Трагедия войны затрагивала не только людей. Осенью пришлось расстаться с Фатькой — ее отдали каким-то знакомым. Кормить стало нечем, а зарезать любимицу семьи не поднималась рука. Следующей жертвой войны стал камышовый кот Васька.

Сначала Васька открыл охоту на голубей, честно принося часть добычи в дом. Переловив всех голубей в округе, он стал предпринимать вылазки на базар, неизменно принося Елизавете Кондратьевне на кухню приличный кусок мяса. Но такой грабеж не мог оставаться без ответа. В один несчастный день Васька, с неизменной добычей в зубах, из последних сил добрался до дома, и умер на пороге. Голова его была рассечена тесаком для рубки мяса.

В октябре 1942 года постановлением Совнаркома и ЦК было разрешено половину нормы крупы и макарон выдавать картофелем, и заменять картофелем печеный хлеб в соотношении 4 кг картофеля за 1 кг хлеба. Впрочем, для Ташкента, где картофель был значительно большей редкостью, нежели хлеб, это разрешение не имело практического значения.

Вместо мяса, если его вообще выдавали, нередко отвешивали субпродукты или селедку. К концу 1942 года его иногда начали заменять консервами или американским яичным порошком. Сахар по карточкам получить было почти невозможно, а если его и выдавали, то с заменой конфетами — слипшимися комками карамелек-подушечек. Нина так и не нашла ответа на вопрос — где же это было запасено такое количество этих подушечек, что их всю войну выдавали ташкентцам вместо сахара?

Маме становилось все хуже. Она уже почти не вставала, и, поскольку возведение цехов Ростсельмаша подошло к концу, перестала выходить на работу — ее лишь изредка приглашали для консультаций. Это сказалось и на продовольственном положении семьи — мама перестала получать рабочую карточку.

4. Поляки

Еще до того, как произошли эти печальные события, как раз незадолго до начала учебного года, на пороге дома Коноваловых появился неожиданный гость. Прилично одетый, даже, по тогдашним временам, вызывающе прилично одетый человек, при виде которого на ум тут же приходило слово 'господин', но уж никак не 'товарищ'. Русский язык его был безупречен, но, тем не менее, чувствовалось, что язык этот ему не родной.

— Добрый день, пани! — поздоровался он с порога, вежливо наклонив голову. — Здесь ли проживает семья пана Речницкого, я не ошибся?

— Никакие паны здесь отродясь не проживали, — отозвалась бабушка. — Но Яков Францевич Речницкий, если он вас интересует, и вправду тут жил, до того, как на фронт ушел.

— Все верно, — расплылся в улыбке незнакомец, — я ищу именно семью пана Речницкого! — отповедь по поводу 'пана', он, похоже, решил пропустить мимо ушей. — Мы рады найти нашего соотечественника и оказать ему посильную помощь...

— Кто это — мы? — не слишком вежливо перебила Елизавета Кондратьевна.

— О, простите, я не представился. Я имею честь выступать от имени командования Польской армии в СССР, — снова поклонился нежданный гость.

— Яков Францевич служит в РККА, и никакого отношения к Польской армии не имеет! — не раздумывая, отрезала бабушка.

— Мы знаем, — взмахнул руками в примиряющем жесте незнакомец, продолжая источать любезность, — мы знаем! Но мы считаем своим долгом не оставить своим попечением семью соотечественника, попавшую в стесненные обстоятельства военного времени! Мы можем серьезно помочь вам с продуктами! Белый хлеб, мясные консервы, шоколад... — принялся перечислять он соблазнительно звучащие названия.

— Вот что, господин хороший, — сурово бросила Елизавета Кондратьевна, не дав ему договорить, — убирайся-ка ты подобру-поздорову! А не то придется НКВД кликнуть!

При этих словах лицо незнакомца на мгновение перекосила гримаса, но он тут же взял себя в руки, повернулся, и, не говоря ни слова, ушел.

— Бабушка! А почему ты от продуктов отказалась? — с некоторым недоумением поинтересовалась Нина, когда дверь за визитером захлопнулась.

