Птолемей назначил общий сбор своего флота и союзников в Солах на середину гекатомбеона[73], "месяца жертвоприношений". К весне ни одна из сторон подготовиться не успела и только сейчас, когда пролетели уже два летних месяца, флоты вышли в море. Начинать морскую войну в конце лета, когда до осенних штормов оставалось всего ничего, было невыгодно, но Антигон не желал ждать, опасаясь, что время работает на Лагида.

[73] Начало августа.

Так оно и было. Птолемей не терял зря ни минуты из подаренных ему противником. Он знал, с какими силами предстоит столкнуться и на кого можно рассчитывать в борьбе с ними. Неарх ещё раз побывал в Египте и вернулся с помощью от Неферкара. Фараон кораблей выделил немного, поскольку сам в них отчаянно нуждался, но послал союзнику сотню лучников из отборного отряда "Нейти-Иуни" и пять сотен "Храбрейших", своих лучших бойцов.

Гораздо ценнее воинов оказалась помощь Менкауры. Камышовый Кот в самом начале лета сообщил Лагиду, что Хашехем Аменертес, вокруг которого пританцовывали шептуны Мазея, послал персов к Апопу[74] и точно к союзу против Птолемея присоединяться не намерен. Всю подноготную игры старого Крокодила Менкаура ещё не знал, но уверял, что вредить Лагиду тот не станет. У него нет интересов на севере. Пока.

[74] Апоп — главный демон Дуата, египетского аналога Ада.

Корабли Крокодила шалили возле Газы, чем изрядно нервировали тирийского царя Адземилькара, который все прикидывал, какими силами нагрянуть на Кипр. Да и стоит ли вообще? В последние годы "перс пошёл уже не тот". Пронёсся слух, будто хшатрапава Мидии Атрупатак недопоставил в казну ежегодную подать. Придержал на пастбищах пять тысяч нисейских кобылиц и припрятал в сундуках почти сто талантов. И ему это сошло с рук. Заразительный пример.

Вот так и вышло, что "враг моего врага..." Ну и далее общеизвестно. Хотя другом Птолемею Аменертес не стал и не собирался.

Фратапарна подтвердил некоторые сведения Менкауры. Если кто и станет угрожать с востока, то в нынешнем году они на это не способны. Все заняты другим.

Но на западе дела обстояли гораздо хуже. Демарат съездил в Афины и приехал оттуда ни с чем. С Демосфеном ему встретиться не удалось совсем, тот неудобного посла избегал. Демарата принял Гиперид. Результат переговоров эвбеец изложил Лагиду так:

— Он дал понять, что когда придёт пора Циклопу отвечать за свои преступления, нас, невинно убиенных, в обличительной речи помянут.

Птолемей скрипнул зубами.

— Союзнички...

От пиратов, ходивших под Лагидом, разумеется, приготовления Антигона к войне не укрылись. К весне время слухов, сплетен и домыслов давно миновало и все прекрасно видели, кто против кого стоит. Участие в заварухе всесильного сатрапа Вавилонии уже не было тайной. Алифоры поджали хвосты. Некоторые, самые храбрые (но не очень умные), вроде Конона, позубоскалили:

— Значит, вознамерился дедушка Мазей утопить Зайца чужими руками? Ну-ну...

Однако большинство обгадилось. Пришлось Зайцу показать зубы, напомнить, что они у него вовсе не заячьи, а вполне себе волчьи. Торжественный проход египетского флота из Саламина в Солы должен был показать кое-кому, что прогулка Циклопа до Кипра и Киликии лёгкой не получится. Ойней прибыл на смотрины вторым после Булыжника. Тот проявил ожидаемую твёрдость, граничащую с упрямством, и первым вызвался поучаствовать в драке. Вид огромных эннер, гептер, гексер и прочего, Жадного пронял. Птолемей напомнил Ойнею, что более удачного момента, чтобы разобраться с Красным, не придумать.

