Эсташ Доже и его дьявол

— Я не сделал ничего дурного.

— Вы сделали его несчастным. Вы поняли, для чего я тут распинаюсь перед вами? Мораль моей истории проста: если даже его величество выполняет желания своего брата, даже когда они расходятся с его представлениями о правильном и неправильном, то уж вы-то, шевалье, должны выворачиваться ради него наизнанку. Я уже объяснил вам, что стоит ему сказать: "Хочу!" — и указать пальчиком, как желаемое будет ему доставлено в кратчайший срок. Сейчас пальчик недвусмысленно указывает на вас, и вы будете поданы ему на золотом блюде. Намерены сопротивляться, шевалье? Я бы попросил вас не тратить время, ни свое, ни, в особенности, мое.

— Нет, — ответил шевалье, чувствуя страшную тоску, — не намерен.

— Прекрасно. — Болезненный кардинал устал ходить и снова опустился в свое кресло, в то время как его собеседник по-прежнему оставался на ногах. — Тогда нам осталось обсудить только один вопрос. Великий магистр иоаннитов очень хочет вернуться на Мальту, и я уже исчерпал все предлоги для того, чтобы удерживать его в Париже. На эту неделю назначен отъезд, и мы должны во что бы то ни стало успеть...

— Нет! — вскричал шевалье. — Умоляю вас, господин кардинал, только не это! Я сбежал от монсеньора только для того, чтобы избежать этой участи. Лучше положите меня заживо в могилу!

— Что за страсти? — недовольно спросил Мазарини. — Тысячи знатных юношей во всем католическом мире вступают в орден Иоанна Иерусалимского, а вы что, особенный?

— Но ведь в этом нет никакой необходимости! Это просто каприз монсеньора!

— Я вам уже, по-моему, объяснил, насколько мог, доступно, что капризы монсеньора священны и должны выполняться неукоснительно. К тому же, это вовсе не его идея. Насколько мне известно, мальтийский крест вам приуготовили ваши же почтенные родители, причем по их плану предполагалось, что вы будете нести службу на острове. А там, шевалье, очень суровые порядки. Там даже воды нельзя выпить после вечерней молитвы без дозволения приора. Я понимаю ваш ужас, вы бы не вынесли такой жизни. И именно поэтому для меня загадка, почему вы не поспешили согласиться на щадящие условия, предложенные Месье? Ведь он хочет, чтобы вы принадлежали ордену лишь номинально, а жили при нем.

— До тех пор, пока я ему не надоем, — сухо уточнил шевалье.

— Разумеется, — любезно подтвердил Мазарини. — Но все же это какая-никакая отсрочка. Или вы предпочитаете сразу оказаться на Мальте?

— Я предпочитаю сам решать, где я окажусь и что я буду делать.

Кардинал выглядел позабавленным. Откинулся на спинку кресла и сцепил пальцы в замок на столешнице.

— Ну-ка, расскажите, шевалье, как вы собираетесь решать? Особенно меня занимает воплощение решений на практике. Я, кстати, забыл полюбопытствовать: когда вы сбежали из Сен-Клу и пустились в свой парижский загул, каковы были ваши планы на будущее? Говоря попросту, что вы собирались делать, когда у вас кончатся деньги? У вас ведь нет никакого дохода и никакого владения, чтобы преклонить голову.

— Я мог бы, — вырвалось у шевалье, забывшего себя от злости, — жениться...

— Не сомневаюсь, что все богатые невесты Франции гоняются за таким женихом — шестнадцать лет от роду, за душой ничего, кроме благородного имени, но зато все остальное при вас.

— ...Или поступить на военную службу...

— У вас остались средства на офицерский патент? Или вы собираетесь тянуть лямку рядовым? Хватит, шевалье. В вашем возрасте простительно тешить себя иллюзиями, но спуститесь же хоть ненадолго с небес на землю. У вас нет ничего. Вы никому не нужны, кроме Месье. Не злитесь. Такова жизнь, и у каждого свое место в ней. Ваше место — явно не среди тех, кто решает. Вот, возьмите перья, бумагу, сядьте за тот маленький столик и напишите Месье.

