Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

— Может, тебе ведро нужнОе взять?

— И всю ночь смрад этот нюхать? — наморщила нос Аксинья. — Дойду как-нибудь, чай, не лес темный.

— Коптилочку хоть возьми.

— А ты как без нее? Дойду, не страшно. Ночь светлая.

Устя пожала плечами, да и нянькой занялась. Действительно, чего она? Аксинье не три годика, уж дойдет как-нибудь. Ей кажется, что ничего страшного с сестрой не происходит, но ведь желудок — хворь не смертельная, не сильная? Может, и не видит она просто, не понимает.

Аксинья и бегала во двор.

Раза четыре сходила, на пятый уж и не удивлялся никто.

Бывает...

Вот уж и урочный час близко...

Под березой было холодно и противно. Осенняя сырость под накинутый платок пробирается, под сарафан лезет, ноги зябнут, нос краснеет...

Но не зря ждала — не успели петухи пропеть, с дерева темная тень ссыпалась.

— Поздорову ли, Аксинья свет Алексеевна?

Аксинья и слова сказать в ответ не смогла, стояла, как тогда, на ярмарке, дура дурой.

Хорош же!

До слез, бессовестно хорош!

Мало золотых волос и зеленых глаз, там еще и плечи широкие, руки сильные, талия тонкая, ноги длинные... а улыбка бесовская. Лукавая, так грех из нее и смотрит.

— А...

И она стоит тут, дура дурой, простоволосая, в маменькином платке старом, в сарафане штопанном — горе горькое, а не боярышня. Так бы и ринула платок наземь, и ногами потоптала.

— Благодарствую, что пришла, что не отказала. А еще больше за сердце твое доброе, что на муку и казнь меня не выдала, — соловьем разливался Михайла, чувствуя благодарную публику.

Разве нет?

Стоит, дурочка, глазами хлопает, что та сова, слова выговорить не может. А глаза-то жадные, завистливые. Оно и понятно, ей до сестры, как Михайле до престола.

Наконец и Аксинья отмерла.

— Я... мошна у меня.

— Так может, ты мне ее на следующее свидание вернешь?

Михайла посмотрел лукаво, дерзко... от такого взгляда бабы в полон строем сдавались, и эта тоже не умнее. Побелела, покраснела закивала, как лошадь. И ни слова о том, что мошна не его, а краденая. То-то же! И нечего тебе о таком думать, лучше мы продолжим.

— Я как тебя, боярышня, увидел, так только тебя одну и видел! Других не замечал...

Аксинья цвела и млела, Михайла разливался, что весенняя река, а попутно и про Устинью вопросы задавал. Только по-умному.

Не в лоб, нельзя так. Видно же, что девка на сестру злобится.

В обход надобно, осторожно.

К примеру.

— Неуж ты еще не сговорена? К такой красавице женихи ломиться должны, ворота обивать. Или просто старшую хотят прежде выдать?

— Хотят, — кивнула Аксинья, умалчивая о том, что женихов-то и рядом у нее нет.

— Так небось, отец присмотрел кого. Скоро и тебя, боярышня, посватают, уверен я в том. А мне останется лишь плакать горестно...

— Не присмотрел, — утешила Аксинья несчастного страдальца. — У нас род боярский, древний, абы за кого отец нас не отдаст.

Не то, чтобы Михайлу это утешило. Но — сойдет покамест. Главное, что его красавица пока не сговорена. Остальное порешаем.

Конечно, за одно свидание он у Аксиньи много не узнал. Да и не собирался, правду говоря.

Будет еще время, будет еще место. Сейчас он просто, посмотреть пришел, оглядеться, да, и про кошель свой напомнить. А заодно придумать, как следующую встречу обустроить.

Согласится ли боярышня?

Она уже на все согласна. Вздумай он ей сейчас юбку задрать — даже не пискнула бы. Да только Михайле не она нужна, он за другой добычей охотится.

И своего добьется. Его верх будет, он точно знает.

Михайла целовал руки одной девушке, и думал о другой.

Его время еще придет.

Глава 6.

