Тень - это место для страхов

По рядам прошёл гул. Солдаты действительно любили короля с семьёй, их приучали любить их с детства, а после и в армии палками и бравурными маршами, чередуя их между собой. Кох кипел, но помалкивал. Хотелось схватить стоящего рядом солдата и рассказать ему, каким на самом деле был его обожаемый король — пьяницей, не пропускающим ни одной юбки. Всю работу за него делал сенешаль и несколько приближённых. Но за эту правду, да ещё и во время речи главнокомандующего, его точно не выпустят живым из армии.

— Обычно, — продолжал герцог, — траур по королевским особам продолжается семь недель, но в такое время, когда государству угрожает неизвестная опасность, мы не можем скорбеть так долго. Траур, учитывая срок гибели короля, составит неделю, то есть закончится через два дня.

Кох слабо усмехнулся. В цинизме Бладхоуку не занимать.

— По истечению траура я, герцог Бладхоук, человек королевской крови, вынужден буду вместе с короной водрузить на себя всю тяжесть сложившегося положения и жениться на дочери Императора, который в такой трудный для нас момент протянул нам руку помощи. Мы, армия, солдаты, станем опорой нового королевства. Я всегда ценил нужды простого солдата...

И тому подобный бред. Кох ухмылялся уже открыто.

Герцог всегда брал козла за рога. Нечего тянуть, нужно напялить на голову корону, заручиться поддержкой Императора, а недовольных заткнуть. Для этого есть армия — солдаты всегда обожали Бладхоука. Он всегда выглядел в глазах солдат настоящим главнокомандующим. А если припомнить популистские реформы последних лет, касающиеся смягчения муштры, увеличения жалований и пенсии, более лёгкое продвижения по службе для низших чинов, то можно с уверенность заявить, что за Бладхоука любой солдат готов порвать глотку хоть самому Императору. Прибавить к этому новые полки быстрого реагирования, мгновенно наводящие порядок на юге, бешенные деньги, которые им выплачиваются и славу, которую они имеют в народе... Вспомнить, что против чудовищ использовали только один из них, а всего их пять... К тому же, эти полки, фактически, формировались самим Бладхоуком и управлялись исключительно им. У короля была любовь народа, у Бладхоука есть любовь армии, ни у кого из возможных претендентов на трон нет и тени их власти. А значит, дело с коронацией будет обстряпано быстро и без проблем. Быть может, пара крупных дворян и землевладельцев погибнут на охоте, но такое и в мирное время случается нередко.

Ухмылка сошла с губ Коха. В глазах снова появились слёзы.

А что же остаётся ему? Радоваться? Его же повысят при уходе на пенсию. Конечно же, его поместья и земли никуда не делись, но вернуться после двадцати шести лет службы младшим сержантом, начав в армии лейтенантом — это настоящий позор.

И всё это сделал Бладхоук. И его пешки. Верный учитель Айронлег, его прихлебатель Чайзер. Они унизили его, лишили чести. Пусть он не был лучшим генералом, Кох это признавал, но после двадцати с лишним лет службы...

А они сейчас празднуют победу. Открыто насмехаются над ним, униженным, оскорблённым.

Кох скомкал в руке приказ об отставке и затолкал его в рот.

Они заплатят.

Банни терпеть не мог официоз, поэтому он предпочёл дождаться брата в борделе. Вернее, новом штабе армии. Одно, впрочем, другому не мешает. Как говорил известный поэт, армия во время битвы похожа на горящий бордель. Битвы, казалось бы, сейчас не было. Но шлюхи-то остались.

— Иди, милая, я позову тебя позже, — сказал Очкарик, когда в его комнату вошёл брат. — Тебя можно поздравить? — спросил он у Эдварда, когда тот уселся в единственное кресло. Кроме кресла, стеклянного столика и чудовищных размеров крова с балдахином, в комнате мебели не было.

— С чем?

— С первой речью в лице претендента на королевский трон, с чем же ещё.

— Дерьмовая речь, — буркнул герцог, подвигая к столику своё кресло. — Дерьмовое время. И мы все в дерьме.

