая грозила разредиться только через полчаса.

— Я верхом, не стоит беспокойства, — Данни, выгибая шею под восхищёнными взглядами Чарльза и ещё нескольких стоящих неподалёку знатоков лошадиной стати прогарцевал, подёргивая повод из рук слуги. Заработав несколько монет, тот быстро ускользнул обратно. Соловый жеребец нагло фыркнул, показывая крепкие молочно-белые зубы. Чарльз подобрал поводья, даже несколько плотоядно оценивая экстерьер и норов коня.

— Какая прелесть! — миссис Легрой широко, словно в детстве, улыбнулась. Прелесть всхрапнула, деланно ерошась и пытаясь меня легонько укусить за плечо. Вскочив в седло, всё ещё с газетой под мышкой, я отвесил последний поклон, чуть улыбнулся и, пощекотав "прелесть" пятками, пустил его в рысь. Оглянувшись, я увидел, что Легрои тихо выехали следом. Для них вечер почти подошёл к концу.

В темноте августовской ночи по улице стлался едва заметный запах пионов — роскошных пышных цветов, и вплетённая тончайшая, как пыльца на крыльях бабочек, струйка следового наговора. Прощаясь с ректором и его женой я улыбался, но сейчас было почти страшно.

Как бы Данни ни прикидывался дураковатым жеребцом с кучей заморочек в голове, быстрая скачка на грани полёта, скольжение ветра над водой — его стихия. На прощание с Легроями ушло не меньше пятнадцати минут, а Беллингтон и его спутница стояли у входа, когда занавес начал опускаться на сцену, и всё же мы их догнали.

Шикарное ландо, с впряженной в него парой орловских рысаков серой в яблоках масти, плавно остановилось перед белым домом с холодно-голубыми планками и крышей.

Встав за два здания от них, я старательно прикрыл Данни мороком пса. В костюме, конечно, не удобно бегать и лазить, но выбора не оставалось. Я медленно направился к дому, куда только что вошли рука об руку демон и её возлюбленный. Сердце частило — может быть, от подступающего страха, или это запах пионов заставлял так нервничать?

Полетт меня не почувствовала — её взгляд был обращён к Беллингтону.

Через две минуты я уже обнимал ствол высокого граба, стоя на одной из его ветвей. Шершавая тёплая кора прижималась к боку, дерево чуть пошатывалось от ветра — но это не мешало вглядываться в освещённый редкими свечами дом. На лестнице второго этажа в первом окне они ещё шли по ступеням рядом, а пролётом выше Леонардо уже нёс возлюбленную на руках — их лица соприкасались — она что-то игриво шептала. Маленькие пальчики распускали бабочку у него на шее — чёрная полоска ткани змеёй скользнула на ковёр, покрывающий ступени. Он пронёс её на руках по второму этажу мимо застывших в мраморе красавиц под античный стиль — формы Норы с лёгкостью с ними могли посоперничать. Я раздосадованно вздохнул — если у них так пойдёт и дальше, ничего узнать не получится. Пока чувствовались только её сила и намерения.

В дом, что ли, забраться? Мелькнула на несколько секунд дурная мысль, навеянная приторным запахом дурмана, не иначе! Так это дом Беллингтона — здесь ничего, кроме неё самой, не найти.

Пара тем временем уже оказалась в спальне. Беллингтон открыл окно — вытяни он руку, я мог бы коснуться его кончиками пальцев. Лицо мужчины выглядело сумасшедше-счастливым — взъерошенные светлые волосы потемнели на висках, а в глазах плескалось неистовство. Темноволосая красавица стояла перед трюмо, медленно стягивая перчатки. Она тоже не заметила меня — тёмные глаза прикрылись, а губы изогнулись в улыбке, когда на плечи легли две большие ладони. Поцеловав её в шею, Леонардо заскользил прикосновениями — осторожными, словно в его руках была статуэтка из германского фарфора, вниз, к талии...

Она попросила расстегнуть застёжки на платье. Запрокинув голову, потёрлась затылком о его грудь. Красный шёлк, словно и в самом деле был из алой воды, стёк к ногам, уподобив её пестику причудливого тропического цветка. По смуглому бархату кожи скользнули его ладони, накрыли грудь — она серебристо рассмеялась, чуть приоткрыв рот — Беллингтон наклонился, и они слились в долгом поцелуе. Аромат пионов усилился, когда суккуб, движением древней египетской королевы, выступила из алых волн платья, высоко поднимая ногу с красиво очерченной голенью — любовник отступил, наслаждаясь зрелищем кошачье-грациозного перемещения по комнате. Она сняла, плавно изгибаясь и запрокидывая голову, всё, кроме золотых с шерлами украшений. Тёмная фигура присела боком на кровать, откидываясь на локти — розовый язычок быстро облизал губки, когда Беллингтон опустился на колени рядом с постелью...

Я уже собрался слазить (смотреть на игрища суккуба со своею жертвой было абсолютно бессмысленно), когда над Полетт что-то дрогнуло... Что-то, ей не принадлежащее!! Прикрыв глаза и покрепче вцепляясь в качнувшееся от ветра дерево, я попытался коснуться этого — словно сильное проклятие или паутинистый кокон, опутывал нежную плоть. Зеленоватые нити вибрировали в воздухе рядом с нею — уходя в сторону, к Низине! Игрушка, которая сама умеет играть чужими жизнями — довольно сложно контролируемая и опасная — не пожалею ли, что ввязался в это?

Нить подрагивала, отзываясь на временную потерю контроля наслаждающейся своей жертвой твари. Следовало заехать домой, чтобы вооружиться и защититься поосновательней — но я решил рискнуть. Нить вполне могла исчезнуть, суккуба могли уничтожить, и ещё бесконечное множество случайностей могло заставить пожалеть о не вовремя проявленной осторожности.

Глаза в напряжении сузились, когда сполох желания заставил тонкую связь неведомого паука и его хищной бабочки почти раствориться. Но она сохранилась.

Перехватываясь за шершавые ветви, я спрыгнул на землю, оставив в одиночестве залитых золотым свечным светом любовников. Брусчатка ударила в подошвы, когда я бегом направился к коню, притаившемуся в тени дома. Силы, затраченные на наблюдение за столь хорошо скрытой нитью, заставляли торопиться — и копыта звонко ударили по камням, когда мы нырнули в проулок, спугнув собаку, перебегающую дорогу. Фонари в такой поздний час уже мигали, к тому же нить вела туда, куда их свет почти не проникал.

Вытянув руку как прядильщица, я трогал звенящий воздух, оплетая неуловимую нить свитой струной поиска, шёлковой на ощупь. Ветки высокого куста свистнули, расправляясь, за спиной — нить уходила от замусоренных проулков Низины к пахнущим креозотом и грязной ржавью окрестностям вокзала не становясь толще или насыщенней — словно идя от одного подчинённого существа к другому. Проклятый запах пионов, не иначе, сделал меня таким неосторожным! А если я иду в лапы к тому, с кем не хватит сил справиться?!!

Чёрный глухой город проносился мимо — издали в небе серовато-голубым цветком показалось зарево последних фонарей над вокзалом и его окрестностями. Нить вильнула в сторону и Данни недовольно зашипел, когда уздечка перекосилась после моего рывка. Поводья дёрнулись ещё раз — ремни проехались по короткой шелковистой шерсти, давая знак перейти сперва на рысь, а потом и на сторожкий шаг. Моя струна истончилась и пропала — совсем рядом находился паук, или кто-то ещё...

Данни без морока остался стоять в кромешной темноте хозяйственных построек. Нить уводила в чахлые заросли лип и тополей в скверике рядом с мостом, ведущим к освещённой серебристым светом громаде вокзала. Ветви хлыстами шатались наверху, изредка роняя раньше времени пожелтевшие листья. Далёкий скулёж собаки и шум проходящего где-то в районе фабрики паровоза соединились с глухим шорохом листвы над головой. Сапоги бесшумно окунулись в подстриженную на газонах траву, когда я короткими перебежками в бледном свете растущей, почти полной луны пробирался от одной непроглядной тени к другой.

Поблизости от возможного хозяина суккуба я безотчётно медлил. Возможно, если сцеплюсь с ним сейчас, у меня не будет возможности победить — демоны такого характера и силы, как Нора, сложно... приручаются. Если окажусь в её власти — со мной сперва вдосталь поиграют, а потом убьют. "Прядильщик", как я про себя окрестил существо, дергающее за ниточки приручённую красавицу, ощущался относительно недалеко — вытащив из ножен под рукавом небольшой кинжал, который мог сойти и за метательный нож, я припал к пахнущей пылью и торфом траве около кустов снежноплодника. Прядильщик уже слишком близко, чтобы отступать. Когда ещё выдастся случай обнаружить его?

Нить дрожала и извивалась над головой, ведя к клумбам в глубине замусоренного скверика. И она не становилась сильнее. Возможно, маскировка, обманка — если за неё дёрнуть сейчас, Прядильщик постарается поймать меня. Любое неосторожное движение...

По-ящеричьи, чуть приподнимаясь на локтях и не щадя костюма, я пополз по жёстким стриженым обрубкам травяных стеблей. Нить не усиливалась. Приподняв голову над линией подрезанных кустов, вгляделся в переплетение ночной темноты и тусклых бликов от луны и фонарей на ветвях и листьях. Ясная, безоблачная ночь позволяла разглядеть шевеление у одной из клумб. Невысокая фигура в платье... Девушка, потрёпанная жизнью, судя по виду.

В полнейшем изумлении я наблюдал, как она, откидывая с лица мешающие прядки волос, широким ножом срезала дёрн, а потом поднимала пласты плотной почвы. Около тополя с обломанными нижними ветвями лежал неопрятный свёрток.

Нить, несомненно, шла к этой девушке. Я потёр лоб грязной ладонью. Неужели чутьё меня подвело, и невзрачная странно себя ведущая девица и впрямь подчинила суккуба? Но для чего?! Она что, неправильно провела обряд вызывания демона, и умудрилась с нею связаться, причём так, что сама разорвать связь не в состоянии? Ещё немного приблизившись, я пронаблюдал, как она, брезгливо взяв свёрток, уложила его в выкопанную неглубокую ямку. Из серых лоскутьев ткани высунулась пухлая ручка в перетяжках, с маленькими сморщенными пальчиками. Младенец... Ведьма недоучка — обряды на крови, и призывание демона — но связь!

Продолжая орудовать ножом, она даже не заметила, что буквально в двадцати метрах кто-то есть. Я почти не дышал, прижимаясь к земле.

Закопав несчастное дитя, она положила на место срезанный шмат дёрна и вытерла широкое лезвие о траву. Лицо её выражало смесь облегчения и брезгливости. Странное лицо — со следами порока и разврата. Не производила она впечатление холодной умной женщины, которой под силу обуздать вызванного демона. Больше всего было в ней от продажной девицы. Но это же абсурд!! Закабалить демона, и притом выполнять грязную работу самой — да ещё и так неаккуратно и бездарно, не замечая ничего вокруг!?

Стоило рискнуть — мне всё отчетливее думалось, что девушка просто ещё один узелок на нити прядильщика. Слишком уж не вязалось увиденное с нитью, искусно спеленавшей суккуба, так, что та даже стала частью мятущихся вокруг Норы обрывков силы. Утыкаясь лицом в жёсткую траву, я позволил большей части мускулов расслабиться, зажмурил глаза, и дождался, пока цветные сполохи под веками не сменились красной мглой — огонь крови... Подняв голову с закрытыми глазами, отрешаясь от остальных чувств, я представил себе постепенно на изнанке зрения несколько расходящихся друг из друга спиралей с перемычками в самых узких местах.

Красновато-вишнёвые очертания фигуры ведьмы, убирающей нож в сумку висящую на мшисто-зелёном абрисе древесного сучка, покрылись мелкими зеленоватыми искрами, густеющими в области лопаток, затылка и глаз. Искры сливались в пульсирующие пятна — не так, как вокруг Норы — и расходились веером блекнущих нитей по сторонам. Одна из них, более чёткая, шла к суккубу. Ещё несколько закручивались и исчезали, подрагивая... Ведьмочка была только слугой. Прижав ладони к глазам, я попытался выследить остальные нити по очереди — но уже на первой скорчился от просверлившей затылок боли — они оказались хорошо защищены. Прядильщик далеко — единственное, что мне удалось вытянуть из этих зеленоватых сгустков. Слишком много силы пришлось выплеснуть на них — больше нечего здесь делать.

Осторожно, стараясь лишний раз не вертеть головой, я пополз к выходу из сквера. Встав на ноги, отряхнул колени — ведьмочка, перекинув сумку через плечо и не заботясь особо о тишине, шла в другую сторону. Я с огромным облегчением перевёл дух — мощь её хозяина впечатляла, если даже на его слуг ушло столько силы!

Холод тронул спину ладонью — у меня почти не осталось энергии, которую можно было бы выплеснуть без вреда. Что-то отвратительно пахнущее коснулось обоняния — ветер скручивался, принося с собой омерзительное ощущение. Я прижался спиной к стволу дерева, вглядываясь через огонь крови в серые сплетения мрака и бледных теней над этим районом. И согнулся, прижимая ладони к вискам, отпрянув на остатках силы от прижавшегося к мостовой где-то перед ведьмой серого сгустка. От него тянуло гнусным ощущением. Как от эксгумированного нечестивцами старого фамильного склепа.

Ожидание и насыщение дрожью пронизывали странное создание, серостью втягивая в себя что-то настолько омерзительное, что даже на таком расстоянии мне стало дурно. Прижимаясь к дереву и рывками втягивая в лёгкие влажноватый липкий воздух, я порадовался, что не разгадал, где засел прядильщик. Суккуб, ведьма и это... Мерзость. В одиночку с каждым из них ещё можно справиться, и то восполнив запас сил. Но со всеми вместе — вряд ли. Дёрнув за конец нити, можно начать распутывать клубок, но что ждёт на другом конце, и смогу ли я с этим разобраться — большой вопрос...

Оттолкнувшись от липы, я побрёл к Данни. На сегодняшнюю ночь силы уже исчерпаны и без отдыха от меня проку не предвиделось — в таком состоянии просто наделать ошибок и наследить, где не надо.

Тёмные лошадиные глаза вопрошающе и отчасти удивлённо поглядели на меня. Не задавая вопросов, он иноходью пошёл по улице, ведущей от вокзала к тракту. Морок накидывать не имело смысла — зряшная трата сил. К тому же все, кому надо, и так знали, что я здесь, а людям в такой час не до разглядывания ночных гуляк. Молча мы пересекли Вокзальную улицу. Где-то в своём доме спали Арктур и Эвелина. Мне вспомнился расслабленно висящий кулачок видимой из тряпья ручки. Убийство младенцев. Милый, тихий Гатри с его славными жителями — спите спокойно...

Поудобнее сев, я заметил торчащую из-под края попоны серую бумажку. Потянув за неё, вытащил уже изрядно помятую и пропахшую конём газету. Вздохнув, развернул её. Странное, должно быть, зрелище — едущий в темноте всадник на светлом коне, и читающий при этом дергающуюся от лёгких порывов ветерка вечернюю газету.

Джереми Скотт скончался, как то ему и было положено, сегодня, примерно после полудня. Питер Скотт, его наследник, обливался с ног до головы соболезнованиями, уверениями и дифирамбами. Высказывались предположения, что Джереми Скотт умер, не выдержав кончины своего старого друга. Да и сердце у него было слабое.

Данни оступился, и я чуть не потерял газету, дернувшуюся в руках. Одна страница расползлась, и бумажные ошмётки закачались перед глазами в такт лошадиным шагам. Что-то о пожаре зацепило взгляд в этих обрывках — расползающиеся чёрные буквы на рыхлой серой бумаге мелкими жучками мельтешили перед усталыми глазами, заставляя сощуриться. Маленькая заметка в узкой колонке городских происшествий рядом с кражей двадцати фунтов телятины повествовала о сгоревшей библиотеке некоего Патрика Фарра, и тяжёлом состоянии её владельца — почтенного и весьма уважаемого среди Клуба Любителей Гатри человека...

— Ну куда опять? Чего вообще случилось? — Данни сердито пристукнул копытом, но свернул обратно к тракту, проходящему через весь город. Уши он возмущённо прижал к голове.

— Сейчас мы с тобой заедем ещё в одно место — да не куксись ты, не так уж и далеко! — время давно перевалило за полночь, и мы ни на кого не наткнулись — только пьяный бродяжка, жмущийся к ограде какого-то общественного здания, забормотал то ли молитву, то ли проклятие нам вослед. Мне уже было без разницы.

Горелым почти не пахло — четырёхэтажное здание из фигурно выложенного красного кирпича в староремесленном районе города, не так далеко от крепостного холма, не казалось пострадавшим. Подсохшая и похожая на корку перепрелого пирога земля возле одной стены за день высохла намертво, хрустя под ногами пыльными струпьями. Камни снизу потемнели, а на четвёртом этаже три окна полностью выгорели — чёрные сажевые языки тянулись слегка вниз и до крыши. Закопчённые кирпичи выдержали жар пламени, да, похоже, огню и не дали особенно-то распространиться — кроме этих трёх окон нигде больше следов пожара не осталось.

Нужно было осмотреть библиотеку почтенного Фарра изнутри — взбудораженные жильцы наверняка могут пожаловаться на плохой сон, а погружать их в глубокие сновидения, сил уже не осталось. Была не была...

В очередной раз дав кэльпи знак тихо стоять где-нибудь в сторонке и помалкивать, я пробежал по хрусткой корочке глины, спёкшейся от вылитой на пожар воды. За кирпичные выступы стены оказалось возможно уцепиться пальцами и я полез наверх.

Скорее всего, комнаты закрыты снаружи — да и кому придёт в голову, что можно для чего-то проникнуть в сгоревшее помещение через окно третьего этажа, не перебудив весь дом?

С течением времени становится всё сложнее. Легче влезть в охраняемый стражниками и бдительными лучниками бастион, чем пробраться в банк и незаметно перевести деньги с одного счёта на другой. Букингемский дворец проще обойти вокруг, побродить по его интерьерам, нежели пробраться в кабинет германского владельца крупной корпорации по производству новейших марок стали.

Но одно не меняется — даже заполучив в руки фотографические аппараты, способные запечатлеть то, что человеческому глазу недоступно, и новейшие приборы исследования химических веществ, они слишком многому не верят. Они строят свой мир, надеются на прогресс и простые, легко объяснимые с точки зрения их науки явления окружающего мира. Сперва они придумывали мифы, поскольку только видели, но не могли понять. Потом начали строить гипотезы, в основном абсурдные, а потом пришли к схоластике и глубокому логическому анализу — только вот в мифологическом восприятии мира разочаровались... А зря — некоторые вещи им лучше бы просто принимать на веру, а не пытаться доказать.

Сколько ещё веков есть у нас в запасе, пока они не одумаются и не оглянутся назад, по новому смотря на свою историю, и на то, что на самом деле их окружает? Они боятся темноты, они боятся неизвестного, и, даже столкнувшись с нами нос к носу, предпочитают списывать всё на временное помутнение сознания или замыкаются в себе, никому не говоря об увиденном. Даже один поверивший ничто — он, из опасения общественного осуждения, будет молчать.

Как молчит сейчас Флэнксон, и, возможно, молчит Стоун. У них нет ответов, им приходится приводить к чему-то единому и безудержную веру этой эпохи во всесилие разума и техники, и необъяснимые, нелогичные явления, которые невозможно понять. Флэнксон никогда, если только не переборет себя титаническим усилием, не сможет объяснить, как умер Уатингтон. А даже поняв, никогда не сможет никому об этом рассказать. Поэтому я не боялся, что визит в горелую комнату на третьем этаже скомпрометирует некоего виконта Л'Атонна — право, что за абсурд, это же невозможно! А если это невозможно, то этого не было...

Подтянувшись за спёкшиеся от огня хрупкие кирпичи с остатками рамы, я тихонько спрыгнул с подоконника на пол — под сапогами заскрипело стекло. Выбирая места, где поменьше осколков, прошёл между грудами наваленных чёрных ошмётков с серо-жемчужной каймой пепла и золы. Вся комната казалась угольно-чёрной. Шкафы из толстых старых дубовых досок обуглились, и к тому же их тщательно поливали водой. Жирновато поблёскивающие чёрные высокие прямоугольники, некоторые сильно накренившись, стояли вдоль стен, окружая искорёженную конструкцию в центре длинной комнаты — кажется, некогда это были стол и кресло.

Ковырнув ножом бывший шкаф, я с удивлением увидел, как угольный пласт легко, с едва слышным сухим шорохом, отделился и скользнул на пол. Ещё несколько ударов — и под ножом показался немного другой по структуре, более рыхлый и серый уголь. Книги. Проверенные таким же образом шкафы у стены тоже оказались прогорелыми насквозь. Я воткнул нож в похрустывающий под пальцами пласт бывших книг. Пламя выело избирательно только эту комнату — в стоящих у дальней стены шкафах, у самой стенки, не сохранилось ни листочка, даже корешки старых дорогих книг превратились в бессмысленные комья. А стены, как ни странно, относительно не пострадали — кирпичи остались плотными, и плохо раскрашивались от удара, хотя им положено стать хрупкими.

Кто-то успел побывать здесь до меня — очень грамотно побывать — даже швейцарскими спичками, аккуратно подпалив библиотеку с разных концов, такого эффекта не добиться, а от взрывчатых веществ характер разрушений иной. Но, судя по газете, во всём обвинили то ли лампу, то ли свечку.

Подняв рассыпающийся в руках серый лист с остатками рукописного текста, уже не поддающегося прочтению, я меланхолично пронаблюдал, как он мелкой лохматой трухой разлетается в пальцах. Определённо, стоит заняться историей — кто-то идёт на шаг впереди меня — но кто? Навь? Кто знает, что он делал в этом городе в прошлом. И кто он вообще... Определённо, мне нужны записи из имения, и как можно скорее.

Отодвинув носком сапога сплавленные с какими-то штырями остатки стекла, я прошёл к стене — уже в третий раз за ночь собираясь смотреть на изнанку этого мира. Багряные струйки, судорожно вибрируя, сплелись в силуэт лежащего на постели сухощавого старика — в области головы, за левым ухом, они словно разрывались, пульсируя не в лад, и в такт этой пульсации правая рука шарила по груди. Аккуратно расплетя спирали на своих веках, я отступил к окну — тело Патрика Фарра, без сомнений, уже на самой границе ухода.

Грязной рукой потерев лоб, я выдернул из обугленного чёрного памятника человеческой мысли нож. Больше в спалённом заклинанием месте делать нечего — Патрика уже ни о чём не спросить, а в комнате не найти и строчки, которую можно прочесть. Прядильщик чисто вяжет. С неприятным осадком на сердце вылазя через закопчённые остатки подоконника, я подумал, что, возможно, придётся прибегнуть к серьёзным методам. Конечно, в этом вопросе ошибок ни разу ещё не возникало и всё равно, перед подобным решением страх и неуверенность, словно я был не расплётшим косу мальчишкой, трясли за шкирку. Прядильщик... что он здесь искал, или, судя по разгрому, прятал? И почему именно у собирателя местных баек и легенд? Гатри, Гатри... Тихий мирный провинциальный городок! И куча непонятных убийств, грязи и пропаж. Суккубы на привязи и ведьмы с мёртвыми младенцами...

Сапог соскользнул с кирпичной грани, и я, изогнувшись, скользнул вниз, с хрустом хлопнув подошвами по земле. Отряхнув ладони, с безнадёжностью оглядел некогда весьма даже приличный костюм — надеюсь, домовой с этим всем, от земли до угля, справится.

* * *

Я лежал на прогретом за день песке, опустив голову ей на колени. Бездумно смотрел, как волны с тихим шорохом докатывают до её босых ног, и подол платья темнеет с каждым касанием.

— Тень, — тёплые пальцы осторожно гладили меня по волосам, словно пытаясь привыкнуть к теперешней их длине. — Ты ведь ни разу не участвовал в сражении. Ты даже не представляешь, что это.

Что я мог ответить? Да — не участвовал, и не представляю. Но говорить об этом не хотел.

— Срезать косу было обязательно?

Я пожал плечами, по-прежнему глядя на волны у её ног.

— Старый обычай.

— Жаль... — она вздохнула. Пальцы замерли на моём виске, тёплые и нежные. Я накрыл её руку своей, едва заметно дрожащей и опять холодной. — У тебя слабые камни в правом браслете... — Дара высвободила пальцы, прошлась ими до запястья, тронула тёмные кристаллы, вплавленные в серебро.

— Знаю... Не могу уловить частоту.

Луч заходящего солнца вынырнул из облачной стены, лизнул волны, заиграл кровавыми бликами на осколках стоящей далеко от берега башни. Я зажмурился.

Если всё оставить как есть, сколько пройдёт ночей перед тем, как я не смогу проснуться и перельюсь во Тьму Изначальную?.. Крылья истончались с ужасающей быстротой — солнечный свет, обтекая нас, оставлял на песке только одну чёткую тень, вторая была полупрозрачной и смазанной...

— Тень...

Я повернулся к ней. В морской зелени глаз дрожали золотые лепестки зрачков. Дара склонилась надо мной, ведя тревожащей теплотой пальцев по руке. Я подался ей навстречу, обнимая остатками крыльев, прижимая к себе. Уткнулся носом в обнажённое плечо, закрывая глаза, пытаясь сдержать подкатившие слёзы.

Темнота вокруг и шорох волн о мелкий песок...

Прикосновение её губ...

Её тепло...

Шорох волн...

Слёзы продолжали катиться по щекам, затекая в уши, щекоча холодом шею. Ещё какое-то время я лежал без движения, глядя в потолок, но не видя его.

Даже несмотря на кровь нескольких людей, взятую на рассвете, во снах пришли только мои воспоминания...

Прикрыв глаза, я провёл дрожащими пальцами по губам, подбородку, груди, словно там и вправду мог остаться невидимый след от её поцелуев.

— Ой! Эн"шэн?!.. Кажется, я тебе помешала...

Я открыл глаза. В приоткрытую дверь заглядывала, отчего-то до крайности смущённая, Фаэ.

— Ну, в следующий раз буду стучать, что ли...

— Фаэ!!! — до меня наконец дошло, за что она якобы извиняется. Со всей силы запустив в двери подушкой, я рухнул обратно в постель. Фэйри, взвизгнув на одной, закладывающей уши ноте, едва успела отлететь прочь. Будет ей урок! Может, действительно начнёт стучаться! Хотя нет, не думаю, вряд ли...