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Если смотреть по святцам, прабабушкой мне Агафья Пантелеевна не является. Скорее, прапрабабкой. Она была сестрой моего прапрадеда.

Замуж ее не выдали — в ней сила проснулась. Но и волхвой она не стала.

Для этого надо было от всего мирского отказаться, а Агафья на то оказалась не способна.

Или нет?

В той, прежней жизни я редко задавалась такими вопросами.

Прабабушка просто есть.

Что было в ее жизни, чем она занимается, чем интересуется, был ли у нее любимый... детей, вроде как не было. Или я об этом не знала.

Много ли мы знаем о своих родных?

Только то, что они согласны нам показать.

Впрочем, кровь у нас общая. Так что и во мне могла проснуться сила. Но откуда что взялось?

Кто был первым в нашем роду? Я этого ничего не знала. В той жизни не знала, в этой наверстать постараюсь. Знания — это сила, это оружие, это щит и клинок.

Теперь я не встречу врага безоружной.

Чем дальше, тем больше я понимаю, что враг все-таки был.

И я, и ОН, и Фёдор, и даже подонок Михайла — все мы стали марионетками в чьем-то спектакле. Кто-то стоял за нами, кто-то дергал за веревочки.

Кто?

Я не знаю.

Я только собираюсь вытащить этого паука на живой свет, и придавить. Насмерть.

Справлюсь ли я?

У меня просто нет выхода. Я — должна. И ради себя, и ради него...

Я уже иду, любимый. Я иду к тебе...

* * *

— УБИИИИИЛИИИИИ!!!

Истошный крик несся над Лембергской улицей, разрывал уши, ввинчиваясь в голову, вырывая слезы из глаз.

— ДЕТОЧКУ, РОДНЕНЬКУЮ, УБИИИИИЛИИИИИ!!!

Что уж там, Элизу на Лембергской улице хорошо знали. Кто в лицо, а кто и по другим местам.

Нашли ее достаточно быстро, стоило только рассвести, и поднялась тревога.

Кто-то сбегал и за Магрит.

Та прилетела резвой ногой — и началось...

Все же доченька, первенка... пусть и непутевая, да материнское сердце обо всех равно болит. Ой, дочка-доченька, горе-то какое....

Женщина выла и раскачивалась над трупом дочери. Люди смотрели с сочувствием.

О самой Магрит никто и слова дурного сказать не мог, понятно же, не виновата баба.... Бывает так.

Муж помер, она не по рукам пошла, честно овощи выращивает, торгует кой-чем... это достойно. А что дочь у нее гулящая оказалась... так и это не в осуждение. Воспитывала Маргит ее, как всех, лупила в меру, а вот — уродилось. Да прежде, чем в чужой огород камни швырять, в своем оглядись-ка?

То-то и оно, мало кто без греха. Где муж жену учит, где сам к таким же, как Элиза, бегает. И все о том знают.

Так что на Магрит смотрели понимающе. Если б Элиза чью семью разбила, мужика увела, свадьбу порушила — дело другое. Тут бы на нее обида была. А она попросту не успела. Вот и получилось, вроде как гулящая, да безвредная, пусть ее.

А уж сейчас, когда молодую девчонку убили, да так страшно, придушили...

Как тут не посочувствовать?

Тут и священник заявился, тут и глава лембергской общины пришел...

Священник занялся своим прямым делом. Кивнул жене, та осторожно отстранила Магрит от трупа, и принялась утешать, воркуя, что 'Бог дал, Бог взял'. Священник же осмотрел тело.

— Явно убита. Может, кто-то из ее.... Клиентов. А может, и грабители.

Осмотрел тело и глава лембергской общины, Пауль Данаэльс. Покачал головой.

— Я бы сказал, что у нее была хорошая ночь. Потом она либо пошла домой, либо... да, кто-то из клиентов. Надо будет узнать в веселом доме...

— Не приходила она ко мне в тот вечер, — Лилиана Геррен, хозяйка веселого дома, понятно, не могла остаться в стороне от события. — Не было ее. Элиза иногда без меня клиентов брала, я не препятствовала, ее дело, ее риск.

Священник и глава общины переглянулись.