Очкарик рассмеялся и, поднявшись, разлил вино, стоящее на кофейном столике, по бокалам. Из того, что он протянул брату, пила шлюха. Герцог, насколько его знал Очкарик, никогда бы и не прикоснулся к этому бокалу, так как это оскорбляло бы его мужскую честь, да и было негигиенично. Банни всегда был мелочен, и он прекрасно это понимал, но... какую же радость порой доставляли эти мелочи.

— Так как отреагировали солдаты? — спросил он, когда герцог залпом вылакал свой бокал.

— Орали моё имя, как они должны были отреагировать? К тому же, я повысил им жалование в зависимости от звания. Подкуп всегда был самым простым...

— Подкуп, — перебил брата Банни, — всегда был самым простым способом увеличить свою популярность, с этим я согласен. Вот только достать деньги для подкупа — не самое простое дело. А казна-то в Столице.

— А казна в Столице, — мрачно подтвердил Эдвард.

— И расходы только увеличиваются. К тому же, на следующей неделе... или, постой, на какой день ты назначил свадьбу?

— Через три дня после коронации, — угрюмо ответил герцог. — Назначил бы быстрее, но принцесса не из тех, кому достаточно простого портала.

— То есть через пять дней. Нам нужно подумать о том, как вернуть казну, братец.

— Знаю. Но пока давай о другом. Как отреагировали на вести о моей коронации сын сенешаля и Гроудог?

Очкарик фыркнул, едва не подавившись вином.

— Сын сенешаля лебезил так, что мне тошно стало. Обычное ничтожество, воспитанное няньками, а не папенькой. Вот с ним-то у нас проблем было бы достаточно... С ним, не с сыном. Он ещё пытался заикнуться про своего кузена, Коха, но стоило мне поморщиться, как тот заткнулся. Что, кстати, с ним?

Эдвард Бладхоук скривился.

— Мне плевать. Думаю, Чайзер его уволит в ближайшее время, я оставил это дело ему.

— Он был весьма мстительной личностью, насколько я помню.

— Когда он был генерал-лейтенантом, он мог позволить себе быть мстительной личностью, сейчас же он просто пустое место с клеймом позора. Плевать на это ничтожество. Что Гроудог?

— Выслал письмо, написанное... хм... не в слишком-то доброжелательных тонах. Но, к сожалению, у него сегодня в обед случился сердечный приступ. Ничего серьёзного, но к твоей свадьбе, боюсь, не поправится. Я выслал ему ответное письмо с пожеланиями поправляться.

— Не слишком ли рано?

— Боюсь, что приступ с ним случился именно во время чтения письма.

Герцог фыркнул, а потом рассмеялся.

— Чёрт возьми, Банни, что бы я без тебя делал?

— Рвал бы волосы на голове, — с улыбкой ответил Очкарик.

Эдвард как-то сразу поник.

— Прости меня, — сказал он.

— Да брось, прошло столько лет. Девятнадцать, если я не ошибаюсь?

— Девятнадцать.

— Не время сейчас просить прощения, тем более, дело-то давнишнее.

— И всё равно прости, — твёрдо произнёс герцог. — Даже если мне понадобилось для извинений девятнадцать лет.

Очкарик стиснул зубы и непроизвольно провёл правой рукой по шраму на своей левой ключице. Эдвард это заметил.

— Это отец, чёрт бы его побрал, — сказал он. — Убеждал меня, что ты только и ждёшь, как всадить мне в спину нож.

— Мне он говорил то же самое, но я не поверил, — ответил Банни, возможно, более жёстко, чем хотел.

— А я был идиотом, у которого только что родился сын. Отец говорил, что ты не успокоишься, пока не убьёшь меня, его... Ладно, забудь. Просто прими мои извинения. Возможно, я смогу тебе хоть чем-то отплатить.

"О, брат, ты платишь, платишь каждый день, когда смотришь на своих дочерей и ожидаешь сына. Неужели ты думаешь, что это случайность? Что судьба, посылающая тебе одних дочерей, так немилосердна к тебе? Что твой последний сын умер в утробе просто так? Нет, брат, это я к тебе немилосерден, хотя ты и не смог тогда добить меня. Но ведь и я не забираю твою жизнь, не правда ли?".