Фратапарна старался вовсю, распуская слухи, что с востока опасаться нечего, да и на западе угроза не столь велика. Сразу несколько купцов, поглаживая пояса с лагидовым серебром, объявили, будто афиняне выступили к Хиосу, поддержать своего союзника Аполлопида. Дескать, Одноглазый решил первым делом наподдать ему. Отделить зерна истины от плевел было непросто. Афиняне куда-то действительно выступили. Македонские корабли действительно видели у Хиоса. Их даже у Киклад видели.

— Нельзя позволить Антигону и родосцам соединиться с Красным, — доказывал Птолемей алифорам.

Те кивали. Нельзя. Красного надо бить первым. И побыстрее.

Птолемей лукавил: он знал, что родосский флот уже подошёл к Коракесиону. Упредить объединение сил противника не удалось.

— Они всё равно узнают, — предупредил Лагида Демарат, — и разбегутся по своим щелям, как тараканы. Неужели ты доверяешь этому продажному ублюдку Жадному?

— Никогда не доверял. А что разбегутся по щелям... Если мы дадим Антигону бой прямо возле их щелей, бежать Псам будет некуда.

— Что ты задумал?

— Встретим наших старых друзей у границы Трахеи.

Демарат покачал головой.

— Хочешь отойти на восток? Оставить им Кипр?

— Антигон не пойдёт сюда, пока не встретится со мной. А я позабочусь, чтобы он узнал, что меня на Кипре нет.

Флот собирался в Солах девять дней. Больше полутора сотен кораблей, больших и малых. Одних гребцов более сорока тысяч. Почти двадцать тысяч воинов. Киликийцы, киприоты, египтяне, македоняне, наёмники всех мастей. Наёмники... Птолемея не покидало чувство, что вся эта могучая рать совершенно ненадёжна. Не было того полузабытого чувства чего-то монолитного, подобного фаланге или атакующей Царской иле, на острие которой он следовал за Александром при Гранике и Херонее, прикрывая царя-друга справа, воодушевлённый величайшим доверием. Слева, где угроза для первого всадника выше, всегда скакал Клит. Опытный, умелый Клит, проворонивший клинок Спифридата...

Десять лет Птолемей не участвовал в конном бою. Привык к палубе корабля. Она стала его вторым домом. Вторым? А есть ли у него "первый"? За столько лет, проведённых на Кипре он так и не почувствовал,Рохша что находится дома.

Птолемей проснулся посреди ночи, сел на ложе, скосил глаза на его пустующую половину. Таис нет. Она в других покоях с маленьким Лагом. Малыш часто просыпается, до сих пор мучается животом, хотя ему скоро год. Так бывает. Мать говорила, Менелай был таким же во младенчестве. Все время ревел. А он, Птолемей — нет. Всегда спокоен, рассудителен. В три года задвигал такие речи, что от хохота Филиппа ставни на окнах дрожали. Филиппа? А он-то каким боком в этом уголке памяти? Отец в то время редко бывал при дворе. Избегал косых взглядов тех, кто прекрасно знал, чьё ложе прежде грела Арсиноя. Лагид почти до самого совершеннолетия жил в отцовской усадьбе, в Орестиде, и в Пеллу впервые приехал за пару лет до того, как был отправлен в Миэзу, вместе с другими знатными юношами учиться у Аристотеля. Почему же в этом воспоминании детства он видит Филиппа?

Лагид встал, набросил плащ на голое тело и прошёл в покои жены. Ставни не закрыты и серебряный диск, неспешно плывущий по безоблачному небосводу, заливал спальню тусклым светом. Полнолуние. Таис спала, а рядом с кулачком во рту посапывал Лаг. Беспокойно вздохнул и, не открывая глаз, проверил ладошкой рядом ли мать, нащупал кое-что круглое, большое и вкусное, заёрзал и зачмокал. Птолемей улыбнулся.

За спиной по холодному полу прошлёпали чьи-то босые ступни. Лагид обернулся: в дверях стояла Эйрена.

— Ты чего здесь? — спросил вполголоса отец.

— Ты завтра уедешь? — зашептала дочь.

Он подошёл, взял её на руки, посмотрел в глаза, серьёзные, бездонные.

— Уеду.

— На войну?

— На войну.

Она помолчала, закусив губу, что-то обдумывая.

— Тебя там не убьют?