— Потому! — сохраняя суровый тон, ответила та. — Знаю я такую братию. Помогут на копейку, а потом как бы всю жизнь не пришлось расплачиваться. — Затем, немного помолчав, она добавила:

— Приходилось уже слыхивать об этих поляках. Под городом стоят. Паны, они паны и есть. Думаешь, они о своих пекутся? Как бы не так! Солдатики-то ихние тоже впроголодь перебиваются, а офицерье в открытую продуктами торгует, ценности всякие скупает, девок себе за жратву на ночь снимают... — тут она осеклась и резко заключила:

— Нет, с ними связываться — себе дороже! Не с добра они Яковом-то заинтересовались, не с добра. И вправду, в НКВД о них надо сообщить! Завтра же с Саввой переговорю.

5. Эвакуированные и беженцы

Еще с сентября 1941 года Ташкент стал наполняться эвакуированными. При общих военных трудностях жили они по-разному, и снабжались по разным категориям, но всем нужна была работа. Кто имел рабочую или инженерную специальность, у тех обычно получалось устроиться на завод, тем же, кто специальности не имел, работа находилась не всегда. Артисты работали в театрах, на киностудиях, в концертных бригадах. Писателям было сложнее — далеко не у всех была возможность издаваться или подрабатывать журналистским ремеслом.

Очень плохо приходилось неорганизованным беженцам. Им тоже помогали, но эвакуированными занимались в первую очередь, для них в плановом порядке изыскивали какое-никакое жилье, а беженцам зачастую приходилось искать угол самим, либо ютится в страшной тесноте, по несколько семей в одной комнате. Хуже всего было тем, кто при бегстве от наступающих немцев и последующих скитаниях остался без вещей, без денег, без документов. А как устроиться без документов на завод, тем более — на военный? А как без документов прописаться? Ведь карточки иждивенцев выдавались на основе данных прописки по месту жительства. Многие из таких беженцев не смогли никуда пристроиться, опустили руки, и превратились в оборванных, вечно голодных нищих, опухших от пеллагры. Они просили хлеба под заборами и окнами домов у более счастливых — всего лишь полуголодных и полунищих. По утрам по Ташкенту проезжала арба и собирала трупы умерших на улицах за ночь, число которых возрастало в холодные зимние месяцы.

Эвакуированные из блокадного Ленинграда испытывали трудности другого рода — скорее, моральные. Казалось бы, по сравнению с ничтожной блокадной пайкой и лютой ленинградской зимой здесь, в Ташкенте, они попали в довольно сносные условия. Но от блокадников нередко приходилось слышать, что в Ленинграде было, конечно, голоднее, но легче.

— Там мы все голодали одинаково, — говорили они. — А здесь живущим впроголодь с ума можно сойти от обилия жратвы вокруг, которая подавляющему большинству недоступна — только зря слюной исходишь. Да, как и везде, были у нас там всякие сволочи и мародеры, но они от людского глаза прятались. Тут же они совсем не стесняются...

И в само деле, базар и уличные дуканы дразнили рассыпчатым пловом с бараниной, наваристым лагманом, шашлыками... Светились окна коммерческих ресторанов, оттуда лилась музыка, и подгулявшие компании веселились вовсю. Спекулянты, вороватые чиновники, заведующие распределением каких-либо благ, просто воры, крутящиеся вокруг них проститутки — они чувствовали себя в военном лихолетье, словно рыба в воде. Время от времени кто-нибудь из них исчезал: кто получал нож под ребро, а от кого-то оставалась лишь запись в соответствующих документах — 'приговор приведен в исполнение...'. Но прочих это не останавливало — они спешили воспользоваться преимуществами своего положения, пусть и недолговечными.

По-разному встречало эвакуированных местное население. Кто-то откровенно ворчал:

— Наших всех на фронт забрали, а эти понаехали сюда, в тылу отсиживаться.