— Я не исключаю такой возможности, — сказал Очкарик вслух. — К тому же, благодаря тому удару меча, я сбежал в Университет, где, как говорят, добился немалых высот. А армию и отца я всегда терпеть не мог.

— Под конец он стал совершенно невыносим. Всё время орал. А за пару недель до смерти впал в беспамятство. Всё время звал по именам своих братьев и плакал.

— Старый грешник. К счастью, мы такими не станем.

Эдвард кивнул, но как-то не уверенно. Банни никогда не умел читать мысли чужих людей, но этот кивок и упоминание о сыне навели его на определённые раздумья.

Спустя полчаса после того, как Эдвард покинул его, он узнал кое-что из произошедшего позавчера.

Очкарик долго думал и взвешивал, но всё-таки пришёл к выводу, что мальчишка ему не нужен. Вот если бы Эдвард умер... Но он не позволит брату умереть — иметь брата-короля слишком перспективно, вероятней всего, это даст ему много очков на выборах следующего Ректора Университета, хотя официально мирские дела ректорат не затрагивают.

А парень... Парня можно только пожалеть — ему не повезло ни с отцом, ни с дядей. Хотя, Банни, в общем-то, плевать на него хотел, ни помогать ни мешать ему он не будет, тем более он по ТУ сторону. Однако муки совести Эдварда доставляли ему удовольствие. Пусть мелочное, но в мелочах самая соль.

XIХ

Кап-кап-кап. Кап. Пауза. Кап-кап-кап. Кап. Пауза...

Четыре шага вперёд, четыре шага назад. Четыре вперёд. Четыре назад.

Через полчаса ему должны были принести обед. Были бы должны, но не приносили уже второй день, хотя две тысячи сто четырнадцать дней подряд приносили. Изо дня в день. В одно и то же время.

Кап-кап-кап. Кап. Четыре шага вперёд, четыре шага назад.

Ему часто приходилось голодать. В этом не было никакой проблемы. Когда-то он мог не есть пять или шесть дней. Но когда тебя изо дня в день кормят почти шесть лет, даже два дня могут выбить из колеи. К тому же, последние три раза разносчик был чем-то сильно обеспокоен. Но на вопросы, как всегда, не отвечал. Спрашивать разносчика еды — такая же традиция, как и все остальные.

Кто-то закричал вдалеке. Риппер не знал, кто. Он не был знаком ни с кем из соседей, и не смог бы познакомиться, даже если бы захотел. Этот подвал проектировался так, чтобы заключённые не могли общаться. Их обрекли на полное одиночество. Многие из них заслужили это. Остальные заслужили ещё худшего.

Кап-кап...

Риппер вздрогнул. Не было ни третьей капли, ни последующей. А они капали всегда. Наверное, для того, чтобы свести его с ума. Но он уже был сумасшедшим, когда попал сюда. Сначала это капанье раздражало его, но после он привык. Возможно, именно этот постоянный звук не дал ему сойти с ума окончательно.

Заключённый сел на свой каменный лежак, чувствуя слабость в ногах. Его сердце бешено колотилось. Что-то происходило. Что-то странное и, определённо, страшное. Ему нравились, когда происходило что-то страшное, но обычно именно он и был этим происходящим. Сейчас же...

Нет. Он не испугался. Он предвкушал.

Раздался ещё один вопль. Риппер принялся судорожно глодать ноготь на большом пальце. Он не позволял себе делать это сто четырнадцать дней. Две тысячи дней до этого Риппер глодал палец. Следующие две тысячи не будет этого делать. Всё просто. Но нынешний момент был слишком волнительным.

В голове поселилась странная мысль. Что, возможно, ему не придётся считать дни до своей одинокой смерти. Что... он выйдет отсюда.

Риппер тяжело откинулся на матраце. Потом поднялся, взял матрац в руки и принялся носить по камере. Это была вообще единственная вещь, которую он мог передвигать. Лежак был каменным, единой глыбой. Сортир — простая дыра в полу. А тарелка с баландой и кружка с водой исчезали из его жизни слишком быстро, стоило прикончить содержимое. Ему даже ложки не давали, баланду приходилось есть руками. Или пить через край.