Он покачал головой.

— Конечно, нет. Кто тебе сказал, что меня там могут убить?

— Леонтиск. Он сказал, что на войне всех убивают.

— Нет. На войне убивают тех, кто испугался и тех, кто отлынивал от палестры. А я не отлынивал и не боюсь.

Эйрена посмотрела на Таис.

— А мама сегодня плакала.

Птолемей прикусил губу. До ночи совещался со стратегами и не зашёл к жене.

— Давай договоримся, дочь. Будешь себя хорошо вести, чтобы мама у нас больше никогда не плакала. Никогда-никогда. Договорились?

Закивала.

Он улыбнулся.

— Я вернусь. Обещаю.

Коракесион

Когда после победы над эллинами в битве при Херонее царь Филипп отправил послом к афинянам своего наследника, того сопровождали несколько гетайров. Один из них, молодой Офелл, сын Силана, свёл в Афинах знакомство с неким Мильтиадом, который вёл род от того самого Мильтиада, что прославил своё имя в веках победой над персами при Марафоне.

Этот же Мильтиад, ровесник Офелла, стоял за партию Эсхина и считал себя другом македонян, за что подвергался нападкам Демосфена, возмущавшегося поддержкой отпрыском столь знаменитого рода врагов государства. Молодой эвпатрид, любитель выпивки и женщин, только посмеивался. Он сидел по уши в долгах (отец, сердитый на разгульного сына денег ему не давал и грозился вообще лишить наследства) и филипповы денежки, небольшим ручейком затекавшие в его кошель, позволяли кутить, почти ни в чём себе не отказывая. На удовольствия с лихвой хватало — македонская золотая река, большей частью оседавшая в сундуках Демада и Эсхина, казалась неиссякаемой и подкармливала многих.

С Офеллом, таким же повесой, эвпатрид быстро сдружился. Они вместе посещали разнузданные пирушки и дома гетер. Поначалу их сопровождал Птолемей, но позже, познакомившись с Таис, охладел к этой буйной компании. Отец Мильтиада рано женил сына, надеясь, что, обзаведясь семьёй, тот остепенится. Ожидания не оправдались. Если бы родился сын, необходимость служить примером наследнику, возможно, заставила бы Мильтиада взяться за ум, но на свет появилась дочь. Как-то, во время очередной пьянки, изрядно захмелевший афинянин пообещал своему другу из Пеллы, чтобы тот через несколько лет засылал сватов.

— Она же ещё титьку мамкину сосёт, — удивился Офелл.

— Так ты погодя присылай. Лет через двенадцать, как созреет. Сейчас-то куда торопиться тебе? Слышал, как у нас говорят: "Всем надлежит жениться, начиная с тридцати лет"? Платон такое изрёк. Эх, не слушал мой батюшка Платона...

Сказано было в шутку, да ещё и под Акратовым дурманом[75], но Офелл эти слова запомнил. Очень ему хотелось породниться с каким-нибудь знатным семейством. Сын его будет из рода великого Мильтиада. Звучит? Звучит.

[75] Акрат — спутник Диониса, божок неразбавленного вина.

Отправившись в азиатский поход, Офелл оказался в отряде Птолемея, и с ним совершил налёт на Тарс. Несколько лет сын Силана следовал за Лагидом, но потом их пути разошлись.

Сражаясь с киликийскими пиратами, Офелл захотел большей свободы и власти, чем давал ему Птолемей и, самое главное, увидел возможность, как все это взять. Умный, прозорливый, осторожный, как и сам Лагид, Офелл отличался большей дерзостью своих деяний и жестокостью, которая даже в среде пиратов вызывала удивление. Именно она и наградила его прозвищем, которое немногие разбойные упоминали без дрожи в голосе, а купцы вообще избегали называть, боясь накликать беду. Красный. Помимо склонности Офелла к обильному кровопусканию, в этом имени нашла отражение и его давняя мечта — войти в род Мильтиада[76].

[76] Мильтос (греч.) — красная краска (охра, сурик, киноварь).