— Что я должен написать? — тусклым голосом спросил шевалье.

— Как это 'что'? Что вы все осознали, одумались, просите прощения и умоляете о позволении вернуться. Насчет ордена тоже не забудьте написать.

И Мазарини углубился в свои бумаги, давая посетителю возможность собраться с мыслями. Шевалье быстро набросал несколько строк и вдруг поднял голову:

— Вашему высокопреосвященству угодно просмотреть письмо, прежде чем оно будет отправлено?

— М-м-м... По правде сказать, нет, не угодно. Не хочу я это читать. Надеюсь, вы не воспользуетесь тем, что я закрыл глаза, и не напишете ничего такого, что расстроит нашего милого Филиппа?

— О, нет, — ответил шевалье и приписал длинный постскриптум.

Письмо было готово. Мазарини вызвал секретаря.

— Пусть это как можно скорее доставят в Сен-Клу и вручат герцогу Анжуйскому непременно в собственные руки. Передайте, что шевалье де Лоррен умоляет о прощении и смиренно складывает это послание к ногам его высочества. Намекните, что мы тут с нетерпением ожидаем ответа, но, конечно, настаивать недопустимо. Это все, ступайте. Вы, шевалье, тоже можете пока быть свободны, но оставайтесь поблизости. Когда придет ответ, я вас позову.

Эсташ привел девственницу к Лазару, а сам поспешил унести ноги, пока солнце еще не зашло. Вот так, из-за этой твари он не может даже ночевать дома. Возможно, когда-нибудь он привыкнет к обществу Лазара настолько, что даже в полнолуние сможет спокойно спать в соседней комнате, но пока он еще не дошел до такой стадии безразличия, и ему нужно было где-то скоротать эту ночь.

Для начала Эсташ навестил недужного Гиша. Тот, все еще ковылявший по своей спальне с ногой, закованной в лубки, был страшно рад, но до крайности удивлен:

— Смотри-ка! Он уже в Париже! Какого черта, Доже, почему ты не предупредил? Я целый день строчу тебе очередное послание, — Гиш потряс стопкой исписанных листов. — И куда мне теперь прикажешь это девать? Будь ты проклят, вот что! Я так старался... Плод моего гения! Порождение моей души! Искра, вылетевшая из моего пламенного сердца!

— Можешь отправить свое письмо в Сен-Клу, — улыбнулся Эсташ. — Завтра с утра я уезжаю туда.

— Ну, там ты долго не пробудешь. Как приедешь, так и отчалишь обратно. Готов поспорить, ты даже не увидишь монсеньора, он никого не принимает. Говорят, и королю дал от ворот поворот, когда тот приехал взглянуть на новые павильоны в парке.

— По-прежнему все плохо?

— Хуже, чем когда-либо. Позавчера меня навестили Виллькьер, де Вард и Эффиа. Сказали, что приехали в Париж на пару дней ради театра. Я сначала ничего не понял. У монсеньора ведь лучшая труппа на свете. Там и Мольер, и Лагранж, и мадемуазель Барон. Как можно, имея такой театр в Сен-Клу, кататься в Париж? "Дорогой Гиш, — ответил мне Вард, — в Сен-Клу сейчас дают одну "Покинутую Дидону". Утром, днем и вечером. Без перерыва. Спектакль играется с большим чувством и весьма трогает, но нам, представьте себе, захотелось для разнообразия посмотреть комедию".

— Неблагодарные свиньи, — буркнул Эсташ. — Еще и упражняются в остроумии. Он в тоске, а они разбегаются за развлечениями, вместо того, чтобы развеять его грусть.

— А ты попробуй развеять его грусть, когда он заперся в своих покоях и даже на порог никого не пускает.

"Меня пустит, — убежденно подумал Эсташ. — Слишком большую цену я заплатил, чтобы быть рядом с ним. Я больше не уйду ни с чем".