Когда я всё-таки встал с кровати, было уже без десяти десять, и на улице властвовали сумерки. По пути в ванную комнату я остановился перед раскрытыми окнами, выходящими в самую запущенную часть сада, ту, что со стороны озера. Фаэ, невидимая за густым переплетением ветвей, тихо играла на флейте. Осторожные, печальные звуки, словно одна из нитей, сплетающих полумрак, растекались по воздуху. Прислонясь к оконной раме, а потом и вовсе опустившись на широкий подоконник, я долго слушал её игру. В мелодию вплеталось предчувствие расставания с летом, и тихие вечера с тревожащим душу ожиданием осени.

Лёгкая усталость так и дрожала едва заметными тенями на кончиках пальцев, и как знак, что сплетённая паутина работает, и как напоминание, что в этом мире мы уже никогда не будем обладать теми возможностями, что были прежде. Интересно, на сколько дней меня хватит, если оставить всё как есть?.. Скорей всего, ни на сколько. Я тяжело вздохнул, смиряясь с мыслью, что теперь, несмотря на своевременное восстановление силы, так и буду чувствовать эту усталость.

Ванну я принимал в полном одиночестве — в кои-то веки Фаэ даже не заглянула в приоткрытое окно. То ли обиделась за брошенную подушку, то ли припомнила ещё и предыдущую выходку. Раскурив трубку, я погрузился в тёплую воду, прикрыл глаза, возвращаясь мыслями к событиям прошлой ночи. Пока выплетал паутину, думать о чём бы то ни было другом оказалось сложно. Хотя и сейчас я не чувствовал себя великим мыслителем, а все думы так и норовили раствориться в тёплой воде и запутаться в завитках дыма.

Свесив руку с края ванны, я лениво вслушивался, как на пол с пальцев падают капли. Вслед за водой потянулась тонкая паутинчатая нить темноты. Приподняв руку, я выпустил на неё клуб дыма, и тёмная паутинка всколыхнулась, вытянулась дальше, перемешалась с белёсыми завитками, и вовсе затерялась в них. Тень... то, что не должно, по людской логике, быть материей, но не может не быть таковой, так как имеет основу изначального. То, что находится в потоке пространства и времени, недвижное и вечно переменчивое... Парадокс... Философы всех времён и цивилизаций задавались вопросом, что же на самом деле представляет собой венец творения — тот конкретный вид, к которому они принадлежат. Но точного ответа никто ещё не получал...

От трубки, выкуренной до ужина, голова закружилась мгновенно. Пальцы чуть онемели и я разжал их, осторожно опуская голову на бортик ванной. Завис над засыпающим городом, над мерцающими двойными гирляндами фонарей улицами, и разбросанным, приглушённым светом окон, вглядываясь в паутины. Одна спокойная, почти никем ещё не потревоженная темнота, и вторая — пульсирующая, где ярче, где еле уловимо — жажда, желание насыщения, определённый оттенок алого... Паук не возвращался в город и никто, более-менее серьёзный, не считая суккуба, эльфа, да, пожалуй, парочки двуликих, не пересекал нитей моей паутины. А тварь, чей мерзостный запашок вызвал страх перед обыкновенной темнотой, либо затаилась в одной из ячеек сети, либо благополучно покинула город до вчерашней ночи.

Трубка упала на пол и темнота города перед глазами сменилась темнотой ванной комнаты. Чуть повернув голову вправо, я с задумчивым безразличием проследил, как рассыпаются по бледной зелени пола дотлевающие крошки табака.

Ощущение, что все события, начиная с моего наваждения и заканчивая находкой чужой паутины, связаны между собой, было вполне отчётливым, но словно бы не хватало чего-то ещё... Марлен? Нет, Марлен сюда как раз попадала. Она приходила к Глэдис, напрашивалась в ученицы, и примерно в то же время искала меня. Возможно, наведывалась и к тому же Лоуренсу, и к Дэйзи, немолодой уже колдунье с Фонарной улицы, что так же попала в чужую сетку. Кроме них, Паук заплёл в сеть ещё несколько колдунов и ведьм. Я мог быть уверен в этом, так как где-то с рассказов Глэдис, а где-то и из болтовни Рона, слышал, что они практикуют магию. Но следует ли из этого, что ведьмочка отыскала на свою голову того могущественного покровителя, или, всё-таки, попала в паутину случайно? Ох, сдаётся мне, пол в церкви Святого Патрика рухнул благодаря Марлен. Ведь и вправду, не обязательно же с помощью колдовства, есть и другие способы. И что же, в таком случае?..

Около двух недель назад из-под разрушенной крипты выбралась некая тварь. Какой-то ночной, неизвестно когда прибыл в город, раскинул сеть и куда-то исчез. В сети оказалась Марлен, либо до приезда в Гатри (была бы она местная, судя по описанию, давно бы уже намозолила глаза всем ведьмам), либо попалась туда случайно. Ах да, Глэдис ведь говорила, что у девчонки нет таких уж явных способностей. И как с этим связана виденная во сне мёртвая девушка? Убить её мог тот же, кто раскинул сеть. А может, убийцей была суккуб... В самом деле, пол жертвы для них не важен.

Но наваждение?.. Чьих рук это дело?

Если кто-то и вправду умудрился порыться в моей памяти и снах... Ох, попадётся мне эта мразь!!!

Я отметил, что сердце вычастило несколько ударов, прикрыл глаза, делая медленный долгий вдох. Не стоит думать о подобных вещах, не зная наверняка. А ведь полной уверенности у меня так до сих пор и нет. Змей сказал тогда, что, после всего сотворённого мною, Пути наши накрепко... намертво переплелись друг с дружкой, и когда она вновь появится в этом мире, мы встретимся.

Змей... Мудрый мой Змей... ты говорил когда то, что чувствовал душою и видел сердцем. Я же знал, что так оно и есть. А теперь я сомневаюсь... не знаю...

Вода всё же смыла и унесла с собой и печаль сновидения, и страх, и неуверенность, что так неожиданно нахлынули на меня. Выбравшись из ванны, я окончательно проснулся. Усталость словно отодвинулась, но, естественно, не прошла. Ничего, ещё несколько дней, и я привыкну к этому состоянию, перестану обращать внимание на мелкое неудобство. Но... ох, как бы не хотелось — ещё несколько дней! И неизвестно, когда вообще Паук соизволит объявиться в городе!

Фаэ так и продолжала выводить в темноте сада печальную мелодию. В дом она даже не заглядывала, и мне отчего-то стало совестно, хотя я прекрасно осознавал, что вреднющая девчонка вполне заслужила не только эту подушку, но и кое-что посущественнее, за все свои выходки. Уже сидя за кухонным столом и в полном одиночестве обмакивая нарезанные ломтиками яблоки в вазочку с мёдом, я не выдержал. Подошёл к раскрытому окну и негромко позвал:

— Фаэ? — флейта замерла на мгновение и продолжила, но гораздо тише. — Прости пожалуйста, я не хотел тебя обидеть. Составишь мне компанию завтра вечером? Погуляем по набережной? Фаэ?..

Фэйри как-то раз намекала, что не прочь прогуляться по городу в моём сопровождении, а на осторожные вопросы, не сгубит ли это её и без того подмоченную репутацию, удивлённо уставилась на меня, вопросив: "Какую???"

Она так и не ответила, но музыка, заполнявшая сад, изменилась, словно говоря: я подумаю, но обязательно соглашусь.

Одеваясь для выхода в город, я не ко времени вспомнил, что в квартире на Вечернем бульваре, на полу ванной комнаты так и лежит кучкой одежда, отчаянно нуждающаяся в стирке. Если и вправду придётся пожить там, дабы не выпадать из происходящего в Гатри, опять нужно будет нанимать прислугу, накладывать кучу мороков, терпеть по утрам музицирование снизу...

Выскользнув из дома через дверь, ведущую на веранду, я пробрался по узкой, незаметной в зарослях сада тропинке в ещё более дикую и запущенную его часть — оттуда можно было прямиком попасть к озеру, вместо того, чтобы обходить свои владения по периметру каменной стены. Сворачивая на неприметную дорожку, что начиналась сразу за скрытой кустами лазейкой, я услышал вновь изменившуюся мелодию флейты — словно ласковое напутствие.

Лёгкий ветер спускался к озеру вместе со мной, нёс шлейф из ярких запахов скошенной днём и высушенной солнцем травы, сладкой ночной свежести и вездесущей крапивы. Спустившись по склону к дороге, невероятно тихому и пустому сейчас месту, я перешёл её и остановился над самым обрывом.

Берег здесь поднимался над озером метра на два-три и, то опускаясь к воде, то поднимаясь над ней, шёл так до самого Дунбара. На противоположном берегу мерцал крохотными огоньками поднимающийся по холму Гатри. Словно живые, дышащие звёздочки, свет окон и фонарей казался отсюда столь притягательным, что хотелось простоять так до самого рассвета. А над городом, отражаясь в воде глазом гигантской рыбы, сияла истинным серебром почти обрисовавшая круг Луна...

Машинально раскурив трубку, я вглядывался в дальний берег.

Может, мне попробовать разговорить Марлен? Прийти к ней и побеседовать? Искала же она себе учителей по магии? А может, искала мошек для Паука... Меня же не нашла, так как не было меня тогда в городе.

Надо заглянуть к Глэдис. И, возможно, что-то смог разузнать Рон.

Над озером выплывал туман. Вплетаясь в его призрачные локоны, над самой водой стелилась тихая мелодия и слова старой, знакомой песни. Видимо, Терновке не спалось в эту ночь.

Поднявшись в воздух, я заскользил над озёрной, а затем и над речной тишиной, и лёгкими всплесками воды. Жаль, что "Наяда" не из тех ресторанчиков, что работают допоздна, подумалось мне, когда я попытался различить над водным пространством, на дальней полоске набережной, любимое кафе. После полуночи нормально поужинать можно было только у Рона. Нет, не на первом этаже конечно (упасите боги от столь экстравагантного способа самоубийства!), но пара комнат наверху частенько бывает занята.

Тёмная громада дунбарского леса, дремлющая по правую руку, хранила молчание — там давно некому и не с кем разговаривать. Сосновый холм, уже оставшийся со старым причалом позади, запоздало пробормотал вослед чей-то сон.

На территорию города пришлось свернуть задолго до низинных кварталов — пролетать над приречными домишками было неприятно даже на такой высоте. Глэдис сейчас, наверняка, в своём чердачном убежище, хотя, может быть, перебралась и в квартирку на Фабричной. Я огляделся по сторонам, выискивая тихое свечение. Безрезультатно. Нет, спрятаться она не могла, да и случись с ней что, я бы почувствовал. Прислушавшись к себе, я всё-таки отыскал крохотную частичку памяти её крови, и на пару секунд даже увидел вагон паровоза, в котором Глэдис спешно удалялась от Гатри... Однако-ж!

Выехала из города ведьма ещё на закате, и прощальные солнечные лучи попросту слизнули с неё хрупкую паутинку моих теней. Заглянув на чердак, я обнаружил следы поспешных сборов. Выглядело всё так, словно Глэдис решила уехать в самый последний момент, или же убегала от кого-то. И ещё... я мог, конечно, ошибаться в этом, всё-таки, никогда не обращал особого внимания, какими духами пользуется Глэдис, да и пользуется ли она ими вообще... Но в комнатке витал тонкий-тонкий, так и не опознанный мною цветочный аромат, тронувший где-то в подсознании странные ассоциации и некоторые желания...

Хмуро поразглядывав разбросанные по полу и кровати чулки, кружевные платочки, баночки, о назначении содержимого которых могла догадаться, пожалуй, только женщина, или ведьма, несколько вышедших из моды платьев, туфелек и перчаток, и прочее, по-видимому, не самое необходимое, я озадаченно оглядел крохотную комнатушку. Где же всё это хранилось? Подобрав с пола один из платков, я принюхался — нет, запах, вроде, другой. Может, случайно разлила одно из любовных снадобий?

Не представляю, чтобы у Глэдис были здесь враги или конкуренты, настолько серьёзные, что она предпочла удрать из города. Но ведь почему-то удрала... Ещё днём, отказываясь от возможности и дальше использовать мою силу. Ох, Богини, ну отчего же я не поговорил с ней в прошлую ночь!?

Раздражённо вздохнув, я нырнул в Темноту, проверяя ячейки и нити своей сетки.

Паук так и продолжал скрываться где-то достаточно далеко от города. Его кривобокое творение мерно колыхалось в такт дыханию живых существ на узлах связки. Несколько "мошек" спали в других местах, и рисунок сетки изменился, перекошенный до неузнаваемости. Сегодня Марлен обнаружилась на улице Вдовьей, свернувшись в клубок под тонким покрывалом в маленькой грязной комнатке, что сдают вместе с такими же ужасающими, кишащими крысами и бездомными собаками складами, чуть дальше Большого моста. Сон её был тревожен, но заглянуть туда, не убив и не всколыхнув сеть, не получилось бы. А может, и стоит?.. Глядишь, и сам Паук зашевелится, даст о себе знать? Или заляжет на дно... Нет, так не годится. Раз уж не уверен, лучше подожду. В какую-то из ночей он всё равно вернётся в город.

Страх, шуршащий по Низине, сливался в речку, вымывался, разносился дальше. Он плавал уже в Бобровом пруду и тихой струйкой сливался в чуть менее загаженный отходами фабрики и тем, что приплывало с вокзала, Фабричный.

Шорохи, шепотки сновидений.

Ячейка, в которую вписался Мраморный бульвар... Дом Арктура — спящий сад, ночная тишина в комнатах...

Безмолвная чернота Силы под холмом едва заметно всколыхнулась, словно некое чудовище раздражённо дёрнуло щупальцем во сне. Я замер, и паутина натянулась, готовая в любую секунду стать оружием. Темнота под холмом ещё поворочалась и затихла — к моим действиям, да и к паучьей сетке, это не имело никакого отношения.

"Навь".

Я инстинктивно метнулся туда, где произнесли моё имя, и меня потащило ещё глубже...

Тень... Тень... Тень... Тень... на разные лады зашепталось тёмное эхо голосов...

Вынырнув из паутины в темноте заднего дворика "Золотого Уса", я несколько секунд не шевелился боясь сдвинуться с места. Ох, Богини! Нужно быть осторожнее — сейчас всё иначе, не стоит забывать об этом...

Рон МакКланнон стоял у одного из раскрытых окон кухни, рассеянно перебирая в руках свёрнутую вчетверо салфетку. Чуть дальше, в ореоле золотистого света, пара и разнообразных запахов, что поднимались над кастрюлями и сковородками, выжидательно поглядывая то на хозяина паба, то на охранника-полукровку, топтался мальчишка-посыльный. Кажется, я уже видел его здесь пару раз.

— Значит, только в субботу вечером? — задумчиво проговорил Рон.

— Да, — с готовностью кивнул мальчишка. — Этого господина за прошедшее лето, говорят, почти там и не видели.

— И что мне с ним делать? — вздохнул полукровка, если я правильно помнил, его звали Рено. — Не к себе же?

— Нет, но... — Рон пробежался настороженным взглядом по темноте за окном, разлинованной сочащимся с кухни светом, затем, остановив взгляд на посыльном, обратился к нему. — Ты вот что, когда господин Навь там появится, сразу передай мне.

— Так мне тама что, всю ночь торчать что ли? А если не появится?..

Поднявшись на крылечко чёрного входа, я негромко постучал в дверь. Мальчишка, естественно, не услышал, Рон наверняка вздрогнул, а вышибала, судя по мягким приближающимся шагам, пошел открывать. Я ждал, на всякий случай, отойдя в сторону. Рено не показался мне нервным, но от МакКланнона, в свете последних событий, можно было ожидать и "приветственного" выстрела серебряной пулей. Дверь открылась, меня окинули настороженно-подозрительным взглядом.

— Доброй Ночи, — поздоровался я с порога.

— Ох! — Рон, выглянул из-за дверного проёма кухни и облегчённо выдохнул, приложив руку к сердцу. — Замечательно, что вы пришли! Рено, Джек...

Охранник и посыльный, сунувшийся было из любопытства следом за старшими, спешно удалились и, когда я шагнул с полумрака улицы в тусклое освещение коридора, там оставался только МакКланнон, да ещё его кот лениво глядел на меня с верхней ступеньки лестницы фосфоресцирующими в полумраке глазами. Через стены, с кухни, и из самого паба неслись голоса, шум и запахи.

— Господин Навь... — Рон попятился, заметив неладное гораздо раньше, чем любой чистокровный сид. Удивительнейший тип! Ощутить, что я причувствоваюсь к его крови прежде, чем я сам это понял!

— Не стоит беспокоиться, — я очень осторожно улыбнулся и отвёл взгляд в сторону. — И прошу прощения, что напугал вас. Может быть, поднимемся, и вы расскажете, что узнали про Соласов?

Не дожидаясь ответа, я начал подниматься на второй этаж. Нежелание Рона оставаться со мной один на один было вполне понятно. МакКланнон всё ещё топтался у подножья лестницы, когда я остановился на полпути, позвав его кота. Рыже-белый полосатый охотник лениво спустился на несколько ступеней, потёрся о подставленную руку и огласил полумрак громким мурчанием. Кошки всегда меня любили.

Решив, что раз уж домашний "определитель нежити" так спокоен, Рон наконец-то последовал за мной. Кот, оставив на штанине след из пушистых волосков, юркнул вниз, под ноги хозяину, и тот чуть не упал, запнувшись о любимого мышелова.

Пройдя наверх, Рон открыл дальнюю из двух дверей, пропуская меня в небольшую уютную комнату, обставленную парой мягких кресел и круглым столом с вышитой скатертью. Возможно, из-за одной детали — занавесок с лёгким узором гипнотизирующей вышивки — создавалось впечатление, что комнатка эта в деревенском доме, и за окнами непременно должен открываться вид на палисадник с невысоким штакетником и дальше, за ним, на поле до самой границы тёмного леса...

Расположившись в кресле, я подождал, пока Рон зажжёт все стоящие в помещении лампы. Вообще-то, в полумраке, который царил в комнате до этого, МакКланнон видел превосходно, как и его кот, а дрожащие огоньки пламени могли подчеркнуть наличие лишних теней и, возможно, отсутствие полагающихся... Я незаметно пошевелил пальцами — нет, лёгкие паутинки темноты уже колыхались вслед за моими движениями на положенных им местах.

— Итак? — спросил я, когда Рон наконец-то опустился в кресло напротив.

— Видите ли... — рыжий полукровка вздохнул. — Пожалуй, буду краток. (Я не поверил, но ничего не сказал.) Солас-старший умер около года назад в Риге, оставив после себя кучу карточных долгов и несколько раз перезаложенный дом. Говорят, умер от сердечного приступа. Но, скорее всего, от наложенного проклятия — жене надоело, что он постоянно таскался за юбками. Единственная, так сказать, первая и последняя его супруга Виктория Солас, в девичестве Хоуп. Последний раз её видели в усадьбе как раз с год назад. Она уехала в Америку с неким молодым человеком, судя по всему, любовником. Отец оставил ей неплохое состояние, правда, по завещанию, всё имущество должно было перейти в распоряжение её мужа. И Солас этим замечательно попользовался. Дом сейчас пустует, и, похоже, в том состоянии, что проще снести всё и отстроить заново. К тому же, там водятся привидения и...

— А что Солас-младший? — я понял, если не направить Рона сейчас в нужное русло, то с полчаса мы будем беседовать о призраках — это была одна из его любимых, или, возможно, больных тем.

— Юстин Солас, как и отец, двуликий чистой крови. Последние месяцев десять жил, перекинувшись в волка. И, господин Навь, вы, конечно, говорили только о том, чтобы узнать о Соласах...

Я приподнял бровь. Предчувствие, и так бывшее нехорошим, похоже, грозило сейчас подтвердиться словами.

— В общем, он пришёл следом за Оскаром. Не понимаю как, он ехал на поезде, а Солас прибежал сюда на четырёх лапах... Рено его сразу приметил — всё-таки, волки не часто забредают в город, да ещё спокойно выпрашивают поесть у первого встречного. Видимо, почуял в нём собрата.

— И где он сейчас? — как можно спокойнее спросил я. Ни малейшего желания разговаривать сейчас с юным оборотнем у меня не было.

— Внизу. Рено дал ему одежду.

— Давно он тут?

— Часа два. Он, видимо, голодал... Тощий, как веточка. Целого гуся съел разом, и получаса не прошло! И, как бы... оставлять его здесь... — Рон изобразил руками некий жест, наверняка долженствующий обозначать и просьбу, и осторожный намёк, и что-то ещё.

— Не беспокойтесь, я его заберу. До этого времени проследите, чтобы всё было в порядке — у вас там, внизу, много... интересных личностей. Пожалуй, лучше будет, если он подождёт меня здесь. Та особа, что искала меня, что удалось про неё узнать?

— Почти ничего. К моему величайшему сожалению, господин Навь, почти ничего, — Рон развёл руками и озадаченно покачал головой, словно и сам себе удивлялся. — Ни откуда она, ни когда именно появилась в городе... Эта девица, и в самом деле, пару раз заглядывала в Кошачий переулок, покрутилась там, но не с той целью, чтобы найти работу. Ни к кому там не напрашивалась, а если б стала промышлять сама по себе — местные обитательницы знали бы. Вообще, рассказывали про неё, что со странностями — мол, изображала из себя чуть ли не колдунью-алхимика, но мало ли сумасшедших...

— Давно это было?

— Точно никто не вспомнил, но примерно тогда же, когда она приходила ко мне и выспрашивала ваш адрес.

— Хм... — я задумчиво прошёлся взглядом по узору занавесок. Ведьмочка, похоже, хорошо прячется. От кого, интересно? И чем она вообще занимается в городе? Помимо разбоя и грабежа... — Рон, был у вас один способный парнишка для тех дел, когда нужно за кем-либо проследить, двуликий-полукровка, имени, пожалуй, не вспомню. Он ещё работает по вашим поручениям?

— Ах, Том, да, конечно, — закивал Рон. — Вы хотите, чтобы этим занялся именно он?

— Да. Именно он. Хоть эта девица, как мне говорили, ничего не смыслит в магии, но за ней есть кто-то. Не обязательно покровительствующий. И мне бы не хотелось, чтобы этот кто-то почувствовал слежку. Передайте Тому мои слова.

— Хорошо, — покивал Рон. Вид у него был несколько задумчив, не иначе прикидывал сейчас, какой ему взять процент с парня. — Когда ему приступать?

— Чем скорее — тем лучше. Сейчас она спит на Вдовьей улице в доме под номером 28. И... Рон, что у вас сегодня из сладкого?

— О, — оживился эльф. — Если подождёте с полчасика, как раз подоспеет яблочный пирог и ваши любимые французские булочки с шоколадом.

— Замечательно, как раз через полчаса я и вернусь. И, думаю, Солас тоже чего-нибудь пожелает.

Я встал и, переложив содержимое кошелька на стол, поспешил выйти. Увы, в отличие от людей и полукровок, то, что прежде называли Силой, у нас само по себе уже давно не восстанавливалось. И сейчас тяжёлая и липкая усталость снова выплывала, потихоньку укутывая плечи и кончики пальцев холодом. Излишне услужливая память вынесла в сознанье крохотный кусок воспоминаний, всего на долю секунды, но мне и этого хватило, чтобы, особо не выбирая, скользнуть за первое попавшееся раскрытое окно. Развоплощение в абсолютное Ничто... крохотные частички плоти и истинной сути, словно разносимые ветром... тающий силуэт...

Я зажмурился, тряхнув головой. Что ещё за бред?!.. Чёртов Паук со своей сетью и рассыпанным по Низине страхом!!!

Сделав несколько успокаивающих вдохов-выдохов, я осторожно подошёл к постели. На втором шагу под ногами заскрипел паркет, но спящих это не разбудило.

Супружеская пара. Обоим чуть за тридцать. Мужчина нежно обнимал женщину, прижавшуюся к нему спиной.

Я погрузил людей в более глубокий сон, надеясь, что не придётся взять больше двух-трёх глотков, то, что ожидало меня у Рона, было сейчас гораздо привлекательней по вкусу.

Вернувшись в "Золотой Ус", я сразу поднялся на второй этаж. Полчаса ещё не прошло, но Рон всегда успевал быстрее обещанного срока. Открыв дверь, я замер на пороге — нет, конечно, можно было предположить, что Солас-младший будет выглядеть диковато, пребывание в волчьей шкуре более полугода хоть как, да наложит свой отпечаток, но всё же...

Солас тихо, но вполне угрожающе рычал на меня, быстро подобрав ноги и забившись в кресло. Руками он вцепился в край стола, прижимаясь всем телом пониже, уши и зубы то ли так и были от второй ипостаси, то ли изменились только что. В звериных жёлтых глазах перемешались страх и непоколебимая уверенность, что живым он мне не дастся...

— Э-э... хм... — я задумчиво окинул взглядом и в самом деле тощего как ветка, лохматого, но, слава Богиням, свежевымытого парня. Одёжка на нём болталась (судя по всему, Рено одолжил свою рубаху, а был он, чуть ли не в два раза шире, и ниже — штаны казались коротки). На пятнадцать лет Юстин никак не выглядел... — Как понимаю, ни твой отец, ни МакКланнон не удосужились сообщить, кто я.

Я всё-таки прошёл в комнату. Словно загипнотизированный голосом, двуликий уже просто следил за мной, не собираясь ни нападать, ни убегать. Позы, впрочем, так и не изменил. То ли память предков вывела несложное уравнение: ночной — запах крови — инстинкт самосохранения, то ли что-то ещё. Реакция юного Соласа была вполне нормальной, хотя и несколько странной для теперешнего мира.

— Я — Тень из рода Навь, то, что принадлежу к Ночной Ветви, ты уже и так понял. Думаю, тебе проще будет называть меня Даниэл.

Подойдя к столу, я опустился в кресло напротив Соласа, всё ещё напряжённого и не спускающего с меня взгляда.

— И, похоже, я твой единственный опекун, — продолжил я, неспешно наливая в чашку заварку из маленького фарфорового чайника. По комнате тут же разошёлся тонкий аромат бергамота. — Сколько тебе лет, Юстин? Твой отец, конечно, писал, что тебе должно быть пятнадцать, но, зная Апрелиса, можно предположить, что он ошибался. Хотя, пожалуй, и не сильно... — Я долил в чашку воды. — Так что?