Отделившись от Птолемея, Офелл стал жить собственным умом, неуклонно умножая свои силы. Многие недогоревшие в Корике алифоры сбежались под его знамёна цвета крови. Любитель театральных поз, он не жалел денег для окраски суриком и охрой парусов своих кораблей. За пару лет о нём распространилась столь злая слава, что даже бывшие соратники и соотечественники перестали поминать его настоящим именем.

Через некоторое время Красный умудрился захватить неприступный Коракесион, убил прежнего владельца, и стал господином вод Ликии и Памфилии. Вот тогда на него и обратили внимание сильные мира сего. Зачастили на Воронью Скалу гости.

— ...короче, "пурпурные", весло им в жопу, чёта заёрзали.

Паламед раскусывал скорлупу фисташек и сплёвывал её прямо на пол. Офелл мрачно наблюдал за ним, покачивая в руке полупустой кубок. Левый никогда не отличался манерами и развалился на обеденном ложе, закинув одну ногу на другую, согнутую в колене, отчего хитон задрался, открыв на всеобщее обозрение волосатый срам. Паламеда это не беспокоило, он продолжал хрустеть скорлупой.

— Дальше, — поджав губы, потребовал Офелл.

— Чё дальше. Ничё... Кидают, суки. Фиников, что ли не знаешь? Хитрожопые, как...

— Хватит, — отрезал Красный, — сведения верные?

— Верные, — мрачно подтвердил Промах.

Правый разместился на соседнем ложе. Он выглядел гораздо трезвее брата-близнеца, ковырялся в зубах, вылавливая застрявшее мясо, и до сей поры в разговоре участия не принимал.

Тирийцы решили не связываться с Птолемеем. А как все хорошо шло до сих пор! Когда Красный захватил Коракесион, он, несмотря на все успехи, и мечтать не мог сравняться по силе с Лагидом. Не говоря уж о том, чтобы превзойти Законника. Оставалось только сидеть на Скале и довольствоваться своим куском пирога, далеко не самым большим. И вдруг удача повернулась к нему своим длинным ухватистым хвостом, да встала так близко, что и руку тянуть не надо. Сама сунула его в ладонь.

Первоначальный договор с Мазеем вышел довольно осторожным. Ни Офелл, ни влиятельный перс не надеялись на быстрый успех. Намеревались подпилить сук, на котором сидел Птолемей, не спеша. Если переговоры с Родосом не слишком затянулись, то натравить на Лагида Циклопа не рассчитывали столь быстро. Вмешательство Набарзана, о существовании которого Красный даже не подозревал, ускорило события, при этом вышло так, что Офеллу и палец о палец ударить не пришлось. Все "само" завязалось. Осталось лишь, с полнамёка поймав опытным носом ветер, поддакнуть циклопову посланнику, что да, это подлый Законник во всём виноват. И послов зарезал (да вся Киликия об этом говорит!) и вообще творит тут нехорошее.

Красный уже предвкушал, что отсидевшись за чужими спинами, снимет сливки, но новости из Тира наводили на мысль, что мечом помахать все же придётся.

Пердикка занял Фаселиду. Вся Ликия покорилась ему без борьбы. Посланник, которого стратег отправил к Офеллу, недвусмысленно намекнул, что от пирата ждут решительных действий, а не просиживания на заднице. Сбор флота назначен у Вороньей Скалы.

"А то мало ли, что там на уме у некоторых..."

Вот уж чего разбойные во все времена не жаловали, так это равной схватки с неопределённым исходом.

Геройски погибнуть за чужие интересы Офелл не желал. Он хотел возвыситься.

— Да чё ты сдриснул раньше времени, Красный? — бодро заявил Паламед, — всех порвём!

В подтверждение своих слов он демонстративно почесал волосатое горло крюком, заменявшим правую кисть.

"Уж ты порвёшь".

Неотличимый лицом, но более осторожный и рассудительный брат Левого (по крайней мере, ему хватило ума в своё время не попасться Ойнею), заметил:

— Тут пифия надвое сказала. Неплохо бы соломки подстелить...

— Вот именно, — буркнул Красный, — я тут подумал... Надо бы разъяснить братве, что происходит, а то, мниться мне, многие не понимают. А, Промах, что думаешь?