Опять-таки, можно понять, дело житейское. Если ты работаешь под крылышком у Лилли, ты ей платишь процент. То есть восемьдесят процентов ей, двадцать тебе. Но за тебя вступятся.

А если ты работаешь сама...

Деньги твои. Но и риск твой, и проблемы твои, и защитить тебя некому.

— Элиза! Боже мой, какое горе!

Руди Истерман выглядел так, что никто бы не засомневался в его потрясении. Волосы всклокочены, глаза больные. Он протолкался через толпу — и упал рядом с телом на колени.

Мужчины переглянулись.

Что Элиза к Истерману захаживала, все знали. Но Руди в том не укоряли. Бывает...

Отношение к нему, правда, было двояким. Вроде как приличный человек, но ни жены не завел, ни детей. Один, как перст. Гуляет, веселится.

С другой стороны, во дворец он вхож, именно благодаря ему в Россе спокойно относятся к лембергцам, даже стража по их улицам проходит. В обиду их не дают. А если прошение к царю составить надобно, Руди поможет. И сам отнесет, чтобы по дороге не затерялось. Полезный человек.

— Ох, Элиза... она вчера вечером была у меня. Мы провели вечер вместе.

Руди сознавался не просто так. Это только кажется, что никто не видел, не слышал, не знает... да мало ли? Нет-нет, врать надо так, чтобы это было как можно более приближено к правде.

— Она пришла к вам... — вежливо подтолкнул Пауль...

Руди кое-как пригладил волосы, поднялся, подошел поближе, чтобы не кричать.

— Между нами говоря... вы же знаете, у меня в гостях бывает царевич Теодор.

— Да-да, — Пауль, конечно, знал. Попробуй, не заметь такую птицу.

— Вот, с ним я и познакомил вчера Элизу. Вы же понимаете, бедной девочке нужен был покровитель...

Тоже дело вполне житейское. Как ни назови, любовница, метресса, содержанка...

Да, и так бабы себе на жизнь зарабатывают. Элиза могла бы. Царевич? Тут и порядочные бабы глазками заблестели. К такому в метрессы попасть очень даже завлекательно. Чай, богат он, любовь свою по-царски и одарит?

— Ага.

— Они провели вечер вместе, — Руди и тут врать не собирался. А чего врать, когда все слышали? И что провели, и что понравилось.... — Считай, до утра. Она, когда уходила, хвасталась перстнем с лалом. Большим таким...

Священник и Пауль снова переглянулись.

Дело обретало ясность.

Ну, укусы — синячки, дело такое. Да и выглядело это совсем иначе на грязном мертвом теле, вполне могло сойти за страстную ночь. Бывает. Если уж вовсе по секрету, Пауль тоже.... Оскоромился с Элизой, и знал, что девушка она страстная, потом дней пять спиной к супруге не поворачивался, в постель только в рубашке ложился, пока царапины не сошли. Так ногтями подрала, кошка дикая...

А дальше тоже понятно.

Шла баба домой, небось, кольцо и убрать не додумалась. А грабители все ж встречаются. Напали, придушили, может, и не хотели насмерть-то, да тут уж как получилось. Много ли ей надо, с такой тонкой шеей? Потом все забрали, раздели, бросили...

Печально.

Очень печально.

Будет ли это иметь какие-то последствия для общины? Этот вопрос и задали Рудольфусу.

Руди только плечами пожал.

— Я сам расскажу все царевичу Теодору, сам ему посочувствую, когда вы не против. Не думаю, что он будет гневаться. Но я попрошу его, чтобы Лембергскую улицу проходили чаще.

А вот эти последствия всех устроили.

— И попрошу его выделить денег бедной Магрит. На приданое младшим дочкам.

А вот это было еще и приятно. Если Истерман так говорит, значит, выделят деньги. А если будут деньги....

— Может, и жених какой найдется. Вот, старшей уже двенадцать лет, — задумался Пауль. — Пока поженить их, и пусть работает, хозяйство поднимает, а потом уж, как невеста в возраст войдет, так святой отец их и благословит плодиться и размножаться?