Какое-то время мы сидели молча. Передёрнув плечами, мальчишка сполз обратно в кресло, сутулясь и поджимая под себя ноги.

— Восемнадцать, — наконец произнёс он. Голос прозвучал хрипло, а в словах чудился странный акцент. Похоже было, что он не разговаривал эти десять месяцев... — Вы были другом Апрелиса?

— Нет, — честно признался я. — Боюсь, друзей у Апрелиса не было. Мы были знакомы, пожалуй так, но не более.

Юстин больше пошел в мать, или в кого-то из родственников, от отца ему достались только глаза — светло-жёлтые, с тёмно-серым ободком по краю. Нечёсаные волосы, русые, местами пепельные, до серого оттенка, спускались ниже плеч. В чертах лица, когда уши и зубы приняли нормальную форму второй ипостаси, не было ничего хищного или звериного. Упрямый подбородок, аккуратный прямой нос, красивый разрез глаз. Почти идеальная симметрия. Двуликие, хоть и считались младшей ветвью ночных, обладали той же безупречной красотой и правильностью черт, что и ушедшие.

— Он... ничего не был вам должен? — с подозрением спросил Юстин.

Я улыбнулся уголками губ. Сколько-то Апрелис мне задолжал, но я и тогда, и сейчас считал это вполне приемлемой платой за избавление от его присутствия. Но о покойниках, как говорится, либо хорошо, либо ничего.

— Нет, ничего. Рон говорит, что ты почти год пробыл в волчьем обличии? — я переложил к себе на тарелку кусок пирога, неспешно отделил от него небольшой кусочек вилкой. Юстин с нескрываемым удивлением проследил за моими действиями. Я приподнял бровь. — Что-то не так?

— Вы ведь... вампир?

— Ну... хм... — я даже не нашёлся, что ответить. На лице Юстина ясно читалась некая внутренняя борьба.

— Хотя, это, должно быть, логично... — едва слышно пробормотал он себе под нос.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А вы, значит, и вправду мой опекун, так? — коротко глянув мне в глаза, почти что с вызовом, волчонок отвёл взгляд в сторону, словно смутившись этого.

— Получается, что-то вроде того...

В наступившей на несколько секунд тишине стало слышно, как где-то за стеной монотонно отсчитывают течение времени небольшие часы. Голоса снизу сюда почти не пробивались — лишь тихое, смутное гудение, да билась о стекло ночная бабочка.

Юстин шевельнулся в кресле, задумчиво разглядывая руку, в которой я так и держал вилку. От угощения за мой счёт он отказался, а мне под его взглядом, хоть волчонок и старался больше не смотреть в глаза, кусок в горло не лез.

— Почему он обратился именно к вам?

— Понятия не имею, — честно ответил я. — В письме он сообщал имена других кандидатов в опекуны, но, как понимаю, ни один из них не изъявил желания тебя забрать.

— Вас это удивляет?.. — волчонок произнёс это так, словно подобное было бы равно признанию в неком жульничестве.

— А что же, по-твоему, не должно? — я вскинул бровь. — Апрелис был тот ещё жук, и, так или иначе, подгадить умудрился всем, с кем был знаком, но род Соласов, насколько я помню, большой.

— Может быть и большой... — Юстин неуверенно пожал плечами. — Но вы сами сказали, Апрелис умудрился подгадить всем, с кем был знаком. И вы, наверное, не исключение?

Я усмехнулся, откидываясь на спинку кресла. Волчонок не доверял мне по вполне понятным причинам. Будь я на его месте, тоже настороженно отнёсся бы к некоему ночному, неизвестно почему проявившему интерес к судьбе отпрыска не самого лучшего знакомого.

— Буду с тобой откровенным, Юстин, — начал я. Не имело смысла заверять мальчишку в добрых намерениях, или святости долга исполнения последней воли, он бы всё равно не поверил, да и было бы это ложью. — Когда пришло письмо от Апрелиса, а пришло оно почти через год после написания, особого значения я ему не придал. Честно скажу, после прочтения отправил прямиком в корзину для мусора, потому как не поверил ни единому написанному там слову. И то, что мы разговариваем сейчас — цепочка случайностей: я решил узнать, что произошло на самом деле, ты, заметив парня, работающего на Рона, пришёл сюда следом за ним. Но отчего в волчьем обличии? Народ в Гатри не столь внимательный, но отличить волка от собаки могут многие. Для чего было так рисковать?

Юстин опустил взгляд в столешницу. Пальцы с неровно обрезанными ногтями нервно перебирали краешек вязаной салфетки.

— Мне так было удобнее, — глухо, так и не поднимая взгляда, ответил он. — Я шёл ночью, меня никто не видел. Только Рено — здешний вышибала, но он ведь тоже вервольф.

— Да уж... — протянул я. — Вервольф... Интересно, как Апрелис представлял себе это — меня в роли твоего опекуна и наставника?.. Мы, хоть и принадлежим к одной Ветви, и обучить тебя чему-нибудь, помочь развить способности, я, конечно, могу, но... — я усмехнулся. — Многие старые рода двуликих здесь, в Европе, с осторожностью, если не с враждебностью, будут относиться к воспитаннику ночного.

Волчонок поднял взгляд. Встречаться со мной глазами он по-прежнему избегал.

— А вы бы взялись меня обучать?

Я приподнял бровь. Как-то бредово складывался наш разговор. Я и раньше бы не согласился стать чьим-либо наставником, а уж тем более сейчас, когда в городе, да и со мной самим, начало твориться чёрт знает что... На своего папашу Юстин, вроде, не походил. Уже то, что он почти год жил во второй ипостаси, говорило о многом. Не важно, скрывался ли мальчишка от всех, кому задолжал Апрелис за карточным столом, или был последователем "натурального образа жизни". Апрелис на подобное никогда бы не решился.

— Сделаем мы, пожалуй, вот что... — задумчиво проговорил я, доставая из кармана жилетки трубку и кисет с табаком. — Учитель из меня может получиться тот ещё, опекун — тем более — ни своих детей, ни воспитанников у меня никогда не было.

Волчонок вновь опустил взгляд, застыл в кресле, прикусывая нижнюю губу, пальцы, мявшие уголок салфетки, замерли.

— Поэтому наилучшим будет отправить тебя к моим друзьям. Они так же из двуликих, правда, живут в России, в Санкт-Петербурге. Есть, конечно, знакомства и в этих краях, но боюсь, своеобразная известность твоего отца будет не самой лучшей рекомендацией. А до тех пор... — я задумался, окидывая Юстина внимательным взглядом. Он же с плохо скрываемым любопытством смотрел как в чашечке трубки, под касаниями пальцев, начинает тлеть табак. Пожалуй, не стоит отправлять его в городскую квартиру даже на время — то, что переход обратно, в двуногую форму, дался мальчишке нелегко, было очень заметно. Город, с мешаниной запахов, звуков и кучей народа в придачу совсем не то, что он сможет сейчас нормально воспринять. — Поживёшь у меня в загородном доме. Правда, у меня там фэйри... Девушка интересная, умная и начитанная, но к манере её поведения нужно привыкнуть.

— Фэйри? — неуверенно переспросил Юстин.

— Ну, — я усмехнулся, — если тебе угодно — дева из младших родов сидхе.

Перед следующей фразой волчонок некоторое время молчал, то ли собираясь с духом, то ли с мыслями.

— Я правильно понял, что могу обращаться к вам просто Даниэл?

Я кивнул.

— Для чего вам всё это?.. — продолжил он, помолчав ещё несколько секунд.

— Ни для чего, — я дёрнул уголком губ в усмешке. — Но если оставить всё как есть... Беспризорники рода человеческого — зрелище печальное, двуликий же, оставленный на произвол судьбы, не имеющий навыков и знаний, может и вовсе стать опасным. А, насколько я вижу, метаморфозой тела ты владеешь плохо.

Мы шли по притихшему городу, скрытые мороком и тенями. От некого подобия обуви, предложенного Роном, Юстин отказался. Я решил, что лучше сделать большой круг и прогуляться по Озёрной, чем тащить его через Низину, а потом по ночному Дунбару. Пустые улицы, заполненные туманом и незнакомыми для юноши запахами, тревожили его, и Юстин, возможно, сам того не замечая, чуть пригибался, подсознательно готовый упасть на четыре лапы, внюхивался, вслушивался и всматривался во всё. Это навело меня на одну мысль.

— Юстин, ты когда-нибудь раньше был в городе?

Двуликий повернулся ко мне, в спутанных прядках волос явственно шевельнулось причудливо деформированное ухо, не волчье, но и не человеческое.

— Когда мне было пять лет, Виктория ездила со мной на ярмарку. Но я почти ничего не помню... Ээ.. Даниэл, могу я задать вам вопрос?

— Касаемо чего?

— Вы говорили про ветви и рода. Апрелис никогда не упоминал такой... классификации.

— Хм... — я глянул на мальчишку. С Апрелиса и в самом деле бы сталось бросить образование сына на самотёк, но была ведь и мать! — А Виктория?

— Мы... редко с ней разговаривали.

— Древо Изначальное и три Ветви, что от Корней Его, твоими родителями тоже не упоминались? — некое нечёткое, но вполне нехорошее подозрение шевельнулось у меня в душе, когда Юстин неопределённо мотнул головой.

С ответом он не спешил. Мы успели пройти пару домов, за поворотом Спокойной улицы ненадолго показалось озеро — кусок тёмной мозаики, разбитой прикосновениями ветра. Заговорил же волчонок столь тихо, что, не обладай я достаточно тонким слухом, половина его слов осталась бы заглушённой нашими шагами.

— Я узнал, что я такое, только в ноябре прошлого года. Ни Виктория, ни Апрелис никогда не рассказывали мне об этом... В их разговорах иногда проскальзывало что-то странное, но я не уверен... Ликантропия может передаваться через поколение, или... в моём случае что-то другое?

Теперь наступила уже моя очередь задумчиво помолчать перед ответом. Многого можно было ожидать от Соласа-старшего, от его жёнушки, которую он, похоже, выбрал себе под стать, но чтоб та-ак!!!

— А при каких обстоятельствах ты узнал о принадлежности к роду двуликих? — я вполне готов был услышать признание если не в убийстве, то в чём-то не менее криминальном.

— Когда умер Теодор — наш управляющий, Виктории уже не было в доме — она уехала, как только получила известие о смерти Апрелиса, — Юстин хмуро смотрел под ноги, но мелкий мусор и камушки не перешагивал, словно не замечая их. — У него было больное сердце, а я, хоть и знал об этом, ничем не смог ему помочь... Было уже поздно, почти ночь. Наша усадьба далеко от другого жилья... Я положил его на кровать... переодел... Утром я хотел пойти в церковь, попросить, чтобы мне помогли, потому что не знал, что делать. А когда Теодор разбудил меня, я сначала даже не испугался, не мог понять, сон это, или он на самом деле не умирал, а как раз это мне и приснилось... — Юстин глянул на меня. — Потом... Я не помню... Я как будто запутался в одежде, кажется, выпрыгнул через окно. А когда пришёл в себя, то обнаружил, что лежу на земле, а вместо рук — лапы, и я никак не могу проснуться.

— Ты пробовал перекидываться обратно до сегодняшнего дня? — рассказ, не увидь я, в каком плачевном состоянии мальчишка пребывает, показался бы мне, по меньшей мере, выдумкой. Не знать, кто ты таков, до восемнадцати лет! Конечно, в разных родах способности проявляются по-разному, но Апрелис! Чёртов сукин сын!!! Да и все остальные родственнички тоже хороши!

— Да, — тихо ответил Юстин.

— Удачно?

Он помотал головой.

— Рено помог мне превратиться обратно.

— Что ж... — я вздохнул. — Пока ты бегал на четырёх лапах, убивать тебе не случалось?

— Н-нет, — волчонок вздрогнул и даже побледнел от моего вопроса.

— Ну что ж, и то хорошо. Хотя, учитывая все обстоятельства, — я пристально посмотрел на него, — и если тело никто никогда не обнаружит, то и претензий к тебе ни у кого никаких не появится.

— Я не охотился и не убивал! Ни людей, ни животных! — губы у мальчишки затряслись, а лицо стало белее мела.

— Хорошо, Юстин, я тебе верю, — кивнул я. — Но эту историю, с превращением и блужданием по лесу в волчьем обличии в течение десяти месяцев, лучше никому больше не рассказывай.

Мы шли, вплетая в ночную тишину города только свой шаг, да шорох одежды. В полумраке спящих улиц глаза у Юстина, так же как и мои, мерцали отражая свет редких в этом районе фонарей.

Я невесело усмехнулся своим мыслям. Двуликий из старших родов не знающий и не умеющий ничего, что уже должен бы в свои годы. Да и вообще считавший себя, до недавнего времени, либо странным представителем человеческого рода, либо просто человеком... И вот такой вот "сюрприз" я хотел отправить на воспитание чете Шубиных!..

Я первым нарушил затянувшееся молчание.

— Ликантропия, как ты выразился, через поколение не передаётся. Оба родителя должны быть достаточно чистой крови, чтобы потомство могло перекидываться в другую форму. В мифах и легендах, которые ходят в этой части Европы, есть некоторое количество верной информации о Ветвях и родах, так что кое-что ты, возможно, слышал. Ветви Изначальные, их ещё иногда называют Старейшими Домами, это водные, ушедшие в холмы и мы — ночные. За несколько тысяч лет информация о том, что происходило на самом деле, исказилась, а большей частью и вовсе была утрачена, заменяясь легендами. Слова и названия спутались, потомки Ветвей Изначальных перемешались, породив Младшие Ветви... По отцу ты принадлежишь к достаточно чистой крови двуликих.

Первой Ветвью от Древа Изначального считается Народ Моря, оставшийся в местных сказаниях как фоморы, Фир Болг. Эльфы, Аэс Сидхи, Туатха Де Данаан, частично вышли из морского народа, частично пришли на полуостров откуда-то из других мест и, смешавшись, обрели со временем тот вид, что дошёл в легендах до наших дней. Мы же здесь, по большей части, пришлые,— я глянул на волчонка. — По правде сказать, не знаю, о чём именно тебе рассказывать. Давай сделаем так: ты будешь задавать вопросы — я отвечать на них.

Юстин кивнул. Глаза его горели неподдельным интересом.

— Все эти Ветви... когда это было?

— Очень давно, — я усмехнулся, дёрнув уголком губ. — Время перепуталось — календари не один раз меняли начало его отсчёта... История пишется в угоду победителям и тем, кто правит, а в итоге остаётся лишь то, что записали на более прочных.. хм.. бумагах. Поэтому могу сказать лишь приблизительно. Около пятнадцати тысяч лет до этой эры, начался Великий Исход. Чистая кровь морского народа растворилась в воде — все старшие рода канули в свою стихию, сиды держались намного дольше, почти до последнего, но тоже ушли, оставив младшие рода, куда-то в другой, соседний с нашим мир. У ночного народа был своеобразный выбор — так же как водным раствориться в своей стихии, или попытаться выжить здесь. Тогда сдвинулись полюса, и из оставшихся мало кто выжил...

Машинально достав из кармана трубку, я принялся набивать её табаком прямо на ходу. Рассказывая молодому двуликому нашу Историю, я ощутил себя соответственно мороку, если не старше, и осознание этого было неприятно.

— Ээ... Даниэл, — Юстин вновь споткнулся перед тем, как произнести моё имя. — У нас в поместье не было серебра. Я не помню ни одной серебряной вещи...

— Золотых, надо полагать, тоже не вспомнишь? — не сдержавшись, со смешком, спросил я. Волчонок смутился, уставясь себе под ноги. — Прости, Юстин, не хотел тебя обидеть или как-то задеть. Просто, зная Апрелиса...

— Вы правы, — кивнул он. — Да и в других историях мало сходства с реальностью.

— Смотря с кем сравнивать. Для некоторых из нас серебро и вправду губительно. Но, в основном, это представители младших родов — всякая мелкая погань вроде падальщиков и трупоедов. Иногда, правда, неприятности случаются и у принадлежащих к крови старших родов. Можешь проверить сейчас, дабы избавиться от сомнений и быть спокойным, — я протянул руку в его сторону. Волчонок задумчиво покосился на тускло светящееся кольцо.

— А если... будет какая-то реакция?

Я усмехнулся, покачав головой.

— Не бойся. Ты — двуликий из старших родов.

Волчонок ещё помедлил, и всё-таки дотронулся до кольца, затем рассеянно потёр палец.

— Мне бы хотелось узнать, что ещё из легенд и мифов о... двуликих, правда? — Юстин случайно встретился со мной глазами, и задержал взгляд, но как человек, подросток, увлечённый разговором. — И о других тоже.

— Ну, как ты уже успел понять, полнолуние чувствуется по-особому, но к перемене облика отношения не имеет, — я улыбнулся уголками губ. — Твоя способность перекидываться зависит от некой составляющей крови. Магической, как бы сказали сейчас. В той или иной степени, этим обладали все Старшие рода, но ушедшие и ночные когда-то решили это усовершенствовать. Не знаю, насколько у них получилось задуманное, но в итоге появились вы — метаморфы — способные полностью перестраивать материальные оболочки, — добавлять, что к концу Исхода в живых остались только те, что считались побочным результатом эксперимента — бескрылые, способные принимать одну-две ограниченные формы, я не стал. — Вы много взяли от второй своей сути — растёте и взрослеете быстро, а старость приходит только перед самым концом. К примеру, у нас, более древних Домов, возраст физического тела во многом зависит от того, насколько мы сами себя ощущаем. Хотя... не бывает ничего вечного. Продолжительность жизни у вас вдвое, а то и больше, превосходит человеческую — всё зависит от чистоты крови.

Волчонок внимательно слушал, иногда чуть хмурясь или начиная теребить край рукава. Едва заметно кивал собственным мыслям, то ли подтверждённым, то ли опровергнутым моими словами.

Думаю, пробираясь следом за мной по узкой, круто уходящей вверх тропинке, проложенной местами в зарослях крапивы, Юстин уже был подготовлен к созерцанию сада. Да и прочего... как я надеялся. Когда я нырнул за куст у самой стены и, отведя в сторону массивный чугунный прут, жестом пригласил его войти, он не задал ни одного вопроса.

— Ворота почти с другой стороны, — на всякий случай пояснил я. — Так ближе. И у меня там много статуй и колонн, так что не пугайся, когда увидишь что-либо белое. — Я шагнул за ним, ставя прут на место.

В этой части сада росли старые, хрупкие яблони, я не приказал вырубить их лишь оттого, что они до сих пор цвели. Ступая по хрустящим, словно тонкие косточки, веткам, мы обошли вымахавшие чуть ли не выше нас "деревца" малины, уже тёмную жгучую крапиву, репей и тмин, так же добивающиеся звания древовидных. Собрав, наверное, всю паутину и замочив ноги, мы вышли на более чёткую, протоптанную в травяных зарослях тропинку.

Свет ни в одном из окон не горел, только в открытую дверь балкона спальни сквозняк выдувал бледно-зелёный парус штор.

— Нужно будет ещё сходить на рынок, — задумчиво пробормотал я, оглядывая погружённые в темноту непроходимые дебри сада. — Боюсь, у меня остались лишь яблоки и мёд. Причём яблоки прямо на дереве... — о почти нетронутом яблочном пироге я уже сожалел. Рон наверняка удивился и, скорее всего, подумал, что сегодняшняя выпечка не удалась.

Фаэ так и не показывалась, и я с опаской ждал, что она подготавливает особо эффектное появление. Но в дом мы вошли спокойно — девчонка так и не выскочила из-за кустов, не промчалась нагишом мимо, даже не свалилась нам на головы с веток. Юстин с ожесточением оттёр босые ноги, вымазанные в земле, с налипшими листиками звездчатки, о коврик у входа. Дверь, ведущая с веранды в одну из комнат неопределенного назначения, едва скрипнула, пропуская внутрь. Темнота в доме не представляла ни для меня, ни для Юстина особого неудобства, и лампы так и остались незажжёнными.

После быстрой экскурсии по первому этажу мы на некоторое время застряли в библиотеке. Взгляд Юстина, блуждающий по корешкам книг, мог быть сравним только со взглядом отшельника, долго скитавшегося по пустыне и случайно набредшего на оазис. Он, почти крадучись, ступал вдоль полок, ведя пальцами у самых корешков книг, но не решаясь прикоснуться к ним и запачкать. Я невольно улыбнулся. Чем-то его поведение напоминало моё собственное. Я так же иногда проходил по книжным магазинам, в раздумье, что выбрать, ощущая на кончиках пальцев лёгкий холодок — почти что магию.

— Можешь пользоваться библиотекой, когда пожелаешь, — разрешил я. — Прошу лишь быть бережным к старым изданиям.

Юстин после этой фразы глянул на меня изумлённо и несколько даже обиженно, я понял — в отношении двуликого за книги можно быть спокойным. В отличии от Фаэ, после нашего более близкого знакомства начавшей загибать уголки на страницах и оставлять карандашные пометки, Юстин будет аккуратен, и можно не волноваться за сохранность своего собрания.

Спальня на втором этаже, которую я отдал Юстину, выходила окнами на восход. По вечерам вид оттуда был изумительный — выплывающая над горизонтом огромная Луна, дальняя стена тёмного леса за садами и собственно мой сад, с сумрачной тополёвой аллеей. Моя же излюбленная, вторая из трёх имеющихся в доме спален, смотрела на озеро, видное, как в причудливой раме, в обрамлении веток деревьев. Стоя там по вечерам на балконе, я обычно курил трубку, любуясь мерцаньем огоньков фонарей и окон, неспешно ползущих вверх, до старого города и исчезающих за его стенами тихим свечением.

Пока двуликий, на сей раз более тщательно — с мылом и горячей водой, принимал ванну, я решил прибраться в комнате. Среди прочих дурных привычек у меня имелась и такая — читать или писать в кровати. Про то, что я частенько затаскивал туда и вазочки со сладким, и чашки с кофе, даже не стоило говорить... Вытряхнув-вытащив все залежи карандашей, ручек и крошек, я сменил постельное бельё и с сомнением оглядел пол. Как бы уговорить Фаэ заняться уборкой?.. У неё это получается гораздо быстрее и лучше...

Омовение Юстин закончил только через полтора часа. Неловко кутаясь в банный халат, юноша остановился на пороге комнаты. По деревянному полу за ним тянулись мокрые расплывающиеся следы — полотенца для ног, он, видимо, не нашёл. Я как раз закончил разбирать черновики стихов и, сидя на краю стола, выравнивал образовавшуюся стопку бумаги.

— Даниэл?..

— Да? — я улыбнулся ему. По контрасту с чёрной тканью, влажные прядки волос казались серыми и вызывали лишь одну ассоциацию — с мокрой волчьей шерстью. Правда, очень длинной.

— Я... — волчонок остановился, глянул на меня, затем быстро перевёл взгляд мне за спину на широкое, открытое сейчас окно. Казалось, оборотень настолько отвык от двуногой формы, что в одежде чувствовал себя неуверенно. — Вы, наверное, не спите по ночам...

— Чаще всего, — улыбнулся я. — Ты об этом хотел спросить?

— Почти, — кивнул он. — Хотел пожелать вам спокойной ночи, но это, наверно, будет звучать глупо...

— Спокойная ночь мне, пожалуй, не помешает, — я чуть прикрыл глаза в улыбке. — Доброй ночи, Юстин. Если проснешься от чего-нибудь неожиданного — это фэйри, я уже говорил — к её выходкам придётся привыкнуть.

Юноша кивнул и, осторожно прикрыв двери, удалился в спальню почти бесшумной, крадущейся походкой.

Я покачал головой. И что мне с ним делать?.. Завтра, точнее уже сегодня вечером, собрание у Ады, и мне нужно там быть... Закинув руки за голову, я плавно опустился спиной на столешницу, подогнул правую ногу, чтобы удобнее было лежать. По белому потолку, затянутому сумраком, от окошка уже ползла широкая, бледная пока что полоса предрассветного света. Где-то в кронах тополей посвистывали птицы, шорох травы и листьев навевал мысли о сне. Прикрыв глаза, я погрузился в мягкие тени и повлёк за собой Юстина, дабы тот не проворочался до самого восхода на новом, незнакомом месте. Самому бы не уснуть... К птицам и шепоткам прохладного пока ветра, на мгновение добавился лёгкий, как звук серебряного бубенчика, напевающий что-то, голос.

— Фаэ? — негромко позвал я.

Фэйри не соизволила появиться. Сначала на первом этаже с печальным звоном разбилась очередная чашка, заурчала вода в кране, по дому пробежала волна лёгкого тепла — похоже, она вызвала духов огня, чтобы согреть чай. Затем захлопали дверцы шкафов. Со вздохом я соскочил со стола и отправился вниз.

— А, Эн"шэн? — не оборачиваясь, уточнила девочка в легчайшей тоге из предрассветного тумана, разливая по кружкам кипяток. В кухне уже витали тонкие ароматы заваренных трав.

— Ожидала кого-то другого? — усмехнулся я, присаживаясь на ближайший табурет.

Фаэ окинула меня любопытствующим взглядом, в особенности задержалась на лице.

— Маскарад в честь гостя? — уточнила она, подвигая ко мне одну из кружек.

Я кивнул. Интересно, когда она успела узнать?..

— Фаэ, я бы хотел попросить тебя тоже поучаствовать в маскараде. Боюсь, этот юноша не привык к столь... раскрепощённому поведению, особенно со стороны противоположного пола.

— Да ты на что щас намекаешь?! — фэйри фыркнула, окинув меня обиженным взглядом.

— На одежду, — спокойно ответил я. — Точнее, на отсутствие таковой.

— Ну знаешь ли!.. Я, между прочим, в отличие от тебя, через стены, вместе с одеждой, ходить не умею! Иногда, конечно получается, но... не совсем. Хочешь, чтобы у тебя повсюду из потолков, стен и мебели торчали носочки, платочки и кружавчики, обрамляющие некоторые деликатные части девичьего гардероба?

Я представил. Глупо улыбнулся и мотнул головой, дабы разогнать яркую картинку.

— Фаэ, я, в общем-то, серьёзно.

— Ну хорошо, хорошо!!... — сдалась фэйри, взглядом через потолок призывая небо в свидетели. — Одного зануду я всё лето терпела, ничего, потерплю и двоих... Надолго?

— Не знаю. Как только закончится неразбериха в Гатри по ночам, я хотел отвезти его к знакомым в Петербург — двуликий за двуликим лучше присмотрит. Папаша этого мальчика вообще отличался оригинальным чувством юмора — в предсмертном письме просил меня стать опекуном...

