Два берега Хамры - общий файл

Но слепит и мешает Адилю оно — благородство.

Не таков же Басиль, хоть и слышал когда-то о Чести,

Друга бросить в беде, и уйти — для него не бесчестье.

Строка за строкой поэма рассказывала историю страшного предательства Басилем самого близкого друга, и Шаиру казалось, что бейты отдаются у него в ушах ударами молота, которым его бьют прямо по голове. Поэт не жалел самых изощренных негодующих эпитетов в адрес предателя, каждый из которых ибн-амир успел примерить на себя. Разумеется, он не бросал никого во время войны в плену у врагов, подло сбежав, чтобы получить себе всю славу за подвиг, совершенный вместе с другом. Хотя бы этого он не делал. Однако дочитав до того места, где Басиль доставил в расположение своей армии свиток с важнейшими планами неприятеля и хвастливо рассказал, как в одиночку добыл его, а потом принялся возводить поклеп на томящегося в плену Адиля, Шаир с необычайной легкостью почувствовал себя в положении клеветника. Он тоже, пусть и невольно, послужил распространению сплетен о шаярской бин-амире. И каждый упрек, высказанный автором поэмы в адрес Басиля, воспринимал теперь, как упрек себе самому.

Впрочем, сильней всего задевали даже не поношения в адрес Басиля: когда в поэме начались подробные описания страданий Адиля из-за предательства, стало намного хуже. Шаир нахмурился, взъерошил волосы и потер левый рог — но продолжил читать с прежним упрямством.

Десять дней по пустыне он шел и не ел ничего,

Десять дней не видал он вокруг никого.

Тяжело по пустыне брести одному столько дней,

Но предательство друга — намного для навя страшней.

Они не были с Адилей друзьями, но родители повелели связать им судьбы. Было ли страшно для Адили узнать, что будущий супруг — тот, кто предал ее заранее и заглазно? Присланный ему вызов говорил, что да. И где теперь бин-амира, привыкшая жить во дворце, не знающая жизни? Не в пустыне, не должна, но вряд ли ей хорошо сейчас.

Шаиру казалось, что его то окунают в кипяток, то обливают холодной водой, когда он читал о том, как Адиль узнал о предательстве друга, как пылала его душа, наполнившаяся скорбью от того, что дружба не смогла стать для Басиля выше желания славы и власти, которые он заполучил, воспользовавшись плодами общих трудов. Как не мог он поверить, а потом пытался не думать, как понял, что жизнь его теперь сама стала подобна безводной пустыне, лишенная влаги добрых чувств к навям, и как он бросил вызов Кровавой мести, зная, что Басиль сражается лучше.

...Будто пламя сверкают саифы в руках —

И обоим неведомы слабость и страх,

Но один лишь одержит победу, увы,

А другому теперь не сносить головы.

Шаир и сам не заметил, как, принявшись читать дальше, нервно закусил губу, а его пальцы сжали свиток столь крепко, что костяшки побледнели до лимонно-желтого цвета. Поэт был точен до буквальности — Адилю в этой схватке было "не сносить головы" в самом прямом смысле. Когда острый меч предателя Басиля одним ударом срубил голову несчастному Адилю, Шаир вздрогнул — и почувствовал, как по спине пробегает мерзкий мокрый холод, будто ему за шиворот сунули кусок льда. Разумеется, в его воображении отнюдь не голова героя давней легенды, а голова бин-амиры с пурпурной кожей и синскими чертами лица катилась вниз по мраморным ступеням, покуда на ней все отчетливей проступало клеймо мстителя. Ибн-амир почувствовал, что его мутит, зажмурился, потряс головой — и только тогда продолжил читать. Басиль в своем коварстве надеялся, что голова, отделенная от тела, разорвет единство связи, наложенной при вызове — и он сможет избежать позорного клейма на своем лице. Однако, сколь бы не был коварен обманщик и сколь бы искусно ни вводил он в заблуждение людей, никто не в силах обмануть Всемудрого.

И горит, отраженьем бесчестья его,

На челе несмываемым знаком клеймо.