Для кого-то несчастные, заброшенные войной в Ташкент, представлялись лишь толпой попрошаек, с которых не следует спускать глаз, дабы они не стащили что-нибудь. И на случай, если что пойдет не так — бдительно поглаживали навершия пчаков, покоящихся в глубоких кожаных ножнах на поясе.

А кто-то гостеприимно распахивал ворота своих домов, добровольно теснился, чтобы разместить беженцев, помогал, чем мог, делился своей скудной пайкой, терпеливо учил, как освоиться в непривычном ташкентском быту. Многие брали в семьи сирот, которых наплодила война — и особенно многих взяли узбеки. Работавшие в артели имени Тельмана кузнецами Шаахмед Шамахмудов и его жена Бахри Акрамова усыновили пятнадцать детей разных национальностей. И это был не единичный случай. Тысячи семей в одном только Ташкенте обзавелись новыми детьми, а эти дети — новыми родителями.

Военное лихолетье проверяло людей и на прочность, и на чистоту души. Далеко не все выдерживали это испытание. Некоторые эвакуированные, особенно среди интеллигентов, не нашедших себе дела, спивались, расходуя последние остатки скудных сбережений и обменивая еще имевшиеся у них вещи на перцовку, которая поначалу была в Ташкенте довольно доступной. Эвакуированные в Ташкент почти три сотни писателей столкнулись с теми же проблемами, что и остальные. Прибывающих временно селили в гостиницах (кому повезло), в общежитиях, и в неприспособленных для проживания зданиях учреждений, для размещения эвакуированных заставляли потесниться местных жителей. Начались свары, захват квартир побольше и получше, уплотнения. Затем, как обычно, писатели стали ревниво и неприязненно присматриваться друг к другу: как живут, во что одеты, где получают паек...

6. Корней Чуковский

Эвакуированный в октябре 1941 года в Ташкент писатель Корней Чуковский не принадлежал ни к тем, кто спивался с тоски, ни к тем, кто находил себя в мелочных сварах из-за пайков, столовых и квартир. Он нашел себя в активной общественной работе — постоянно носился то в местный Наркомпрос, то в Комиссию помощи эвакуированным детям, помогал устроить больных в санаторий, где хоть как-то можно было подкормиться, хлопотал о выделении какого-нибудь угла эвакуированным, принимал участие в судьбе сирот. У некоторых были живы родители, но они просто потерялись при бомбежках, хаотических пересадках и переездах. Именно Корнею Ивановичу первым пришла в голову идея записывать рассказы таких потерянных малышей, которые не в состоянии были назвать свое имя и фамилию, имена родителей, название города, где они жили, но вспоминали какие-то мелкие детали, по которым родители могли бы опознать своих: покосившееся крыльцо, деревья в саду, приметный дом напротив. Позднее на радио несколько лет шла передача, где читали такие истории, и это позволяло разлученным семьям воссоединиться.

Не оставлял Корней Чуковский и писательских дел — публиковал очерки в местных газетах, читал свои стихи, писал новые... Нередко он выступал перед детьми в школах, в Ташкентском Доме пионеров, занимавшем бывший особняк великого князя Николая Константиновича Романова, двоюродного брата императора Александра III. Там с Чуковским в мае 1942 года, когда он читал только что написанную антифашистскую сказку 'Одолеем Бармалея', и познакомилась Нина. Ну, познакомилась — это слишком громко сказано. Чуковский общался с множеством ребятишек, едва ли не с каждым находил время поговорить, поинтересоваться мнением о прочитанных стихах, расспросить о житье-бытье. Вот и девчонку с пионерским галстуком с эмалевой пряжкой, с толстыми косами и пристальным взглядом глубоких черных глаз он спросил:

— Как тебе, понравилась сказка?

— Ребятам весело, — немного скучающим тоном ответила Нина. Дети и в самом деле встречали сказку с энтузиазмом, живо реагировали на все перипетии, истосковавшись среди военного лихолетья по чему-то исконно детскому.

— А тебе невесело? — Чуковский сразу уловил иной, нежели у большинства, настрой.