— Да... — вздохнула Фаэ со странным выражением на лице. — Повезло ребёнку. А как его зовут?

— Юстин.

— Просто Юстин, и всё? — Фаэ отставила кружку, сложив руки на груди "замочком" и мечтательно глядя куда-то в окно. — Он такой миленький... Поскуливает во сне как щеночек, лапками передёргивает... И ушки волчьи — так забавно... А знаешь что? Давай его оставим!

Я с нехорошим прищуром уставился на фэйри. Фаэ смотрела уже на меня взглядом маленькой девочки, выпрашивающей новую игрушку.

— Ты вообще уверена, что понимаешь, о чём сейчас говоришь?

— О маленьком беспризорном мальчике, которого ты хочешь отправить неизвестно куда, не осведомившись даже, хочет ли он покидать Англию! И вообще, знает ли он русский язык?

— А то, что он может, случайно, загрызть тебя, перекинувшись во вторую ипостась, тебя не беспокоит?

Фэйри изобразила на детском личике бурный мыслительный процесс, и выдала совершенно спокойным голосом:

— Я быстро бегаю. И летаю. И на вкус я... не очень...

— Ну-у, — я нехорошо ухмыльнулся. — Насчёт последнего не стал бы так опрометчиво утверждать. В любом случае, решения здесь принимаю я. Юстин поживёт в этом доме пока не придёт в себя от всего пережитого. Да, хотел тебя попросить, когда найдёшь время, почитай или расскажи ему об истории Ветвей Изначальных. Он вообще ничего не знает. А из меня, боюсь, рассказчик получится странный.

— Зато ты можешь начать со слов: "А вот во времена моей юности"... В смысле, ничего не знает?!!.. — Фаэ от удивления даже склонила голову набок, как делают это кошки, или собаки.

— Ну, ты же сказала, что бегаешь быстро, и летаешь...

Девчонка фыркнула.

— Совсем ничего не знает? — уточнила она.

— Совсем. До недавнего времени он считал себя классическим оборотнем из народных сказок.

Фэйри несколько секунд озадаченно молчала, затем её физиономия приобрела серьёзное выражение.

— И этого бедолагу ты хочешь выгнать из дому?

— Фаэ, — я вздохнул уже раздражённо и устало. — Ты вообще можешь представить меня в роли опекуна и наставника хоть кого-нибудь? Да и, по ряду причин, ему лучше уехать из Англии.

— О-о??!.. — светлое в сумерках золото зрачков задрожало от любопытства. — Он что, от кого-то прячется?

— Возможно его ищут — это, конечно, не одно и то же, но всё таки, постарайся не разболтать всей округе.

— Эн"шэн! — фэйри почти обиженно нахмурилась. — Ты уж, похоже, спишь — сам болтаешь непонятно что!..

Спать и вправду очень хотелось. Я зевнул, потерев лицо ладонями.

— Иди-ка, ложись, — посоветовала Фаэ. — И не беспокойся, не съем я этого мальчишку, да и он меня тоже, навряд ли...

— По этому поводу не беспокоюсь, — ухмыльнулся я. — Ты же бегаешь и летаешь, а в случае чего застрянешь в стене или дверце шкафа. Такое он точно есть не станет.

7. фр. Мерзость вернуться

8. фр. Я очень голоден вернуться

* * *

ПОНЕДЕЛЬНИК 7 АВГУСТА

к оглавлению

Жемчужные лёгкие облака, которым суждено было исчезнуть в раскалённом воздухе, тонкими полупрозрачными перьями повисли в ещё тёмном небе, начинающем синеть над Дунбаром. Воробьи в темноте неуверенно пробовали свои голоса, из Низины слышались глухие отзвуки собачьего лая. Запахи выпекаемого в несусветную рань хлеба переплетались с ароматами распустившихся на ночь и отдыхающих от жары цветов на клумбах.

Я прикрыл слегка саднящие от перенапряжения глаза, мягко покачиваясь в седле — хотелось упасть прямо в пыль на дороге и лежать так до тех пор, пока не наступит жара, или о меня кто-нибудь не споткнётся. Прядильщик ощущался серьёзным противником — на выслеживание его нитей, даже не увенчавшееся успехом, я выплеснул очень много силы, да ещё и пришлось прибегнуть к длительному разглядыванию мира через пламя крови. Достаточно неприятное занятие. Те из моих ровесников, кто обладал крыльями, использовали совсем иные методы.

Кэльпи вяло обмахивался хвостом, уйдя в таинственные лошадиные мысли. Его шкура осталась ещё с поездки к семье ректора покрыта мелкой пылью, и он, похоже, мечтал о том, когда сможет окунуться с головой в ванну или озеро и вдоволь наесться чего-нибудь не травянистого. Более светлые на пыльной шкуре дорожки от уже давно просохшего пота делали окраску Данни похожей на песочно-жёлтый мрамор, гладкий и волшебным образом перекатывающийся плавными мускулами.

Озеро... Распустив волосы, я повязал шнурок на запястье, чтоб он не потерялся — шевелюра и так была грязной и взлохмаченной, и лёгкий ветер за два часа до уже не столь раннего августовского рассвета ничем не мог ей повредить. Голова стала легче и словно яснее — светлые пряди мягко взмётывались за спиной. С кончиков волос стекала в пыль, чтобы быть уничтоженной солнечными лучами, свинцовая усталость и, незаметная до поры, ноющая головная боль. Около набережной, недалеко от дома, Данни шумно вдохнул прохладный, пахнущий ручьями и далёким лесом воздух.

— Всё, больше сегодня никуда, — проезжая мимо пологого, поросшего клёнами и кустарником берега, я вглядывался в водную гладь, опять прикрытую густым, предвещающим жаркий день, туманом. Никого... Мелкие волны гладили гальку, пересыпанную серебристым песком. Из такого плавят прекрасное звонкое стекло. Далеко глухо плеснула рыба, и под туманом к берегу побежали круги. Резные листья неподвижно висели, создавая иллюзию замершей акварели из альбома или выложенной камнями фрески в одной из комнат моего родного дома. Темнота из чёрной наливалась густой синевой, и туман медленно светлел, колыхаясь под узкими аккуратными копытами Данни.

— Постой, — я соскочил в тонкую текучую пустоту тумана, расслабляя подпругу. Скинув пиджак, рубашку и обувь с носками, подождал, пока Данни перекинется, и отдал всё это ему.

— Принесёшь мне примерно через полчаса к берегу что-нибудь чистое, и полотенце. И сам тоже можешь пойти помыться — здесь безопасно.

— С чего тут — в ванне же тебе удобней?

— Я не купаться, — устало потерев грязной ладонью лоб, я усмехнулся. — Хотя, и купаться тоже.

Вскинув на плечо седло и зажав под мышкой мою грязную одежду, он бодро — намного бодрее, чем несколько минут назад, потопал к воротам нашего коттеджа, которые находились уже недалеко. Прохладная тонкая пыль ласкала босые ноги, сменяясь жёсткими куртинами выжженной придорожной травы.

Тронув кленовый ствол пальцами, я недолго стоял, прислушиваясь к звукам уходящей ночи — козодой, уже притихающий... Шорох крыльев далеко летящей крупной птицы. Шёпот невнятных снов мелких озёрных волн, лепет задевающих друг о друга изредка листьев... Бесконечно одинокий надрывный крик петуха где-то за садами, и зудение августовского несмелого комара.

Нежная, прикрытая тенью деревьев и кустов от дневной жары невысокая травка заплеталась вокруг пальцев ног, когда я неспешно брёл к воде через заросли редкого ивняка, гладящего по лицу узкими светлыми листьями. Отодвинув тонкие ветви, я вышел на пустой берег. Из тумана впереди светлыми обелисками выступали поющие камни — сейчас они лишь что-то сонно мурлыкали про себя.

Сняв всё, я бросил одежду, и так грязную, на холодные округлые валуны, глубоко уходящие в песок, и пошёл к озеру, прикрытому медленно, незаметно для людского глаза, плывущим круговоротом тумана. Сперва погрузился в него, а потом ступил в разбегающееся зеркало тёмной воды. Она показалась парной, и я, не задерживая дыхания, как перед холодной рекой, бросился в глубину, широкими гребками разбивая волны. Перевернувшись на спину, подобно птице, берущей взлёт, плавно взмахивал руками, уже беззвучно и быстро скользя в чуть тепловатых потоках, изредка задевающих спину ледяными ладонями донных ключей.

Снова плеснула рыба, оставив на воде несколько кружащихся пузырьков. Вода становилась холоднее, и течение, незаметное в других частях безмятежного озера, огладило меня упругими сильными ладонями... С закрытыми глазами, слушая подводные причудливые звуки, я представил себя ещё одним светлым потоком, сливающимся с шумящей возле белых клыков водой. Источник... Не слишком сильный. Но притихшая на время вода пронзила меня множеством закипающих в крови искр, пробегающих по всем сосудам. Нервы впитали голубоватое свечение каждой своей частицей — и вода смолкла на несколько секунд, и кувшинки сомкнули сияние лепестков, открывая подножие трёх белых камней.

Они без отражения и тени вознеслись над тёмным зеркалом, которое, утихнув на время, вновь наполнило меня сгустками искрящейся лёгкости и согрело вечно холодные в этом мире пальцы до самых кончиков. Ласковые руки тронули виски, и два белых, чуть прозрачных и голубоватых у края речных камня мелькнули перед моими закрытыми глазами. Она меня вспомнила, и была не против того, чтобы я почерпнул силы из неудержимых глубинных потоков, раскрывающих лепестки течений у её сторожевых обелисков. Вода снова разбилась волнами, а потом и пошла пеной от выхлёстывающих из глубины к поверхности тугих плетей стеклянной тёмной зелени.

Я нырнул, смывая приторную липкость от вычерпанной сегодня до дна старой силы, и всё ещё оставшееся на краю ощущений прикосновение к серой Мерзости. Плотные течения выбросили меня обратно на поверхность, заставляя отфыркиваться и отплыть туда, где водяные вихри уже утихали. Крупный гладкий налим поднялся из глубины, и его тонкая нежная кожа, оливково-пятнистая с перламутром, тронула в игре мою голень...

Я окунался, и вновь всплывал, чувствуя, как заливается в уши, на миг оглушая, вода. Стебли жёлтых кубышек, стеклянисто-полупрозрачные и хрупкие на вид, редкой сетью попытались спутать ноги, но разошлись занавесями в стороны, когда я коснулся их ладонями. Что-то большое и невыразимо прекрасное проплыло мимо, сплетаясь с тёмной водой белыми клубами. Вынырнув, я увидел, как Данни, роднясь с водой, белым текучим пятном скользит под ней, изредка взмётываясь над поверхностью на дыбы с гулким шумом. Грива и хвост его казались в этот миг разлетающимся белым фонтаном, и беззвучной тучей капель, золотистых и молочно-белых, он обрушивался обратно в воду. Кэльпи сливался с ней, размываясь в светлое облако, и вновь выныривал соловым гибким телом, вспарывая поднимающийся водяной горб. Древние греки были правы, когда посчитали коней порождениями воды. И ветра — веер брызг без единого всплеска обрушился на волны со вскинутой к синему предрассветному небу головы...

Я выплыл к берегу и пошёл к принесённой им одежде. Льняные брюки и широкое махровое полотенце. Рубашку, конечно же, он не взял. Ладно, хоть ботинки принёс. Без носков, естественно...

Ветер холодил покрывшуюся мурашками кожу, и я быстро вытерся, натянул влажно липнущие к телу брюки, и, похлопывая себя по плечам, на которые с мокрых волос даже через полотенце попадала вода, почти побежал к дому. Физическая усталость не исчезла, но сила восполнилась — правда, как всегда, ей ещё предстояло упорядочиться, и меня слегка потряхивало — ничего, чуть посплю, и станет просто отлично.

Быстро проверив, не явился ли в гости без меня кто-нибудь любопытный, я ринулся на кухню — предупреждённый Данни домовой успел вскипятить полный чайник воды. Сунув ему в качестве поощрения кусочек рафинада, налил себе полкружки, и заварил несколько листочков зелёного чая.

С волос на пол падали, дробясь, капельки воды. Стекая по спине, они заставляли ёжиться, но, разбавив чай до той температуры, когда его можно глотать и не обжигаться, я сперва всё выпил. Что-то ещё оставалось сделать... Поставив кружку, я поплёлся к себе, бросив, по пути, мокрое полотенце на стул. Мои данники, как и обещались, должны прилететь на рассвете и рассказать о том, что узнали.

На балконе одуряюще пахло розами. Облокотясь о перила, я поднял вверх раскрытую левую ладонь — ранка уже исчезла, но связь между нами осталась. Показалось свежо, как всегда после купания, и я передёрнул непроизвольно плечами, переступая босыми ногами между колючих стеблей с тёмными блестящими листьями.

На этот раз он прилетел один — опустился на перила рядом с локтем и хриплым голосом рассказал о том, что они заметили.

В Низине пропало ещё несколько нищих. К Рону пришёл неизвестный молодой оборотень, а ушёл оттуда вместе с Навь. Местные ведьмы и колдуны, да и прочие, умеющие использовать Силу, ночью, на улицу стараются не выходить и вообще меньше показываться на глаза.

Я слушал, и всё больше запутывался. Прядильщик, вот кто меня больше всего сейчас интересовал — потому что его суккуб позарился на мою добычу. Но о нём ворон не сказал ни слова. Зато говорил о том, что шепчут в Низине про убийцу — черноволосого и зеленоглазого. Я только вздохнул на это. Навь единственный известный мне в Гатри достаточно сильный ночной с такими приметами, но они слишком уж общие. До моего приезда вороны за городом особо не следили — только так, для кормёжки и своей безопасности, и теперь подслушанных и увиденных сведений было недостаточно. Но в одном я уверился — Рон говорил правду, или, по мере сил, старался это делать.

— Вы сможете найти место, которое зовётся Сен-Гильерн Шато?

— Дороги рядом... Реки... — алоглазый переливчатый ворон чуть прищурился, видимо, что-то припоминая.

— Это на юге Франции, — я поглядел на зарождающийся рассвет, высвечивающий туман — мой неугомонный кэльпи вспарывал его, играя с течениями и пугая рыб.

— Летал, из нашей стаи летали туда. Что там нужно?

— Там тоже живут Сидхе, скажешь им, что мне нужны записи, где упоминаются представители рода Навь, в Англии. Особенно пусть обратят внимание на молодых Навь. В первую очередь надо найти информацию про Даниила Навь. Даниил, Даниэл — он может назваться по-разному. Если пошлют кого-то большого, проводите. Это очень мне нужно — лучше всего будет, если вы полетите сейчас же, — алые зрачки сузились, когда я коснулся ладонью его головы — никакой фамильярности, просто часть силы облекла его, даря толику власти и ободряя. Ворон уже сейчас мог пройти по струне, но эти птицы не из тех, кто уходят, получив своё, не выполнив по мере сил того, что от них ждут.

Он не прощался — взмахнул со свистом крыльями и клочком сажи унёсся вместе с ветром в сторону Дунбара — теперь остаётся только ждать. Рассеянно погладив лепестки тёмно-красного цветка, я вернулся в комнату. Свернув одеяло, бросил его в кресло, разделся, и в одной рубашке рухнул на кровать, предварительно убрав волосы в рыхлую косу, чтобы не проснуться с вороньим гнездом на голове. В ближайшие четыре или даже пять часов только набат смог бы привести меня в чувство, и при том не стать фрагментом мусорной кучи. Внизу грохнула кастрюля, Данни зашипел на домового, или домовой на кэльпи, и я уткнулся в простыню, поворачиваясь на живот, чувствуя прикосновение первых бледных лучей.

Я видел город. Он редкими рыжими факелами отражался в покрытых рябью от дождя лужах. Желтоватые огоньки свеч мерцали за занавесями в некоторых домах. Ещё невысокие, они, уходя от окраин к крепости, становились темнее и солиднее. В них жили, дышали тепло, покрывая стёкла изнутри лёгкой испариной, варили еду, пили, качали сонно первенцев, пряли шерсть и штопали детские рубашки.

Озеро молчало, выпуская из своей глубины тонкую девичью фигуру. Она слушала. Берег затих, и даже волны, как боязливые псы, отошли, перекатываясь, подальше от него.

Только город, дремлющий во влажноватых простынях или просто на соломенных тюфяках, видящий сумбурные, но такие живые сны, не молчал. Стукала с плеском по камням одной из площадей чья-то лошадь. Мерно звучала латынь ночной молитвы, льющаяся из высоких стрельчатых окон собора. Люди верили, что слова, сами по себе не трогающие ткани бытия, защитят их, и вера облекала звуки мёртвого языка силой.

Я только глядел, сам ничего не чувствуя, лишь слыша и видя, как дух. Слышал, как шепчут друг другу что-то озорное ручьи, змеями выползая на берег.

Девушка из озера с длинными косами, длинными настолько, что они падали на землю за спиной, пошла к городу молчаливо и спокойно.

Сделав шаг, ещё, она едва заметно улыбнулась — ручьи-змеи, что слепо утыкались до того в траву и друг в дружку, нашли её косы. Они растекались водой — и по этому следу зеленоватые, тёмные и хрустально-сверкающие змеи ползли за ней.

По молчаливым тёмным улицам, по мокрому камню и жидкой липучей грязи она шла через город к холму. В белом, клубящемся у ног платье, с длинными мокрыми косами и целым выводком змей, чьи тела казались толщиной в руку взрослого мужчины. В дождливой темноте она мерцающим силуэтом скользила к крепости, мимо лавок, запертых на ночь. Мимо дворов, по подгнившему сену, выплеснутым нечистотам, конскому навозу и выброшенным рыбьим головам. И ничто не пристало к ней — и нежная белизна платья осталась прежней, а ноги словно не чувствовали острых граней камня.

Я видел, как она неспешно обошла всю крепость. Стражники свернули на утонувшую в чернильной тьме улицу, а она застыла перед закрытыми воротами. Единственными закрытыми воротами во всей крепости. Между створок темнела узкая щель. Через неё выбежали чёрные крысы, с истошным визгом огибая даже её тень, метнулись в грязь и темноту.

Она улыбнулась. Твари с полупрозрачными поблёскивающими телами с двух сторон оползли её и замерли перед воротами. Её руки резко вытянулись вперёд, становясь двумя потоками тёмной воды, и ворота распахнулись. Ноги и платье слились в один белый клуб, вытянулись в змеиный хвост, темнеющий в дождевую воду на конце, и она первой оказалась в кольце камней цвета запёкшейся крови. Змеи метнулись вслед за нею.

Речная дева свернула направо — и в небе зашлись криками разбуженные вороны и галки. У толстой старой башни она остановилась, хлестнув по земле хвостом. Змеи, рассыпаясь водой, хлынули в тёмный проём около основания башни, свились воронкой, с хлюпаньем заполняя тоннель.

На укреплённых у стены факелах зашипел дождь. Начиная с южной стороны, на них заплясали синие огоньки. Водяная расхохоталась — смех напоминал рёв весенней вскрывающейся реки и жутким эхом растёкся по каменной чаше крепости. Она полностью обернулась белым тугим жгутом воды, поднялась небольшим смерчем и выскользнула за ворота. Створки дрогнули, и по ним пробежали, оставляя чёрные следы маленьких лапок, переливчато-рыжие саламандры.

Смерч замер, упал на камни, рассыпался маленькими струйками, влился в грязный поток и скользнул быстро вниз, к реке. Я слышал шум дождя, жизнь так ничего и не заметившего города и далёкий-далёкий смех реки...

Это было издевательством. Я несколько раз помянул Соласа недобрым словом, глотая сухую мелкую пыль. Выехав из Гатри около полудня, я уже примерно полтора часа трясся в седле — Данни наотрез отказался прибавить шагу, и равномерно трусил рысью по грунтовой просёлочной дороге. Реденькие островки рощ не приносили облегчения — в тени стояла почти такая же жара, как и на солнце, а ветер, запутавшийся между искривлённых стволиков и вялых листьев, даже не разгонял духоту. Когда нам попался ручеёк, через который словно в издёвку перекинули довольно крепкий дощатый мостик, и я, и Данни не сдержали вздоха. Старые Дубы оставались ещё далеко...

Я поправил шляпу, купленную на рынке — жаль, для Данни такой же не нашлось, хотя я видел в некоторых местностях подобное. Даже в одной простой льняной рубахе я взмок, и, проходя мимо мясного ряда, где дюжие молодцы стояли нагими по пояс, мне хотелось последовать их примеру.

Судя по письму и тому, что рассказал МакКланнон, даже подобной экстравагантной выходкой я вряд ли кого-то смущу там. Если там вообще кто-то есть... Интересно, что это за ребёнок — хотя, учитывая, сколько письмо шло, уже подросток? Я хмыкнул, заставив кэльпи уныло пряднуть нежно-атласными снаружи ушами. Апрелис с восхищающей наглостью умел спихивать свои грязные дела на окружающих. Или погружаться в субстанцию, выходящую с заднего конца тела, прихватывая по пути всех, кого мог.

Я всегда поражался поведению двуликих в вопросе воспитания потомства. Они сочетали в себе черты зверей, чувствующих стихии и природу, и Ночной Ветви, и бросались под влиянием этого из крайности в крайность. В одном роду детей едва ли не оставляли в лесу, рассуждая, что сильный выживет и приползёт, а слабый падёт. В другом с детёнышами разве что на горшок не ходили. К тому же, они размножаются с невероятной скоростью — мрут, правда, тоже... Скорее всего, матушка бедного Юстина воспринимала папашу как стихийное бедствие, а ребёнка просто игнорировала.

Хотел бы я знать, о чём думал старший Солас, когда мне — сидхе, писал письмо, прося взять под опеку своего детёныша?! Мало того, что мальчишку ничему им свойственному обучить чисто в силу физиологических причин не смогу, так он меня, перекинувшись, как только войдёт в возраст, очень даже может скушать! Нет, я, конечно, волю последнюю уважаю — чем пройдоха Солас и воспользовался — но таскать волчонка с собой не собираюсь. Расскажу ему, что да как, увезу поближе к поместью, снабжу деньгами и прочими необходимыми вещами, и извините — я вам не нянька. Да и что с ним может случиться? Подрастёт, освоится, и сам себе головой станет.

И, в принципе — этот хитрый жук упоминал о других опекунах, уж к ним-то письма, наверно, быстрее дошли. Скорее всего, мальчишку уже забрали, и мне не придётся ловить по заброшенному поместью оставленного без присмотра маленького двуликого. Лишь бы произошедшее не стало для него слишком сильной психической травмой — отец исчез, мать бросила, усадьба с кучей долгов, а он, как явствует из письма, и без того тихий и замкнутый.

Ни матушка, ни батюшка ребёнка своего, как мне показалось из общего течения истории, не замечали до тех пор, пока он не попадался им под ноги. Учить его учили, наверно — но вот чему, и в каком объёме...

Настроение оставалось мерзким, погода жаркой, дорога пыльной, да и далеко за спиной, в городе, ожидало множество дел — а ещё хотелось спать.

Из подкрадывающейся дрёмы меня выдернул птичий посвист. Чуть поддёрнув шляпу, я проследил, как буроватая коноплянка мелькнула в кустах. Где-то далеко свечой ушёл вверх над уже начинающим наливаться пшеничным полем жаворонок. Он летел молча, зависнув на какое-то время в слепящей пустоте, и ушёл по дуге вниз. Сухость почти лишала обоняния — из пересохшего канала, идущего к полю, за которым виднелся вдалеке, у рощи, аккуратный фермерский домик, тянуло прелой тиной и испорченной лягушачьей икрой — второй в этом сумасшедшем году. Ветер принёс едва различимый запах клевера — высеянный аккуратными делянками, он казался вдалеке бледно-розовым, выцветшим, как и всё вокруг.

Мне вспомнились поля дикого клевера — вместе с невероятно ароматной и сладкой земляникой он вперемешку покрывал пологие склоны. Вдалеке виднелись ржаные поля, более тёмные, чем пшеничные, облитые ласковым тяжёлым золотом. Это было чуть меньше века назад, далеко к востоку. Впрочем, я путаю — клевер уже отцвёл, и сухие коричневые соцветия я тогда, в годы войны и голода, растирал в ладонях и ел, присыпав солью и запивая водой, или, если везло, молоком. А землянику, когда я лежал в лесу с простреленной ногой, мне приносила девчонка со сбитыми коленками и стрижеными, как у мальчишки, волосами цвета отбеленного льна. Я не помню её глаз — она улыбалась, щуря их, даже когда ей становилось страшно. Она посчитала меня за своего — ушедшего в партизаны барина. Называла как-то... То ли Ваша светлость, то ли как-то похоже...

Земляничины девочка нанизывала на тонкие стебли ежи и такими ароматными, чуть липковатыми бусами угощала меня несколько раз. Рожь тогда горела — и золото чернело, осыпаясь на чёрную землю чёрным углём, но потом из неё всё равно выходил к следующей осени золотой сноп, и из него являлся чёрный хлеб. Солнечный свет и ночная чернота...

Я вздохнул — иногда казалось, что ещё шаг, и, сам того не осознавая, коснусь потаённой струны — как на гречишном поле. В первый летний месяц я ехал в утренних сумерках через поле гречихи — ещё тихое, без гуденья мириадов пчёл. Остановил коня и прошёл его всё пешком, и не знал, как слаще — открыв глаза, или просто дыша им. Дикая земля, обетованная, израненная, но всепрощающая... Сейчас в Европе уже и не встретишь волка или медведя — двуликих больше.

Впереди заскрипела неподлаженными осями телега — на высоком ворохе сена со второго за лето сенокоса ехал русоволосый веснушчатый мальчишка в широченной, с разлохмаченными полями, соломенной шляпе. Важный от осознания сложности доверенного ему дела, он правил пузатой рыжей суффолкской кобылой. Чуть горбоносая её морда меланхолично взирала на меня и Данни. Даже не дожидаясь, когда мальчишка потянет за вожжи, лошадь чуть посторонилась, слегка сбавляя мерный шаг. Под рыжей шкурой перекатывались сферы мощных мускулов старого тяжеловоза, и кобыла казалась вышедшей из знойного марева вестницей тихого, но неостановимого огня.