Надо ли говорить, что от бесчестного навя отвернулись все и он прожил остаток жизни в отвержении и одиночестве? И это было правильно, но за что, зачем Адилю такая судьба? И зачем Шаир был столь преступно небрежен, чтобы оказаться на месте вызываемого злодея? Он не хотел быть убитым, но в трижды три тысячи раз сильнее Шаир не хотел становится убийцей той, которую он оскорбил.

Только выхода он не видел. И как ни рылся в фолиантах и свитках — не находил по-прежнему. Так же, как не мог обнаружить следов Адили в городе. Молчали поэты и сказители, молчали многомудрые факихи и кади. Никто из них не давал Шаиру ибн-Хакиму ответа, как избежать трагедии, о которой затем сложат страшную и прекрасную легенду. Он всем сердцем не желал становиться героем такой легенды, однако чем дольше перебирал все эти бессмысленные кипы бумаги, тем больше уверялся в том, что возможности, которой он так жаждал, просто-напросто не существует. Кто-нибудь из них, либо они оба — должны будут умереть. Ибо такова воля Ата-Нара, и не смертному навю, запятнавшему себя бесчестьем, идти против нее.

Глава шестая, в которой случается одно из самых важных событий нашей истории, однако совершенно не так, как все ожидают

Безнадежно искать пропавшую бин-амиру, бродя улицами Сефида, было гораздо проще, чем думать, что он будет с ней делать, когда найдет сию благородную навью, отягченную клятвой мести ему, Шаиру. Тем не менее, ловчий маг Джабаль исправно появлялся в столице, чтобы искать ее вновь и вновь, ибо это давало хоть какую-то надежду. Да и потом, он сразу решил, что ему вовсе не обязательно, когда найдет Адилю, тотчас представляться ясминским ибн-амиром. Ведь он обещал доставить ее родителям — вот и доставит. А там видно будет. Или не будет, если, по воле Ата-Нара, бин-амира все же распознает в нем своего кровника, и они вступят в сражение.

В тот день Джабаль оказался в ремесленных кварталах. Точнее, сперва он бродил в самом центре, по рыночной площади с фонтаном, украшенным скульптурами рыбоподобных кривиц и их водяных лошадей. Шаир любил этот фонтан, в свое время даже написал про него стихи, и поиски свои часто начинал отсюда. Он говорил себе, что в такой начальной точке есть резон: находясь в центре города, проще взять след, в какую бы сторону он ни вел. Однако и сам понимал, что, помимо практического смысла, было в этом и немало обычного для поэта стремления к прекрасному: радужные брызги и дивные скульптуры успокаивали его, дарили радость и вдохновение. Самая трудная и непростая погоня казалась потом немного легче, Шаиру даже чудилось, что после визита к фонтану ему было проще встать на след. Впрочем, в этот раз почуять его оказалось совсем нетрудно, потому что он обнаружился прямо у ловчего под носом, все у того же пресловутого фонтана, от которого, вильнув в сторону тележки с кебабами и прохладительными напитками, устремлялся в одну из улочек, уходящих вглубь районов, где проживали сефидские ремесленники, да еще сакибы невысоких званий.

След был довольно сильным, а Шаир еще не устал, потому успел даже подумать о том, как бы удивился, если бы именно в этот раз он действительно нашел бин-амиру, ибо с трудом мог вообразить себе, что же делать столь высокородной малике в подобных местах. Впрочем, такие рассуждения не помешали Шаиру двинуться навстречу цели. Ему в голову не пришло, что наткнуться в подобном месте на наследного ибн-амира было столь же удивительно — и тем более удивительно, что он эти места знал, как свои пять пальцев, и любил беззаветно. Его не раздражали кошки, куры и дети, снующие под ногами, ему не было тесно в узких переулках, он ощущал себя в небогатых районах как рыба, которую, подержав в аквариуме, наконец-то отпустили на волю, и она может порезвиться в свежей и большой воде.