— Какое уж на войне веселье! — воскликнула она. Потом задумалась и поправилась:

— Про войну можно, наверное, и весело сделать. Но тут не весело, а глупо как-то выходит: всякие белочки и мартышки, и здесь же танки и минометы. Ну, не знаю я...

— Скажи-ка, девочка, а как тебя зовут? — вдруг поинтересовался Корней Иванович.

— Нина Коновалова.

— Слушай, а Ольга Алексеевна Коновалова тебе кем приходится?

— Так это же мою тетю так зовут! — после секундного раздумья обрадовалась девочка.

— Вот и хорошо... — задумчиво произнес писатель.

Мимолетным обменом фразами в Доме пионеров встреча Нины с Чуковским в результате не ограничилась — Корней Иванович несколько раз захаживал к Коноваловым домой. Правда, не только ради Нины. Ее тетя Оля, работавшая медсестрой в эвакогоспитале, до войны была вхожа в местный Союз писателей и участвовала в сопровождении писательских делегаций, наезжавших в Среднюю Азию из Москвы. Теперь же, по рекомендации писательской организации, она время от времени помогала Чуковскому с секретарской работой.

Однако и девочку он тоже вниманием не обделял. Каждый раз он что-нибудь ей читал, в том числе и из вновь написанного, и на полном серьезе углублялся с ней в обсуждение достоинств и недостатков своих произведений. Однако поэму 'Одолеем Бармалея' больше не декламировал и обсуждать не пытался. Чуковский и сам чувствовал, что с ней далеко не все обстоит благополучно. Нине, покорившей его своей серьезностью и отсутствием всякого пиетета перед московским писателем, он читал свои очерки, которые публиковал в 'Правде Востока'. И, похоже, ее мнение задевало Корнея Ивановича за живое. Однажды, после довольно нелицеприятного разговора с ершистой девчонкой, он растерянно пробормотал:

— Значит, этот очерк мне публиковать не стоит...

Побывал он у Коноваловых не так уж много раз, а когда тетя Оля перешла на работу в военно-санитарный поезд, и вовсе перестал появляться. Но однажды она, сама заглянув по каким-то делам к Чуковскому, в его квартиру по улице Гоголя, 56, располагавшуюся нет уж и далеко, вернулась от него с подарками для Нины.

— Вот, смотри, Нинка, не забыл тебя, язву, дедушка Чуковский! Смотри, что просил тебе в подарок передать. Самому, жаловался, совершенно некогда от работы оторваться, но велел кланяться, со словами 'это на память моему самому придирчивому критику', — и тетя Оля вручила своей племяннице большую коробку.

Коробка была перевязана роскошной шелковой лентой, которая очень хорошо подошла ей в косу, а внутри лежал подарок уж вовсе необыкновенный — настоящая французская кукла. В глазах девочки она была каким-то чудом: изящные черты лица, натуральный румянец, яркие голубые глаза под пушистыми ресницами, мудреная прическа, и совершенно невиданный наряд, с необычайной тщательностью копирующий все детали одежды начала века, вплоть до нижней юбочки, панталончиков с кружевной оборочкой и шелковых подвязочек на ажурных чулочках. Куклу Чуковский некогда привез из Парижа, когда побывал там в 1916 году, для своей дочери, к сожалению, рано умершей. С тех пор кукла пылилась среди его вещей и по неведомой прихоти судьбы оказалась среди скудного скарба, взятого в эвакуацию. А вот теперь Корней Иванович вспомнил про девочку Нину, и кукла перекочевала к ней.

7. Хлопок

Забавляться с куклой девочке пришлось недолго — ее пришлось отложить в сторону. И дело не только в домашних обязанностях, которых стало больше с возвращением домой раненой мамы, и не в учебе. Нина решила присоединиться к группе старшеклассников и уехать с ними на сбор хлопка (а посылали туда только с шестого класса). Ее настойчивость и на этот раз взяла свое, и участие в поездке на хлопок ей разрешили. Причина такой настойчивости лежала на поверхности — сборщиков хлопка неплохо кормили, да еще обещали заплатить за работу большой мешок риса и маленький — сухофруктов.