Мальчишка звонко цокал языком, словно правил по меньшей мере резвым рысаком с орловских заводов. Сидя на самом верху довольно зыбкого стога сена, он важно обозревал окрестности из-под своей замечательной шляпы, похожий на грибок, выросший на зеленом пригорке. Внизу лежали два пустых бидона и крепились к бортам несколько удерживающих всю шаткую конструкцию веревок. Мальчишка коснулся края шляпы рукой в приветствии, не выпуская вожжей — хотя, случись такое, тяжеловоз и так бы пришёл не спеша по знакомой дороге домой. Данни явно заинтересовал мальчишку больше, чем я.

Вытерев лоб тыльной стороной ладони, я решил, что можно его кое о чём порасспросить — карты картами, а старожил в любом случае ответит точнее.

— День добрый. Можно мне узнать про здешние места?

— Здрасте... Да. Вы тут не заплутали часом? — суффолк остановился, передергивая шкурой на передних ногах, когда на них пытались сесть слепни. Возница беззастенчиво пялился на меня. Ответит — и будет потом бахвалиться перед друзьями... Пускай.

— Не знаешь, как покороче добраться до усадьбы Соласов, что около Старых Дубов? — предупреждая уже готовый сорваться с его губ вопрос, я добавил. — Я сын одного их старого знакомого — они давно не писали, и пришлось вот тащиться.

— А так их там уже и нет никого. Вроде. Молодой Солас, говорят, только остался. Не знаю... — он с явным сожалением пожал плечами, для наглядности разведя руками. — А ехать надо по этой дороге. Долго ещё. А потом будет ольха, у неё вершина обгорелая — в неё три года назад молния ударила. От неё вправо идёт тропинка — по ней идите до поля — оно сейчас заброшенное, а потом забор. Как-нибудь перелезете — дыр уже много. Но там собака бегает — здорову-ущая. А оттуда усадьбу видно, — важно поправив шляпу, он вежливо принял мои благодарности, и мы разъехались.

Подробно... ёмко, интригующе — собака, говорите, и здоровущая? Неужели его так никто и не забрал?!

Через час, мрачно выдирая репьи из одежды и Данни, я пробирался через поле, поросшее высокой марью, лебедой и вьюнком, перемешанным с повиликой и лопухами. Стебли жгутами оплетали ноги, и я поминутно наклонялся в седле, чтобы не выпасть из него в бурьян. Данни ругался в голос — весь его хвост медленно превращался в колтун из цепких семян и дорожной пыли. Остановив его, я оглядел видный сквозь запущенный садик дом. Мне показалось, или на крыше росла тоненькая берёзка?

Ещё через пять минут мы стояли перед когда-то роскошной загородной усадьбой с двумя флигелями и мезонином, украшенным непонятной оплывшей лепниной. Палисадник чуть ли не целиком закрывал первый этаж побегами дикого орешника, шиповником, удушившим привитые розы, и калистегией. На жаре она высохла, и дощатая стена бугрилась буро-жёлтыми струпьями сухих листьев. Доски, некогда покрашенные, облупились — кремовая краска послезала лоскутьями, пошла крупными, как волдыри, пузырями. Крыша почти растеряла черепицу и покрылась жёсткой мёртвой травой, убитой зноем. Оконные рамы, там, где они уцелели, зияли сеткой трещин на стекле, и тёмными следами плесени по желтоватой краске.

Входная двустворчатая дверь наполовину открылась, и одна створка висела на верхней петле, противно поскрипывая от лёгкого прикосновения ветра. Конюшня — длинный покосившийся сарай на фундаменте из сваленных кое-как булыжников, накренилась вбок так, словно с минуты на минуту готовилась рухнуть, лишая крова сонмы воробьёв и мышей. Несколько ещё более мелких построек лежали кучами серых щербатых досок. К дому вела заросшая тропинка, а двор отличался от палисадника только тем, что бурьян там, не защищённый тенью, был пониже и помертвее. Да, в таких условиях и впрямь озвереешь.

Спешившись, я настрого запретил Данни даже приближаться к конюшне, и он чуть не вырвал повод у меня из рук, когда оттуда что-то зашебуршало. Из бурьяна вылезло на тропинку ожившее огородное пугало — такое же худое, суставчатое и мосластое, и одетое явно с плеча своего собрата. Спутанная борода с выстриженными клочьями спускалась до груди, а вытаращенные глаза неопределённого цвета сперва увидели Данни, и так на нём и остановились.

— Лошааадка! Подь сюды, подь сюды! Лошааадка... Не боись, не обижу! Причешу, напою... Накормлю... — пошарясь в карманах, это существо вытащило немытую мумию морковки и ткнуло ею в сторону Данни, замершего и тоже вытаращившего глаза. — Ну... Не боись... На-ко... вкусно как! Иди сюды! — откусив кусок, он прожевал его, изображая на лице неземное блаженство, и ткнул обслюнявленным остатком в кэльпи. — Чё пятишься, дура, конюх я!

Данни взвизгнул и потащил меня вперёд, вскидывая задние ноги, как заяц. "Конюх" вперевалочку пошёл за несговорчивой лошадкой. Меня не покидало ощущение, что с лошадьми он в принципе ладить не умеет, и, как-то... скорее уж сам их съест, чем накормит. Судя по всему, так дела и обстояли. За исключением нескольких бураков, о которые Данни запнулся в поле, ничего съедобного в окрестностях нам не встретилось. Скорее всего, Юстин в звериной ипостаси питался подножным кормом. В прямом смысле подножным.

Данни, опомнившись, перекинулся, и, размахивая седлом, с руганью бросился за мужичком. От удивления докусив остатки страшного овоща, тот кинулся наутёк от злющего парня, и скрылся в недрах конюшни, жалобно подвывая и причитая. Когда я ступил на крыльцо, сопровождаемый возмущённо пыхтящим и насторожённым кэльпи, одна ступенька прямо передо мной провалилась куда-то в пахнущую мышами темноту. Там пискнуло, и серые зверьки из клубка травы, служившего им гнездом, шустро порскнули в стороны. Я с опаской открыл ту створку, что висела на одной петле — другая вросла в грязь, покрывающую всё вокруг.

Ступив за порог, в пыльный сумрак, я замер, оглядываясь. Стены, покрытые некогда обоями, пестрили абстрактным многоцветьем пятен плесени. Чёрные зёрнышки мышиных экскрементов, словно разбросанные горстями, лежали вдоль стен и около шкафов, на осколках чайного сервиза возле столика у стены. В центре прихожей рассыпалась по полу упавшая люстра с подвесками. Оборванная шторка, свёрнутая в клубок, валялась в наиболее сухом месте — кажется, конюх приходил сюда спать в ненастье. Под столиком скопилась кучка обглоданных рыбьих, птичьих, и кажется, крысиных костей. Бутылка из-под виски, наполненная бурой жидкостью, была бережно завёрнута в обрывок газеты и поставлена около лежанки.

— Добро пожаловать в Солас-Холл. Позвольте ваше пальто, сэр. Молодой господин пока не может вас принять, прошу прощения, сэр, — из темноты донёсся звучный баритон, вызывающий ассоциации с бархатом, морем, и навевающий прохладу. Нет, и в самом деле повеяло странным холодом оттуда, откуда слышалось это довольно экстравагантное, учитывая окружающую обстановку, приветствие.

— Э... С кем имею честь говорить?

— Теодор, дворецкий, сэр, — из темноты на меня глянул подслеповатыми глазами облачённый в серую, с серебряными галунами ливрею сморщенный, как новорожденный щенок бульдога, сухонький старичок. На его губах блуждала мягкая добрая улыбка, словно извиняющаяся за царящий вокруг бардак.

— Очень приятно... А почему молодой хозяин усадьбы не может меня принять?

— Его сейчас нет дома, прошу прощения, сэр, но вы можете подождать его. Я приготовлю чай, — старичок пошаркал к столику, словно не видя, что все чашки и блюдца давно разбились, и в них уже мышиный помёт, паутина и пыль.

— Присаживайтесь, господа, я скоро, — показав на полусъеденную мышами банкетку с торчащей изнутри жёлтой свалявшейся набивкой, он подхватил чудом невредимую чашечку и двинулся на стену.

— Чего это с ним? Рассудком от старости и всего прочего повредился? — Данни дёрнул нервно ногой, подвигаясь поближе ко мне. Я, уже начав кое о чём догадываться, даже не вскрикнул, как он, когда дворецкий просочился сквозь стену, оставив чашку с этой стороны. Покачавшись в воздухе, она упала и с дзиньканьем рассыпалась блестящими фарфоровыми лепестками.

— Не стоит ждать чая, — я потянул кэльпи за рукав, открывая следующую дверь. — И лучше вообще побыстрее посмотреть, что тут да как. Мальчишкой тут и не... пахнет.

Со стороны южного флигеля налетел ветерок — в нём чувствовалась смесь гнилых мокрых досок, вездесущих мышей, и приторно-сладковатый запах крупной, давно лежалой падали. Данни сморщился, зажимая нос рукавом.

— Фу и фафось!

— Согласен, — я шагнул в коридор, ориентируясь на запах. Надеюсь, что не мой возможный подопечный издаёт подобное амбрэ! Внимательно оглядывая, куда безопаснее поставить ноги, мы подобрались к закрытой простенькой двери. Даже я зажал нос, когда потянул ржавую ручку на себя — она осталась в руках, но дверь всё же открылась. Пнув её, чтобы щель расширилась, я прошёл внутрь. В залитой солнцем комнате с разбитым, слава Небу, окном, лежал на аккуратно застеленной кровати уже встретившийся нам дворецкий. Только выглядел он ещё более сморщенным и высушенным. Скрещенные на груди руки, закрытые глаза с положенными на них медяками — мёртв, даже если отбросить в сторону запах. Светлая ливрея осталась относительно чистой — мыши почти не испортили тело, но по серой, даже на вид влажноватой простыни, закрывающей тюфяк, шли от тела к полу чёрные полосы маслянисто поблескивающей плесени, усыпанной бурыми спорами.

Данни невнятно булькнул и ретировался в коридор. Я провёл в воздухе рукой — призрак... Ладно, всё равно он не знает, где мальчишка. Видимо, кто-то забрал. Иначе он хоть раз бы заглянул в усадьбу, или этого конюха шуганул. Оставлю дальнейшие поиски воронам.

Выйдя обратно во двор, я нашёл там бледноватого Данни, мрачно бросающего камушки в притаившегося в кустах с ещё одной морковкой конюха. Подождав, пока он перекинется, я только лишь вздохнул, садясь в седло. Конюх жадными горящими глазами провожал нас, лежа в бурьяне — но выползти и погнаться за лошадкой, что так ему понравилась, не осмелился. Подхватив, перегнувшись, хвост кэльпи и подняв его повыше, я принялся обдирать с него репьи. Мальчишки тут нет — поле, и ещё далеко простирающиеся заросли бурьяна, кроме нас никто уже давно не тревожил. В усадьбе выжить было бы невозможно, не повредясь в уме.

Солнце раскаленным белым шаром висело в выгоревшем, пустом, без единого облачка, небе. Казалось, что если брызнуть на него водой, она зашипит и испарится, как с нагретого докрасна железа. Листья на деревьях и кустах по обочине изредка вяло трепыхались повисшими мягкими лоскутками. Пыль желтовато-серой тонкой пелериной накрывала придорожные травы и кусты. Оседая на стебельках и паутинках, она превращала пейзаж обочин в разодранную рыбачью сеть из пеньки, накинутую на бугристую землю. Воздух, примерно на расстоянии полета стрелы, начинал плавиться и дрожать, придавая окрестностям больной фантастический вид. Дорога текла белой лавой, вздымаясь колышущимся маревом за нашими спинами. Горячий слабый ветерок шевелил блеклые былинки цикория с бледно-голубыми цветками. На зубах поскрипывало, а губы покрылись тонким налетом.

В носу пересохло, и я звучно чихнул в спешно вытащенный платок. Данни пофыркивал и мотал хвостом — светло-золотистая шкура на боках и шее потемнела. Я потянул на себя повод. Запах конского пота, безветрие и жара уже позволили слепням и оводам гудеть над ушами Данни и за моей спиной.

— Чего стоим? Ещё не меньше пары часов плестись! Я по такой жаре, что хочешь делай, а не побегу! У тебя, между прочим, хоть шляпа есть!

— Могу сорвать тебе лопух.

Данни ворчал, передёргиваясь и подрыгивая задними ногами, на которые пытались сесть жужжащие кровопийцы. Белые, почти невидимые линии с кончиков моих пальцев завершили окружность, образуя защитный знак. С гнусавым, действующим на нервы зудением насекомые отлетели, но продолжали кружить неподалеку, не в состоянии отказаться от такой вроде бы близкой и лакомой добычи. Наши запахи не исчезли, но защита не пропускала их.

— Перестань уже ворчать — мне тоже жарко, зато нас теперь есть не будут.

— Ну — это да... — седло слегка поскрипывало, а уздечку без грызла немного перекосило. Челка под налобным ремнем взлохматилась — узда раздражала его, тем более по жаре. Вздохнув, я снова остановил Данни.

— Что на этот раз?! — всклокоченная унылая морда повернулась ко мне, слегка оттопырив верхнюю губу в сторону. — Слепни не едят, конюх за нами не бежит, так чего стоим?

Я расстегивал ремни, вытягивая чуть разбухшие от пота и жары полосы мягкой кожи из пряжек.

— Если не нравится, могу и оставить, — хлопнув его по шее, чтоб наклонил голову поудобнее, снял всю ременную конструкцию. Если что, он отлично поймёт, что делать, а попавшимся навстречу людям отведу глаза. И вообще, я, может быть, последователь гуманных принципов старинной Высокой школы верховой езды. Француз я, или кто!

Пальцами расчесав спутанные волосы чёлки, я запихнул уздечку в сумку, притороченную к задней луке седла. Смачно фыркнув, Данни сделал вид, что роет копытом мягкую белую пыль, и изящно изогнул шею.

— Может, рысью? — утвердившись в седле, я похлопал его по холке.

— Жарко...

— Зато быстрее до дома доберемся, и ты искупаться сможешь, — надвинув шляпу на лоб, я поудобнее устроился, расслабляя спину и прикрыв глаза.

— Нее... — оставляя смазанные следы, Данни плавным шагом пошёл дальше. Тень от шляпы закрывала лицо и плечи. Рубашка, наполовину расстегнутая, позволяла редким порывам ветерка хоть немного охлаждать кожу. Гнус приотстал, разуверившись в нашей съедобности, и тяжёлая тишина в накалённом воздухе почти ощутимо опустилась ниже.

Шаги кэльпи укачивали. Усталость вкрадчиво вступала в свои права, делая веки тяжёлыми, а голову опустошённой от мыслей, донимающих вопросов и нерешённых пока что загадок.

Серые, плавных очертаний скалы, сглаженные бесчисленными поцелуями волн, ждали прилива. Как зубы хищника в самой глубине пасти, они не рвали, но дробили когда-то подступающие к берегу яростные гребни волн. Чернота за ними полнилась шепотками и шорохом на прибрежной гальке. Мокрый тяжёлый песок жаждал принять в свои ладони тела волн, напитаться ими и смешаться с их плотью в бесконечном танце. И скалы ждали повторения древнего таинства прилива — чтобы с каждым всё больше уходить в песок и становиться им. За скалами в угольно-бархатной темноте кончался мир хаоса — и нечто невидимое, но упорядоченное, скрывалось в ней.

Я вновь стоял босиком, и ноги по щиколотку погрузились в холодный плотный песок. Ветер из океана за спиной перебирал и спутывал пряди волос, перекидывая их через плечи вперед. Передо мною поднимались из воды серые скалы, а позади дремал хаос...

Из-за невидимой прежде на чёрном тёмной границы медленно потекло голубоватое свечение. За спиной раздался тихий вздох необъятной водной глади, на которую лёг знак начала таинства. В искристом ореоле взошла и осталась чуть выше скал выточенная из огромного небесного опала Луна. Потаённые переливы в её идеальном диске светились приглушёнными цветами драгоценного камня. Извилистые разломы и искры голубого и аметистового цвета мерцали и текли под молочно-белым покровом в её глубине. Казалось, что если встать на один из серых камней, то вытянутой рукой вполне можно будет коснуться сияющего великолепия.

За спиной опять вздохнуло море. Шорох крыльев огромных птиц, невидимых и высоко парящих, коснулся моего слуха. Песок, прежде мёртвый и холодный в своём ожидании, слегка потеплел. С едва слышным шуршанием тихо подступала тёплая вода морская. Она жидким зеркалом текла к скалам. Тёмный песок сменялся отражённым, чуть волнующимся, сиянием луны в ровной глади. Вода прибывала, быстро и безмолвно, горячим плотным потоком, и была уже мне по пояс.

Из-за спины полетели к берегу ночные морские ветры, неся с собой солёные капли и запах бесконечного водного простора. Луна сияла, и вся вода передо мною до самых скал стала отражением её света, но не её самой. Я зачерпнул пригоршнями почти горячего, поднявшегося до груди, сияния. В ладонях вода померкла, и тёмные капли стекли обратно меж пальцев. Ветер обдал меня горячими брызгами, и остатки вылились из рук.

Вода остановилась, едва зайдя за скалы, а берег по-прежнему оставался чёрен. На лунном диске, в профиль, стояла девушка в тёмном старинном платье. Причудливый её силуэт с изломанными складками подола казался вплавленным в лунный опал. Глубинная чернота одеяний сменялась призрачной белизной лица и рук. Тёмную зелень волос стягивали за спиной белые ленты, и жемчуг мелькал россыпью в прядях. За висками мерцали белым опалом изящно изогнутые рожки.

Высокая грудь не вздымалась дыханием и глаза, обрамлённые чёрными ресницами, остались закрыты. Волосы чуть трогал ветер, а подол платья клубился, как дым. Она не казалась мёртвой, но не была и живой. Сокрытая в лунном шаре и явленная морю в час самого высокого прилива... Родственная по крови и чужая. Порождённая чёрной ночной водой и лунными лучами, кто она?

Вода качнулась, сбивая меня с ног, ветер хлестнул мокрыми волосами по лицу и волны ударили в спину, закрывая с головой сиянием, словно таинство близилось к сокровенному началу, и никому не дозволялось видеть его. Горячая вода охватила тело, и песок отдал меня волнам.

* * *

Проснулся я в несусветную рань, не было даже девяти часов. Солнечный свет проникал сквозь колышимые ветерком шторы, погружая комнату в зеленоватые, почти подводные сумерки. За распахнутыми настежь окнами слышался шорох ветвей старой яблони и уже который час, не унимаясь, орали птицы. В доме же было подозрительно тихо. Ни бьющихся чашек, ни хлопающих дверей, ни слоновьего топота босых маленьких ножек по лестнице... лишь тихий шепоток разговора где-то на кухне. Я прислушался, но так ни слова и не уловил — громыхнул поднос, покатилось по доскам эхо от рассыпающихся яблок.

— Ну-у во-от... — зевая, протянул я, выбираясь из-под простыни — спать в жару под этим покровом меня заставило только присутствие Юстина, который мог случайно заглянуть в комнату. Спустившись вниз в одном лишь халате, я остановился в дверях кухни и устало привалился плечом к косяку. Почти у ног, пока не замечая моего появления, ползали по полу двуликий и фэйри, собирая мелкие зелёные яблоки. Я невольно улыбнулся. У мальчишки получалось лучше — на четвереньках ему было привычнее, чем Фаэ.

Фаэ...

Было до ужаса необычно наблюдать её в одежде! Тем более в одежде мальчика... Тёмно-синие шортики, "матросская" рубашечка с большим полосатым воротником. С табурета возле стены мило свисали белые гольфики, прикрытые светлой бескозыркой... Надо будет как-то поосторожнее выводить их в город — как бы кто из соседей не опознал свою пропажу.

— О! — изумилась фэйри, неожиданно натыкаясь на мои босые ноги.

— Доброе утро, — Юстин поднялся с пола, придерживая в подоле вчерашнего чёрного халата собранный урожай.

— Доброе, — улыбнулся я, и, уже обращаясь к Фаэ, оценил. — Мило выглядишь... эм-м... — я понял, что не знаю, как к ней обращаться, уж точно не истинное имя называть. — А что-то посущественнее яблок есть?

— Есть, конечно!!! — с готовностью откликнулась фея и начала перечислять. — Банка старых фиг на второй полке во-он в том шкафчике, мешочек перловки — его, кажется, прежний хозяин оставил, можно приманить на него обитающих здесь мышей, ну и бутерброд с сыром и плесенью — ты его ещё в прошлом месяце на чердаке забыл. Что прикажешь из этого подать к столу? — маленький златокудрый ангелочек так радостно и искренне улыбался... Юстин хмыкнул. Кажется, даже одно блюдо из перечисленных в меню его бы вполне устроило.

— Вот что, — я окинул их улыбающимся взглядом, — дети мои... А давайте-ка куда-нибудь пойдём? Не зря ведь наша красавица так нарядилась? Кстати, милая моя, — я бросил взгляд на босые ступни Юстина, если мою рубашку он вполне мог надеть, брюки оставались под вопросом, а вот с обувью точно бы не получилось. — На той распродаже, хм... где ты приобрела свой костюмчик, ботинок тебе не попадалось случайно?

— Ну-у, — Фаэ поднесла указательный пальчик к губам. — В том доме вряд ли. Но я могу посмотреть в соседнем. Они там всё равно до полудня дрыхнут.

— Мне, право, так неловко... — Юстин смущённо переминался с ноги на ногу. — Столько хлопот из-за меня...

— Да ничего! — улыбаясь, махнула ручкой фэйри. — Так даже веселее!

Не успел я ничего сказать, как на месте хихикающей Фаэ опала одежда. Юстин даже не вздрогнул — видимо, это было не в первый раз.

— Да-а... — я задумчиво оглядел юношу. — В любом случае, я обещал ей прогулку. Да и тебе нужно потихоньку привыкать к городу. Хм... Надо было, пожалуй, попросить её принести и брюки.

Юстин потупился, катая по столу яблоко.

— Ну да ничего — морок накинем, — ободрил я его. — Всё равно наша компания слишком приметна.

Стрелки часов не добрались ещё до половины одиннадцатого, а жара стояла уже невыносимая. Солнечные лучи пробирались за тёмные стёкла очков и сверху, и с боков и даже, кажется, снизу... Я расстегнул ещё одну пуговицу, затем, плюнув на всё, вытащил заправленные полы рубашки. Проще было бы и вовсе снять, но одним мороком от солнечных лучей не прикроешься.

Хорошо в нашей компании чувствовала себя только фэйри. Двуликий нервно оглядывался по сторонам, не в силах привыкнуть к мысли, что смотрят на нас вовсе не из-за сползающей личины, а наоборот — благодаря ей. Морок не изменял черт лица, и Юстина — пепельноволосого, стройного юношу в светлом дневном костюме — уже несколько девушек проводили восхищённым взглядом.

На Фаэ — маленького светловолосого ангелочка — с умилением смотрели дамы постарше. На меня внимание тоже обращали, но уж скорее по контрасту с этими двумя — эдакий мрачноватый строгий дядюшка, выгуливающий племянников.

Добравшись до набережной, мы подошли к ярким передвижным палаткам торговцев. Купив пару бутылок лимонада, я передал бумажный пакет с напитками Юстину, и добавил к покупкам несколько булочек с джемом и пирожные, которые выклянчила Фаэ. Умилившаяся продавщица протянула ей крупное яблоко. Фэйри не замедлила вычурно поблагодарить женщину тонким звенящим голоском, вызвав ещё один прилив умиления.

Уже на подходе к Яблоневой улице, найдя свободный кэб, я с блаженством развалился на мягком сидении. Фэйри, забираясь следом, пододвинула меня так, что я чуть не вывалился с другой стороны.

— Теперь и мне места хватит! — улыбаясь, она протянула тоненькую детскую ручку за большими пакетами, и я едва их успел перехватить.

— Аккуратней! Там пирожные! — напомнила Фаэ.

Юстин тихонько влез и прикрыл за собой дверцу.

— Ну, приятного всем аппетита, — улыбнулся я, отбирая у фэйри яблоко, к которому она уже начинала примериваться.

— Эй! Это мне вообще-то дали!!! — возмущённо взвизгнуло дитятко, пытаясь если не отобрать, так отгрызть часть своей законной добычи.

— У тебя пирожные тают, — вместо ответа я сгрузил поклажу ей на колени, вытягивая оттуда булочку побольше для Юстина. Двуликий смотрел на происходящее с непередаваемым выражением лица. Ну, ничего, поживёт с нами пару недель, обвыкнется.

Первым местом нашей прогулки по городу значились магазины готовой одежды на улице Звонкой. Вести Юстина к своему портному я сейчас не видел ни малейшего смысла. Даже не по той причине, что пошив займёт некоторое время, а потому, что двуликий отъестся за пару недель и из пособия по анатомии станет вполне прилично выглядящим юношей.

— Мы чуть было не упустили из виду одну немаловажную деталь, — задумчиво догрызая яблоко, проговорил я. — Нужно решить, откуда вы у меня взялись.

— Кара небесная? — мило улыбнулась находчивая фэйри.

— Может, какие-то родственники? — предложил Юстин.

— Очень-очень дальние, — согласно кивнул я.

— Жа-аль, — с досадой протянула Фаэ. — Было бы забавно, если б очень-очень близкие...

— Забавно? — я окинул фэйри пристальным, изучающим взглядом, но никаких явных признаков суицидальных наклонностей не обнаружил. Хотя, может, это я параноик-перестраховщик? Кто вообще по прошествии такого количества времени предположит, что мы не просто тёзки с тем кошмаром из легенд? Да и случись подобное, уж чистокровного двуликого и фэйри из младшего рода мне в детишки вряд ли припишут.

— Четвероюродные внучатые племянники сводной сестры брата твоего прапрадеда?

Нахмурившись, я попытался представить, где это и как — получилось смутно.

— Нет, нужно что-то достаточно простое, чтобы и у вас из памяти не выветрилось. Остановимся на племянниках. Троюродных.

— Значит, я к тебе могу обращаться — дядюшка Дан? — уточнила фэйри.

— Ещё раз услышу какое-либо сокращение имени — прибью, — вполне серьёзно предупредил я. — Хватит и того, что дома зовёшь меня Тенью. Даниил. А если не можешь выговорить — Даниэл.

— Хорошо, дядюшка Даниил! — на чистом русском, без малейшего акцента, произнесла Фаэ.

Я усмехнулся, покачав головой — похоже, эта девчонка ещё не раз будет меня удивлять.

— Вы из России? — волчонок с любопытством поглядывал на нас обоих.

