— И дело не в черных радужках глаз, — вещал обличитель. — Сие имеет более простое объяснение. — (Многозначительная пауза.) — Но были явлены Приметы. Эти видения, гнусные фантазии... Да уже само имя его. Ничто не случайно, высший промысел был в том, чтобы отметить дитя сие. Если человек зовется "Порождающим-Демонов" — это значит, раньше или позже он их породит.
— Демонов? Да ты чё... — опешил батя.
— Не демонов в прямом смысле, — возвысил голос дядя Уну, — но демонов порока, сиречь — грехи. Скверна, как и богомерзкие твари — есть равно порождения Сокрушителя. Все мы грешники, но Тауо-Рийя уже рожден с печатью на челе, и ее не смыть ничем, можно лишь не усугублять положения. Тебе, Ний, следовало бы пестовать мальчика строжайше, прививать ему почтение к слову Божию, чаще водить в храм... А ты только потакаешь его вольнодумству, гордыне и сластолюбию.
— Да разве ж я...
— И сам подаешь дурной пример. Уж в этом мальчишка — точная твоя копия. Он вежлив на словах, а в душе — строптив и непочтителен. Он лицемер, и лжет умело, привычно, не краснея. — (Я зарделся.) — Ты даешь ему непозволительно много воли и излишне денег. Он еще сопляк, а уж пристрастился к вину и блуду. И в этом — твоя заслуга. Зная тебя, нетрудно предположить, кто в первый раз самолично повел его в дом терпимости или, по крайней мере, дал денег.
Батя не выдержал:
— Велика беда! Парень же должон мужиком становиться! Надо, поди, и сноровку кой-какую иметь. Или, по-твоему, лучше сохнуть полжизни за книгами, а потом не знать, чего с молодой женой делать? Отродясь у нас такого...
— Не пори чуши! — оборвал дядя Уну сердито. — Надо ж соображать, с кем имеешь дело! У него теперь в голове одна дрянь да блуд. Мальчишка неглуп, может, и добился бы чего путного, занимай он свой ум более достойными предметами. И ведь то же самое ты вытворил с Китуа-Таи, когда тот был подростком, а ты — молодым болваном. Необходимо иметь закаленную волю, чтобы предаваться искусам, не становясь рабом их. Быть человеком зрелым духовно, а не только телесно. — (Ага, ближе к старости.) — Сюда же — пьянство и дурная компания.
— Да знаем мы его компанию...
— Ты НИЧЕГО не знаешь, — громыхнул дядя Уну. — Один из его дружков вчера исповедался уже Его святейшеству. Да, мой дорогой. И сболтнул, что твой поганец-сынок предсказал-де ряд событий, которые потом действительно имели место. Заодно, кстати, поимку и казнь известного бандита Эльяро-Уаари.
Я чуть со стула на кувырнулся. Элью-Задиру таки повесили? Ё-моё... Так вот, почему Гром тогда орал: "За что ты его?.." Постойте-ка, так это... Гром? Нет, не может быть...
— ...повезло еще, что он пока сидит под замком. Остальные, шпана из остатков банды, уверены, что Тауо-Рийя просто донес на их главаря страже. И это тоже не лучший вариант, поскольку на него теперь объявили травлю. Так что из дома его не пускай ни на шаг... М-да. Не исключено, что эта история как раз и подлила масла в огонь, но так быстро все развиться не могло, тут явно виден чей-то умысел...
Я сполз на стул, зажимая себе рот, чтобы не пыхтеть слишком шумно.
Громик, лучший друг, принял меня за слугу Наэва?.. Бред. Все бред, чушь несусветная. И ни в какой хитрый заговор не верилось тоже. Я почему-то был убежден, что все это — лишь рок, чудовищное стечение обстоятельств. Знал, и все тут.
Сверху гудел батянин бас:
— ...еще, чего доброго, помолвка расстроится... ...в Рий, точно, к чертям свинячьим, и на подольше. Так оно и надежнее...
Я через силу вскарабкался обратно.
— ...что ты, кстати решил, насчет долей в наследовании? — уже спокойным деловым тоном бубнил дядин голос.
— Дык рано еще.
— Зная тебя, я не сомневаюсь, что новая духовная уже составлена...