Риппер осторожно положил матрац на лежак, сложил его вдвое и, усевшись, принялся судорожно вслушиваться в происходящее. Пару секунд назад ему показалось, что кто-то выламывал дверь, причём, не так далеко.

Кто-то ещё раз закричал. На это раз кричащий был достаточно близко. К тому же, его убивали долго. Ну, как долго. С минуту. Для Риппера этого обычно не хватало. Вот пара минут воплей — самое то, но не дольше — начинаешь уставать от этого бессмысленного верещания.

А потом треснула его дверь. Толстенная, обшитая цельными листами железа. И треснула. Всего-то от одного удара.

Риппер вскочил на ноги, предвкушая силу, освободившую его.

Он просто обязан прикончить её.

От второго удара дверь слетела с петель, едва не угодив в заключённого. Но Риппер всегда был ловким, какие-то шесть лет заключения не могли притупить его инстинкты и скорость.

— Еда, — тупо сказала тень, заслонившая дверной проём.

— Еда, — подтвердил Риппер. Он уже отодрал от обломков двери один из листов железа.

Чудовище шагнуло вперёд, протягивая свою длинную руку к жертве. Но эта жертва оказалась зубастой. Риппер хлестнул своего освободителя по руке и сразу же нырнул ему в ноги, прокатился по полу и ударил в пах. Раздался оглушительный рёв, но реакция была не той, на которую рассчитывал Риппер.

— Ты у нас девочка, — сказал он, проскальзывая в дверной проём. — Или кто-то уже отбил тебе яйки?

Чудовище попробовало резко развернуться, но его подвели габариты — камера оказалась слишком узкой, не говоря уже о дверных косяках. Риппер уже завладел факелом. Тварь, пришедшая за ним, рванулась вперёд, но заключённый легко ушёл от её лап и вогнал факел в разинутую пасть. Раздался сдавленный рёв боли. А Риппер уже хлестнул чудовище по тому месту, где у неё должны были находиться глаза. Глаз он не увидел, но выступившей полосы крови ему было достаточно. Чудовище отступило вглубь камеры, а Риппер бросился к выходу из подземелья. Он хорошо запомнил его, когда шёл сюда. Впрочем, тогда он думал, что это последнее, что он видит, не считая собственной камеры.

Каменная лестница. Люк сорван с петель. Риппер выскочил из него, прикрывая глаза ладонью — после столь длительного пребывания в полутьме он боялся ослепнуть. Но вдалеке горел один-единственный факел. Удача не покидала его. Риппер со всей скоростью, на которую был способен, бросился по коридору мимо пустующих камер. Его подгонял яростный рёв чудовища.

В сторожке тоже было пусто, если не считать единственного стража, разодранного в клочки. Риппер быстро сорвал с его кое-как сохранившегося туловища окровавленный пояс с кошелём и кинжалом и рванул к раскрытой нараспашку двери.

Он был на свободе.

Над головой чернело небо. Улица пустовала. Наверняка всех распугала та тварь, тот ангел смерти, давший ему свободу. Лучше не придумать. Сейчас кого-нибудь пришьёт ради одежды. По-тихому, незачем привлекать внимание.

А потом можно заняться любимым делом. Наверняка, он успеет прикончить несколько человек прежде, чем его поймают. А там уже можно и на дыбу, насладиться собственными воплями, как хорошим десертом. Ему уже двадцать, простым пожизненным заключением он не отделается.

Щелбан был в ярости. В Столице творился форменный беспредел. Ему пришлось отдать добрых тридцать марок за то, чтобы пройти через ворота. Хозяин таверны — едва ли не самого худшего места в Крысином Закутке — драл за постой и жратву в три шкуры и при этом ухмылялся. Он не боялся потерять клиентуру, её у него было с лихвой — ко множеству людей, лишившихся крова во время пожаров, прибавились сотни беженцев из предместий. Но Крысиный Закуток — лучшее место, чтобы найти тех, кто ему, Щелбану, нужен.