— Только он, — Фаэ потыкала меня пальцем в плечо для убедительности. — Хотя, наш дядюшка и здесь не одну сотню лет жил. Он у нас вообще личность легендарная — в предисходные времена такого шороху тут навёл! Правда, тогда, говорят, был не в себе...

Я поднёс второе пирожное к лицу фэйри, но деликатно заткнуть им открывшийся для продолжения ротик не успел — Фаэ перехватила его раньше и, поблагодарив, принялась слизывать крем.

— Милая моя, давай-ка я про предисходные времена расскажу сам? Сейчас у нас есть более важные дела, а История может и подождать. Вам нужны новые имена и, как выражается один мой хороший друг, "продуманная легенда".

Где-то по прошествии получаса мы подъехали к Звонкой. Можно было бы и быстрее, но трястись по до сих пор не отремонтированному и пыльному Торговому тракту я не захотел, и добирались мы через улицу Воскресную, до площади Золотой пыли. Дальше же сделали крюк по узкой, с обоих сторон укрытой от солнца высокими деревьями Носатой улице, не доезжая до конца которой свернули на коротенькую, но вполне соответствующую своему названию Широкую, и нам оставалось только немного подняться вверх по Вокзальной.

Улица Звонкая состояла сплошь из магазинчиков, магазинов и лавок. Продавали здесь в основном одежду, но были и ювелирные мастерские, и несколько летних кафе, да и что-нибудь ещё, наверно.

Перед магазином готового мужского платья от А. Штрасс из кэба вышли: скорее всего, будущий жалеть о своём решении дядюшка Даниил и братья Кларенс и Брайен Твидды, которые прибыли из Канады к единственному оставшемуся в живых родственнику, под его надёжную защиту и опеку.

Глянув в витрину, на пару манекенов, одетых скорее в классику, чем в излишне новомодные костюмы, я пожал плечами. В самом деле, почему бы и не сюда?

Поднявшись на низкое крылечко, мы на несколько секунд застряли на пороге. От пронзительной трели дверного колокольчика фэйри вздрогнула, задрав голову:

— Мы, вроде, ничего не взламывали? С чего бы такой трезвон?

Юстин от неожиданного звука дёрнулся назад, и я едва успел ухватить его за руку, втаскивая внутрь. Хорошо, что в помещении было пусто, и нашу возню в дверях никто не видел.

Где-то за стеной слышался приглушённый стрёкот швейной машинки и женские голоса. Я подошёл к широкому, чем-то похожему на барную стойку, столу с небрежно разложенными по поверхности лекалами и лоскутками образцов ткани. Волчонок последовал за мной, а Фаэ тут же забралась в одно из кресел, не обращая ни малейшего внимания, что ботинки засыпают пылью край сиденья. Шугануть я её не успел — открылась боковая дверь, и оттуда, вместе с усилившимся стрёкотом машинки, вышел пожилой мужчина.

— Добрый день, господа! — расплываясь в приветливой улыбке, он умудрился одной фразой обратиться к каждому из нас по отдельности. — Рад, что вы почтили мой магазин своим вниманием. Чем могу помочь вам? У нас богатый выбор и, если вы торопитесь, мои прекрасные швеи мигом подгонят всё, что угодно.

— Думаю, вы можете нам помочь...

— Дядюшка, а что это за штука? — перебивая меня и пытаясь привлечь к себе больше внимания, Фаэ прошуршала поднятым над коленками пухлым журналом, рассыпая вокруг выпадающие странички. Если я и вправду успел разглядеть, "заинтересовавшей" её вещью было что-то из дамского нижнего белья.

— Кларенс!.. — я вздохнул, мысленно взывая к Богиням и прося о терпеливости для себя — о послушании для фэйри просить было бессмысленно.

— Какой милый малыш, — улыбнулся мужчина.

Я ответил ему сухой улыбкой.

— Нужен костюм для этого юноши, — волчонка я так и придерживал за край рукава и, когда попытался вывести его вперёд, выглядело это, пожалуй, странно. — Что-нибудь достаточно лёгкое для летней погоды, наверно под цвет волос, хотя здесь я целиком готов довериться вашему выбору.

Юстин, стоящий теперь рядом, уставился в пол, нервно вцепившись пальцами одной руки в штанину сползающих под мороком брюк. Хозяин магазина странно покосился на мальчишку, а я, кажется, впервые в жизни почувствовал себя настолько по-идиотски.

— Понимаете, — понизив голос до шёпота, я бросил взгляд на волчонка, пытающегося притвориться пустым местом, — мои племянники приехали из Канады... трагическая история. Младший — он ещё ничего не знает, думает, что просто в гостях — но старший... такая душевная травма... Очень переживает — к тому же из глубинки...

Через два часа, под трезвон колокольчика, мы вышли на улицу. Юстин нёс пакеты с одеждой, а весело подпрыгивающая Фаэ словно в барабан хлопала по шляпной коробке. Она всё же выпросила одежду для себя и теперь, похоже, предвкушала, как будут выглядеть торчащие из стен предметы мальчишеского гардероба.

Часть морока я с Юстина снял. Двуликий, стыдливо озираясь по сторонам, запихал в ближайшую урну свёрток с непонятными шароварами, до того выполнявшими роль брюк.

На оживлённой улице сразу бросалось в глаза, что юноша отнюдь не городской житель — он резко оборачивался на любой громкий звук, будь то окрик возницы, или чей-то смех. От случайных прикосновений прохожих он вздрагивал, иногда чуть ли не принюхивался к заинтересовавшим запахам, а "невинная шутка" Фаэ, неожиданно дёрнувшей его за руку, завершилась тихим вскриком, и Юстин отшатнулся почти под колёса проезжающей пролётки. Больно прихватив фэйри за чувствительный кончик уха, я перевёл её по правую сторону от себя, став между "братьями". После этого ботинки примерялись в обиженной тишине, а галстук упорно пытался завязаться в скользящую петлю.

Мы выбрели с шумных торговых улиц в чуть более тихий гостиничный район. Фаэ помалкивала и мрачно хрустела жуткого вида сахарным петушком на палочке. Когда мы проходили через рынок, она потребовала компенсацию за ухо в виде чего-нибудь сладенького, и я, в отместку, тут же купил леденец, слишком большой для её детского ротика.

Заметив за столбиками декоративной ограды вывеску ресторанчика, я потянул вконец ошалевшего от избытка новых впечатлений волчонка и умученную никак не кончающимся коричневым сгустком жженого сахара Фаэ ко входу. Внутри почти не было посетителей, и лёгкий сквознячок, колыхающий светлые скатерти столов, показался мне милостью Богинь. От жары, которая превратила воздух в пыльное, горячее месиво, мне давно уже стало дурно. Ещё и свет!.. Словно сенная лихорадка на солнце... От ярких бликов, отражённых окнами и витринами, лезущих в глаза то сбоку, то сверху, постоянно хотелось чихать. Очки попросту не помогали, а от их давления на переносицу медленно, но верно нарастала головная боль.

Устало опустившись на стул, я прикрыл глаза, блаженно отдаваясь прохладе, накопленной в продуваемых ветерком, каменных стенах. Юстин свалил свою поклажу на свободные стулья и отобрал у Фаэ коробку, на которую та примеривалась сесть. Девчонка недовольно фыркнула и, шумно облизывая леденец, принялась раскачиваться на стуле. Причём с той амплитудой, что позволяла лишь один исход — падение.

— Кларенс... — негромко проговорил я, потирая ноющий висок. — Знаешь, если кому-нибудь из нас надоест твой маскарад, всегда можно устроить несчастный случай. Думаю, Брайен долго грустить о потере младшего братика не станет.

— Опасно так раскачиваться, — волчонок, которому и без её проделок было лихо среди сумятицы новых запахов и звуков, многозначительно поглядел на зависшие в воздухе передние ножки стула.

Фаэ замерла, переводя взгляд с меня на Юстина и обратно.

— Ну ладно, ладно, зануды! — ухмыльнулась она, выкладывая обмусляканный липкий леденец на белую скатерть. — Будет вам примерный мальчик.

— Не хотелось бы стать братом заики и плохослышащего ученика из воскресной школы Святого Мафусаила Агнцедержателя.

— Это кто такой? — я с удивлением глянул на двуликого, кажется, несмело начавшего шутить. Может, я и ошибся, и он быстро сумеет освоиться в городе?

— Не знаю, Апрелис так иногда говорил, — подхватив коричневый слюнявый обгрызок салфеткой, Юстин незаметно убрал его на соседний столик.

Фаэ сидела, опустив очи долу, сложив ручки на коленках и выпрямив спину с врождённым благородством лорда, взращенного в строгости и жёстких креслах с колючей спинкой. Само воплощение воспитанности и тишины — хотя, со стороны и впрямь было в этой фигурке что-то пугающее, излишне правильное для ребёнка. А ведь с неё сталось бы и на самом деле изображать правильного до тошноты ученика закрытого пансиона. Вот так всегда — из крайности в крайность. Волшебный Двор — что с них взять...

После хождения по заполненным солнцем и дышащим жарой улицам аппетита у меня не было, и я лишь поковырялся в заказанном салате. Фаэ же с Юстином с удовольствием наворачивали мясное рагу. Наблюдая за волчонком, я с некой отрешённостью подумал, что из всей нашей троицы правильно пользоваться столовыми приборами умеет только фэйри.

Ни о каком дальнейшем продолжении прогулки не могло быть и речи. И старый Гатри с его достопримечательностями, и книжные магазины, и многое-другое-прочее я пообещал показать в более подходящую погоду. Фаэ, правда, вызвалась побыть экскурсоводом сегодня, но Юстин благоразумно отказался. Единственное место, на марш-бросок до которого у меня хватило сил, был рынок недалеко от того ресторанчика и пара магазинов по пути к дому — пищи в городской квартире у меня не наблюдалось вовсе.

В итоге у подъезда дома на Вечернем бульваре мы оказались только в пятом часу, загруженные пакетами, свёртками и коробками. Докуривающий у крыльца сигаретку консьерж с любопытством проследил, как мы выгружаемся из пролётки и, видя, что в шесть рук нам не справиться, тут же поспешил на помощь.

Добравшись-таки до четвёртого этажа, я с блаженством шагнул в полумрак и прохладу прихожей. Поблагодарив расторопного мужчину, всунул ему в руку купюру (даже не посмотрел, какую, но, судя по довольному присвисту, когда Фаэ закрыла дверь — не маленькую).

— У меня тут беспорядок, — предупредил я, скидывая ботинки. — Но не такой, чтоб ходить в обуви! Кларенс, это тебя касается, между прочим!

Фэйри со вздохом вернулась, сняла обувь и юркнула вперёд меня. Оставив Юстина расшнуровывать ботинки, наверняка натёршие мозоли, я прошёл в комнату, которая задумывалась когда-то как гостиная. Завалившись на широкий, обитый изумрудно-зелёным плюшем и уже порядком протёртый диван, закрыл глаза слыша, как частыми ударами сердца отдаётся кровь в висках. Прожив в этом мире почти четыре сотни лет, к такой погоде я так и не привык. А если б не помощь Змея в первые пятьдесят — вовсе не мог бы выходить на солнце.

Наверно, я начал погружаться в сон, и лёгкая прохладная ладошка, почти опустившаяся мне на лоб, заставила вздрогнуть. Я резко открыл глаза, перехватывая руку.

— Да успокойся ты! — фыркнула стоящая рядом Фаэ. — Я же тебе помочь собираюсь!

Со вздохом опускаясь обратно, я расслабился, позволяя волшебным прикосновениям фэйри согнать пусть не усталость тела, так хоть головную боль.

— У тебя просто божественный дар! — поблагодарил я.

— Ага, — согласно кивнула она, — у тебя тоже такой есть, только явно дьявольский, и по части захламления квартир. А ведь пару месяцев назад из-под той кучи бумаги, что в соседней комнате, был виден диван...

Я вздохнул. Фаэ, конечно, преувеличила, но ведь и вправду у меня тут хламовник...

— Сходи, ополоснись, что ли? — она осторожно подхватила мятую и запылённую полу рубашки и, брезгливо отпустив, вытерла пальчики о новые брючки. — Только там лужа на полу. Мы когда с кранами разбирались, случайно мимо пролили.

— А вытереть?

— Так ты же и так грязный, вот и вытри! — изумилась моей нелогичности фэйри.

Я медленно сел, приваливаясь боком к мягким подушкам, прислушался к тому, что происходило в квартире. Открытые окна впускали змейки сквозняка, и тот шуршал и шелестел на все лады тканью штор и бумагой. В библиотеке бумажный шорох выделялся своей размеренностью — Юстин аккуратно перелистывал страницы книг.

— А он быстро читает, — отметил я.

— Как только заглянул туда, весь аж преобразился. Ходил сначала с открытым ртом, водил пальцами по корешкам, потом набрал с десяток книг и так и сидит, уткнувшись в них носом.

Приведение в должный вид сначала ванной, а затем и себя заняло около часа, и, выйдя оттуда, я попал в вечернюю прохладу и мягкое освещение комнат. Август... тени от домов вливались в каменно-кирпичные русла, перекрывая друг друга, и текли дальше, захватывая всё новые островки уходящего дня. Где-то через дорогу одиноко посвистывала птица, и звуки близлежащих улиц и самого Вечернего бульвара поменяли тональность. Заунывно кричал мальчишка-газетчик, пытаясь продать остатки дневного тиража. Мягко отдаваясь от камней тротуаров, звучали неторопливые шаги. Из окон, выходящих на закат, видно было плывущую в густой уже акварели небес яркую звезду — Венера, или Меркурий на вечернем восходе. Пролетели с пронзительными, почти потусторонними криками чёрные острокрылые стрижи, направляясь на колокольню и в башни Старого города.

На кухне, отвлекая от созерцания, звякнула посуда, и сквознячок пронёс по комнатам аромат заваренного чая и свежих кексов с изюмом.

— Милая моя, неужели случилось чудо, и ты приготовила нам ужин? — негромко спросил я.

На кухне фыркнули и так же вполголоса ответили:

— Вот ещё! И что ты заладил: милая, да милая? Зови Огоньком, что ли.

— Огоньком? — переспросил я, появляясь в дверном проёме кухни. — Почему именно Огонёк?

— А почему именно Тень? — девушка приподняла бровь, оглядывая меня. Была она сейчас в своём обычном виде — то есть ни в чём, если не считать лёгкого тумана, обёрнутого вокруг тела на манер индийского сари. Из открытого окна налетал ветерок, и бледное одеяние колыхалось, иногда открывая моему взгляду пикантные места.

— Надеюсь, сейчас так тихо не от того, что Юстин увидел тебя в этом облачении и, разом лишившись чувств, так и лежит где-нибудь на полу?

— Не, он уснул. Прямо в кресле, — скучающим голосом сообщила фэйри. — Чай будешь?

— Да. А что ты заварила? Никак не могу разобрать.

— Дарджилинг. А кексы, заметь, какие! Свежие, как будто только что из печки, а не после нескольких часов в пакете! — похвасталась она мастерством в магии, а никак не в кулинарии, подвигая ко мне блюдо с предметом своей гордости.

— Молодец! — искренне похвалил я. Такое, в отличие от прямого обращения к духам стихий, давалось ей не всегда, но в этот раз получилось замечательно.

— Слушай, Эн"шэн, а ты чем вообще в спальне занимался в прошлый раз? — невинно спросила Фаэ, ставя передо мной чашку с чаем, из которой поднимался лёгкий аромат муската. — Хорошо, что я туда первая заглянула, и Юстина не пустила...

Нехорошо прищурившись, я глянул на фею. От этой полуголой особы можно было ожидать любой пошлости, и я собирался уже напомнить о её собственном поведении, когда вспомнил, что в спальне и вправду кошмар.

— Вот чёрт! — я отставил кружку с так и нетронутым чаем обратно на стол. — Совсем забыл!!!

— Надеюсь, труп-то хоть выкинул? — с абсолютной серьёзностью спросила заботливая девушка. — А то, неровен час, Юстин наткнётся и сбежит от нас куда подальше.

— Это моя кровь. Просто приснился кошмар, и... — я покачал головой. После того пробуждения я так и не удосужился сменить бельё. Спрашивать Фаэ, навела ли она там порядок, смысла не имело — естественно, нет.

Осторожно заглянув в библиотеку, я убедился, что волчонок тихо посапывает в моём любимом кресле, откинувшись на ворох подушек и положив руку на книгу, медленно сползающую с коленей к полу. Я на цыпочках подошёл поближе и едва чувствуемым касанием подхватил её, положив на стол. Оказалось, что читал он мои "Правдивые истории о привидениях".

Уже вечерний свет сангиной обрисовывал заострившийся профиль спящего — Юстин сегодня вымотался не меньше, чем я... Осторожно прикрыв за собой дверь в залитую вечерним светом комнату, я занялся устранением улик в своей полной темноты и теней спальне.

Вид развороченной постели, с бурыми жёсткими пятнами с одного бока, и присыпанной серой пылью с другого, в самом деле наводил на мысли о странном, извращённом убийстве, да и пятен осталось многовато. Завязывая в узел из простыни напрочь испорченную наволочку и пододеяльник, я покачал головой — вот и доказывай после такого, что в постели ем печенье, а запиваю чаем... Временно запихав всё это подальше в нижний ящик комода, я открыл окно. Хотя, зная, какой у двуликих тонкий нюх, был уверен, что запах не так давно пролитой крови он уже почувствовал. Надо поговорить с ним, рассказать сегодня хотя бы ещё немного.

Возвращаясь обратно, я осторожно разбудил Юстина — тронув за плечо, на всякий случай, отступил в сторону. Моментально проснувшись, он несколько секунд хлопал мутными глазами, пытаясь понять, где находится.

— Пойдём пить чай, — я улыбнулся уголками губ. — Мне скоро уходить, не знаю, надолго ли там задержусь, а у тебя наверняка есть куча вопросов. Хотя бы на парочку, для начала, ответить успею.

Юстин согласно кивнул, неловко после сна поднимаясь из кресла. Проследовав за мной на кухню, зевая по пути и потирая глаза, он опустился на один из старых, поскрипывающих и уже шатких стульев с высокой спинкой, и полностью проснулся лишь когда чай ему подала завернутая в белую простыню невысокая девушка, по виду никак не старше семнадцати лет.

— Огонёк?! — Юстин удивлённо присматривался к узнаваемым чертам лица.

— Нравится? — фэйри, озорно улыбнувшись, крутанулась на месте. Волосы, переплетённые множеством ленточек и собранные в странное подобие гнезда, качнулись и рассыпались по плечам.

— Честно скажу — необычно... Кларенс... — усмехнулся я, садясь напротив Юстина. Фаэ забралась на стул, подобрав под себя ноги и одарила нас ещё одной улыбкой.

— Итак, Юстин? — я пододвинул к волчонку блюдо с уже остывающими кексами.

— Я бы хотел узнать насчёт Теодора, — задумчиво глядя на предложенное угощение, произнёс он. — Ведь его душа не могла остаться там, привязанной к дому, из-за того, что тело так и осталось непогребённым?

— Хм... — я приподнял бровь, несколько озадаченный подобным вопросом. — За десять месяцев его так никто и не нашёл?

— Я... — Юстин замолчал, нервно прикусывая губы. — Я несколько раз подходил к дому. Там кто-то поселился, но из комнаты Теодора... Оттуда по-прежнему идёт запах. И... один раз я видел в окне его призрак.

— Если он пролежал там достаточно долго, то запах мог остаться. К тому же, нюх у тебя во второй ипостаси такой же, как у обыкновенного волка, — я принялся задумчиво размешивать ложечкой остывающий чай. Разговор за столом на подобную тему мне совсем не нравился. Каков из себя запах лежалого трупа, я прекрасно помнил, и память эта выплыла совершенно не к месту, напрочь отбив аппетит. — Душа его, в любом случае, уже давно в другом месте. Если хочешь, мы можем съездить туда, когда погода будет более подходящей. А лучше я съезжу туда один, — я представил, каково это будет для мальчишки, если мы всё-таки найдём в доме пролежавшего десять месяцев мертвеца...

— Спасибо, — Юстин сдержанно кивнул, уставясь в свою кружку с чаем. Затем поднял на меня взгляд, неуверенный и даже несколько опасающийся. — Даниэл, я должен ещё кое-что уточнить для себя.

Я кивнул, ободряя его.

— Тогда, в том трактире, — так же неуверенно продолжил Юстин. — Когда вы только вошли, и я... Тогда я почувствовал, что это единственно правильное поведение, и даже не сомневался в этом...

Я поднёс чашку к губам, чтобы скрыть дёрнувшуюся было на них усмешку. Богини! Вот уж никогда не думал, что буду рассказывать двуликому подобные вещи!.. То есть нет, конечно, всё равно пришлось бы рассказать, но не думал, что начну именно с этого.

— Видишь ли, есть память крови, память предков. Она живёт во всех нас без исключения, где-то глубоко-глубоко в подсознании, — начал я. — Когда мир менялся и три Ветви со всеми родами, что входили в них, поняли, что больше не смогут жить как прежде, каждая нашла свой выход. Я уже рассказывал тебе об этом. Перед ночным народом был тяжёлый выбор. Уйти туда, откуда невозможно стало возвращаться — раствориться во Тьме Изначальной, или, нарушая многовековые правила, отрекаясь от сути многих обрядов, остаться здесь. Умеющие растворяться в тенях говорили с добровольно ушедшими во Тьму, и тогда нам казалось, что их участь страшна, страшней, пожалуй, даже участи морского народа, — я тряхнул головой, поймав себя на том, что увожу разговор в сторону от заданного вопроса, и как бы Юстин не решил, что попросту не хочу отвечать на него. — Известно ли тебе, что, когда ставят прививку от какой-либо болезни, вводят малую часть её, дабы организм, закалился таким образом, и выстоял против большего?

Юстин кивнул, глядя на меня немигающими топазовыми глазами.

— Двуликие в то время были молодой, только что зародившейся Ветвью, и вливались в меняющийся мир, изменяясь вместе с ним...

— В общем, вас вместо вакцины жрали и пили все, кто ни попадя! — доступно, просто, и, как всегда не вовремя, объяснила Фаэ, которой надоела моя длинная речь. — Ваш вид вообще выжил только из-за того, что не переставая размножался, а остальные старшие рода перестали. Но кровь-то они пили тогда у всех без разбора. И у своих в том числе.

За столом воцарилось молчание. Я неодобрительно смотрел на Фаэ, та с интересом разглядывала Юстина, видимо, в ожидании реакции на услышанное, а сам волчонок настороженно поглядывал на меня.

— Спасибо, Огонёк, — негромко проговорил я. — Без твоего прямо-таки бесценного пояснения всё бы осталось таким непонятным... — я перевёл взгляд на Юстина. — Правда, это давняя история, и сейчас в том, что казалось необходимым тогда, нет надобности.

— В общем, нашего дядюшку бояться не стоит, — улыбнулась фэйри. — Сейчас.

На лице волчонка долгое время ничего нельзя было прочесть. Уставясь в столешницу, он молчал, на лбу даже обозначились складки от напряжения. В конце концов, он пришёл к некоему выводу. Вздохнув, звенькнул ложечкой о край чашки.

— Боюсь, что я не смогу побороть свои инстинкты полностью...

— И не надо — в теперешнем мире тоже многое случается. Но, — я с усмешкой пригубил ароматный напиток, — обещаю, есть тебя не буду.

— А пить? — Фаэ, подцепляя кекс, на поверхности которого находилось больше всего изюминок, с шумом прихлебнула из чашки.

— Никоим образом! А вот насчёт тебя, Огонёк... ещё одно подобное высказывание, и я подумаю над этим вполне серьёзно.

Фэйри только фыркнула, выказывая тем самым полное неверие и пренебрежение к моим словам. Я со вздохом поднял взгляд к потолку, где на незажженной ещё лампе сидел коричневый мохнатый мотылёк. Раньше надо было держать её в страхе и строгости. Да и то бы не помогло... То, что характер у меня мягкий и отходчивый, Фаэ поняла сразу, чем постоянно и пользовалась.

— В общем, Юстин, тебе и вправду не стоит меня бояться. О других представителях Ночной Ветви такого не скажу — всякое бывает... Не чаще и не реже, чем случаются преступления подобного рода у людей, но следят у нас за этим сквозь пальцы. Правда и тебя, как чистокровного двуликого, будут опасаться, — я отставил чашку в сторону. — Есть ещё кое-что, о чём следует поговорить прямо сейчас. Раз уж я обрёл счастье в лице двух замечательных племянников из-за океана, то неплохо бы расписать вашу биографию более подробно.

— Зачем? — изумилась фэйри. — Ты же сам сказал, что это не больше, чем на месяц?

— А затем, Огонёк, чтобы я мог, в случае чего, объяснять друзьям и знакомым, откуда взялись и куда делись мои племяннички. В общем, решайте, как звали родителей, прочую родню до третьего колена, соседей, собак, коней, или что там у вас в Канаде вместо домашних зверюшек водилось. Как все погибли — ты, Кларенс, не видел, поэтому такой весёлый. И предоставьте всё это в письменном виде, чтобы я не выслушивал длинные баллады. Я всё прочту, и если что... — я выразительно глянул на Фаэ, — самые яркие моменты мы удалим. А потом вы это заучите — как шпионы...

Фаэ хмыкнула.

— И чтоб мы никому не смели об этом проговориться, мужественно терпя все пытки?

— ...которые и ночью должны проснуться и, подобно русским офицерам в тылу врага, вместо русского мата разразиться изысканной французской тирадой.

— Ну, материться-то на французском я умею, — смахнула воображаемый пот с лица Фаэ. — Так что можешь быть спокоен. Попробуй только разбудить меня ночью — выложу все свои познания!

— Может, Даниэл имел в виду что-то более серьёзное?

— Вообще-то, да, — кивнул я с усмешкой. — Брайен, советую расписать Кларенса как капризного, глупого и избалованного ребёнка, который воспитывался в закрытом пансионе. Во избежание, так сказать...

Фэйри состроила мне поистине обезьянью рожицу.

— Ладно-ладно, — фыркнула она. — Как распишете, так вам и будет!

Я лишь покачал головой, представляя, какой милый дурдом ждёт меня в течение ближайшего месяца.