Петляя паутиной маленьких улочек, проходов между зданиями, известных лишь ему да жителям ближайших домов, срезая путь подворотнями, ловчий маг Джабаль, который сейчас едва ли чувствовал себя ясминским ибн-амиром, шел по следу, подобный не столько охотнику-навю, сколько хищному зверю, почуявшему добычу. Право ловчего, добываемое долгими годами упорных тренировок и вовсе не простым обучением — быть ближе к диким навям, чем кто бы то ни было, не становясь при этом одичавшим. Шаир — или Джабаль — чувствовал себя в такие минуты абсолютно свободным, словно сбрасывал все условности своей дворцовой жизни, как сковывающие путы. Он бежал, наслаждаясь тем, что бежит, ощущая, будто ничто не способно ему помешать — покуда перед ним не вырос забор, за который уходил след. Каменный, высотой в добрых пару касаб — то есть больше, чем два его роста. Если бы их тут вправду было двое, Шаир и Джабаль, один мог бы встать другому на плечи и подтянуться на руках. Но увы, он стоял в проулке в одиночестве, и разобраться с забором было не так уж просто. Стена была гладкой и вовсе не подставляла камни под ноги, чтобы по ней удобнее было залезать.

Впрочем, решать подобные задачи Джабалю было не впервой, и он двинулся вокруг, настороженно подыскивая возможность перебратья на другую сторону и поминутно оглядываясь, чтобы его не заметили, будто настоящий вор. Что ж, как оказалось, с противоположной стороны к забору примыкал дом, который был выше него — а дома, в отличие от стен, всегда были готовы услужливо предоставить то подоконник, то наличник, то козырек над дверью, то красивый резной орнамент, тем самым давая ловчему массу возможностей оказаться на их крышах. Чем Шаир и воспользовался, стараясь, впрочем, не нашуметь, чтобы не спугнуть добычу, которая продолжала отчетливо ощущаться поблизости. Пригибаясь, он дикой кошкой прокрался к краю крыши и увидел сад, скрывающийся за стеной. Потом прыгнул на ближайшее дерево и мигом вцепился в него всеми когтями. Что было не так уж умно, ведь это оказался каламбак с ядовитым соком — и вскоре пазухи начнут раздражаться и чесаться, стоит втянуть туда когти. Тихо, но выразительно вздохнув, Шаир слез пониже и, спрыгнув на землю, достал платок, чтобы вытереть их. Но цель была так близко, что ловчий не мог спокойно простоять и минуты, потому, не прекращая вытираться, он выглянул из-за дерева, чтобы увидеть ее.

Та, кого он искал, сейчас стояла спиной к нему на дорожке сада, склонившись к розовому кусту, чтобы понюхать благоухающий цветок. Всякий навь, не чуждый любви к прекрасному, вне сомнений, восхитился бы столь дивным зрелищем: ярко-пурпурные розы, росшие в саду, гармонировали с куда более нежным пурпурным оттенком кожи — Шаир видел сейчас лишь кисть руки и шею — и одновременно контрастировали с белыми розами, украшающими нежно-розовый наряд синки. Довершал прелестный образ тонкий завиток, выбившийся из прически и скользящий по изящной шее. Однако сердце ибн-амира забилось чаще отнюдь не от созерцания красоты: увидев неизвестную, он понял, что она может оказаться той, кто ему нужен. Впервые за много дней он наткнулся не на синского старичка, не на рыжего бородатого гуляма, даже не на синку лазурно-синего цвета. Шаир замер, не заметив, как перестал вытирать когти.

Ему нужно было во что бы то ни стало подобраться поближе. Скользящим шагом, как легкий сквознячок, который тянется меж ветвей, практически их не задевая, ловчий принялся пробираться меж кустами, так как проверить ауру на соответствие он мог только с близкого расстояния. Подойдя ближе ловчий буквально перестал дышать, будто боялся сполохнуть дикую птаху, и потянулся за не слишком скромного вида флягой, на крышке которой высверкивал под солнцем прозрачный стеклянный кабошон. В него все это время был вставлен еще один волосок бин-амиры, несший воспоминание об ауре своей хозяйки. Крошечная искорка силы Шаира, пущенная по оплетке фляги, начала процесс сверки аур, и в прозрачном кабошоне начало клубится нечто серовато-мутное, а сердце ибн-амира зачастило. Белое или красное? Белое или красное? Всего пара вдохов — и стекло побелело, вызвав немалое разочарование ибн-амира. Опять выстрел в молоко!