Дослушать-таки не удалось. За дверью раздалось шаги, и пришлось тотчас ретироваться. Шаги прошли мимо. Я уткнулся лбом в раскрытую книгу. Что урежут в наследстве, это плевать. Перебьюсь. Фигли нам, демонам? Натаскаем золотишка из Долины хаоса.
Но как быть дальше? Как жить во всем этом?..
Я встал, встряхнулся и, фальшиво насвистывая, вышел в сад. Я искал себе отвлечения. Поиграл с кузинами. Пробежался пару кругов по дальней аллее. Попинал тренировочный сукодрев. Но тревога внутри самозабвенно точила зубы. Моя спокойная и скучная жизнь стремительно разваливалась.
тетушка Анно
Чегой-то творится и хозяйском дому... неладное. Сердце у меня не на месте. И святой отец, вон, мрачный уехал... А служки-то хоть бы словечко в утешенье молвили. Так истуканами и просидели в людской, молчком трескали. Молва-то уж идет, работники на Йареле коситься стали. Нет бы успокоить людей...
Сам после в людскую спустился сказал только: поклёп, мол, все. И болтать лишнего не велел.
Заглянула давеча к самому — а уж он злой-сердитый, ой! Все-то нахаживал с угла на угол, сам с собою ругался: "Вот ведь, выучил поганца на свою беду... Читать он, вишь, горазд! Ученый, куда уж нам! К торговле, ишь-ка, душа не лежит. У меня, будто, лежала... Конечно, мы чистенькие выросли, работой ручонок не марали... А теперь еще и в дерьмо нас вляпал, умник! Вот дал Господь детей, мать их! Старшая искривлялась, теперь этот носом крутит, гаденыш. Зажрались..."
Я не стала дальше слушать. Оно правда, конечно. Не ценят дети родительскую заботу-то. И Тауле вздорный растет, своевольный. Да только, коли бы ты его поменьше шпынял, он, может, не так и безобразил бы...
Потом пошла к молодой хозяйке. Тоже морока с ней! Вот втемяшилось в башку, колом не выбьешь! С утра до ночи причитает: "помру" да "помру", "или я, или маленький, или еще чего дурное стрясется". Вот ведь, окаянная! Ну ладно, пришло худое на ум, так чего вслух-то об таком? Не ровен час, сглазишь! Тьфу, чур нас, чур! Охрани и убереги!
Оно, в самом деле, и понятно. Забоишься тут. Сколько лет в Герее живу, все дивлюсь: до чего тут с родами худо поставлено! Такое важное дело, ничего ж важнее нету! А они все самотеком пускают. Носить путем не умеют, рожать не умеют. Повитух толковых не сыщешь. Скорее уж кобыле жеребой лекаря приищут — кобыла ж денег стоит... Все сами, абы как, кабыть это простуда какая — авось, обойдется. А ну как не обойдется? Ведь сколько их мрет тут родами, дурищ, али болеет потом! Ну, как же так можно, ни себя, ни дите не жалеть...
Хозяюшка-покойница как, помнится, мучилась! Она потом, как совсем плоха стала, призналась мне: грешна, мол, смолоду гуляла-блудила много. Да тут это вроде как и не зазорно, если девка таскается. Только чтоб в подоле не принесла, а так гуляй себе. Вот она два раза от ребеночка-то и избавлялась. К бабке какой-нито ходила. Что ей там бабка та навертела, какое поганое зелье пить давала?.. Одному Богу ведомо, как хозяйка после того вообще родить смогла, Эруле-то нашу. А следующие восемь разков — выкинула. Все мальчика хотела... Младшая-то хозяюшка, хозяйского меньшого брата жена, каждые четыре года одну за одной выдавала, девчонок, правда, зато здоровеньких. И наложницы-чужеземки тоже, но то не в счет. И сама я троих родила... А за хозяюшкой все сверточки малые в саду хоронили, ревели с нею вместе...
Уж упреждала я ее: смирись, не перечь воле Держителевой. Не судьба, знать, тебе. Ты уж на возрасте, да внутре гнилая вся. Подорвешь остатние силы. Ай, язык бы мне тогда вырвать, каркунье старой! Ведь так и вышло! И на сносях пока, все худо ей было. А уж разрешалась тяжело...