Часы этажом ниже, скрипнув гирями, начали отбивать восемь. Под окнами уже мерцал голубоватым светом фонарь. Чай был допит, и за столом воцарилась странно-тягучая тишина. Юстин неловко собирал пальцами крошки от кексов, роняя их себе на колени, смущаясь этого и вновь пытаясь собрать рассыпанное возле тарелки. Фаэ задумчиво смотрела в окно на густеющие краски небес, на вечер, льющийся в каменные русла улиц... Точёный профиль маленькой мраморной нимфы... Скоро она включит здесь свет, и вокруг лампы начнут виться мотыльки и слова какой-нибудь истории.

— Мне пора, — я нехотя поднялся из-за стола. Идти сейчас куда бы то ни было не хотелось. Но на вечере у Аделаиды придётся быть, как и обещал, к тому же, Арктур волновался из-за присутствия там Сен-Гильерна. А сида туда затащил именно я.

— Когда тебя ждать? — Фаэ развернулась ко мне, выйдя из задумчивого созерцания.

— Не знаю, — пожал я плечами. — Наверное, не скоро. Я ведь рассказывал, как там всё проходит.

— Ну да, да.. — фэйри серьёзно покивала головой. — Чёрные свечи, разговоры о никчёмности бытия, человеческие черепа на столе...

Юстин, сидевший до этого момента бесшумно, закашлялся.

— А вот теперь, Огонёк, тебе придётся объяснять, что салон леди Ревьен вовсе не сборище сатанистов, — я усмехнулся, направляясь к двери. Общества фэйри с меня на сегодня было предостаточно.

* * *

Дом, в котором обитала Аделаида, внешне выглядел вполне приличным — особняк Скоттов ему и в подмётки не годился. Странный архитектор, что ваял театр и ещё несколько новых зданий в Гатри, похоже, тогда ещё не добрался до этого района. Аккуратная кладка старинных красных кирпичей оттенялась кремового цвета дверями, пилястрами, и маленькими, плавных очертаний, балкончиками. Всё в целом смотрелось гармонично, и напоминало немножко пряник — я такие пробовал в России.

Не верилось, что за столь милым и гостеприимным фасадом кроется убежище существа, которое выглядит так, словно умерло где-то в декабре месяце, и осталось на морозце непогребённым. Передав коня слугам, я с тяжёлым вздохом поднялся по светлым ступеням и стукнул бронзовым дверным молоточком в металлический кружок рядом с ручкой. Видимо, стремясь сохранить налёт старины и таинственности, Аделаида уговорила своих родителей, или с кем там она обитала, не ставить банальный электрический звонок. Светлая дверь подалась внутрь — тонкая рука в чёрной кружевной перчатке выплыла мне навстречу — хозяйка сама, отослав прислугу, встречала гостей.

— Добрый вечер, мисс Ревьен. Я не опоздал? — прикоснувшись к пахнущей ладаном перчаточке, я скользнул взглядом по девушке.

Чёрное шёлковое платье расходилось внизу пышной юбкой, по самому краю шла красная кружевная отделка. То, что находилось выше корсета, оказалось обнажённым и почти лишало возможности представить что-то запретное... Лицо и декольте, как и в прошлый раз, грозили низвергнуться вниз лавиной пудры. Голову с чёрными короткими волосами венчал тонкий золотой ободочек со свисающими вниз маленькими гранатовыми подвесками. Такое же ожерелье темнело на шее. Белые, как у мертвеца, губы сложились в тонкую улыбку.

— Что вы, виконт. Вы как раз вовремя...

Повернувшись, леди Ада направилась в темноте вверх по лестнице — я подождал, пока она и тянущийся следом шлейф окажутся достаточно далеко, и ступил следом. Впрочем, подождал ещё и потому, что сзади оказалось ещё большее декольте, чем спереди.

На всей лестнице не горело света — и напудренные плечи казались телом призрака. Ада, отлично знающая, сколько здесь ступенек, и где повороты, время от времени оглядывалась, и пришлось сделать вид, что её заднее декольте единственное, что я могу разглядеть. Как ей никто на шлейф не наступил? Я пригляделся — на подоле всё-таки отпечатался пыльный след от мужского ботинка. Хотя... если б шлейф оторвался вместе с юбкой, да ещё на лестнице... бедняге пришлось бы жениться.

Аделаида, дойдя до нужного места, медленно остановилась, чтобы я проникся важностью момента и вслушался в переливистый скрип двери (наверняка в петли специально засыпали соду или соль). Бледный свет свечи упал на одухотворённое лицо хозяйки вечера, когда дверь пошла нам навстречу. Весь вид Аделаиды выражал, что сейчас мне откроется некая тщательно сберегаемая тайна, и я на самом пороге страшного и волнующего события...

— Войдите в сей дом свободно, и по доброй воле, — за порогом стоял с подсвечником в одной руке и бокалом красного вина в другой Навь. Голос прозвучал серьёзно, как у великолепного актёра, но в глазах притаился смех. Ночной ухмыльнулся, салютуя мне выпивкой. Весь в чёрном, он растворялся в темноте коридора, и только лицо и руки плавали в ней бледными призраками.

— Мистер Навь... — Ада, отодвинув его пышными юбками, сердито прошла мимо. Трагический эффект ушёл коту под хвост.

— Добрый вечер, — я протянул ему руку, гадая, что он бросит — бокал или свечи. Недолго думая, он протянул мне подсвечник.

— Добро пожаловать на вечерок к инфернальным созданиям, — доверительным полушепотом произнёс он, пожимая освободившейся рукой мою холодную, как всегда, ладонь.

— Спасибо, — проскользнув мимо, я поставил подсвечник на чёрный круглый столик около притулившегося в углу кожаного дивана.

— Господа, прошу... — Ада подняла с кресел двух молодых людей в чёрных фраках, белых перчатках и с ослепительными в этом золотистом мраке воротничками. Тот, что пониже, вертел в руках чёрный цилиндр. Мне показалось, что он страдает хроническим несварением желудка — тоненький, бледный, с тёмными кругами под глазами. Он томно хлопал тёмными ресницами и опирался о локоток своего друга. Друг тоже был изящен, но скорее цвёл здоровьем, что тщательно скрывал под гримом.

Оба вытаращились на меня весьма странно — я украдкой себя оглядел — неужели ножны отстегнулись? Да нет, почувствовал бы... Чёрная длинная безрукавка и тёмно-синяя рубашка, в сочетании с узкими штанами из замши и высокими сапогами, кажется, их шокировали. Я напялил, памятуя намеки Арктура о странных атрибутах вечеров "у Ады", одежду для ночных вылазок. Странно — я по сравнению с хозяйкой просто излучаю приличие и скромность.

— Габриэль Сен-Гильерн, — я опустил титул и протянул молодым людям руку. Первым её энергично потряс более здоровый темноволосый юноша, а потом анемичная лапка робко, как-то по-женски тронула ладонь. Это многое объяснило...

Ада, кажется, была слегка недовольна моей замкнутостью — но только подобных личностей мне на голову не хватало! Вежливо откланявшись, я направился далее знакомиться с гостями, думая после этого ускользнуть к диванчику, оккупировать его и держать круговую глухую оборону. В центре не такой уж большой комнаты стоял стол — я чуть не вздрогнул — по размерам и форме он подозрительно напоминал гроб. Да и красная с чёрными бантиками скатерть наводила на определённые мысли... Несколько бутылей с красным вином и два декоративных черепа-подсвечника составляли меню сегодняшнего вечера. Вазочка из красного стекла с рубиновыми ломтиками мармелада смотрелась даже как-то лишне.

Стены комнаты, в соответствии со всей остальной обстановкой, покрывал шёлк с рисунком из чёрно-красных ромбов, и на них от пола до потолка располагались узкие зеркала. Окна закрывали тонкие шторы из чёрного шифона, в несколько слоёв. Балкон за ними открыли — ткань едва заметно волновалась.

В противоположном от диванчика углу комнаты стояло пианино с двумя прикрученными к нему трёхсвечными канделябрами, перед ним на табурете сидела облачённая в почти монашеское чёрное одеяние девушка. Платье создавало ощущение строгости, но вот лицо... Выбеленное ещё сильнее, чем у Ады, с тщательно прорисованными на нём бровями, глазами и кроваво-алыми губами, да ещё и с прикрывающей волосы траурной вуалью. Да. Прийти стоило — такое не часто увидишь. Я вежливо поклонился. Мисс Ревьен, едва заметно, чтобы пудра не посыпалась, улыбнулась нам.

— Грейс Мак-Грегор. Габриэль Сен-Гильерн, — затянутая в траурный креп ладошка показалась узенькой и чуть подрагивала. Огромные в гриме карие глаза воззрились на меня так, словно я был из сахара.

— Очень приятно, мисс, — выдав официальное приветствие, я всё же был отпущен, и с облегчением опустился на заветный диванчик — на нём могли усесться ещё человека три. На столике рядом стоял подсвечник — простой, не с костями и прочей кладбищенской атрибутикой, и три вазочки — все из красного стекла. С фундуком, мармеладом и печеньем. Видимо, для томящихся и призрачных по своей сущности тел было зазорно есть по-человечески... Сев на диван, рядом со мной вольготно развалился Навь. В руке он держал уже полупустой бокал.

— Кажется, в этой компании вы единственный светлый, — сделав глоток и придирчиво оглядывая вазочки, он с хрустом вгрызся в печенье. Крошки посыпались на чёрную рубашку и расстёгнутый жилет. Я промолчал, выбирая себе орешек — кажется, всё самое интересное ещё оставалось впереди.

Самое интересное не заставило ждать себя долго — в дверях возник, как мне сперва показалось, полуобнаженный и перетянутый смирительными ремнями юноша — со знакомой рыжей шевелюрой...

— А вот и Донахью! — усмехнулся Навь.

Племянник Стоуна вырядился под пирата — причём такого, который находился на широте тропиков, и, предположительно, готовился к бою. Верхняя часть его тела оказалась облачена во что-то наподобие жилетки из сшитых между собой ремней с болтающимися на груди, незастёгнутыми стальными пряжками. На пояс он небрежно повязал красный кушак, больше похожий на женский шарф, а вместо штанов надел широкие индийские шаровары лимонно-жёлтого цвета. Единственное, что портило костюм, так это классические ботинки — правда, с наклеенными на них ремешками и шнурочками.

Что-то в этом всё же было — подобные жилетки из ремней и в самом деле носили некогда пираты, чтобы крепить к ним кобуру. Ещё в то время, когда пистолеты делали однозарядными и фитильными, они шли в бой, неся на себе сразу две-три пары.

Ада благосклонно его встретила, а юноши в уголочке оживлённо зашевелились. На лице у Даниэля читался неприкрытый интерес — возможно, в этом костюме Донахью появлялся впервые.

— Ага, значит, он всё же это надел, — задумчиво разглядывая причудливые ботинки, ночной усмехнулся в свой бокал.

— Добрый вечер... — из тёмного провала двери в комнату ступил Арктур Стоун и выглядывающий из-за его плеча почти круглыми глазами Мартьян Туренко. Арктур бегло окинул взглядом всех присутствующих, и, дождавшись, пока мальчишка со всеми перекланяется и всем перецелует руки, а потом придёт в себя, уверенно потянул его к нам. Голова у восторженного ребёнка, как приклеенная, поворачивалась назад.

— Приветствую! — Навь встал навстречу другу и обменялся с ним некими понимающими взглядами.

Стоун мельком глянул на меня — я чуть подобрался, ожидая любого выпада с его стороны. Коли уж они такие друзья, можно быть уверенным в том, что ночной не преминул рассказать множество гнусностей мужу моей знакомой по переписке. На Стоуне ощущалась не просто много, а избыточно много самых разных защитных амулетов и наговоров. Прямо ходячая крепость — хотя под любую крепость можно подвести подкоп. Пожав ему руку, я очень вежливо улыбнулся на вопрос о самочувствии и прочую чепуху. Кольцо с александритом словно дёрнуло меня током, но не сильно. Навь, садясь на место, я это спиной чувствовал, мерзко похихикивал. Ну что за ночной! Никакого чувства собственного достоинства!

Через минут пятнадцать в комнате прибавилось на двух молодых людей и ещё одну девушку. Юноши изображали, по мере своего разумения естественно, индийских гуру. В шароварах из нескольких слоёв марли, жилетках на голое тело и с самодельными огромными тюрбанами на головах, увенчанными страусиными перьями. Один из них, старательно пряча под тюрбан выбившуюся русую прядку, с серьёзным выражением лица перебирал сделанные из маленьких косточек чётки. Другой тихонько но многозначительно гудел — кажется, это обозначало некий магический, или просто мыслительный процесс.

Девушка оделась с ног до головы в красный бархат — поверх более-менее приличного платья она накинула длинный плащ, расшитый летучими мышами. Длинная коса спускалась ей на плечо, и два стеклянных шара висели на поясе. Стоун и Навь переглядывались — казалось, что они, каждый раз приходя сюда, заключают пари, что-то вроде "угадай, кто в чём придёт". Мартьян разве что рот не открывал при виде очередного гостя, и Арктур благоразумно посадил его рядом с собой, чтобы тот не запнулся обо что-нибудь, разглядывая странных существ.

— Итак... — Ада картинно вышла к самому "гробу" и остановилась, эффектно освещаемая снизу свечами. — Сегодня наш Гуру Джинбисвати принёс уже множество раз дающую ему ответы на вопросы Магическую доску.

Стоун и Навь почти синхронно фыркнули под нос. Туренко сидел на самом краешке, словно птенец, опасающийся, что сёстры и братья первыми заглотят принесённую родителями пищу. Отойдя чуть в сторону, Ада жестом пригласила к столу замотанного в тюрбан Гуру. Подсвечник с одного края тут же убрали, дабы освободить место для остальных, желающих получить ответы от мира духов.

Я тоже встал — кто его знает, вдруг и впрямь чего-нибудь стоящее, лучше проследить. Да мне и по долгу гостя совсем уж невежливо оставаться постоянно в углу. Мартьян сорвался вперёд, и, краснея от смущения, занял место по правую руку от Гуру, рядом с Донахью. Видимо, у него имелся особо наболевший вопрос. Гуру, сопровождаемый гудящим, как испорченный кран, спутником, уселся по-турецки рядом со столом на заботливо подложенную анемичным юношей подушечку.

Когда все более или менее удобно уселись, опустив кончики пальцев на уже положенную на стол доску, Гуру с важным видом принялся слегка раскачиваться. Вытащив из кармана шаровар тонкий деревянный треугольник с круглым отверстием в серединке, который должен был указывать на буквы, он начал нараспев, с серьёзным выражением лица, декламировать бессмысленный набор звуков. Донахью и Мартьян почти уткнулись в него восхищённо носами. За спиной, со стороны дивана, доносился тихий шепоток.

Я ощутил себя цирковой обезьянкой на потребу этим двум зрителям. Ладно, потерпим. Начавшееся лет пятьдесят назад повальное увлечение спиритуализмом не думало идти на убыль, и приходилось вежливо делать вид, что впадающие в транс медиумы и видимые в дыме курений фигуры на самом деле меня интересуют. Однако, как показала практика посещения подобных собраний, зачастую все эти ритуалы, обряды и таинственного назначения предметы являлись отголосками наших деяний и несли в себе то, что люди привыкли называть волшебством.

— Все мы, собравшиеся здесь, должны вложить энергию наших тонких тел в эту Магическую доску... Если будут те, кто не верит, доска не ответит! Наши тонкие тела ответят сами на наши вопросы, и наши мистические гиды помогут нам в этом! Алдонай! Соломон!

Сзади явственно, для моего слуха, давился хохотом ночной.

С каменным выражением лица я прикоснулся пальцами к гладкой тонкой дощечке. Рядом со мной девушка в красном закусывала в напряжении нижнюю губку, а напудренный юноша толкался локтем, или просто прижимался. Фааарс..

— Кто хочет задать вопрос? — Ада тихим шёпотом уронила столь важную сейчас для большей части присутствующих фразу.

— Можно... я? — робко попросил выглядывающий из-за плеча Гуру пунцовый Туренко.

— Соломон слушает тебя, — Гуру старательно изгонял из голоса любые эмоции, чтобы создать иллюзию глубокого транса. Средние и указательные пальцы обеих рук легко прикасались к треугольнику, нацеленному на несколько строчек крупных, витиевато выписанных букв алфавита.

— Есть ли в этой комнате существа, чья суть отлична от нашей? — на едином дыхании выпалил Мартьян. Я вздохнул — сейчас Гуру начнёт что-нибудь выдумывать... К моему удивлению, без всякого вмешательства меня, да и Навь, как я причувствовался, стрелка уверенно пошла к ответу "да". Мне показалось, или Гуру удивился даже больше нас? Голос у него звучал теперь вполне живо и заинтересованно.

— А... Соломон дал утвердительный ответ.

— А можно узнать, кто это? — осторожно поинтересовалась Грейс, не отнимая от доски чуть дрожащих пальчиков. Большая часть присутствующих замерла, даже не дыша. Я, честное слово, ничего не делал — но прижатый к доске кусочек дерева медленно пополз к букве "Н".

— Пусть духи дадут нам имена гостей из другого мира! — спутник Гуру несколько приглушенно добавил существенное уточнение к вопросу, тёмными блестящими глазами внимательно следя за колеблющимся треугольником. Он даже не заметил, что Гуру почти готов бросить это всё и отскочить от доски — и впрямь, как оказалось, Магической.

— Оно ползёт к "Н"! — Мартьян в полуэкстатическом состоянии пискнул, пролазя под локтем Донахью поближе. Сзади поперхнулись, а потом почти бесшумно и быстро встали. Не иначе, Даниэль решил, что это я устраиваю ему мелкую ответную пакость. Да... Я бы на его месте именно так и подумал. Встав за моим плечом, он удивлённо и настороженно хмыкнул. Стрелка мелко задёргалась под пальцами ошалевшего Гуру между двумя буквами.

— Соломон затрудняется?

Голос заставил Мартьяна, да и всех остальных вздрогнуть и оглянуться неодобрительно на говорившего. Навь лишь развёл покаянно руками и отступил назад. Правда, дальше, чем на четыре шага, он так и не отошёл.

— Соломон затрудняется, — Гуру отнял пальцы от треугольника и прокашлялся.

— Может быть, их тут несколько? — Мартьян, уже не красный, блестящими глазами обвёл комнату, словно надеясь сквозь причудливые наряды разглядеть что-то, что может отличить человека от демона, или кого-нибудь ещё, не относящегося к людскому роду.

Ветер взметнул шторки, и плохо укреплённая балконная створка с шумом захлопнулась, заставив уже и так находящихся в возбуждённом состоянии молодых людей обернуться на звук и вздрогнуть. Лёгкое дуновение с улицы коснулось моего лица в полутьме душной комнаты, заполненной запахами свечного дыма, ароматических курений и горячего воска. Я поглядел в прищуренные зелёные глаза ночного. Они казались невинными до такой степени, что в мозгу возникала сама собой ассоциация с приторностью мёда.

— Смотрите! Она говорит "да"!!! — восхищённый вопль моей соседки в красном вызвал повторное вздрагивание, и все взгляды вновь устремились на доску.

Как-то это было уж совсем. Встав, я направился обратно к дивану, оставив вскрикивающих и хватающихся друг за друга девушек и юношей в полном недоумении наблюдать за тем, как стрелка ползает по доске. Девушка в монашеском одеянии схватила в волнении Мартьяна за руку, поминутно оглядываясь со смешанным выражением ужаса и восторга на доску. Юноша, в другой ситуации уже покрасневший бы от смущения, только покивал головой на её невнятные уверения в иллюзорности происходящего. Результат прочёл срывающимся голосом Донахью, круглыми глазами впиваясь в свою возлюбленную.

— "Ада"... Оно сказало Ада!!!...

— Всё любопытственнее и любопытственнее... — пробормотал Навь, возвращаясь на своё место. Арктур покачал неодобрительно головой, следя за тем, как медленно затихают страсти около загадочной доски. Взгляд ореховых глаз, брошенный на ночного, словно спрашивал, что за этим последует, и не будет ли эта шутка иметь нежелательных последствий.

После сеанса с доской все на некоторое время притихли, переглядываясь и переговариваясь полушёпотом. Больше всего взглядов досталось Аделаиде. Она слегка зарумянилась, что стало заметно даже под пудрой — её смутило столь пристальное разглядывание и неожиданное внимание. Постепенно страсти улеглись — мы с ночным, изображая доверие и внимание друг к другу, сидели рядышком на диване — в этот раз на нём не было ничего, что могло бы мне повредить. Контрастное, должно быть, сочетание — мужчина в годах, черноволосый, с бледной до белизны кожей, и светловолосый мрачноватый юноша.

Гуру, кажется, единственный из компании молодых людей ни на секунду не усомнился в подлинности магической доски и даже испугался происходящего, слегка успокоил нервы вином. Аду внимательно оглядели от туфелек до играющих тёмно-красными бликами подвесок на обруче — причём Мартьян отчаянно краснел, но смотрел на смущающе открытые участки её тела во все глаза. Грейс вновь уселась у фортепиано. Ада, уже сама не слишком обрадованная столь пристальным вниманием, на правах хозяйки вечера плавно перевела разговор на музыку и стихи.

Возможно, её самомнение за этот вечер несказанно поднялось, и в душе Ада уже решила, что отличается от окружающих, позволяя себе думать, что она некая... избранная. Мало ли что приходит в голову романтически настроенной девушке, которой большую часть времени позволяется находиться в праздных размышлениях и грёзах? Безделье порождает сон души и сон разума, и кто знает, что принесёт с собой очередной кошмар?

Донахью за её спиной не отходил ни на шаг, ещё более предупредительный, чем обычно.

Чтобы отвлечь от себя внимание, Ада начала тормошить окружающих. Мои соседи медленно теряли интерес к происходящему — они вышли на балкончик, и скоро оттуда потянуло табаком, который Навь курил около моего дома в позапрошлую ночь. Гуру и его гудящий спутник куда-то вышли. Только двое юношей в официальных костюмах слушали наигрываемые Грейс печальные мелодии.

Лицо тонкого и бледного, даже без грима, Кейна стало задумчивым — он на редкость спокойно отнёсся к выданному доской неожиданному результату — что-то было в его внешности... фатальное, как это бывает в выражении глаз больных чахоткой. Словно мир вокруг забылся сном, и всё происходящее не касалось реальности, а лица сменялись только для того, чтобы ему было интересно. Он прикрывал глаза, слушая довольно неплохую игру девушки в монашеском платье, на особенно сложных и причудливых пассажах склоняя её набок, словно сонная птица. Ада, которой никак не удавалось отбиться от пристального внимания, о чём-то спорила с Донахью, Мартьян переворачивал ноты, стараясь не ткнуться носом в траурную накидку на голове девушки — вместо духов от неё исходили чуть резковатые ароматы ладана.

В конце концов, Аде надоел спор, и она вновь вышла к столу-гробу. Грейс, как и все остальные из их компании, то и дело на неё искоса поглядывая, прекратила игру. Кружевные пальчики опустили крышку на фортепиано.

— Если вы не против, дорогие гости... Я попрошу мистера Навь прочесть нам что-нибудь из своих произведений?

Чуть оживившись, молодые люди повернулись к столу. Донахью сбегал на балкон и вернулся уже со своим дядей и Даниэлем. Стоун был весь предвкушение. Откидываясь на спинку дивана, я вытянул ноги рядом с резными искривлёнными ножками стола, и приготовился слушать — Навь в любом случае для меня любопытен...

Выйдя к столу, ночной затушил прикосновением пальцев все стоящие там свечи. Горящие около фортепиано канделябры освещали его неровным светом со спины. Тень от Грейс и Мартьяна плясала по его плечам, иногда перерезая красный шёлк скатерти на столе узкими текучими клинками. На губах Навь замерла странная улыбка. Арктур что-то шепнул Мартьяну, выводя своего подопечного из-за спины Даниэля и тихо, почти без кожаного скрипа дивана, они уселись рядом со мной.

— Что бы вы хотели услышать, леди и джентльмены? — Навь, проведя рукой по серо-пепельным завиткам дыма от потухшей свечки, задумчиво оглядел слушателей.

— Что-нибудь из нового, — Стоун, комфортно развалясь на диване, чуть улыбался, видимо, будучи осведомлен о качестве стихов своего друга, и не опасался, что его скрутит в порыве отвращения от грядущего.

— Из нового... — Навь задумался. — Боюсь — это будет идти несколько вразрез со столь задавшимся началом вечера.

— Ну что вы! Ваши стихи всегда так к месту! — подал голос Кейн.

Навь глянул на него и вопросительно приподнял бровь.

— Ну что ж... Могу я, в таком случае, попросить затушить все свечи, кроме одной?

Просьбу выполнили, и последнюю горящую в подсвечнике-черепе свечу поставили на стол перед ним. Небрежно проводя ладонью правой руки над трепещущим огоньком, Навь приступил к чтению:

— В холоде тонких пальцев не тает снег,

Лгут зеркала, отражая и свет, и тьму.

За зазеркальной гладью в помине нет

Тени, что смотрит с нежностью на Луну.

Темнота в комнате сгустилась. По зеркалам, от света, тревожимого прикосновением ночного, и вправду заплясали странные всполохи и лишние тени. Слушатели восприняли это как должное, так же как и Навь — неподдельный восторженный испуг на лицах большинства.

Ночью все зеркала, как большая дверь,

Словно окошко, можно раскрыть трюмо.

Бродит в зеркальной бездне и ждёт людей

Сонм отражений, а с ними ещё одно.

В тонких холодных пальцах искрится снег,

Лгут зеркала, искажая и свет, и тьму,

И разделяющей грани в помине нет,

Только лишь контур рамы хранит Луну.

Как последний аккорд выступления, Навь погасил свечу, накрыв огонёк ладонью. На пару секунд комната погрузилась в непроглядную темноту, затем глаза освоились, и в течение ещё одного мгновения сгусток материального мрака, стоящий на месте ночного, исчез. Я тихонько вздохнул — даже и не заметил, как на время задержал дыхание.

В воздухе мерцала зеркальная тишина, опустившаяся на комнату после последних, произнесённых чуть глуховатым голосом, слов. Снова взметнулись шторки от ветра — и очертания дымного следа над свечкой сперва смазались, а потом исчезли, оставляя всех присутствующих наедине с тишиной и отражениями темноты в зеркалах. Я, с затаённой усмешкой на губах, разорвал это молчание несколькими аккуратными, громкими и чёткими хлопками. Сидящий рядом со мною Мартьян ощутимо вздрогнул, и даже слегка подпрыгнул.

— Рад, что вам понравилось, — раздался из темноты над ухом ехидный голос. — Благодарю за лестную оценку.