Пришел маршал де Грамон, который, чтобы составить компанию сыну и развлекать его, пока он временно обезножел, взял привычку ужинать в его апартаментах. Он узнал Эсташа и был с ним очень любезен. За стол сели втроем и ели черепаховый суп под разговоры о том, что, возможно, скоро будет мир с Испанией, скрепленный брачным союзом между его величеством и инфантой. Маршал рассказал, что уже был готов ехать к войскам, когда вдруг получил от Мазарини приказ задержаться в Париже, ибо не исключено, что скоро ему придется ехать в Мадрид на переговоры.

— Не желаете ли, сударь, если миссия состоится, отправиться со мной? — вдруг спросил он Эсташа. — Мне понадобится толковый молодой человек. Я планировал взять этого господина, — маршал иронически поклонился в сторону своего отпрыска, — но он в последнее время предпочитает сидеть дома.

— "Предпочитаю"! — фыркнул Гиш. — Мой батюшка не очень ловко изображает сочувствие, а, Доже?

— И в мыслях не было, — возразил маршал. — Никакого сочувствия. Вы оказались в преглупом положении, Арман. Даже когда вы угодили в Бастилию, я досадовал на вас меньше.

Эсташ и любовался ими, и завидовал. Если бы его собственный отец был таким, не понадобилась бы сделка с дьяволом, и не началась бы эта череда преступлений, которая, видимо, не прервется никогда. Гиш ведь ничем не лучше его — ни в нравственном и репутационном отношении, ни с точки зрения ума или способностей, — но посмотрите, им гордятся, им любуются, ему все позволяют и даже над самыми очевидными его проступками только подтрунивают.

Однако маршал ждал от него ответа на предложение, за которое любой другой на месте Эсташа ухватился бы с благодарностью. Да и сам Эсташ на мгновение заколебался, удивляясь про себя, с каким упорством судьба устраивает развилки на его прямом как стрела, гибельном пути. Если он поедет с маршалом в Испанию вместо того, чтобы бегать за Месье, это может стать началом полноценной дипломатической карьеры. Кочевая жизнь дипломата в их с Лазаром положении, пожалуй, предпочтительнее, нежели сидение на одном месте, тем паче, при дворе. Но зачем ему карьера? Зачем безопасность? Он всё равно проклят и обречен.

И он ответил, что был бы счастлив согласиться, но герцог Анжуйский лично пригласил его к своему двору, и господин маршал, конечно же, поймет, что такими приглашениями не пренебрегают даже ради самых славных и почетных миссий.

-Я понимаю также, что двор его высочества представляет большой соблазн для человека молодого и жизнерадостного, — ответил маршал. — Но, сударь, даже в молодости жизнь не должна состоять из одних лишь удовольствий. Я постоянно говорю об этом Арману, скажу и вам, и уж простите меня за капельку нравоучений. В общем, подумайте еще, и, если надумаете, я жду вас.

Эсташ сидел бы в отеле де Грамон до рассвета, но ближе к ночи воспитание все-таки вынудило его откланяться. На улице он запахнулся в плащ, поглядывая на полную луну, окутанную ажурными облаками, и стараясь не думать о том, что сейчас творится дома.

Остаток ночи он провел в игорном притоне на улице Ришелье, а дождавшись утра, освежился и побрился в цирюльне, погрузился в свою карету и полетел в Сен-Клу — в одиночестве, поскольку с Лазаром они договорились, что тот присоединится к нему, когда луна начнет убывать.

— ...В полдень мы ходим на реку купаться. В четыре часа подают обед. Кофе пьем в одном из садовых павильонов, тогда же слушаем музыку, или музицируем сами, или читаем вслух. Затем — комедия, или живые картины, или игры. После ужина танцы или прогулка по реке, а скорее, и то, и другое. — Маркиз д'Эффиа перечислял все эти занятия с трепетом и некоторым утомлением, будто такая тяжелая и, главное, ответственная и требующая постоянного напряжения работа день за днем отнимала у него последние силы.

— Куда вы меня ведете? — перебил Эсташ, заметив, что они свернули в длинную сводчатую галерею, пустую, гулкую и жаркую, как парник. Где-то за стеной шумела бегущая вода.