А мальчоночка получился загляденье! Крепенький, ладный. Чудо господне! И не плакал совсем. Бывалоча, как положишь на бочок, так он и заснет, не шелохнется. А проснется, так лежит, гулит, ножками побрыкивает. Хозяюшка все рядом его клала, любовалася. Вот ведь: не зря столько претерпела! Сам-то так и сиял! Девчушки старшие тоже радовались, всё хотели с ним как с куколкой играться, до того хорошенький.
Одна незадача: что-то с глазками у младенчика. Как родился — были голубеньки, что твое небушко. А потом — раз! — и потемнели. Словно кто дегтем замалевал. Аж зеницы не видать, и взгляд сразу стал тяжкий, стариковский.
Ну, мало ли, почему глазки темнеют? Бывает. Перецветут... Это я хозяйке-то зубы заговаривала, утешала. А сама поклоны земные клала Вседержителю, да пресвятой Дьярве-Заступнице. Видали вы, чтоб у человека из темных глаза в светлые перецветали? Нет ведь. Разве что бельмами замстит... тьфу, тьфу, чур нас! Уже тогда я не верила, что обратно исправится. Только молила, чтоб ослабили порчу, ну хоть чуточку... Ан не помогло.
Так все и завертелось. Счастье короткое бедою обернулось. У хозяюшки, верно, уж горячка внутре разливалась. Ополоумела она навроде. Такое плела про дитё — грешно и повторять. Да ведь болезнь это, не вина ее, не взыщи с нее, Господи... Я хозяину не хотела говорить, а зря. Вона она, сердешная, что на Представленьи-то учудила! Как сына-то пред очи Раовы представила!
Ох, беда. А тут еще сам взъелся: неспроста, мол, малец на него не схож. И глаз-то черен, и рожа не та, и стать вся. Чего только не выискал, идол. А сынок-то был — ну вот копия сам! Так нет. И ребенок не его, и жена — паскуда, прижила невесть с кем.
Хозяюшка-то... Напрасно он это. Она женщина набожная, последние годы, кроме как в храм и не выходила. Себя, почитай, сгубила, чтоб только наследника самому принести. А что смолоду грешила — так за то уж отмолено, отплачено сториицей. Она дюжь-пять испытаний в храме Искупления прошла. Мало кто до конца выдерживает, а она стерпела. Все — ради сына. Сама я ее, голубушку, туда водила. А обратно, почитай, принесла чуть живую. Она перед людьми и перед Держителем чистая, чище нас всех. А что с мальчиком такое стряслось... Уж не ведаю, по какие и грехи...
А хозяин-то, знай, корил ее, угомониться не мог. Все выспрашивал, когда да с кем успела. Сам — похабник, прости Господи, каких свет не видывал... Только рану растравлял, будто не примечал, что жена хворает шибко, что умом уж не тверда. А она так и чахла. Все хуже и хуже, боли ее мучили страшные, кровью подтекала... Потом вроде как отсочала, на поправку пошла. Все говорила, поедет в Доао мощам святой матушки Оалу поклониться... А потом возьми, да преставься. Малышу только второй годок пошел. Как он кричал накануне ночью! Никогда не плакал, а тут...
Трое ден гроб стоял. Сам сперва метался, что зверь раненый. То ревмя ревел, то ругался грязно. Все крушил. Четверо мастеровых удержать его не сумели. Расшвырял их, мало до смерти не убил. Потом, один, стащил гроб в опочивальню, заперся и не пущал никого. Пил запоем. Так убивался... Говорил: "Жизни себя лишу. Это я ее убил. Свет не мил без нее, родной-единственной..."
Ан ненадолго его хватило. Скоренько опять за свое принялся. Нет чтоб слову женину поверить, на смертном одре сказанному! Все выискивал в мальце черты не свои, чужеродные... Зачерствел он душою. Дети ж без мамки остались, и Эруле, и Тауле-горемыка. А от самого не больно-то много им ласки перепадало. Его и дома по году-два не бывало... Пока младшая хозяюшка жива была, куда не шло, голубила их, а потом и та померла. Тоже горе-то было! И тоже накануне Тауле плакал шибко, ровно чуял... Непростой он, конечно, был ребенок...