Стиснув подлокотник, я вжался в спинку дивана — если чутье не решило внезапно меня подвести, рядом ещё несколько секунд назад никого не было, и уж точно никто не садился между мною и Мартьяном. Ночные...

— А где спички? — засуетился Донахью. Раздался мягкий стук, сопровождаемый сдержанным высказыванием в чей-то адрес — ему под ноги попался кто-то из гостей.

— Здесь, они здесь! — голос девушки в красном донёсся из угла.

— Так зажгите их, в конце концов!!! — раздался дрожащий вскрик Грейс.

— Но тут нет свечей! И кто-то стоит... — в углу началась возня, и Донахью пошёл на звуки.

Я сквозь серый сумрак наблюдал, как "пират" пытается обогнуть стол — он проверял пространство впереди на ощупь — но стол был слишком низок, и он с размаху впечатался в него коленями. В углу один из юношей — тот, что в цилиндре и пользовался гримом, пытался освободить дорогу девушке в красном, но впереди него находился Гуру, а сбоку мешался его тоненький друг. В итоге, мучимый смятением, юноша встал, повалившись на жалобно пискнувшего под его тяжестью Кейна. Теперь девушка, сжимающая в руках коробок, безуспешно пыталась пролезть мимо Гуру.

Донахью, всё ещё шаря в воздухе, почти миновал стол — но на полпути повернул обратно, и снова топтался перед вытянутой столешницей, крохотными шажочками переступая вбок. Колышущаяся шторка мазнула по щеке Грейс, и девушка взвизгнула, испуганная прикосновением. Ада благоразумно помалкивала — её и так уже считали за нечисть, и любое, сказанное ею в подобной ситуации, слово только добавило бы паники.

Я вздохнул, поднимаясь. Кейн, придавленный своим другом, уже не попискивал полузадушено, а загадочно улыбался, прислонившись к стене и покусывая нижнюю губу. Гуру вяло отпихивал рукой что-то большое и шуршащее, которое пыталось пройти мимо, но почему-то попадало ему коленом по спине. Донахью почти миновал стол — но шёл, запутавшись в звуках, в сторону Грейс, вытянув руки и прощупывая ими воздух как раз на уровне её груди и до девушки ему оставалось несколько шагов.

Арктур, с насторожённым лицом прислушиваясь к происходящему, заметил моё отсутствие — он придерживал Мартьяна за плечо — на лице у подростка читались те же чувства, что возникают у жеребёнка сеголетка, в первый раз выпущенного на луг. Я прошёл мимо всех живописных композиций в сторону фортепиано — спичек с собой не было — но это не было проблемой. После двух движений ладонями над полуоплывшими стеариновыми стержнями в канделябрах комнату залил золотистый мятущийся свет.

Грейс шумно вздохнула — зрелище Донахью, с вытаращенными глазами и протянутыми в её сторону руками с растопыренными пальцами, поразило девушку в самое сердце. Кейн, перед которым пространно начал извиняться юноша с цилиндром, выглядел даже чуть... разочарованным. Правда, придавили его всё же довольно сильно — он потирал ушибленную голень и чуть морщился, что вызывало новый поток извинений и сочувствия. Да... Хорошо, что никому ничего не сломали. Навь, закладывая в трубку новую порцию табака, уже сидел на диване рядом с Арктуром. Мартьян заинтересованно разглядывал Грейс и Донахью — лицо у девушки было очень выразительным. Глаза Ады метали молнии. Она явно не верила в то, что произошло недоразумение.

На меня, стоящего возле канделябров, поглядели довольно подозрительно, и только две пары глаз с пониманием — запаха серы и чего-то ещё едкого в воздухе от спичек не осталось, да и шипения от разгорающегося с искрами огня никто не услышал.. Конечно, всё можно списать на панику и неразбериху, но ночной и Стоун поняли. Мне было всё равно.

Когда Грейс всё-таки прониклась искренним смущением и стыдом Донахью, а участники свалки в углу чинно расселись по местам, Ада вновь взяла бразды правления в свои руки. Поблагодарив меня за своевременное вмешательство, она, задумчиво касаясь нижней губки кончиками чёрной перчатки, мрачно оглядела своего предполагаемого жениха.

— Прошу меня простить за создавшуюся заминку, господа. Увы, я не рискну читать свои произведения в темноте. Я хочу представить вам недавнее сочинение, навеянное общением с одним дорогим для меня человеком, — взгляд карих глаз пробуравливал переносицу младшего из Стоунов. Чуть отступив к фортепиано, и становясь не так далеко от меня, она низким контральто с придыханием и помпезной мимикой начала:

Я восстала из тлена,

Рассыпаясь костями,

В гроб упёрлись колена,

Я играю цепями.

Мои зубы белёсы,

Мои волосы редки,

Мои выпали косы,

Истомилась я в клетке.

Посадил меня злобный

Мой хозяин угрюмый,

Он безглазый, холодный,

Он вылазит из трюма.

Я порадовался, что сижу на трёхногом крутящемся табурете за её спиной — думаю, тщательно сдерживаемая улыбка иногда всё же мелькала на губах. Из сидящей на диване компании настоящий шок испытывал только мальчишка. Возможно, он впервые слышал такие стихи, да ещё и в подобном антураже. Арктур прятал улыбку в усах, а Навь за трубкой.

Он походкой вальяжной,

Смрад из уст источая,

Близко... и из уст влажных

— Ты ждала, я же знаю.

Тишина, упавшая вслед за последним произнесённым словом, была подобна мокрой половой тряпке. Гуру, так и сидящий в уголке, нерешительно похлопал, глядя на Аду на уровне декольте осоловевшим от вина взглядом. Донахью, вздыхающий тихо и обиженно, словно брошенный щенок, едва слышно шепнул:

— Вот в такие моменты я согласен со словами Магической доски...

Грейс, вступив в оппозицию к бедному морскому волчонку, с невинной улыбкой обратилась к своей соратнице.

— Дорогая, я знаю, у тебя есть ещё несколько новых стихотворений... Может, прочтёшь? Я очень тебя прошу...

Ада для создания атмосферы чуть задумалась — видимо, следующее стихотворение нравилось ей не слишком... Или не отвечало цели уничижения развязного, с её точки зрения, молодого человека.

— Пожалуй, можно... но только одно, — она мило улыбнулась, показав на мгновение жемчужные мелкие зубки. Следующие минуты две я судорожно давился смехом, надеясь, что меня не сочтут астматиком. Строки о призыве к духам, которые должны мучиться, лаская чьё-то... лоно...

Полумрак, смутные образы за гранью непристойностей... Да... Этот вечер я запомню надолго.

Кейн задумчиво прокашлялся. Взгляд его по-прежнему был слегка затуманенным, словно бы он глядел немножко сквозь присутствующих, да и стихотворение он, похоже, воспринял более иронично, нежели всерьёз, подобно Мартьяну. На лице Арктура застыло уже не веселье, а глухая тоска — мысли его, несомненно, вертелись вокруг изменений в обществе и нравов современной молодёжи. Я ему не завидовал. Кейн тем временем, чуть тронув задумчиво своё запястье, поднял странные глаза на хозяйку вечера и негромко произнёс.

— Ваше стихотворение напомнило мне случай, произошедший со мной буквально на днях. Он, хоть и достаточно странен и нелогичен, я думаю, может быть выслушан — потому что даёт пищу для размышлений и порождает больше вопросов, нежели ответов. Мне бы хотелось поделиться с вами своими впечатлениями.

Судя по реакции компании, томный юноша редко подавал голос, витая в своих мыслях, но если уж и начинал говорить, то его следовало выслушать. Грейс перевела взгляд с Донахью на Кейна. Юноша с цилиндром чуть коснулся его плеча, ободряя и прося продолжить рассказ. С молчаливого согласия Кейн тихим голосом продолжил.

— Не так давно я пребывал в расстроенных чувствах... Меня, после того, как я попытался упорядочить свои мысли в отношении некоей персоны, чьё имя я здесь называть не буду, поскольку это не только моя тайна, захлестнула присущая, как вы знаете, мне, довольно сильная хандра. Сплин выгнал меня бесцельно бродить в сгущающихся сумерках — мучимый вдохновением, мрачным настроением и ещё многими не очень весёлыми причинами я блуждал, не задумываясь о цели и месте, в котором находился...

Я был похож, как теперь мне это представляется, на осенний сетчатый лист — бесцветный и легко влекомый ветром по его прихоти. В таком тягостном состоянии я не заметил, как вышел в не самый благополучный район нашего города — обычно, как вы знаете, я его обхожу стороной. Не ищу в этом месте того, что позволяют себе некоторые. Мне было настолько нехорошо, что я долго пытался понять, где же нахожусь, и как сюда, собственно, попал.

Моё изумление оказалось так же велико, как и отвращение — в этом районе, совершенно уйдя от действительности, меня угораздило направить шаги в самую отвратительную сторону — к реке и одному из старых, сломанных мостов через неё. Каюсь, не сразу ушёл оттуда — окружающее, когда я вынырнул из своих дум, было до такой степени созвучно тому, что происходило в моей душе, что я ещё какое-то время не мог разделить два этих мира.

Как влекомый Вергилием, я различал в сознании два круга ада, и не мог, признаюсь, решить, в каком лучше остаться. Но, с течением небольшого времени, я очнулся, и серый туман, милосердно до того укрывающий от моего взгляда всё вокруг, исчез... Ужасающие запахи коснулись моего обоняния, заставив вспомнить самые мерзостные описания клоак и отбросов. Хлипкий старый мост... Я не буду распространяться о нём — это слишком отвратительно. Но странное ощущение задержало меня — вместо того, чтобы поскорее покинуть его, я, словно ведомый на невидимом аркане какого-то странного чувства — почти любопытства, если б оно не было столь неуместным и леденящим, подошёл к его краю...

Что бы ни творилось в моей душе, я не собирался завершать свой путь в этом мире столь ужасающим способом — моя философия, которую я вам некогда излагал, говорит, что подобное есть не сила, но слабость, и путь должен быть доведён до конца, проверяя и укрепляя нас... Нет, словно зачарованный кем-то недобрым, алчущим тайных целей, я подошёл к перилам, не касаясь их. То, что открылось взгляду, кажется мне теперь порождением воспалённого тогда мечущегося разума... Невозможное, гротескное зрелище — не чистилище... Нет, один из последних кругов ада далеко внизу открылся мне в сером вязком тумане — ужасные картины низверженных на дно мира человеческих истерзанных тел предстали передо мной на краткий миг... Но они врезались в память настолько отчётливо, что я бы мог нарисовать их — но мне кажется, что бумага сморщится или сгорит, оказавшись запятнана столь яркой квинтэссенцией мук, страдания и грязи...

Я бросился оттуда прочь, более не в силах вынести подобное, потеряв, как я потом обнаружил, свой берет и трость... Мне кажется, и на смертном одре не померкнет у меня перед глазами эта картина из-под кисти Люцифера. Я не знаю, что это было, и для чего явлено — возможно, сознание настолько сильно взывало к Небесам, что они решили отвратить меня от тяжких мыслей, показав, что я ещё жив и нахожусь в благости, словно предостерегли и предупредили.

Как ни странно, я впоследствии понял, что ободрён — ещё не всё потеряно нами, и мы живы, и сами можем делать что-то, что отвратит от нас подобный конец. Но было во всём этом, несмотря на мой прагматизм, происходящий от медицинского образования... было в этом нечто не из нашего мира — и с таким событием даже я не могу поспорить — ведь оно произошло со мною.

Я, как и все, внимательно слушал его речь — она воскресила в памяти старинные разговоры — молодой человек явно получил хорошее образование. Он, кажется, не привирал — да и вороны сообщали мне о валяющихся под мостом через Терновку трупах. Вот, значит, как... Если уж даже люди из высших слоёв общества могут, пусть и странными путями, наткнуться на подобное, что говорить о не столь изысканных и осторожных обитателях города? Слухи... скоро они, как разносимая вездесущими крысами чума, заполонят сперва трущобы, а потом неизбежно, как это бывает в поражённых мором городах, перекинутся дальше. Не могу сказать, что это сильно мне мешает пока, но что-то нужно делать... Не могу же я уехать, когда улажу свои дела, и оставить всё, как есть.

Навь нервно грыз мундштук трубки, задумчиво глядя на умолкшего Кейна, который светло-голубыми глазами, резко контрастирующими с тёмной шевелюрой, вновь глядел сквозь иллюзию комнаты, увязая где-то в глубине наполненных рваными сполохами огня и чёткими тенями зеркалах.

Потихоньку все стали отходить — рассказчик из Кейна получился довольно проникновенный и выразительный. Даже перед моим внутренним взглядом предстала живописная и жутковатая картина. В ушах, словно всё ещё звучало похожее на далёкий родник журчание его плавной, неторопливой и насыщенной оборотами речи. Под кистью Люцифера... Демону бы это понравилось.

Мерный стрекот посетителей вечера казался однообразным и скучным после услышанного. Духота словно вытекала из зеркал — это начало меня донимать. Слушать стихи, которые отличались от произведений леди Ады только степенью экспрессивности и откровенности, стало уже скучно. Кейн, сам того не подозревая, стал доминантой вечера и его кульминацией — оставалось теперь только дождаться медленного окончания встречи.

Подойдя к балкону, я от безделья поискал, чем бы заняться — на широком подоконнике, за одним из полотнищ шторки валялись несколько разбросанных ветром листов бумаги, карандаш и ластик. Выбрав среди листов относительно чистый, я сел на подоконник, закинув ногу на ногу, и стал покрывать его аккуратными штрихами. Скрытый шторой от находящихся в комнате и невидимый с балкона, я собрался мирно переждать вечер у Ады и после поспешить к Рону, чтобы разобраться наконец с Соласом. Подозрительно это было — вдруг его украли, или ещё что-нибудь сделали — мальчишка-то вряд ли ещё что-то умеет стоящее, чтобы эффективно защититься.

Балконная дверь хлопнула — Ада и Донахью вышли подышать свежим воздухом и переговорить наедине. После десяти минут экспрессивного монолога девушки, изредка прерываемого робкими репликами племянника Эвы, они ушли, и почти тотчас же их место заняли Кейн и юноша в гриме и официальном костюме. Они не спорили, скорей уж наоборот...

Под серым грифелем появился образ девушки, которая приснилась мне сегодня — чернота, диск луны, тонкий силуэт и серые зубья скал в завитках колдовской воды. Закрытые глаза... Плавный изгиб шеи... Я аккуратно штриховал, чуть касаясь пальцем бумаги, чтобы грифель мягче и тоньше распределялся по её поверхности.

Балкон опустел — и под гомон и редкие смешки слышно было и стрекот сверчка высоко на чердаке, и хриплую перекличку укладывающихся спать где-то на деревьях неподалёку серых ворон. Моё отсутствие посчитали скромностью, и даже некоей холодностью — но Навь, знающий, где я, дал обществу понять, что виконт всё ещё с ними — из-под шторки виднелись носки сапог. Сам ночной, кажется, устав сдерживать смех, и заинтригованный моим поведением, под хмыканье своего друга направился к балконной двери. Со стороны дивана послышался ехидный шёпот Стоуна:

— Проветриться решили, друг мой?

Уже отогнув шторку, Навь чуть повернулся назад, ответив таким же тоном:

— Да, запах разложенья Талии уже невыносим...10

Ночной нырнул в прохладную, полную дуновений воздуха с улицы, темноту рядом со мной. Я повернул лист так, чтобы рисунок нельзя было увидеть. Навь невозмутимо исчез за шторой, обошёл меня и вновь попытался разглядеть набросок. Я со всем возможным высокомерием и холодностью смерил его взглядом с ног до головы, и прикрыл бумагу одной рукой. Навь даже не обратил на бессловесную тираду ни малейшего внимания. Отвернувшись от него, я соскользнул с подоконника и встал лицом к балкону, прикрывая собой уже не серебристо-белый, а покрытый узором рисунка листок.

Карандаш в возне выпал, укатился в сторону по ковру, и я вздрогнул, когда он хрупнул под ботинком стоящего за моей спиной существа. Мимо виска мелькнуло что-то призрачно-белое и расплывчатое — листок с силой дернули, чуть не оторвав от него кусок, и Навь с тихим хмыканьем помахал шуршащим трофеем, словно довольный маленький ребёнок после потасовки за игрушку. Я обернулся, готовый высказать этому ночному всё, что о нём думаю. Мне и так нечасто удавалось порисовать, и к тому же я не любил показывать и отдавать свои наброски кому ни попадя — учитывая, что в них вкладываешь, это может оказаться опасным для создателя.

Навь вглядывался в рисунок — от недавнего веселья не осталось и следа. Зелень глаз заволокла чернота зрачка, выливаясь дальше, за радужку, и когда он поднял голову, на меня несколько мгновений смотрела из прорезей мертвенно-бледной маски темнота...

Сгребая одной рукой одежду на груди, ночной приподнял меня и с силой впечатал спиной в кирпичную кладку. Его глаза оставались всё так же черны, а темнота вокруг пошла тонкими трещинками, сплелась в кружево, как на окнах зимой — оно колыхалось, поднимаясь вверх, и расползалось по воздуху, на кончиках похожее на паутину, перенизанную чёрными тусклыми камнями. Бледный призрак почти полной восходящей луны за его плечом искажался, и порой исчезал в лоскутьях... этого...

Луна?!! Как он успел вытащить меня на балкон?!

Ажурная темнота росла в стороны, поднимаясь высоко в воздух — как причудливые...

Небо, передо мной истинный древний ночной, переживший Исход!!!? Кинжал наконец-то оказался в руке и замер, подрагивая на уровне его горла. Навь этого не заметил. Хриплым, сорвавшимся на шёпот голосом он выдавил, не пряча выскользнувшие из-за бледных губ кончики клыков.

— Где Она?!!

— Кто?!

— Она... Дара!!! — Навь медленно стал наклоняться к моей шее, игнорируя прижатый к вороту рубахи нож — лезвие прошло сквозь одежду и увязло — крови не было. Небо, да что это передо мной?!!

Холодное дыхание скользнуло по скуле и краю уха, затекая за воротник рубашки... Я передёрнул плечами, прижимаясь к стене.

— Дара... — прошелестел мне на ухо ночной и сбивчиво забормотал на нашем предисходном языке — настолько неразборчиво, что смысл слов ускользал — или у меня начала кружиться голова. До сознания дошло шипящим эхом только последнее слово. — Откуда?

— Сон, всё просто сон!.. — я с ужасом увидел, как отодвигается ночной, и его кровь стекает с лезвия ножа, закручиваясь тёмными паутинками в крылья. Зрачки собрались в две пульсирующие вытянутые нити, всё ещё вглядываясь мне в лицо, а потом он отпустил меня, отступая на шаг назад. Видно было, что руки у него дрожат — крылья исчезли, растворившись в воздухе, унесённые ветерками. Навь попытался что-то сказать, но не смог — обрывая пуговицы на вороте, он раздёрнул его, кажется, горло свело судорогой. Молча, он шагнул обратно в душную комнату.

Я, тоже испытывая сильное желание расстегнуть застёжки на горле, прислонился к перилам балкона, пытаясь восстановить дыхание. Прислушался к голосу, доносящемуся из залы — настолько тихому, что его мог услышать только я, и тот, кто стоял рядом с ним.

— Навь, что случилось?

Видимо, нечасто ночной позволял себе подобное, если его друг-шпион был настолько взволнован.

— Мне...лучше уйти...

— Да что с тобой такое?! — кажется, ночного пытались подхватить или придержать, раздался шорох ткани и скрип ботинок.

— Передай ему...что я...извиняюсь... — послышалось шуршание бумаги, и вокруг словно стало светлее.

Через минуту на балкон вышел распаренный, удивлённый и встревоженный Арктур. Протягивая листок с рисунком, он окинул взглядом мою фигуру, задержавшись на лице и чуть порванной на груди безрукавке. Ореховые глаза расширились, когда он подошёл ещё ближе — морок, похоже, слетел, и в пальцах я перебирал, забыв от шока, где я, и кто, нож. Совладав с удивлением Арктур протянул мне злополучный рисунок со словами:

— Даниэл просил передать вам свои извинения, и вернуть вам это...

Я поглядел на листок, детально воскрешая в памяти лицо девушки. Брать его в руки больше не хотелось.

— Можете оставить его себе, или передать Навь. Мне всё равно. Простите, но я тоже вынужден откланяться, — скрывать, кто я такой, не имело смысла — даже если Навь и не просветил его насчёт моей не принадлежности к людям, после сегодняшнего сделать соответствующие выводы стало проще простого. Не таясь, я аккуратно поместил нож обратно в ножны, одёрнул одежду и молча вышел в залу. И только бледно-голубые глаза Кейна, похожие на утреннюю летнюю луну, скользнули за тенью моего морока к двери по зеркалам.

В "Золотом Усе" было омерзительно. Людно, даже в час ночи, дымно, накурено, с непрерывно наплывающим волнами смрадом капусты, пива и жареной селёдки. Но на второй этаж, где, по словам Рона, он принимал особых посетителей, я не поднялся — все слухи и сплетни, которые я вылавливал из окружающего шума и пьяных разговоров, витали только здесь. Данни мрачно глядел в пинтовую кружку с сидром — пиво я ему пить не позволил — кажется, его тут разбавляли, и не только водой. Сам же ограничился ею — притворяясь, что это бренди. Волнение, охватившее меня часом раньше, улеглось, и я снова был в привычно-холодной маске. Как то мне и подобает.

Конечно, я ожидал встретить в этом городе и всяческих полукровок, и двуликих, и ночных. Но чтоб такое... Как, как настолько древнее сохранилось?!! И что я смогу противопоставить его способностям, если вдруг наши интересы столкнутся? Стоящих за моей спиной соратников? Только прибавлю сложностей... Да и эти крылья... Не растёкшаяся по тонким струнам бытия аморфная сила, а часть самой сущности ночного, подвластная его воле!! И... как он сохранил свою личность, прожив столько лет? Столько... веков?!!

Не поспешил ли я с выводами о непричастности Навь к происходящему? Древние ночные, если мне не изменяет память, могли создавать сети-паутины.

Я вздохнул — логика была за то, чтобы считать Прядильщиком Навь, но внутреннее чутьё — против. Интуицию подкрепляли его непоследовательность и безалаберность. С такими качествами суккуба контролировать невозможно, а Нора Полет явно связана чьей-то нитью. И ещё эта самоуверенная девушка с Мерзостью? Что за странный план приводится ими в действие? Непонятно, хотя размах того, что уже случилось, впечатляет — в мирное время в Низине пропало около дюжины людей. Конечно, часть из них не что иное, как обычное в застольной болтовне преувеличение, но всё же... Дело серьёзное.

В любом случае, необходимо известить о Прядильщике моих, и спросить у Совета разрешения на действия по его уничтожению — то, что творится в Гатри, нам ни к чему. Возвращения мракобесных веков можно ожидать когда угодно — в конце концов, инквизицию возрождали и в этом столетии. А противник столь изощрённо таится, и всё ещё на шаг впереди... Проще уничтожить, чем приручить. Я глотнул "бренди", задумчиво глядя на летающую вокруг фонаря ночную мохнатую бабочку. В погоне за обманчивым светом она истощит силы и погибнет ещё до того, как взойдет истинное солнце. Совсем как большинство людей...

Посуда на столе звякнула.

— О-о?!!!.. господин Сен-Гильерн?! Не ожидал вас здесь увидеть!

Я вздрогнул от неожиданности. Выплетаясь из клубов густого табачного дыма, Навь тяжело опёрся правой рукой о столешницу так, что плеснула жидкость в кружках. Вид у него был невообразимый — растрёпанные волосы, мятый пиджак, который он небрежно придерживал рукой, перекинув через плечо, две верхних пуговицы на рубашке отсутствовали. Он успел где-то изрядно набраться. Выражаясь низким языком — надрался в дым. И это древний, могущественный ночной? Справясь с равновесием и мотнув головой, он проговорил заплетающимся языком. — Оч...оччень удивлен!

— Ага, я тоже, — негромко ответил я.

Навь, видимо, этого не расслышал, продолжив:

— И вам, и вашей лошадке! — переведя мутный взгляд на моего спутника, он поудобнее опёрся на стол, склоняясь к Данни и всматриваясь в безмерно удивлённое лицо. — А какая порода, прос... ите?

— Арабский хадбан, ассимилированный в Камарге, если вам это о чём-нибудь говорит.

— Ооо... — многозначительно прогудел Навь, разворачиваясь в мою сторону. Я невольно отодвинулся назад — от ночного несло не только спиртным, но и кровью, в равных количествах. Разительная перемена в его облике сделала сцену на балконе нереальной, словно тогда это был кто-то другой.

— Красивый конь... А какие выразительные глаза!.. Такой, наверно, и чашечку кофе в постель принесёт, — похлопав онемевшего от подобной наглости Данни по щеке, Навь выдал с пошлой ухмылкой, — и ночью холодной замёрзнуть не даст.

— Сударь! — я резко поднялся из-за стола. — За оскорбление моей чести и чести моего слуги требую удовлетворения!!

— Прямздесь? — дернув за уже разорванный ворот, он принялся, путаясь в собственных пальцах, расстегивать пуговицы на рубашке. Данни тихо икнул и пригнулся, взглянув на меня

— Сатисфакция, сударь!!! Дуэль! Надеюсь, эти слова вам знакомы? — я с трудом подавил раздражённое шипение.

— Вполне!.. Я даже смог бы их выг.. вывогравить.. выгворить!

— За мостом через Терновку в Низине. В семь тридцать утра. Сегодня. На шпагах, — я впился ледяным взглядом в хмельную зелень его ехидных глаз. Нет, право, как же хочется его прямо сейчас прибить!.. И плевать, что древний!

— О, шпаги.. — он рассмеялся, изобразив рукой что-то неопределённое и, скосив на меня взгляд, выдал. — Символично?... Да-а... пожалуй...

Не дожидаясь резкого ответа, ночной исчез, растворившись в полумраке и дыме. Чтоб ему споткнуться! Данни осторожно выглянул из-под стола.

— Да... а неплохо было бы.

— Это ты о чём? — настороженно спросил я, высыпая мелочь на край стола в уплату.

— Да так, забудь...

Только когда холодный воздух тронул мне лоб, я со стоном понял, что же натворил. Всё-таки, во мне оставалось ещё много мальчишеского. В дуэли не было смысла — я просто поддался эмоциям. Он ведь и сожрать может запросто!! Что же я наделал...

10. в др.греч. мифологии муза комедии вернуться