— В купальню. Он сейчас там. Но не волнуйтесь, он вас примет. — И Эффиа вернулся к программе летних мероприятий: — Кроме того, мы предпримем поездки в Орлеан и в Компьень, но еще не решено, когда. Это зависит от его величества. Он собирается гостить у своего брата в следующем месяце. — Эффиа многозначительно вздохнул. — Визит короля — огромная честь для нас, и мы все ждем его с нетерпением, но, как вы понимаете, это большая ответственности и большие сложности. Впрочем, едва ли его величество задержится в Сен-Клу, он всегда очень быстро нас покидает.

Да уж, скучать этим летом не придется. А Гиш рассказывал, что при дворе Месье тоска и траур, все развлечения отменены...

-Мне приходилось слышать, — осторожно сказал Эсташ, — что монсеньор пребывает в меланхолии.

— О, не напоминайте. Так и было. Но вчера нам вышло помилование... Впрочем, он сам вам все расскажет. Заходите, не бойтесь, — Эффиа открыл перед ним дверь, пропуская в термы.

Эсташ, полностью одетый, погрузился в клубы влажного ароматного пара. Чуть не поскользнулся на каменном полу, покрытом, точно росой, мельчайшими капельками влаги. Стоит ли говорить, что он впервые в жизни оказался в такой обстановке? Ему, конечно, приходилось слышать о римских термах и турецких хаммамах, но гораздо больше купальня Сен-Клу наполнила ему оранжерею — так же жарко и влажно, так же капает с потолка роса, и так же одуряюще пахнет заморскими цветами. Месье полулежал в мраморной ванне. О том, какой горячей была вода, можно было догадаться хотя бы по тому, что даже среди окружающей жары над ванной клубился пар. Поверхность воды была неподвижна и играла всеми цветами радуги, покрытая слоем благовонных масел. Месье был в полуобмороке от жара и слишком сильных ароматов, но, видно, считал эту пытку необходимой жертвой, принесенной на алтарь красоты. Сквозь мокрую сорочку просвечивала порозовевшая кожа. Буйные черные кудри развились и липли к щекам, шее и плечам, как змеи к Клеопатре.

— Какая радость, — томно сказал принц, пока Эсташ, ошеломленный открывшимся ему зрелищем, просто стоял и смотрел, забыв, как дышать. — Все друзья возвращаются ко мне. Надеюсь, вы излечились от своей болезни, мой дорогой. Вы до сих пор немного бледны и как будто похудели и посуровели, но вам это к лицу. В вас появилось что-то драматическое и грозное. Дайте же посмотреть поближе. — И он протянул руку, которую Эсташ, расколдованный этим движением, тут же схватил, как хищник добычу, и покрыл поцелуями. — О-о-о, началось. С места в карьер. Что вы творите, наглец? Остудите свой пыл! — Месье плеснул в Эсташа душистой масляной водой (которая едва ли могла что-то остудить) и отнял руку, однако не до конца, позволяя целовать кончики пальцев. Но Эсташ не удовольствовался этим. Он вообще не собирался больше довольствоваться тем, что ему милостиво позволяли. Ему нужно было все, и он снова поймал отнятую руку, сжимая точно в тисках. Герцог Анжуйский возмутился: — Сударь! Что за манеры?! Определенно, пребывание в деревне не пошло вам на пользу. Вы даже не поздоровались со мной. Полагаете, вульгарные домогательства заменяют учтивость? А ну, извольте сначала приветствовать меня как подобает! — с царственным видом Месье сел в ванне, вздернул подбородок, высокомерно сузил глаза.

Ненавидя его и себя, Эсташ отступил на шаг и положенным образом склонился, взмахнув шляпой (и мгновенно вымочив насквозь плюмаж, когда задел им пол). Но он не собирался сдаваться и после этого приветствия по всей форме набросился на принца и схватил в объятия, не замечая, что сам почти погрузился в воду. Месье отбивался в гневе, выглядевшем неподдельным, пока ему не удалось высвободить руку и залепить Эсташу увесистую, нимало не женственную пощечину.

— Если вы сейчас же не придете в чувство, милостивый государь, я велю вышвырнуть вас отсюда. Какая наглость! Забыли, кто я?