Я тогда самому-то намекала, не жениться ли ему вдругорязь, чтоб детям хоть мачеха была. Сам посмеялся только. Что, мол, Анно, хошь, на тебе женюсь? Волю дам да женюсь, а? По-нехорошему смеялся.
Пестуна, вишь, Тауле приставил заморского. И где только приискал такого, смурного да на побои скорого? Вот тот мальчика и воспитывал. Он, я да дядя егойный. А тятька — как и не родной. Ни ему, ни дочке старшей. Да и сами они, брат с сестрой, что кошка с собакой. Эруле-то братца сперва все нанянькаться не могла, холила, ухаживала, помогала матушке. А потом как прям возненавидела его. Точно малыш виноват...
А у самого все дела да заботы. Богатство несметное копит. Детям. Только кому оно нужно, твое богатство, если тепла за ним нету?
Веруанец
Пророку ведома суть. Посвященным открыто многое. Но есть Знаки, по которым всякий смертный может понять, что где-то рядом плетутся не нити — канаты Путей, что могучая сила свивает меж собою Пути людские, направляя судьбы мира.
Варвары верят в знамения и чудеса. Но истинные Знаки — просты, почти неприметны. Это отступления от привычной логики бытия. Те странности, что разум объяснить не в силах. Если видишь что-то, чего не должно быть, если ход вещей противоествен — это Знак. Безразлично, пугает тебя это или радует, противишься ты или потворствуешь. Промысла Их не изменят потуги ни одного человека, ни тысячи. Предначертанное свершится.
Явление отрока, наделенного древнею мощью, безусловно, есть Знак. Отрок тот в поиске, жаждет понять свою роль в замысле Вышних. Уверен, он скоро обретет это знание, пусть и не с моей помощью.
Но это не первая странная вещь, коей я стал свидетелем. Знаки были и прежде. Волею Вышних меня, недостойного, занесло на край мира именно в ту страну и в ту семью, где был ребенок, также отмеченный предначертаньем Вышних. Я утратил право вопрошать. И не посмею, пока не получу подтверждения, что прощен Ими. Но кое-что могу расчесть и по явленным мне Знакам.
Первый Знак был ниспослан мне вскоре по приезде в Герию. Прошло меньше года. Вверенное мне дитя поразил тяжкий недуг. Тело его горело огнем и истаивало на глазах, и я видел, что огонь тот порожден не болезнью. Но и не одержимостью тоже. Я просил служителей их культа оставить ребенка. Я говорил им: это не демон терзает плоть.
Страшная агония била дитя, но то были чужие муки. Чужие речи выкрикивал он на языке, которого не знал прежде — языке моей родины.
Недостойный сын страны своей давно подозревал, что дни Веруана сочтены. Но мальчик поведал мне такое, чего не мог знать никто по эту сторону моря. Я спрашивал его, и он отвечал на чистейшем веруанском.
— Где ты?
— Мы поем.
— Кто поет с тобою?
— Все поют. Это последняя Песня.
— Жив ли еще Первый Лорд?
— Нет. Он давно пал у переправы. И из сотни Ближних девяносто девять лежат рядом с ним под мостом.
— Жива ли Первая Леди?
— Нет. Она билась рядом со мною. Я вижу ее голову. Лицо ее все еще прекрасно.
— Живы ли старшие принцессы?
— Нет, они пали рядом с отцом.
— Жив ли кто в замке?
— Нет. Все ушли сражаться. Младшим принцессам нянька успела дать быстрого яда, а с малышкой бросилась в ров.
— Живы ли Трое Посвященных?
— Нет. Они давно спят у Камня. А на Камне враги поставили помост и готовятся устроить пир.
— Весь Дом Инну пал. Кто же остался?
— Здесь только я и со мною несколько стражников. Мы отступаем обратно в замок. Еще есть последний из Ближних. По велению Первой Леди он убежит с поля боя и поедет за Наследником. Я знаю, он успеет прежде, чем мы допоем, и ворота падут. Прежде чем враги поймут, что Внутренний Замок пуст.
— Так принц Ароу жив! Где же он?
— Он далеко. Последний из Ближних увезет его еще дальше. Наследник будет жить.
— Но ты. Кто ты?
— Я не-воплощенный. Во мне лишь тень души, лишь отголосок Пути ее.