— Почему нет? Надеюсь, царевич согласится быть на свадьбе посаженным отцом, — степенно ответил Руди. — А когда нет, я сам буду. Я чувствую перед собой вину. Если бы я уговорил ее остаться до утра... царевич уснул, и она решила уйти.

Вот это было самым слабым местом в плане Руди. Казалось бы, чего уж лучше для продажной девки — с вечера себя продала, можно и с утра еще добавить. А ее чего-то домой понесло?

Но — прокатило.

Может, потому, что Элиза действительно не любила оставаться у кого-то на ночь. Может, просто всем было безразлично. А может, и царевич перстень дал, да и сказал идти восвояси, вот она и ушла. Недоступное-то завсегда слаще, у баб же разные уловки.

И такое могло быть...

Дело житейское.

На том и сошлись.

Тело понесли в церквушку, Магрит увели домой, отпаивать и утешать, а Руди отправился к Фёдору. Им еще предстояло побеседовать.

Проспался ли, пьянь бессмысленная?

* * *

Когда загремели ворота, Устинья и внимания не обратила. Занята была.

Ругалась с нянюшкой.

Самое сложное не вылечить больного, а долечить его, так-то.

Когда человек ленивый, это легче. Он и сам лишний раз не встанет, и бед себе не наделает. А когда человек живой, да деятельный, да к труду привыкший... вот и уговариваешь нянюшку, что надобно еще нужнУю посудину потерпеть, да по лестницам не бегать, чтобы сердце не зашлось, чтобы долечилась она. А няня спорит, нянюшке уже скучно, горестно...

Няне делать что-то хочется, а можно пока только лежать, да рассказы занимательные слушать. Не уследишь — мигом вскочит и помчится, а ей покой надобен.

Вот и сидела Устя, вот и ругалась...

Когда дверь открылась, она только голову повернула — кто там пришел?

А в следующий миг кинулась на шею старушке, вступившей в горницу, да так важно, словно царица какая. Хотя так взглянешь, и не подумаешь, что старушка что-то значит.

Ну, бабушка.

Невысокая, худенькая, легкая, словно птичка, на голову ниже Устиньи, тонкокостная. Черные волосы под рогатой кикой, до сих пор черные. Может, пара там седых прядей. Не больше. Лицо с тонкой смуглой кожей почти без морщин. Серые глаза, такие же, как у самой Устиньи, крупные, ясные, словно освещают лицо — и кажется она на десять, двадцать лет моложе. А сколько ей на самом деле?

Кто ж знает. Сто лет? Сто пятьдесят?

Не живут столько. Да прабабушке то безразлично. Она-то живет и хорошо себя чувствует. И на ногу легка, вон, по ступенькам в терем пробежала, не запыхалась.

Одета просто, ни бархата, ни соболей, ни парчи узорной, а все равно — поклониться хочется. Как-то так она двигается, ходит, голову поворачивает... одно слово — волхва. Хоть и без посоха. Да и не нужно ей. То мужские игрушки, а ей сила есть — и ладно будет.

— Прабабушка!

— Я, внученька, я. А ты лежи, Дарья. Встанешь — так я об тебя хворостину обломаю, как в детстве твоем. Хочешь все лечение прахом пустить?

Устинья с восторгом пронаблюдала, как няня, которая только что скандалила, укладывается обратно и принимает самый кроткий вид.

— Бабушка, родненькая, благодарствую!

— А ну, дай-ка я на тебя посмотрю, внучка, — Устинья, конечно, приходилась Агафье правнучкой, а то и праправнучкой, и то по линии брата, но кого это интересовало?

Уж точно не двух волхвиц. Одну старую, а вторую... вторая пока еще своей силы не знала. Агафья смотрела на Устинью внимательно, а потом взяла ее за руку.

— Тяжко тебе было?

— Очень, бабушка.

— Теперь я рядом. Я помогу, внученька.

Устя кивнула.

И молчала, потому что горло, словно удавкой перехватило. Она не одна?! У нее есть поддержка?

Прабабушка поняла, что девушка сейчас разрыдается в голос, и рукой махнула.

— Посиди пока так, а я Дарью посмотрю...