Тут со стороны дома послышался грубоватый голос явно неюной навки:

— Госпожа Мэй, госпожа Мэй, дитятко ваше проснулось, кушать просит!

— У-а-а-а-а! — басовито и важно подтвердил ребенок, и пурпурная навка тихо выругалась на синском. Шаир худо-бедно знал язык одной из важнейших торговых держав и разобрал общий смысл, сводящийся к тому, что молодой матери нет покоя ни днем, ни в ночи, но посочувствовать ей не мог. Он сам не знал покоя нынче, только проблемы его были куда как сложнее. И вообще, зачем она оказалась не Адиля?

Впрочем, Шаир уже будто привык к этому постоянному чувству разочарования: он спокойно отошел подальше за деревья, сосредоточенно полил когти водой, чтобы смыть ядовитый млечный сок, а затем, убедившись, что госпожа Мэй ушла в дом, а в саду больше никого нет, выскользнул через заднюю калитку. Однако его деловитая сосредоточенность была не более чем видимостью. "Хватит с меня на сегодня синок", — думал ибн-амир, направляясь хорошо известным ему путем с той же целеустремленностью, с какой недавно шел по следу. После случившего в саду он вдруг отчетливо понял, насколько остолюдели ему эти бесплодные поиски. Однако возвращаться во дворец он не собирался тоже. Как раз наоборот: он намеревался побыть ловчим, однако таким, который не занят каждую свободную минуту одичалыми поисками шаярской бин-амиры.

Джабаль ибн-Басир направлялся к себе домой. Жил он не в пример скромнее Шаира ибн-Хакима: всего каких-то три комнаты в верхнем этаже дома в купеческом квартале. Простирался он по другую руку от рынка, нежели районы ремесленников, и считался не самым дешевым местом для проживания, хоть и не самым дорогим. Ибн-амир, впрочем, руководствовался в своем выборе исключительно разумом: жилище в шумном и густонаселенном ремесленном районе вряд ли позволило бы ему скрывать свои исчезновения и появления — а значит, и свою личность — столь же удачно, как это у него выходило в уединенном, окруженном кипарисами и плодовыми деревьями особнячке для зажиточных горожан.

Теперь он собирался отправиться туда, мечтая сменить одежду на свежую, а потом устроиться читать стихи, лежа на тахте, и дожидаться, не появится ли кто-нибудь, кому срочно понадобится помощь ловчего мага Джабаля, чтобы немедленно заняться его делом. Поскольку кто-нибудь появлялся довольно часто, Шаир верил, что его теперешние планы сложатся вполне удачно. "И никаких синок", — еще раз повторил себе ибн-амир. Мысль эта принесла ему некоторое облегчение.

— Если не умеете делать свою работу, так и не беритесь! — звонко голосила густо-красная, пятнистая, как олешек, клиентка, одним своим ором доказывая, что работа Барияра ибн-Хадида была проделана отлично. — А еще называетесь одним из лучших кузнецов Сефида, постыдились бы!

— Я бы так не назвался, другие нави называют, так я за то не в ответе, — обиженно прогудел кузнец.

Чем была недовольна клиентка, понять Барияру до сих пор не удалось: вопила она громко, однако донести смысл это ничуть не помогало. Махир и Адиля сидели тут же, с написанным у них на лицах глубочайшим недоумением. Некоторое время назад скандальная навка заказала в кузне артефакт — из тех, которые зовутся "артефакты красоты". Увы, не так уж редко случается, что нави оказываются недовольны телом, которым одарил их Ата-Нар при рождении, и хотят подправить и изменить замысел Всесоздателя. Этой заказчице не нравился собственный голос, глухой и хрипловатый — и она пожелала сделаться похожей на прекрасную певчую птицу, призвав на помощь магию и мастерство Барияра. Теперь всю громкость свежеобретенного голоса она использовала для того, чтобы рассказывать, что артефакт совершенно не работает, чем вызывала полнейшее непонимание у всех в кузне, ибо как может не работать то, что дает возможность так громко и заливисто верещать уже пятнадцать минут кряду?